«Какая странная судьба, – думал Алеша, отрешенно держа на руках Пашку, который то выгибался, то извивался и никак не хотел засыпать. – Нет, не странная – чудовищная, несправедливая, издевательская. Именно мне, с моим гипертрофированным комплексом вины, три раза подряд выпадает этот фант: своими руками, из лучших побуждений отправить близкого человека в ад… Эй, вы, там, наверху, хватит скидывать на меня ядерные бомбы, одной было бы вполне достаточно, зачем же целых три? Но не буду роптать, еще ведь Петька с Пашкой остались… Тьфу-тьфу-тьфу!»
– Сдашь их в детдом – прокляну! – прошипела вчера ему на ухо исхудавшая Санька.
И так на него глянула, что Алеше, который столько раз запугивал бедных чиновниц «порчей и приворотом», стало не по себе.
– У меня и в мыслях не было!
– Знаю, – отрезала Санька и, немного поколебавшись, все-таки всадила нож: – Но ведь и нам ты не желал оказаться там, где мы сейчас…
– Санька! Это жестоко! Ты же знаешь, я не виноват! И при этом все время себя обвиняю! Зачем добавлять? Мы сейчас в одной упряжке: если выберемся, то только вместе! Не надо меня лягать!
– Прости, – тихо произнесла Санька и обняла его, легко протянув тонкие руки сквозь решетку. – Крыша едет от всего этого. Прости. Ты не виноват, конечно. Это судьба… «Судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке»… Но все-таки, умоляю, будь осторожен! Не вызывай «скорую», если они заболеют, не открывай дверь незнакомым, не оставляй их одних, никого не провоцируй и выброси, ради всего святого, этот распроклятый красный нос!
– Думаешь, он привлекает несчастья?
– Он привлекает внимание! А ты сейчас должен превратиться в самого незаметного человека на свете, чтобы ни одна бдительная бабка у подъезда не пожелала узнать, что это за одинокий фрик с двумя орущими мальчишками на руках. И чтобы тебя самого никуда не загребли! Ты у них один, понимаешь?! Если с тобой что-нибудь…
– Послушай, Санька, я тебя немного успокою. У меня есть мама. Она диабетик, у нее хватает проблем, поэтому я в свою жизнь ее не особо посвящаю. Но раз такая история… Короче, мы съездили в гости, я объяснил все вкратце, и она, если что, их примет, без вопросов. И дорогу к ней они запомнили. Номер трамвая, остановка, дом, квартира – отскакивает от зубов, я проверял… И не бойся, они не постоянно орут. Они же все понимают.
– Мама-диабетик в качестве запасного аэродрома – не слишком-то обнадеживает.
– Но Санька! С каждым из нас в любую минуту может что-нибудь случиться! Ты выходишь из дому, оставив на плите только что сваренный суп, и попадаешь за решетку, откуда неизвестно когда выберешься…
– Я раньше об этом не думала. Ну, теоретически, конечно, знала про кирпич, который может упасть на голову, но… Ведь невозможно всегда жить с ощущением хрупкости жизни. С ума сойдешь. Особенно когда речь не о тебе…
– Невозможность защитить любимых!
– Вот именно! Ты понимаешь, о чем я?
– Спрашиваешь!
– Это ужасно… Знаешь, я часто теперь пытаюсь представить, как они жили тогда, в страшное время… Ну вот, к примеру, моя прабабка и ее муж. Он, кстати, был художником, я тебе говорила? Как любили друг друга. Как прощались, уходя на работу, и никогда не знали, увидятся ли вновь. Какие слова говорили, как смотрели, как молчали… Я однажды ночью так ярко себе представила это, будто очутилась там. Вот ты идешь по улице и вглядываешься в каждого встречного: не он ли ангел смерти, посланный за тобой?.. Не он! И у тебя есть еще пять секунд до следующего прохожего, ты успеваешь выдохнуть и вдохнуть… Нет, я бы не выдержала!
– Но ведь, по сути, это всегда так. Ты делаешь свое дело, барахтаешься, ползешь, кропотливо возделываешь себя, как грядку… А потом – хлоп! – кирпич, цунами, пьяный водитель… и все твое бесконечно важное стирается в одну секунду, как ненужный файл… В страшные времена это просто становится… ну, очевидным, что ли.
– Но как же жить?! Чтобы жить, надо верить в будущее. Не обязательно в светлое. В какое угодно. В то, что оно вообще будет…
– Ну, оно по-любому будет. Только, может быть, без нас.
– Нет, я говорю про мое личное будущее, понимаешь? Я без него не могу… Вот как же говорят: мечтайте – и сбудется… Они что – врут?
– Не знаю. Мне это ты говорила.
– Но ведь у меня все сбылось! Невероятное, невозможное. До мельчайших деталей. До «взял меня за руку и увел из этой опостылевшей жизни»… Так почему я в итоге тут оказалась? Разве я об этом мечтала?
– Просто невозможно смириться с тем, что в мире есть многое, над чем мы не властны… И кто же мы в итоге: расходный материал истории или бессмертная душа, предстоящая Богу? Старый, как мир, вопрос.
– Знаешь, – проговорила Санька дрогнувшим голосом. – Мы заезжали в Дрезден. Это было совсем не по пути. Но он хотел, чтобы я на нее посмотрела…
– На кого?
– На любимую картину твоего любимого писателя… Я тоже долго перед ней стояла. И увидела ответ. На все эти страшные, безответные вопросы. Про страдание и Бога, про судьбу и свободу. Я этот ответ не знаю умом, в уме это точно не соединяется, хоть сто томов напиши. Но он есть, и мы все его когда-нибудь узнаем… Просто смотришь в ее лицо и ясно, без всяких доказательств, видишь: ответ есть… Недаром Федор Михалыч ходил туда, как на работу. Видимо, перед ней даже его немножко попускало.
– Санька ты Санька… Самое оно – говорить о Достоевском сквозь решетку, – невесело усмехнулся Алеша и тоже попытался ее обнять, но прутья не позволили. – Вот досада! Работает в одну сторону! Только для тех, кто на тюремной диете!.. Санька, а ты там что-нибудь ешь?
– Не могу! Меня начинает тошнить еще на другом конце коридора! Этот запах тухлой капусты, которым тут пахнет все, даже какао!.. Нет, лучше не будем о еде! Ида Моисеевна говорит: зачем даром мучаться, объяви голодовку – и с неизменным аппетитом съедает обе порции.
– Санька! Дождешься, тоже попадешь в реанимацию с диагнозом анорексия!.. Может, тебе чего-нибудь хочется? Я принесу! Если только не жареного поросенка, он сюда не пролезет!
– Не знаю… – Санька ненадолго задумалась, и вдруг лицо ее просияло. – Ну разве что кофе с шоколадкой!
«Эх, Санька, – вздыхал Алеша, осторожно прижимая к себе отпихивающегося Петьку, следующего на очереди в засыпание. – Санька, пронесшая сквозь все превратности судьбы любовь к кофе и шоколадкам. Через две недели, когда нас снова пустят к тебе, я принесу тебе самое лучшее, что найду в этом городе… И все-таки было жестоко обвинить меня. Ты думаешь, я сам не твержу себе это ежесекундно? Да, я пошел в милицию, надеясь отыскать Катиных родителей, – и она оказалась в детдоме. Да, я написал тебе, пытаясь спасти мою любовь… Кто же знал, что ты примчишься и в тот же день угодишь за решетку?.. И да, я вызвал „скорую“ к своей единственной, потому что после твоего ареста она перестала принимать даже воду, да, да, да… И разве я виноват, что из реанимации ее перевели не в палату для выздоравливающих, а в психиатрическую лечебницу? Да, я все это сделал своими руками… А что? Надо было сидеть и смотреть, как она умирает?»
Наступало самое мучительное время. Мальчишки в конце концов засыпали, и Алеша представал перед судом, бесконечным, как дурной сон Кафки. Прения давно зашли в тупик, прокурор и защитник твердили одно и то же, пререкаясь без всякого азарта, словно старые кумушки у подъезда: «Виноват» – «Не виноват» – «Виноват» – «Не виноват», – и так до рассвета, пока Алеша с лопнувшей головой не падал на тахту.
А впереди был новый день, требующий напряжения всех сил, стопроцентного присутствия.
Ежедневные свидания с Катей: «Когда мама Маша придет? Она плохая! Ты плохой! Ты украл мою маму! Я убью тебя!»
Кружок актерского мастерства в детдоме, постепенно превращавшийся в клуб разговоров за жизнь: «Моя цель не в том, чтобы кто-то из вас стал актером. Хотя все может быть. Но я здесь для другого. Я хочу попытаться передать вам способ наименее травматичного общения с реальностью. Жизнь жестока, вы это уже поняли. Единственный шанс уцелеть – это вовсе не ответная агрессия, как вы считаете. Агрессия выжигает все внутри. Вы выживете, но жить не сможете. Зачем это нужно?.. Я хочу научить вас смеяться. Смеяться, когда хочется плакать. Смеяться, когда хочется лечь и умереть. Смеяться, когда хочется схватить автомат и поливать направо и налево. Потому что смех – это единственная возможность не только выжить, но и победить тех, кто вас сильнее».
Ежедневное кормление осиротевших кошек Иды Моисеевны: «Инессе ни в коем случае нельзя кошачий корм, у нее больной желудок. Свобода пьет только обезжиренный кефир, не перепутайте». – «Зачем вы дали бедной киске такую дикую кличку?» – «Затем, что она часто убегает, а мне приятно стоять посреди двора и орать: „Свобода, Свобода, Свобода!“ Могу я иметь причуды в моем возрасте?»
Ежедневные встречи с адвокатом (Алеша проходил как свидетель защиты), героическим Иван Иванычем в инвалидном кресле: «Прокурор недавно попался на взятке в несколько миллионов. Чтобы это замять, нужно громкое дело федерального значения. Вот он и сфабриковал из защитников леса заговор с целью государственного переворота. А Идочка и Александра – главари». – «Она же там случайно оказалась!» – «Ничего не поделаешь, оранжевая палатка – штаб». – «Но им ведь не дадут двадцать лет, это просто невозможно!» – «Прокурор будет выслуживаться. Может попросить по максимуму». – «Курам на смех!» – «И мы посмеемся. Когда они выйдут на свободу».
Ежедневное (впервые безрезультатное) сидение с красным носом в кабинете молодого главврача: «Не боитесь, что я вас тоже заберу за такое… хм-хм… неадекватное поведение?» – «Буду счастлив!» – «Мужское и женское отделение все равно на разных этажах, а двери на лестницу заперты». – «Какая жестокость! Буду лазить через окно!» – «Уходите!» – «Выписывайте под мою ответственность!» – «Это ис-клю-че-но!» – «Она же не буйная!» – «Повторяю: психические расстройства в домашних условиях не лечатся!» – «Ну, разрешите хотя бы принести ей рукоделие! Она с ума сойдет без своих медведей!» – «Иголки, ножницы? Шутите! Здесь даже пластилин нельзя – они его глотают и давятся!» – «А что можно?» – «Краски и бумагу». – «Так дайте!» – «Давали. Не проявила интереса».
И ежедневная расклейка объявлений: на вокзале, набережной, у поликлиники: «Привет, Скворец!» – и его, Алешин, телефонный номер.
Это Петька с Пашкой придумали. И после садика шли проверять свой маршрут. За день почти все объявления срывали, приходилось клеить заново. Потом Алеша сообразил сделать трафарет, и они забомбили городские тротуары этим безнадежным приветствием.
«А что мы будем делать, когда выпадет снег?» – «Перейдем на стены». – «А если он так и не вернется?» – «Поедем его искать». – «А если не…» – «Хочешь барбариску, Петр?» – «Хочу суп! Меня уже тошнит от твоих конфет!» – «Отличная новость!»
* * *
Нет, выкидывать красный нос Алеша не торопился. Был еще один человек, еще одна неприступная крепость, которую он собирался осадить в таком виде, отлично понимая, что его фокусы и пантомимы, выбивавшие из седла обычных начальственных теток, тут не сработают. Красный нос нужен был ему как смехотворное укрытие, как крошечный щит в руках безоружного человека, идущего против танковой дивизии.
Нельзя сказать, что другой надежды у него не было. Потому что это была не надежда, а абсолютная, заведомая безнадежность, полный провал, предрешенный еще до начала всяких действий. Он так и сказал ей, входя и отвешивая шутовской поклон в дверях огромного кабинета:
– Я ни в коем случае не надеюсь на вашу человечность, мадам. У меня нет иллюзий, что я вдруг обнаружу внутри вас живую душу. Проще было бы выжать воду из кирпича, налить в решето и напоить всех жаждущих…
– У вас десять минут. Мне сказали, что вы журналист, а не проповедник.
– Мы можем уложиться и в минуту. Все зависит от вашей доброй воли, в существование которой я, правда, не верю…
Произнося это нарочито спокойным, бесцветным голосом, Алеша сделал два быстрых движения, которые до автоматизма отрепетировал во время бессонных ночей: заблокировал дверь ножкой стула и полоснул острым ножом по телефонному проводу.
– Не переживайте, мадам. Обещаю оружием больше не пользоваться. Не Раскольников.
Алеша аккуратно положил нож на подоконник, нацепил красный нос и уселся нога на ногу в кресле для посетителей.
Железная Леди смотрела на него без всяких эмоций. Правда, выражение брезгливой скуки исчезло с ее пергаментного лица, что можно было считать успехом.
– Я не журналист. И не проповедник. Я муж вашей младшей внучки.
– У меня нет детей.
– У вас есть дочь. И у нее – две дочери. Ваши внучки. У вас даже правнуки есть: Петр и Павел.
– Очень остроумно. Но у меня нет и никогда не было детей.
– Как хотите. Я никуда не тороплюсь. Могу сидеть здесь до второго пришествия и ждать, пока в вас проснется память. Скажите, доктор, амнезия излечима?
– Нет.
– Я так и думал. Ждать придется долго.
– Осталось пять минут. И я возвращаюсь к своим делам. В отличие от вас мне есть чем заняться.
– А как же заслуженный отдых? Понимаю, страшно остаться одной. И взглянуть в лицо неизбежному. Никто не знает, что там, за чертой, к которой вы подошли почти вплотную.
– Ничего.
– Это ваша вера. Такая же безосновательная и недоказуемая, как вера ваших внучек в добрых ангелов и Золотой город. Вы понимаете? Шансы равны: пятьдесят на пятьдесят. Либо да, либо нет.
– Две минуты.
– Предлагаю подстраховаться. На случай, если вера в ничто вас обманет.
– Не думала, что в наши дни кто-то торгует индульгенциями.
– О нет. Отпущение грехов не по моей части. Я вам принес луковое перышко. Знаете такую притчу?
– Знаю. Минута.
– У вас отлично варит голова… для вашего возраста… Главврач психдиспансера, думаю, вам знаком.
– Да.
– Одного звонка будет достаточно, чтобы вашу внучку отпустили. Фамилия у нее – как у вас.
– Такими вещами не занимаюсь. Полминуты.
– Это – о младшей. Теперь старшая. Ваша полная тезка, между прочим. Один звонок областному прокурору. Наверняка он тоже лечился или консультировался. И чем-нибудь вам обязан.
– Время закончилось. – Железная Леди достала из ящика папку и надела очки.
– О луковом перышке у меня все.
Алеша по привычке высыпал на стол горсть барбарисок и, немного поколебавшись, посадил рядом последнего из ее медведей, темно-синего, в оранжевом колпачке.
– Сувенир. От младшей.
Обернувшись в дверях, он увидел, как Железная Леди четким жестом сметает в корзину для бумаг конфеты и игрушку. Может быть, немного слишком поспешно.
– «Не терплю, когда на столе беспорядок», – дамским голосом прокомментировал Алеша.
«Что ж, по крайней мере быстро, – вздохнул он, снимая в коридоре нос. – Теперь можно вздохнуть свободно: надежды больше нет… Как смешно, провод перерезал, думал, она занервничает, будет звонить, чтобы меня выдворили…»
В кармане задребезжал телефон.
– Привет, – произнес кто-то сдавленным от смеха голосом и засвистел: – Фюить-фюить… Вы что, продаете скворечники?
– Нет, – устало ответил Алеша. – Это квартира Зайцевых. Видите, из трубки уши торчат!
«Надежды нет. Зато еще полгода мне будут звонить хихикающие школьники и свистеть в трубку, изображая скворцов. Какое счастье…»