– Ты забыл нарисовать лицо! – кричит Пашка.
– У тебя кончились краски? – предполагает Петька.
Ты приседаешь и смотришь на них своим пристальным, «здесь и сейчас», взглядом, под которым они, как всегда, смолкают.
– Нет. Я не забыл. И краски не кончились. Просто сегодня будет так.
Я первый раз вижу тебя без грима при свете дня. Ты кажешься бесконечно усталым и беззащитным. Мы выходим из отеля в утренний Париж, где пахнет свежими булочками и красавицы в кружевных колготках катят на работу, крутя педали своих вело.
Ты крепко держишь меня за плечи, будто боишься упасть.
– Куда пойдем? Что ты хочешь увидеть? – В твоем голосе та же бездонная усталость с легким призвуком нежности и печали.
– Я хочу увидеть тебя.
Сжимаешь мое плечо еще сильней, бредем куда-то, как два лунатика, врастая друг в друга с каждым шагом…
– Вы прилипли? – насмешливый Петька.
– Вы влюбились? – романтичный Пашка.
– Я знаю тут недалеко одну площадку, – произносишь ты, словно вдруг проснувшись, своим обычным мальчишеским голосом, – с тарзанкой, батутом и канатной дорогой!
– Ура! – вопят мальчишки.
…И вот на этой чудо-площадке в Булонском лесу меня и прорвало. Я стала рассказывать обо всем, начиная с пухового платка Железной Леди, проверяющей пыль под шкафами. И заканчивая… Да ничем не заканчивая, потому что я никак не могла остановиться.
– Говори, – просил ты, когда я замолкала, чтобы перевести дух.
– Ты не устал? Тебе не надоело? Ты можешь еще послушать?
– Я буду слушать столько, сколько ты будешь рассказывать. И даже когда ты замолчишь. Я буду продолжать слушать. Не сомневайся.
Когда мальчишки выдохлись и приползли к нам на скамейку, требуя еды и воды, был уже вечер.
– На выставку?.. – предложил ты, приподнимая одну бровь.
– Смеешься?!
– Ну, тогда к морю!
Мы уснули, едва оказавшись в вагоне. А наутро это была уже Бретань. Маленький прибрежный городок, чье название я, как всегда, забыла, едва услышав. Узкие улочки спускались к морю. И мы бежали по ним, взявшись за руки, все вчетвером…
Мальчишки прыгнули в воду, не раздеваясь. Я тоже – купальника-то у меня не было. Ты стоял босиком у кромки прибоя в закатанных джинсах и терзаемой ветром тельняшке, и твои серые глаза казались голубыми, потому что в них отражалось огромное небо.
– Ты такой красивый! – крикнула я, надеясь, что волны меня заглушат.
– «Месье так красив», – насмешливо откликнулся ты.
Осмелев, я выбралась из воды, встала на гладкий камень рядом с тобою и спросила:
– Я по-прежнему могу говорить, что хочу?
– Говори, конечно.
– Я так мечтала все это увидеть! И Париж, и море. И вот мечта сбылась… А я ничего, кроме тебя, не вижу и не хочу видеть! Я думала, может, это из-за грима, из-за роли, такая специальная актерская харизма, понимаешь? Но вот сейчас ты стоишь – без крыльев, без краски, – просто стоишь и смотришь на волны, а я не могу оторвать от тебя глаз. И готова всю жизнь вот так простоять по колено в воде, глядя, как ты…
– Мы хотим завтракать! – завопили мальчишки, наскакивая на нас с двух сторон, как охотники на дичь.
Ты улыбнулся поверх их мокрых макушек. Такой улыбкой, что мне захотелось взлететь.
Раннее утро, городок спит. В крошечной булочной свет уже включен, хозяин расставляет стулья. Увидев нас, он машет рукой:
– Заходите!
– А мы думали, вы еще закрыты.
– Вы правы. Но накормить голодных – святое дело. Кофе только что сварился. Я как раз собирался завтракать.
Помогаю ему накрывать на стол. Мальчишки уже впились в круассаны. Ты берешь у меня из рук чашки.
Хозяин качает головой:
– Это прекрасно. Как вы смотрите друг на друга. Как будто вы совсем одни, кто бы ни был рядом. Люблю влюбленных. Хорошо, что вы зашли. Теперь весь день буду чувствовать себя молодым.
– Месье совсем не стар.
– Не отвлекайся, деточка. Тебе сейчас ни к чему какой-то месье… Вы уже нашли, где остановиться?
– Мы хотели взять напрокат палатку.
– Отличная мысль, мой мальчик. Пойду посмотрю, не сгнила ли на чердаке старая палатка Франсуазы. Моя дочь. Ей теперь не до романтики. Вышла замуж за раввина и рожает как проклятая. Я даже не могу запомнить имена всех этих детей…
Завтрак закончен, палатка и даже два спальника найдены. А он все не отпускает нас.
– Может, еще что-нибудь? Принять душ? Переодеться?.. Не во что? Как это прекрасно! Подожди, я принесу тебе свитер Франсуазы, ей все равно уже никогда в жизни его не натянуть, а ночью на берегу прохладно… Хотя о чем я болтаю, старый балбес! Вы точно не замерзнете… Ну, может быть, проверить почту, сообщить родителям, что вы живы…
– Нам некому писать, – отвечаешь ты, беря меня за руку.
– Постой. Если можно, месье, я бы хотела отправить письмо сестре.
Не могу зайти в свою почту, нет русских букв, чтобы набрать пароль.
– Пиши с моего ящика, адрес помнишь? – предлагает хозяин. – Не смущайся, тут ничего личного, сплошные фотографии младенцев…
Пишу на адрес Алеши, он проверяет почту чаще, чем раз в году.
«Дорогие мои! Надеюсь, у вас все хорошо. Я счастлива. Мы были в Париже, а сегодня приехали к морю. Мои рисунки взяли на выставку и даже заплатили гонорар. Но это все мелочи. Главное, я совершенно безумно влюблена! И кажется, это немного взаимно… Петька с Пашкой шлют вам привет, они уже выучили пару французских ругательств и легко находят общий язык с местными детьми. Вся прежняя жизнь кажется сном. Кроме вас, конечно… Сорок тысяч поцелуев. Ваша сумасшедшая сестра».
Весь день был наполнен шумом волн, ветром, детским визгом и нашим молчанием. Свитер Франсуазы пришелся как нельзя кстати. Потому что ты снова был далеко. Все смотрел и смотрел на море. Но когда я подходила, делал усилие и возвращался.
– О чем ты думаешь?
– Вот прямо сейчас? Вспоминаю историю, которую слышал от уличного музыканта из Аргентины. Об одной женщине-поэте, очень популярной там у них. Она была молода и красива. И талантлива. А потом узнала, что безнадежно больна. И она вошла в море и не вернулась… Он пел танго, посвященное ей. Там бесконечно повторялось ее имя. Будто кто-то стоит на берегу и окликает, окликает, уже не надеясь на ответ…
– Как ее звали?
– Не помню. Какое-то красивое имя, где много гласных. Как твое. Которое так удобно кричать на ветру или петь.
– Как ее звали, твою любимую, которая умерла? О которой ты все время думаешь…
Спросила и тут же пожалела об этом: так помертвело твое лицо. Ты перестал дышать.
– Вдох, – сказала я тихо, кладя ладонь тебе на грудь.
Ты послушно вдохнул. Выдохнул. Снова набрал воздух – и вдруг произнес пересохшими губами, будто долго шел через пустыню и все-таки дошел:
– Мария.
После этого ты до вечера не произнес ни слова. Я тоже молчала, слишком напуганная той пропастью, куда неосторожно заглянула. Мы уходили в город за едой, возвращались, снова уходили, чтобы купить краски, которые так и остались нераспакованными, а ты все стоял на берегу, где начинались волны и кончалась земля, словно никак не мог решиться, куда тебе ступить: вперед или назад.
– Он статуя, – понимающе говорил Пашка.
– Какая-то дурацкая игра, – ворчал Петька.
Они уснули рано, надышавшись соленым воздухом, накупавшись до синевы, наевшись своих любимых булочек… Я сидела у входа в палатку и пыталась рисовать. Кажется, впервые я услышала, как ты подошел, и не вздрогнула. Ты сел у меня за спиной и сразу начал говорить, будто боялся передумать. И каждый раз, когда я хотела обернуться, мягко разворачивал мою голову обратно, лицом к морю.
– Ее звали Мария. И она тоже была молодой и очень красивой. Она была живой. Самой живой из всех, кого я знал. Быстро ходила – мне приходилось бежать, чтоб успеть за нею. Громко говорила. У нее всегда были горячие руки, и даже в мороз она не надевала шапку и не застегивалась. И зимой, и летом с ее лица не сходили веснушки. Мягкие темно-пепельные волосы, которые я так любил перебирать, засыпая, начинали виться, когда она влюблялась.
А это случалось часто. Особенно почему-то в ноябре, когда всем на свете хочется забиться в нору и спать. Она, смеясь, говорила, что так борется с темнотой.
Она была легкой. Легко знакомилась, легко загоралась, а потом так же легко уходила, без слез, без мучительных метаний.
Просто в один прекрасный день брала меня за руку и говорила: «Пойдем, малыш. Это опять не он».
И мы шли в кафе, даже если было совсем туго с деньгами. Она заказывала себе водку, а мне – горячий шоколад. Мы чокались, и она торжественно произносила: «Ну, за вашу и нашу свободу!» И больше мы о «нем» не вспоминали…
Я почти не помню своего отца, только его вещи, летящие в распахнутое в ночь окно. Одна рубашка зацепилась за ветку и долго потом висела, так беспомощно и бесстыдно, что было больно смотреть.
К счастью, мы скоро уехали оттуда. Мы вообще часто переезжали: Одесса, Питер, Париж… Она любила повторять: «Запомни: мы – кочевники. У нас два дома: весь мир и ты сам».
Точкой оседлости была крошечная, заваленная книгами от пола до потолка квартирка моей бабушки Софии. Бабушка, напротив, никуда уже не выходила – болели ноги – и целыми днями дымила папиросой над очередной рукописью – она работала редактором.
Когда мы возвращались из наших странствий, она ни о чем не расспрашивала, зато сразу обрушивала на нас потоки стихов…
Мужчин в этом роду амазонок испокон века не было, и в них, кажется, не особо нуждались. Поэтому все очень удивились, когда родился я. И если что-то во мне им не нравилось или казалось непонятным, они обе совершенно одинаково разводили руками и произносили со смесью удивления и сострадания: «Что поделаешь – мальчик!»
…Мне было семнадцать, ей тридцать семь, когда это случилось. Она не вошла в море. Она поехала в Париж. «Может, хоть напоследок встречу его». Влюбилась в очередного гения, кажется, режиссера, чья гениальность, как водится, заключалась в том, что он целыми днями бродил по бульварам, ругал Тарковского и пил дешевое вино…
В больницу она не сдавалась до последнего. Только когда стало невозможно терпеть.
Но и там она все ждала «его». Влюбилась сначала в лечащего врача, потом в священника, который туда ходил. Хотя он был до ужаса некрасивый. «Зато очень умный». И вот он-то ей все объяснил. Исторически.
«Посмотрите, сколько людей погибло в катастрофах двадцатого века. И сколько у них не родилось детей, а потом внуков. Почти каждый сейчас живет с этой пустотой. Либо в одиночестве, либо в очевидном мезальянсе… Кто знает, может, дедушка вашего суженого получил пулю на Бутовском полигоне или ушел под лед на Дороге жизни…»
«Но там-то, в Городе золотом, я его наконец встречу? – допытывалась она. – Эти неродившиеся, они где-нибудь все-таки существуют?»
И он сказал, что да. Она уходила успокоенной, почти счастливой, ей даже не терпелось…
Потом я спросил его:
«Зачем вы солгали? Ведь никто доподлинно не знает, что там и как…»
Он засмеялся, обнял меня и ответил:
«А я уверен, что она Его встретит. Эта неутолимая тоска „о нем“, которая не отпускает даже на пороге смерти, это ведь не о человеке тоска, не о земной любви…»
Да, она тоже называла рай Золотым городом. И все детство я засыпал под эту песню. И когда я услышал, как ты своим мальчишкам ее поешь… Мне сделалось жутко и счастливо, будто она меня оттуда окликает…
В один из последних дней… она уже почти не приходила в сознание… а тут ее на минуту отпустило, она подозвала меня и весело сказала на ухо: «У меня для тебя задание. Трудное. Самое трудное из всех. Но я в тебя верю. Ты должен стать счастливым. Обещаешь?»
И я обещал. Я всегда выполнял ее задания.
Это был наш секретный код, наш язык, с детства. «У меня для тебя задание: порви на мелкие кусочки эти журналы, хорошо? Это очень важно» – а сама запирается в комнате с очередным возлюбленным…
…Да, стать счастливым. Я сидел в больничном коридоре, сжимал голову руками, чтоб не думать о ней. И думал о счастье. Я понял, что ничего о нем не знаю. Тогда я решил идти от противного. Что делает человека несчастным: разлука, одиночество. Надо преодолеть это равнодушие всех ко всем, этот страх другого. Просто сделать шаг, переступить полосу отчуждения, обнять незнакомого человека. А кто может позволить себе так поступить? Сумасшедший, клоун или святой. Первое – страшно, последнее – еще страшнее. Я выбрал путь клоуна.
На следующий день я пришел в больницу в гриме. И первое время просто ходил по коридорам и обнимал каждого, кто мне встречался. И это было счастье. Хоть я и плакал не переставая. Так что в конце каждого этажа в туалете приходилось заново «рисовать лицо»…
– Но знаешь… – Ты вдруг вскочил, словно распрямилась пружина. – По-настоящему счастлив я стал только сейчас, когда впервые в жизни все это рассказал…
Я тоже встала, ты схватил меня за руки и закружился.
И мы кружились, кружились, пока не упали на мокрый песок.
И огромное темное небо, полное звезд, продолжало кружиться над нами, и земля ходила ходуном, будто это море, а не земля.
«Твои губы соленые». – «Твои тоже». – «Это от моря». – «Да-да, от моря…»
На рассвете, уже засыпая, он шепнул Саньке:
– Не обижайся, если завтра мне понадобится побыть одному. Я столько лет не пускал в себя все это. Надо будет привыкнуть… Замерзла? Полезай в тельняшку… Да не знаю я, где твоя одежда, где-то там, на берегу…
Наутро Санька едва разлепила глаза. Петьке с Пашкой пришлось изрядно потрудиться.
Его не было ни в палатке, ни на берегу. На мокром песке в полосе прибоя, примерно там, где они вчера упали друг в друга, она нашла полуразмытые буквы: «Не бойся! Я вернусь!»
Но время шло. А он не возвращался. Накупавшиеся в холодной утренней воде, мальчишки требовали завтрака…
– Одна? Неужели поругались? – всплеснул руками хозяин булочной.
– Нет-нет, мы не ругались, – улыбнулась Санька, облизывая саднящие губы. – Видимо, ему захотелось побыть одному.
– Редкая женщина способна смириться с этим. Что ж, выпьешь кофе в компании старого зануды. Добавить корицы?.. Кстати, чуть не забыл! Тебе письмо. Еще вчера прилетело. Посмотришь сейчас или после завтрака?
Что-то екнуло у Саньки в груди. Она отодвинула крошечную кофейную чашку и направилась в соседнюю комнату, где на столе, заваленном счетами и газетами, стоял компьютер.
«SOS! HELP! VERY IMPORTANT!» – значилось в теме, и, пока письмо, пришедшее с Алешиного адреса, открывалось, Санька заметила, что пальцы ее дрожат.
«Милая Санька! Бью себя по рукам, чтобы ничего тебе не написать. И все-таки напишу и отправлю. Я – последний подонок! Тысячу раз прости, что врываюсь в твое счастье. Надеюсь, ты уже укатила подальше от того доброго месье Дюпона, который пустил тебя в свою почту, и он никогда не догонит тебя, чтобы передать…»
Санька проскользнула два абзаца Алешиных извинений и уперлась глазами в фразу, от которой весь мир перевернулся.
«Санька, лес рубят! Тот самый, где Хозяин Леса… Уже неделю она не ест, не спит, не говорит… Я боюсь за ее рассудок. Да и за жизнь… Меня она уже не слышит… Ты – единственная надежда, поэтому я и отправляю это безобразное письмо, которое…»
Дальше Санька уже не читала. Не думая, нажала «Удалить».
– Что с тобой? На тебе лица нет! Кто-то умер?
– Несчастье, – выдавила она. – С моей сестрой. Где ближайший аэропорт? В Париже?
– Тебе надо торопиться. Единственный парижский поезд из нашей дыры уходит в десять сорок.
Санька затравленно глянула в угол монитора: 10.25!
– Они немного спешат, минут на восемь…
– Господи, если он не вернулся, я не успею его предупредить!
– У вас нет телефонов? Чертовы счастливцы! Я передам. Он ведь зайдет вернуть палатку. Куда ты улетаешь? В Россию? Боже! Возьми с собой свитер Франсуазы, там наверняка снег!
– В июле? Вряд ли… Постерегите мальчишек. Я на берег.
– Беги потом прямо на вокзал, я приведу их и куплю билеты!
В палатке его не было. Не было в море. Не было на берегу. Буквы, обещавшие, что он вернется, уже стерлись. Часы на городской ратуше пробили половину.
Задыхаясь, Санька бежала вверх по узкой улочке, залитой беззаботным светом, по которой еще вчера они так легко и счастливо мчались вниз, навстречу морю…
Лихорадочно она всматривалась в соседние переулки, оглядывалась назад и все ждала, что он, верный своей привычке, сейчас возникнет ниоткуда и спросит насмешливо и нежно: «Мы опять опаздываем в Париж?»
Возникнет в последний момент, запрыгнет в закрывающиеся двери, не оставит ее одну…
Но поезд тронулся, а он так и не появился. Уплыл, махнув рукой, добрый булочник месье Дюпон, мелькнула привокзальная площадь, и вскоре он остался позади, безымянный городок на краю суши, родина ее счастья. Короткого, как вдох и выдох.
Начались аккуратные открыточные поля, а Санька все стояла, вжимаясь лбом в оконное стекло, и повторяла солеными губами:
– Не бойся! Я вернусь!
«Он вернется. Он придет в булочную отдавать палатку. Он все узнает и поедет за нами. Он прилетит следующим рейсом. Завтра же. Это не конец. Не разлука. Просто недоразумение».
И только в аэропорту она вдруг сообразила, что не оставила никаких координат. Ни малейшей зацепки. Что удалила даже Алешино письмо. И он знает только город, откуда вывел ее, взяв за руку, как ангел Лотову жену…
– Мадам плохо? Вам нужна помощь? Я позову доктора.
– Доктор не поможет, – сказала она мертвым голосом. – Это разлука. Это конец.
– Мне очень жаль! – воскликнул незнакомый француз и неожиданно от души ее обнял. – Не убивайтесь! Жизнь длинная, в ней еще будет много-много счастья!
– Спасибо, – прошептала Санька, и спасительные слезы затопили ее глаза, как морская волна.
* * *
На следующее утро она вынесла спящих мальчишек из душного вагона, прошла сквозь неработающие металлоискатели и оказалась на привокзальной площади своего родного города. Смотреть по сторонам не хотелось, она знала тут все наизусть, с закрытыми глазами. Но взгляд сам уперся в бодрую вывеску: «Закусочная „Парижанка“. Детские праздники, поминальные обеды. Круглосуточно».
«Добро пожаловать в реальность, – сказала она себе. – Сказка закончилась».