Империи распадаются схлопываясь, то есть они распадаются внутри человека. В двадцатом веке в течение одной человеческой жизни можно было пережить три таких катастрофы. Следующие истории охватывают время от сегодняшнего дня до Гильгамеша: распад власти.

 

Китайский клад

Мне никогда не разрешалось заводить речь о том, как мой отец в марте 1945 года, когда стали приближаться передовые части Красной армии, закопал в саду под яблонями семейные ценности (фарфор, серебро, две большие сумки, документы) и завалил все это кучей навоза, который в дождливую погоду стал быстро покрываться зеленью. Я не выдал этой тайны, хотя и был воспитан в коммунистическом духе и приучен раскрывать все личные секреты. Так в каждом чекисте прячется частное лицо. Однако я могу подтвердить, что это частное лицо вовсе не первоисточник, из которого берут начало образ поведения и характер (основание надежности), оно обитает скорее в некоем боковом туннеле, в который общество не проникает. А потому я остаюсь совершенно надежным партийцем, который всего-навсего не выдает семейный тайник (и его не вскрывает). Необходимо забвение, потому что в крайнем случае не будет возможности ускользнуть. Так что современный патриот — сложный продукт.

Мыслящий, действующий продукт. Мы намеревались надежно спрятать данные разведки, а также часть партийной кассы в Китайской Народной Республике. Ящики и денежные средства уже двигались в направлении нашего посольства в Пекине, когда мы узнали, что Китайская Народная Республика в случае объединения ГДР и Федеративной Республики в конфедерацию будет объединять их посольства в одно. КНР не признает обособленной собственности, пусть даже это собственность братского государства или братской партии, если они теряют свой официальный статус. За короткое время до марта, а затем до присоединения к Федеративной Республике мы не смогли найти принципиального решения. Когда в июне мы потеряли помещения и связь, контейнеры, отправленные нами в начале года, застряли где-то на территории КНР. Их переправляли из одного транспортного народного предприятия в другое, проверялись таможенные декларации, их перегружали с одного транспорта на другой и т. д. До 1992 года ценный груз кочевал из одного пункта в другой, оставаясь «зарытым сокровищем»; в конце концов транспорт обратил на себя внимание китайских властей и был конфискован. Сегодня ничейный груз хранится на складе под Пекином. Китайская администрация не может распорядиться ценностями без справок с нашей стороны. Справок этих она никогда не получит.

 

Мы явились нагишом

За день до того, как требовалось представить баланс для перехода на западную марку, мы отправились в путь на четырех грузовиках с двумя машинами сопровождения. Наши автомеханики, ехавшие на одной из сопровождающих машин, обеспечили нормальное движение нагруженных тяжелыми слитками грузовиков по всем дорогам Восточной Украины и Северной Осетии. На наших картах значилась пустынная зона Усть-Юрт (на восточном берегу Каспийского моря, однако этого моря с «дороги» видно не было, пустыня оказалась степью). Мы оказались в ловушке. Местные власти (или бандиты с незнакомыми нам нашивками) заставили нас направить машины к бывшему караван-сараю. Мы были вооружены, однако трудно было предугадать, какой будет реакция на вооруженное сопротивление и сколько вооруженных людей у другой стороны. Раз в неделю «представители властей» доставляли в наше уединенное место еду. Так мы провели, прильнув к транзисторным приемникам, день воссоединения Германии. Холод проникал в машины. Мы не хотели расходовать горючее на обогрев машин.

Весной мы бросили машины. Слитки иридия закопали. В немецкое посольство в Тегеране мы явились, преодолев 700 километров пешком, при этом нам пришлось пересечь две границы. Нас было двенадцать патриотов. Сначала мы попытались обратиться в посольство Китайской Народной Республики, но нас выставили. В немецком посольстве нам поначалу отказывались выдать паспорта нашей новой родины. От нас требовали доказательств нашего происхождения. У нас же не было ничего, кроме владения немецким языком и ярлыков на нашей одежде, указывавших на место продажи. Паспорта ГДР и оружие, которые могли бы удостоверить наши личности, мы зарыли однажды ночью во время пешего перехода, охваченные приступом паники. Не бежать же было обратно к тому тайнику только ради того, чтобы доказать чиновникам министерства иностранных дел, что мы невольно оказались их «согражданами»? Для этого нам не хватало энтузиазма новообращенных. Когда им надоело держать нахлебников в довольно тесных помещениях посольства, они переправили нас через Аден и Порт-Саид в Росток. Действующие чекисты, мы привыкли принимать почти любое желаемое обличье. Им, нашим противникам, только и оставалось, что поверить нам в том виде, в каком мы явились, «нагишом».

 

Мы совершали путч с помощью цифр

Мы, сотрудники народного предприятия «Экономико-математический центр», располагавшего собственным учебным институтом, домами отдыха в Гарце и курортным поселком на берегу Балтийского моря, отборным персоналом, системой премий, которую, кроме нас, никто не понимал (а потому никто не мог ее исказить), испытали в период трудностей нашего государства поздний расцвет, более того, мы могли бы спасти государство с помощью очень небольшого числа вооруженных людей. Нам нужно было ровно столько вооруженных людей, сколько их используют на Западе для охраны транспорта с деньгами. Если бы нам только поверили. Наше государственное руководство должно было в точном соответствии с принципом децентрализации (который особенно полезен в приложении к центральным структурам вроде нашей) наделить нас соответствующими полномочиями. Однако нас уже никто не слушал. Начальство разбежалось.

Мы совершали путч с помощью цифр. Не каких попало, разумеется, нет. Для записи основных данных хватило бы нескольких листков из блокнота. Любой из нас за двадцать минут объяснил бы эти цифры, гарантировавшие платежеспособность ГДР (вопреки всему, что твердили западные СМИ) на семь лет вперед, каждому ответственному человеку в нашем правительстве, который смог бы понять нашу терминологию, терминологию технической экономики.

Начать предстояло с раздела островов Рюген и Узедом на земельные участки. Одновременно горный массив Гарца надо было бы разбивать на предназначенные для сдачи в аренду охотничьи угодья. Затем выставить их на продажу по всему миру через один из французских банков и банк в Ханау. Комбинат в Лёйне продать одному из нефтеперерабатывающих концернов. Флот ГДР следовало уступить азиатским партнерам. Взять заем у Монгольской Народной Республики, горнодобывающие предприятия на территории ГДР сдать в концессию одной особенно мощной южноафриканской компании. Затем следовали: доход от продажи с аукциона запасов государственных музеев ГДР (фарфор, иностранные ювелирные изделия, сомнительного происхождения античные сокровища, например Пергамон, историческое оружие, уроды из коллекции профессора Вирхова, два гвоздя из креста Иисуса, запасы отравляющих газов времен Первой мировой в Альтмарке, особый интерес для Сотби представили бы документы с грифом «совершенно секретно» и грифом, соответствующим грифу COSMIC, накопившиеся за 40 лет истории ГДР); мы предполагали конфисковать и продать существовавшие в ГДР личные коллекции марок и марки, принадлежавшие народному предприятию по торговле почтовыми марками, только это принесло бы четыре миллиарда долларов. Разумеется, зарубежным представительствам ГДР предстояло переехать в квартиры, принадлежащие посольствам участки земли также подлежали реализации. Права на рыбную ловлю на озерах и реках ГДР могут принести, если снять все ограничения, 40 миллионов долларов в течение 10 лет. Это доход.

Однако главная хитрость заключалась в реорганизации расходов. Я не буду входить во все детали. Я также не склонен недооценивать (никто из сотрудников нашего центра не пытался этого делать) тот крик, который поднялся бы, если бы мы снизили государственные расходы до 10 % от уровня государственного бюджета 1987 года. Существенно то, что мы путем подобной консолидации госбюджета придали бы вес нашему требованию принять ГДР прямо в Европейский Союз, причем как государственное образование, совершенно свободное на данный момент от долгов, а значит, как первую КАПИТАЛИСТИЧЕСКИ-СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ РЕСПУБЛИКУ ЕВРОПЫ, как государство-образец. Кто способен смотреть через очки классового врага как через бинокль? Мы, сотрудники Экономико-математического центра, были способны на это благодаря десятилетиям подготовительной работы. Наконец-то мы были свободны, могли использовать свою силу, но именно теперь нас никто не слушал.

После того как стало ясно, что наш радикальный план 1989 года никому не нужен, мы устроили, взяв только по 60 марок на человека из нашего премиального фонда, коллективный праздник в день святого Николая, в 17 часов в малом зале отеля «Паласт». Перед каждым стояла чашка кофе, за ней заполненная на три четверти чашка грога. Приготовление торта-суфле и большого сосуда испанского чая, конфискованного таможней, не составило для нас проблем. На несколько часов на нас повеяло новым духом.

 

Последние 400 паспортов Германской Демократической Республики

Перед моими глазами представала живая картина. Я видел 400 китайцев из Гонконга, состоятельных предпринимателей, с семьями и коллегами, готовыми последовать их примеру (или родственниками, потянувшимися за первыми переселенцами), я видел оживленный деловой и биржевой квартал в центре столицы ГДР, или по крайней мере первые шаги к его созданию. Я представлял себе, как эта многочисленная группа прибывает в аэропорт Шёнефельд и поселяется в отеле «Паласт». На автобусах их доставили бы в комплекс правительственных зданий. И там они объяснили бы свои намерения, подобно тому как на полотне Менцеля зальцбургские протестанты просят курфюрста разрешить им въезд в Пруссию. Мы направили достаточное количество транспорта для встречи самолета из Гонконга.

Из самолета вышли только тощий китаец и семь адвокатов. Нет — заявили они, их клиенты вообще не собирались приезжать. Не было у них и намерения поселяться на территории ГДР, приобретать недвижимость или открывать банковские счета. 400 просителям достаточно будет обладать паспортами ГДР просто на всякий случай. А именно — на случай ожидаемого присоединения Гонконга к Китайской Народной Республике.

Это было совсем не то, что я наобещал председателю совета министров. Люди в поисках безопасного пристанища, первопроходцы поворота в пользу обновленной ГДР исходили, оказывается, из жестокого расчета, что за определенную сумму они получат от нас паспорта, которые в дальнейшем могут превратиться в паспорта Федеративной Республики Германии, и только на них они и рассчитывали как на документ, обеспечивающий безопасность. Результат был никудышный. Если мы выдадим паспорта, это будет означать конфликт с Китайской Народной Республикой. Стоило ли в последние месяцы существования нашего гордого государства рабочих портить таким образом отношения с Китаем? Ради случайной сделки, обстряпанной семью адвокатами?

Мы, сотрудники министерства иностранных дел (через партийные структуры связанные с органами безопасности и политическим руководством), владели немецким, на котором говорят в ГДР, и китайским, принятым в КНР. Но наши практические знания касались почти исключительно китайских коммунистов и истории коммунистических партий. О так называемых зарубежных китайцах нам были известны лишь их численность и то, как они распределены по странам Азии и западному побережью США.

Неделя в это время была как год в прошлом. Нам нужны были дополнительные сведения, чтобы вести переговоры с бизнесменами из Гонконга. В библиотеке министерства нашлась книга времен кайзеровской Германии о технике ведения переговоров с китайцами. Стоило ли нам полагаться на старые правила «поведения в азиатских делах» и попытаться путем переговоров добиться преимущества для отечества? Сообщения западной прессы о «китайских миллиардерах», обращающихся с просьбами к руководству ГДР, продолжали действовать соблазнительно.

Мы угостили прибывших партнеров водкой и икрой в отдельном кабинете отеля «Паласт», с видом на дворец республики с одной стороны и на остров музеев — с другой. Организовать это было самым легким делом. Китайцы только чуть попробовали угощение, есть они ничего не желали. Дело для них обстояло серьезно. Они не хотели бы вернуться без результата, сообщил через переводчицу главный из адвокатов. Единственный претендент на получение паспорта, на вид невзрачный, однако, по нашему предположению, состоятельный, также демонстрировал озабоченность. Все мы в этом зале чувствовали себя в эти дни припертыми к стене. Это объединяет.

 

Опровержение Горбачева, которое вашингтонская пресса ему не простила

Я молод. Я самый молодой и, возможно, единственный еще верный помощник моего поколения в шести секретариатах президента; еще год назад все стремились попасть в эти секретариаты. Я сопровождал этого вечно спешащего человека в США.

В конце мая Северная Атлантика окутана пеленой тумана. Более тысячи миль одна и та же картина: под светящим в вышине солнцем молочно-белая равнина — словно огромный континент неведомой планеты. Но на это видение нельзя было «положиться», по нему нельзя было «ходить» или «стоять» на нем. Это было перед Троицей. Как будет выглядеть будущий военный статус Германии? Всю весну 1990 года этот вопрос терзал наших экспертов. Со штабами другой сверхдержавы шел обмен переговорами, документами, в которых повторялось слово «нет».

Одним из признаков неверности моих соратников в окружении президента является их стремление подражать поведению противостоявших им представителей американских штабов; словно юный влюбленный, они тянутся к ореолу, окружающему соперников, желают быть принятыми в их клуб. Президент обладает властью, но у него нет времени и почти не осталось сотрудников.

Встреча на высшем уровне проходит в Вашингтоне и Кемп-Девиде. Мы, бывшие студенты-американисты, обладающие знаниями, но неопытные, все еще не в состоянии достаточно быстро анализировать повороты американской политики. Считается, что в немецком вопросе достигнут прорыв; в пятницу под вечер Горбачев дает пресс-конференцию (на улицах час пик, заявления должны появиться до выхода вечерних выпусков новостей). Он говорит: «Министрам иностранных дел обеих стран поручено начать углубленный диалог с учетом некоторых идей и импульсов». Он оживлен, словоохотлив, как обычно. Мой президент родом с юга России, у него богатое воображение. Он рисует картину цветущей Европы, поддерживающей активные, мирные отношения с заокеанским партнером. Войн не будет, будет развиваться коммуникация. Никто из корреспондентов не обратил внимания на то, что в начале он сказал: «Я не думаю, что немецкий вопрос будет решен здесь». Под конец его пресс-конференции американским журналистам уже виделись земли в центре Германии, под Фульдой, над которыми в согласии будут господствовать США и обновленный Советский Союз. Рядом с каждым морским пехотинцем США встанет русский гвардеец.

Когда мы вернулись в отель, советники набросились на президента. Как получилось, что он спровоцировал такое ужасающее впечатление единства взглядов, прорыва в переговорах — ведь именно так это и будет представлено в вечерних новостях. Наша машина опровержений начинает работать в два часа ночи. Никакого диалога министров иностранных дел по Германии, новые идеи пока только «в эмбриональном состоянии». К шести утра наши позиции выстроены. Это был так называемый «утренний контрудар на Троицу». Несколько часов ничего не происходит. Президент, три месяца почти без сна, может немного отдохнуть.

В ответ на нашу «блокаду» представители американской стороны спускаются с облаков на землю. Высказывания остаются анонимными. Генеральный секретарь, считают они, не в лучшей форме. Впечатления от его выступлений на пресс-конференциях: он слишком многословен, плохо подготовлен, неточен в высказываниях, проявляет слабость. Этот отлаженный механизм — секретное оружие другой стороны в случае провала попытки околпачить нас (особенно действенный благодаря повторениям). Надо изучить этот механизм, дать задание институтам и кафедрам исследовать его. Пресса и телевидение США поддерживали нашего президента на протяжении без малого полутора лет. Эти отклики разрушили человека, которому я служил.

Действительно ли он тщеславен? Нет, он испытывает голод по реальности. Отчасти он утолял его в США у телеэкрана. Он, властвовавший над «одной пятой земного шара», оказался зависимым от откликов своих противников.

Однако на уступки в вопросе милитаризации Германии весной 1990 года он не пошел.

Почему мой боевитый президент позднее сдался? Еще какое-то время он держал позиции. Пресс-конференция по окончании встречи на высшем уровне в восточном зале Белого дома. Мой президент рядом с президентом Бушем. Тот не может помешать гостю сказать то, что он хочет. Мой президент угрожает: Советский Союз мог бы, если Запад будет настаивать на своем, пытаясь навязать нам свое решение по Германии, пересмотреть свои взгляды на то, насколько баланс сил соответствует советским интересам.

Ну и досталось же моему шефу! От прибалтийских республик, в Нагорном Карабахе, от оппозиции на съезде народных депутатов, от работающих на другую сторону московских структур власти. Какой контраст за два года, какой контраст по сравнению с восторженным впечатлением от поездки на 40-летие ГДР!

И вот мы смыкаем ряды вокруг потерпевшего неудачу. А беда началась в ту пятничную ночь, когда разговор шел о милитаризации Германии.

 

Кладоискатель

I

Осенью 1990 года нас дважды переводили на новое место работы, а затем вся группа была отправлена в очередь ожидающих трудоустройства. Наше самосознание людей искусства не было непосредственно затронуто потерей уже наработанной профессиональной биографии, ведь мы утратили свои позиции как группа или класс, а не из-за индивидуального провала; более того (и это чувство было дополнительной поддержкой), мы были свободны от вынужденного выполнения нежеланного профессионального долга, от навязанной необходимости доказывать свою состоятельность и прочих выкрутасов, а будущее окутывало нас флером неопределенного шанса. Этот настрой передавался и тем коллегам, которые сетовали на судьбу. Наставало предрождественское время, расцвеченное играющими огнями.

Я получил задание от созданной наспех посреднической конторы, затеянной коллегой Райхартом для поисков хоть какой-то возможности заработать и названной Общественное объединение «Оргбюро» (хотя никто его не регистрировал и не собирал общего собрания, так что оно скорее напоминало партию). Мне поручили встретить в аэропорту Тегель американскую поп-звезду. Мне предстояло в течение недели сопровождать ее в качестве переводчика и гида. Я согласился. В то время как в прежнее время мы явно ограничивали свою самоотдачу, мы все время ТОРМОЗИЛИ себя — это был, так сказать, солидарный долг, противостояние карьеризму, доказательство спокойно-независимой позиции (а что мы еще могли бы и можем продемонстрировать, кроме взаимного уважения нашей манеры держать себя?), теперь я жадно стремился полностью проявить свои неиспользованные силы, можно сказать — мне не оставалось ничего другого, кроме как броситься с головой в новую работу, снова жертвовать профессиональной девственностью в ожидании удачи. Подъезжая в этот слякотный зимний день на автобусе к аэропорту Тегель, я был готов заниматься синхронным переводом, влюбиться, быть молчаливым сопровождающим, использовать свои литературные возможности, чтобы писать рекламу для звезды, или (в случае оскорбления) защищать наше независимое положение граждан просуществовавшей сорок лет и погибшей непобежденной республики, все разом, в зависимости от необходимости или обстоятельств. Такого рода оппортунизм возникает, когда мы ускользаем от власти бюрократии — и именно поэтому. Он принципиальным образом отличается от оппортунизма социал-демократов, послужившего дополнительной причиной кризиса 1914 года. Скорее он схож с новым чувством жизни, с ощущением перевернутой страницы, тоже в 1914 году, распространившимся, когда все пропало, когда война стала фактом, и никто в одиночку ничего не мог изменить. Окончательность усиливает эмоции.

Я и в самом деле размышлял о событиях августа 1914 года (сценарный набросок об этом я написал за полгода до того), приближаясь к аэропорту и разыскивая выход для пассажиров, прибывших из-за границы. Аэродром тогда еще не был перестроен и походил на множество коробок для игрушек.

Появившаяся певица, похоже, нервничала. Отделавшись от сопровождавших ее музыкантов, она явно рассчитывала на мою помощь. У меня тут же возникло впечатление, что я совсем не лишний.

II

Теперь я ее «постоянный спутник». Хотя мы со звездой и не женаты (к чему я стремлюсь). На Западе и в США она принадлежит к числу знаменитостей. Мы живем в Нью-Йорке в перестроенной мансарде довольно высокого дома. Центр квартиры образует широкая кровать, в которой я отдыхаю или читаю (пока она репетирует в подвале). За два дня я приобрел ее доверие. Я показал ей Восточный Берлин. Признаться, меня и самого грела открытость, с которой она отнеслась к земле и людям восточнее Эльбы, — есть такой предрассудок, часто возникающий по отношению к совершенно незнакомым краям. К тому же у нее живая фантазия, из-за постоянной переработки и чрезвычайной чувствительности она невротичная и «дерганная»; о моей стране она получила впечатление, радовавшее мое патриотичное сердце, вызывавшее у меня какой-то победный настрой, с которым я и стал ее добычей (сюда же надо добавить мою уже упомянутую готовность ко всему). Так ей достался нежданный дар, от которого она не могла отказаться. Она взяла меня с собой в турне, как берут к себе приставшую собаку в надежде, что она благородного происхождения. Однако я начеку. Нельзя забывать о ЕЕ ЗАПАДНОЙ ИСТЕРИЧНОСТИ. Причина, по которой она так быстро стала моей, может так же быстро, при первой же дворцовой интриге, ее у меня отобрать. Мое положение в этой квартире надежно, только пока ее здесь нет. Я поменял пожизненно обеспеченное место работы в столице ГДР на теплое гнездышко американской звезды. Защищать свои позиции мне не сложно, но ситуация может стать совершенно непредсказуемой, если я не окажусь достаточно изобретательным и останусь всего лишь нежным и преданным.

III

Теперь мы живем раздельно. После горячечной ссоры (я уже заказал билет на самолет в Европу, чтобы показать, что дело серьезно, правда, выкупить мне его было не на что) мы уладили наши отношения. Она оплачивает мне однокомнатное бюро (там же спальное место и душ) в одном из высотных зданий Нью-Йорка. Деньги, которые она на это тратит, считаются ссудой, которую я оплачу гонорарами за написанные мной тексты. Мы встречаемся по желанию, причем каждый вправе такое желание высказать. Другой должен в этом случае соглашаться. Все это мы написали по-английски и подписали отдельные пункты. Это конституция наших любовных отношений. Она говорит, что любит и УВАЖАЕТ меня как ЧЕЛОВЕКА ДУХА, то есть она непременно хочет, чтобы я писал, чтобы я вышел на американский рынок. Она хочет, сказала она, спать с «дорогим импортным товаром». Я это понимаю и соглашаюсь на такое повышение своей значимости. Она много говорит обо мне и моей значимости в своем окружении, и я чувствую на себе жадные, оценивающие, контролирующие взгляды. Она дает понять, что у меня «марксистские» убеждения (то есть у нее дома в ее личном распоряжении есть настоящий марксист), но это, пожалуй, некоторое преувеличение.

IV

Я в отчаянии. Сидя в своем «бюро», в своей «мансарде», которая могла бы подойти для съемок фильма о детективном агентстве, я гляжу на ряд крыш высотных домов с расположенными на них водными резервуарами. С улицы доносятся шум автомобилей и сирены полицейских машин. К вечеру загорается множество окон, так что основная идея сценария приходит сразу: «Миллионы освещенных окон, в каждом скрывается по роману». Это можно подать и как многосерийный фильм. Огни Сан-Паулу, огни Токио, ночные окна Парижа, море огней Найроби и т. д.

Разумеется, о людях я знаю мало. Жителями Нью-Йорка мы на киностудии в Бабельсберге не занимались. От этого сидения наверху мне в голову лезут одни заглавия. Я пишу, и получаются истории о жизни в бывшей ГДР, о том, что я знаю (записи последних лет я привез с собой). Я набрасываю историю о разведчице из ГДР, которой дают задания следить за различными дипломатами в центре ООН. Это сочетается с освещенными окнами, на которые я смотрю.

Я много разговариваю по телефону. Через некоторое время Р. (вместо любовницы она стала моей гувернанткой) проверила мои телефонные счета. Пошли упреки. Она богата, но скупа. Мне же нужна роскошь заокеанских разговоров, чтобы двигать мое писательство, ведь оно — производная от моего самосознания.

Классическая писательская история: расстаешься с любимой, едешь в далекую страну, пишешь там об интимных вещах, известных из жизни в родной стране, и ждешь, что написанное вызовет общественный интерес. Однако то, что мне известно о сокровенных вещах моей исчезнувшей страны, не позволяет мне надеяться на интерес в Нью-Йорке, Париже и даже Германии. Я уехал, не сумев начать повествование, и не могу расстаться с любовницей, потому что обязан ей возможностью здесь жить.

Это как при запоре. Духовная деятельность отличается от пищеварения только тем, что выход массы текста на бумагу или в компьютер (спазмы) при устранении причины запора (ослабление духовного ануса) становится сильнее: чем больше выделяется, тем активнее идет процесс. Я же в своем щекотливом положении находящегося на содержании лица и соискателя на американском рынке должен следить за собой, не могу прямо выдавать то, что приходит в голову: ведь это должно понравиться. От этого движение текста застывает.

Вчера случилась первая ссора с Р., не закончившаяся примирением. Даже об этом я не могу написать. Я был окрылен, когда эта знаменитость была моей, когда я вызывал ее явный сексуальный интерес, и в этом опьянении я забыл об осторожности. Она тут же выдала мне, когда я оказался несостоятелен. Как быстро можно стать банкротом, когда все состояние держишь в одной валюте; правда, такой «полный расчет» наступает лишь в истерический момент, правда, у моей подруги вся жизнь представляет собой вереницу таких моментов, прерываемых только «истерическими паузами». Я написал ей стихотворение «Глубокоуважаемая возлюбленная…». Она смеется. Она кое-как говорит по-немецки.

V

Снова в Восточном Берлине. Наши отношения продолжались год. В чем различие кладоискательства и труда? Сразу же начинается поток текстов, которые я пишу на компьютере, как только я расстаюсь с «родным» Нью-Йорком и ступаю на землю бывшей ГДР как «чужой страны».

 

Экспроприация

— У нее был роман с коммунистом…

— Да нет никаких коммунистов.

— Ну с социалистом, с партийным. Его должны были отправить корреспондентом в Чили. Она немало у него позаимствовала.

— А ее муж?

— Ревновал.

— Но ведь их уже ничто не связывало?

— Уже давно. Так, формальность. Все дело было в детях. Она была к ним очень привязана. Но теперь они стали уже почти взрослыми.

— С чего все началось?

— С доноса ее мужа. Они жили врозь. Но он протыкал шины у ее автомобиля, звонил ей по ночам в дверь, как безумный. Когда она открывала, никого не было.

— Не давал ей покоя?

— Хотел ей все испортить. Самому она ему была не нужна, но при этом он не хотел, чтобы она досталась кому-нибудь другому.

— С чего это он заявил на нее в партийные органы?

— Чтобы ей устроили разбирательство. Они заявились с ее любовником и двумя уполномоченными в квартиру. Детей выставили. Выяснили всю ситуацию. Как долго? Что именно между вами было? Как представляете себе дальнейшее? Все подробно записали. В результате требование: прекратить.

— То есть они должны были друг от друга отречься?

— Это была единственная любовь в ее жизни. Если не считать ее отношения к детям. А ее любовник, он уже не верил, что его пошлют в Чили, был готов стоять на своем. Тогда притащили и ее мужа, и он должен был выложить все. Настоящий допрос. Партийному, ее любовнику, потом влепили выговор.

— Им не удалось выстоять?

— С неделю они держались. Но без соответствующей процедуры и самокритики ничего не получалось. Его назначение в Чили отменили. Или партбилет, или отказ от незаконной связи.

— Но ведь они отрицали эту связь?

— Да. Они заявляли, что это СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ОСОБОГО РОДА, ссылаясь на совместное посещение курсов и общение по работе.

— Хоть какое-то сомнение, какое-то колебание у партийных уполномоченных было?

— Не думаю. Был донос мужа, разбор на партсобрании и принципиальный вопрос: до чего мы докатимся, если каждый… Да, говорили оба, именно так: если каждый в этом деле будет вести себя по-социалистически, то есть быть верным и солидарным, и не путать ставший фикцией брак с пожизненным обязательством, тогда, именно тогда появятся и действительно законные отношения. Тогда спросили, согласен ли ее муж, врач, на развод. Нет, ответил он.

— Стена отрицания.

— Никакой надежды. Неделю спустя они сдались.

— Пытались ли они потом найти себе кого-нибудь другого?

— Никогда. Это была любовь на всю жизнь, рожденная случаем. Во время отпуска они жили в разных корпусах на острове Рюген. Встретились на празднике, в последний день. Случай.

— Что завязано случаем, разделить нельзя.

— Нельзя, если это единственная любовь в жизни. Нельзя, если это было начало новой жизни.

— Как могли партийные товарищи в этом разобраться?

— Они пытались. Но это не стыкуется с принципиальным вопросом: что будет, если каждый… А они отвечали: мы-то как раз не каждый.

— И это считалось элитарностью?

— Да, элитарностью и индивидуализмом.

— Но разбирали это дело хоть серьезно?

— Вполне. Запросили местное руководство. Поэтому вся история и продолжалась на неделю дольше. Кстати, у них было впечатление, что у мужа какие-то личные цели.

— Вот как раз личных-mo у него и не было. Ведь эта женщина была ему не нужна.

— Да она никогда не была ему нужна. Детьми он тоже не занимался. Он проснулся и засуетился, только когда увидел, что кто-то другой интересуется его женой. Это было совершенно безличное и лишенное интереса дело, когда он направил всю свою энергию на то, чтобы расстроить их отношения.

— Писали ли они потом друг другу письма?

— Нечто вроде тайных посланий.

— А муж, вернулся ли он в семью?

— Нет. Да она бы его и не приняла.

— Совершенно негативный результат.

— В окружном руководстве даже возникла дискуссия, не следует ли в таких случаях проявлять больше терпимости. Однако не так уж часто происходят столь примечательные истории, когда встречаются двое и несомненно и бесповоротно начинается единственная любовь в их жизни.

— Ведь чаще всего любовники не знают, чего они хотят?

— Чаще всего так.

— И поэтому партия не собиралась проявлять терпимость?

— Так она на это и не пошла. Ни к чему было повышать показатель разводов и новых знакомств.

— Насколько социалисты ПЕРВЫХ ИНТЕРНАЦИОНАЛОВ уважали брак?

— Примерно так же, как и частную собственность.

— Говорилось ли об этом в партшколах ГДР?

— Это в каком же предмете могла идти об этом речь?

— Да или нет?

— Нет.

— Представляю, как они вчетвером подходят к двери. Они и ребенок открывают. Они проходят в узкий коридор, три архангела и соцчастник. Потом они садятся на диван и на стулья. Предложила ли она что-нибудь пришедшим?

— Она была совершенно ошарашена. Она все время смотрела ему в глаза. Пыталась увидеть хоть искорку надежды, ведь он был партийный, и она благодаря ему начала в эту партию верить.

— А потом начались выпытывания. Все записывалось. Человеческая душа такое не вынесет. Противостоять трем посланцам полиции нравов, когда они могут прямо повлиять на жизнь одного из влюбленных и не прекращают допрашивать, оказывать нажим, потому что, в свою очередь, должны отправить отчет наверх.

— Никакой воли не хватит.

— Разве что повезет, и тебя спровоцируют.

— Она была готова идти за свою любовь в тюрьму, если ты об этом. Но она не хотела повредить своему возлюбленному, партийному.

— Они не могли открыто говорить друг с другом?

— У них не было опыта, как вести себя в такой ситуации. В принципе они могли говорить открыто.

— А потом звонок в дверь, и приходит доносчик, ее муж. Она набрасывается на него. Это еще больше запутывает ситуацию.

— Надо бы тренировать чувства, чтобы справляться с подобными ситуациями. Однако любовные эмоции развиваются в основном в интимной сфере, шепотом, а не в присутствии врагов. К полицейскому допросу чувства не приучены.

— Но ведь это была не полиция?

— Верно, это была партия.

 

Власть скрывается под штукатуркой

Слякотной зимой 1991 года Михаил Сергеевич Горбачев еще продолжал обитать в кремлевских коридорах. Если окружающие пожелают, Кремль превращается в тюрьму. Вся Москва становится узницей лежащей вокруг страны, если не удается каким-нибудь абстрактным действием (с помощью самолета, средств связи, советской конституции, солидарности трудящихся), прыжком через конкретные просторы и живущих на них людей установить контакт с «миром». Неважно, состоит ли этот мир из учреждений, из представлений или реальной возможности авиаперелета, — необходим путь к портам мира.

Позднее разгорелись споры по поводу того, каким именно образом отстранили Горбачева от власти. Соглашение «беловежских заговорщиков», отделивших Белоруссию, Украину и Российскую Федерацию от Советского Союза, не означало автоматического низложения президента СССР. Председатель Верховного Совета Нурсултан Назарбаев побывал у Горбачева, напомнив ему о целом ряде возможностей повлиять на события.

Еще существовал кабинет с холщовыми чехлами на креслах Ленина, через два здания от Горбачева. Как и телефонный узел, с законсервированным старинным оборудованием 20-х годов. Горбачев мог накопить в себе понемногу «решимость» и двинуться, вооруженный ею, в бой. Но в системе телефонной связи, центрального отопления, электроснабжения, финансового обеспечения и службы личной безопасности заключено нечто, с самого начала запрограммированное на изоляцию верховного носителя власти. Невозможно было противостоять «власти всеобщего воображения», если это воображение было убеждено в том, что «СССР конец», хотя вначале это была просто метафора. Власть не валялась на улице, она была спрятана, замурована в московских стенах, словно проводка или персональные линии связи. Найти эти спрятанные в стенах, трубах и проводах силовые линии власти с помощью каких-нибудь шестнадцати верных помощников, никогда не делавших ничего практического, кроме подготовки заседаний, никак не удастся. Пришлось бы отбивать штукатурку, находить, куда уходят трубы и шахты, скрывающие в себе кабели и другие проводники. В этом, думал Горбачев, и заключается настоящая задача, и три года назад она (то есть полный снос и строительство заново Кремля и всей страны) была бы еще выполнима с помощью «ПАРТИИ СОЦИАЛЬНЫХ СТРОИТЕЛЕЙ». Как инсценируются революции, как готовятся мятежи, путчи — это должны осваивать партработники, посылаемые в страны третьего мира. Здесь, в центре империи, неизбежна совершенно иная перспектива: как перестроить общественную архитектуру? Архитектуру сетей, по которым движутся приказы, и — это был конек Горбачева — сетей, по которым можно не только отправлять приказы, но и получать ответ? Он устал. Именно сейчас, в сумерках зимнего предновогоднего дня, ожидая, как и все остальные, окончания кризиса, он хотел ДИСКУТИРОВАТЬ. Из окна он видел мощные стены, ели и слякоть, расквашенный множеством ног снег.

Противники вовсе не лишали его центрального отопления, как и не отключали ему — хотя и грозились — электричество. Свет у него был до самого конца. Чтобы отстранить кого-либо от власти, недостаточно отрезать съежившийся аппарат от финансового центра и уговорить охрану не вмешиваться в происходящее.

Тяжелая работа по пристойному демонтажу Советского Союза и достижению договоренности между военными и российским правительством досталась американским визитерам. Госсекретарь урегулировал вопросы кончины общества, словно нотариус.

— Правда ли, что Горбачев, смертельно уставший — ведь с августа он, в сущности, так и не смог восстановить свой привычный темп, — без конца разговаривал по телефону, пока не заработал нарушение слуха?

— Да, он перестал слышать тем ухом, у которого обычно держал трубку.

— Он не менял ухо?

— Нет, всегда держал трубку у правого уха. Привычка.

— И этим ухом уже ничего не слышал?

— Это был конец.

— Конец? Полный? Истощение нервной системы?

— Просто оглох на одно ухо. Он твердил, что постоянно слышит какое-то шипение.

— А врачи были?

— Нет. Не явились на службу. Мы обходились домашними средствами. Аспирин, отдых. Осаждавшие не должны были знать о слабости президента.

— Когда он поправился, что он стал делать?

— Он хотел спасти все вместе. Сохранить империю. Но он не хотел использовать войска.

— А стали бы ему войска подчиняться?

— Уж как-нибудь. Он ведь был президентом. В азиатских республиках было достаточно военных сил, не подчинявшихся «осаждавшим» президента в России. Можно было бы приказать перебросить по воздуху мотопехотную дивизию, десантников и прочее. Он этого категорически не хотел. Он отказывался даже угрожать этим.

— Стал ли он пользоваться своим левым ухом?

— Да, после того как немного пришел в себя. И еще он начал понемногу есть. А то он об этом совсем забыл.

— Зачем он так много звонил по телефону?

— Он искал связи. Он искал, минуя телефонную подстанцию, ту центральную структуру, которой мог бы командовать непосредственно, но с которой он в последние годы общался только опосредованно. Он говорил, словно блуждая в лабиринте.

— Ведь мятежом был охвачен только тонкий слой самого высшего руководства?

— Да. На местном уровне все сохранялось по-прежнему. Телефонная дуэль.

— Двенадцать дней подряд.

— Если бы он знал, как устроены линии связи, он еще мог бы изменить ситуацию. Полномочия у него были.

— Ему бы надо было переговорить с судьями. В том порядке, в каком они вызывают доверие и в каком они сами стали бы делать запросы. Кто-то должен был для него все это разузнать. Мы делали, что могли. В старом аппарате, существовавшем до июля 1991 года, мы бы знали, что делать. Теперь мы уже и сами не понимали, что к чему.

— То есть осаждавшие, русское правительство, лучше разбирались в ситуации?

— Совсем не лучше. Просто им было достаточно меньшего количества контактов. Их дело было только разрушать. Никто не проверял новую реальность. Все надеялись на новый курс. Он обещал добычу. А Горбачеву приходилось строить свою коалицию на отречении. Самое большое, что он мог обещать — повышение.

— Был ли у него шанс?

— Был бы, если бы он сразу же по возвращении из Крыма с самого начала вел все телефонные переговоры и устанавливал контакты сам. Ему пришлось бы завести личную телефонную книгу на тысячу страниц. Тот, кто занимает высшие посты, не может сам поддерживать в такой сложной империи телефонную связь.

— Когда оборвалась эта борьба?

— Шестнадцатого декабря к вечеру он бросил телефонные разговоры.

— Отчаяние?

— Просто слишком устал.

— Где он сидел?

— У себя в кабинете. Попросил принести кофе.

— И что потом? Делал какие-нибудь заметки?

— Начал записывать кое-что для книги воспоминаний. Тогда мы поняли: все кончено.

— Два часа спустя визит Ельцина и президент был вывезен из Кремля?

— Да. Но Ельцин не появился. Он сообщил о своем визите и не появился. Президент сел в подъехавшую машину.

— Разрешили ли ему взять личные вещи?

— Нет, ничего.

— Сложил ли он полномочия как президент?

— Он считает, что нет.

— Он и сегодня президент Советского Союза?

— Конечно.

— Дворцовый переворот, не правда ли?

— И при этом население введено в заблуждение, его уверили, будто СССР распущен соответствующим образом и полномочия переданы. Это был бандитский налет.

— Общественная собственность разворована?

— Присвоена. Это был термидор, которого мы ждали с 1921 года.

— В духе того, что собственность — это кража?

— Да. Прежде всего, если это касается присвоения общественной собственности.

— Почему вы не говорите при этом о государстве?

— Потому что его не жалко. Государство отмирает, общественное устройство, общественная собственность нет.

— Чем же был, собственно говоря, Советский Союз?

— Интересный вопрос!

 

Конец рейха в Кабуле

Как обычно, за машиной швейцарского посланника по улицам Кабула 8 мая 1945 года следовал на некотором расстоянии джип с охраной британского посольства. Дело было в том, что посланника сопровождал секретарь немецкого посольства в Афганистане Шлипхаке. В условиях войны немецкое посольство было закрыто, а интересы рейха представляла швейцарская дипломатическая миссия.

В 11.30 дипломаты прибыли в Министерство иностранных дел. Афганский министр иностранных дел в двадцатые годы сопровождал короля Афганистана в поездке в Берлин в качестве атташе. Тогда была модная песенка: «Афганистан, Афганистан, на что он вам, на что он нам…» Он посчитал ее текст, переведенный на родное наречие, не слишком остроумным и приготовил в качестве вводного замечания (с намеком на старую песенку), что ему как афганцу Германский рейх «ни на что не нужен». Он заявил: я даже не знаю, существует ли вообще рейх в настоящий момент. Швейцарский посланник сообщил, что ему было известно из радиосообщений.

Посланник: По поручению моего правительства, представляющего рейх при дворе и правительстве в Кабуле, я позволю обратить внимание вашего превосходительства на следующее сообщение: «Фюрер Великого германского рейха 1 мая 1945 года погиб геройской смертью».

Секретарь посольства Шлипхаке добавил: Он умер.

Это прискорбное сообщение, ответил афганский министр по-английски.

Посланник: Его преемником стал Карл Дениц.

Шлипхаке: Согласно действующим нормам немецкого государственного права Карл Дениц взял на себя его обязанности.

Министр выслушал сказанное в переводе и порылся в своей памяти. «И это вы собирались мне сообщить?» — попросил он перевести. Он уполномочен на это, ответил швейцарский посланник. Согласно действующему немецкому государственному праву, добавил секретарь посольства.

Афганистан с этими событиями напрямую не связан, заявил министр. Не имеет значения, согласно каким нормам страны назначается преемник. Может быть, произошел путч. Для министра это все равно, он принял бы это сообщение, как и сообщение о назначении преемника.

Однако это не путч, горячо возразил Шлипхаке. Речь идет о преемнике.

Министр: Преемник, все равно, путем путча или новых выборов.

Нет, отвечал Шлипхаке, речь идет о преемнике согласно завещанию, никакого путча и никаких выборов. Согласно завещанию фюрера.

Министр ответил: Это не имеет значения, поскольку не касается Афганистана непосредственным образом. Для Афганистана это не имеет значения. Он принимает факт к сведению.

Нет, настаивал Шлипхаке, правительство рейха дало ему поручение указать на строгую законность этой правопреемственности согласно завещанию. Важно, чтобы Афганистан не сомневался в признании нового правительства рейха, возглавляемого Деницем.

Министр не слишком интересовался этим вопросом. Государственный визит в Германию был отложен еще в 1934 году, и в ближайшие недели возвращаться к этому вопросу не предполагалось. Он передал через переводчика: его правительство лишь принимает происшедшее к сведению, независимо от того, каким путем определен преемник, в результате путча или нет.

Нет, утверждал Шлипхаке, это не все равно, поскольку британский посол наверняка поставит под сомнение признание нового правительства Великого германского рейха. Однако если вопрос о возможности признания будет поднят, возникнет вакуум, потому что получится, будто у рейха в настоящий момент нет правительства. Министр — и швейцарский дипломат с ним в этом согласился — считал, что в данный момент это не имеет значения.

Однако для Шлипхаке от этого зависело сохранение дипломатического иммунитета. Поэтому он разъяснил указ рейхстага от 1942 года, предоставивший рейхсканцлеру и фюреру Великого германского рейха, Адольфу Гитлеру, полномочия определять каждому немцу его обязанности. Сюда же входят и полномочия составления завещания, в котором будет определен его преемник.

Швейцарский посланник возразил, что фюрер уже использовал свое право, определив своим преемником рейхсмаршала. Дважды он этим правом воспользоваться не может. Кроме того, можно усомниться, стал ли бы рейхстаг, рассчитывавший в 1942 году на победу в войне, сохранять эти полномочия на случай полного поражения. Вообще же по завещанию можно унаследовать кольца, личные вещи или земельную собственность, но не Германский рейх. Ведь нет никаких указаний относительно того, что именно входит в наследование. Можно только представить себе перечень имущества, который должен был бы быть представлен, согласно швейцарскому законодательству, суду по делам наследства…

Шлипхаке был возмущен. Он разъяснил швейцарскому патрону принцип невмешательства другой страны во внутренние вопросы государства и права Германского рейха. Еще три года назад предшественник афганского министра должен был уточнить позицию своей страны на случай прохода немецких войск через Гиндукуш в направлении Индии. Тем самым существовало отдаленное представление о Великом германском рейхе, которое в настоящий момент для министра не имело значения. Он собирался пообедать.

Министр передал через переводчика: смерть главы немецкого государства — факт, не имеющий значения.

Шлипхаке: Геройская смерть.

Министр: Геройская, то есть все равно смерть. К тому же афганская сторона не в состоянии проверить подлинность завещания.

Шлипхаке: Это не завещание, а государственное распоряжение относительно преемника, выполненное согласно конституции.

Шлипхаке разъяснил принцип «перерастания» подобного права. Согласно древнегерманским представлениям, преемник постепенно перерастает в правителя, словно рожденный старым носителем власти. Так что один умирает, другой на его место заступает, превращаясь в телесное воплощение умершего.

Швейцарскому посланнику было дано указание в течение следующих дней прекратить представительство интересов рейха. Он считал вопрос о преемственности второстепенным, то есть вопросом, считать ли рейх чем-то чуть большим, чем ничего, или уже чем-то несколько меньшим, чем ничего. Не будете же вы, дорогой Шлипхаке, превращать афганское правительство в третейского судью по происходящему в Европе. Согласитесь же с формулировкой господина министра, согласно которой он принимает сообщение к сведению и не придает ему никакого значения.

Министр: В вопросе признания в качестве ведущей войну державы не имеет значения…

Шлипхаке: Нет, все же значение имеет.

Немец уперся, настаивая на своем. Министр не знал, каковы могут быть в соответствии с позицией его страны практические последствия, если он ясно признает преемственность власти. Номинально его страна прервала отношения с рейхом. Но и это не имело в течение прошедших трех лет никаких практических последствий, не более чем любезность, проявленная в ответ на нажим британского посольства. И потому он сказал переводчику: формулировку «для Афганистана вопрос о преемнике Адольфа Гитлера не имеет значения» не следует понимать буквально, поскольку все вопросы касательно Великого германского рейха для Афганистана не слишком значимы по причине большой удаленности. Во-первых, эта формулировка содержит выражение соболезнования, во-вторых, утонченное признание внутригерманских правовых норм, в-третьих, неизменность существующего положения, поскольку рейх, видимо, и так прекращает свое существование. Вполне заслуживает признания тот факт, что во главе этого не-рейха еще некоторое время будет находиться, согласно завещанию, законный преемник.

Министр полагал, что ему удалось войти в положение Шлипхаке. Но тот был в отчаянии. Он категорически возражал, что рейх прекращает свое существование только потому, что в данный момент его территория съежилась до известных размеров. В нашем распоряжении, заявил он, все еще находятся Норвегия, Дания, Ионийские острова, укрепленные позиции на Крите, укрепленные районы в Бискайском заливе, в Курляндии, часть долины Вислы, Голландия, а также часть Австрии вблизи Лайбаха.

Ничего такого рейху не принадлежит, возразил швейцарский посланник. Дорогой Шлипхаке, прекратите!

Афганский министр следил за ссорой европейцев. Он сообщил, что теперь выражает сожаление по поводу употребленного им выражения НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ и готов от имени своего правительства заменить его на НЕ ИМЕЮЩИЙ ПОСЛЕДСТВИЙ. Все отношения между КОРОЛЕВСТВОМ АФГАНИСТАН и ВЕЛИКИМ ГЕРМАНСКИМ РЕЙХОМ будут характеризоваться этим выражением.

Шлипхаке, похоже, был удовлетворен этим заявлением постольку, поскольку с осени 1943 года шел спор о названиях Великий германский рейх или просто Германский рейх. И вот ему в последний момент удалось добиться признания названия Великий германский рейх. Он хотел предотвратить отговорку, благодаря которой афганец мог бы отделаться признанием преемственности по отношению к Германскому рейху (до 1933 года), но не к сегодняшнему государству.

Изменение формулировки, заметил министр, не имеет для его правительства никакого значения. Можно Великий германский рейх, а можно Германский рейх.

Нет, упорствовал Шлипхаке, в духе корректного урегулирования вопроса о преемственности на основании национального права — завещания — в заявлении должно быть отражено соответствующее название страны. Он даже дошел до угроз, заговорив о ПОСЛЕДСТВИЯХ в случае, если он не получит удовлетворительного ответа.

Министр был склонен по возможности помочь отчаявшемуся дипломату. Он приказал принести освежающие напитки и стал диктовать секретарю, ведущему протокол: Само по себе сообщение правительства рейха о наследнике, сделанное в связи со смертью главы германского государства…

Шлипхаке: Героической смертью…

Министр:…в связи с героической смертью главы государства, не имеет для Афганистана никакого значения и в качестве сообщения не предполагает ответа. Однако поскольку Великий германский рейх, благодаря представляющей его интересы стороне в лице швейцарского посланника первого класса, Херрнфарта, сделал заявление о необходимости такого ответа…

Херрнфарт: Швейцария как представляющая сторона не делала такого заявления…

Министр: Кто же требует ответа?

Шлипхаке: Формальное требование…

Министр: Выкинем «формальное требование». Пусть будет написано так: В связи с упомянутыми обстоятельствами Афганское королевство ПО СОБСТВЕННОЙ ИНИЦИАТИВЕ заявляет, что считает осуществление преемственности власти в Великом германском рейхе законным с точки зрения национального права и подтверждает с упомянутым государством те же отношения, что и прежде, прерванные в связи с войной…

Победа была у Шлипхаке в кармане. Это было совершенно последовательное заявление, которое должно было привести к конфликту афганского правительства и британского посольства. Оно не решало исхода войны, но сопровождалось приятным ощущением, что представитель рейха все же смог настоять на своем. Теперь они могли отобедать в одном из европейских ресторанов Кабула под пристальным наблюдением британских агентов, еще не подозревавших о поражении своей страны и занятых чтением по губам и составлением донесений.

 

Истина пространства

Философские умы постоянно сопровождали Наполеона в его походах. Великий собиратель власти словно магнит притягивал их, включал в свою орбиту. Так, в 1807 году Франсуа Лепенс, следуя за императором, вез телескоп и воздушный шар в Восточную Пруссию.

7 февраля 1807 года

В свите императора я отвечаю за перевозимые из Парижа на лошадях воздушный шар и два телескопа, приспособленные для наблюдений за звездным небом. Все это до сих пор не было использовано в походе и в этих прусских краях, в феврале, не сможет найти применения. Однако император неоднократно отклонял прошения об отправке моей аппаратуры обратно. Я готов предположить, что он суеверен. Имеющиеся в моем распоряжении восемь лошадей (два конных гвардейца в качестве сопровождающих и помощников, мой собственный жеребец, пять лошадей с поклажей) постоянно находятся в поле зрения императора. Они были рядом с ним во время осенних побед, и он считает, что их присутствие отчасти обеспечивает ему удачу. Кое-кто полагает, что эта черта его характера приведет императора к гибели.

Мы движемся за русской армией, неожиданно напавшей на нас на зимних квартирах (между Данцигом, Вислой, Торунью и Варшавой). Теперь мы преследуем ее и пытаемся вынудить вступить в зимнее сражение. Однако неутомимо шагающие войска ускользают от нас по ночам.

Лишь картограф — даже знаний физика было бы недостаточно — определил бы, что мы движемся по замерзшим озерам, устремляясь в расщелину в мировом пространстве, в которой нечего будет завоевывать. «Пустота», то есть «безразличная множественность точек» (они не ощущают ничего из своего прошлого, у них нет ничего для нас, завоевателей), солдаты называют ее местностью или пустыней, пожирает мотивы. Где тот марш-бросок, что привел нас к Йене и Ауэрштедту? Где горячность быстрых команд? Здесь в короткие часы дневного света армия, этот «погнутый инструмент или, вернее, его части», осыпаемая снегом, еле тянется, почти ничего не припоминая о вчерашнем дне. Офицерам приходится прибегать к длительным разъяснениям, они стараются говорить как можно яснее, повторяя на разные лады смысл своих поручений, которые обычно облекаются в форму приказа. Император и сам говорит тихим голосом. Его свита служит ему рупором. Он наклоняется к уху одного из своих любимцев, шепчет. Потом это превращается в приказ. Все это значит: он «обескуражен», голоса не поднимает. Он никогда не стремился в эту ледяную трясину — нигде не видно «знакомых равнин с холмами», как и «открытой местности перед густонаселенным городом». Все, что люди творят на этой земле, скрыто под снегом, как картофельные погреба.

Лазареты вчера отправлены назад, к Данцигу. Солома, на которой лежали раненые, реквизирована, чтобы кормить штабных лошадей. От убогого корма у коней сил хватает только на то, чтобы идти шагом или трусить рысцой.

Вечером в городке впереди (город узнается по колокольне и кладбищу, следов продолжительного поселения почти нет) показался русский арьергард. Поселение называется Freiheit, «Свобода», это то же, что по-нашему liberté, но вряд ли как-то связано с нашими идеями. До ночи удается очистить городок от неприятеля. Русские отводят своих бойцов на равнины за городом (если смотреть от нас). Они не зажигают огней. Пленные показали, что это делается в целях маскировки, хотя каждому из нас известно, что они расположились там лагерем.

8 февраля 1807 года, 7 часов утра

Император — точка концентрации. Он спит на хуторе слева от нас. И сон его — тоже выражение концентрации, хотя мы этого и не видим. Часовые и адъютанты оберегают его покой. Стена заботливых усилий окружает спящего императора, а спит ли он на самом деле, мы не знаем. Может быть, он отдыхает, а может, диктует что-нибудь, но нам полагается верить, что он восстанавливает силы сном и тем самым питает свой дух концентратом энергии.

Он властен над своей памятью, над своим языком, телом, сном, над своими планами и даже над своей силой концентрации и над своими бессознательными побуждениями. Самообладание — часть его верховной власти над войсками и командирами. Они доверяют ему и любят его: это значит, они наблюдают его способность концентрации и подражают ему в этом. Таковы альфа и омега этого прекрасного механизма. Для чего он построен? С помощью концентрации этого не выяснить, а беспочвенные размышления императору не подобают. Он сосредоточен на том, чтобы сохранять в целости собранные в кулак силы, приведенные им сюда из Парижа, пока какая-либо цель не отреагирует на них. Цели выдают себя, появляясь в поле зрения. Ведь в мире множество блуждающих целей.

Однако неуютный край, в который шаг за шагом заманивает нас упрямый противник, устроен совершенно иначе. Он состоит из «множества точек и временных моментов, обозначающих „сейчас“» (до самого Урала они неисчислимы, в каждой из этих точек и каждом из обозначающих «сейчас» моментов может умереть человек, могу умереть я или одна из моих лошадей, а может случиться несчастье и с императором). Эти точки и моменты безразличны по отношению друг к другу, являясь «знаками инобытия природы», то есть эта чужая природа (в отличие от природы императора или природы Франции или Италии) ничего не желает, ни о чем не мыслит, кроме самой себя. Я не собираюсь отрицать, что и этот удаленный край наделен душой, однако она не выражает себя в отношении нас, тех, кто вторгся в эти земли и покинет их, как только завоюет их. Мы хотим только одного: чтобы этот поход не повторился. С этой «нерешительностью» соотносится безразличие пространства, разворачивающегося здесь и сейчас в форме рощицы, лесной опушки, едва намеченной дороги, не ведущей туда, куда мы желаем, — именно потому, что мы здесь ничего и не желаем.

Такова структура рассредоточения, прямая противоположность энергетической и временной собранности императора. Множество безразличных точек страны, заполненных безразличными голосами коренных жителей, а также прусскими и русскими солдатами, сосредоточенным войском, стремящимся к родным домам: все это нарушает концентрацию нашего объединителя.

Император появляется из дверей. Он осматривает лошадей. Мюрат и Бертье приближаются к нему, все это на небольшом клочке земли. (При этом, однако, нельзя, допустим, сказать: шестнадцать тысяч точек или семь тысяч «сейчас», поскольку и точка, и момент «сейчас» не образуют исчислимого пространства. Можно лишь указать на их пропорциональное отношение к стуку в висках, к звуку выстрела, к ампутации конечности, к отданному приказу — все это можно сравнить с тем клочком земли, на котором сейчас стоит император.) Завязывается земной разговор: как многообразию душ, приведенных императором в эти места, предстоит вступать в это сумрачное утро в своих «сосудах» или надеждах (корпусах, дивизиях, полках, ротах). Об этом император говорит окружающим.

В семь утра зимой еще ночь. Армия расползается по невидимым нитям. Корпус Даву должен выйти в тыл русской армии у Зерпаллена, места, которое ни один из вестовых, вызывающих передвижение войск на этом пространстве в шестнадцать квадратных километров, еще не видел. Тем временем силы построены за городом, в направлении к востоку. Местность находится позади позиции, которую собирается занять император. Неразличимый на местности план предусматривает, что после полудня корпус Нея с севера ударит в тыл противника и сбросит его с поля боя, «словно рычагом». В этих планах скрывается привязка памяти к прежним, удачным временам, когда подобные маневры были успешны. В утреннем холоде частица решимости возникает уже только потому, что многие наблюдают эту фазу собирания человеческой массы, «умноженной возможности». Что им до пространства, до победы в этом далеком краю? И все же они не желают отказаться от момента сосредоточения воедино. Противник ведет огонь по строю.

Вот император садится на одну из подведенных лошадей, смешанный отряд офицеров и конных гвардейцев, выделенный в качестве его личной охраны, устремляется за ним. Еду и я со своей поклажей.

Назначение моего воздушного шара и моих телескопов

Император распорядился везти снаряжение с собой. Шар должен подняться над местностью и, словно виртуальный холм со ставкой полководца, открывать вид на позиции противника. Однако поскольку император всегда полагал, что может представить себе соответствующего противника, не глядя на него, он никогда не поднимался на шаре и не посылал никого другого с этой целью, да он никогда и не приказывал распаковать шары. Что же касается телескопов, то они должны были быть направлены не на противника, а на небо. Они сохранились еще со времен египетского похода. Они должны обеспечивать связь со звездами, с законами космоса, а также давать ориентировку на местности, если она оказывается невозможной иными методами. Может, удастся увидеть что-либо важное, сказал император.

Сегодня это снаряжение бесполезно. С северо-востока непрерывной чередой несутся снежные тучи. Буря бьет гренадерам в лицо. И шар в такую погоду не поднимется, и наблюдатель с него ничего не увидит. Около одиннадцати часов на некоторое время в снежном вихре наступает обманчивый перерыв.

Роковое решение императора

Император производил чрезвычайно нервозное впечатление. Он отдавал распоряжения, на этот раз довольно резким и громким голосом. Таким я его не видел. Обычно голос его негромок, он говорит отрывисто. Я всегда удивлялся, что офицеры и генералы подхватывают эти словесные обрывки, хотя он на них не смотрит и ни к кому не обращается, и переводят их в быстрые движения или громкие приказы. Словно собачья свора, они готовы схватить на лету «лакомый кусок». Однако в эти утренние часы — около половины одиннадцатого горизонт слегка просветлел — я увидел императора, исходящего потоками красноречия. Случилось что-то ужасное. Вместо того чтобы подождать эффекта атаки на правый фланг русских, император приказал двинуть корпус Ожеро, цвет нашего войска, на ослабленный центр русских. Войска сбились с дороги во вновь разыгравшейся снежной буре, вышли на четверть мили левее, прямо на русские батареи, и понесли тяжелые потери, оказавшись при выходе из снежной пелены в шестидесяти метрах от вражеских орудий. Менее чем за восемь минут полегло шесть тысяч солдат. В то же время русские колонны двинулись с места, не по приказу, а сами собой (мы узнали об этом потом от пленных), потому что хотели пробиться к теплым кухням и печкам городка. Эта махина, черная масса на белой равнине, двинулась в сторону императора.

Я видел, как император что-то обсуждает с Мюратом; их лошади стояли голова к голове. Сразу же после этого пришли в движение шестнадцать конных полков, выжидавших за холмами, и двинулись на рысях к русским колоннам, они прорезали черные ряды наступавших в своей прекрасной летней форме, а ряды эти, казалось, не обороняются, а только смыкаются позади всадников.

Первые ряды извивавшейся червем колонны еще приближались к месту, где находился император. Наша уверенность таяла с каждым эскадроном, исчезавшим в чреве вытянувшегося в длину колосса. Кавалеристы, бессмысленно брошенные против пешего войска, выглядели «разрозненными», а при ближайшем рассмотрении производили «жалкое» впечатление. И все же заляпанные грязью мундиры вносили в серость зимнего дня хоть какую-то краску. В самый несчастный момент они были словно «запас победных времен», ведь кавалерию всегда вводили в бой лишь в тот момент, когда враг был надломлен или уже обращен в бегство. Эти моменты удачи, перед самой победой, нераздельны с ними, так что каждый из нас ожидал, что их ставшие чистой идеей победоносной кавалерии попытки прорыва русских порядков смогут решить события и этого дня.

Философский порыв, пронизывающий наше время (из 55 тысяч солдат армии императора более двенадцати тысяч носят с собой тетради, в которые заносят свои ежедневные размышления, а большинство, не принадлежащее к числу ведущих записи, желает иной, более счастливой жизни), вызван быстрой сменой событий, происходящей благодаря концентрирующему энергию императору. Масса наблюдений необычных событий порождает любопытство.

Настал вечер. В этих северных широтах сумерки опускаются рано. С самого начала дня идет борьба двух разных временных конструкций. Собранность императора направлена на скорость. Он что-то произносит, его понимают без переспроса, недоразумения, точно так же исключены и изменение приказа во время его передачи далее, момент выполнения приказа вобрал в себя опыт прежних сражений, выучку, время научных штудий, время революционных бед, выигрыш времени за счет упрощения.

Самосознание основано на этом определении времени. Если кто-то говорит, в голос или вполголоса, медленнее, это обращает на себя внимание, и его поправляют. Перед этой стеной концентратов времени кажется, будто нет ни холода, ни снега. Каждая из пространственных точек, противостоящих армии как местность, кустарник, бесконечная белизна заснеженных тылов за полем боя, всякая «непонятливость», демонстрируемая противником (а он словно не понимает ни одного нашего движения, не реагирует на наши сильные ходы, зато подмечает все наши слабости и пользуется ими), подрывает понемногу боевой дух. Таким образом, этот зимний день перемалывает большую массу иллюзорного художественного изделия, армии. К вечеру ситуация такова: расположившиеся на ночлег мужчины уже больше не солдаты. Вместе с подводами, нагруженными ранеными и спешно отправляемыми в тыл, с поля боя исчезают и нераненые. Время работает против императора. Он не может ждать.

Ночь русские провели в поле. Русские учебники, заимствованные с Запада и написанные по-французски, запрещают разводить в ночь перед сражением костры. Солдаты мерзнут, к утру почти совсем заледенели. Утро не рождает в них никакого ожидания. Что значит утро? Легкое просветление горизонта в восточной части, которая находится позади них и которую они поэтому не видят. Согреться, собираясь вместе, прижимаясь друг к другу, не удавалось, зато теперь, когда войска пришли в движение, от спешных действий стало теплее. Скажем, появились сообщения о спрятанных крестьянами запасах картофеля. Солдаты принялись за поиски, кто-то помчался в соседние полки. Фронт, застывший на ночь, стал рассыпаться. Множественность распадается на составляющие, каждый приближается к состоянию точки, ракурса чистого «сейчас». В сопоставлении с французами, чьи основные силы еще должны подойти в течение дня, они обладают численным превосходством. Накануне вечером они были рады, когда приказов больше не поступало и они еще не знали, какой холодной окажется ночь. Не думая об этом, они носят с собой свои дома, свои леса, свои родные места. Они оживляют равнодушные точки, ими занимаемые, домашними воспоминаниями, фантазируют о предстоящем возвращении. Офицеры, по большей части люди городские, беспокойные, дерганные, ведут себя почти как французы; у них нет шанса передать это истерическое ускорение, их наполняющее, своим солдатам.

В эту сумятицу «здесь» и «сейчас», «раньше» и «как можно скорее» и ударит французская армия. Существует только одно исключение: русская артиллерия. Это часть городской энергии, у нее запас времени лет в шестьдесят (создана и основательно обучена Суворовым). Еще в темноте этот концентрат времени открывает огонь по точно рассчитанным точкам нахождения французов.

8 февраля 1807, поздний вечер

Нас атаковала императорская гвардия русских. Мои вьючные лошади мертвы. Военные инженеры взрывом разворотили землю, и я схоронил сложенные шары и один из телескопов в восточно-прусской глуши. Если мы когда-нибудь вновь придем сюда, я смогу спасти снаряжение. С двумя лошадями, пешими гвардейцами и одним телескопом мы отступили в направлении Шмодиттена. Император, чтобы показать необходимую прочность нервов, расположился на поле боя и ночевал в хлеву. Он велел оповестить о том, что и сам устал от бойни и снега. Он отстраняется от происшедшего накануне. Что он от этого выиграл? Из-за того, что отстранился от событий: все. Он вернул себе доверие масс. Он объявил, что предложил царю мир.

Чтобы продвигаться дальше, императору пришлось бы побеждать каждую точку восточного пространства по отдельности. Каждое «сейчас» всех прошедших времен складывается против него. Используя терминологию воздухоплавания: он теряет подъемную силу, заключенную в оболочке шара. Поскольку точки безразличны по отношению друг к другу, как известно нам, философам, простор бесчисленных точек до самой Индии пребывает вне себя, то есть лишен мысли и не способен к концентрации, то император наносит удар в какое-то ничто, значит, вместе со своими концентратами он осмотически обращается в ничто. Точки и времена Востока отказывают ему в признании.

 

Загадка Березины

На трескучем морозе привычный рассудок отступавшего императора и его штаба работал все еще великолепно. Отходившая армия высылала лазутчиков.

Отчаяние возникло от осознания того, что никто из отступавших не желал ничего от этой страны, что все жертвы прошедшего полугодия были напрасны. Отсюда и ГОРЯЧАЯ ЖАЖДА ДОБЫЧИ, пытающаяся восполнить недостаток цели. Перевозка награбленного невероятно тормозила продвижение войск. Что-нибудь человек должен нести с собой: надежду, задание, добычу.

Отправленные императором разведчики шли на рысях, они сообщили об обходном маневре, задуманном русскими военачальниками. С юга приближалась армия. Она должна была перерезать армии Наполеона пути отступления западнее Березины. Русская армия графа Витгенштейна наступала с севера на восточный берег Березины. На востоке арьергард французской армии вел бои с основными силами Кутузова.

300 пионеров генерала Эбле наводят понтонный мост через Березину, который спасет французскую армию. Это технически грамотные патриоты. Их действия организуют врачи. Эти специалисты проигнорировали отданный за неделю до того приказ об уничтожении техники. Теперь они приготовили свои детали, болты, инструменты, тросы и прочий крепеж на берегу, упакованные в ящики. Император определил место, в котором будет организована переправа. Неприятель этого не ожидает. Так что у пионеров будет ночь, день и еще одна ночь в запасе. На больших кострах, прямо у разложенного снаряжения, готовят горячий пунш. Наводящие понтоны солдаты выпивают его, сколько смогут (для врача человек — снабженный скелетом сосуд, в который наливается некоторое количество горячей жидкости, чтобы противостоять переохлаждению). После этого они устремляются в воду, в которую погружаются сначала по пояс, а потом и по самую шею. Они вбивают сваи, наводят понтоны, закрепляют их. Больше десяти минут пребывания в ледяной воде человеку не выдержать. Врачи и офицеры кричат через мегафоны, направляя действия пионеров. Они контролируют порыв солдат-патриотов. Необходимо всеобщее помрачение рассудка войсковой колонны, своего рода устремленная вперед паника, чтобы люди проявили необходимую для этого самоотверженность. Всех их ждет смерть.

Генерал Эбле, сам побывавший в воде, еще доберется до Кенигсберга, переживет своих солдат, однако умрет, с ампутированными конечностями и истощенный, от последствий отчаянного предприятия. Тело такого не прощает.

К вечеру следующего дня первый корпус и императорская гвардия могут пересечь реку. Мост пролегает сначала над болотистым, покрытым ледяной коркой берегом, а затем и над самой рекой. Ужасные картины, взбудоражившие Европу, где они появились в виде листовок, были созданы в книжных и газетных издательствах без какого-либо участия свидетелей на месте происшествия. В основе их лежали известия о третьем дне переправы: катастрофе отставшей, нагруженной добычей части армии, «потребителей войны». «Военные производители» пересекли реку днем раньше в полном порядке, и в серии боев прорвали окружение. Сохранял дисциплину вплоть до пленения и ПРИНЕСЕННЫЙ В ЖЕРТВУ арьергард, защищавший восточный берег, пока не был разрушен мост.

Ужасна была лишь самозабвенность технических ПАТРИОТОВ ПЕРВОЙ НОЧИ. Откуда взялись эти резервы энергии? Пионеры были крестьянскими сынами, получившими в Великой армии, каждый сам по себе, нечто вроде инженерного образования, и отслуживали свой срок пионерами (что было ниже их квалификации). Патриоты свободы ремесел, они сэкономили эти резервы энергии. Патриотизма без такой экономии не бывает. Тайна моста через Березину заключается в том, как офицерам (и самим пионерам) удалось за несколько ночных часов мобилизовать эти резервы, которых должно было хватить на всю жизнь, до самой смерти, а потому сознательные люди используют их лишь понемножку, грамм за граммом. О «патриотическом порыве, поддержанном пуншем, но не им вызванном», говорит Клаузевиц, посетивший это место в том же году. Речь идет о смятении рассудка, говорит он, вызываемом совместной лихорадочной деятельностью множества охваченных единым настроем людей; это можно сравнить с мчащимся табуном лошадей, сметающим все на своем пути и не останавливающимся перед падением в пропасть.

 

Министр проявляет несдержанность

На города Рурской области опускаются сумерки. С северо-запада надвигаются облака, городские огни становятся ярче, зелень скверов и садов бледнеет. В снабженных кондиционерами помещениях, не замечая наступающего вечера, заседает руководство социал-демократической партии земли Северный Рейн-Вестфалия. Министр экономики, ремесел и технологии выходит из зала в явном возбуждении. За ним следует помощник. Друзья медлят. Они выходят за влиятельным человеком в вестибюль. Заседание проводит ПРЕМЬЕР-МИНИСТР ЗЕМЛИ И ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПАРТИЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ. Он требует продолжения дискуссии. Действие министра — направленная против него выходка. Разгневанному политику придется вернуться и объяснить свое поведение. Ему придется извиниться. «Age ain't nothing but a number». Вот такие часы, проведенные на заседаниях, и сокращают в конце концов нашу жизнь.

Время ускользает от премьер-министра. Правда, кое-каких предварительных успехов в течение этого часа ему удалось добиться. Такому вызывающе настырному министру уступать он не может. Так что время ему удалось выиграть.

В вестибюле близкие друзья окружили министра.

— Вернись, Вольфганг.

— С меня довольно.

— Что значит довольно?

Нет никаких двух течений, объясняет министр. В социал-демократической организации земли Северный Рейн-Вестфалия нет раскола. Бессмысленно говорить, будто одни выступают за народ, за улучшение условий жизни, а другие прислуживают крупному капиталу. Ничего такого нет. Конечно, дело министра экономики — содействовать развитию РЕЙНСКОГО КАПИТАЛИЗМА. И совершенно не соответствует реальности сомнение министра образования, будто министр экономики занимается этим без учета других интересов.

У министра «жесткие» черты лица. Невозможно представить себе, что с возрастом он растолстеет, что лицо его округлится. Он посматривает вокруг неуверенно. Ему невыносимо быть человеком, не вызывающим симпатий. Группа друзей незаметно подталкивает его в сторону зала, оттесняет журналистов, стремящихся засыпать министра вопросами. Министр возвращается в зал, присутствующие одобрительно стучат по столам.

— Мне надо было выйти, — говорит министр.

— Заходи, заходи, каждому может понадобиться выйти.

Эти слова произносит старик Фаренсман. У него нервы покрепче, чем у других.

— Что случилось с Вольфгангом?

— Он эмоционален.

— Да ведь ничего такого не произошло. Мы как раз говорили о «двух течениях».

— Это разрывает ему душу. Он покрывает слишком многое. Это вырывается из него наружу.

— Но ведь он совершенно явно злит зеленых. Он пляшет под дудку предпринимателей. Что в нем от социал-демократа?

— Видишь, именно этот упрек для него несносен.

— Но у него загораются глаза, когда рядом с ним появляется председатель правления крупной компании или глобалист, лучше, если из-за океана. Это действует на него как наркотик.

— Он и слышать об этом не желает.

— И тогда теряет самообладание и выбегает с криком: «С меня довольно».

— Да, довольно. Это может значить что угодно, и председатель знает, что министр имеет в виду.

— Но делает вид, будто ничего не слышал.

— А что ему еще остается делать?

 

Инстинкт политика

Табуреты в баре были обтянуты кожей цвета мальвы, дизайнеру удалось добиться, чтобы бутылки, стоявшие на деревянных стеллажах, словно книги, светились изнутри блуждающими в жидкости искорками. Помощники уже два с половиной часа ждали своих патронов.

— Я в общем-то ничего подобного никогда не замечал.

— Чего не замечал?

— Инстинктивной реакции политика.

— Скажешь тоже! Он нагибается, когда раздается выстрел.

— Мне такого видеть не доводилось.

— Быть может, вы понимаете слово «инстинкт» слишком узко? Говорят же «ЧИСТОКРОВНЫЙ ПОЛИТИК», хотя это не имеет никакого отношения к родословным арабских скакунов. По-моему, во всяком случае, кровь политика ни количественно, ни качественно ничем не отличается и не это делает его политиком. Полнокровие — это болезнь.

— Инстинкт в моем понимании — устойчивость реакции. И в таком случае это совершенно цивилизационное свойство.

— Прежде бывшее устойчивостью инстинкта?

— В природе такого инстинкта нет. Дитя природы само по себе политикой не занимается.

— А животные?

— Никогда.

— Но как же быть с результатами их действий или их «планами»? Ведь такое в природе существует.

— Все наоборот: помимо природы остается кое-что еще, оно-то и создает эти «планы». Задним числом можно приписать природе и политику.

— Но откуда же берется то, что я чувствую в политике серьезного калибра, едва он приблизится к двери, то, что я прежде называл «политическим инстинктом»?

— Это смесь. Каждый ее элемент сам по себе был бы катастрофичен для политики, все вместе делает человека быстрым и целеустремленным. Во время посевных работ или военных действий в джунглях проку от нее не было бы.

Оба помощника разгорячились. Большинство сцен, встававших перед их внутренним взором, указывали на наблюдения, которые трудно было уместить в одно слово. Все эти выражения — «мимикрирующий», «опытный», «энергичный», «целеустремленный» — были слишком узкими. Быть может, однородная политическая среда по причине недостатка времени не выработала собственных обозначений для добродетелей.

 

Наследник власти

Основатель фирмы все еще держит власть в своих руках. Его внук был определен в преемники. Это был не самый лучший выбор. Он был сделан в ночь после того, как кремировали «принца», — тот лучше всего подходил на эту роль.

Так погибает Джульетта, так погибают сыновья Агриппины, наследником Кеннеди становится Джонсон, Мендеса-Франса сменяет белокурый социалист Ги Молле. Общественная природа останавливает свой выбор на более заурядном, на втором номере; вероятность пересиливает уникальность.

Свой опыт «принц» приобрел, наблюдая столкновения разведенных родителей. Понимание власти взял у своих теток и бабушек, поддерживавших «могола», основателя фирмы. Молодому человеку, избегавшему спортивных причуд семейного клана, досталась лояльность фирмы. Он действовал сдержанно, прикрываясь явным дружелюбием и жесткостью. Он искал нечто, чего в мире не было в готовом для употребления виде (и чего нельзя было купить, как и доверие обоих родителей). Подобная крайность — удача для фирмы.

В пятнадцать лет «принц» инкогнито работал учеником в одной из принадлежавших концерну фабрик. Концерн, говорил его дед, должен стать в Италии настоящей величиной и так войти в двадцать первый век. В эпоху глобализации это значит, что власти может достигнуть только тот, кто ее умножает, и овладеть всей Италией может лишь тот, кто обладает частью мировой экономики. Это не более недоступно, чем овладение Римской империей, и уже не раз случалось в мире. Для этого требуется равновесие духа, вещь достаточно редкая.

И вот эта редкая вещь отправилась в ноябре к врачу из-за болей в животе. «Принц» сидит напротив миланского медицинского светила, выносящего «приговор».

— Надо ли понимать вас таким образом, что вы даже не планируете операцию?

— Я не могу оперировать опухоль брюшины. И никто этого не может сделать.

— А если попробовать?

— Безнадежно.

— И в США тоже?

— Если бы кто и был способен на это, так это мы.

Теперь «равновесие духа» могло пригодиться «принцу» разве что для того, чтобы устроиться на оставшемся ему узком пространстве между жизнью и смертью; врачи дали ему срок на «развитие болезни в течение шести недель». Молодой наследник власти распадался на глазах окружающих, своей семьи. Под конец он скрылся от всех.

У следующего преемника, не лучшего представителя семьи, жаждущий наслаждений рот, не вызывающий, как сказал дед, никакого доверия. Окружить его советниками и надзирателями? Он наверняка уберет их, как только получит власть. Единственное утешение во всей этой истории заключается в том, что лишенные равновесия духа, да и вообще посредственные личности не годятся для мирового господства. Они слишком нетерпеливы. Они не обладают магнетической способностью вызывать доверие.

Это утешение действует лишь отчасти, поскольку если дело принимает серьезный оборот, то БОЛЬШИЕ СТРУКТУРЫ не нуждаются в личном руководстве. Достаточно, если появится СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, ПРИВОДЯЩЕЕ К МИРОВОМУ ГОСПОДСТВУ. Одной из возможностей является патовая ситуация двух ведущих индустриальных держав, благодаря чему третья по величине вырывается вперед. Именно таков и был сценарий, ради которого основатель фирмы делал ставку на «принца». И пусть это будет суеверием, если мировое господство окажется подслащенным КАПЕЛЬКОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ОСТРОТЫ.

 

Повесть о Гильгамеше

I

ОН УБИЛ СОПЕРНИКА. ОН ЗАЛОЖИЛ ТВЕРДЫНЮ. В ЕГО СЕРДЦЕ ЦАРИЛА ПУСТОТА. ЭТО КАК ПАРУС ВБИРАЕТ В СЕБЯ ВЕТЕР БЛАГОДАРЯ СВОЕЙ ПУСТОТЕ. РАЗМЫШЛЕНИЯ ОТТОГО, ЧТО ЕМУ ЧЕГО-ТО НЕДОСТАЕТ. ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ФАНТОМНОГО ВРЕМЕНИ, ПОТОМУ ЧТО СООБЩАЮТ, БУДТО ОН ПРОЖИЛ 600 ЛЕТ: ЭТО СРОК, НЕОБХОДИМЫЙ ДЛЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ «Я». ТАК НИКОГДА И НЕ ВОЗНИКШЕЕ «Я» (ОН БЫЛ ПОСЛЕДЫШЕМ) СТРЕМИТСЯ ВОБРАТЬ В СЕБЯ ВСЕ (ИЛИ, ЕСЛИ ИНАЧЕ ПРОЧЕСТЬ ЭТОТ, ВОЗМОЖНО ИСПОРЧЕННЫЙ, ТЕКСТ, — ОЩУЩАЕТ СВОЕ ЕДИНСТВО СО ВСЕМ). ЭЛИТНЫЙ ГЕРОЙ СТАЛКИВАЕТСЯ С ПРЕДАТЕЛЬСТВОМ И ГИБНЕТ.

Боб Уилсон торопил. После четырех скорее непонятых критикой театрализаций мифа о Гильгамеше, поставленных в Мюнхене, Сан-Паулу, Сент-Луисе, Осло и Петербурге, он хотел представить на сцене окончательный вариант эпического сказания о первых днях человечества.

Хайнер Мюллер писал наброски. Он не мог подвести товарища. Однажды ночью он настучал на своей механической пишущей машинке несколько текстов, с беззаботностью поэта, не обращая внимания на то, что известно науке о пятом тысячелетии до нашей эры, но в то же время с эйфорическим подъемом пророка, повинуясь ритмизирующему стаккато клавиш. Разрушающая болезнь не может умалить способности интуиции. Знание при этом ничего не меняет.

Ночное писание Мюллера продолжается: КОЧЕВНИКИ (ЛЮДИ РАННЕГО КАМЕННОГО ВЕКА) ОСАЖДАЮТ ГОРОД ГИЛЬГАМЕШ. ОСАЖДАЮЩИЕ ТРЕБУЮТ ВЫДАТЬ ИМ ЖЕНЩИН. «ДВОЕ СЛОЖАТСЯ В ЕДИНИЦУ». ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПРИНЦИПА. ПОТОМКИ ЭТИХ ВЫНУЖДЕННЫХ БРАКОВ («БАСТАРДЫ» = У ОСАЖДАЮЩИХ УКРАЛИ ПОБЕДУ, ОСАЖДЕННЫМ ПРИШЛОСЬ ОТДАТЬ СВОЕ БУДУЩЕЕ, СИЛА ВОЛИ С ТОЙ И ДРУГОЙ СТОРОНЫ СЛИЛАСЬ ВОЕДИНО) БУДУТ НЕСТИ В СВОЕМ СЕРДЦЕ РАННИЙ И ПОЗДНИЙ КАМЕННЫЙ ВЕК, ОСЕДЛУЮ ЖИЗНЬ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ И ВОИНСТВЕННОСТЬ БРОДЯЧЕГО ПЛЕМЕНИ: ЕСЛИ ТОЛЬКО УДАСТСЯ ВЫИГРАТЬ ВРЕМЯ, ПОКА ЭТОТ ПОСЕВ НЕ ВЗОЙДЕТ!

ТАКОВ ТОЧНЫЙ ПЕРЕВОД ФРАЗЫ «ЗУБЫ ДРАКОНА ПОДРАСТАЮТ»; У ЗУБОВ ДРАКОНА ЕСТЬ НУТРО. НЕСОВМЕСТИМОСТЬ. ПОТОМСТВО НЕСКОЛЬКО РАЗ УНИЧТОЖАЮТ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОНО ПОДРАСТАЕТ. НЕМНОГИМ УДАЕТСЯ СПАСТИСЬ. СМЕШЕНИЕ ГИЛЬГАМЕША — ПОПЫТКА, НЕСКОЛЬКО РАЗ ОТМЕЧЕННАЯ В ИСТОРИИ. ПОЛУЧЕНИЕ ПОТОМСТВА ЗУБОВ ДРАКОНА, ПОКОЛЕНИЕ МСТИТЕЛЕЙ (ВЫРАЩИВАТЬ ЕГО НАДО ПОД ЗАЩИТОЙ, А ДЛЯ ЭТОГО ТРЕБУЕТСЯ ВЛАСТЬ) ОБРАЩАЕТ ТО, ЧТО В САМОМ ОБЩЕМ ВИДЕ ИМЕНУЕТСЯ «ЛЮБОВЬЮ, ТЯГОТЕНИЕМ, СИЛОЙ ВОЗДЕЙСТВИЯ», ВО ВЗРЫВЧАТУЮ СМЕСЬ.

ОДИН ИЗ ЗАРЯДОВ ЭТОЙ ВЗРЫВЧАТОЙ СМЕСИ ПОРАЗИЛ ПРЕДШЕСТВЕННИКА САДДАМА ХУСЕЙНА, ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА КАССИМА И ЕГО БЛИЖАЙШИХ СПОДВИЖНИКОВ.

II

Четыре танка и восемнадцать грузовиков с установленными на них пулеметами подъехали ранним утром по шоссейным дорогам к баракам военной базы Салливен (построенной еще англичанами), где ночевал председатель иракского революционного совета, генерал-майор Кассим со своим штабом. Только что поднявшиеся тут же были расстреляны, прежде чем успели умыться, позавтракать или взяться за телефоны. Трупы властителей были зарыты неподалеку, в песчаной дюне. Переворот удался, потому что заговорщикам помогли три предателя, пользовавшиеся доверием Кассима. Один из его штабных офицеров сообщил, где будет находиться диктатор, другой был начальником внешней охраны, третий помешал предупредить гарнизон. Эти трое предателей были расстреляны путчистами на месте. Разве можно было рассчитывать на то, что предатели не разболтают, как было дело?

III

«Зубы дракона подрастают», — с этих слов начал Шнеппель, позаимствовав их из опубликованного к тому времени текста Хайнера Мюллера. Что значит «зубы дракона»? Что значит «подрастают»? Шнеппель был одним из последних марксистов, вставших на позиции критической теории. С Партией демократического социализма у него было так же мало общего, как и с академизмом. ПРИНЦИПИАЛЬНОЙ ЛИНИЕЙ для Шнеппеля является возврат к текстам самого Маркса и по возможности прямое приложение этих теорий к очертаниям исторических явлений.

«ВНУТРЕННИЙ, СУБЪЕКТИВНЫЙ ЛАНДШАФТ, ИЛИ УСТРОЙСТВО (то есть „конституция внутренней общности“) людей, живущих сегодня на территории плодородного полумесяца, древнейшей компактно заселенной местности аграрной революции, основаны на 7 шоковых воздействиях и 21 полушоковом воздействии, пишет Эрвин Шнеппель, ученик Лешинского; Шнеппель прежде был архивариусом посольства ГДР в Дамаске.

ВНЕШНЯЯ ВОЙНА между воинственными кочевниками и городами (при этом именно города впервые открыли войну как систематическое отношение). Ее УМИРОТВОРЕНИЕ ПУТЕМ СОПУТСТВУЮЩЕЙ РЕЗНИ (1-й шок). Далее следуют шоковые воздействия бухгалтерии (№ 2), убийства матерей (№ 3), отцеубийства братьями (№ 4), письменной фиксации и экспроприации (№ 5), а также сумерек богов (№ 6), к этому добавилось монгольское нашествие (№ 7) с последующим турецким завоеванием (№ 7а), узурпация силами британской колониальной державы (№ 7b), королевская власть и ее свержение (№ 7с) и путч партии Баас (№ 7d). Шоковые воздействия, считает Шнеппель, становятся все более поверхностными, так что считать шок так называемой войны в Персидском заливе дальнейшим углублением никак невозможно. Кроме того, в качестве ШОКА в марксистском понимании могут быть приняты лишь такие процессы, которые способны порождать месть и противодействие в течение более чем 300 лет. Речь идет о НАНЕСЕНИИ КЛЕЙМА:

„Клеймо выжигают, чтобы закрепить память: лишь то, что не перестает болеть, остается в памяти“. — Таково основное положение древнейшей (к сожалению, также самой продолжительной) психологии на земле. Можно было бы даже сказать, что везде, где еще на земле в жизни человека и народа присутствуют торжественность, серьезность, таинственность, мрачные тона, слышится отзвук ужаса, которым в прежние времена повсюду на земле сопровождались обещание, поручительство, присяга: минувшее… овевает нас своим дыханием и проникает в нас, как только мы становимся „серьезными“. Если человек считал необходимым утвердить память о чем-либо, никак нельзя было обойтись без крови, мучений, жертв!» «Ах, разум, серьезность, власть над аффектами, вся эта мрачная материя, именуемая рефлексией, все эти привилегии и предметы гордости человека — как дорого пришлось за них заплатить! Сколько крови и ужаса таится на дне всех хороших вещей!»

Подобная МЕТАМОРФОЗА, ОБЪЕКТИВНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ В ГОРОДСКОЕ СУЩЕСТВО ИЛИ ВНУТРЕННИЙ ЛАНДШАФТ ЧЕЛОВЕКА, сосуд духа, представляют собой институциональный продукт, в свою очередь высвобождающий духов, причем духов мщения. Это является, пишет Шнеппель, характерным примером так называемых МАТЕРИАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ. В академической традиции нашего отечества трудящихся диалектико-материалистический монстр, ИСТОРИЯ, был понят превратно, будто он состоит из материи, например бетона, стальных изделий и т. п. Напротив: он ведет себя спиритуалистически; он порождает духов. ЭТО ГИЛЬГАМЕШ.

Создание героя потерпело неудачу. Однако Шнеппель объясняет это шоковыми воздействиями № 1–7, засвидетельствованными во всем объеме последствий только в ОБЩЕСТВАХ ПОЛИВНОГО ЗЕМЛЕДЕЛИЯ. Скорее речь идет о том, что МРАЧНОЕ ДОИСТОРИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ оказывает воздействие и на коренное население ГДР. Как говорилось, воздействие его оказывается не ПОЛНЫМ; в 12 % биографий обнаруживается ИЗНАЧАЛЬНАЯ СТРАСТНОСТЬ, не вызывающая, однако, склонности к выражению в половом соитии. И напротив, другое свойство любви, а именно принципиальное НЕПОСЛУШАНИЕ ЗАКОНУ, часто оказывается сковано путами разума (вызывающими болезнь) или безумием.

IV

Благодаря страстной увлеченности тогдашнего главного редактора «Берлинер цайтунг» молодая журналистка из отдела местной хроники получила возможность брать интервью для отдела культуры. Хайнера Мюллера она застала в столовой театра «Берлинер ансамбль».

Журналистка: Ваши тексты порой достаточно тяжелы для понимания. Однако вы всегда пророчите горький конец.

Мюллер: Для этого не надо быть пророком.

Журналистка: Что это за сцена, которую Боб Уилсон сочинил, опираясь всего на четыре слова вашего текста, и которая открывает его цикл о Гильгамеше, растянувшийся уже на три вечера по шесть часов?

Мюллер: И все еще требует продолжения.

Журналистка: Что это за сцена?

Мюллер: Вы имеете в виду «Резню на праздник примирения»?

Журналистка: Варвары появляются под стенами города. Так об этом написано. В качестве залога мира варварам отдают принцессу. Ее приносят в жертву.

Мюллер: Это Ифигения, это Медея, это младшая дочь короля Лира, это Офелия, это Бухарин, которого расстреливают ради внутрипартийного мира. Этот ряд можно продолжать до бесконечности. По каждому из случаев можно написать драму. Можно бы затеять спор, идет ли речь о «мрачных временах древности» или о современности.

Журналистка: Откуда вы взяли этот сюжет?

Мюллер: Ночью, прежде чем сесть писать этот текст, я читал книги.

Журналистка: Как возникает такой текст?

Мюллер: Надо постучать по клавишам пишущей машинки.

Мюллер передал свой фрагмент о Гильгамеше, еще прежде его публикации, переводчице с французского Марите Беренс, входившей в команду Боба Уилсона. Ей предстояло выработать предложения относительно того, как можно было бы разбить текст на сцены. Марита соединяла достижения структуралистов с социологическими ухищрениями Лумана и присущим ей самой здравым рассудком (свойственным уроженкам Мекленбурга). Она предложила Уилсону пять сценических блоков: 1) Гильгамеш-колосс. Строительство башни; 2) убийство генерала Кассима; 3) веселые сцены с матушкой-гусыней. Детские песенки как утешение; 4) резня на праздник примирения. Вариации на тему вагнеровских «Сумерек богов»; 5) кухонная подготовка международной конференции, посвященной понятию ЗУБОВ ДРАКОНА.

Зубы дракона, пишет Марита Беренс в наброске к программке спектакля, это название неизвестных нам частиц, высеянных в ранней древности на территории позднейших Фив, из них, согласно преданию, возникли люди. Рассказывают также, что в этих частицах было заложено эмоциональное противоречие, а потому они всегда приносят несчастье и в то же время являются зерном прогресса. Этот диссонанс не подлежит искуплению. В то же время с утверждением Мюллера, будто в междуречье Евфрата и Тигра наблюдается скопление алогичных разрывов времени, Марита Беренс не согласна. Раны, утверждает она, логике не подвластны.

Заметку с этой фразой Марита Беренс передала Хайнеру Мюллеру. У того нет времени. Он должен прочесть доклад в комитете по культуре городского собрания Берлина, затем сразу же в клинику. Заметка Мариты Беренс тронула его. Двадцать минут он ощущает структуру (гораздо меньше образ, сцены или слова), которая могла бы быть воплощена Бобом Уилсоном на сцене и, словно экскаватор в карьере, поднять на поверхность субстанцию, утраченную за 6 тысяч лет до Рождества Христова. Чтобы увидеть ее, а не отправить на очистку.

Чем дольше Марита Беренс работала на мрачные сценические действа Боба Уилсона и чем глубже проникала во фрагмент Хайнера Мюллера, тем больше в ней зрел мятеж. Заключенное в глубокой древности роковое событие (или неудача) недоказуемо, считала она. Догматично оспаривать это, и утверждать — тоже не менее догматично. Быть может, рок не сработал в полную силу.

Она предложила следующую трактовку событий.

Выданная варварам принцесса едва может объясниться со своими новыми властителями. Их нравы приводят ее в ужас. Она вынуждена наблюдать, как неудавшееся празднество примирения заканчивается убийством ее родителей и братьев, — и уже это событие происходило словно под знаком неизбежного повторения, и потому следует предположить, что ему предшествовали в более раннее время свои убийства и неудачные попытки примирения. Принцесса была удивлена тем, что ей доверили воспитание детей. Из этого она сделала вывод, что чужаки не понимали, что происходит в ее сердце, и все еще считали ее добродушной, а все только потому, что она никак не выражала своих чувств. Это, в свою очередь, произвело на нее впечатление.

Марита Беренс предложила Хайнеру Мюллеру этот вариант, своего рода крошечную искорку надежды, что кто-нибудь вырвется из череды неизбежных обстоятельств.

Беренс: Вы даете в своем тексте слишком индивидуальный взгляд на ЦЕПЬ НАСИЛИЯ.

Мюллер: Почему это?

Беренс: Предположим, дети и внуки забудут о том, что им наказывала мать. А тех, кто о завещанном помнит, найдут и уничтожат. Допустим, двенадцать процентов духов мщения все же будет. Из них одиннадцать и девять десятых процента погибнут, не оставят потомства, окажутся забывчивыми, или у них не хватит сил на мщение.

Мюллер: Ни один отдельный человек не является духом мщения.

Беренс: Вы так считаете?

Мюллер: Надо с легким сердцем рассказывать самые ужасные истории. А вы думали, почему бы не рассказывать с тяжелым сердцем веселые истории?

После того как родилась его дочь и ГДР перестала существовать, Хайнер Мюллер был готов допускать исключения. Не ясно, шел ли он на уступку или действительно видел такие исключения.

V

В своем докладе на тему ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОРОЧЕСТВО, ГИЛЬГАМЕШ, СЦЕНИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ, прочтенном в университете им. Гумбольдта в Берлине, Марита Беренс использовала в качестве исходной точки тот факт, что классовая борьба полов длится не 500 лет (как представленная Марксом борьба пролетариата), а 9000 лет. Надо направить силу воображения ВДОЛЬ ЭТОЙ ИСКОННОЙ ЛИНИИ ПРОТИВОСТОЯНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА. С точки зрения женского движения именно ЗУБЫ ДРАКОНА, то есть подготовленные жрецами воспитательницы, которых в конце концов выдают подошедшим к стенам города захватчикам, и воспитали все последующие поколения этой касты завоевателей. Это обстоятельство, полагает Марита Беренс, повторится в порядке предвосхищающей каузальности, когда души проданных в рабство африканок во время третьего обращения душ, то есть не ранее 2130 года, вновь появятся на Марсе или на станциях, находящихся на орбите Плутона. Это будет происходить столь же жестоко, как и убийство иракского короля генералом Кассимом и последующее убийство этого чрезвычайно честолюбивого офицера Саддамом Хусейном. Защита диссертации Мариты Беренс, посвященной этому предмету, встретилась с трудностями, поскольку тема ее носит междисциплинарный характер и непривычна для филологов. Помочь этому можно, если перевести весь текст на французский, а затем, с помощью издательства Мерве, перевести его обратно на немецкий язык.

 

Обмен, прибыльный для всех участников

Псевдо-Плутарх (Параллельные жизнеописания — Plutarchus 30, р. 312е) описывает, как армия сардов осадила Смирну, и в конце концов жители ее утратили надежду на успешное сопротивление. Сарды пообещали прекратить осаду, если горожане выдадут им женщин. Те уже были готовы уступить, однако рабыня Вилларха, Андрика, предложила прибегнуть к хитрости. Уже давно рабыни мечтали о возможности поменяться местами с госпожами. И вот от имени всех рабынь Смирны Андрика предложила одеть рабынь как свободных женщин и предложить вниманию сардов.

Обмен оказался прибыльным для всех участников, поскольку и сардам — по сути они были обмануты — настоящие госпожи были бы не в радость, потому что расселись бы на кораблях унылыми клушами.

 

История, построенная на каменном основании

Хартмут Лёрке из окружной библиотеки Ревеля выступил в журнале «Геологише рундшау» с критикой того обстоятельства, что утверждение новых наций происходит путем ссылки на язык, культуру и генеалогию. На Кавказе, пишет он, если следовать этим неудачным критериям, пущенным в обиход президентом США Вильсоном в 1918 году, возникло бы 186 различных наций, находящихся друг с другом в кровавой вражде. Для них пришлось бы создать отдельную ООН, едко замечает Лёрке. Однако сразу же обнаружилось бы, что каждый из этих народов, так же как на Балканах, после образования начал бы крошиться на дальнейшие различные кланы и народности, которые, в свою очередь, стали бы претендовать на непосредственное представительство в международном сообществе. Учитывая, таким образом, что национальность представляет собой сомнительный признак для проведения границ, следует принять во внимание, пишет далее Лёрке, что человек по своей вещественной основе более чем на 30 % состоит из кремния, то есть из камня, или, выражаясь популярно-религиозным языком, «из праха земного». Его интеллектуальные средства размножения, электронные чипы, и вовсе делаются на кремниевой основе, а потому соотнесение с каменной частью литосферы, поверх которой селятся люди, представляет собой правильный ход при установлении границ.

Это существенным образом улучшит положение в регионах БАЛТИЙСКОГО ЩИТА. Это обеспечит надежность уральских образований. Линия Тарквиста-Тессейра, последовательная геологическая величина, четко отделяет территорию стран НАТО от Востока. Рисунок в статье Лёрке демонстрирует дипломатам убедительность, присущую геологическому подходу к проведению границ.

 

Неоплаченные командировочные расходы

За пять дней до декабрьского съезда СЕПГ, на котором произошла отставка политбюро, два находившихся за границей разведчика, агенты ГДР в Лондоне, доставили на родину 17 неизвестных фрагментов рукописей Карла Маркса. Они были приобретены на аукционе в Центральной Англии. Пачка листков была в футляре сафьяновой кожи, перевязанном шелковыми шнурками. Доставленные домой драгоценные слова офицеры стремились вовремя вручить секретарю ЦК по идеологии, в надежде, что такое неожиданное приобретение может оказаться решающим в момент кризиса социалистической республики.

Секретарь по идеологии, эмигрант, к которому в тот момент никто из влиятельных членов политбюро не желал прислушаться, еще помнил об эйфории конца 20-х годов, когда были обнаружены «Парижские рукописи»: совершенно новый, открытый для критики Маркс. Секретарь ЦК меланхолически взирал на улицу за окном. Он совершенно исключал возможность заинтересовать кого-либо из членов политбюро рукописями Маркса в обострившейся политической ситуации. Хотя и был сенсацией тот факт, что Маркс цитировал Монтеня, который должен был бы быть отвратителен Марксу как скептик, интеллектуальный оппортунист (после столь продолжительной гражданской войны!). Нам бы надо было, сказал секретарь ЦК офицерам, разыскать эти фрагменты раньше.

Неделей раньше — это было отмечено лишь службой анализа прессы секретариата по идеологии — некий венгерский эмигрант в США проанализировал в «Гарвард ревью» опубликованные в полном собрании сочинений тексты Маркса и «доказал», что 86 из них являются полностью или частично подложными. Этот УНИЧТОЖИТЕЛЬ МАРКСА стремился свести творчество классика к объему не более 900 страниц. Подлинным, в сущности, является лишь «Капитал», первый том.

Тут уж не до 17 фрагментов, сказал секретарь по идеологии. Разведчики, доставившие из Англии добычу, остались без вознаграждения. Командировочные расходы им не возместили.