4. Ксения
Мне всегда нравилось устройство собственных мозгов. В нормальном эмоциональном состоянии я образец рациональности: прикидываю, оцениваю, ищу оптимальные пути решения, планирую, просчитываю варианты. В ненормальном (когда эмоции зашкаливают и мешают думать) меня ведёт интуиция – лихо, но безошибочно, точно водитель-экстремал с многолетним стажем.
Если бы мне задали вопрос: зачем ты едешь в больницу к Елизавете Рогалёвой, я, разумеется, смогла бы привести рациональные объяснения. Хочу повидать человека, который был с моей подругой в последние минуты. Если повезёт, выяснить, куда и зачем ехала Надька – чтобы закончить за неё здешние дела. Может быть, заручиться поддержкой Елизаветы на случай, если её свидетельские показания понадобятся мне в ходе судебной драки с мадам Ткаченко.
Всё это, конечно, правда, но правда поверхностная. А суть заключается в том, что в больницу меня погнало интуитивное ощущение: за этим письмом кроется нечто, о чём мне непременно следует знать. И выяснить, что именно, можно только при личной встрече с автором.
Когда я увидела Лизу Рогалёву, полулежащую, полусидящую на больничной койке с поднятым изголовьем, меня заворожили сразу три вещи. Во-первых, возраст: её письмо совершенно не подготовило меня к тому, что она так юна. Во-вторых, цветовая гамма её "портрета": белоснежная шапочка-повязка до бровей, а ниже – жёлто-лилово-зелёные разводы подживающих фингалов. Такое впечатление, будто девчонку с обеих рук лупил по лицу озверевший боксёр. Но по-настоящему поразил меня её испуг. Завидев в дверях незнакомую тётеньку вполне мирного вида, Елизавета воззрилась на неё (то есть на меня) так, словно я была тем самым боксёром, который её отметелил. Причём, судя по виноватовому виду, отметелил за дело.
Отгоняя паранойю, я напоминаю себе, что девчонка получила травму головы и на неадекватную реакцию имеет полное право. Приветливо здороваюсь, называю себя. Легче не становится. Глаза Лиза опускает, но руки, терзающие пододеяльник, выдают её смятение ничуть не хуже взгляда. По её приглашению, сделанному полушёпотом, занимаю стоящий около кровати стул. И голосом добрейшей из тётенек спрашиваю, как вышло, что она и моя подруга оказались в той злополучной машине.
Девушка еле слышно объясняет, что ехала в Иваньково, к известному психологу Алику Дулушу. Думала добираться от железнодорожной станции на автобусе, но из разговора женщины, сошедшей с той же электрички, с водителем такси, поняла, что женщина тоже едет до Иваньково, и попросилась в машину. Испугалась, что автобуса придётся долго ждать, и она, Лиза, опоздает к назначенному часу.
Далее следует рассказ о внезапно возникшем позади КамАЗе и наезде. Меня немного отпускает: думаю, что я получила объяснение заполошной реакции Лизы на своё появление. Девчонка не сомневается, что водитель КамАЗа сшиб такси с моста намеренно – с целью убить либо одну из пассажирок, либо шофёра, либо всех троих. При таком раскладе страх перед незнакомыми визитёрами совершенно логичен. Особенно, если учесть, что в палате всего две пациентки, и вторая – подсоединённая к капельнице пожилая дама в роскошном воротнике шейного корсета – вряд ли способна прийти соседке на помощь.
Когда дело доходит до финальной сцены, смутные подозрения во мне снова оживают, но я слишком подавлена и расстроена, думая об умирающей Надьке, которая из последних сил выдавливала из себя предназначенные мне слова, чтобы обратить внимание на шевеление на перефирии сознания.
– Вы нашли завещание? – спрашивает девчонка с сочувствием в голосе.
– Нашла, – отвечаю я рассеянно, потому что мысли мои неожиданно сворачивают в совершенно новое русло. Умышленный наезд – три вероятные жертвы – завещание… Уж не мадам ли Ткаченко организовала этот КамАЗ? Тогда, выходит, Надька как-то догадалась о мамашиных намерениях… Почему она ничего не сказала мне?! – Лиза, к вам приходили из полиции? Вы рассказывали им об аварии?
– Да. – Она поднимает и тут же опускает глаза, а меня простреливает пронзительное чувство, которое я не успеваю ухватить и определить. – Мне показалось, что они не придали моим словам особого значения. Должно быть, подумали: "Чего только со страху не померещится".
Я обещаю устроить полицейским скептикам весёлую жизнь, благодарю девочку за рассказ, желаю ей скорейшего выздоровления и протягиваю пакет с черешней-клубникой. Она ожидаемо отнекивается, уверяя, что холодильник переполнен продуктами, которые приносят ей родные; я, следуя всё тому же больничному этикету, настаиваю и в конце концов оставляю пакет на тумбочке – в крайнем случае, заберут санитарки или медсёстры. Прощаюсь, иду к дверям. Оборачиваюсь и наталкиваюсь на полный тоски взгляд.
– Лиза, я могу вам помочь? Может быть, сделать что-нибудь, о чём вы не хотите или стесняетесь попросить родных? Бывает, что близким довериться труднее, чем незнакомому человеку…
Она колеблется, потом качает головой. Ну что же, девочка, не стану пока на тебя давить. Но я ещё вернусь.
– Если передумаете, у вас есть мой мейл.
Выхожу из больничного корпуса, достаю мобильник, просматриваю список вызовов. Вот он, неизвестный номер, с которого позавчера позвонил полицейский-горевестник. Кажется, именно он вчера сопровождал меня в морг. Как же он представился?
– Здравствуйте. Я Ксения Траубен, подруга погибшей в автокатастрофе Надежды Стоумовой.
– Да-да, Ксения, слушаю. Чем я могу вам помочь? – любезно спрашивает полицейский, чьего имени я так не смогла вспомнить.
– Я только что навестила Елизавету Рогалёву, от которой узнала подробности этой аварии. У неё сложилось впечатление, будто её показания не приняли всерьёз. Это правда?
Заметно похолодевший голос в трубке заверяет меня, что полиция предпринимает все усилия, дабы найти виновника аварии.
– Могу я уточнить, какие именно усилия? – Мой собственный голос сочится сарказмом. – Обзваниваете окрестные автобазы и спрашиваете, не числится ли у них недавно подпортивший рыло КамАЗ? А как насчёт проверки лиц, которым была бы выгодна смерть пострадавших в аварии?
На эту ехидную тираду мой заочный собеседник бесконечно терпеливо и устало объясняет, что как орудие предумышленного убийства КамАЗ не выдерживает никакой критики. Если человек, заинтересованный в чьей-либо смерти, решит совершить убийство сам, он не выберет КамАЗ, потому что убийцу легко будет вычислить – хотя бы по наличию прав нужной категории. Не говоря уже о том, что садиться за руль КамАЗа, к которому имеешь доступ, глупо, а угонять случайно подвернувшийся – хлопотно и опасно. Нанятый же профессионал тем более никогда не прибегнет к столь ненадёжному и неэкономичному способу устранения жертвы.
Я подавляю желание съязвить, указавши, что на самом деле преступник ничем не рисковал, поскольку многомудрая полиция сразу же отбросила версию предумышленного убийства. Зачем тратить попусту слова? Понятно, что Лиза Рогалёва права и на полицию надеяться глупо. Значит, найти и разоблачить убийцу придётся мне самой. Потому что я не могу допустить, чтобы гадина, погубившая мою несчастную подругу, ушла от расплаты. А тем более – наслаждалась плодами своего злодейства…
Тут я ловлю себя на мысли, что, кажется, уже определила в убийцы Надькину мамашу. А ведь не факт даже, что намеченной жертвой маньяка за рулём КамАЗа была именно Надюшка. Их было трое в том злополучном такси… Кстати, пострадавшего таксиста, наверное, привезли в эту же больницу. Не навестить ли мне и его, раз уж я здесь?
Прикидываю, к кому бы лучше обратиться за информацией, где его искать. Господина полицейского отбрасываю сразу, мадемуазель Рогалёву – по некотором размышлении: возвращаться – плохая примета, к тому же велика вероятность, что девушка не знает, куда положили её товарища по несчастью. В итоге дохожу до идеи, которая любому другому пришла бы в голову первой.
Тётка из больничной справочной, даже не заглянув в свой кондуит, сообщает мне, что везунчика-таксиста выписали на следующий же день после аварии. Ну что же, значит, эту версию проверю позже. В любом случае начинать я собиралась с Надькиной матери. Во-первых, потому что погибла всё-таки Надька. Во-вторых, потому что мадам Ткаченко я ненавижу. И в-третьих, потому что у неё есть мотив – та самая квартира.
* * *
Дед Надежды, Фёдор Ипатьевич Стоумов, был засекреченным конструктором чего-то, связанного с авиацией. Бабушка, Ольга Варламовна, – школьным завучем и учителем химии. Тем самым педагогом, который, как кто-то ехидно подметил, не профессия, а диагноз. По степени железности эта дама вполне могла заткнуть за пояс самого Феликса Эдмундовича. С холодной головой и чистыми руками у неё тоже всё было в порядке. До полного набора, требуемого чекистам, ей не хватало разве что горячего сердца.
Возможно, именно дефицит эмоционального тепла в семье стал причиной тому, что сын Стоумовых Игорь полюбил девушку Юлию, эмоции которой хлестали через край. К тому же, девушка была молода и красива – светлые кудри, синие глазищи, изящная фигурка. Словом, вылитый ангел.
Ольге Варламовне хватило двух часов в обществе избранницы сына, которую тот привёл для знакомства с родителями, чтобы разобраться в характере "ангела" и внутренне похолодеть. За четверть века работы в школе ей довелось четырежды столкнуться с похожими личностями, и воспоминания о каждой из четырёх девочек преследовали её в кошмарах. Поэтому ошибиться в симптомах она не могла. Истерический темперамент – не самое страшное, в истеричках много милого и детского, с ними можно ладить, если знать, на какие нажимать кнопки. Но типажу, к которому Ольга Варламовна без колебаний отнесла Юлию, была присуща крайне болезненная форма истерии, по сути – психопатия. Детский эгоцентризм трансформировался в этих девочках в чудовищный эгоизм, детские фантазии и склонность прихвастнуть – в способность бесстыже врать в глаза, вопреки всякой очевидности называя белое чёрным. Но главное – сталкиваясь с любым противодействием, такие девочки доводят себя до состояния, в котором могут сказать и сделать что угодно, и единственная управа на них – санитары со смирительной рубашкой.
Ольга Варламовна была женщиной умной, она понимала, что любая её попытка открыть сыну глаза обречена на провал. В лучшем случае он отмахнётся, решив, что мать видит в девушке чёрта из-за обычной ревности, в худшем – озлобится и порвёт отношения с родителями. Поэтому она ничего не сказала о своих наблюдениях и впечатлениях, а вместо этого предложила молодым людям несколько месяцев пожить своим домом, чтобы понять, подойдут ли они друг другу в качестве супругов.
– Любовь – это чудесно. Но самая сильная любовь – не гарантия того, что люди способны вместе жить. А проверить это без практики невозможно. Как вы относитесь к небольшой репетиции семейной жизни? Мы с Фёдором Ипатьевичем помогли бы вам снять квартиру.
Юлия подняла на будущую свекровь большие, полные немого укора глаза и спросила со слезой в голосе:
– Вы не хотите пускать меня в свой дом? Думаете, я не подхожу вашему сыну?
– Что вы, Юля, я не настолько глупа, чтобы думать о вещах, которые меня не касаются. Мой сын – взрослый мальчик, он сам прекрасно способен разобраться, подходите ли вы друг другу. Я всего лишь указала, что для этого требуется время. И место, где вам никто не будет мешать.
Если бы Ольга Варламовна не обошла дипломатичным молчанием первый вопрос, если бы ответила прямо, что не только не хочет, но и никогда не допустит, чтобы ангел Юленька жила в её доме, всё могло сложиться по-другому. Узнав, что ей не быть хозяйкой в этой роскошной квартире, не пользоваться благами и привилегиями, которые государство предоставляет маститому конструктору чего-то страшно секретного, Юленька вполне могла бы отцепиться от бедного аспиранта с неясными перспективами и начать охоту на более ценную дичь. Увы, на прямой ответ прозорливости Ольги Варламовны не хватило.
Месяц спустя Юлия забеременела, и они с Игорем подали заявление в загс. Родители Игоря немедленно занялись разменом, и к свадьбе молодожёны получили просторную однокомнатную квартиру на севере Москвы. Такая же квартира (жильё Стоумовы разменивали, руководствуясь совестью, а не соображениями прав и заслуг), только на юго-западе, досталась Фёдору Ипатьевичу и Ольге Варламовне.
В феврале 1973-го года у Юлии с Игорем родилась дочь. К тому времени Игорь уже вполне понимал, что представляет из себя его супруга, но поменять что-либо был бессилен. Одолеть виртуозную скандалистку в словесных баталиях у него, интеллигента до мозга костей, не было ни единого шанса, о том, чтобы поднять руку на женщину, он не мог и помыслить, а спасительный выход в виде развода для него закрылся с рождением Надюшки.
Советский суд при разводе супругов принимал решение оставить ребёнка с отцом только в тех случаях, когда отцу удавалось доказать, что мать заслуживает лишения родительских прав. Юлия не была ни алкоголичкой, ни наркоманкой, а доказать её психопатию не представлялось возможным, потому что свои психопатические номера она откалывала только в узком семейном кругу. Уйти же, оставив ребёнка в заложниках у психопатки, Игорю не позволяли совесть, чувство долга и любовь к малышке. Хотя, по большому счёту, его жертва была бессмысленной, потому что оградить дочь от безумных выходок жены он не мог.
Надюшка боялась матери до оцепенения. Дело даже не в том, что Юлия была с ней жестока – кричала, обзывала обидными словами, награждала пощёчинами, лупцевала скакалкой, – а в том, что эта жестокость была абсолютно непредсказуемой. Один и тот же проступок (разбитая коленка, испачканная или порванная одежда, недоеденная каша, громкие вскрики во сне) в каких-то случаях карался оплеухой и словесными оскорблениями, в каких-то – изощрённой экзекуцией, в каких-то – игнорировался вовсе, а иной раз вдруг вызывал у матери приступ необъяснимого умиления, когда та обнимала или хватала перепуганного ребёнка на руки, целовала, сюсюкала, нежничала.
Но сташнее всего были сцены, которые мать закатывала отцу – в частности, когда он пытался заступиться за Надюшку. Начиная с упрёков и обвинений, Юлия постепенно накручивала себя до потери человеческого облика. Оскалившись, как горгулья, с огнём безумия в глазах, она швырялась на мужа с кулаками, пожеланиями сдохнуть, угрозами, а под конец падала и с воем каталась по полу.
Этот террор продолжался шесть лет, а потом у Игоря не выдержало сердце. Во время одной из таких сцен он схватился за грудь, упал и умер. "Разрыв аорты" – так значилось в свидетельстве о смерти. Юлия упоённо играла роль раздавленной горем вдовы, используя несчастную Надюшку для придания душераздирающим сценам особой трогательности. Полгода она собирала щедрую дань, таская за собой ребёнка по знакомым, родственникам и коллегам покойного мужа; обнимая и обливая сироту слезами, без конца пересказывала, что пережила той ужасной ночью и как пагубно отразился этот шок на её нервах и здоровье.
Но человеческое сострадание и щедрость к обездоленным имеют свойство со временем иссякать, и через полгода Юлия обнаружила, что собираемые ею денежные пожертвования больше не покрывают её нужд. Тогда она явилась к родителям Игоря (с которыми практически не поддерживала отношений, не простив им свою несбывшуюся мечту) и намекнула, что их единственная внучка терпит лишения, поскольку пенсия у девочки крошечная, а Юлия с её подорванным здоровьем работать постоянно не в силах.
Но вместо ожидаемого предложения материальной помощи безутешная вдова получила совсем другое предложение.
– Мы с Фёдором Ипатьевичем готовы забрать у вас Надежду, – сухо сообщила ей Ольга Варламовна. – Пенсию за Игоря вы можете оставить себе, мы вырастим ребёнка на собственные средства.
Юлия на миг онемела от такой наглости, а потом открыла рот, чтобы дать выход охватившей её ярости, но Ольга Варламовна предупредила взрыв, сказав, что, если Юлия согласится, то они пропишут девочку к себе, в противном же случае квартира после их смерти отойдёт государству.
А надо сказать, что это была уже не та квартира, в которую родители Игоря переехали в результате размена. В семьдесят седьмом году Фёдор Ипатьевич стал лауреатом государственной премии, а в качестве довеска получил хоромы в только что выстроенном элитном доме в пяти минутах ходьбы от станции метро "Проспект мира". Формально квартира была двухкомнатной, но по метражу не уступала стандартной четырёхкомнатной. Пятнадцатиметровая кухня, шестиметровая лоджия, холл, где можно было устраивать танцы, ванная, где помимо собственно ванны, раковины и биде, поместились стиральная машина, сушильный шкаф, шкафчик для туалетных принадлежностей и туалетный столик со стулом.
Юлии отчаянно не хотелось лишаться главного козыря и средства давления на ненавистных свёкра и свекровь, но ещё больше ей не хотелось лишиться перспективы стать когда-нибудь хозяйкой этих хором, а в том, что Ольга Варламовна способна исполнить свою угрозу, она не сомневалась. Поэтому Надюшка переселилась к бабушке с дедушкой.
Нельзя сказать, что жилось ей там весело. Фёдор Ипатьевич пережил сына всего на год, а Ольга Варламовна была не из тех бабушек, которые балуют внучек. Она мурштровала Надежду, как новобранца какого-нибудь образцово-показательного элитного полка, прививая ей аккуратность, исполнительность, усердие, прилежание и прочий перфекционизм. Но она, по крайней мере, была последовательна в своих требованиях, не говоря уже о том, что никогда не кричала и не поднимала на Надюшку руку.
В школе тихая, послушная, старательная и способная девочка стала круглой отличницей и отрадой учителей, но робость мешала ей обзавестись друзьями. Тем не менее, одинокой себя Надюшка не чувствовала, друзей ей с успехом заменяли книги.
Тем временем её маман вышла замуж за загадочного типа по фамилии Ткаченко. Работал он в производственном объединении с громким названием "Альтаир", но что это объединение производит и кем, собственно, работает там гражданин Ткаченко, никто не ведал. Что до его характеристики, то был он сдержан и немногословен, но интеллигентскими заморочками, по-видимому, не страдал, потому что ему свои коронные сцены Юлия закатывать опасалась.
Некоторое время супруги Ткаченко жили вдвоём, а потом у них родился сын – младенец крикливый и беспокойный. И однажды после очередной трудной ночи Юлию осенило: а ведь у неё есть ещё и дочь – большая уже девочка, которая вполне доросла до того, чтобы побыть братику няней. А главное, теперь её можно забрать у бабушки практически безо всякого риска: Надя уже прописана в ТОЙ квартире, и, какой бы сволочью ни была Ольга Варламовна, хлопотать о выписке внучки, к которой наверняка уже привязалась, она не станет.
Новый этап в жизни Надежды длился три года, и о том, что ей за это время довелось пережить, она никогда не рассказывала – ни бабушке, ни мне. Но, судя по тому, как её колотило от наших расспросов, от одного упоминания о матери или отчиме, по тому, что из круглой отличницы она превратилась в троечницу и до конца жизни шарахалась от мужчин, супругов Ткаченко следовало отдать под суд.
Конец тем её мучениям положило новое несчастье: когда Наде исполнилось пятнадцать, у Ольги Варламовны случился инсульт. Надюха узнала об этом по телефону – от своей бывшей учительницы и бабушкиной коллеги. Положив трубку, она ни слова никому не сказала, потихоньку сложила в школьный рюкзак самые необходимые пожитки, а наутро сунула в почтовый ящик записку для матери и уехала к бабушке.
Когда тем же вечером мадам Ткаченко ринулась на проспект Мира, чтобы вернуть беглянку домой, Надька ей просто не открыла, а вышедшие на шум и крики соседи встали за Ольгу Варламовну и её внучку стеной. В частности, в подробностях объяснили милиции, приехавшей по вызову Юлии, кто получал на девочку пенсию и кто её вырастил, а также, какое это свинство – бросать пожилого полупарализованного человека без помощи и ухода.
Мать кричала, что так этого дела не оставит, что непременно подаст на Ольгу Варламовну в суд. Но обошлось. То ли мадам Ткаченко поняла, что дела ей не выиграть, то ли вмешался её господин и повелитель, запретив жене устраивать публичные разборки, но бабушку с внучкой оставили в покое. Надюшка была вне себя от радости – несмотря на то, что работать ей приходилось, как каторжной. Даже наполовину парализованная Ольга Варламовна осталась тираном и железной леди. Она наняла внучке репетиторов и заставляла Надюшку заниматься по десять-двенадцать часов в сутки. Если учесть, что на девочке были ещё уход за больной и всё домашнее хозяйство, то на сон и отдых ей оставались сущие крохи.
Но бабушкина тирания принесла добрые плоды. Надежда сдала экстерном школьные экзамены и поступила в университет, на химфак. Там-то мы с ней и подружились. Добрая Надюха как-то раз (в ответ на мою жалобу, что в общаге невозможно готовиться к экзаменам) пригласила меня пожить у неё, а я со свойственной провинциалам простотой, взяла да и приняла приглашение. Познакомилась с несгибаемой Ольгой Варламовной, узнала историю семьи…
Я была рядом с Надеждой, когда Ольга Варламовна умерла. Одно из самых сильных впечатлений моей жизни – Надькино лицо, на котором выражение искреннего горя вдруг сменяется невыразимым ужасом. До бедной девочки внезапно дошло, что с бабушкиной смертью между ней и матерью с отчимом больше никто и ничто не стоит.
Это я приводила её в чувство, а потом пыталась утешить и образумить, доказывая, что она уже взрослая и эти сволочи больше не имеют над ней власти. Я же, поняв, что разумные доводы бессильны перед запредельным Надькиным страхом, придумала план, из-за которого Надежда всю жизнь провела в бегах, так и не набравшись мужества встретиться со своим кошмаром лицом к лицу. Зато с её кошмаром встретилась я, и знакомство с мадам Ткаченко также относится к числу незабываемых впечатлений моей молодости…
* * *
Воспоминания о хищном оскале и скрюченных (а ля Фредди Крюггер) пальцах мадам Ткаченко, швырнувшейся на меня, когда я показала ей оформленную честь по чести генеральную доверенность от её дочери и сообщила, что Надежда покинула столицу, запретив давать кому-либо сведения о её новом месте жительства, возвращают меня к вопросу о похоронах.
Теперь на чашу весов с доводами за участие в спектакле, который наверняка устроит из проводов Надюшки в последний путь её мамаша, ложится моё твёрдое намерение поквитаться с убийцей подруги. Я должна выяснить, не имеет ли выродок за рулём КамАЗа какого-либо отношения к семейству Ткаченко, и начать расследование удобнее всего на похоронах и поминках, где все трое – мать, отчим и брат Надежды – наверняка будут присутствовать. О том, чтобы мадам Ткаченко меня не узнала, я могу позаботиться: парик, очки-хамелеоны, макияж… Да и двадцать четыре года, минувшие с нашей последней встречи, играют на моей стороне.
Но как я объясню этой психопатке, кто я Надюшке и откуда узнала о её гибели? Где раздобыла номер телефона Ткаченко? А главное, никакие соображения справедливости, никакая жажда возмездия не способны смягчить омерзение от мысли, что мне придётся участвовать в непристойном фарсе над телом подруги, о которой рыдает душа. Чёрт, что же делать…
Поняв, что меня снова зациклило, достаю из сумки книжицу, которую почти не глядя сдёрнула со стеллажа в коридоре и прихватила в дорогу. С трудом фокусируюсь на названии… и в который раз восхищаюсь собственной интуицией, выручающей меня, когда бастует соображалка. Книжка, ухваченная мной с полки, называется "Холистическое детективное агентство Дирка Джентли".
