Привольны леса муромские. Всем богаты они: и белым грибом наваристым, и лечебной ягодой черникою, и медом дупляным сладким. Всем дают они прибежище: и зверю разному, и беглому люду крестьянскому. Есть в них и такие места, где не ступала нога человеческая. А в иных и бывали охотники, да боятся вновь заглядывать: страшны топи болотные непролазные, дебри лесные непроходимые.

Худая молва идет в округе и о Лысой горе, что виднеется на правом берегу Оки пониже Елатьмы. Раньше река возле самой горы текла, Черный яр омывала, а потом в сторону ушла, бросила русло свое привычное. Говорили охотники — лесовые люди, — что не вытерпела Ока дел бесовских, не захотела смотреть, как в Иванову ночь ведьмы на Лысой горе шабаш справляют.

Убежать-то убежала, а старицу — старое русло свое — не совсем покинула, все так же ее заливает. Плещется потихоньку волна у Черного яра, слушает, как наверху сосны шумят.

О чем шумят — неведомо. То ли на старость свою ветру жалуются, то ли о том, что видят вокруг, друг другу рассказывают. Кто их поймет!

Вот здесь и выбрали Рощин с Тимохой место для становища. Хорошее место, укромное.

И еще одно местечко им понравилось. Верстах в пятнадцати вниз по течению Оки речное озеро в лугах нашли.

В него никаких ручейков не впадает, а из него глубокая речка течет. Видать, сильно бьют холодные ключи подземные.

Посмотрел на озеро Тимоха, сказал Рощину:

— Челны способно в озере прятать, не скоро найдут. И в Оку выплывать ладно. Место укрытное.

Через день на Лысую гору перебралась вся ватага. Вырыли землянки в лесу, моху сухого натаскали, настелили на лежаки. Сухо, тепло. Печи сложить — зимовать можно.

Устроившись, принялись челны из лип столетних долбить, а потом днища у них просмаливать. Получалось хорошо, ни один челн течи не дал. Хоть пятеро садись — не потонет.

Вначале по старице в челнах плавали, управлять ими учились. Митька сперва сказал было:

— Велико дело лопатой воду загребать!

А в весла сел — осрамился. Весло то глубоко в воду зароется, то по верху скользнет. Лодка на месте вертится, вперед не двигается.

Рощин взялся за дело со всей серьезностью. За ним и остальные научились челном управлять.

Как только все грести приобыкли, челны переправили на озеро. Было оно колодливо — все дно дубами погнившими завалено. Но Рощину с Тимохой того и надобно: никто рыбалить не забредет, их посудины не обнаружит.

Вначале ден пять на озере жили — высматривали: какие и куда по Оке суда плывут, сколь народа на них, нет ли оружных. Наконец решили: пора за дело!

Удача сопутствовала им. На первой же барже, не встретив почти никакого сопротивления, взяли они десятка два ружей и пять бочонков пороху. Мокшан, ограбленный в следующую ночь, был полон муки. Команда его, состоявшая из трех крепостных мужиков, один из которых был за старшего, не колеблясь, решила присоединиться к ватаге Рощина.

— Домой нам все одно дороги нет, — сказали они.

Муку сложили в укрытном месте на берегу, потом перетаскали поближе к становищу. На мокшане Тимоха сплыл верст за десять вниз, а затем, найдя место поглубже, пробил топором дыры в днище, и судно, загруженное камнем, потонуло.

Осмелев, Рощин с ватагой вышел на добычу в третий раз. И снова удачно. Приказав сопровождавшим баржу бурлакам молчать до самого Богородского, куда они плыли, Василий распорядился переправить на берег все до одного тюки, заполнявшие вместительный трюм. В них оказались купеческие товары: полотно льняное, сукна тонкие, несколько кусков бархата. В двух тюках была одежда.

— Вот это кстати! — обрадованно сказал Василий, глядя, как на свет появляются все новые сюртуки и чуйки.

Через час оделись во все новое. Каждый подобрал себе подходящую одежду, только Тимоха, как ни старался, не смог найти по своему росту. Рукава сюртука, который в конце концов он напялил на себя, приходились ему чуть не по локоть. Но ничего не поделаешь, другого, более подходящего, не нашлось.

Когда веселье, вызванное обновками, улеглось, чуть было не произошла ссора.

Все, что взято было с барж, кроме ружей и пороха, Рощин решил раздать по окрестным деревням и селам. Об этом он и сказал товарищам.

— Не наше это добро. Не нами нажито. У бар отнято. И те не своим горбом нажили, а крестьянским. Так куда ж его девать? Отдать надо тем, кто в него свой труд вложил.

— Правильно! — поддержал Парфен.

— Это что же, выходит, я голову под пулю подставляй, то добываючи, а владеть им мужик будет? — подал голос Тимоха.

И сколько потом ни доказывали ему Василий с Парфеном справедливость такого раздела добра, он стоял на своем.

— Вы мне байки эти не рассказывайте. Мой батька покойный тоже говаривал: дескать, кесарево — кесарю, а богово — богу. А по-моему, не так: владей Фадей Матреной, пока сила есть!

Долго спорили с ним Василий, Парфен и присоединившийся к спору Митька. Тимоха никаких резонов признавать не хотел. Так и легли они спать, не придя ни к какому решению. А наутро обнаружили, что Тимоха куда-то исчез.

На дальних плесах Верхнего пруда угасали отсветные огни солнечного заката. Певшие весь день наковальни молотовых фабрик приутихли. День подходил к концу. Андрей Родионович встал из-за стола, за которым работал, подошел к окну, широко распахнул его дубовые створки. Любовным взглядом окинул видневшуюся из окна знакомую заводскую картину: приземистые туловища домен, дымные корпуса плющильных и молотовых фабрик, складские сараи. Все это пряталось за исполинским телом плотины, отгородившей заводские строения от хмуро притаившейся за ее спиной огромной массы воды.

Сразу за заводом вдоль берега пруда тянулись скотные дворы.

А дальше, насколько глаз хватал, все шел лес и лес: сосна, ель, береза, липа, осина, ольха. Сплошной зеленый массив. Зеленое золото.

По всей округе разбросаны были заводы. Их стало теперь более тридцати. Два Выксунских, Унженский, Велетьменский, Гусевской… В Сноведи, Ермиши, Илеве и многих иных местах делали работные железо и разные вещи из него, ставя на изделиях тавро Баташевых: гордый олень в чистом поле.

А опричь заводов — сотни рудников. Несколько десятков сел и деревень. Тысячи работных, крепостных и приписанных к заводам крестьян, создающих все новые и новые богатства.

И над всем этим хозяин он — Андрей Баташев!

Тень горделивой улыбки скользнула по смуглому лицу Баташева и тут же исчезла.

«Нет, не полновластный хозяин я всему этому. Есть еще один. Брат Иван».

Андрей отошел от окна, присел на низенькую софу и задумался. В последнее время не раз возвращался он мыслями к той ссоре, что произошла между ними в Москве.

Многого достигли братья за последние годы. Их состояние оценивалось ныне знатоками не в один миллион рублей. Чего только нет в их владениях! В роскошных садах и парках, окружающих господские дома, растут заморские деревья, живут диковинные звери и птицы. Десятки слуг готовы в любой миг бежать сломя голову, исполняя барское приказание. Соседние помещики со страхом и почтением относятся к ним, некогда безвестным внучатам тульского кузнеца. Да что помещики! Сама императрица жалует их, называя своими верными слугами.

Баташеву вспомнилось, какого шума наделал минувшей зимой его подарок Потемкину. Питерский доверенный Баташевых Белобородов о том отписывал так.

В самый разгар веселья первого января, когда светлейший князь Потемкин праздновал в Таврическом свое тезоименитство, вдруг распахнулись двери, и мажордом провозгласил:

— Срочно и нарочито посланный гонец от господина коллежского асессора заводчика Баташева!

За гонцом двое слуг несли тяжелую корзину. Поставив ее при всеобщем молчании на стол, они удалились. Гонец подал в руку светлейшему письмо Андрея. Тот, недовольно хмурясь, развернул его и вслух прочитал:

«Вам в столицах северных сие в диковинку, а мне для моих теплиц дров не занимать. Угощайтесь во славу, князь Григорья».

Корзина была полна апельсинов, персиков, абрикосов, выращенных в оранжерее Выксунского парка. Когда ее открыли, Потемкин первый захлопал в ладоши и воскликнул:

— Вот это удружил, так удружил! Ну, молодец!

Желая отблагодарить за удовольствие, доставленное светлейшему, императрица прислала Баташеву орден.

Все шло так хорошо. И вот теперь словно туча надвинулась — произошла между братьями ссора. С течением дней она не только не ослабла, а даже усилилась.

«Чего Ивану хочется? Быть главным в делах? Он для этого непригоден. Оторвался от заводов, да и характером мягковат. На купца больше похож, не на заводчика. Характером мягковат, а хитер. Как лиса. Силой с волком не справится, а обмануть может».

Незаметно для себя Баташев задремал. Очнулся, почувствовав, что кто-то в кабинете есть чужой. И впрямь: у двери стоял незнакомый ему рыжий детина, одетый как-то странно. Хорошего сукна сюртук был ему явно мал — того и гляди расползется по швам.

Первым движением Андрея было позвонить в колокольчик, позвать людей, но незнакомец, уловив это, сделал предупреждающий жест рукой.

— Не торопись, барин, успеешь людишек своих скликать. Послушай сначала слово мое, к тебе обращенное.

Смелость парня, неизвестно каким путем проникшего к нему в кабинет, и удивила, и заинтересовала Баташева.

«Худого он мне ничего сделать не сумеет, а попробует — у самого силенка еще есть», — мелькнуло у него в голове.

— Ну, выкладывай, кто ты есть такой и зачем пожаловал.

— Должок получить с вашей милости.

— Вот как! И велик тот должок?

— А на это ты сам мне ответишь. Велика ль цена заводов твоих: Верхнего, Нижнего и Железницкого?

— Уж не на них ли метишь? Тогда ты, парень, маленько опоздал. Слух есть, заводы эти братец мой Иван в раздел себе просить собирается.

— Не шути, барин, я всерьез спрашиваю.

Андрею эта игра начала нравиться.

— Хочешь знать всерьез — скажу. Тысяч в шестьсот серебром те заводы ценятся.

— Значит, долгу за тобой двести тысяч.

— Почему так мало?

— На троих делю. На вас с братом и на моего батю покойного. Вместе дело здесь зачинали.

Баташев начал догадываться, кто стоял перед ним.

— Покойного, говоришь? Значит, помер Сорока?

Тимоха вспомнил, как обличал грехи приходивших к нему крестьян покойный отец, подумал, что церковное писание всегда действует на людей ошеломляюще.

— О чем думал, нечестивец, длань свою возносяща на отца духовного?

— Я у него не исповедовался, он мне не духовник.

— Все одно грех великий, коли мирянин руку подымет на сан церковный имеющего.

— Ты короче: помер, что ль, батька-то?

— В горных вершинах взирает ныне на тя, скудоумного. Возопиешь и глаголати будешь о прощении, но судил господь иудеи: «мне отмщение, и аз воздам!».

— Не пугай, попович, скуфью еще не одел. А и одел бы — начхать мне на тебя.

— Покори гордыню сатанинскую! — упорствовал Тимоха. — Грех великий на душе твоей. Подумай о дне судном будущем!

— Мне, парень, о теперешнем думать времени недостает. Ты скажи лучше: отколь появился и как сюда проник?

— Восхочет господь — и падут перед ангелы его стены каменные…

— Ты мне зубы не заговаривай! Ангел!..

Неожиданная мысль пришла Баташеву. Взглянув исподлобья на стоявшего в кабинете парня, он предложил ему:

— Слушай, как тебя, архангел! Пойдем ко мне на службу. Грамоте хоть немного разумеешь? Старшим рунтом иль почиталой сделаю.

Тимоха усмехнулся.

— Норовишь слугой своим сделать, под себя подмять? Не сбудется затея твоя сатанинская. Не за тем я сюда пришел. Отвечай: отдашь добром деньги, исполнишь посул, отцу моему покойному сделанный? Не отдашь — силой возьму!

Баташев подумал, что, если сейчас этот парень бросится на него, ему с ним не справиться.

— Что ж, придется, видать, отдать тебе твою долю, — стараясь говорить как можно спокойнее и приветливее, сказал Андрей. — Только не взыщи, не все сразу. Таких денег больших в доме не держу. А вот тысяч пять могу хоть сейчас вручить.

Говоря так, Баташев медленно подвигался к письменному столу. Тимоха пристально следил за его движениями, соображая: «Правду говорит заводчик или хитрит? Если правду, то надо брать эти пять тысяч и утекать со всех ног подальше. На такую сумму всю жизнь прожить безбедно можно, большое дело завести, а то и попом в хорошем приходе стать».

Меж тем Баташев потихоньку добрался до стола.

— Где-то они у меня вот тут лежат, — сквозь зубы приговаривал он, не спуская глаз с сына Сороки и лихорадочно шаря рукой в столе. — Ага, вот. На, получай!

На шум выстрела, раздавшегося из барского кабинета, сбежалась чуть не вся дворня. С испугом узнавали они, что в самые барские покои пробрался какой-то бродяга, лесной разбойник. Ограбить, убить хотел барина. Стрелял в него Андрей Родионович, да, видно, плохо целился — не попал!

Карпуха Никифоров, вызванные с завода рунты, охотничьи егери с ног сбились, весь дом переворошили, во дворах и в парке каждый уголок обнюхали, а незнакомца, так дерзко проникшего в кабинет к барину, не нашли. Баташев рвал и метал, грозил и Карпуху и остальных в кандалы заковать, на каторгу упечь, но, как ни старались его слуги верные, поймать Тимоху не удалось.

— Как скрозь стены прошел! — оправдывался в людской Карпуха, утирая кровь из разбитого носа. — Не иначе, как колдун этот парень. Отвел всем глаза — и был таков!

В это предположение поверили. Наутро по поселку прокатилась молва о том, как напал на барина страшенного вида колдун, хотел казну похитить и барина убить. А когда не удалось ему это — малой птахой обернулся и через окно вылетел.

Меж тем Тимоха продолжал скрываться там, где его так безуспешно ловили, — в самом барском доме.

На какой-то миг он сумел упредить выстрел из пистолета, очутившегося в руке Баташева, метнулся узкими переходами в сторону «школьного дома», выскочил на маленький балкончик, а с него по водосточной трубе поднялся на чердак. Улегся у слухового окна и лежал здесь, не шевелясь, чтобы не выдать своего присутствия. Пока не стемнело совсем, он видел, как метались вокруг дома и по парку дворовые, стараясь изловить непрошеного гостя, и тихонько посмеивался над их потугами.

Ночью он решил было уходить, но вдруг услышал, как около дома и в парке перекликались сторожа. Видимо, охрана была выставлена до утра. Из-за парка доносился лай собак.

«Видать, с гончими надумали за мной охотиться. Как на красного зверя! Взалкали крови моей, аки лев в пустыне. Ан нет, не изловите! Неделю буду здесь лежать, а вам в руки не дамся».

Здесь, у слухового окна, не двигаясь и стараясь не выдать своего убежища, Тимоха пролежал до вечера следующего дня. Притаясь, он внимательно наблюдал за всем, что попадало в поле его зрения. Утром он видел, как, сойдясь на зеленой лужайке, расстилавшейся в парке перед домом, сторожившие ночью дворовые докладывали Карпухе о своей службе. По лицу Никифорова можно было понять: не доволен он тем, что не удалось никого изловить, да ничего не поделаешь, приходится с этим мириться.

Баташев молча выслушал рапорт своего верного слуги, побарабанил пальцами по столу, отрывисто спросил:

— А это не из тех, что на Оке шалят?

— Не может быть, сударь. Те от нас далеко. Да и кто там? Беглые какие-нибудь.

— Ну ладно, можешь идти.

Карпуха вышел.

До глубокой ночи лежал Тимоха в своем убежище, терпеливо перенося и голод, и жажду. Дождавшись, когда, наконец, все в доме утихло, он осторожно спустился на балкончик. Посмотрел кругом, прислушался и, убедившись, что все спокойно, спрыгнул наземь. Вскоре он был уже в лагере Рощина.