Нам нужно как-то ориентироваться. Для этого у нас есть набор более или менее пригодных качеств: инертность, привычка, замыкание в себе, готовность самоотдачи, самозабвенность, верность (вора-карманника), алчность разума, счастье как вознаграждение за добродетель.
О ДОБРОЙ ВОЛЕ И О ДЛИННОМ ДЫХАНИИ МЕСТИ. С комментарием к роману мадам де Лафайет «ПРИНЦЕССА КЛЕВСКАЯ».
Как я могу защитить себя? На что я могу положиться? Что объединяет добровольные поступки?
Жажда наживы
Моя мать не могла оставить неиспользованным ни один солнечный лучик. Она подставляла солнцу лицо, поправляла вырез платья, чтобы высвободить побольше кожи для солнечного света, закатывала рукава. Так на протяжении многих лет она напряженно провела под священным солнцем множество минут, пребывая в рассеянном состоянии. Ни один лучик не пропал зря, потому что она считала, что набранный загар поможет подтвердить присутствие жизненных сил. Она была жадной до солнца.
Счастливая случайность
Тощий мальчик лет пяти в большом возбуждении мчался с криком:
— Эгей! —
по мосткам, сорвался, поскользнувшись на бегу, с верхней ступеньки лестницы, спускающейся в море, и соскользнул как с горки по металлической поверхности в воду. Голова его при этом дернулась и пролетела всего в нескольких миллиметрах от железной окантовки, о которую он ударился бы затылком, если бы в этом непроизвольном движении не оказалось такой большой удачи.
Мальчишка наверняка не выжил бы: упав с разбитой головой в воду, он бы утонул. Спасателей поблизости не было, только дилетанты, и крайне сомнительно, чтобы какая-нибудь из пожилых дам, увидевшая происшедшее с берега, смогла бы сообразить, что надо быстро сообщить сотруднику отеля, чтобы тот разыскал спасателя… На все это ушло бы время, которое мальчик не смог бы пережить, если бы не счастливая случайность, маленький рывок удачи, незначительное дерганое движение, спасшее его, когда, падая и уже не владея телом, он благодаря беспорядочному барахтанью все же пролетел мимо опасности.
Теперь мальчик плавает в море, кричит:
— Я хочу еще раз!
Он так и не заметил, в какой опасности находилась его юная жизнь, как не заметил и того, что своим спасителем был он сам, нечто в нем, что оказалось сильнее случая, управляющего неверными движениями на скользкой поверхности.
Время, необходимое для того, чтобы толпа зрителей начала действовать
Женщина, скрывшая беременность и разрешившаяся от бремени мертворожденным ребенком, оказывалась детоубийцей согласно эдиктам Генриха II, французского короля, не слишком заботившегося о деталях установленных им правовых норм. Элен Жилетт, 21 года, жертва мужчины, не обременявшего себя размышлениями о последствиях своих поступков, поднялась на эшафот. Вокруг, на площади города Бурж, собралась недовольно гудящая толпа. В этот утренний час еще нельзя было сказать, против чего направится недовольство толпы. Приговоренная спокойно ждала, сидя на низеньком стульчике. Палач, знавший, что накануне в городе шли жаркие споры о том, не погиб ли мертворожденный ребенок на самом деле от несчастного случая, был охвачен дрожью, он пал на колени, прося священника простить его жертву.
Теперь, после многочасового ожидания, пока будет построен помост, все это время на холодном западном ветру, приговоренная опустилась на колени на кучу песка, произнося молитву. Палач заявил: Я хотел бы поменяться с ней местами. Он быстро схватил меч, ударил и поранил женщине левое плечо. Обливающаяся кровью женщина метнулась к правой части помоста. Жена палача как чувствовала, что дело добром не кончится. Она приехала с мужем из Дижона и уловила ворчливое настроение толпы гораздо лучше, чем стража. Она сказала на ухо палачу несколько коротких, резких слов, подняла Элен и уговорила ее покориться, отвела ее обратно к куче песка и подала мужу меч.
Растерянный палач, в которого из толпы (недовольство которой теперь, на четвертом часу ожидания, обернулось против него) полетели камни, снова промахнулся, отбросил меч и в панике бросился бежать в часовню, расположенную поблизости от рыночной площади, чтобы найти там убежище. Его жена, ставшая свидетельницей поругания сословной чести мужа, схватила веревку, за которую привели связанную женщину. Тут уже воспротивилась осужденная: ведь ее приговорили к другой казни. Было не ясно, хочет ли жена палача тащить осужденную за веревку или пытается удавить ее. Пять-шесть раз дернула она за веревку. Из толпы в нее полетели камни. Жена палача потащила женщину к той стороне эшафота, где она не попадала под град камней. Она вытащила из сумки длинные ножницы и стала колоть приговоренную в горло, в шею, в лицо, нанеся ей десять ран. Молодая женщина вскарабкалась на помост. Она топала ногами. Никто в городе не мог бы снова отправить ее на казнь. Стража стащила жену палача, пораненную и теперь тоже находящуюся в полном смятении, с эшафота. Фельдшер обследовал приговоренную: «Ран много, но все не смертельные».
Я ведь знала, что Бог меня не оставит, проговорила женщина.
Из искры возгорится пламя
Вожди революции постепенно перебирались из Петрограда в кремлевские покои и залы. Здесь они работали и жили, отделенные от мира стенами. Обстановка не слишком современная. Современным товарищ Троцкий назвал бы, например, телеграф в Петрограде, не из-за его здания, а из-за скорости, с которой установленные там в 1916 году телеграфные аппараты поддерживали связь с миром. В Кремле же партийные руководители чувствовали себя словно взаперти.
Однако часто, когда созывались съезды и конгрессы, появлялся прежний революционный накал. Пусть место было неподходящим, зато речи воспламеняли сердца. По мере произнесения речей их охватывал энтузиазм. Это тоже было связью с миром.
В этой обстановке в конце лета 1923 года казалось, что ВРЕМЯ для революции открыто. Во внешнем мире это было не так заметно, как в этой уединенности, где мелочи не сбивают с толку.
Вечером предстоявшего сражения ораторов Троцкий и Ленин со своими помощниками сидели неподалеку от телефонов. Был приготовлен самовар, чтобы чая хватило на всю ночь долгой дискуссии.
В прямом сражении находятся не классы и массы, развивал свою мысль неутомимый Троцкий. А что же в таком случае? — спросил Ленин. ТОВАР, дорогие товарищи, — не смутившись, отвечал Троцкий, — представляет собой, как известно, стихию, но скопление товаров — уже подлинный сосуд. Точно так же массы явно организуются не в классы (это мы их так подразделяем во время анализа), нет, им нужна ИМПЕРИЯ КАК ОБОЛОЧКА. Я хочу сослаться при этом на конфликт между Англией и США, который мы в данный момент наблюдаем. Кризис обостряется. Дорогие товарищи, еще в сентябре этого года мы станем свидетелями того, как он выльется в войну двух морских держав. Полем битвы станет Атлантика. Что нам делать в такой ситуации? К этому добавляются ОТКРЫТЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ РАБОЧИХ в немецких индустриальных районах, УЖАСАЮЩАЯ ИНФЛЯЦИЯ, обесценившая германские деньги. Самые надежные бастионы капитала, империи, нейтрализуют друг друга. Если РЕВОЛЮЦИОННЫЙ МОМЕНТ не наступит сейчас, он не наступит никогда. Что делать? Я спрашиваю вас, товарищ предсовнаркома Ленин, пользуясь названием вашей же книги.
Троцкий был возбужден произнесенной речью. На кремлевские площади лился дождь. Скоро на всех российских дорогах начнется распутица.
Тучи, из которых лил дождь, проделали долгий путь с Атлантики. Британский флот и в самом деле проводил в Северной Атлантике ВОЕННЫЕ УЧЕНИЯ. Между Великобританией и США существовали непримиримые противоречия, порожденные наследием Первой мировой войны. Ни один из политических технологов этих стран не был способен анализировать эти противоречия или вообще говорить о них так, как это умел Троцкий, и он мог рассчитывать на то, что каждый из разделявших с ним кремлевское заточение товарищей способен уловить смысл его речей.
Ленин сидел спокойно, усталый. Он не отвечал. Он привык слушать товарища Троцкого, словно это была буря, бушующая за окнами. Скептиком Ленин не был.
«Оковы тяжкие падут, темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут». Этой долгой сентябрьской ночью они все еще следовали привычкам подпольщиков. ВЛАСТЬ у них была, а образ жизни к ней не был приспособлен. При этом они занимали официальные посты, зависели от поступавших к ним сообщений, располагали полномочиями чрезвычайной РЕВОЛЮЦИОННОЙ МОБИЛИЗАЦИИ для всего, на что они решались. Несколько лет спустя никого из них не осталось в живых.
Под взглядом трех глаз
Каждую ночь А. И. Суслов, специалист по ракетному наведению, сидя в бункере, видел, как он говорил: «в своем сердце глаза моего многолетнего наставника и учителя Давыдова», которому он был предан и требования которого о бдительности на дежурстве был готов даже превзойти. Однако эти «глаза» стали уже как точные приборы наведения и не давали внутренним побуждениям А. И. Суслова простора, так что он не имел возможности даже на мгновение предаться созерцанию, к тому же ему приходилось подавлять внезапные приступы излишней бдительности, какие бывают необходимы, чтобы не впасть в самоуверенность. В противном случае подчиненные его бдительным глазам точные органы и инструменты наблюдения тотчас же оказались бы расстроенными. Однако в нем самом, где-то под «моральным будильником во мне», все реальные органы его бдительности склонялись ко сну или утрате чувствительности, так что все оставшиеся силы, которые можно было бы направить на повышение боеготовности, уходили на сторожевые усилия этих внутренних глаз, превратившихся в постоянно звонящий будильник, который он, понятно, не мог любить, будильник, который побуждал его к равномерному распределению внимания, то есть к работе по установленному плану. Если бы он иначе распорядился остатком сил, которые были даны ему для выполнения задания, то есть не как арьергардом, который подбирает отставших, а как авангардом, более сильным, чем остальные, если бы, например, пользовался перерывами для учебы, то возникла бы путаница, невыносимая для программы дежурства на доверенной ему ракетной установке. Ведь он не мог, скажем, пустить ракету, а потом забрать ее назад. В этом смысле все, что будили в нем глаза его наставника, стало программой.
Дежурный знал, что над ним, в вышине ночного звездного неба, висит ОДНОГЛАЗЫЙ АГЕНТ ПРОТИВНИКА, объектив спутника-шпиона, наблюдающего с геостационарной орбиты за всеми его действиями или, вернее, за его искусственными органами: за ПУСКОВОЙ УСТАНОВКОЙ, и это был уже его «постоянный будильник надо мной». В случае возникновения ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СИТУАЦИИ этот третий глаз должен резко снизить высоту, спикировать на установку и рассмотреть ее в более крупном масштабе, стать БОЛЬШИМ ГЛАЗОМ, подобно глазу бабушки Суслова, резко увеличившемуся незадолго до смерти. «Словно она хотела вобрать его в свой глаз». Это опухоль в правой стороне головы выдавливала глаз наружу. Этот глаз меня схватит, подумал Суслов. Это единственное движение третьего глаза Суслова, следящего за ним со звездного небосвода и тоже ставшего для него уже привычным, если оно однажды произойдет, станет знаком для запуска ракеты, если все другие источники информации окажутся отрезанными. У него был приказ: включить пусковую установку в случае снижения следящего «глаза».
Его собственные глаза, расположенные в лицевой части головы — Суслов время от времени проверял, на месте ли они, — представляли собой продолжение инструментов, которыми был оснащен его пульт, так сказать, вспомогательные приборы, такого же статуса, как «простое население, рабочие массы», то есть нечто вроде программной, целевой идеи, но в то же время и вспомогательных сил, которые надо было держать под контролем с помощью трех ИМПЕРАТИВНЫХ ВЕРХОВНЫХ ГЛАЗ, чтобы не давать им возможности порождать миражи или реалистические картины.
Внутренняя часть этой боевой точки, покрашенная строителями в светло-серый цвет, должна была быть выкрашена когда-нибудь согласно имеющимся планам в нежно-зеленый или неяркий желтый цвет. Пол был покрыт резиной, туалеты были подвешены на рессорах и не крепились жестко к полу. Эти амортизационные меры были приняты в расчете на то, что в чрезвычайной ситуации даже не ракетный удар противника, а уже одно включение соседней, второй пусковой установки могло потрясти этот пункт управления столь серьезно, что никто не знал наверняка, удастся ли тогда осуществить точный прицельный пуск с поврежденной платформы. Если же первым будет выстрел Суслова, то это уже будет проблема не его, а его соседей. Если же обе установки отправят свои заряды в космическое пространство разом, то они взаимно нарушат свои прицелы. Так что Суслов обслуживал орудие, которое могло выстрелить только ОДИН РАЗ, и не было уверенности в том, что этот единственный выстрел будет результативным.
Под надзором трех глаз, следя за освещенными в ночное время приборами, опытный Суслов (но ведь опыт — не практическая вещь, с точки зрения техники чрезвычайной ситуации он не проявляется, действуя лишь гипотетически, громоздя сокровища бдительности) формулировал свои впечатления следующим образом: при правильном, то есть классово-сознательном измерении — классовая же принадлежность в данном случае заключается в том, что я составляю один класс только с Землей, — оказывается, что для межконтинентальных ракет ни экватор, ни полюс не дают возможности описать полную траекторию. Скорее всего, выпущенная ракета встретится с летящей ей навстречу ракетой противника, так что получается, будто я стреляю в самого себя. Я представляю это себе так, что ракета летит до середины траектории, а потом поворачивает и возвращается ко мне. То же касается и тех, кто сидит на другой стороне. Однако неизвестно, действительно ли ракеты попадают точно в цель.
С учетом всего этого Суслов ощущал уверенность, что следящая за ним трехглазая стража, ради которой он по-прежнему старался, потому что это вошло для него в привычку, не сможет предотвратить хаос чрезвычайной ситуации. Однако три глаза не могли видеть, что думал Суслов. А что он думал, не порадовало бы его наставника, в то время как одноглазому шпиону наверху внушило бы ложные надежды. Дело в том, что Суслов в своих технических делах НА САМОМ ДЕЛЕ полагается на ясный ум. В серьезном он повинуется ПРИВЫЧНОМУ («звездному будильнику надо мной и тикающим глазам внутри меня»), в то время как УМ помнит о бабушкиных молитвах. Они не будут услышаны, на них нет надежды.
Подозрение как средство доказательства
В то время как мы достаточно хорошо знаем технические возможности вашей стороны, а вы — нашей, относительно намерений и опасений друг друга у нас есть только предположения, сказал американский генерал загорелому советскому коллеге, присутствовавшему на заседании совета НАТО в качестве наблюдателя. Оба сидели за стойкой бара в конгресс-центре, взяв по коктейлю. Американский генерал достал из кармана пачку документов, выглядевших как рентгеновские снимки.
Вот, например, объект, — сказал он, в то время как его палец беспокойно двигался по зернистой поверхности изображения, — который, если верить законам оптики, мы вообще не можем увидеть, потому что 88-километровый кабель связи, идущий вот к этому комплексу, обладает толщиной всего в три миллиметра, тогда как разного рода атмосферные помехи вашей родины скрывают от нас все, что меньше 15 сантиметров. То есть мы либо вообще не видим этот кабель на спутниковых снимках, либо видим как что-то вроде цепочки, находящейся ниже уровня разрешения. Но стоит прибавить к этому нечто человеческое, возможность подозрения, как все дело становится осмысленным, и я показываю вам эти менее чем точки из определенных соображений, о которых вы, очевидно, уже догадались.
Генерал достал из кармана лупу и дал сопернику возможность посмотреть в нее. Это находится ниже порога, который мы определяем как «видимый», — сказал он, — однако обладает примечательной регулярностью для ПОДОЗРЕНИЯ. То есть снимок, сделанный со спутника, сам себя не понимает, зато мы, изучая его, ИНТУИТИВНО улавливаем, что эти фрагменты — на самом деле линия связи, проходящая отсюда сюда. Теперь вы видите? Это якобы лаборатория, на самом деле нет, а это ваше укрытие для представителей генштаба, вы, я думаю, догадываетесь, что это нам известно. Они соединены кабелем толщиной в три миллиметра, который я вижу сейчас своим внутренним взором так же ясно, как и вот этот стакан, и стенки у него примерно той же толщины. Отсюда мы делаем вывод о некоторых связях, и об этих выводах надо бы знать, в свою очередь, вам, потому что иначе вы ничего не будете понимать в наших интуитивных способностях подозрения.
— Вы действительно углядели тайну. Загадочным образом смогли ее разгадать — да, к сожалению, вы ее разгадали.
Соблюдая интересы своей страны, советский офицер сожалел о раскрытии важной тайны. Это не затрагивало его лично; напротив, умиротворенный мягкой волной напитка, он спокойно продолжал сидеть на табурете. Он был приятно тронут деловым уважением военного коллеги со стороны противника. Как член военно-трудящегося класса он был скорее рад, как гражданин страны огорчен. Неплохой вечер, в атмосфере полного взаимного подозрения.
О социалистическом понятии наследия
Губчатая структура спутников Марса
Советский космонавт Иосиф Шкловский предполагает, что ближний к Марсу спутник, Фобос, искусственного происхождения. Много миллионов лет назад жившие на Марсе «люди» (или органические существа совершенно другого строения), обладавшие высокоразвитой цивилизацией, поняли, что их планете угрожает гибель. Поэтому в необычайно больших спутниках были собраны документы, после чего эти, так сказать, летучие музеи были отправлены в космос, чтобы будущие исследователи могли ими воспользоваться.
Шкловский опирается при этом на наблюдение, согласно которому орбита Фобоса (диаметр 8 километров, расстояние от Марса 9400 км) очевидно сокращается, при этом скорость обращения спутника возрастает. Для этого нет иного объяснения, кроме факта, что из-за соприкосновения с марсианской атмосферой (при этом возникает трение) спутник теряет энергию, из-за чего орбита сокращается, а скорость обращения растет. Поскольку марсианская атмосфера разреженная, следует предположить, что и плотность Фобоса (его инерционная масса) невелика, причем настолько, что этому нет аналогов ни среди твердых, ни среди пористых естественных субстанций Вселенной. Если бы Фобос был ГУБКОЙ, он все же был бы плотнее и обладал бы большей инерцией. Из этого можно сделать вывод, что Фобос — ПОЛОЕ тело.
К этим соображениям Шкловский добавляет диалектико-материалистическое положение о том, что идея музея коренится в сущности человека, что эмпирически доказано во всех социалистических обществах. Непризнание окончательности смерти — смерти как проклятия рода, которым он уязвляет индивидуальное существо, — проявляется, согласно Шкловскому, в фазе перехода к социализму в виде особого фундаментального мотива ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СМЫСЛА. Его организационным выражением является музей, точное отображение смертной формы в уже не смертной, подобной монументу структуре, при этом музей может принимать любую форму, в том числе и внеземную.
На поднятую Шкловским проблему обратили внимание ученые Академии наук СССР. Предположение о том, что в силу непреодолимого стремления разумное население предыдущих эпох (отделенных от нас миллионами лет), возможно иной, погибшей цивилизации, создало вращающийся вокруг планеты Марс музей, показалось им вполне вероятным.
Наследие барона Тотлебена
Разговор с конструктором Севастопольской крепости
Барон фон Тотлебен, русский генерал времен Крымской войны, руководил обороной Севастополя. Пока барон был жив, ни британские, ни французские, ни турецкие оккупационные войска не могли взять город. Генерал был гением фортификационного искусства. Он стремился создать непокоримую крепость, вечный бастион. К этому идеалу он подошел очень близко.
У него была дочь, родившая советскому цензору А. Бирскому сына, который тоже стал цензором.
Укрепления Тотлебена сыграли свою роль при обороне Севастополя в 1941 году, когда штурмовавшая его 11-я армия генерал-полковника фон Манштейна встретила ожесточенное сопротивление. ФОРТ ТОТЛЕБЕНА — изолированное передовое укрепление у Керчи летом 1942-го было разрушено разъяренными немцами так, что от него осталось только шесть каменных блоков. Внук Тотлебена был расстрелян; вокруг блоков росла зелень, и жена жившего рядом железнодорожного обходчика еженедельно поливала их, полагая, что это могила.
Перед началом Крымской войны петербургский корреспондент «Фоссише цайтунг» взял у Тотлебена интервью. Это единственная известная беседа с генералом, поскольку он как строитель укреплений был хранителем секретов.
Журналист: Привязано ли ваше сердце, ваше превосходительство, к этим камням?
Тотлебен: Это что, шутка?
Журналист: В каком смысле?
Тотлебен: Потому что мое сердце, как видите, находится во мне.
Журналист: Просто так говорят…
Тотлебен: Так что вы хотели спросить?
Журналист: Вы считаетесь гениальным конструктором укреплений, построенных из камня, и мой вопрос заключался в том, не привязано ли ваше сердце к этим камням.
Тотлебен: Я уже ответил вам, что мое сердце находится не где-нибудь, а в моей грудной клетке. Ваш вопрос бессмысленный.
Журналист: Так спрашивают читатели.
Тотлебен: Какие читатели?
Журналист: Газеты «Фоссише цайтунг», выходящей в Берлине.
Тотлебен: Откуда вашим читателям знать, что интересного может быть в моих ответах, когда они не знают ни меня, ни моих укреплений, поскольку это секретные объекты.
Журналист: Я просто имел в виду, насколько ваше сердце привязано к вашей работе.
Тотлебен: Насчет сердца я уже все сказал. Если вы хотите спросить, интересует ли меня моя работа, то я отвечу: да.
Журналист (заметно оживляясь): Основная часть форта состоит из поднимающейся к северу флеши, ломающейся под углом 150 градусов (исходящий угол 150 градусов). К этому слева добавляется двухэтажный каземат, с укрепленной позицией для стрелков, с эскарпом в северном секторе обстрела. Почему?
Тотлебен: Вы хорошо изучили предмет.
Журналист: Почему?
Тотлебен: Вы ведь видели, что двухэтажные выступающие капониры допускают возможность штурма в северном направлении, поэтому северный каземат снабжен с западной стороны бойницами. Так мы перекрываем южную сторону.
Журналист: Ага.
Тотлебен: Это рискованное решение…
Журналист: Было ли такое прежде?
Тотлебен: Нет.
Журналист: Это чрезвычайно интересно…
Тотлебен: Безусловно.
Журналист: Согласитесь ли вы со мной, если я скажу, что это «скупое изящество», непривычное в «утилитарной архитектуре»?
Тотлебен: Как вам угодно.
Журналист: Это напоминает некоторые проекты архитекторов Французской революции…
Тотлебен: Вы явно хорошо изучили предмет.
Журналист: «Строгий пафос»…
Тотлебен: Пишите, как знаете, я вам для этого не нужен…
Краткие ответы Тотлебена скрывали глубокое удовлетворение. Честолюбивый человек был очень заинтересован в этой публикации.
Укрепления, изученные журналистом (на самом деле это был переодетый офицер прусского генерального штаба), считались непреодолимыми. Тем не менее генералу, смотревшему далеко в будущее, представлялось не лишним, чтобы для большей надежности документация прославленных сооружений попала в прусские архивы. Если сами укрепления погибнут, сохранится их описание.
Комментарий к «Принцессе Клевской»
«И ее жизнь, длившаяся так недолго, была примером неподражаемой добродетели». Так завершается роман. В результате принц Клевский умирает, убитый добродетелью своей супруги.
Герхард Хесс размышляет не о добродетельности принцессы Клевской, а о «ее страхе, мешающем решиться на что-либо», о ТРАГЕДИИ СТРАХА ПЕРЕД ЖИЗНЬЮ.
При всем при том: никогда не было согласия относительно того, как приходилось принцессе Клевской с ее мужем, которого она не любила.
Эмблема верности, XVII век. Два облака соединяются рукопожатием. Замок и ключ союза оберегаются наручниками. Наверху колосья и звезда счастья, на верхнем луче звезды время, неумолимо бегущее к моменту смерти. Слева внизу дуб, подрубленный, но давший новый побег.
Принц Клевский, один из могущественнейших людей Франции, понял, еще когда только влюбился в будущую принцессу Клевскую, свою жену, что она не отвечает ему взаимностью. Все, что она демонстрировала ему в качестве знаков любви, было позаимствовано из «Учебников для молодых возлюбленных», существовавших в то время. Он был достаточно уверен в себе, чтобы полагать, что ему удастся со временем завоевать эту неопытную молодую женщину. Он никогда бы не подумал, что она — не зная этого — будет ненавидеть его и погубит его, как только он станет на пути ее страсти, живущей в ней змеи
Карта Королевства любви. Справа вверху: пропасть Отчаяния; «Чудесное одиночество», «озеро Заблуждений», «Сумасшедшая печаль». Иллюстрация из книги стойкой женщины, пишущей ежедневно по две страницы. В ее книге речь идет о романе мадам де Лафайет «Принцесса Клевская»
Титульный лист пользовавшегося большим успехом романа «Принцесса Клевская»
Можно было бы основать новое человечество на том, как они понимали друг друга, если бы их отношения остались как отношения брата и сестры.
Ее мать дала ей наставление. Мать не без основания предчувствовала, что жить ей осталось недолго. Она завещала дочери семь принципов: 1) Никогда не будь предательницей своих чувств. 2) Не выдавай своих чувств другим. 3) Не забывай о своей выгоде, иначе тебя ограбят, заключай брачный контракт. 4) Контракт следует неукоснительно соблюдать. 5) Никогда не лги себе. 6) Будь откровенна со своим супругом, ведь ты заключила с ним контракт. 7) Если запутаешься в противоречиях, ничего не делай.
Молодая женщина вышла замуж, не зная о змее, которая в ней сидит. Вскоре эта тварь показала свою голову. Тогда и случилась знаменитая интрига принцессы Клевской с герцогом Немурским, человеком с резким, необузданным темпераментом, который был словно предназначен для нее и который провоцировал чудовище, обитавшее в ней. Она была тверда и осталась верна супругу.
Сдержанные натуры семнадцатого века, разрывавшиеся между легкомысленностью двора и серьезностью монастыря Пор-Рояль, давали знать друг другу о приязни, о непреодолимом влечении или о нерешительности небольшими знаками. Подробности описаны в книге Никласа Луманна «Любовь как переживание: О кодировании страсти».
Со всей откровенностью принцесса сообщала своему мужу и поверенному, принцу Клевскому (если уж он не соответствовал ее скрытой страсти), о таких взаимных знаках, которыми они обменивались с герцогом, о его страсти и ее добродетельных ответах, о змее, кроющейся у нее внутри, и о том, как она эту змею открыла. Откровенное признание убивает принца.
Таковы ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ ПЕРВОГО ПОКОЛЕНИЯ СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.
Теперь, после смерти мужа, принцесса могла бы выйти замуж за герцога Немурского. Но она этого не делает. Она отказывается не из верности к умершему, а потому, что не желает, чтобы герцог обращался с ней так же, как змея, сидящая в ней, обращалась с ее супругом. «Разум убивает». Однако это не катастрофа страха перед жизнью (как полагает Хесс) — пишет молодая женщина, которая в борьбе собственной amour propre против наступающего рака каждый день добавляет одну-две страницы в свою рукопись, это проект «вооружения чувств»: наконец они должны начать сопротивление, стать способными к эмансипации.
Моральный каннибализм
Зигфрид Тойриш питался моральной массой, которую можно было производить и поглощать в любых количествах. Если группа людей непринужденно вела разговор, постепенно разбирая поднятый вопрос, ЗИГФРИД ТОЙРИШ ИСХОДИЛ ЗЛОБОЙ, он нарушал течение речи, которая была для него недостаточно интенсивна, слишком расслаблена, казалась отходящей далеко от темы. Он хотел, чтобы возникали преграды, шла так называемая концентрация. Нет такого настроения, группы или течения, для которых это не было бы губительно.
Он быстро монополизировал достижимую (или опознаваемую) в группе моральность, то есть свободно движущуюся добрую волю, и пожирал ее, пока группа не распадалась. Он считался склочником, однако друзьям было трудно защититься от этого пожирателя, потому что они не могли изгнать его (в голове-брюхе которого была свалена добрая воля) из группы, не расставшись со своим собственным добром, с уже осуществленной ДОБРОЙ ВОЛЕЙ. Так что он быстро становился предводителем едва проявляющей признаки жизни группы, влачившей убогое существование под его надзором. Единственное достоинство его неукротимого обжорства заключалось в том, что он, насосавшись до того, что его духовное тело раздувалось вдвое, подобно насекомому тут же обнаруживал стремление заняться следующей группой, чтобы высосать все соки и из нее.
— У меня назначена встреча, — сказал Зигфрид.
— Ну хорошо, — ответили изможденные.
Правовая слепота
Кровавый день. Ранним утром 14 курам свернули шею, чтобы приготовить обед для членов суда. Обвиняемых вытащили из товарных вагонов, в которых они провели ночь.
Поезд, на котором прибыл суд, вечером должен был отправиться обратно на Восток.
Колониализм! Швейцарский пилот и инженер Ферди Швиттерс, создавший в Африке авиалинии, оказался на плато на территории современной Зимбабве в окружении аборигенов, пытавшихся овладеть его машиной. Он не нашел другого выхода, как только прорубить себе дорогу вращающимся пропеллером
Роковой выстрел в югославском парламенте. Глава оппозиции, хорват, был застрелен сербом. Это было в 1929 году. С тех пор в стране нет мира
Насилие на улицах Чикаго. Преступники расчищают себе дорогу к кассе
Пассажир с молотком нападает на пилота
Благодаря многолетним тренировкам Уинфред Д. Поттер оказался способен удержать два стартующих самолета одной силой своих мускулов
Оказавшись среди машин, пятилетний Б. пытался обороняться. Он не питал доверия к машинам
Молодой судья рассматривал обвиняемых. Они стояли под присмотром охраны у возвышения. Он заставил себя причислить их к цивилизации, не осуждая их заранее тем, что рассматривает их — таких вот немытых, недостойных этого века, какими они стоят там в оковах, — не как субъектов права, а как случайно попавшиеся вещи. Его внутренний голос говорил ему: 1) «Надо разделаться с ними побыстрее». 2) «Нельзя тот ужас, который описан в их делах, приумножать моим участием».
Жюри заняло места на скамьях. Молодой судья поручил полицейскому вести допрос обвиняемого Макалистера, который, похоже, был предводителем банды.
Полицейский: Вы выстрелили в трех индейцев и убили их?
Макалистер: Да.
Полицейский: Они на вас напали?
Макалистер: Нет.
Полицейский: Вы сняли у двоих мертвых скальпы?
Макалистер: Да.
Полицейский: Третье тело вы взяли с собой? Потом вы прислонили его к дереву. И было это рядом с тем местом, где вы застрелили поселенца по имени ван Терланд? Зачем вы это сделали?
Обвиняемый не отвечал. Тогда к допросу приступил судья.
Судья: Вы стреляли в поселенца?
(Макалистер не отвечает.)
Судья: Вы прислонили индейца-сиу к дереву?
Макалистер: Да.
Судья: Индеец был мертв?
Макалистер: Да.
Судья: Зачем вы прислонили мертвого сиу к дереву? Чтобы все выглядело так, будто это индейцы напали на повозку с поселенцем?
Макалистер: Как скажете.
Судья: Нет. Дело в том, что вы скажете!
Макалистер: Делайте выводы сами.
Судья: Не вы ли застрелили поселенца?
Макалистер: Кто это знает, когда стреляли пять раз?
Судья: То есть это дело либо ваше, либо одного из ваших сообщников?
Макалистер: Получается, что так.
Преступления пяти обвиняемых вызвали войну с индейцами (известную как война Спрингс-Энда), в которой погибло 15 тысяч человек. Судья исходил из того, что эта банда, положившая своими убийствами начало войне, поначалу хотела только добиться более выгодных условий для занятий охотой и звероловством, индейцы мешали им. Потом бандиты попытались скрыть свои преступления, застрелив поселенца. У них была «правовая слепота».
Жюри было под впечатлением событий войны с индейцами. К тому же содержание обвиняемых в вагоне для скота и негативное отношение армии к обвиняемым также повлияло на присяжных. Обвиняемые были осуждены на смерть через повешение. Приговор был в тот же вечер бескровно приведен в исполнение пехотной ротой.
Верный карманник
Правление императора Максимилиана подходило к концу. Революционная армия осадила изолированного императора в Керетаро. Его супруга, императрица, предложила способ воодушевить гвардейцев на продолжение борьбы: подбрасывать в воздух золотые монеты во дворе дворца, и если кто-нибудь из гвардейцев сможет прострелить монету, она достанется ему. Однако такие ухищрения успеха не обещают. Роялистские генералы Мексики советовали императору капитулировать. Оставалось одно: упаковать в ящики так называемые сокровища императорской короны, драгоценности и секретные документы и, разделив на несколько партий, тайком вывезти из осажденного города. Речь шла о том, чтобы переправить хотя бы ценности и исторические свидетельства обратно в Вену, откуда и прибыл несчастный император.
Ящик № 6 был поручен чиновнику императорского двора Мартину фон Бернхайму, который во время ночного перехода потерял контакт с сопровождавшими его головорезами, так называемыми гвардейцами. Он не рассмотрел своих спутников как следует, и так случилось, что в ночь на 3 августа он передал ящик, привезенный на муле, вору-карманнику по имени Диего Лопес, который был немало удивлен таким доверием. Немедленно доставьте, сказал ему фон Бернхайм, мула и груз к техасской границе. Доберетесь до Нового Орлеана, сядете там на корабль. Груз надо доставить в Вену, в императорский дворец. Чиновник, уже не понимавший, что происходит, снабдил Лопеса кое-какими деньгами.
Вор-карманник Лопес еще ни разу не получал официальных поручений. Он перешел с мулом и грузом границу и добрался до порта в Новом Орлеане, прибыв в Антверпен, там сел на поезд в направлении Константинополя; проезд он оплатил деньгами, позаимствованными из кармана одного голландца.
Навсегда останется загадкой, как не знающий языков чужестранец, запутавшийся в непривычной для него мотивации, разобрался на континенте в железнодорожных расписаниях и возможностях пограничных переходов. Как и было наказано, он прибыл в императорский дворец через провиантский подъезд и поставил ящик № 6 на пол в главной кухне.
«Я прибыл из осажденного Керетаро, уже павшего, пока я был в пути, чтобы передать этот ящик по поручению чиновника императорского двора Мартина фон Бернхайма, меня зовут Лопес, я прошу выдать мне расписку в получении». Так было написано по-немецки в записке, которую составил для него в Антверпене знавший язык испанец.
Однако никакого известия от чиновника императорского двора Мартина фон Бернхайма в Вену не поступало, и никто не ждал там груза из Керетаро. В то же время содержимое ящика подтверждало, что сказанное посыльным — правда. Дело вызывало интерес. Правда, несколько сомнительно было то, что все расспросы, в том числе и с помощью переводчика, не внесли в историю никакой ясности. Поэтому граф Кароли обратился к начальнику венской полиции, чтобы тот, не раскрывая своей должности, провел с Лопесом беседу, и, если удастся установить достаточно высокий ранг посыльного, предложить ему соответствующее вознаграждение, не оскорбительное для проявившего верность порученца. Однако если начальник полиции, располагавший поддержкой переводчика, не смог выяснить ничего определенного, то Лопес тотчас же почуял, что имеет дело с полицейским, и скрылся.
Случившееся было воспринято при венском дворе с досадой. Не в обычаях австрийского императора было заставлять человека, привезшего реликвии, удалиться без вознаграждения и, возможно, с обидой. Непостижимо, как удалось провезти достаточно приметный ящик, набитый драгоценностями, через края, охваченные революционными волнениями, а потом через половину земного шара. Ни одна из австрийских застав не зарегистрировала въезд человека по фамилии Лопес. Все волшебство заключалось в мотивации. При этом у Лопеса не было никакой причины проявлять верность.
Весомость чувства там, где оно мало что значило
Иньес де Кастро, придворная дама, прибыла в свите испанской инфанты в Португалию. Инфанта Констанца должна была стать супругой наследного принца Педро. Молодой человек влюбился в статную Иньес де Кастро. Год спустя инфанта умерла во время родов. С того времени наследник престола жил в садовом домике под Коимброй в незаконном браке с Иньес, покорившей его сердце. Молодая, наделенная умом дама приблизила к двору своих братьев. Она стала обладательницей титулов, предназначенных для высшего дворянства и членов королевской семьи.
Король, встревоженный мнением знати, которым он не мог пренебречь, созвал государственный совет. Молодая женщина была приговорена к смерти ради защиты государственного порядка. Однажды ночью (Дон Педро, принц, был в это время в отъезде, на юге страны) король с четырьмя свидетелями, палачом и взводом охраны отправился в сад, в котором находилась Иньес де Кастро. На рассвете она была обезглавлена. В таком виде и застал принц предмет своего поклонения. Король совершил ошибку, дав убитой врезаться в память принца.
После непродолжительной войны отец принудил сына заключить мир. Прошло 15 лет. Когда Дон Педро взошел на престол, казалось, что он забыл о казненной возлюбленной. Зачинщики и исполнители убийства, а также его свидетели бежали в Мадрид, как только он пришел к власти. Новый король заключил союзный договор с Испанией.
Свидетели, зачинщики и убийцы, бежавшие в Мадрид, поняли слишком поздно, что целью заключенного союза было соглашение между странами о выдаче преступников. Испания выдала их португальскому королю в обмен на своих дезертиров. С выданных зачинщиков, убийц и свидетелей живьем содрали кожу, на следующий день их обезглавили. После этого были казнены 4000 причастных лиц. Король Педро заслужил прозвище «жестокий». Он велел вырыть из могилы Иньес, забальзамировать под жарким солнцем Лузитании и пронести по стране. Множество подозреваемых обязали целовать мертвой (голову ей пришили) руку.
На саркофаге, в котором была упокоена королева его сердца, король велел изобразить себя и Иньес, лежащих друг против друга. Ноги их почти смыкаются, так что, когда их призовут на страшный суд, они тут же поглядят друг на друга. Оба с радостью ожидали этого, несмотря на все слезы.
Я не прикроватный коврик, чтобы топтать меня ногами
Одно время она была приходящей прислугой у директора Дене. Взяли ее по рекомендации доктора Гизельхера Далькена. Сначала она приходила в его директорские апартаменты, орудовала щеткой и совком и выслушивала его жалобы. Он брал ее руку, прикладывал к своей щеке, после чего, получив свои 200 марок, она могла уходить. Эти ПРИХОДЫ стали неотъемлемой частью жизни жестокосердного директора. Можно сказать, она подползла к нему, и именно это поведение пробудило в нем инстинкт покровителя, или, если называть это иначе, гордость, жадное стремление, уверенный взгляд на подходящую возможность, желание, чтобы она была рядом, ПРОБУЖДЕНИЕ ЛЮБВИ. Как называется его отношение к ней, ей было все равно, важнее было, что он терпел ее рядом с собой, и она принесла в апартаменты многое из своей одежды и привычных вещей. Она могла считать себя обеспеченной, и ей не составило труда в течение следующего года добиться, чтобы он на ней женился. Он сделал этот шаг с осмотрительностью настоящего делового человека: имущество было разделено, взаимные претензии исключены.
Существовало, однако, одно принципиальное разногласие. Поскольку он терпел ее рядом с собой, заботился о ней, он хотел за это что-нибудь получать. Она же полагала, что уже оказала ему ответную услугу (если в этой сфере вообще можно говорить о подобных вещах), ведь она существует для его любви, и он ее любит. Это достаточная причина, чтобы содержать ее, более того, она со своей стороны предъявляла требование: он должен был пользоваться ею и ее расположением, как садом. НИЧТО НЕ ПРИХОДИТ В УПАДОК ТАК БЫСТРО, КАК ЧТО-ЛИБО ЖИВОЕ, ОСТАЮЩЕЕСЯ БЕЗ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ. Постоянные, настойчивые речи подобного рода вызывали у него впечатление, будто его держат за дурака. Ведь она прекрасно знает, сказал он ей, что он ее не любит. Он любил, исключительно себя, а еще ему были знакомы ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЮБВИ, что бы это слово ни значило.
Его благотворительной деятельности мешала Г., обзывавшая его эгоцентричным. Она вмешивалась в его внутреннюю работу и самоуспокоительные размышления, нарушая их.
Он бы и уступил ей, хотя бы только ради сохранения мира или признавая ее настойчивость, если бы она пообещала: я забочусь о тебе, ты заботишься обо мне, скажи мне, как я должна заботиться о тебе, и я буду это делать, а сама я скажу тебе, как нужно заботиться обо мне. Это вроде детского обмена, сказала она. Вот именно такая маклерская, прибедняющаяся манера со мной не пройдет, ответил на это он. Она: я не смогу тебе помочь, если ты будешь разговаривать со мной таким тоном.
Она отказывалась оказывать помощь. Зато он, в свою очередь, не желал того, что она могла и на что была готова: домашнего уюта, красоты, пребывания в условиях, которые она создавала. Он заявил, что готов отказаться от всего, что она предлагает, не требуя компенсации, только чтобы он мог чувствовать, что его оставили в покое. Но именно об этом она не желала и слышать. Я НЕ ПРИКРОВАТНЫЙ КОВРИК, ЧТОБЫ ТОПТАТЬ МЕНЯ НОГАМИ. Согласие было недостижимо, никакой надежды на заключение договора.
Известие о самом совершенном в мире геноциде
Южнее Австралии расположен остров Тасмания, размером примерно с Ирландию. Когда 12 000 лет назад на нашей планете потеплело, приливная волна оторвала этот лоскут земли от австралийских равнин. Находившиеся на нем поселенцы неожиданно оказались островитянами, они создали ПЕРВОБЫТНОЕ ОБЩЕСТВО, должно быть самое изолированное на земле. Лето эти люди, разделенные на 4000 мельчайших племен, проводили в джунглях центральных районов острова, зимой они выходили к побережью. Их орудия и общественное устройство оставались такими же, как и 12 000 назад, поскольку они их явно удовлетворяли. Более того, они даже ЗАБЫЛИ некоторые из достижений цивилизации, которыми обладали до того. Например, они разучились добывать огонь, они лишь умели хранить его и могли передавать другим.
В 1772 году Марио дю Френ и его моряки именем французского короля прервали это ТЫСЯЧЕЛЕТНЕЕ УЕДИНЕНИЕ, нарушили течение собственного времени жителей острова. В Южном полушарии была зима. Французы искали укрытия от штормов. Аборигены обрушили на прибывших носителей цивилизации град камней. За богов они их не принимали. Они были, если их вообще можно было считать религиозными, ПАНТЕИСТАМИ. Соблазнам жаргона Просвещения они не поддавались. Пришельцы, высадившиеся в двух местах побережья, были для них чужеродными телами. Французские мушкетеры открыли огонь по метавшим камни, после чего были произведены замеры тел и костей убитых, уложенных в ряды на берегу.
Летом 1802 года на острове высадились отправленные первым консулом Бонапартом французские ученые и художники. Именем революции они взяли на себя управление страной. Правителей, поставленных еще дю Френом, арестовали. Бонапартисты полагали, что создания укрепленных застав недостаточно для обеспечения господства над островом. Необходимо, чтобы аборигены сами заявили о своей верности Франции. Покорение отличается от порабощения тем, что покоренный в некотором смысле согласен работать на господина. Ждать подобных заявлений от аборигенов Тасмании было бессмысленно, потому что они не понимали понятий покорения людей и ОВЛАДЕНИЯ КАКОЙ-ЛИБО СТРАНОЙ. Так что ученые вновь измерили черепа, носы, челюсти, изучили особенности строения тазобедренных суставов, животный мир и характер ландшафта, после чего вернулись в Париж. Франсуа Перрон подробно описал обитателей острова, а в музее Гавра находятся 16 000 акварелей Лезёра и Пети. Однако группа художников, ученых и солдат не смогла удержаться в Тасмании. Британский флот перерезал коммуникации. С большим трудом пленники англичан добрались, как довесок к Амьенскому миру, обратно во Францию.
Британцы, овладев островом, создали вблизи современной столицы Хобарт колонию для заключенных. Заключенные бежали и жили в лесах. Они охотились на зверей и людей. На побережье разбили лагерь английские охотники за тюленями. Они истребили несколько тысяч семейств аборигенов, превратили женщин и девушек в рабынь.
Лишь в 1830 году правительственная комиссия в Лондоне занялась наведением порядка. Солдаты 40-го шотландского пехотного полка выстроили туземцев между двумя большими скалами. «Они расстреливали мужчин, а женщин и детей вытаскивали из толпы, чтобы разбивать им головы». Офицеры были наказаны, возможности карьеры для них были закрыты. Защитники этих офицеров ссылались на «известные сведения», согласно которым в мозгах аборигенов не содержится ничего нового для европейской науки.
В 1816 году из 4000 племен оставалось 52, всего 2000 человек.
Прибытие британских поселенцев. Капитан Бетам: может быть, провести селекционную работу и скрестить этих ленивых туземцев с благородными обезьянами, скажем орангутангами? Или с заключенными, отправленными на Тасманию для отбытия пожизненного заключения?
Вместо подобных опытов на остров доставили овец, миллион голов. Они перекрывали дороги к побережью, по которым должны были пройти туземцы, чтобы завершить год.
В 1825 году аборигены нанесли ответный удар. Их копья поразили насмерть тринадцать белых поселенцев и овец. В 1828 году на острове было введено чрезвычайное положение. В тот момент еще существовали 100 тасманийских аборигенов. Губернатор Джордж Артур располагал 2500 белыми подданными и 30 тысячами наручников.
«Платье для нагого тела, овощи для желудка, английский язык для глотки и христианство для души». Такова была программа Джеймса Аугуста Маурера из лондонской фирмы «Маурер и Робинсон», акционерного общества, созданного ради спасения «дикарей». Последовало переселение 92 аборигенов на острова Флиндерса в нескольких сотнях морских миль южнее Тасмании. 70 из них добрались до цели. Другие умерли от простудных заболеваний. До 1944 года в этой субколонии еще оставалось 44 тасманийца. Овощей они не ели, европейской одежды не желали, отказывались говорить по-английски и говорить вообще, христианами они так и не стали.
Последние аборигены на островах Флиндерса — в самой Тасмании их уже не было — погибли в 1952-м от чахотки, подсчитанные бывшим там миссионером. Виллиам Лонси, последний тасманиец мужского пола, умер в 1969 году. Британский хирург похитил его череп (подменив его черепом австралийского портового рабочего). В ночь смерти итальянские врачи отрезали тасманийцу ноги, это видела госпожа Фруганни, последняя тасманийка.
Их пепел был торжественно развеян над Тихим океаном.
В том же году австралийский режиссер Том Хайден снял документальный фильм о предыстории своих «земляков» (то есть коренных жителей Тасмании). Критик д-р Хайнц Хирте, пишущий для северно-рейнско-вестфальской газеты, был этим фильмом «в некотором роде расстроен».
Хирте побеседовал с Томом Хайденом, который на следующий день должен был уезжать.
Хирте: Я понимаю, что ваш фильм носит характер траурной церемонии. Это следует уже из музыки. Это музыкальное сопровождение, которое вы используете три раза по две минуты в 47-минутной картине, естественным образом нарушает ее документальный характер. Вы же не станете утверждать, что коренные жители Тасмании были знакомы с музыкой Верди. Оставим это в стороне. Это попытка подкупить душу. Меня, однако, интересует другое: каким должен быть наш траур в Федеративной Республике Германии в связи с преступными деяниями англичан на австралийском острове?
Хайден: Остров не принадлежит Австралии. Он отделился от нее двенадцать тысяч лет назад.
Хирте: Отделен морем. Тем не менее эта история касается англосаксов, и мы не хотим носить за них траур. У нас хватает своих исторических проблем.
Хайден: Может быть, это касается человечества в целом, а из него вы себя не будете исключать?
Помимо того что распорядок дня критика, как и большинства работников, не предусматривал специального времени для траурных размышлений, полезность фильма вызывала у Хирте сомнения. Преступления прошлого вызывают определенные чувства, но они слишком слабы для кино. У Хирте было ясное представление о том, что такое кино.
Хирте: Фильм, который, на мой взгляд, не является документальным (и не может им быть, поскольку все жертвы уже умерли), побуждает к преувеличениям. Однако зритель не желает следовать этому побуждению. Даже если смотреть на это не с позиции немца, а с позиции англичанина. В этой перспективе я рассматриваю уничтожение коренного населения Тасмании не как гибель динозавров. Возьмем одну деталь, которая есть в вашем фильме: Ксения (имя, данное миссионером) родилась дочерью вождя. Была изнасилована европейцами. Мать застрелена. Пятнадцатилетнюю девушку заманивают на корабль, с которого матросы бросают ее жениха и отрубают ему руки, когда он пытается схватиться за борт лодки. Понятно, что я как немец могу не подчеркивать, что воспринимаю это как зверство. Можно также представить себе в либретто оперы Верди сцену, которая изображает последнюю женщину из племени фруганни, наблюдающую за смертью нареченного, умирающего в кашле от чахотки. В то же время дискриминируется прогресс. Ведь все это ничем не хуже, чем уничтожение бизонов в прериях Канзаса. Но таково условие прогресса. В некотором роде можно сказать: цивилизационного процесса, эволюции.
Хайден: Вы критикуете не мой фильм, а сам сюжет.
Хирте: На то я и критик. Надо просто-напросто сказать, что англосаксы жестоки по своей природе. А уж тем более отправленные в Австралию и Тасманию заключенные! Это бесчувственные люди. Но не человечество.
Хайден: Ну и?..
Хирте: Траурные мысли предполагают образ. Я говорю о языке кино. Какой-нибудь момент современности. Я должен иметь свободу передвижения. Я не могу печально считать песчинки пустыни, по которой прежде бродили тасманийские аборигены.
Хайден: В Тасмании нет пустынь. Даже на побережье нет песка.
Хирте: Траур означает расставание с чем-то любимым. Но это обязательно должно быть что-то собственное. Так что австралийцы или тасманийские аборигены — не то, что могло бы, без лицемерия, быть для меня причиной траура. Мой рассудок в трауре, когда я его обращаю к вашему фильму. А мое чувство говорит: я этих соседей вообще не знаю.
Хайден: Вы могли бы переживать траур в связи с тем, что вам приходится распрощаться с последним звеном, связывавшим нас с тем состоянием, в котором человечество находилось 12 000 лет назад. Может быть, у аборигенов были предания, уходящие вглубь древности еще на 18 000 лет, так что мы, люди сегодняшнего дня, могли бы понять нечто в нас самих, для чего у нас уже нет языка.
Хирте: Жестокие французы, злодеяниям которых на острове вы уделили восемь минут (снова и снова повторяя музыку Верди), меня вообще не трогают. Это как сцена, когда Карл Великий приказывает казнить 7000 саксов после битвы под Верденом. Преступления Бонапарта не идут ни в какое сравнение. Он послал к антиподам художников-акварелистов, геодезистов, антропологов. Вы документируете события, дорогой Хайден, не вызывающие никаких возражений.
Теперь Хирте был в печали по поводу потерянного вечера. Шесть часов мучений с этими аборигенами, когда перед ним сидел интересный документалист, ошибшийся (по мнению критика) разве что в музыке.
И все же недовольство Хирте преобразовалось из неопределенного ощущения в нечто определенное. Когда мы сочувствуем, говорит он, нам нужно что-то, что может быть спасено, то есть современное. Печаль по поводу такой беды, как совершенно несчастная судьба тасманийских аборигенов, начавшаяся 12 000 лет назад и закончившаяся, словно взрыв бомбы с часовым механизмом, их быстрым уничтожением, предполагает, что я могу что-то сделать, ведь я отношусь к себе как человеку серьезно. Однако внутренний разлад все же сильно потряс Хирте, связал его с Томом Хайденом, с которым он выпил той ночью довольно много в баре «Париж». Его критическая статья (положительная для Тома Хайдена) прибыла в редакцию слишком поздно. Для следующего номера работа Хирте была уже не актуальна, а потому и его потрясение прошло.
Рождество как мстящая сила
Водные массы, захлестнувшие континент, не были приливной волной. Они не пришли с морского побережья, не обрушились на нас дождевыми потоками. Они обрушились на нас и наши дома грязевым потоком.
В нем невозможно плыть, из него не вынырнуть. Эти волны накатываются раньше, чем мы успеваем бежать, потому что они приходят со всех сторон. Зато посмотрите, как медленно движется этот странствующий холм, этот горный массив! Ручьи на его поверхности и по краям — водные, можно сказать, вестники. Как быстро соединяются эти чудовища! Спускаясь по склону вниз, они набирают силу и массу, давление питающего потока растет. И вот селевые массы, потоки грязи, от которых дамбы и запруды спасают так же мало, как и попытки бежать или плыть, накрывают нас, индейцев и белых, язычников и христиан. В этой жиже, покинутой Богом или всеми богами, нет никакого спасения.
Несколько тысяч человек бежали к побережью. Военные корабли открыли кормовые трапы, приняли омытых морем беглецов в свои великодушные пасти. Море без труда останавливает любую селевую лавину.
Поскольку катастрофа захватила лишь четверть континента, а на планете их пять, в общем ходе жизни ничего не изменилось. Потоком унесло дома, машины, людей. Траурных мероприятий не было. Случившееся потрясло Тихий океан сильнее, чем сердце человечества, продолжающее стучать столь же равномерно, как и сердечная мышца отдельного человека. Пока он здоров. Легкое подрагивание в течение недели, ряд срочных мер, сообщения в прессе, поток пожертвований.
Было несколько дней до сочельника. Еще продолжались поиски в опустошенных районах. С крыш домов, возвышавшихся над жижей, снимали спасшиеся семьи и уносили на вертолетах на регистрацию. В подвалах, на плоских крышах (в этой стране зимние дни теплые) устраивались на краю катастрофы те, кому удалось не без потерь, но все же уйти от беды. Полицейские чины осматривали «местность». Вскоре вновь появились знаки Сына божия: елки, украшения, серебряный дождь на хвойных ветвях.
Как это получается? — спрашивал себя исследователь Южной Америки Дон Петерсон. Откуда берется это упорство, с которым христианизированная планета вновь и вновь побуждает христианизированную планету к празднику? Оно неукротимо и вовсе не вызвано, как полагали какое-то время ученые, северной зимней ночью. Разумеется, не объясняется оно и вестью из Вифлеема, отправленной две тысячи лет назад и с научной точки зрения доставленной не по назначению. ОТКУДА ПРИХОДЯТ И КУДА ВЕДУТ ТРОПИНКИ ДУШИ? Выданное ли это богами свидетельство? Исходит ли эта сила от индейцев, говорящих: да, нас можно уничтожать, нас можно запугать, но каждая катастрофа показывает, что, хотя мы не выжили, не выживете и вы, существует РАВНОВЕСИЕ элементарных сил. Есть ниспровергатель, который одолеет вашего ниспровергателя (насильника, крестителя, торговца, поджигателя, бухгалтера).
Но что может сделать бухгалтерия против грязевых масс, если они достаточно велики и обрушиваются неожиданно? Не является ли столь внезапно выступающая хвойная зелень украшений, едва восстановятся элементарные условия жизни (вода, электричество, питание), знаком человеческого чувства силы? Люди чувствуют свое родство с уничтожающей их стихией, с лавиной, которой ничего нельзя противопоставить, более того, они ощущают МСТЯЩУЮ СИЛУ, которая, если бы она исходила от них самих, ужаснула бы их.