Всклокоченный, постаревший Алеша открыл дверь, отступил в глубину коридора и пробормотал:

– Господи, что я наделал…

Санька молча сгрузила ему на руки спящих Петьку с Пашкой и прошла в комнату.

Разлука пронзила ее насквозь, как острый меч, который проворачивался, стоило ей что-нибудь вспомнить. То есть постоянно. Санька думала, что хуже уже не будет. Она ошибалась.

Когда она увидела свою младшую – своего первого, самого выстраданного ребенка, – забившуюся в угол тахты, исхудавшую, каменную, почти потустороннюю, второй меч поднялся и медленно, с хрустом, вошел в ее сердце. Будто там было место для еще одной раны.

Пошатываясь, Санька приблизилась. Села рядом, прижала к себе безвольную темноволосую голову. Вся ее взрослая жизнь: дети, работы, романы, даже вчерашняя ночь на берегу моря – все на секунду исчезло, и она опрокинулась в собственное ненавистное, нескончаемое детство, где не было ничего, кроме этой слабой родной девочки, притиснутой к груди, и жажды во что бы то ни стало отвоевать ее у небытия.

– Санька… Ты тут…

– Да. И мы будем жить. Слышишь?

– Санька… Ты все можешь… Останови их, сделай что-нибудь…

– Конечно, конечно. Вот сейчас ты уснешь – и пойду разбираться.

– Я не могу…

– Давай-давай. А проснешься, будешь пить бульон. Твоему Алеше можно это доверить?

Санька уложила ее, подоткнула плед и прилегла рядом, гладя по спине, согревая.

– Расскажи что-нибудь… – прошептала младшая, совсем как в детстве.

Санька вздохнула, закрыла глаза. И, вздрогнув, тут же открыла: внутри был только он.

– Я лучше колыбельную… – И по привычке начала: – Под небом голубым…

Меч провернулся, горло перехватило. Белый мим, играющий на флейте, вырос перед ней как живой.

«Я все детство засыпал под эту песню».

И шум темнеющего моря, и его руки, не дающие ей обернуться…

Слезы текли на подушку с давно не стиранной наволочкой. Меч крутился, как веретено. А Санька все-таки пела.

Она была старшей. Была матерью. Она не могла отступить.

Допев до конца, она осторожно поднялась и выскользнула на кухню. Младшая спала.

– Впервые за неделю! – выдохнул Алеша. – Санька, ты бог. Я на тебя молиться буду.

– А пожрать у вас есть? Сейчас мальчишки проснутся…

– …и знаешь, что больнее всего, – говорил Алеша, рассеянно глядя, как Санька хозяйничает на кухне, – вопиющая несправедливость бытия. У нас только-только стало что-то получаться, тонюсенький слой жизни нарос над пропастью, какое-то крошечное, слабенькое «могу»… Я имею в виду эту историю с Катей и детским домом. Ты не в курсе, потом расскажу, сейчас сил нет… И вот, не дав не то что окрепнуть, хотя бы проклюнуться, жизнь опять размахивается – и нате! – раскатывает все железным катком, чтобы ничего, совсем ничего не осталось. Не раньше, не позже, именно в тот момент, когда…

Санька уронила пустую кастрюлю и проговорила сквозь зубы:

– Да уж, не раньше и не позже! Будто кто-то караулил, чтоб на взлете поймать… Слушай! – Она молниеносно подсела к нему, схватила за руку и прошептала, округляя глаза: – Может, это какое-нибудь родовое проклятие?

– Ох, Санька, ну ты даешь! – Он даже улыбнулся, тоже впервые за неделю.

– Погоди-ка, что у тебя там? Кольцо? Вы что ли… Да?!! Без меня?! И он еще жалуется на несправедливость бытия?! А это – справедливо? Когда все плохо – Санька, спаси! А когда…

– Тс-с! Разбудишь! А как было тебя позвать? Твои открытки приходили без обратного адреса, и на штемпелях всегда разные города…

– А почему она без кольца?

– Оно теперь с пальца спадает…

Санька яростно принялась резать картошку.

– Ну, платье-то хоть красивое было? – спустя минуту процедила она, свирепо смахивая с глаз отросшую огненную челку.

– Санька, не злись. Нашла время. Мы просто расписались, и все. Надо было срочно. Для усыновления… Знаешь, – он подошел и неуклюже, как медведь, обнял ее за плечи, – я тебе обещаю, когда все будет позади, мы устроим сразу две свадьбы. Вы обе – в белых платьях. А мы оба – в клоунских колпаках.

Санька закрыла лицо руками и разрыдалась:

– У него нет колпака. Он – ангел. У него – крылья.

– Это будет мой свадебный подарок, – шепнул Алеша.

Она подняла глаза – и рассмеялась сквозь слезы, увидев круглый красный нос на его серьезной бородатой физиономии.

– Снова будем жить в палатке? – без энтузиазма поинтересовался Пашка, попинывая оранжевый тент, увешанный самодельными воззваниями.

– Та мне, вообще-то, больше нравилась, – скривился Петька. – Здесь холодно и моря нет!

– И где Скворец? Почему мы его не дождались? Какого черта!

– Я уже не могу отвечать на этот вопрос! – взвыла Санька. – Говорю же вам, он приедет!

– Когда?

– Скоро!

– Завтра?

– Здравствуйте! Вы в ополчение? – Из палатки высунулась худющая старушенция в круглых очках. – Детей брать не советую. В этой стране по детям и женщинам принято стрелять из боевого оружия.

– Господи, – попятилась Санька, инстинктивно прижимая к себе мальчишек. – Какое еще ополчение?

– Защитников леса! Я – координатор, Ида Бронштейн. Ида Моисеевна, если угодно. Полвека в диссидентском движении. – Старушенция сунула Саньке костлявую ладонь. – Вы анархисты? Троцкисты? Надеюсь, не правые? Хотя временная коалиция тоже возможна.

– Уходи, злая бабка! – прошипел Петька.

– Я художница, – растерянно оглядываясь, ответила Санька. И даже не заметила, что впервые называет себя так.

– Отлично! Нам как раз не хватает плакатов. А хороший плакат – половина успеха. Краски с собой? Бумага у нас найдется.

– Отстань, злая бабка! – уже в полный голос выкрикнул Петька.

– Наш человек, боец. – Ида Моисеевна потрепала его по голове, Петька шарахнулся и спрятался за выцветшую Санькину юбку. – А каковы ваши политические взгляды? Я что-то не расслышала.

– В этой графе прочерк.

– Будем работать.

– Нет. Я пришла защищать лес, потому что… Ну, для меня это важно. А от политики увольте. Лучше расскажите, что здесь происходит.

А происходила обычная, в общем-то, история. На месте леса планировалось построить гипермаркет, большую транспортную развязку, пару заправок и паркинг. Когда около половины деревьев уже было вырублено, жители окрестных домов спохватились и вышли на стихийный митинг. Покричали, обматерили прораба и, успокоенные, разошлись. Через полчаса бензопилы снова взялись за дело.

Тем бы все и кончилось. Но кто-то догадался пригласить телевидение. Сюжет о митинге вышел в вечерних новостях, а утром на месте вырубки появилась Ида Моисеевна Бронштейн со своей видавшей виды оранжевой палаткой. Борец с полувековым стажем, она знала, что делать.

Дождавшись телекамер, старушка деловито улеглась под бульдозер (водителя, правда, там не было, но в кадр это не попало), потом дала гневное интервью о нарушении прав человека и потребовала очной ставки с заказчиком. А напоследок пригласила журналистов приехать и на следующий день, заверив, что информационный повод будет.

Отыграв первый акт, Ида Моисеевна водворилась в оранжевую палатку и там, непрерывно дымя «Беломором» и посыпая пеплом свой старенький ноутбук, бодро тиснула с десяток постов в соцсетях, разослала прессрелизы во все местные и федеральные СМИ, оповестила знакомых правозащитников, экологов, депутатов, оппозиционеров, иностранных спецкоров, профсоюзных лидеров, городских активистов…

Назавтра Ида Моисеевна приковала себя наручниками к дереву – и вновь попала в новостные ленты. Вырубка приостановилась.

К лесу начала стягиваться разношерстная публика. Окрестные старушки понесли в оранжевую палатку домашние пирожки и баночки с супом. Из местных жителей был организован круглосуточный патруль. Студенты бродили по микрорайону, обклеивая листовками столбы и заборы.

Над лесоповалом реяли бок о бок красный, черный, зеленый, желто-черно-красный и радужный флаги, а чуть поодаль – золотое знамя с белым единорогом, под которым сидели на земле мрачные длинноволосые люди в средневековых костюмах. У каждого за спиной висел лук.

– Кто это? – восхищенно выдохнул Пашка.

– Эльфы, – с гордостью ответила Ида Моисеевна. – Ну, ролевики, толкиенисты. Они в этом лесу свои игры устраивали.

Под сосной делал махи ногами городской сумасшедий – спортсмен.

Как ни было ей тоскливо, Санька прыснула:

– А он-то здесь зачем?

– Здоровый образ жизни напрямую связан с экологией, – без тени иронии пояснила старая диссидентка.

«Господи, что я тут делаю?» – ужаснулась Санька.

На бревне, тесно прижавшись друг к другу, подростки в черных куртках пели звонкими голосами:

«Почему я здесь, без тебя? Когда мне нужно быть там, с тобой?»

Она вспомнила безвольно склоненную голову сестры – и оба меча проворно заворочались.

«Лес защитят без меня. Ида Моисеевна одна стоит целой армии. Денег на билеты мне хватит… А она? Так я ее возьму с собой! И Алешу! Им будет полезно подышать другим воздухом. Это лучшее, что я могу для нее сделать, там она точно оживет! Да! Завтра же полетим все вместе! Париж, оттуда на поезде – маленький городок на море. Не помню названия. Ничего страшного, найду по расписанию: единственный парижский поезд в десять сорок. В булочную, к доброму месье Дюпону. Выяснить, где ты. Наверняка ты поступил умнее, оставил какой-нибудь адрес для связи… А вдруг ты еще там? Ждешь на берегу в старой палатке Франсуазы, чей свитер действительно очень пригодился, хотя снега тут нет… Решено! Завтра едем!»

Тем временем на вырубке появились плечистые молодцы с завязанными лицами. Под руководством Иды Моисеевны они принялись таскать бревна и сооружать нечто вроде баррикад.

– Пойдемте отсюда, – позвала она Петьку с Пашкой, прилипших к эльфам.

Вдруг словно ветер прошел по толпе. Многие начали оборачиваться и, посмеиваясь, показывать куда-то пальцами.

«Приехал!» – задохнулась Санька, ни секунды не сомневаясь, на кого все так смотрят.

В глазах у нее потемнело.

«Вдох, – велела она себе. – Вдох».

– Санька! Спишь на посту? – окликнул, подходя, Алеша со своим дурацким красным носом.

В руках он держал плакат, который поворачивал то так, то эдак. На одной стороне было написано: «Клоуны ЗА», на другой: «Клоуны ПРОТИВ».

– Отлично! Никуда не уходи! Сейчас приведу фотографа! – приказала вездесущая Ида Моисеевна.

– Санька, ты где? Ау!

– Далеко, Алеша, очень далеко… – Санька силой воли стряхнула оцепенение и заставила себя включиться: – Так, ты тут. А она?

– Проснулась. Послала меня сюда. Велела найти Хозяина Леса и попросить о помощи. За это обещала поесть твоего супа.

– Его дерево еще не срубили?

– Нет, оно где-то в другой стороне.

– Ты знаешь где?

– Нет. Я подумал, может, мальчишки вспомнят?

– Да, Хозяина надо отсюда забрать, – рассеянно кивнула Санька, вновь уплывая в свое прекрасное далеко.

– Она сказала: ни в коем случае! – Алешино лицо вдруг исказилось таким страданием, что Санька моментально вернулась назад. – Без Хозяина лес погибнет. Просто найти дупло, разбудить его и все рассказать. Потому что беда стряслась из-за того, что он слишком крепко заснул…

– Это… всерьез?

– Серьезнее не бывает!.. Санька! Ты думаешь, я просто так тебя позвал?!

– А такое… Оно не впервые?

– Санька… Пока она говорила… Поначалу она ведь все говорила и говорила, не умолкая… Так вот, да. Она довольно часто… того… заговаривалась.

– Поверните, пожалуйста, плакат другой стороною! – попросил донельзя довольный дядька с тяжелой камерой в руках и в расшитой тюбетейке на загорелой лысине.

– Санька, я пойду искать дупло, – вполголоса проговорил Алеша, машинально выполняя указания фотографа.

– Думаешь помочь, подключившись к бреду?

– Санька, милая, если б я знал, как помочь, я бы тебя не беспокоил! Просто она догадается, если я совру…

– Петька, Пашка, прощайтесь с эльфами! Идем искать Хозяина Леса!

– Хозяин леса – Горзеленхозстрой! Запрос туда я уже отправила. – Ида Моисеевна крепко схватила Саньку за локоть. – Ваша помощь нужна в другом. Вы обещали нарисовать плакаты.

Вот так и получилось, что Алеша с мальчишками отправились в глубину леса на поиски Хозяина, а Санька с двумя мечами в сердце осталась в оранжевой палатке рядом с громокипящей Идой Бронштейн. Пользуясь случаем, Ида Моисеевна пустилась в пламенный монолог о преступном режиме. Санька с головой нырнула в свою тоску.

Почему-то она предельно отчетливо запомнила тот момент. Последний в нормальном течении жизни.

Вот Ида Моисеевна произносит: «Эта власть абсолютно нелегитимна».

Вот она думает: «Вернемся домой – забронирую билеты на завтра».

Вот в палатку врываются люди в черных шлемах.

И в последнюю оставшуюся секунду она автоматически макает кисточку в пластиковый стаканчик. И чистая, только что поменянная вода окрашивается в красный цвет…

Дальше все было, как в кино про захват террористов. Только в роли обезвреженных злодеев: лицом в пол и с заломленными руками – оказались Санька с Идой Моисеевной.

Видимо, ситуация показалась странной даже исполнителям. Один из них выругался и проорал в рацию:

– Тут две бабы!

Рация зашипела и изрыгнула что-то похожее на «вали всех».

В полусогнутом положении, не давая поднять головы, их выволокли из палатки и погнали через разгромленный лагерь защитников леса. Боковым зрением Санька увидела, что поляна кишит вооруженными людьми.

«Как вовремя Алеша увел детей!»

Их швырнули в автозак, уже набитый растерянными пленниками. Ида Моисеевна тут же припала к зарешеченному окошку и принялась азартно комментировать происходящее:

– Отлично, бревном его, бревном… Да не по шлему, растыка! Под ноги кидай!.. Молодцы, эльфы! Отстреливаются!

Вскоре перемазанных землей, окровавленных эльфов запихнули туда же.

– Эй, начальник! – выкрикнул кто-то из глубины. – Некуда уже! Задохнемся!

– А что вы хотите, – живо отозвалась Ида Моисеевна, – фашисты точно так же поступали! Ну, пока газовые камеры не изобрели…

«Господи, только бы они подольше искали Хозяина!» – взмолилась Санька, а вслух спросила:

– Будут ли прочесывать лес, Ида Моисеевна?

– Вот наконец вопрос по существу! – обрадовалась старушка. – А то сидят и блеют, как стадо баранов: «Что происходит?» да «Что происходит?» Думаю, не будут. Для отчетности нас хватит.

На секунду Санька успокоилась. Потом забеспокоилась снова:

«Успею ли вернуться к девяти, чтобы их уложить? Сможет ли Алеша, если вдруг…»

– А как по-вашему, скоро нас отпустят?

– Скоро! Суток через пятнадцать…

С этой минуты Саньку не покидало ощущение тотальной нереальности происходящего. Как в детстве, в скарлатинном бреду, когда, уже не помня собственного имени, она смотрела на свою боль со стороны, словно на гигантскую, уродливую диораму, простиравшуюся до горизонта.

Поначалу Санька делала попытки вернуться в реальность. Достала из рюкзака влажные салфетки, раздала эльфам, попросила у кого-то телефон, но не смогла вспомнить Алешин номер…

– То, что у вас с собой, в карманах, сумках, надо съесть, выпить, выкурить немедленно, – распоряжалась Ида Моисеевна. – Когда доедем – все отберут. Успевайте предупредить родных – сотовые тоже изымут. Стирайте все контакты, эсэмэски, фотографии – чтобы никого не подставить. А лучше – просто выкинуть симку… И помните, есть три запретных вопроса, которые нельзя задавать ни вслух, ни про себя, если не хотите спятить: «За что?», «Почему со мной?» и «Когда это кончится?» Самое здравое: уйти в себя, туда, где никто над вами не властен. Когда будет особенно тяжело, вспоминайте любимые фильмы, книги, моменты счастья – что-то такое, где вы присутствуете в наибольшей степени. Вспоминайте медленно, подробно, во всех деталях. Вам понадобится очень сильный противовес…

«Нет-нет! Только не моменты счастья!» – у Саньки внутри все обварилось, и перед глазами тут же засияло звездное небо вокруг единственного на свете лица, впервые склоненного к ней с мукой нежности.

– Второй надежный способ, – продолжала свою лекцию старая диссидентка, – занять позицию наблюдателя. Смотрите на них как антрополог, собирающий материал о жизни примитивного племени. Будто вы хотите написать книгу. Пишите ее в уме, облекайте ужас и унижение в слова, как можно более нейтральные. У нас же с вами научный труд, а не аргентинское танго…

«„Я вспоминаю уличного музыканта из Аргентины… Как ее звали?.. Красивое имя, похожее на твое… Которое так хорошо кричать на ветру…“ Звал ли ты меня потом, стоя у края моря, где волны уже смыли и отпечатки наших тел, и буквы, обещавшие, что ты вернешься?..»

– Не ждите от них человечности и милосердия. Не ждите логики и здравого смысла. Не пытайтесь их разжалобить или убедить. Не ведите с ними никакой игры, они все равно вас переиграют. И главное, не надейтесь на справедливость. Ее здесь нет. И не было, и не будет.

– Мать, хорош гнать чернуху, и так тошно! Давайте лучше споем!

– Наверх вы, товарищи, все по местам… – тут же зазвенел в дальнем конце автозака чей-то пионерский голос.

– Владимирский централ, ветер северный… – заревели из другого угла.

– Под небом голубым есть Город золотой… – гнусаво затянул притиснутый к Саньке длинноволосый эльф, прижимая к носу салфетку, уже всю набрякшую кровью. – Знаете эту песню, барышня? Тогда подпевайте, а то блатняк победит…

– Нет единства в наших рядах, – вздохнула Ида Моисеевна.

– Послушайте! – воскликнул кто-то, перекрикивая нестройное пение. – А спортивного старичка тоже повинтили?

– Его не догнали!

Автозак сотрясся от хохота. Через некоторое время все опять замолчали. Только одна девушка смеялась и смеялась, никак не могла остановиться.

– Кто там поблизости? Дайте ей воды! – распорядилась Ида Бронштейн. – Это истерика.

– Им, бл…ь, тут весело! – заорал краснорожий сержант, распахивая дверцы автозака. – Анекдоты травите?

– Ага, про ментов! – откликнулись из толпы.

– Руки за голову, по одному на выход! Скоро зубы свои сожрете, нечего будет скалить! Либерасты гребаные!

Их продержали в крошечной камере до утра. Давка была, как в трамвае времен транспортного коллапса. Периодически кого-то выдергивали и уводили. Но просторнее от этого не становилось.

Санька, панически ненавидевшая духоту, почти сразу провалилась в спасительное бесчувствие, куда не просачивалось ничто живое, даже неотвязная звездная ночь, всегда сиявшая на внутренней стороне век.

Она запомнила только два эпизода этого изнурительного стояния. Как в ответ на истошный женский вопль: «Воды!» – им сквозь дверь с гоготом посоветовали «поссать друг другу в рот». И как на рассвете, когда все мыслимые и немыслимые пределы были пройдены, кто-то стал декламировать пушкинский «Памятник».

Он забывал слова, ему подсказывали, тоже ошибаясь, спорили, соглашались, радостно повторяли правильную строку, будто не вспоминали, а все вместе рождали и выпускали в мир это хрестоматийное стихотворение. Прямо тут, в душной камере, набитой ни в чем не повинными людьми, по чьей-то злой воле вырванными из нормального течения их жизней…

В этот момент Санька вдруг почувствовала себя живой. И ей стало страшно.

После утомительной процедуры оформления и первичного допроса, во время которой Санька несколько раз засыпала, пока человек в погонах бубнил по бумажке казенные формулировки, ее наконец отвели в нормальную камеру, где можно было присесть и даже прилечь.

«Как мало нужно для счастья, – подумала Санька, вытягиваясь на голой лежанке, крашенной в унылый голубой цвет. – Я-то думала: Париж, любимый, море. А на самом деле… Глядишь, так и я научусь быть счастливой. Место, конечно, не самое подходящее. Вроде онкологической больницы. Но, видимо, по-другому я не понимала…»

Ей вдруг сделалось ужасно смешно. Она лежала на животе, затыкая рот скомканным свитером Франсуазы, и тряслась от неудержимого хохота, еле сдерживаясь, чтобы не загоготать в голос и не разбудить неведомых сокамерниц.

– Еще одна истерика! Ну и слабая же пошла молодежь! – раздался из темноты знакомый старческий голос. – Вас еще даже не пытали, а вы уже расклеились!

– Ида Моисеевна! – всхлипнула Санька и поскорей уткнулась обратно в свитер. – Это не истерика, это просветление! Ё-мое! Мне хорошо, как никогда в жизни!

И Санька согнулась от нового приступа смеха.

– Ну-ну, – пробормотала Ида Моисеевна, – нормальная реакция на шок. Когда выскакиваешь из проруби, тоже хохочешь как безумный.

– А вы что, еще и моржуете? – зашлась Санька.

– Зато до старости не выхожу из строя!

– На оправку! – заорали в этот момент в коридоре, и в камере, словно по команде, включился мерзкий мертвенно-белый свет.

– Шесть утра, – потянулась Ида Моисеевна. – Сейчас будем синхронно уринировать под гимн Михалкова.

– Дайте я вас обниму, борец-морж! – воскликнула Санька, вскакивая с лежанки. – Какое счастье, что это вы, а не какая-нибудь малярша, зарезавшая сожителя!

Просветление не просветление, но там, на жестком ложе казенного дома, Санька неожиданно пережила мгновение абсолютной ясности, когда вся жизнь раскрывается как единый замысел, полный, как ни странно, добра и невидимой заботы.

Она словно поднялась над разрозненными кусками своего существования и вдруг увидела в этом хаосе гармонию и определенную логику. Ей стало очевидно, для чего все было нужно и к чему подводило ее, не настаивая, но и не отступая.

Санька лежала, задыхаясь от смеха, а ум, как стадионный прожектор, скользил от одного эпизода к другому, высвечивая темные окраины и буераки, до того освещенные лишь огоньком сигареты и светом из чужого окна.

Даже то, что она всю жизнь не могла принять и простить – черная дыра на месте родителей, – каким-то невероятным образом было подцеплено и увязано в общий сюжет.

Прогнившие, безжизненные нити семейных уз тянулись от Железной Леди с ее неведомым детством, которое у нее все-таки тоже было, от ее родителей…

Что-то случилось там, разрушившее естественную линию передачи любви на несколько поколений вперед. Что-то настолько огромное и страшное, что не могло быть чьей-то личной виной, тьма, нагрянувшая со стороны, железное колесо большой истории…

– Девочка моя! – Ида Моисеевна, на которую Санька, нимало не смущаясь, весь день изливала свои прозрения, вскочила и забегала из угла в угол. – Воистину стоило попасть за решетку, чтобы это понять! И ты всю жизнь мучалась? Да ведь тут простая арифметика!

Она проворно забралась на нары, ткнула пальцем в побелку и начала писать на стене ряды цифр.

– Сколько тебе?.. Так, дети девяностых… Мать тебя родила?.. Ага, в двадцать! Стало быть – семидесятый… Сама она, ты говоришь, поздний ребенок… Около сорока… Получаем год рождения твоей Железной Бабки – тысяча девятьсот тридцатый! Да-да, помню, недавно ее восьмидесятипятилетие отмечали, статья вышла. Я же все газеты прочесываю… Итак, все сходится! Детство, причем уже осознанное, все понимающее детство – пик массовых репрессий. Отрочество – война. Кто-то из родителей или оба погибли, репрессированы, пропали без следа. Вероятнее всего, тридцать седьмой и пятьдесят восьмая.

– Почему?

– Устойчивый сценарий обрыва родственных связей. Железная Леди привычно, будто уже не первый раз это делает, вычеркивает из жизни дочь, та потом – по инерции – своих детей… Да, а перед этим был вычеркнут еще и отец девочки, она ведь тоже не из воздуха соткалась… Итак, устойчивый сценарий. Откуда он взялся? От погибших на войне родственников не отказывались, ими, наоборот, гордились. А вот от врагов народа – да, отрекались, чтобы выжить, забывали, как их зовут, меняли фамилии… Мы все – потомки предателей, палачей и жертв, о какой нормальной жизни может идти речь! О какой нормальной стране!..

– Скажите, – бесцеремонно перебила Санька, желая избежать очередного монолога о судьбах родины, – а вы – чей потомок?

– Я – дочь врага народа. И мне тоже меняли фамилию. Но только – в обратную сторону.

– То есть как?

– О, это уникальный случай! Большая любовь. И еще большая глупость, которая не обернулась трагедией лишь по чистой случайности… Начать надо с того, что я – незаконнорожденная. Мать – медсестра, вчерашняя студентка, отец – главврач, профессор, давно женат, взрослые дети… сорок пятый, всеобщая эйфория. Бурный роман, внезапная беременность, его жена пытается отравиться, он возвращается в семью, мама на сносях уезжает к родителям в шахтерский поселок… Я, разумеется, живу под ее фамилией, думаю, что папа погиб на войне, как у всех нормальных людей. И вдруг в один прекрасный день узнаю, что я больше не Сидорова, а Бронштейн. Что? Почему? Подружки, конечно, издевались: «Ты вышла замуж?» Мать ничего не объясняла: «Это фамилия твоего отца». И точка. Только став взрослой, я узнала, что его забрали по «делу врачей». И, сопоставив даты, поняла, что мое переименование было ее реакцией на его арест. Ты понимаешь, это же тройное безумие: дать внебрачному ребенку фамилию отца, обозначить родство с врагом народа, да еще и обнародовать еврейское происхождение – в самый-то разгар антисемитизма… К слову, он об этом так никогда и не узнал.

– Не выжил?

– Нет, оттуда-то он вернулся. Только они все равно больше не виделись. Она всю жизнь писала ему письма. Напишет, прочитает – и сжигает на свечке. Мы долго без электричества жили…

– А вы не делали попыток его найти?

– Конечно! Только уже поздно было. Ну, воспоминания коллег мне достались. Тоже немало по нынешним временам. С братом познакомилась, в той же больнице работал. От него, правда, ничего не добилась. Только начну расспрашивать – «Ты поправляешь очки точь-в-точь его жестом!» или «Ты точно так же потираешь руки!» – и взирает на меня с мистическим ужасом, как на призрак. Много лет спустя я наткнулась в архиве на его статейку, написанную сразу после ареста, где он поливает отца грязью и всячески от него отмежевывается. И поняла, почему наше сходство так его фраппировало.

– Значит, – задумчиво глядя в пол, проговорила Санька, – я могу надеяться, что когда-нибудь у меня получится простить. Раз никто не виноват, раз это – большая история. Хотя, конечно, выбор есть всегда, как показывает пример вашей мамы. Но никто не знает, как повели бы себя мы, оказавшись на их месте. Отреклись или устояли? Остались бы людьми или превратились в Железную Леди. Стало быть, мы не вправе осуждать… Вот вчера всего лишь простояли всю ночь в битком набитой клетке. «Вас даже еще не начали пытать», как вы обнадеживающе заметили. А я уже забыла всех, кого люблю. Только от Пушкина очнулась. Значит, и во мне она совсем близко, эта вымороженность, это железо. А слой любви – еле-еле, ногтем поскрести – и все… Есть один человек… Я думала, что и после смерти буду видеть перед собой его лицо… и руки… Думала, я умру, а моя любовь останется, настолько она сильнее и больше меня… Но и его я потеряла этой ночью, причем самого первого. Предала.

– Да, слой человеческого в нас очень тонок. Этому учит опыт лагерей. И войн. И голода. Весь двадцатый век – сплошное доказательство. И в то же время – человеческий дух неуничтожим. Потому что даже в самом аду они случались, эти редкие проблески человечности, когда люди, уже опустившиеся ниже животных, куда-то на уровень дождевых червей, вдруг на мгновение вспыхивали – и совершали то, на что только человек способен… Ты говоришь, мало любви, а откуда ей вообще взяться? Ну, по всем законам не должно ее тут быть! А она есть! Вопреки всему! Разве это не чудо?

– Чудо, – завороженно произнесла Санька. – Вот не ожидала от вас это услышать! Думала, меня ждут круглосуточные лекции о международном положении!

– И еще, я думаю, где-то у тебя в роду была большая любовь. Возможно, как раз между репрессированными родителями Железной Леди.

– Почему?

– А что же, по-твоему, помогло тебе выжить?!

– Ну, это уже чистая мистика.

– Упаси бог! Из меня мистик, как из тебя политик! Нет, всего лишь опыт. Многолетние наблюдения и размышления над механизмами передачи жизненной энергии от одного поколения к другому. Род – равновесная система. Если где-то пропасть, значит, рядом вершина…

– Жаль, что эту красивую гипотезу никак не проверить.

– Есть архивы. Даты жизни, происхождение, профессия – и общую картину можно восстановить.

– Ну, про любовь-то в архивах нет! И я все равно не знаю, как ими пользоваться.

– Тоже мне проблема! Иван Иваныча попросим. Он в этом деле большой спец.

– Кто это?

– Наш адвокат. Или у тебя есть другие кандидатуры?

Других кандидатур у Саньки, впервые столкнувшейся с отечественным правосудием, разумеется, не было. А после знакомства с их защитником никого другого ей и не хотелось.

Иван Иванович – сухопарый старик в инвалидном кресле – отстаивал интересы всех «политических», всех несправедливо обиженных и обобранных, особенно если в роли обидчика выступало государство. Главной его заботой была, конечно, Ида Бронштейн, которую он защищал с 1985 года. И по тому, как торжественно он произносил эту дату, Санька сразу догадалась, что речь идет о большой любви. Но Ида Моисеевна только рассмеялась в ответ:

– Какая любовь в падающем самолете?

– О, самая настоящая!

Денег за свои услуги Иван Иваныч принципиально не брал («Это не работа, а служение»). Его пенсии вполне хватало на чай и папиросы, а еду он презирал. Правда, у него, как у любого героя, за кулисами был кто-то, варивший ему куриный бульон и с боем повязывавший теплый шарф в морозы. Жена, или сестра, или другая терпеливая родственница. Об этом Санька тоже догадалась.

Иван Иванович совершенно не удивился, что его подзащитная больше, чем собственным делом, озабочена поиском оборванных родственных связей. И на следующее свидание принес две справки из архива. И даже был настолько корректен, что дал Саньке пережить эту встречу с прошлым и лишь потом, уже в дверях, сообщил страшную новость, касавшуюся ее самой.

И Санька была уверена, что именно фотография прабабки, Марии Александровны Полежаевой, которую она в тот момент держала в руках, помогла ей не сойти с ума.

Фотография, как водится, была сделана на следующий день после ареста. Молодая женщина смотрела в объектив спокойно, без страха, с еще не истребленным доверием к миру. Она не улыбалась, но тень улыбки витала у губ, явно привыкших часто улыбаться, целоваться, произносить ласковые слова…

Так легко было представить ее за столиком кафе или над клавишами рояля. Над утопающим в кружевах младенцем или над отрезом ткани в модном магазине… И совершенно невозможно – в камере, на допросе и тем более 25 августа 1937 года, когда приговор был приведен в исполнение…

«Двадцать семь лет, – быстро подсчитала Санька. – Почти ровесницы».

Но дело было не в этом. Совсем не в этом. Санька тщетно пыталась найти слова, чтобы объяснить ощущение чуда и счастья, рождавшееся от взгляда на фотографию.

– У нее такое лицо… – нерешительно проговорила она, как бы призывая старого адвоката на помощь.

– Да-да, – охотно отозвался тот, – сейчас таких лиц не встретишь. Лицо нормального человека. При том, что позади революция, голод, Гражданская, в самом разгаре террор… А в этой женщине все равно что-то такое…

– «Сила неискаженной жизни», – вдруг вспомнилось Саньке.

– Совершенно верно! Вы можете представить себе реальность, где у большинства такие лица? Я – нет.

– А я не могу поверить, что имею к ней какое-то отношение… Будто мне сказали, что моя прабабка – английская королева.

– То-то и оно, что не королева, а самый обыкновенный человек. Такими они были когда-то.

Санька замолчала и стала изучать второй листок. Фотографии там не было. Только анкетные данные. «Полежаев Павел Александрович» («О, как я с Пашкой угадала!»). «Год рождения: 1907». «Место рождения: Москва». «Беспартийный». «Дата ареста: 18 февраля 1937 г.».

«Через две недели после нее. Что он пережил за эти две недели? А ребенок?! Девочка Александра, семи лет… Сначала ты просыпаешься среди ночи и видишь, как чужие люди уводят твою мать. И мир рушится. Но остается еще отец… Она, наверное, не раз спрашивала: „Папа, а ты не исчезнешь?“ И он, разумеется, отвечал: „Нет. Не бойся“. А потом уводят и его. И мир рушится снова. А дальше, видимо, детский дом. В лучшем случае…»

– Обратили внимание? – спросил Иван Иваныч. – Даты смерти совпадают.

– «И умерли в один день…» – проговорила Санька. – Интересно, знали они об этом?

– Вполне может быть. Они же по одному делу проходили… Кстати, формулировка почти как у вас: «Заговор против советской власти».

– Как у нас?

– Да, Александра. Должен вам сообщить… Но мы будем бороться… Не отчаивайтесь…

«Это сон, – думала Санька, глядя в спокойные глаза прабабки Марии. – Я сплю».