Утром я отправилась к Белову Константину Олеговичу, следователю Крымской прокуратуры. Упиравшегося Прошку заставили-таки меня сопровождать. По дороге мы немного пошпыняли друг друга, чтобы не потерять формы, а потом Прошка сказал:

— Может, ты наконец объяснишь, что у тебя со следователем произошло?

— Так я уже все объяснила.

— Эти сказки будешь своим внукам на ночь рассказывать. А я хотел бы услышать правду. Какой номер ты выкинула, что шпиону Белову пришлось отказаться от взлелеянного сценария допроса?

— Что-то ты больно догадливым стал. Придется, наверное, тебя тоже убрать.

— Ладно мне зубы-то заговаривать. Колись давай.

— Ну, так и быть. В конце концов, надо же хоть перед кем-то похвастать своим могучим интеллектом. Я Нинкино убийство по дороге в пансионат вычислила. До допроса.

— Это когда на тебя напал столбняк? И ты ни словом не обмолвилась, никого не предупредила? Тоже мне, друг называется…

— Да как я могла предупредить, если мне в спину дышал этот легавый щенок?

— Небось, если бы захотела, нашла бы способ!

— Да и не уверена я была. Это уж когда Белов представился следователем Крымской прокуратуры, у меня все до конца выкристаллизовалось.

— И что же? Ты сразу огорошила его демонстрацией своих гениальных способностей?

— Ну не сразу. Сначала он провел со мной маленькую светскую беседу. Среди воспитанных людей не принято брать быка за рога.

— Кого это ты воспитанным человеком называешь? Себя или шпиона Белова?

— Шпиона Белова, наверное. Про себя — тебе — сказать такое я не рискнула бы. Ты тут же облил бы меня помоями с ног до головы.

— Сейчас по башке получишь.

— Это я уже слышала. Лучше расскажи о своей реакции, когда Белов тебе про убийцу и подушку все объяснил. Что ты сделал, чтобы укрыться от его пронзительного взора? Под стол залез или в обморок упал?

— По обморокам — это ты у нас специалистка, как выяснилось. Я же мужественно выдержал шпионский рентген, даже глаз не отвел. Хотя новость была — и впрямь хоть со стула падай. И главное, совершенно неожиданная.

— Ну уж и неожиданная! Ты что же, не заметил, какими подозрительными взглядами буравил нас тот хлюпик в форме?

— Заметил, но он же совсем еще мальчишка. Я подумал, может, ему везде злоумышленники мерещатся. А если учесть, что рядом была ты, его подозрительность и вовсе становится понятной.

— Прошка, а если без дураков, что ты обо всем этом думаешь?

— Честно говоря, Варька, не знаю, что и думать. Надеюсь, убийца все-таки кто-то посторонний. Не так уж это маловероятно, как считает Леша. Что мы знаем о делах Мирона? Ничего. Может, за ним сюда киллера прислали.

— Чушь. Во-первых, зачем киллеру забираться так далеко? Мог бы потерпеть недельку-другую и пристукнуть Мирона в Москве, с комфортом. Во-вторых, Нинка-то здесь при чем? Если Мирона убрали по деловым соображениям, тогда душить подушкой надо было не Нинку, а Славок. Они партнеры Мирона и, насколько я понимаю, преемники. В-третьих, они же не нефтью и оружием занимаются и даже не импортными шмотками. У них узкая и довольно специфическая область деятельности — обучающие программы и чисто научные программные пакеты. Рынок там маленький и тихий, особенно больших денег не сделаешь. Так что киллера ты придумал неудачно. Ирочкин маньяк и то убедительнее.

— Если это маньяк, то какой-то странный. Во-первых, до нашего приезда ничем себя не проявил; во-вторых, у каждого маньяка обычно имеется свой контингент жертв. Одни избавляют от земных страданий старушек, другим детишки почему-то не нравятся, третьим девицы легкого поведения покоя не дают. А этому все равно, что ли? И способы убийства разные. Уж если тебя тянет душить людей подушками, со скал ты их сбрасывать не станешь. И наоборот.

— Все-таки я не пойму, почему вы вдруг так сразу уверились, что Мирона кто-то столкнул? Марк говорит, что не верит в случайные совпадения, но это могло быть вовсе не совпадением. Допустим, кому-то позарез понадобилось убить Нинку, но он никак не мог выбрать подходящего момента. А тут разбился Мирон, Нинке вкатили снотворного и оставили спать. Представляешь, какой удобный случай? Вокруг — никого, все взбудоражены смертью Мирона и ничего вокруг не замечают, а жертва спит и даже на помощь не может позвать. Вот убийца и избавился от нее под шумок.

— Вообще-то предположение совсем не глупое, даже странно, как оно тебе в голову пришло. Но я согласен с Марком. Нина сама по себе на роль жертвы не тянет. Вот если она могла вывести на чистую воду убийцу Мирона — тогда другое дело.

— А если не убийцу Мирона? Просто вывести кого-то на чистую воду?

— Нет, Варька. У Нины ни с кем из нас никаких дел не было. Ты, например, когда видела ее последний раз? Я — месяца четыре назад, у Генриха. Посидели за столом, поговорили о кино, о живописи и разошлись. А перед тем и я, и Генрих почти год с Полторацкими не общались. Хотя нет, вру, еще раз — в январе, на свадьбе Славки и Татьяны. А ведь мы с Генрихом куда чаще с ними виделись, чем ты, Марк или Леша. С Ирочкой и Татьяной Нина тоже встречалась исключительно во время застолий и тоже раз в год по обещанию. Со Славками, конечно, чаще. Они иногда к Мирону с работы заскакивали пивка выпить или пульку расписать. Но и с ними, я думаю, у Нины были чисто светские отношения.

— Все-таки мы опять вернулись к своим, — вздохнула я. — Неужели нельзя придумать убедительную версию, которая позволила бы свалить все на постороннего? В конце концов, у Нинки ведь был свой круг общения. Она на курсы модельеров ходила, в какой-то клуб, занималась подводным плаванием. Вдруг кто-то из ее знакомых остановился в том же пансионате? Недруг какой-нибудь. Нинку заметил, а сам на глаза постарался не попадаться. Идеальные условия для безнаказанного убийства. Пансионат большой, народу много, всех не проверишь. Чем не вариант?

— Вот и предложи его Белову. Пусть займется постояльцами пансионата, а нас оставит в покое. Работы ему там и без нас до конца жизни хватит.

— Ладно, предложу, — пообещала я.

Следователь Константин Олегович Белов обрадовался мне, как родной.

— Заходите, заходите, Варвара Андреевна! Вы очень пунктуальны — довольно редкое в наше время свойство. Присаживайтесь, прошу вас. Может быть, вам удобнее на диване?

— Нет, спасибо, на этом диване мне точно неудобнее.

Белов выдержал паузу, откашлялся, повертел в руках ручку и несколько неуверенно заговорил:

— Варвара Андреевна, прежде чем приступить к официальному разговору, мне хотелось бы сделать небольшую преамбулу неформального, если так можно выразиться, плана. — И он отвел глаза.

«Что это с ним? — тревожно подумала я. — Никак, предложение делать собрался?»

— Вы позволите мне называть вас Варей?

— Нет, — быстро, но твердо ответила я.

На безликом лице следователя Белова появилось ошарашенное и несколько обиженное выражение.

— Но… почему?

— Потому что это не мое имя. Меня отродясь так никто не звал. Вот вы позволили бы мне называть вас… ну, скажем, Конни?

— Но Конни, по-моему, женское имя.

— Совершенно верно. Уменьшительное от Констанции, но для Константина тоже подходит. Во всяком случае, не меньше, чем Костя.

— Простите, но как же вас тогда зовут родные, друзья?

— Варькой. Или Варварой — в зависимости от настроения.

Физиономия шпиона Белова вытянулась.

— Варькой я не могу вас называть. Неловко как-то. Все же я — лицо официальное. А «Варвара» мне, признаться, не очень нравится.

— Константин тоже имечко не дай бог, — обиделась я. — Только умоляю, не просите называть вас Костей. Этого я не вынесу.

Тут нам обоим стало понятно, что мы зашли в тупик. Белов лихорадочно соображал, как выйти из положения, а я с холодным интересом наблюдала за его потугами.

— Извините, Варвара Андреевна, но у меня почему-то складывается впечатление, что вы относитесь ко мне враждебно. Я чем-нибудь вас обидел?

— Нет, по-моему, напротив, это я вас обидела, — честно признала я. — Моя недоброжелательность — мера чисто превентивная, так сказать. Аванс за все обиды, которые вы мне нанесете в ближайшем будущем.

— А это непременно должно произойти?

— Непременно. Даже если вы человек редкостной души и прекрасно к нам всем, и ко мне в частности, относитесь, положение вынуждает вас терзать меня и моих друзей мучительными вопросами, ловить на неточностях и противоречиях и подозревать, подозревать, подозревать… Вам неважно при этом, что некоторые из нас пережили настоящий шок. Может, в глубине души вы и будете нам сочувствовать, но это не помешает вам добиваться своего любыми методами. В том числе и не очень чистоплотными, вроде вчерашнего фарса, который вы разыграли перед моими друзьями. А вам не приходило в голову, что ваша игра могла окончиться для кого-нибудь из них сердечным приступом? Не трудитесь отвечать. Даже если и приходило, вы это соображение просто отмели. Долг превыше всего.

— И тот факт, что я пытаюсь установить истину, не служит для меня оправданием? Неужели вас не волнует, кто убил ваших знакомых?

— Волнует. Но совсем не в том смысле, в каком вы думаете. Мне важно знать убийцу, чтобы никогда не заподозрить невинного. Я безгранично уверена в своих друзьях, но мне не хочется, чтобы даже тень сомнения могла омрачить нашу дружбу. Если бы вы, дружески побеседовав со всеми нами, назвали убийцу и ушли себе с миром, я признала бы себя вашей вечной должницей. Но вы не одинокий искатель истины, вы — часть системы, олицетворяющей наказание. А я не считаю, что зло должно быть наказано. Вернее, я знаю, что оно и так будет наказано, безо всяких усилий с вашей стороны. Человек, совершивший убийство — особенно если это человек нашего круга, — никогда больше не будет счастлив. Его до конца жизни будет мучить страх перед случайным разоблачением, сомнения, совесть, наконец. А в общественные наказания я не верю. Нет ничего омерзительнее машины, которой доверены функции вершителя судеб. А вы — винтик этой машины.

Некоторое время следователь Белов переваривал мою филиппику в задумчивом молчании, а потом сказал:

— Знаете, Варвара Андреевна, я, пожалуй, все-таки произнесу свою вступительную речь. Во-первых, я отрепетировал ее заранее, и будет обидно, если мои усилия пойдут прахом. Во-вторых, сегодня вы полностью подтвердили то впечатление, которое сложилось у меня о вас вчера, и мне просто не будет покоя, если я не получу ответа на один крайне важный для меня лично вопрос. Вы не возражаете?

— Нет. Честно говоря, я просто изнемогаю от любопытства.

— Я так и думал. Так вот, люди моей профессии, если они не полные профаны, рано или поздно становятся чем-то вроде ходячих детекторов лжи. Посадите перед ними любого человека — хоть народного артиста — и через некоторое время они точно определят, говорит он искренне, умалчивает о чем-то или лжет. Если бы мы еще понимали, в чем именно лжет или о чем умалчивает свидетель, нераскрытых преступлений осталось бы совсем мало. За свою жизнь я допросил, наверное, несколько тысяч свидетелей и до вчерашнего дня верил в одну непреложную истину: если свидетель не случайный прохожий, если он входит в круг лиц, приближенных к жертве, он лжет или умалчивает о чем-то всегда. Он может сколь угодно долго говорить откровенно и искренне, но рано или поздно всплывет вопрос, на который он ни за что не захочет ответить правду. Причины тут самые разные. Один выгораживает себя или близких, другой боится разоблачения каких-то мелких грешков, третий не любит милицию, четвертый — просто лгун по натуре, ну и так далее. Ведут себя люди в таких ситуациях тоже по-разному — кто-то становится не в меру болтливым, из кого-то клещами слова не вытянешь, кто-то начинает угрожать, кто-то держится вызывающе. Словом, вариантов масса, но суть одна: никому нельзя верить до конца. И вот вчера я впервые столкнулся с ситуацией, которая заставила меня усомниться в непреложности этой истины. Для меня это стало потрясением основ. Я не спрашиваю вас, Варвара Андреевна, лгали вы мне или нет, я знаю, что не лгали. Но у меня создалось такое впечатление, что вы и не будете ни лгать, ни увиливать от ответов, ни отмалчиваться. Ни при каких обстоятельствах. Мне кажется, что естественная потребность каждого человека оградить какую-то часть своей жизни и своего внутреннего мира от постороннего взгляда у вас попросту отсутствует. Вы не боитесь произвести невыгодное впечатление, не боитесь обидеть или вызвать неприязнь. Не боитесь никаких последствий своих слов и поступков. Словом, вы не даете себе труда подлаживаться под этот испорченный мир и предоставляете ему подлаживаться под вас. Скажите, я прав?

— Ничуть. Во-первых, я патологическая врунья. Я вру постоянно, причем часто без каких бы то ни было оснований и смысла. Если имеется мало-мальски заинтересованная аудитория, я тут же сплету какую-нибудь небылицу, в которой нет ни слова правды. Например, выяснив предварительно, что среди слушателей нет ни одного альпиниста, я могу долго, в красочных подробностях, описывать свое восхождение на пик Коммунизма или на гору Килиманджаро. Впрочем, совсем не обязательно это будет героический эпос. Я вполне могу выдать историю, в которой предстану перед публикой законченной идиоткой или мерзавкой. Чаще всего аудитория не верит ни единому моему слову, но мне это не важно, главное — всласть поврать. Что касается моего наплевательского отношения к миру, то здесь я ничем не отличаюсь от большинства народонаселения. По-моему, любому нормальному человеку в высшей степени наплевать, что думает о нем сосед по дому, дворник тетя Клава или управдом дядя Боря. Но у каждого из нас есть круг людей, ради доброго мнения которых мы пойдем на любые ухищрения. Я — не исключение. Так что можете быть спокойны за свои основы, Константин Олегович. Я не собираюсь их потрясать.

По лицу шпиона Белова было видно, что я его не убедила.

— И все-таки даже то, что вы сейчас сказали, подтверждает мою правоту.

— Какой-то у вас парадокс получается, Константин Олегович. Если вы считаете меня такой уж правдолюбивой, какие у вас основания мне не верить? Говорю же вам: я врунья, значит, так оно и есть.

Белов попытался отыскать изъян в моей безупречной логике, но, естественно, потерпел фиаско, а потому перевел разговор на другую тему:

— Ну хорошо, Варвара Андреевна. Будем считать, что неофициальная часть нашей беседы окончена. А теперь я хотел бы попросить вас охарактеризовать своих друзей. Я нисколько не сомневаюсь, что вы о них самого лучшего мнения, поэтому вас не должны мучить сомнения, не помогаете ли вы мне их уличить. В конце концов, мне же нужны какие-то сведения, чтобы отвести подозрения от невиновных.

— Уговорили, Константин Олегович. Только предупреждаю вас: о своих друзьях я готова рассказывать бесконечно. Не могли бы вы как-то очертить круг вопросов, которые вас интересуют?

— Вы давно их знаете?

— Сто лет. Точнее, с восемьдесят первого года. Причем на протяжении всех этих лет общались мы с неправдоподобной интенсивностью, так что историй из их жизни я могу порассказать на «Британскую энциклопедию».

— Понятно. Тогда давайте сделаем так. Вот вы только что очень образно рассказали мне о своих взаимоотношениях с истиной. Не могли бы вы столь же емко и точно описать личности ваших друзей с этой стороны?

— Пожалуйста. Вам все равно, в каком порядке?

Следователь кивнул.

— Тогда начну с Генриха. Генрих в этом отношении чем-то похож на меня. Тоже обожает рассказывать байки, причем рассказчик он великолепный. Но в отличие от меня Генрих всегда использует для своих историй реальную основу, а небольшие порции вранья призваны лишь украшать его рассказ. Он умудряется сотворить байку из любого, самого обыденного происшествия, вроде похода за хлебом или разговора с начальником, но любая его история — настоящий шедевр устного творчества. Я просто не знаю людей, которые не слушали бы его самозабвенно, открыв рот. В обыденной жизни Генрих старается не врать. Если вопрос для него уж очень неприятный, он лучше улизнет от ответа или постарается отделаться шуткой. Вы удовлетворены моей характеристикой, Константин Олегович?

— Да, вполне. А какие черты его характера вы отметили бы в первую очередь?

— Безмерная доброта и рассеянность, — ни на секунду не задумавшись, ответила я. — Перейдем к Прошке… то есть к Прохорову Андрею. Вы уж не обессудьте, Константин Олегович, но я не буду называть его Андреем — язык не поворачивается. Так вот, Прошка утверждает, что никогда не врет, и это в каком-то смысле соответствует действительности. Просто у него свой способ говорить правду. Даже два способа, один — для малознакомых людей и не слишком близких приятелей, второй — для своих. Определить эти способы я затрудняюсь, лучше приведу пример. Допустим, какая-то из малознакомых Прошке дам сделала себе безобразную стрижку и интересуется его мнением по этому поводу. Прошка не станет вежливо уверять ее, что стрижка хороша и даме идет. Собственно говоря, о стрижке он вообще не скажет ни слова. Вместо этого он пустится в пространные рассуждения о том, насколько женщине необходимы небольшие, но частые жизненные перемены, как замечательно они сказываются на женском настроении и творческих успехах. Он наговорит даме кучу комплиментов по поводу ее тяги к новизне и отсутствия в ее характере косности и консерватизма. В итоге дама уйдет в полной уверенности, что Прошка от ее стрижки в восторге. Если же на месте дамы окажется кто-то из Прошкиных друзей, то на вопрос о стрижке он ответит примерно так: «Н-да-а! Ну, ничего, ничего, ты мне и такая (такой) нравишься». Я понятно объяснила?

— Весьма. А его вы бы как охарактеризовали в двух словах?

— Эта задача будет посложнее. Прошка — человек чрезвычайно многогранный. Но, пожалуй, в первую очередь я отметила бы его неиссякаемое жизнелюбие и потрясающую способность к адаптации. Он практически в любых условиях умудряется создать себе комфортную обстановку. Так, теперь о Леше. Разница между ним и Прошкой заключается в том, что если Прошка не врет, то Леша говорит правду. Не понятно? Сейчас объясню. Например, сидим мы где-нибудь в гостях, и я размышляю, как бы, не привлекая внимания присутствующих, налить себе еще стаканчик вина. Заметив мой задумчивый взгляд в сторону бутылки, Леша непременно во всеуслышанье заявит: «Что это с тобой, Варька? Ты уже четырнадцать минут сидишь с пустым бокалом!» Причем можете не сомневаться, число минут будет названо абсолютно точно. Прошка, конечно, тоже вполне способен отпустить подобное замечание, но только при своих или на ушко. Еще одно отличие между ними состоит в том, что в принципе Прошка способен на прямую ложь, хотя она дается ему с некоторым трудом, а Леша — нет. Ни при каких обстоятельствах. Но отмалчиваться он, конечно, умеет, этого у него не отнимешь.

— Я заметил, — усмехнулся Белов. — Он вчера меня чуть до исступления не довел, когда я пытался от него добиться, какие отношения были между Варварой Андреевной Клюевой и господами Полторацкими.

— Я так и думала. Главные Лешины черты — точность и абсолютная надежность. Тут он любому швейцарскому банку даст сто очков вперед. На вашем месте я бы не стала его подозревать, Константин Олегович. Только время даром потратите.

— Спасибо, я учту ваш совет, Варвара Андреевна. Продолжайте, пожалуйста. Кто у нас на очереди?

— Марк. У него взаимоотношения с истиной, как вы изволили выразиться, сложные. Он тоже в основном говорит правду, но его правда существенно отличается от вашей или моей. Марк — личность в высшей степени субъективная. Если ему кто-нибудь не нравится, он никогда не признает за этим человеком ни единого достоинства. Если на улице трескучий мороз и уши свертываются трубочкой, Марк будет расхаживать без шапки и уверять, что для человеческого выживания погода стоит самая подходящая. Причем он будет свято уверен в своей правоте, и переубедить его не удастся никакими силами. Марк вообще тяжело поддается на уговоры. Особенно на наши. Он считает, что мы ни в чем ничего не смыслим. Из его особенностей я бы назвала обостренную чувствительность и иррациональное мышление. С Ярославом и Владиславом я не так тесно общалась, но все же знаю их довольно хорошо. Ярослав был у нас комсоргом курса. Из всех подобного рода деятелей, с которыми я была знакома, его единственного можно было назвать хрестоматийным комсомольцем. Просто воплощение честности и принципиальности. Хотя от Павлика Морозова в нем ничего нет — друзей он никогда не закладывал. Поэтому, хотя над его принципами многие и посмеивались, все его уважали. Потом он понял, что его убеждения происходят от недостатка информированности, и постепенно от них отказался. Упертостью он никогда не отличался. Владислав — по природе своей молчун. Очень спокойный и уравновешенный человек, с ярко выраженным чувством собственного достоинства. Такие обычно до вранья не опускаются. Ну вот, собственно, и все. С их женами я только здесь познакомилась.

— И какое они на вас произвели впечатление?

— Разное. Если говорить об их правдивости, то Ирина, по-моему, ложь от правды отличить не способна в принципе. Правда — это все, что характеризует ее с лучшей стороны, а все остальное — либо не заслуживающие внимания мелочи, либо грязная ложь. Татьяна, под стать мужу, не очень-то открытый человек. Она мне нравится, но судить о ней я не берусь.

— Хорошо. Ну и для полноты картины назовите главные черты своего характера, Варвара Андреевна.

— Это уж вы у кого-нибудь другого спросите, Константин Олегович. Только, заклинаю, не верьте ни единому слову.

— Понятно. — Шпион Белов опять усмехнулся. — Вы как, не устали, Варвара Андреевна?

— Устала, конечно. А вы как думали? Друзей закладывать — дело нелегкое.

— Хорошо, тогда прочитайте и распишитесь. Это протокол вчерашнего допроса, а сегодняшнюю беседу я запротоколирую к завтрашнему дню.

— Как? Мне еще и завтра сюда ковылять? Я, между прочим, отдыхать сюда ехала, а не мотаться каждый день в самое пекло за тридевять земель! — возмутилась я, невольно копируя Прошкины интонации.

— А я, наоборот, работать, — сурово сказал Белов. — И если все свидетели начнут донимать меня капризами, далеко не продвинусь.

— А разве того, что я рассказала, вам недостаточно, чтобы вычислить убийцу? Тогда извольте, вот вам готовое решение. — И я выдала ему версию о неведомом Нинкином враге из пансионата, которую сочинила по дороге.

Белов, как и положено шпионам, оказался на редкость терпеливым человеком. Он не стал насмехаться над моими дилетантскими домыслами и выслушал меня до конца.

— Я проверяю и эту версию, — сказал он, когда я замолчала. — Только на вашем месте я бы не слишком обольщался. Путевки в этот пансионат распространяются по предприятиям Украины. А залетных туристов, таких, как ваши знакомые, здесь немного. С одной стороны, выкупать путевки по полной стоимости дорого, с другой стороны, здесь ведь не фешенебельный курорт и условия довольно скромные. Из Москвы, например, на весь пансионат — одиннадцать человек. Кроме ваших знакомых, одна семейная пара средних лет и три приятеля студенческого возраста. Никто из них по фотографиям Полторацких не опознал. Я, конечно, отправил сведения обо всех пятерых в Москву, их там сейчас проверяют, но шансы, сами понимаете… Кстати, попросите зайти ко мне Ярослава и Владислава. Может, они кого узнают.

Я прочла протокол (моего признания в убийстве Мирона там почему-то не оказалось), поставила подпись и уже в дверях спросила:

— Скажите, Константин Олегович, а ваш внутренний детектор лжи ничего не подсказал, когда вы изучали лица подозреваемых, предварительно огорошив их известием об убийстве?

Белов несколько порозовел и отвел глаза.

— Нет. Наверное, это была не слишком удачная мысль, — признался он.