Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...

Составители:

Т.Ф. Павлова, Ф.Ф. Перченок, И.К. Сафонов

Редактор Т.В. Есина

СОДЕРЖАНИЕ

Ф.Ф. Перченок. О нем, о ней, о них

А.В. Книпер. Фрагменты воспоминаний

Дом, семья, детство

С Александром Васильевичем Колчаком

Екатерина Павловна Пешкова

Из рассказов Екатерины Павловны

Примечания (Ф.Ф. Перченок, И.К. Сафонов)

Переписка А.В. Колчака и А.В. Тимиревой

Письма А.В. Колчака к А.В. Тимиревой

Письма А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку

Дело No...

И.К. Сафонов. А.В. Книпер и вокруг нее

Возвращение к жизни: Завидово и Рыбинск

Очередной круг: теперь Сибирь - Волга

Снова дома

Будни, праздники, встречи

Расставание

Послесловие

Перечень имен

А.В. Книпер. Рассказы и стихи разных лет

Указатель имен (составитель Т.Ф. Павлова)

Список сокращений (составитель Т.Ф. Павлова)

Ф.Ф. Перченок

О НЕМ, О НЕЙ, О НИХ

Два голоса в этой книге, два героя: Анна Васильевна Тимирева (урожденная Сафонова, во втором замужестве Книпер) и Александр Васильевич Колчак.

"Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его и была с ним близка и не могла оставить его в последние годы его жизни. Вот, в сущности, и все. Я никогда не была политической фигурой, и ко мне лично никаких обвинений не предъявлялось", писала Анна Васильевна в своих заявлениях о реабилитации.

Перед расстрелом, когда они оба находились в Иркутской тюрьме, Колчак написал ей последнюю записку, до нее, однако, не дошедшую1.

"Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского2, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца. Не понимаю, что значит "в субботу наши прогулки окончательно невозможны"? Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я только думаю о тебе и твоей участи - единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь - ибо все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать. Пиши мне. Твои записки - единственная радость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя. Гайду3 я простил. До свидания, целую твои руки"4.

C момента знакомства до минуты ареста прошло пять лет. Бoльшую часть этого времени они жили порознь (у каждого - своя семья). Подолгу - месяцами, а однажды целый год - не виделись: она жила в Ревеле, он командовал Черноморским флотом, потом она осталась в России, а он (это было в 1917-1918 гг.) в погоне за своей рухнувшей военной мечтой объехал вокруг земного шара.

Письма писались часто, иногда без перерыва день за днем. Случайно уцелели в основном черновики.

Рядом, вместе они пробыли менее двух лет: с лета 1918 г. по январь 1920-го. Много ли было отпущено этого "рядом" и "вместе", легко себе представить: именно в эту пору Колчак возглавил вооруженную борьбу с большевизмом, был Верховным правителем.

После его гибели Анна Васильевна провела в тюрьмах, лагерях, ссылках и "минусах" в общей сложности около тридцати лет.

Она умерла на восемьдесят втором году жизни, оставив тонкую стопку исписанных тетрадок и листков: фрагменты воспоминаний, стихи. Мемуарные записки удалось опубликовать сначала за границей, затем "Фрагменты воспоминаний" и подборка стихов были напечатаны в России.

Разное собралось здесь под одной обложкой, но все освещено одним и посвящено одному: им двоим, их любви.

Шаг за шагом на протяжении всего тома читатель проследит судьбу Анны Васильевны.

А.В. Книпер (Сафонова, Тимирева, Книпер-Тимирева) родилась в 1893 г. в Кисловодске. В 1906 г. семья переехала в Петербург, где Анна Васильевна окончила гимназию княгини Оболенской (1911) и занималась рисунком и живописью в частной студии С.М. Зейденберга. Свободно владела французским и немецким. В 1918-1919 гг. в Омске - переводчица Отдела печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя; работала в мастерской по шитью белья и на раздаче пищи больным и раненым воинам. Самоарестовалась вместе с Колчаком в январе 1920 г., освобождена в том же году по октябрьской амнистии и в мае 1921-го вторично арестована. Находилась в тюрьмах Иркутска и Новониколаевска, освобождена летом 1922 г. в Москве из Бутырской тюрьмы. В 1925 г. арестована и административно выслана из Москвы на три года, жила в Тарусе. В четвертый раз взята в апреле 1935 г., в мае получила по статье 58 п. 10 пять лет лагерей, которые через три месяца при пересмотре дела заменены ограничением проживания ("минус 15") на три года. Возвращена из Забайкальского лагеря, где начала отбывать срок, жила в Вышнем Волочке, Верее, Малоярославце. 25 марта 1938 г., за несколько дней до окончания срока "минуса", арестована в Малоярославце и в апреле 1939-го осуждена по прежней статье на восемь лет лагерей; в Карагандинских лагерях была сначала на общих работах, потом - художницей клуба Бурминского отделения. После освобождения жила за 100-м километром от Москвы (станция Завидово Октябрьской железной дороги). 21 декабря 1949 г. арестована в Щербакове как повторница без предъявления нового обвинения. Десять месяцев провела в тюрьме Ярославля и в октябре 1950 г. отправлена этапом в Енисейск до особого распоряжения; ссылка снята в 1954-м. Затем в "минусе" до 1960 г. (Рыбинск). В промежутках между арестами работала библиотекарем, архивариусом, дошкольным воспитателем, чертежником, ретушером, картографом (Москва), членом артели вышивальщиц (Таруса), инструктором по росписи игрушек (Завидово), маляром (в енисейской ссылке), бутафором и художником в театре (Рыбинск); подолгу оставалась безработной или перебивалась случайными заработками. Реабилитирована в марте 1960 г., с сентября того же года на пенсии. В 1911-1918 гг. замужем за С.Н. Тимиревым. Замужем за В.К. Книпером с 1922 г.; до получения ответа прокурора о гибели и реабилитации сына (1956), В.С. Тимирева, носила двойную фамилию. Умерла 31 января 1975 г.5

Осень 1915 - весна 1916-го. Славное, счастливое время его жизни. Анна Васильевна еще не сказала, что любит его. Колчаки и Тимиревы дружат домами. В ноябре 1915 г. Колчак получает высшую русскую военную награду - орден Святого Георгия IV степени. На Пасху 1916-го, в апреле, Александру Васильевичу присваивают первый адмиральский чин, до той поры он капитан 1-го ранга. Командует он Минной дивизией Балтийского моря.

"Я понимаю, что Вам трудно представить его в жизни: надо сказать, что он был необычный человек и за всю мою долгую жизнь я не встречала никого, на него похожего, - писала Анна Васильевна одному из тех, кто добрался-таки до нее со своими расспросами. - Прежде всего он был человеком очень сильного личного обаяния. Я не говорю о себе, но его любили и офицеры и матросы, которые говорили: "Ох и строгий у нас адмирал! Нам-то еще ничего, а вот бедные офицеры""6.

Близко к тексту передаем рассказ одного из тех, кто служил под началом Колчака в это время7.

Походный штаб Колчака - на эскадрeнном миноносце "Сибирский стрелок", в самой сторожевой цепи кораблей, прямо на минном поле. Мины колышутся в двух футах под килем миноносца.

Никаких сведений о неприятеле. Аэропланные сводки и донесения службы связи вполне спокойны, но Колчак хмурится и, сидя над картой, испещренной минными полями, по обыкновению молча двигает губами.

Вдруг, как вихрь, вылетает наверх.

Взвиваются сигналы, стучат шпилевые машинки, и через несколько минут миноносцы, бороздя волны не убранными еще якорями, мчатся неведомо куда. Всем жутко и захватывающе интересно. Оправдается ли и на этот раз вера в дар предвидения Колчака?

Миноносцы идут опасными курсами, вплотную к минным банкам и страшным рифам. В наступающих сумерках проходят все нумерованные вехи, выходят в открытое море. На мостике головного миноносца - худощавая, несколько сутулая фигура командующего, с орлиным носом, в глубоко надетой на голову фуражке. С других судов наблюдают за этой фигурой и стараются истолковать каждое ее движение. Черный силуэт сначала почти неподвижен, повороты его размеренны, неторопливы и несколько угловаты. Внезапно фигура cловно вспыхивает движением, нервно жестикулирует и мелькает то на одном, то на другом крыле мостика. Дергаются сигнальные фалы, один за другим на всех реях поднимаются сигналы. Их лаконичный язык указывает на целый план, и со спуском сигналов миноносцы разлетаются каждый по своему назначению.

Небо заволакивают тучи, исчезают последние отблески зари, опускается ночь. Миноносцы разошлись в цепь, Колчак продолжает путь с Особым полудивизионом. Узкий красноватый луч передает сопутствующим судам: "Адмирал показывает курс: 135". Штурманы поспешно прикладывают к картам транспортиры - курс ведет к Виндаве. Замирает сердце, мистически жуткое чувство охватывает спокойных замолкших людей, корабли уже в неприятельских водах. Черная даль, томительная неизвестность, равнодушное журчание холодных волн.

Вдруг - краткий однобуквенный сигнал: "Меньше ход", и сейчас же другой: "Вижу неприятеля на румбе 180". Флагманский миноносец стремительно разворачивается, и резкий выстрел из носовой пушки ошеломляет своей внезапностью. На мгновение море освещается, и все сразу видят врага: немецкий дозорный крейсер с тщательно закрытыми огнями тихо покачивается на волне, спокойно отдав якорь. Какая беспечность! Всем становится ясно, что адмирал завел полудивизион в самый тыл врага - туда, где тот пренебрегает элементарнейшими правилами предосторожности. Через шесть секунд после командирской пушки открывает огонь весь отряд. При вспышках выстрелов видны растерянная беготня на крейсере, попытки поднять якорь. Начинается ответный огонь. Вокруг миноносцев падают снаряды, производя каждый раз зловещий звук, похожий на удар исполинского хлыста.

Неприятель телеграфирует о помощи, но мы перебиваем его, и телеграфисты бегом приносят на мостик Колчаку бланки со следами запутанной борьбы букв: adv... тгж... idt... ффр... bed... ppp...

Внезапно у неприятельского крейсера вспыхивает сразу на носу и на корме. Через несколько минут огненные языки лижут мостик, надстройки и мачты. Поднимается огненный столб, и сноп искр развевается по ветру. Огромное зарево освещает море далеко вокруг. Видно, как адмирал резко ударяет по поручням мостика и приказывает прекратить огненное зрелище, призывающее к месту боя неприятельские силы. На головном миноносце поворачиваются аппараты, и через несколько мгновений с громким всхлипом в воду падает длинная стальная сигара, блеснув на мгновение красным отблеском пожара, и, шипя, устремляется вперед.

Оглушительное, стонущее "а-ах!", огненные обломки. Через полторы минуты все кончено, на море тишина. Подбирают с воды немногих уцелевших, указанным курсом быстро и беспрепятственно уходят домой - к своим минным полям.

Вернулись. Миноносец адмирала облеплен катерами с донесениями. Подведены итоги. Колчак выпивает стакан кофе и уходит в каюту, приказав будить с каждым докладом. На "Сибирском стрелке" поднимается последний сигнал: "Кораблям, вернувшимся с моря. Адмирал изъявляет свое удовольствие. Команда имеет время обедать".

Такова была его боевая работа.

На берегу, в Гельсингфорсе, он виделся с госпожой Тимиревой.

В таких походах он уже тогда думал о ней.

Он был старше на девятнадцать лет, и к моменту их встречи у него за плечами протянулась длинная цепь трудов и приключений; достаточно сказать, что к тому времени Колчак плавал в водах четырех океанов и двадцати морей, объехал (первый раз) вокруг Земли, месяцами, бывало, стоял с кораблем в Шанхае, Руане, Пирее - и соответственно погружался в мир Китая, Франции, Греции, выпустил две книги, заслужил ряд русских и иностранных орденов.

Анна Васильевна постепенно впитала в себя историю его прежней жизни. Это была биография нельзя сказать, чтобы идеализированная, но все же очищенная любовью - очищенная и с той и с другой стороны.

Среди далеких предков адмирал мог назвать Колчак-пашу, плененного войсками Миниха при взятии Хотина (1739). Предки более близкие - бугские казаки, потомственные дворяне Херсонской губернии. Многие в роду служили в армии и на флоте.

Василий Иванович, отец. Воспитывался в одесской Ришельевской гимназии, служил в морской артиллерии. Защищал Малахов курган, был ранен и взят в плен французами. Прошел курс в Институте корпуса горных инженеров, изучал металлургию, практиковался на Урале. Приемщик Морского ведомства на Обуховском заводе. Уйдя в отставку в чине генерал-майора, остался на заводе в инженерной должности. Выпустил "Историю Обуховского завода, в связи с прогрессом артиллерийской техники" (1894) и, на самом склоне лет, книгу "Война и плен, 1853-1855 гг. Из воспоминаний о давно пережитом" (С.-Петербург, 1904). Человек сдержанный, с ироническим складом ума. Франкофил. Умер в 1913 г.

Ольга Ильинична, мать. Урожденная Посохова, из донских казаков и херсонских дворян (интересно, что казачьи корни - и у жены адмирала, и у Анны Васильевны). Вдвое моложе Василия Ивановича, когда тот взял ее в жены (соотношение возрастов как раз такое, как при встрече А.В. Колчака и А.В. Тимиревой). Родила, кроме Александра, двух дочерей, из которых одна умерла в детстве (на дочерей не везло и Александру Васильевичу: Татьяна, его первенец, прожила всего несколько дней; Маргарита, третья, и последняя, из его детей, скончалась в двухлетнем возрасте). При рождении Александра матери было восемнадцать. Красивая, спокойная, тихая, добрая, строгая. "Воспитывалась она в Одесском институте и была очень набожна... Александр Васильевич ее очень любил и на всю жизнь сохранил память о долгих вечернях, на которые он ходил мальчиком со своей матерью в церковь где-то недалеко от мрачного Обуховского завода, вблизи которого они жили по службе отца. Александр Васильевич был очень верующий, православный человек; его характер был живой и веселый (во всяком случае, до революции и Сибири), но с довольно строгим, даже аскетически-монашеским мировоззрением. У него были духовники-монахи, и я слышал, как он, будучи командующим Черноморским флотом, навещал одного старца в Георгиевском монастыре в Крыму. Вероятно, эти черты были в нем заложены его матерью"8. Умерла в 1894 г.

Александр Васильевич Колчак родился 4 ноября 1874 г. Рано решил стать флотским офицером. Учился в Морском училище - Морском кадетском корпусе (1888-1894), куда перевелся из 6-й Санкт-Петербургской классической гимназии. Кроме военного дела, увлекался точными науками и заводским делом. Слесарить выучился в мастерских Обуховского завода, штурманское дело осваивал в Кронштадтской морской обсерватории.

В 1895-1899 гг. - в дальних заграничных плаваниях на крейсерах "Рюрик" и "Крейсер". Во время плаваний в водах Тихого океана (в основном китайских и корейских) соприкоснулся с тем, что сыграло впоследствии громадную роль в его жизни, - с миром Востока и со стихией северных морей. Пытался самостоятельно изучить китайский язык. Начал заниматься наукой (океанографией, гидрологией, картами течений у берегов Кореи). Готовил себя к южнополярной экспедиции, мечтал продолжить работы Ф.Ф. Беллинсгаузена и М.П. Лазарева, дойти до Южного полюса. К этому времени прекрасно владел тремя европейскими языками, хорошо знал лоции всех морей Земли.

Приглашенный бароном Э.В. Толлем в Русскую полярную экспедицию (РПЭ), смотрел на нее как на пролог будущей Русской антарктической экспедиции. В ходе подготовки к РПЭ изучил магнитологию в Павловской магнитной обсерватории; практиковался в Норвегии у Фритьофа Нансена.

В 1900-1902 гг. прошел с "Зарей" (бывшим норвежским китобойным судном) путь по арктическим морям с двумя зимовками (каждая - по одиннадцать месяцев): у берегов Таймыра и у острова Котельный. Во время зимовок совершал дальние - до 500 верст - поездки на собачьих нартах и на лыжах, определял астропункты, вел маршрутную съемку и барометрическое нивелирование. На одном таком маршруте (вдвоем с Толлем) девять дней пришлось на стоянки из-за пурги и четыре - на безуспешное ожесточенное раскапывание снега в поисках ранее оставленного склада.

Исполнял должности гидролога и второго магнитолога. Толль отметил, что Колчак "не только лучший офицер, но он также любовно предан своей гидрологии"9 и "эта научная работа выполнялась им с большой энергией, несмотря на трудность соединить обязанности морского офицера с деятельностью ученого"10. Под руководством Колчака во время плавания проводились комплексные гидрологические исследования, по возможности ежесуточные. Он промерял глубины, выходил в разведку на паровом катере или шлюпке, наблюдал за состоянием льдов, контролировал ежечасный отсчет прилива на зимовке. После его съемок и описей береговая линия западного Таймыра и соседних островов приобрела совершенно новые очертания на картах; один из вновь открытых у берегов Таймыра островов Толль назвал именем Колчака. Поездка Колчака по льду к северу от острова Бельковский стала составной частью исследований, приведших к открытию круглогодичной заприпайной полыньи в этой части океана.

На первой зимовке выстроили специальный снежный домик на островке вблизи рейда "Зари": стены и потолок были укрыты парусиной, а керосиновая печь поддерживала температуру от нуля до плюс трех. Здесь Колчак вместе с Ф.Г. Зебергом вел магнитные наблюдения. С ним же на мысе Челюскин провел полные астрономические наблюдения для уточнения координат мыса.

Зоолога А.А. Бирулю (Бялыницкого-Бирулю) он сопровождал в береговых экскурсиях, проводил в его отсутствие драгировочные работы, передавал ему свои сборы (жуков, пауков, клещей), сообщал орнитологические наблюдения.

Добавим, что "господа ученые" не гнушались принимать участие в снятии с мели судна, в сборе плавника, а когда собаки не в силах были тащить груз сами впрягались в лямку.

Экипаж судна состоял из матросов военного флота, и обязанностью всех трех судовых офицеров было поддержание дисциплины и порядка. Колчаку это удавалось лучше других, без оскорблений, характерных для командира судна Н.Н. Коломейцева: не случайны слова Толля о "лучшем офицере" экспедиции.

Когда Толль решился на отчаянное предприятие - на санях и байдарках добраться до острова Беннетта, - первым кандидатом себе в спутники он выбрал лейтенанта Колчака, и только невозможность оставить "Зарю" без опытнейшего и авторитетнейшего офицера (к тому же выносливого и волевого) заставила Толля отказаться от этого. Похоже, что отправление в путь без Колчака предопределило гибель Толля.

После навигации 1902 г. "Заря", добравшаяся до бухты Тикси, была раздавлена льдами и не имела запасов угля, поэтому экспедиция, снятая пароходом "Лена", через Якутск прибыла в декабре в столицу. Но не вернулся Толль, ушедший с тремя спутниками к острову Беннетта по морскому льду. Надеялись, что он там зазимовал.

Колчак, прибыв в Петербург, предложил Императорской Академии наук, встревоженной участью Толля, организовать немедленно спасательную экспедицию к острову Беннетта на шлюпках. Спутники по РПЭ отнеслись к этой идее скептически ("такое же безумие, как и шаг барона Толля"). Но когда Колчак выразил готовность возглавить предприятие, Академия дала ему средства и полную свободу действий, а боцман и рулевой старшина с "Зари" вызвались идти с ним. Еще четверых участников Колчак нашел среди тюленепромысловиков, специально съездив за ними на Мезень. Сговорившись по телеграфу со своим якутским знакомым, ссыльным П.В. Олениным, Александр Васильевич поручил ему подготовить на побережье собак и тяжелый китобойный вельбот с "Зари", покуда партия Колчака доберется до низовья Яны.

Рассказывал ли Анне Васильевне Колчак об этом самом знаменитом своем путешествии? Если да, то что? Или рассказывала жена Колчака в пору своей дружбы с молодой Тимиревой? Ведь в РПЭ Колчак отправился женихом, а в считанные петербургские дни между двумя экспедициями (тут и вся подготовка, и поездка на Мезень) оказалось не до свадьбы - и Софья Омирова вновь осталась ждать своего жениха.

Добравшись до Казачьего на Яне, Колчак не находит там вельбота. Дорог каждый день, и назавтра он садится в нарты и на оленях спешит в Тикси, куда почти тысяча верст. Прибыв на "Зарю", узнает, что вельбот отправлен на оленях, поворачивает назад и почти одновременно с вельботом прибывает в Казачье. Теперь первая забота - выкормить 161 купленную собаку (год выдался с плохим уловом рыбы, и собак в хорошем состоянии было не купить).

В начале мая экспедиция отправляется в путь. На двух нартах, запряженных тридцатью собаками, везут вельбот; спереди и сзади - еще десять нарт, везомых тринадцатью собаками каждая, с людьми и припасами. Снег и лед делаются уже рыхлыми, нарты с тридцатипудовым вельботом постоянно проваливаются, приходится идти по ночам, когда подмораживает. Часты громадные торосы, в которых приходится прорубать путь. Собаки выбиваются из сил, нарты с вельботом приходится тащить и людям.

При движении через Новосибирские острова дважды приходится менять первоначальный план: изменить маршрут, раньше отделиться от вспомогательной партии, ради экономии провизии скормить собакам часть оленей, добытых охотой, а потом все-таки убить часть собак...

В ожидании вскрытия моря команда Колчака охотится на оленей, уток и гусей. Приделывают к вельботу полозья из плавника, чтобы легче было вытягивать его на лед и, в случае нужды, волочить по льду своей силой. Первая попытка выйти в море оказалась неудачной из-за массы мелкого льда, через который не пробиться.

18 июля - начало плавания. День за днем - сплошной густой снег. "Мне никогда не приходилось видеть такой массы снега во время арктического лета; снег шел не переставая густыми хлопьями, заваливая все на вельботе мягким, влажным покровом, который таял в течение дня, вымачивая нас хуже дождя и заставляя испытывать ощущение холода сильнее, чем в сухие морозные дни. Время от времени, для отдыха и чтобы согреться, мы предпринимали высадку на берег. Находя проход в ледяном вале, мы входили в тихую, точно в озере, полосу воды, шириной иногда около кабельтова, и сейчас же садились на мель. Приходилось влезать всем в воду и тащить, насколько хватало сил, вельбот ближе к берегу. Затем мы переносили палатку и необходимые вещи на берег, разводили костер из плавника, отдыхали и принимались снова бродить по ледяной воде, пока не удавалось вытащить вельбот на глубокое место, где мы ставили паруса и отправлялись дальше. Иногда мы выбирали площадку прямо на торосе и устраивались на ней, предпочитая предпринимать довольно отдаленные экскурсии за плавником на берег, чем перетаскивать вельбот по отмелям" (из печатного отчета Колчака). Таким был путь вдоль земли Бунге, и похожим вдоль острова Фаддеевский.

Далее необходимо пересечь Благовещенский пролив, с прихотливыми приливо-отливными течениями, мелями, мощными ледяными заторами: подобие могущественной реки в ледоход. Эта часть плавания оказалась самой трудной.

На последнем, уже в открытом океане, переходе (от Новой Сибири до Беннетта) море гладко, как стекло, зато сплошной туман. Двое суток почти беспрерывного хода. Редкие льдины, дающие пристанище для отдыха и еды. Стремительный сон после 12-часовой гребли на сравнительно небольшом ледяном обломке (ночью он треснул под ними, вельбот едва не унесло). Наконец 4 августа цель достигнута.

При обследовании острова Колчак, переходя морской залив по льду, провалился в трещину, ушел под воду. Вытащен, переодет, одежда высушена на солнце...

Выяснилось, что Толль со спутниками ушел с острова в начале прошедшей зимы. Нашли и вывезли документы Толля и научные материалы - составленную им карту и ту часть геологических коллекций, которую могла взять шлюпка. Покинув остров 7 августа, 27-го вернулись к исходному пункту плавания (обратный путь оказался труднее, попали в бурю). С участием вспомогательных групп осмотрели берега Новосибирских островов и прежде заложенные склады. Следов Толля не было нигде - гибель его была несомненной. До замерзания моря начальник экспедиции оставался на Котельном, в октябре перешел на материк. Штурманские свои задачи он выполнил превосходно. Все спасатели вернулись целы и невредимы11.

В Усть-Янске (Казачьем) Колчак неожиданно встретился с невестой, доставившей провизию путешественникам. С острова Капри, из Италии, она в одиночку - на судах, поездах, лошадях и оленях - приехала его повидать. По ее словам, после отъезда Колчака в Петербурге склонились вернуть экспедицию с гибельного маршрута, но спасатели к тому моменту ушли за пределы досягаемости.

В конце января на собаках и оленях все прибыли в Якутск, и здесь совершился резкий "поворот руля", вообще характерный для жизненного пути Колчака. Инерция будто не в силах пронести его мимо точки выбора. Линия жизни его отчетливо делится на отрезки, отличающиеся один от другого, кажется, всем - местом действия, кругом общения, характером занятий, требованиями к его личности, внутренним содержанием деятельности (но полного разрыва с прошлым никогда нет, и рядом с главной линией всегда видны необрываемые пути прежних дел, связей, мыслей).

Назавтра по прибытии в Якутск телеграф принес известие о нападении японцев на Порт-Артур, и Колчак телеграфировал Академии просьбу об отчислении своем в Морское ведомство, морские же инстанции просил о направлении в район боевых действий. ИАН не соглашалась, пришлось добиваться своего через президента, великого князя Константина Константиновича. Пока суть да дело, Колчак с невестой перебрались в Иркутск, где в местном географическом обществе он сделал доклад "О современном положении Русской полярной экспедиции". Предварительный отчет о своей экспедиции написал и отправил в ИАН12, остальные дела, включая поездку в Петербург, поручил Оленину.

Свой успех, свою победу он, можно сказать, сложил к ногам невесты, и в условиях начавшейся войны свадьбу решили далее не откладывать - 5 марта 1904 г. Александр Васильевич Колчак и Софья Федоровна Омирова обвенчались в Иркутске, откуда через несколько дней и разъехались.

В Порт-Артуре Колчак служил сначала на кораблях: вахтенным начальником на крейсере "Аскольд", артиллерийским офицером на минном заградителе "Амур", командиром эскадренного миноносца "Сердитый". На поставленной им к югу от Порт-Артура минной банке подорвался и погиб японский крейсер "Такасаго". В ноябре, после тяжелой пневмонии, перешел на сухопутный фронт. Командовал батареей морских орудий (47 и 120 мм) в вооруженном секторе Скалистых гор. Награжден орденом Святой Анны IV степени с надписью "За храбрость". В момент сдачи крепости (20 декабря) еле держался на ногах и вновь угодил в госпиталь - не столько из-за ранения, сколько из-за суставного ревматизма в очень тяжелой форме: Север подорвал его здоровье13.

Попал в плен. Начав поправляться, был перевезен в Японию. Война еще шла, Мукден был позади, Цусима - впереди, русские офицеры рассматривались как достойный уважения противник. "В Нагасаки партия наших больных и раненых получила очень великодушное предложение японского правительства, переданное французским консулом, о том, что правительство Японии предоставляет нам возможность пользоваться, где мы захотим, водами и лечебными учреждениями Японии или же, если мы не желаем оставаться в Японии, вернуться на родину без всяких условий. Мы все предпочли вернуться домой"14.

В апреле-июне 1905 г. Колчак проделал путь через Америку в Петербург. За отличие под Порт-Артуром он был пожалован золотой саблей с надписью "За храбрость" и орденом Святого Станислава II степени с мечами. Врачи признали его совершенным инвалидом и отправили лечиться на воды; лишь через полгода он смог вернуться в распоряжение ИАН.

До мая 1906 г. приводил в порядок и обрабатывал экспедиционные материалы. РПЭ доставила столь богатые научные данные, что для их разработки понадобились многолетние усилия и русских и иностранных ученых. Подготовка общего научного отчета о работах РПЭ была разделена между Бирулей и Колчаком, который взял на себя его вторую половину, но не успел завершить труд. Не довел он до печати и монографию о картографических работах РПЭ. Главным научным трудом А.В. Колчака стала его книга "Лед Карского и Сибирского морей"15, в основе своей написанная во время зимовок на Таймыре и Новосибирских островах.

10 января 1906 г. на объединенном заседании двух отделений Императорского Русского Географического общества Колчак сделал сообщение об экспедиции на остров Беннетта16, а 30 января Совет ИРГО (в присутствии П.П. Семенова-Тян-Шанского, М.А. Рыкачева, Ф.Н. Чернышева, Н.Я. Цингера, В.И. Ламанского, Н.И. Веселовского, Ю.М. Шокальского, Ф.И. Щербатского) присудил ему "за необыкновенный и важный географический подвиг, совершение которого сопряжено с трудом и опасностью", высшую награду ИРГО Большую золотую Константиновскую медаль.

За этим последовал новый поворот в судьбе.

Революция пятого года, можно сказать, не коснулась Колчака (да он ее и не наблюдал). "Я этому делу не придавал большого значения. Я считал, что это есть выражение негодования народа за проигранную войну, и считал, что главная задача, военная, заключается в том, чтобы воссоздать вооруженную силу государства. Я считал своей обязанностью и долгом работать над тем, чтобы исправить то, что нас привело к таким позорным последствиям... у нас настолько не обращалось внимания на живую подготовку во флоте, что это было главной причиной нашего поражения... Я считал, что вина не сверху, а вина была наша - мы ничего не делали"17.

Офицерский состав флота пришел в состояние упадка и деморализации. Многие погибли. Значительная часть офицеров ушла в отставку, не видя в будущем "ничего светлого для флота"; "осталось их на службе очень немного, и по большей части это молодежь, обязанная платить за полученное образование"; заграничные плавания прекратились, время пребывания в море сократилось донельзя, и соблазны берега усилили свое развращающее действие"; "при недостатке офицеров вообще приходилось много еще увольнять по суду, что было очень прискорбно"18.

Колчак оказался в узком кругу тех морских офицеров, которые взяли на себя задачу воссоздания и научной реорганизации русского военного флота. В январе 1906 г. он один из четверых основателей и председатель полуофициального офицерского Санкт-Петербургского Морского кружка. Вместе с другими его членами разработал записку о создании Морского Генерального штаба (МГШ) как органа, ведающего специальной подготовкой флота к войне. МГШ создан в апреле 1906-го, Колчак назначен в него в числе первых двенадцати офицеров, выбранных из всего русского флота. Заведовал в МГШ Отделением русской статистики.

МГШ, изучив совместно с сухопутным Генштабом общую военно-политическую обстановку, пришел к выводу: Германия начнет войну в 1915 г. и России придется выступить против нее. Исходя из этого, МГШ разработал военно-судостроительную программу (с опорой на линейный флот), одним из главных составителей которой опять-таки был Колчак. Как докладчик и эксперт, он пытался продвинуть эту программу в Государственной Думе.

Член думской Комиссии по государственной обороне Н.В. Савич вспоминал, что в МГШ "собралось все то лучшее из молодежи, что смогли выделить уцелевшие остатки боевого флота. Тут кипела жизнь, работала мысль, закладывался фундамент возрождения флота, вырабатывалось понимание значения морской силы, законов ее развития и бытия. Вот с этими-то элементами Морского ведомства нам и пришлось впервые столкнуться в ноябре 1907 года. Морское министерство умело, когда нужно, показать товар лицом, пустить пыль в глаза. Действительно, первое впечатление от этих встреч было подкупающим. И среди этой образованной, убежденной, знающей свое ремесло молодежи особенно ярко выделялся молодой, невысокого роста офицер. Его сухое, с резкими чертами лицо дышало энергией, его громкий мужественный голос, манера говорить, держаться, вся внешность выявляли отличительные черты его духовного склада, волю, настойчивость в достижении, умение распоряжаться, приказывать, вести за собой других, брать на себя ответственность. Его товарищи по штабу окружали его исключительным уважением, я бы сказал даже, преклонением; его начальство относилось к нему с особым доверием. По крайней мере во все для ведомства тяжелые минуты - а таких ему пришлось тогда пережить много - начальство всегда выдвигало на первый план этого человека как лучшего среди штабных офицеров оратора, как общепризнанного авторитета в разбиравшихся вопросах... Колчак был страстным защитником скорейшего возрождения флота, он буквально сгорал от нетерпения увидеть начало этого процесса, он вкладывал в создание морской силы всю свою душу, всего себя целиком, был в этом вопросе фанатиком"19.

Продвинуть программу, однако, не удалось. Дума склонилась к тому, чтобы все средства, могущие быть выкроенными для обороны, отдать армии - не флоту. Решение можно понять. При ограниченности возможностей приходилось выбирать. Армия была раздета и плохо вооружена. Армия и флот соперничали в борьбе за ассигнования. Концепция совместного развития и взаимодействия сухопутных и морских сил отсутствовала. При традиционно сухопутном характере русской стратегии приоритетная помощь армии выглядела более весомо. Наконец, не было доверия к Морскому ведомству, где по-прежнему царили бюрократизм и рутина. Офицеры МГШ производили свежее впечатление, но высшие чины в большинстве своем относились свысока к этим "младотуркам", как они именовали реформаторов. Возникало опасение: если выделить флоту средства, не уйдут ли они на кормление береговых и тыловых бюрократических структур?

"Весною 1908 года Колчак проиграл бой в Государственной Думе. Но он сделал свое дело. Он внес горячую свежую струю в ведомство, его мысли стали достоянием многих, его знания просветили среду его сослуживцев и внесли определенность и ясность в вопрос реорганизации флота"20.

Была в Морском ведомстве структура, при всех переменах остающаяся на высоте, - Главное гидрографическое управление, во главе с А.С. Вилькицким. В 1907-1908 гг. там готовилась комплексная морская экспедиция, получившая, по ведомственной принадлежности, довольно скромное название - Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого океана (ГЭ СЛО). Задача ГЭ СЛО заключалась в изучении северных и северо-восточных морей с целью освоения Северного морского пути: потребность в нем остро ощущалась после Цусимы. По предложению Вилькицкого Колчак разработал один из проектов этой экспедиции и в начале 1907 г. участвовал в заседаниях Совещания по вопросу об открытии Северного морского пути. Выработка общего плана и программы ГЭ СЛО и выбор типа судов для нее (два дублирующих друг друга стальных судна, рассчитанных более на сжатие, чем на продвижение во льдах) осуществлялись при самом активном, а подчас и решающем участии Колчака. Ледокольные транспорты большого радиуса действия "Вайгач" и "Таймыр" строились на Невском судостроительном заводе в 1908-1909 гг., наблюдающими за их постройкой были Колчак и его товарищ по РПЭ Ф.А. Матисен. Проектирование ГЭ СЛО, инженерные разработки, поездки на заводы Колчак сначала совмещал с основной работой в МГШ. Когда военно-судостроительная программа, казалось, безнадежно увязла в бюрократической трясине, он попросил отчислить себя от МГШ (1908) и почти всецело отдался делу ГЭ СЛО (впрочем, участвовал в работе комиссии при МГШ по составлению нового свода боевых сигналов).

В чине капитана 2-го ранга Колчак в мае 1908 г. стал командиром спущенного на воду "Вайгача". Будучи, как и "Таймыр", судном военным (имелось пушечное и пулеметное вооружение), "Вайгач" был оборудован специально для картографических работ. Вообще же ГЭ СЛО получила самое современное по тем временам оснащение для жизни в Арктике и проведения там научных исследований. В числе прочего корабли были оснащены радиотелеграфными установками, что позволяло им держаться в некотором отдалении друг от друга, ведя взаимодополняющие исследования. Весь экипаж экспедиции состоял из военных моряков (от командира до матроса добровольцы). На всех офицеров возлагались научные обязанности, судовые врачи одновременно были биологами-натуралистами.

В октябре 1909 г. суда вышли из Петербурга, в июле 1910-го прибыли во Владивосток - основную базу ГЭ СЛО. В августе-октябре, из-за краткости оставшейся навигации, совершили лишь плавание в Берингово и Чукотское моря. Главная задача - освоиться с условиями работы в Арктике - была решена с успехом в значительной степени благодаря Колчаку: он обладал тогда среди всех участников экспедиции наибольшим полярным опытом и умел этим опытом делиться.

Год плавания во главе исследовательского судна, год нового участия в коллективном творческом труде. Регулярные метеорологические и гидрографические наблюдения. На всех якорных стоянках - замеры течений. Змейковые подъемы метеорографов в Атлантике, Красном море, Индийском океане. Гидрографические станции в акваториях всех четырех океанов. Сборы морской и береговой фауны и флоры. При каждом удобном случае - гидробиологическое траление, драгирование, планктонные уловы. Океанографический разрез Берингова пролива, впервые выполненный "Вайгачом" и в том же плавании им повторенный (сам Колчак больше всего и занимался океанографией). Отработка умения парного плавания исследовательских судов: взаимодействие, подстраховка. Тесный научный круг на борту "Вайгача", включающий вахтенных начальников и судового врача: Г.А. Клодта фон Юргенсбурга, Б.А. Нольде, А.Н. Минина, Г.Л. Брусилова (вскоре погибшего в самостоятельной экспедиции), К.К. Неупокоева, Н.А. Гельшерта, Э.А. Арнгольда - все эти имена остались в истории арктических исследований.

В конце 1910 г. Колчак уехал в Петербург, но многое основополагающее для ГЭ СЛО, этой наиболее результативной русской арктической экспедиции21, он успел сделать.

("Колчак-Полярный", - представит его Анне Васильевне С.Н. Тимирев при их первой встрече, и это будет звучать примерно так же, как "Потемкин-Таврический" или "Семенов-Тян-Шанский".)

(Еще несколько слов о причастности А.В. Колчака к исследованию Арктики. В мае 1912 г. он заседает в комиссии, рассматривавшей план экспедиции Г.Я. Седова к Северному полюсу, критикует существенные недостатки плана и, по сути дела, выступает против престижной гонки к полюсу, в пользу практического освоения доступных для плавания морей. В 1918-1919 гг. создает при своем правительстве Дирекцию маяков и лоций и Комитет Северного морского пути. Под властью Омского правительства в 1919 г. организованы Карская экспедиция, исследования в низовьях Оби и Енисея, отправлено судно к устью Колымы. Освоение Арктики до конца жизни Колчака оставалось предметом его интересов и забот.)

Не без сомнений прочел Колчак во Владивостоке телеграмму морского министра С.А. Воеводского и начальника МГШ светлейшего князя А.А. Ливена просьбу вернуться в Морской Генеральный штаб. И все же: "У меня опять явилась надежда, что, может быть, удастся дело направить"22.

Почти полтора года - второй период работы Колчака в МГШ. В этот же период он прочел на дополнительном курсе Военно-морского отдела Николаевской морской академии цикл лекций об организации военно-морского командования, вылившийся в книгу "Служба Генерального штаба" (1912). В МГШ Колчак был теперь начальником Первого оперативного отдела, другими словами, заведовал Балтийским, то есть основным, театром и, таким образом, ведал всей подготовкой флота к войне. Участвовал в маневрах Балтфлота. Стал специалистом в области боевых стрельб и в особенности минного дела, к которому тогда относили и использование торпед. Занимался военным судостроением - разрабатывал, в частности, детали нового типа крейсеров (таких, как "Кинбурн").

Движение за обновление флота, недавно слабое, теперь широко распространилось. Выступая против подражания чужому флоту, хотя бы и британскому, новаторы полагали, что России нужны корабли более быстроходные и маневренные, с более мощным вооружением, а также новые типы судов. Выполнение программы перевооружения ВМФ задержалось в конечном счете примерно на два года (именно этот "мертвый период" Колчак и использовал для ГЭ СЛО), но в 1914-1915 гг. уже стали вводиться в строй корабли новых типов - эсминцы типа "Новик", первые русские линкоры типа "Севастополь", строились крейсеры типа "Исмаил" ("сверхдредноуты"), и в 1914-1917 гг. Колчак уже использовал в боевой обстановке новейшие русские корабли. В боевой подготовке флота и его моральном состоянии также наметился перелом, особенно ощутимый на Балтике, где флотом командовал Н.О. фон Эссен.

"Главную задачу я выполнил... теперь остается только следить технически, чтобы налаженное дело шло дальше" - так оценивал ситуацию Колчак. И вместе с тем нисколько себе не противоречил: "Меня самого очень тяготило пребывание на берегу, я чувствовал себя усталым, и мне хотелось отдохнуть в обычной строевой службе..."23

C весны 1912 г. он в Балтийском флоте - у Эссена. Командовал эсминцами ("Уссурийцем", затем "Пограничником"), потом служил в Либаве, где была база Минной дивизии. В Либаве до начала войны оставалась и его семья: жена, сын, дочь. С декабря 1913-го он капитан 1-го ранга. После начала войны флаг-капитан по оперативной части там же (на борту броненосного крейсера "Рюрик").

С весны 1914 г. сосредоточился на ускоренной подготовке флота к боевым операциям. Уточнил и развил стратегические идеи защиты Балтийского моря, предложенные ранее в МГШ А.Н. Щегловым. Разработал первое боевое задание флоту - закрыть сильным минным полем вход в Финский залив: та самая минно-артиллерийская позиция Порккала-удд-остров Нарген, которую полностью с успехом (но не так блестяще быстро) повторят моряки-краснофлотцы в 1941 г. В последние часы перед войной убедил Эссена приступить к выполнению этой задачи. "Мы решили ставить [минное поле] все равно, не ожидая приказания из Петрограда. Но как раз в момент, когда подняли сигнал: "Начать постановку заграждений", когда показались дымы заградителей и флот снялся и вышел в море на их прикрытие - в этот момент мы получили радио, условную телеграмму из Морского штаба: "Молния" - "Ставьте минные заграждения"... Через несколько часов была получена телеграмма с объявлением войны... На "Рюрике", в штабе нашего флота, был громадный подъем и известие о войне было встречено с громадным энтузиазмом и радостью. Офицеры и команды все с восторгом работали, и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей службы"24.

"Эту войну я не только предвидел, но и желал как единственное средство решения германо-славянского вопроса, получившего в этот период большую остроту благодаря балканским событиям"25.

Первые месяцы, неожиданные удачи. Перевес, конечно, на стороне германского флота, но он опасливо сосредоточен против Англии. Можно укреплять русские позиции, брошенные на произвол судьбы: Моонзундские острова, Або-Оландский район, устье Финского залива. Оперативную зону можно расширить, вынеся активные действия флота далеко в море - и даже к германским берегам. Не преодолеть, к несчастью, старые предрассудки российских стратегов, осторожность и безответственность морского начальства в Ставке, паническое настроение командования 6-й армии, которой поначалу подчиняется Балтфлот. Колчак то в одной части флота, то в другой. Разрабатывает планы и оперативные задания. Самые решительные намерения не удается отстоять: верхи одержимы своего рода самогипнозом - idee fixe о вражеском десанте против Петрограда продолжает ими владеть, смелость Эссена кажется им рискованной. Входящими в строй дредноутами, все более меняющими соотношение сил на Балтийском театре, не разрешено пользоваться без личного (каждый раз!) высочайшего разрешения. Ограниченными силами флот под командованием Эссена (идут последние месяцы его жизни) все же переходит к активным действиям, вырывает инициативу из рук противника. Колчак - в операциях, им самим разработанных. Пробирается с боевыми судами через лед. Ищет встречи с противником в открытом море. Темными ночами, в дурную погоду участвует в заградительных походах - в планомерном минировании неприятельских берегов, в постановке мин у захваченной немцами Либавы. Приняв во временное командование группу из четырех миноносцев, в конце февраля 1915 г. закрывает двумя сотнями мин Данцигскую бухту. Это была самая трудная операция - не только по военным обстоятельствам, но и по условиям плавания кораблей со слабым корпусом во льдах: тут вновь пригодился полярный опыт Колчака.

В сентябре 1915 г. Колчак вступает в командование, сначала временное, Минной дивизией; одновременно в его подчинение переходят все морские силы, оперирующие в Рижском заливе. Позже со всей дивизией он переходит туда, в Рижский залив. Но эти последние события происходят, так сказать, уже на глазах у Анны Васильевны...

Жизнь и деятельность А.В. Колчака не является темой данной вводной статьи26, и некоторые сведения из его биографии, доведенные до 1915 г., помещены здесь в расчете на читателя, который захочет прочесть книгу как целое - последовательно и не торопясь. Воспоминания Анны Ва-сильевны, непосредственно следующие за вводной статьей, и примечания, сопровождающие их, подведут - уже с ее стороны - к тому же 1915 г. и к тому же Балтийскому театру - к точке встречи А.В. Тимирeвой и А.В. Колчака во времени и пространстве. Дальше проследить за их судьбой на фоне людей и событий предстоит по примечаниям, которым редакторы-составители стремились придать некоторое единство в рамках всего тома. Голос комментаторов не может не включиться в происходящий на страницах этой книги многослойный диалог.

Вводная статья и комментарии, однако, даже в малой степени не претендуют на всесторонность и законченность, особенно в том, что касается каких-либо оценок. Мы, например, обходим общие взгляды Колчака на войну (война - "одно из неизменных проявлений общественной жизни", она одна из "наиболее частых форм человеческой деятельности, в которой агенты разрушения и уничтожения переплетаются и сливаются с агентами творчества и развития, с прогрессом, культурой и цивилизацией"27), переходящие в настоящую, как он сам пишет, "апологию войны"; не разбираем его политических симпатий и антипатий, не комментируем его отношение к демократии - как к западной, так и к российской.

Может быть, следовало больше остановиться на том, что отрывало Колчака от некоторых болей и бед тогдашней России, развернуто и с привлечением новых документов охарактеризовать колчаковский режим в Сибири, включая и непривлекательные его стороны (коррупцию, террор, политиканство и т.д.). Но все это слишком далеко увело бы от того, что является стержневым в публикуемом материале: от знакомства с личностями (а если глубже - то с парной личностью) наших героев, с их неповторимой (и внутренне нераздельной) судьбой.

Психологические аспекты нам более близки, нежели политические.

В связи с этим, нарушая хронологическую последовательность, забежим вперед и приведем свидетельства двух авторов, относящиеся к последнему, омскому периоду жизни Колчака.

Сначала слово барону А.П. Будбергу, нарисовавшему портрет "этого вспыльчивого идеалиста, полярного мечтателя и жизненного младенца".

"Несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив - озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против происходящего"; "жалко смотреть на несчастного адмирала, помыкаемого разными советчиками и докладчиками; он жадно ищет лучшего решения, но своего у него нет, и он болтается по воле тех, кто сумел приобрести его доверие... жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то как-то и тухнет, то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и жалуется на отсутствие дельных людей, честных помощников... вырвать у него решение очень легко, но нет никакой уверенности в том, что оно не будет изменено через полчаса докладом кого-либо из ближайшего антуража... скверно то, что этот ребенок уже избалован и, несомненно, уже начинает отвыкать слушать неприятные вещи...

Вечером адмирал разговорился на политические темы и выказал свою детскую искренность, полное непонимание жизни и исторической обстановки и чистое увлечение мечтой о восстановлении великой и единой России; он смотрит на свое положение как на посланный небом подвиг и непоколебимо убежден, что ему или тому, кто его заменит, удастся вернуть России все ее величие и славу и возвратить все отпавшие и отторженные от нас земли.

Он с восторгом рассказал случай с отказом принять предложение помощи Маннергейма только потому, что надо было поступиться и признать независимость Финляндии; когда же я ему высказал, что не было ли такое решение крупной военной и государственной ошибкой, то он весь вспыхнул, страшно огорчился и ответил, что идеею великой, неделимой России он не поступится никогда и ни за какие минутные выгоды. Несомненно, что это его credo"28.

Несколько выдержек из дневника Н.В. Устрялова за 1919 г.:

"Омск, 19 апреля (Великая Суббота)... Вчера в два часа дня был в соборе. Торжественная служба в присутствии Верховного правителя, министров и "чинов до четвертого класса включительно". Прошел удачно и стал напротив этих особ, совсем недалеко от Адмирала. Всматривался, как и все, в его лицо. Физиономия не совсем русского человека. Интересные черты. Худой, сухой какой-то, быстрые, черные глаза, черные брови, облик, напоминающий собою хищную птицу... Если вдаваться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности... За всю службу он перекрестился один раз, да и то как-то наскоро, небрежно, да еще в конце, когда прикладывался к плащанице, дважды опустился на колени и крестился уже, кажется, как следует...

Омск, 20 июля. Сейчас вместе с делегацией омского "блока" был у Верховного правителя - в домике у Иртыша. Длинная беседа на злобу дня. Хорошее и сильное впечатление. Чувствуется ум, честность, добрая воля. Говорил очень искренно, откровенно. Об "отсутствии порядочных людей", о "трудном положении армии" ("развал"), о союзниках. "Мое мнение - они не заинтересованы в создании сильной России... Она им не нужна..." О Японии, о наивности тех, кто думает, что стоит лишь ее попросить, и она пришлет дивизии... Об отвратительных злоупотреблениях агентов власти на фронте и в тылу. "Худшие враги правительства - его собственные агенты". То же и у Деникина, то же и у большевиков - "это общее явление, нет людей"... У большевиков это устраняет чрезвычайка, но и она не может устранить преступлений агентов. Мы же мечтаем о законе. "У меня полнота власти, я фактически могу расстрелять преступников, но я отдаю их под суд, и дела затягиваются"... Беседовали около двух часов...

Омск, 21 июля. "Диктатор"... Я всматривался в него вчера, вслушивался в каждое его слово... Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности. Думается, нет в нем тех отрицательных для обыкновенного человека, но простительных для гения свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг "Цель оправдывает средства" ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение... Что это? Излишняя искренность "абсолютно честного человека"? Недостаточная напряженность воли? Ни того ни другого свойства не было у Наполеона, нет и у Ленина. Дай Бог, чтобы оба эти свойства не помешали их обладателю стать "историческим человеком". А может быть, я ошибаюсь... Но не скрою - не столь историческим величием, сколько дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов Верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить современникам. Исторических людей создают не только их собственные характеры, но и окружающие обстоятельства. Но я боюсь - слишком честен, слишком тонок, слишком "хрупок" адмирал Колчак для "героя" истории..."29

Еще и еще о комментариях.

Первейший смысл их видится в том, чтобы воссоздать, насколько это возможно, ИХ МИР: все, чем жили их души, что их ранило, что было почвой и воздухом их любви; тот мир, с которым и она и он находились в постоянном душевном общении и интеллектуальном диалоге. У каждого из них был свой круг души и ума, но эти круги, возможно, перекрывали друг друга, преображались в их напряженном межличностном поле. Увидеть, а больше угадать, что и как было втянуто в общий круговорот их мыслей и чувств, становилось их общим духовным достоянием, что они должны были читать и спрашивать, о чем могли не говорить, не вспоминать, не думать...

Общение часто было "воображаемым": таковы и колчаковский "дневник в форме писем", и тайная жизнь Анны Васильевны с ним, погибшим, на протяжении всей ее оставшейся жизни; все это так - и тем не менее этот их особый мир был (и есть!) реален. Обозначить хотя бы некоторые детали этой духовной реальности вокруг ядра, образуемого публикуемыми текстами, - такова была цель, к которой в меру своих сил мы стремились приблизиться.

Что сознательно оставлено "за кадром" или, во всяком случае, не акцентировано в комментариях?

Колчак - живой, противоречивый человек, отнюдь не свободный от слабостей и изъянов. Только в противовес советской плакатной задаче ("дрянь адмиральская, пан и барон шли от шестнадцати разных сторон") он в противоположном стане изображался как идеальный герой наподобие Георгия Победоносца, чуть ли не ангел с крылышками (белый антипод красной "Ленинианы").

Нет, в бурной мичманской молодости, в годы плаваний по Дальнему Востоку были у Колчака и пренебрежение дисциплиной (сколько взысканий наложено на него!), и не слишком высокие отношения с береговыми женщинами, и чрезмерное употребление крепких напитков (последним грешил он, кажется, и позже). Вероятно, есть зерна правды в неопубликованных воспоминаниях Н.А. Бегичева, рисующего Колчака заносчивым и высокомерным. Стоит услышать А.Н. Щеглова, возглавлявшего в 1906-1909 гг. 1-ю (стратегическую) часть МГШ и вынужденного защищать историческую правду и свой приоритет в неявном споре с погибшим адмиралом, который во время своего допроса в 1920 г. кое-что лишнее приписал себе30. И в советских текстах о "колчаковщине" есть не только тенденциозность и передержки, но и правдивые факты, нелестные для Верховного правителя. О слабости адмирала писали и его сподвижники; свидетельства Устрялова и барона Будберга - лишь малая часть того критического, что написано в адрес адмирала его сторонниками. Пожалуй, не отбросим с порога вопрос о политическом инфантилизме Колчака. А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, - это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт.

Не хотим замалчиваний. И все же весь этот (могущий быть продолженным) ряд не из нашего репертуара. Настоящий сборник - лишь один (не скроем, пристрастный) шаг к многомерному, объемному пониманию этой исторической фигуры. Найдутся другие авторы, они изберут другие темы и будут работать на другом материале - они выстроят иные образы Колчака, которые покажутся, быть может, несовместимыми с образом "нашего" Колчака, но разве истина в аптекарски взвешенном отмеривании плюсов и минусов, согласно авторитетному рецепту, а не в свободно продолжающемся ряде взаимодополняемых подходов, принципиально различных и не вполне поддающихся арифметическим, да и логическим, операциям?

Один из жанров исторического исследования включает в себя поиск и отбор текстов, их прочтение, выявление их взаимного сцепления, а затем - обширное комментирование, выявляющее жизненные сцепления второго и третьего порядка. В ходе этого разветвленного процесса познания возникает, рядом с исходными текстами, второй пласт знания в виде массива комментариев.

При этом в центр подобного исследования, по аналогии с экологическим подходом, может быть помещено не только то или иное сообщество, но и любое, пусть никем не "выдающееся" лицо, вокруг которого и выстраивается вся история. В нашем случае это - историческое поле, организованное вокруг двух лиц, причастных к истории.

Поразительно, на каком близком расстоянии и как глубоко нити, тянущиеся от Анны Васильевны и Александра Васильевича, уходят в русское общество - в культуру, искусство, предпринимательство, военную, казачью и флотскую среду, государственную деятельность, в жизнь столиц и провинции - и тянутся дальше: в Японию, Америку, Англию...

Комментарии (по крайней мере в замысле) дают больше чем фон или контекст: они смыкаются с основными текстами в единую безмерно сложную жизненную ткань...

Нас еще не оставляет странная надежда, что не все забылось, что на обрывки нитей, уходящих во тьму, еще может пролиться свет. Упрямо верим в чудо...

Читатель, впервые берущий в руки эти глубоко личные документы, должен быть готов к тому, что он встретит, возможно, не то, чего ожидает.

Иной характер отношений, далекий современному человеку.

До самого почти конца - они друг к другу на "Вы" и по имени-отчеству: "Анна Васильевна", "Александр Васильевич". В публикуемых письмах только раз - причем у нее, младшей, - вырывается: "Сашенька".

В письмах его к ней, "близкой и недоступной", - про флотские дела, про угря обыкновенного, про буддийскую философию, древнекитайского военного мыслителя Сунь-цзы, английского адмирала Джеллико, японского самурая Хизахидэ. А иногда он часами просиживает над белым листком, на котором только "Г.А.В.", то есть "Глубокоуважаемая Анна Васильевна", и дальше ни слова. Потребность писать ей - не больше, чем может быть написано?

Допотопная лексика: "ручки", "глазки", "обожаемая", "мое божество, мое счастье", "моя звезда". Будто что-то надуманное, книжное, далекое от реальной Анны Тимиревой. Ее "походный портрет" в боевой рубке адмирала, ее перчатка, увезенная с собой за океан. Ни дать ни взять средневековый рыцарь, поклоняющийся даме сердца. Но это почитание - всамделишное, сквозное, судьбоносное, определяющее в конце концов всю его жизнь.

Его внутренние ощущения: он в буквальном смысле слова должен завоевывать право сказать ей о своей любви и право ее видеть, он достоин ее, только если одержит решающую военную победу - сложит к ее ногам Константинополь и проливы (судьба поманила его как раз в те дни, когда Анна Васильевна призналась ему в своей любви). Не поэтому ли (в значительной степени) уезжает он за океан, чтобы вторгнуться в проливы с юга, а потом, в Омске, соглашается принять на себя обязанности Верховного правителя? Любовь едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это - и тем предопределяет его трагический конец. Но и в Иркутской тюрьме он верен своему убеждению и принципу: "за все платить и не уклоняться от уплаты".

С изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке личные чувства способны решающим образом включаться в "энергетику" исторического процесса.

Двойной треугольник любовных отношений. У нее - муж, у него - жена. Как трудно всем четверым (добавим еще, что в каждой семье - по единственному сыну), но как достойно поведение каждого. Ни обмана, ни хитростей, ни интриг, а то, что переживается, не выплескивается на окружающих (впрочем, в нашем распоряжении нет никаких дополнительных свидетельств об этой драме). Как безупречно пишет С.Н. Тимирев о Колчаке в своей книге воспоминаний! И С.Ф. Колчак не клянет разлучницу, хотя развитие событий угадывает наперед. (Жаль, что об этой удивительной женщине известно так мало. История ее отношений с Колчаком, тоже необычная, романтическая, полная загадок, ждет своего освещения публикацией документов из семейного архива. По правде сказать, ТА любовь Колчака и ТА женщина достойны не меньшего исследования, нежели наше.) И с каким сердечным уважением вспоминает о Софье Федоровне Анна Васильевна...

Но редакторы-составители обрекли читателя и на испытание однообразием. На множестве страниц адмирал перемалывает одно и то же, а сокращать текст мы пожалели: Бог знает, кто и когда вновь вознамерится издать адмиральские черновики, да и честно ли это - делать источник занимательнее, чем он есть?

Надо сказать, что развития любовных отношений, "романа души" по сохранившимся письмам не почувствовать. В самом деле, любовь эта стала для него, в сущности одинокого, настоящим якорем спасения в пору исторических ураганов. Но читатель - как-то он отнесется к этой статике?

Пишущие о Колчаке без запинки пускают в ход слова "любовница", "гражданская жена", "жена Колчака" - они все кажутся не теми, хотя, как свидетельствовал С.А. Левицкий, брак адмирала с Анной Васильевной "был предрешен, а процесс о разводе с С.Ф. Колчак уже был начат"31.

Каждый другому стал Судьбой.

Главные неожиданности, вероятно, будут связаны у читателя с внутренним обликом Колчака. Многого в нем не отгадали мемуаристы и романисты.

Мастер военно-морского искусства начала XX века, с поразительной профессиональной интуицией и тонким "чувством командования", знаток новейших средств морского боя, он выказывает себя тоскующим по "поэзии войны" двух- и трехвековой давности, когда противники были целиком на виду один у другого ("какое очарование была тогда война на море").

В революционное время читает историю англо-голландских войн, Шиллера, Шекспира; из текстов писем ясно, что он хорошо знает Щедрина. Но основное упоминаемое им чтение - духовная литература: Ориген, Тертуллиан, Фома Кемпийский; в архиве есть письмо архиепископа Сильвестра, который в марте 1919 г. посылает адмиралу "Исповедь" Блаженного Августина и на днях обещает прислать Иоанна Златоуста.

Каждый раз, оказавшись в Китае или Японии, Колчак все глубже погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха. Посещает и единственный в Токио православный храм (выстроенный за то время, пока он там находился), и множество синтоистских и буддийских святилищ в разных частях Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной и махаяной, пытается вникнуть в заинтересовавший его дзэн-буддизм. Становится знатоком старинного японского оружия. Практикует разного рода медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете камина смотрит на отражение горящих углей в лезвии японского клинка, хранящего "живую душу воина". Попеременно изучает буддийскую философию, природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы или отправляется бродить по улицам Шанхая. Мы чувствуем во всем этом какие-то новые для нас линии соприкосновения Запада и Востока. ("Японская" тема в жизни Колчака требует специального исследования со стороны специалиста-востоковеда, и ясно, что наши примечания - лишь первое, слабое прикосновение к этой теме.)

Введенный в научный оборот материал не дает пока возможности проследить все токи других эпох и культур, идущие через этого человека. Отчетливо ощущается, кроме восточной, пожалуй, только английская традиция.

Он патриот России, но национальный вопрос для него будто не существует. Мы видим его воюющим с немцами, турками, японцами, конфликтующим с чехами и с западными союзниками, с финнами, наталкиваемся на скептические замечания о Соединенных Штатах, но не находим ни слова осуждения в адрес какой-либо нации как таковой. Слово "еврей" встретим в его письмах один раз, да и то в речи японского самурая (известно, что, хотя в сибирском окружении Колчака бытовал антисемитизм, сам он был ему абсолютно чужд, а евреи в Сибири политссыльные тут не в счет - оказывали поддержку его режиму).

Все люди делятся для него на два главных разряда, но не по признаку "наши - не наши", или "русские - чужеземцы", или "морские офицеры - все прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть уважаемые, достойные, и есть презираемые, омерзительные. К первым могут относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в будущем, как полковник японского генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в настоящем, как командующий турецким флотом германский адмирал французского происхождения Вильгельм Сушон). Вторые тоже встречаются в разной среде (таков "болтун" Керенский: у Колчака буквально рука не хочет писать его имя-отчество: написав было "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти слова и заменяет их одной фамилией; таковы Ленин и его окружение, которых Колчак уверенно считает агентурой германского Большого Генерального штаба)...

x x x

Чем скуднее и искаженнее было наше прежнее знание о Колчаке, тем быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу.

Вот тут-то и подстерегают читателя (и исследователя!) самые коварные неожиданности.

Возникает максималистское желание потребовать от своего героя немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но ответов этих у адмирала нет. Ни малейшей догадки о будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких многообещающих идей в области политического устройства (показательно, что, противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил о том, что ровно через две недели после взятия Москвы он соберет Учредительное собрание, в котором подавляющее большинство составляли как раз социалисты разных мастей). И так можно перебрать многое - со сходным результатом и с нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец.

Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать: не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней и сложной натурой его, пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее, чем его внутренний мир. У него есть прочность, цельность, стойкость натуры, нравственная чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского офицера, о чем не раз говорилось выше, но рамки и границы его личности и его возможностей очевидны.

Не разочаруется ли в нашем герое читатель, жаждущий или целиком принимать его, или полностью отвергать?

x x x

"Милая, обожаемая моя Анна Васильевна..." называется наш сборник. С равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя...", или "Моя любимая химера...", или "Где Вы, радость моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на первое место Колчака.

В любом отрывке публикуемых здесь материалов присутствуют оба - где явно, а где в подтексте. Поразительный эффект присутствия другого ощущается как несомненная и постоянная реальность их духовного бытия. Иногда достаточно лишь одного упоминания того или другого места, чтобы достоверно вообразить, как он смотрит ее глазами - и, в сущности, вместе с ней, ведя словесный или молчаливый диалог, - на Большой каньон или древнюю самурайскую камакуру, на звезды над Сингапуром или на минные поля в Северном море под крылом английского военного самолета. Их любовь опоясала земной шар, обняла собою мир, взлетела над ним - подобные слова отнюдь не кажутся здесь неуместными, безвкусными, архаичным "высоким штилем".

Ключ к их сердцам - Шекспир, которого оба читают в дни смут и распрей. Английского драматурга мы тоже можем попытаться прочесть их глазами, перенеся себя в семнадцатый-двадцатый годы: любовь, верность, волшебная сказка, а рядом - кровь, вероломство, отрубленные головы, похитители власти, слепая чернь, звериные инстинкты...

Преображение мира (одушевление, одухотворение его, наполнение светом любви) станет, наверное, главным наследием их на земле - их посмертною судьбой. И может, уже век спустя, когда вспомнят о Колчаке, будут прежде всего говорить об этой любви и лишь затем - в памяти меньшего числа людей всплывет его полярная эпопея, самоотверженная работа на флоте и в последнюю очередь омское "верховное правление".

В этой вводной статье больше места отведено ему, чем ей, но сделано это для нее: верится, она бы одобрила.

Ее арестовывали семь раз. Каждый раз при обыске забирали переписку и, скорее всего, сжигали в конце очередного следствия все или почти все отнятое: в ее следственных делах приобщенных к ним писем нет. Последние фотографии Колчака были у нее отобраны при аресте в 1925 г. Пропали не только письма адмирала, но и письма общих знакомых и друзей. Однако в тюрьмах, лагерях и ссылках сердцевиной мироздания оставалась для нее их любовь, и музыка ее оказалась неистребимой.

Полвека не могу принять,

Ничем нельзя помочь,

И все уходишь ты опять

В ту роковую ночь.

А я осуждена идти,

Пока не минет срок,

И перепутаны пути

Исхоженных дорог.

Но если я еще жива,

Наперекор судьбе,

То только как любовь твоя

И память о тебе.

Она называла его своей химерой. Незадолго до знакомства оба побывали в Париже, разглядывали собор Парижской Богоматери. Не нашла ли она "портретного сходства" Колчака с одной из фантастических фигур, украшающих собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова - "несбыточная и несуразная мечта", "нелепая фантазия"? В последних письмах Анны Васильевны, когда они перестали быть друг для друга недосягаемыми и окончательно соединили свои судьбы, этого обращения уже нет, но самих последних писем - раз, два, и обчелся. Что-то было еще в этом слове, ведомое только им?

В 1920 г., выйдя из Омского концентрационного лагеря - целого города за колючей проволокой, - где она сидела как "опасный элемент" в здании No 680, Анна Васильевна сделала безуспешную попытку пробраться на вос-ток - в Дальневосточную республику. Что влекло ее? Мечта проехать еще дальше, посетить вновь те места, где любовь их после долгой и дальней разлуки взлетела к вершинам счастья: Иокогама, Токио, Никко?

Что думала она о сыне Колчака и Софье Федоровне Колчак, каких благ желала им в пору своих бедствий? Своею близостью к Колчаку в омский период она воздвигла неодолимую преграду их возможному (одно время) переезду из Севастополя в Омск и тем, кажется, спасла их от гибели: уж их-то чекисты живыми бы не выпустили. Мы догадываемся, что, пока могли, о жизни Колчаков во Франции Анну Васильевну информировали В.В. Романов и А.Н. Апушкин, но ничего конкретного и документального на эту тему у нас нет.

Какой листок ни возьми, о чем ни думай - всюду недоговоренности, загадки, тайны. Впрочем, они все равно оставались бы не в том, так в другом документе, окажись у нас в руках гораздо больше источников.

И это прекрасно!

Художники слова, верится, еще не раз обратятся к этой истории, и хотелось бы, чтобы это прикосновение к их тайне было бережнее и проникновенней, чем получалось до сих пор.

Перед исследователем, обращающимся к материалам об Анне Васильевне и Александре Васильевиче, обнаруживается великое множество манящих тропинок и приотворенных дверей. Мы стремились, насколько возможно, указать их, назвать пароли и дать ключи.

В частности, документальных подтверждений о гонениях ее сохранилось так много, что поневоле думаешь об особой избранности Анны Васильевны неисповедимыми путями - для сохранения памяти о кровавых потопах ХХ века. Ее судьба говорит не только за себя, но и за других, включая тех, от кого не осталось ни бумажки, ни даже имени.

Глубокое поминовение потребует еще от нас великого труда.

Есть в семейном архиве Сафоновых толстая тетрадь, переданная, видимо, однажды Анне Васильевне в больницу. Недлинная запись, за которой далее следуют чистые листы:

"Недавно у меня в руках побывала книга - ее писала женщина, день за днем отмечая все, что с ней происходило. Это не "мемуары" - начала это писать молодая женщина, проходили годы, менялись и она сама, и восприятие жизни и событий. И это - достоверно. Как ни ярко воспоминание прошлого, но сам человек уже не тот, что был, когда оно было настоящим.

Оглядываясь на свою прошедшую, уже прошедшую жизнь, я не могу воскресить себя той, которой была.

Что общего у меня с той молодой, горячей и на все готовой женщиной? Так, уголек от прежнего огня".

Этот сборник - попытка поддержать угаснувшее, казалось бы, пламя.

Сборник открывается воспоминаниями Анны Васильевны, написанными в конце 60-х годов и уже публиковавшимися ранее. Примечания к ним переработаны, использованы новые материалы.

Далее помещены сперва черновики писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой за февраль 1917 - март 1918 г. (среди них - текст одного письма, дошедшего до Анны Васильевны), затем восемь писем А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку за март 1918 - февраль 1919 г. Они не перекрывают друг друга хронологически и потому не дают, к сожалению, достаточного представления об эпистолярном диалоге адмирала и его любимой (этот едва приоткрытый диалог интересен тем, что его участники принадлежали к разным поколениям и социально-культурным группам). Основная часть писем утрачена, точнее, судьба их нам неизвестна. Как соотносятся черновики с окончательными текстами писем - не знаем. Некоторые обстоятельства, упоминаемые в письмах, а равно и некоторые реалии не поддаются разъяснению.

Черновики писем Колчака, напоминающие дневник, были в январе 1920 г. переданы самим адмиралом в присутствии генерала М.И. Занкевича и Е.Г. Молоствовой (урожд. Букналь) подполковнику А.Н. Апушкину. По словам Занкевича, Колчак сказал Апушкину при этом, "чтобы он поступил с этим дневником так, как найдет возможным"32. Сам Апушкин сообщал Русскому Заграничному историческому архиву в Праге: "Адмирал Александр Васильевич Колчак... передал мне рукописный черновик писем к г[оспо]же Анне Васильевне Тимиревой, чтобы я принял все меры для передачи их лицам или учреждениям, гарантирующим их сохранение для будущего"33.

Колчак - человек нельзя сказать чтобы легко распахивающийся. Тем ценнее для знакомства с ним эти тексты, с мыслью, ищущей своего выражения. Отвергнутое в процессе писания ("черновики черновиков") предоставлено в публикации в малой, но характерной части. Работа по расшифровке рукописей проведена их публикатором - Кларой Георгиевной Ляшенко.

Полный корпус черновиков писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой, впервые вводимый в научный оборот, имеет особую ценность, и мы посчитали необходимым снабдить эти письма развернутыми примечаниями, естественно сгруппировавшимися вокруг двух тем: первой - Колчак и флот, второй - Колчак и Восток.

Далее помещен обзор следственного дела Анны Васильевны (из Центрального архива ФСБ России), подготовленный Татьяной Федоровной Павловой. За ним следуют рассказы Анны Васильевны (лагерные истории) и стихи.

Заключают сборник воспоминания ее племянника, Ильи Кирилловича Сафонова, где рассказывается о последующих годах ее жизни и приводятся обширные выдержки из писем и других документов.

Иллюстрации представлены в основном фотографиями из семейного архива Сафоновых. Восстановить "иконостас" из фотографий Анны Васильевны, который Колчак сооружал в своей походной каюте или гостиничном номере, оказалось невозможным; нескольких фотографий, о которых идет речь в его письмах, в семейном архиве не оказалось. Что касается фотографий Колчака, уместно будет привести отрывок из письма А.В. Книпер на эту тему.

"Я благодарю Вас за присланную Вами фотографию Александра Васильевича, у меня нет ни одной. Это очень официальная фотография (ретушер постарался загладить и смягчить все, что можно), да еще и переснятая. Его лицо было гораздо резче и выразительнее, вот разве только глаза не слишком пострадали... Ни одна фотография не передает его характер. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно. Прекрасна была и его улыбка"34.

Благодарим всех, кто помог подготовить к печати и выпустить в свет эту книгу и предшествовавшие ей публикации:

- "Новый журнал" (Нью-Йорк) и его гл. редактора Ю. Кашкарова , которые в 1985 г. впервые опубликовали (частично) воспоминания А.В. Книпер;

- издательские фирмы "Atheneum" (Париж) и "Феникс" (Москва), а точнее сказать, В.Аллоя и А.И. Добкина за первую полную публикацию "Фрагментов воспоминаний" Анны Васильевны в 1986 г., а также за предоставление права повторить ее;

- редакцию парижской газеты "Русская мысль" за первую публикацию фрагментов настоящей книги в

No 3985-3992, Париж, 1993;

- фирму "Культура" издательства "Прогресс" и ее редакторов за ту смелость, с которой они взялись за рискованное предприятие, не сулящее в наше время верной прибыли, и за готовность работать с материалом, поступающим "с колес";

- сотрудницу архива ЦГАОР (ныне ГАРФ) Клару Георгиевну Ляшенко за кропотливую и самоотверженную работу по расшифровке писем А.В. Колчака;

- сотрудников Российского Государственного архива Военно-морского флота А.Е. Иоффе и Е.М. Сигалович за ту щедрость, с которой они делились имеющимися у них сведениями об офицерах русского флота;

- С.В. Дрокова за его публикации об А.В. Колчаке в отечественной печати, заложившие основу для дальнейших исследований в этой области;

- Б.М. Розенфельда (Кисловодск) за сообщение ряда сведений о В.И. Сафонове,

- Таню Штейншнейдер, единственную, кто оказал нам спонсорскую помощь при подготовке издания книги;

- а также В.Я. Бирштейна, А.Л. Величанского , Е.Д. Горжевскую, Б.И. Зархина, В.М. Малютина, семью Севрюгиных - Владимира Алексеевича, Ольгу Ивановну и их детей - Машу и Алешу; Н.Н. Татарскую, Н.В. Шапошникову и многих других.

______________

1 В предисловии К.А. Попова к первой публикации протоколов допроса А.В. Колчака об этой записке сообщается следующее: "...как раз в эти дни при обыске в тюрьме была захвачена его записка к сидевшей там же, в одном с ним одиночном корпусе, его жене Тимиревой" (Допрос Колчака. Л., 1923, с. IV). По всей видимости, записка была изъята из камеры, в которой сидел А.В., так как в своих воспоминаниях Анна Васильевна пишет об этой последней записке Колчака, которую она получила перед его казнью.

2 5 февраля 1920 г. боевые действия между колчаковцами и отрядами красноармейцев велись на подступах к Иркутску. Иркутские военные власти предложили ген. С.Н. Войцеховскому сложить оружие. В ответ он выдвинул ультиматум, потребовав отвести красноармейские части к северу, передать Колчака союзным представителям для последующей отправки за границу, выдать золотой запас и обеспечить белые войска продовольствием, фуражом и теплой одеждой. За это генерал обещал войти в Иркутск на 2-3 дня, а затем увести свои войска за Байкал.

3 Гайда Р. (1892-1948), с весны 1918 г. - командир 7-го полка чехословацкого корпуса, с сентября - командир 2-й дивизии, в декабре назначен Колчаком командующим Сибирской армией. После провала весеннего наступления 1919 г. смещен с поста, лишен звания генерал-лейтенанта и "вычеркнут из списков русской армии", 17 ноября 1919 г. возглавил во Владивостоке попытку антиколчаковского переворота, закончившегося неудачей. Гайда бежал на родину, где в 1945 г. осужден Народным судом.

4 Ш и н к а р е в Л.И. ...Если я еще жива. Неизвестные страницы иркутского заточения Александра Колчака и Анны Тимиревой. - "Известия", 18 окт. 1991 г., с. 9. (В препарированном цензурой виде записки цитированы Шинкаревым в его кн.: Сибирь: откуда она пошла и куда она идет. М., 1974 и 1978.)

5 Написано для несостоявшегося 6-го выпуска исторического сборника "Память", напечатано (под псевдонимами) в 1-м томе исторического альманаха "Минувшее" (Париж, 1986, с. 100-101), репринт. М., 1990. Неоднократно заимствовалось; использовано, в частности, в романе В.Е. Максимова "Заглянуть в бездну". Париж-Нью-Йорк, 1986.

6 А.В. Книпер - Г.В. Егорову. Цит. по фотовкладке в кн.: Колчак Александр Васильевич - последние дни жизни. Барнаул, 1991, между с. 160 и 161.

7 З е р н и н А. Адмирал Колчак (Впечатления от службы с ним). "Морской сборник". Бизерта, 1922, 8.

8 К о л ч а к Р.А. Адмирал Колчак. Его род и семья (из семейной хроники). - "Военно-ист. вестник". Париж, 1959, No 13, 14; 1960, No 16. Здесь цит. по приложению к кн.: М а к с и м о в В.Е. Заглянуть в бездну.

9 Die russische Polafahrt der "Sarja": 1900-1902. Berlin, 1909, S. 39. В русском переводном издании соответствующее место искажено: Т о л л ь Э.В. Плавание на яхте "Заря". М., 1959, с. 16.

10 "Изв. Имп. АН", т. XV, 1901, No 4, с. 346-347.

11 О полярных исследованиях Колчака см.: наши примечания к прежней публикации воспоминаний А.В. Книпер ("Минувшее. Ист. альманах". 1. Париж, 1986 (репринт: М., 1990), с. 160-165); Д р о к о в С.В. Полярный исследователь Александр Колчак. - "Северные просторы", 1989, No 6; Ч а й к о в с к и й Ю.В. Гранит во льдах. - "Вокруг света", 1991, No 1-2; е г о ж е. Почему погиб Эдуард Толль? (Опыт междисциплинарного анализа старой загадки). - "Вопросы истории естествознания и техники", 1991, No 1. Из прежних публикаций следует также назвать: С т а х е в и ч М.С. Полярная экспедиция лейтенанта А.В. Колчака в 1903 году. Прага, 1933 (отд. брошюра в серии "Рус. морская заруб. библиотека", No 27).

12 "Изв. Имп. АН", т. XX, 1904, No 5, с. 149-157.

13 Об этом времени см.: Порт-Артурский дневник лейтенанта Колчака. Публикация С.В. Дрокова. - "Сов. архивы", 1990, No 5, с. 63-74.

14 Протоколы допроса адмирала А.В. Колчака чрезвычайной следственной комиссией в Иркутске 21 января - 7 февраля 1920 г. - Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном. Т.Х. Берлин, 1923, с. 191 (репринт: М., 1991). Уточненное, советское издание: Допрос Колчака. Под ред. и с предисл. К.А. Попова. Л., 1925 (воспроизведено в кн.: Арестант пятой камеры. М., 1990; Колчак Александр Васильевич - последние дни жизни. Барнаул, 1991).

15 Монография заняла том: "Зап. Имп. АН". VIII серия. По физ.-мат. отд. Т. XXVI, No 1. СПб., 1909.

16 "Изв. ИРГО", т. 42, 1906, вып. 2-3, с. 487-519.

17 Протоколы допроса..., с. 206; Допрос Колчака, с. 36.

18 Г р и г о р о в и ч И.К. Воспоминания бывшего министра. - "Вопросы истории естествознания и техники", 1990, No 2, с. 119.

19 С а в и ч Н. Три встречи (А.В. Колчак и Государственная Дума). Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном. Т.Х. Берлин, 1923, с. 170-171.

20 Там же, с. 171.

21 Общий обзор результатов ГЭ СЛО и библиографию см. в кн.: Е вг е н о в Н.И., К у п е ц к и й В.Н. Научные результаты полярной экспедиции на ледоколах "Таймыр" и "Вайгач" в 1910-1915 гг. Л., 1985.

22 Протоколы допроса..., с. 196.

23 Там же, с. 196-197.

24 Там же, с. 198.

25 К о л ч а к А.В. Автобиография. ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52, л. 4.

26 Для знакомства с биографией Колчака можно порекомендовать прежде всего лаконичную, точную и снабженную обширной библиографией статью: Д р о к о в С.В. Александр Васильевич Колчак. - "Вопросы истории", 1991, No 1, с. 50-67.

27 К о л ч а к А.В. Служба Генерального штаба. СПб., 1912, с. 1, 40.

28 Б у д б е р г А.П. Дневник белогвардейца. Л., 1929, с. 2-3, 72-73, 95, 97-98, 224, 243, 297, 304-305.

29 У с т р я л о в Н.В. Белый Омск. Дневник колчаковца. Публикация А.В. Смолина. - Русское прошлое. Историко-документальный альманах, 1991, No 2, с. 297, 304-305.

30 См.: Щ е г л о в А.Н. К истории возникновения Морского Генерального Штаба (Письмо в редакцию). - "Морской журнал". Прага, 1928, No 6-7, с. 17-21.

31 ГА РФ, ф. Р-5844, оп. 1, д. 5, л. 6.

32 Там же, л. 1.

33 Там же, л. 10.

34 Колчак Александр Васильевич - последние дни жизни. Фотовкладка между с. 160 и 161 (письмо к Г.В. Егорову).

А.В. Книпер

ФРАГМЕНТЫ ВОСПОМИНАНИЙ

В тонких тетрадях и на отдельных листках все это было написано именно в виде фрагментов. Ни общего заглавия, ни заголовков крупных блоков (исключение - "Воспоминания о Екатерине Павловне Пешковой"). Несколько названий небольших кусков: "Из рассказов Екатерины Павловны", "Еда в Кисловодске", "О стоическом воспитании", "О воспитании вообще", "Рассказ о шелковских казачках", "О бабушке". Под последним заголовком - тринадцать крошечных записей, сделанных в том порядке, как они приходили на ум. Самые крупные цельные два куска связаны с А.В. Колчаком, каждый из них явно написан на одном дыхании. О Е.П. Пешковой - два сходных параллельных текста, не вполне перекрывающих друг друга.

При подготовке первой публикации ("Минувшее. Исторический альманах", т. 1. Париж, Atheneum, 1986) удалось расположить записки Анны Васильевны так, что образовался единый текст, причем редактирование свелось к минимальному изменению отдельных слов "на стыках" и вычеркиванию повторений. Даты, которыми помечены несколько заметок, сохранены. При публикации мемуаров о Е.П. Пешковой один вариант текста принят за основной, в него вставлены три отрывка из другого; совсем небольшие заимствования оттуда даны в подстрочных примечаниях. В итоге не потеряно ничего, но фрагментарность, естественно, осталась. Общее заглавие и названия трех частей даны составителями.

Текст фрагментов воспоминаний публикуется в том же виде, как он появился в парижском издании (1986) и в московском репринте (1990), с исправлениями. Примечания переработаны. Псевдонимы публикаторов раскрываются: К. Громов - Ф. Перченок, С. Боголепов - И. Сафонов.

ДОМ, СЕМЬЯ, ДЕТСТВО

Над столом на стене висит длинная фотография - не цветная, а раскрашенная каким-то мастером в незапамятные времена, когда и духу не было цветной фотографии - и слава Богу. Она раскрашена с любовью, с соблюдением воздушной перспективы. История ее замечательна. Во дворе у помойки валялся выброшенный кем-то чемодан, а в нем тоже выброшенная за ненадобностью эта панорама Кисловодска. Если в доме есть мальчишка, естественно, он не упустит случая порыться в брошенном чемодане - так она очутилась в нашем доме.

Это очень старая фотография - с тех пор, наверное, Кисловодск изменился до неузнаваемости1. Но на фотографии он такой, каким я его помню с раннего детства - а этому... не будем говорить, сколько лет. Она снята с холмов, расположенных напротив "нашей" стороны, сверху вниз, так что снизу расположен парк, за ним - Крестовая гора, за нею - ряд безымянных холмов до входа в парк. На них ряд дач Барановской, презираемых моей бабушкой за легковесность постройки и коммерческий уклон в использовании. Так наша улица - Эмировская улица - и делилась на владения моей бабушки Сафонихи и Барановичихи, двух кисловодских старожилок. Крестовой гора называлась из-за каменного креста на ее вершине. Даже и тогда я не знала, в память чего или кого поставлен этот крест. Была на нем надпись, но выветрилась и стала неразборчива.

На Крестовой горе против ворот нашего дома еще только намечена граница того участка, на котором потом построит свой дом тетя Настя Кабат2 - сестра моего отца3. Участок небольшой, на склоне. Потом он будет увеличен за счет отвесной каменной стены со стороны улицы и насыпанной земли. Потом там будет построен очень удобный и поместительный дом, разведен сад с прекрасным цветником и с отвесной стены водопадом польются кусты вьющихся алых роз - но все это потом. А пока над парком в густой зелени виден только балкон на втором этаже старого бабушкиного дома, затянутый холщовыми занавесями-парусами, - парусный балкон. На этот балкон выходила наша с сестрой Варей4 комната. С балкона виден почти весь Кисловодск.

Прямо под садом нашего дома - вершины деревьев парка, и когда цветут липы - голова кружится от медового запаха. Левее от сада - крыша гостиницы "Парк", построенной дедом5. Гостиница построена добротно, и ее отличает от других то, что между номерами капитальные стены звуконепроницаемы. В ней всего сорок номеров. Нам, детям, ходить туда запрещено - чтобы не шумели. Дорожка от нее ведет прямо в парк, к раковине для оркестра. Дальше - площадка перед нарзанной галереей. Нарзан бьет в резервуар сильной струей. Хорошенькие подавальщицы подают стаканы: кто хочет - с сиропом, кто просто так. Дальше - Тополевая аллея. В гражданскую войну ее вырубили, чтобы не мешала стрелять, не служила укрытием. Не знаю, возобновили ли ее теперь.

Вверх и направо от галереи дорога ведет к Курзалу (там теперь приютился музей музыкальной и театральной культуры) и железнодорожному вокзалу. Позднее на моей памяти там был тоннель, увитый диким виноградом, в жаркие дни приятно тенистый. А за ним - Доброва балка. Она только начинала застраиваться, и, детьми, на каменистых ее возвышениях хорошо было ловить ящериц - серо-пестрых, с голубыми и оранжевыми животиками, и зеленых. Чтобы их не попортить, надо целиться несколько впереди их хода, чтобы они сами по инерции попадали под руку, - иначе можно схватить за хвост, ящерица оставит его в руке, а сама убежит. Подержишь ее, полюбуешься ее стройной мордой и отпустишь.

А дальше уже более высокие Синие горы. Лунными ночами мы ходили на них, чтобы к рассвету быть на горе Джинал, пока не появились из ущелий облака и не закрыли Эльбрус и снежную цепь. Перед рассветом холодно - "холодеет ночь перед зарею", и в лунном свете не разберешь, есть ли облака или нет, - цепь гор сливается с лесом. И только когда начинает светать, обозначается теневая сторона склонов. И открывается вся цепь, розовая от зари, - какая редкость! И весь день ходишь с праздником в душе - а горы...

Наверно, ничего прекраснее этого в жизни я не видела.

По правую сторону от нашего дома понизу тянется парк, через который течет река Ольховка, над ним ряд невысоких холмов с дачами кончается горой, недавно засаженной сосенками, подъем на нее идет зигзагами, так что почти не заметен. Выход из парка ведет на Базарную площадь мимо стеклянной струи и источника. По этой дороге мы ходим, вернее, нас водят по воскресеньям в церковь на той же площади. Нас восемь человек детей - три мальчика и пять девочек. Мы должны идти попарно, а сзади папа и мама6. Им-то хорошо, а каково нам - идти такой процессией, тем более что знакомых тьма.

Церковь большая, с голубыми куполами. Когда звонят к обедне или всенощной, у нас в саду хорошо слышен колокольный звон, хорошо и грустно немного. Около церкви похоронены дедушка и бабушка, потом брат, умерший от ран на германской войне, потом папа, потом мама - два белых мраморных креста. Теперь все сровнено с землей, и можно определить место только по могиле Ярошенко, расположенной неподалеку7.

На первом плане панорамы - нагромождение домов разных размеров, узкие улочки этой части города мы как-то не знаем - ходить туда незачем. Разве в аптеку, где продаются разные штуки для фейерверка - колеса, фонтаны, ракеты, римские свечи и бенгальские огни в папиросных гильзах. Папироса стоит 1 коп., но если берешь дюжину, то она стоит гривенник. Все эти штуки - предмет моего страстного увлечения. Когда теперь я смотрю на салют - красиво. Но какое волшебство было в этих копеечных огнях, как очаровательно били огнем фонтаны и крутились колеса!

Пожалуй, отца я помню больше всего в Кисловодске. Он отдыхал, концертов не было, мы больше его видели. То есть что значит - отдыхал? Последние годы, вернувшись опять к роялю, он проводил за ним большую часть времени. Когда же он не играл, то постоянно делал гимнастику пальцев для поддержания их гибкости по своей системе: закладывал большой палец между другими сначала медленно, потом с молниеносной быстротой в различных комбинациях.

У него была подагра, и он очень следил за своими руками. Часто я делала ему маникюр и массаж рук.

Иногда после обеда он собирал нас и заставлял петь под рояль хоралы Баха. Сестра Оля8 говорила: "Нахоралились!" Как-то он мне сказал:

- Да ты хорошо ноты читаешь!

- Нет.

- А как же ты поешь?

- А ты ударишь клавишу, а я сразу ноту и беру.

Чаще всего мы пели хорал "Wer nur den Lieben Gott labt walten und hoffet auf Ihn allezeit" ["Кто одного лишь Бога возлюбил и на Него все время уповает" (нем.). (И.С. Бах. Кантата No93.)].

Но иногда стиль музыки был не такой классический. Как-то братья Илюша-виолончелист9, Ваня-скрипач10 - и пианистка Мария Ивановна Махарина11 устроили вечером румынский оркестр. Играли всякую всячину из опереток. Папа слушал, слушал - и не выдержал: взял бубен и стал им подыгрывать; замечательно подыгрывал и очень забавлялся.

Отец хорошо ездил верхом в казачьем седле. Я помню, как всей семьей мы выезжали верст за 25 в долину реки Хасаут, где били источники нарзана прямо из земли, - отец и братья верхами, мы с мамой на долгуше.

Всходило солнце, из ущелий начинал подниматься голубой туман, на глазах рождались облака.

А потом мы спускались в долину к горной реченьке - и горы уходили одна за другой: все голубее, все легче.

Возвращались поздно, пели хорошо - все казачьи песни:

Пыль клубится по дороге,

Слышны выстрелы порой,

Из набега удалого

Скачут сунженцы домой...

Ну-тко вспомните, ребята,

Как стояли в Зеренах...

Много мы их знали, пели постоянно. Так что когда меня девочкой лет четырех привели в церковь и я услышала пение, то тут же тоже запела "Пыль клубится по дороге": надо же помочь.

Хорошие песни, хорошие слова. Ну что за прелесть:

Долина моя, долинушка,

Долина широкая!

Из-за этой за долинушки

Заря, братцы, занималася.

Из-за этой ясной зореньки

Солнце, братцы, выкаталося.

И все - а какая радость, какое торжество от этого восходящего солнца!

Стол у нас в доме всегда был хороший, но не без вариаций. То вдруг папа заявит, что надо переходить на вегетарианство, - к столу подают печеную картошку, кукурузу, кислое молоко, вегетарианские супы.

Так продолжается недели две.

В конце концов папа жалобно говорит маме: "Варенька, ты бы биточки заказала!"

В результате этого выступления папа получил негласное прозвище "граф Сигаров-Биточкин" - за глаза, конечно: посмели бы мы его так в глаза назвать! Называли мы его, тоже втайне от взрослых, "Базили".

И снова начинается - кавказский борщ, перепела, шашлык, вырезка на вертеле. И огромные блюда вареников с вишнями. За стол садилось человек пятнадцать с детьми, домочадцами - и постоянно кто-нибудь из гостей. Блюда обносились с двух сторон стола, иначе бы конца обеду не было. Гомерическая трапеза! Кажется, сейчас за три дня не съесть того, что поглощалось с легкостью за обедом.

После обеда все переходили на террасу, в середине которой росли два больших каштана. Ее расширили, а каштаны спилить пожалели, так и оставили... Там пили кофе, в жару подавали арбузы, дыни из погреба, холодные.

Обедали в два часа. Затем до пяти, в самую жару, все сидят в комнатах с закрытыми ставнями, всякий занимается чем хочет. В пять часов - чай.

В это время по дорожке, поднимающейся из парка к нашему дому, начинается нашествие посетителей: какие-то дамы, которым папа с серьезным видом говорит комплименты, от которых, с нашей точки зрения, можно сгореть со стыда, до того они гиперболичны, - а им хоть бы что, все принимают за чистую монету; приезжие музыканты, папины ученики, кого только нет! Постоянно - Евсей Белоусов12, которого папа очень любит, и братья с ним дружат.

Чаи эти - тяжелое для меня время: я старшая дочь, молодая девушка должна разливать чай. Это не так просто: за столом опять 15 человек. Жарко, хочется пить. 15 человек по 2 чашки - 30, по 3 - 45. У папы насчет чая свои принципы, в чашку наливать только через чайник, а не из самовара. Доливаешь в чайник раз, другой, третий - а они все пьют, конца нет!

Конец все-таки!

Это лучшее время дня. Уже нежарко, самый красивый свет, ходить - одно удовольствие.

Иногда идет все семейство. Тогда папа с мамой идут по дороге в парк, идущей зигзагами. Мы ее называем Professoren - или Idiotenweg - и лезем прямо в гору. Однако теперь мне кажется, что "идиотская дорога" имела свои достоинства...

У папы были всегда какие-нибудь увлечения. Одно время это был лимонный сок. Не знаю, было ли это по предписанию врача, но папа и сам его пил, и мы должны были пить. Подходили к нему за обедом по очереди и получали по рюмочке. Кислятина ужасная. Надо было пить и не поморщиться - мы пьем, а он смотрит, не делаем ли гримасы.

Или возьмет руку и крепко жмет; смотришь ему в глаза и улыбаешься.

Вообще у нас заплакать от боли, от ушиба считалось позорным - терпи, не подавай виду.

Я очень любила ездить верхом. Как-то поехали мы в жаркий день в степь к Подкумку. Жарко, разморило. Я ехала, распустив поводья, вдруг из-под ног лошади взлетел перепел. Лошадь испугалась, понесла, поводьев подобрать я не успела и вылетела из седла, а нога осталась в стремени, и меня порядком протащило по камням. В конце концов встала, села в седло, доехала до дому. От бедра до колена нога была черная от кровоподтека, каждое движение - мука. И сказать нельзя, и хромать нельзя: спросят почему и, пожалуй, не пустят больше кататься верхом. Так и проходила целую неделю - не хромая и с веселым видом.

Помню, бабушка Сафонова рассказывала, что во время какого-то турецкого похода казаки станицы Шелковской привезли себе из Турции пленных турчанок и переженились на них. Но те были женщины гаремного воспитания и палец о палец не хотели ударить. Заходит прохожий: "Подай воды напиться!" Хозяйка лежит на постели, отвечает: "Вот придет Иван, он тебе подаст".

Стоило нам залениться - и сразу же: "Ах ты шелковская казачка!"

Бабушка считала, что человек должен сажать деревья и копать колодцы. И нам, детям, были отведены в саду участки, где мы сажали что хотели (потаскивая из большого цветника).

Источников под Кисловодском мало - на дороге между полустанком Минуткой и Подкумком она велела выкопать колодец, чтобы проезжие могли напиться и скот напоить (для скота стояла каменная колода).

Бабушка не разрешала разрезать узлы на веревках, давала распутывать мотки шелка, чтобы приучить к терпению и выдержке. И при этом рассказывала о том, как цари выбирали невест: собранным на смотрины девушкам давали спутанные нитки шелка, а царь подсматривал в щелку, как они это делают. Если кто-нибудь из них дергал нитки и сердился, то ее кандидатура отпадала.

Да и то сказать - немало терпения нужно царской невесте! До сих пор не люблю узлы резать.

Каждому из своих внуков она прочила блестящую будущность: "Ты мой Пушкин", "Ты моя Патти13". Ее зять Плеске14 как-то сказал: "Я спокоен за Россию - тринадцать великих людей ей обеспечено: это внуки Анны Илларионовны".

Она любила и часто повторяла слова 50-го псалма Давида: "Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови в утробе моей". Высокого строя души была женщина.

Бабушка - "бусенька", "буленька" мы ее звали - очень любила цветы. Сама за ними ухаживала. В саду в Кисловодске было много роз, она считала, что надо их поливать колодезной водой, и во время дождя бегала от куста к кусту с лейкой. Своих новорожденных внуков подносила к розам, чтобы они понюхали, как хорошо пахнет. После ее смерти розы стали уже не те.

Много она знала казачьих песен и любила их, а про русские говорила: "Что это за песни! Ах ты береза, ты моя береза, все были пьяны, ты одна твереза".

Редко у кого я видела такое поэтическое восприятие жизни, как у этой совсем малограмотной женщины.

И уж никто не умел так устроить праздник для детей, как она.

В день рождения сторожит у двери, ждет, когда проснешься, - чтобы сразу подарить, чтобы праздник начинался, как только откроешь глаза: войдет с подносом, а на нем непременно разные подарки: какие-нибудь бусы, шелковый платок, кусок кисеи, ваза с медом и сверх всего - ветка цветущей липы.

Лошадей, кроме старой Вороны, она не держала. Но иногда нанимала кисловодского извозчика Илью Климова на пароконной коляске и, насыпав ее ребятами, возила нас катать, и непременно "через воду": переезжала мели, речки - и мы наслаждались тем, как плещется под колесами вода, как видны сквозь нее мокрые камешки.

Когда мы, дети, ссорились и дрались - всего бывало, - она заставляла нас мириться до того, как пойдем спать, чтобы зла не оставлять на следующий день.

Пошлет за чем-нибудь - принеси. "Бусенька, а где это?" - "Найди, а я укажу" - ни за что не скажет где.

Иногда вдруг начинала сама стряпать - непременно станичные кушанья: пирог с калиной, который мама называла "пирог с дровами" из-за косточек, пресные пышки с чернушкой - душистое такое семя. Напечет перед самым обедом и накормит нас. Пышки жирные, вкуснее ничего, кажется, не ела. А нам не позволяли бегать с кусками. Мама скажет: "Зачем, Вы, мамаша, детей не вовремя кормите?" - "Оставь, Варенька, дети должны есть, когда им хочется".

А когда нас на лето привозили из Москвы к ней - уже подъезжая к Минеральным Водам, мы видели, как навстречу поезду бежит по платформе бусенька. И протягивает корзину с земляникой прямо в окно.

А характер был твердый. Когда отец был мальчиком, ему как-то понравился сваренный ею борщ, и он заявил: "Я сто тарелок съем!" Съел одну - она ему другую, съел другую - она третью; на пятой он заревел. "Что же ты хвастался?"

Семья была патриархальная, религиозная и монархическая, а все-таки помню бабушкин рассказ о том, как приезжал на Кавказ Николай I. Встречали его торжественно, как полагается. Собрали и хор казачек, и, когда он взял за подбородок одну: "Какая хорошенькая", та хлопнула его по руке: не лезь куда не надо. И видно было, что бабушка это вполне одобряла.

Рассказывала нам бабушка Анна Илларионовна, как, приехав в Петербург, привыкала к новой жизни: как накупила себе семнадцать пар ботинок, которые все почему-то рвались на мизинце, и как потом плакала над этой грудой; как сшила платье с кринолином и поехала в оперу, в ложу, - и никак с этим кринолином не могла справиться: то с одной стороны поднимется, то с другой, - никак не сесть.

Об ее одежде заботилась тетя Настя - присылала ей из Петербурга шляпы: вдовьи, черные, с завязками из лент; кружевные наколки, которые она носила дома. Как-то раз, приехав в Петербург, она и говорит тете Насте: "Что же это ты мать чучелой меня вырядила, прислала не шляпу, а какую-то башню?" "Маменька, да ведь в шляпе-то две наколки были вложены", - а она их все так и проносила.

Бабушка была для меня необычайна всегда. Зазовет в свою комнату в Кисловодске, с закрытыми ставнями, всегда прохладную, где на веревочках висели кисти винограда, а в шкапу такие интересные вещи, которые она любила перебирать: слитки серебра из дедушкиных эполет, плитки кирпичного чая, в коробочках - завернутые в папиросную бумагу альмандины, аметисты и топазы, тут же и подарит.

И особенно памятен мне кусок коричневого сатина с большими розовыми розами. Купила его бабушка в память того, что когда-то маленькой девочкой осталась она в станице дома одна, а к ним зашла нищенка, и ей так ее стало жалко, что она вытащила точно такой же кусок у матери из сундука и отдала ей, а когда та ушла, ужасно перепугалась, что это она наделала, и заплакала - так матери с плачем и рассказала. "А мать у меня умная была, только и сказала - ты больше так без спросу не делай".

И еще помню ее рассказ, как проездом через станицу Червленую был у них в доме Пушкин, а мать только что испекла хлебы - и они лежали еще теплые на столе. Пушкин отламывал кусочки, ел и похваливал; а когда ушел, то мать сказала: "Поди выброси свиньям - ишь исковырял своими ногтищами" [Е.В. Сафоновой запомнилась еще одна реплика прабабки в этой сцене: "Смотри - еще обмирщишься". - прим. публ.].

x x x

Вы просили написать о своей жизни, говорили, что легче писать, обращаясь к кому-нибудь, - что ж, это, может быть, и правда. Момент благоприятен - августовский день тепел, кругом суздальские поля да на горизонте полоска лесов. Я лежу в тени терновых кустов, ветер шевелит ветки с синими ягодами - начнем.

Я, в сущности, ничего не знаю о своих предках, мое представление о них начинается с деда и бабушек. Впрочем, на стене в маминой спальне висел портрет ее деда, священника, потом вышневолоцкого архиерея, - и это все. Его сын и мой дед со стороны матери, Иван Алексеевич Вышнеградский15, окончил духовную семинарию, был сельским учителем, а каким образом он стал одним из основоположников российского машиностроения, в частности по артиллерийской части, директором Петербургского технологического института и министром финансов при Александре III - ничего этого я не знаю. И его я не знала, так как он умер, когда я была совсем крошкой. Женился он на моей бабушке16, когда она была вдовой со сколькими-то детьми. Она была так счастлива с дедом, что основательно забыла о первом своем браке, и как-то сказала при старшей своей дочери: "Вот говорят, что первый ребенок бывает неудачным, - а чем моя Сонечка плоха?" На это старшая, тетя Вера, ей возразила: "Вы забываете, мамаша, что этот первенец у Вас - пятый по счету". Я помню эту бабушку хорошенькой маленькой старушкой, розовой, в седом паричке; бабушка была лысой, что меня очень поразило, когда я ночевала у нее.

Но "настоящая" наша бабушка была Анна Илларионовна Сафонова.

За деда она вышла замуж поздно по тем временам - двадцати двух лет: в 14 лет от роду сделалась невестой, но первый жених ее был убит во время Кавказской войны. Родом она была из станицы Червленой, дед - из Ищерской станицы. Дед был рябой, и она все думала: "Как же это я буду любить конопатого? Нет, все-таки никого лучше его на свете нет", - думаю, что до конца жизни она осталась такого мнения. Образования не получила никакого, так до конца жизни и не выучилась грамотно писать, писала самым лавочным почерком, и одному только папе. Но была женщина тонкого ума и большого вкуса, читала много и любила из Пушкина больше всего, кажется, "Анчар" плакала, читая его.

Всех детей любила, но Васенька, по словам тети Насти, был для нее светлое Христово Воскресенье, Маша - двунадесятый праздник, а Настя - это уже рядовое воскресенье.

А дед Илья Иванович был веселый человек: когда посватался и получил согласие, накупил в станичной лавочке пряников, шел по станице и разбрасывал их на радость всем встречным ребятишкам. Образования он был самого простого, только что грамотный, но очень способный. На вышке в его доме в имении Ильинка на Подкумке стоял подаренный ему пулемет Максима, который он в присутствии изобретателя моментально разобрал и собрал без всяких указаний. Казак был что надо - кусок сукна разрубал шашкой на лету. И долго после его смерти все кисловодские извозчики вспоминали, как гулял Илья Иванович всех, кто попадался на дороге, угощал. А какие чудесные письма писал он отцу и маме, называя ее "друг мой Варенька".

Вряд ли он очень одобрял то, что отец после окончания лицея вскоре отказался от несомненной блестящей карьеры с тем, чтобы стать музыкантом. Но, однажды приняв это, он вошел в круг его интересов. Помню чудесное его письмо отцу, в котором он обсуждает все "за" и "против" его перехода из Петербургской консерватории в Московскую - очень умно и тонко - и кончает так: помни, что, как бы ты ни поступил, наше благословение всегда с тобой.

Семья моего отца была большая - я была шестым по счету ребенком. По порядку старшинства первыми шли сестры Настя17 и Саша18, потом три брата - Илюша, Сережа19 и Ваня, затем я и младшие сестры: Варя, Мария (Муля)20, Оля и Лена21.

Родилась я в Кисловодске в 1893 г., 5 (18) июля. Когда моему брату Сереже сказали, что у него родилась сестра, - было ему четыре года, - он нарвал в саду белых роз и бросил в мою кроватку. Родители мои хотели, чтобы в Москве крестила меня бабушка Сафонова, а она все из Кисловодска не уезжала до поздней осени, так что было мне уже пять месяцев, я сидела на руках и сама держала свечку. Крестным отцом был Павел Иванович Харитоненко22, большой папин друг, у которого папа крестил сына Ваню, моего ровесника.

Что первое я вспоминаю?

Меня вынесли на руках на балкон (очень страшно: вдруг обвалится). Внизу огни, огни - иллюминация по случаю коронования Николая II. Во время этой же коронации дед мой нес балдахин над царем, палка у него обломилась, и всю тяжесть со своей стороны он вынес на руках. В этом же году он умер от рака печени. В памяти моей от него осталась только седая борода на две стороны, когда он брал меня на руки. Когда он был уже тяжело болен, то любил, когда меня приводили к нему: "Без нее скучно было бы", а бабушка особенно любила меня за то, что у меня широкие брови, "как у дедушки".

Воспоминания затем отрывочны: круглая гостиная в доме Шмидта на Арбатской площади, Никитский бульвар с кустами белой сирени. Я мало помню старших сестер, только Сашу. Она была на семь лет старше меня, и я ее трепетно обожала. Высшим счастьем было, если она снисходила до того, чтобы с нами поиграть, хотя и за ухо дернет и толкнет, - только бы поиграла. Она прекрасно уже играла на рояле, писала стихи, целые романы. У нее была масса увлечений. Девочкой она страшно любила воздушные шары, я нашла в шкапу коробочку с надписью: шар Миша, скончался - и дата. И блестящие стеклянные шары, в которые она любила смотреться.

В тот год, когда отстроилась Консерватория и наша семья переехала туда в новую квартиру, младшие дети - Сережа, Ваня и я - долго оставались у бусеньки в небольшом имении Ильинка под Георгиевском. И тут пришла телеграмма: "Настя больна, выезжайте". Помню все очень резко. И ясное чувство катастрофы (мне шесть лет), и идиотская улыбка, которая точно приклеилась к лицу, - и ничего с ней не поделаешь. Потом вокзал в Москве, темный день, проливной дождь, и молодая мама в трауре бежит нам навстречу и плачет.

В одну неделю умерли и Настя - от воспаления легких, и Саша - от воспаления брюшины.

Повезли нас не домой, а в гостиницу "Дрезден". На этом месте сейчас ресторан "Арагви". А тогда это было мрачное темно-серое здание, с темными коридорами, с темными обоями. Всем не до тебя, и страх, и тоска, и полная растерянность. Сестер еще не похоронили, брата Илюшу отправили к Ипполитову-Иванову, папиному другу; мама только навещала нас. Не знаю, кто был тот добрый человек, который подарил мне игрушку: Ноев ковчег со всеми животными по паре - все деревянное. Это был единственный светлый момент за все это беспросветное время.

А тут Илюша заболел воспалением уха, и глупая наша гувернантка сразу об этом брякнула маме - помню, как мама упала головой на стол и ее рыдания: "Как? И этот?"

Страшные были дни. Долгое время потом я не могла проходить мимо "Дрездена" без сердечного содрогания.

И вот тут еще одно детское и на всю жизнь впечатление. Когда заболела Настя, у папы был назначен концерт в Петербурге, и он не мог его отменить. Ему пришлось туда ехать и дирижировать, зная, что она при смерти, - она и умерла в его отсутствие; тетя Настя была на концерте, зная о ее смерти, и только в поезде сказала об этом отцу. В первый раз я тогда поняла, что такое артистический долг, что такое искусство и какие обязательства оно накладывает на человека. Что бы ни было - он должен. Никакими словами и наставлениями этого не внушить. И отсюда с детства глубокое уважение к отцу.

Если Настя была мамина дочка, то Саша - папина. И, умирая, она просила его стать так, чтобы она могла его видеть.

Долго эта тень лежала на нашей семье, и не знаю, что было бы с мамой, если бы она не ждала в то время рождения сестры Оли. И слезы у нее градом лились, когда она ее пеленала. И помню, как в темной гостиной мама одна поет "Отчего побледнела весной", а у меня сердце сжимается от жалости к ней, потому что я понимаю, о чем она поет и плачет.

Нас перевезли после похорон уже в новую квартиру в Консерватории, и с тех пор я помню все более или менее связно.

Квартира была большая, в два этажа. Внизу детские, классная комната, а за коридором кухня и комната для прислуги. Подъемная машина для посуды и кушаний и винтовая лестница в столовую. Другая лестница вела к спальням родителей и братьев Илюши и Вани и в парадные комнаты.

Из столовой дверь вела в Консерваторию. Из этой-то двери, как с некоего Олимпа, появлялся папа, всегда с кем-нибудь из музыкантов, и сюда мы являлись к завтраку и обеду. Стол был большой, овальный, садилось много народу и видимо-невидимо нас - детей, больших и маленьких: все черные, все похожие на папу - и все разные. Сидели подолгу, что было очень нам трудно. Время за столом было единственным, когда папа видел семью в сборе. Чаще всего бывал Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов, которого мы очень любили. Он то и дело проливал на скатерть красное вино, его засыпали солью - очень интересно смотреть.

Иногда папа, окинув взглядом стол, говорил: "А ну-ка, Аня (или Варя, или Муля), прочитай нам "19-е октября"!" И вот встаешь и начинаешь:

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле,

а там такое количество строф - кажется, конца им нет. На тарелке стынет котлета с макаронами, а ты читаешь. Но я и сейчас люблю эти стихи. А старшим братьям и того не легче: они должны были наизусть знать и читать всего "Медного всадника" - и читали.

Перед едой дети по очереди читали "Отче наш", после еды - молитву. Когда стали постарше, старались разнообразить эту повинность. Брат Ваня умудрялся не торопясь, с расстановкой прочитывать "Отче наш" за одно дыхание, и даже не выдыхая, а вдыхая воздух - все на полном серьезе, чтобы не заметил папа.

Так как я изо всего выросла, то в Кисловодске пошили мне какие-то немыслимые рубашки с лиловыми горохами, одеяло было тоже пестрое, а сестра Варя лежала в белоснежных рубашечках с кружевами под голубым атласным одеялом. Я чувствовала себя дикаркой, а Варя ("она маленькая, ты ей должна уступать") объявила, что она не Варя, она Аня, отобрала все мои игрушки и... Кто же я? Это было просто ужасно.

Еще очень ярко: нас с Варей моют в одной ванне на ножках. Очень много мыльной пены и очень смешно. Обе мы стараемся попасть ногой друг другу в нос. Потом нас несут (кто?), завернув в одеяло, через длинный темноватый коридор. Как странно смотреть сверху - все другое совсем.

Наша детская - очень большая, в три окна комната. Здесь живем мы: Варя, я, Муля и наша гувернантка Людмила Николаевна (Никаша)23. Большой черный стол, под которым очень удобно играть, большой диван, где спит Людмила Николаевна, умывальник за ширмой у печки, наши кроватки. Над диваном полка, на ней икона и голубая лампадка, которая горит всю ночь, и бутылка с красным крестом с сиропом от кашля "Сиролин", это очень вкусно.

Папа и мама на втором этаже. Это уже другой мир. Туда мы приходим утром к завтраку, потом к чаю и к обеду, но живем мы внизу. Я уже читаю. Когда я выучилась читать - не знаю, кажется, на шестом году, но как? Вроде само собой. В Газетном переулке на углу Тверской игрушечная лавка Сафонова - это очень интересно; там продаются сказки в издании Сытина. Книжка - 10 коп., но какая! Какие картинки, какие краски! До сих пор помню "Царевича-лягушку": сидит у колодца красивая девушка, плачет, а из колодца лезет лягушка, во рту у нее золотой мячик... Надо иметь все сказки именно десятикопеечные. Те, что дороже, - это уже не то.

А по субботам, когда в Консерватории бывали симфонические концерты, из окна нашей классной (довольно унылой комнаты) можно было видеть, как светится на большой лестнице витраж: святая Цецилия играет на органе. Это окно заделано теперь, и на месте его висит худшая из репинских картин русские композиторы. И каждый раз, когда я их вижу, мне жаль, что убрали это поэтическое изображение слепой девушки, погруженной в звуки24.

Мы воспитывались в церковном духе. Каждое воскресенье обязательно было ходить к обедне, в пост - говеть. Все это подчас было обременительно, но придавало жизни какую-то поэтическую окраску. Праздники были совсем особенными днями. К ним готовились все, особенно к Пасхе, во всем доме наводилась чистота и красота.

Какое наслаждение красить яйца! Какой восторг, когда во время пасхальной заутрени открываются запертые двери церкви и выходит крестный ход! И подарки дарили на праздники нам, и мы дарили сами папе и маме непременно что-нибудь, что сделали сами. Подарки получали мы только на Рождество и Пасху все и лично каждый в дни рождения и именин.

Папа был единоверцем, и всех нас крестил единоверческий священник отец Иоанн Звездинский, живший в Лефортове, где была единоверческая церковь25.

Но так как ездить туда было далеко, то по воскресеньям нас водили в ближайшую православную церковь, а в Лефортово возили только раз в год, на вынос плащаницы. С вечера укладывали пораньше, с тем чтобы разбудить в 11 часов - служба начиналась около 12 ночи (спать, конечно, никакой возможности). Нанималось ландо, туда насыпались дети и садились родители. Холодная ночь ранней весны, спящая Москва необыкновенна. В церкви мужчины стоят отдельно - справа, женщины - слева. Нам повязывают на голову платки: так полагается. Каждому - круглый коврик для земных поклонов. Поклоны кладутся по уставу - все сразу; их очень много, болят спина и колени. Поют по крюкам, напевы древние; иконы - старого письма. Плащаницу выносят на рассвете, крестный ход идет вокруг церкви со свечами. Холодно, знобко и, главное, необычайно, незабываемо. Папа любил это пение и терпеть не мог концертного пения в церкви - вероятно, из-за чувства стиля.

А после службы мы у отца Звездинского пили чай в его маленьком домике близ церкви - какие пироги с гречневой кашей и луком! При доме маленький садик с кустами черной смородины и пруд, в котором дочка отца Иоанна купалась ото льда до льда, что нас очень впечатляло.

Мама была тоже религиозный человек. С приятным отсутствием ханжества...

В нашем детском мире - над ним - существовали взрослые. Где-то на Олимпе (в Консерватории) существует папа; он всегда занят, видим мы его только за столом.

Завтрак. Открывается дверь из Консерватории в нашу столовую, входит папа и всегда приводит с собой кого-нибудь. За столом общий разговор - нам лучше помалкивать. Иногда нам капают в воду красное вино, оно не смешивается с водой, а лежит сверху - это "интересное винцо". После завтрака надо подойти к папе, и он дает тебе "копарик" - кусочек сахара из черного кофе. Ах, как вкусно!

Мама - та ближе. Утром она встречает нас в столовой, на ней халат с широкими рукавами, можно залезть туда головой - сердце тает, такая она милая.

Есть еще тетя Настя Кабат, папина сестра. Она живет в Петербурге, и когда приезжает, это праздник, так как она рассказывает сказки из "1001 ночи" в собственной интерпретации. Мы слушаем, затаив дыхание. Она настоящая Шехерезада: всегда прерывает на самом интересном месте - и вдруг уедет. А мы ходим завороженные до другого раза.

Все кругом имело несколько волшебный вид. В почтовом отделении дверь заклеена бумагой под витраж - кто ее знает, куда она ведет? Рядом во дворе лежит груда стеклянных слитков - это плоды из подземного дворца Аладдина. Кто-то таинственный живет в чулане под лестницей - страшновато, но очень интересно. И лучшая игра - волшебная история, где мы попадаем в самые фантастические положения.

Мы - это Варя и я и братья Сережа и Ваня. Сережа - неистощимый фантазер. Ваня - каверзник, от него всегда можно ждать подвоха. Мы объединяемся то с одним, то с другим братом. Между собой они отчаянно дерутся. Сережа очень добрый, возбудимый и нервный, Ваня толст и музыкален.

Непререкаемый авторитет - старший брат Илюша, его слушают все и очень любят. Он уже почти большой, играет на виолончели, и в сумерках хорошо слушать его игру в гостиной.

Иногда поет мама - когда думает, что одна. У нее прекрасный голос, она закончила Петербургскую консерваторию по классу Эверарди26 и первое время концертировала с папой и виолончелистом Давидовым27, когда они ездили в турне по России. Но десять человек детей и мамина скромность - так мало кто и знал, какая она прекрасная певица. Пела она итальянские вещи, романсы Чайковского и Грига. Нам - детские песни Чайковского, казачью колыбельную, "Как по морю, морю синему" - очень было жалко, когда ястреб убивал лебедушку, и приходилось прятаться за мамину спину, чтобы не было видно, что плачешь.

И все мы пели хором - больше казачьи песни...

Мне не хочется создать впечатление, что мы были идеальные дети: восемь человек детей разного возраста и разных характеров - это была довольно буйная компания. Всего бывало - и ссор, и драк, и бранились мы со зла. Но и это относится к общему духу семьи - вранье было не в ходу и бездельниками мы не были. Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас слонял слонов. И если папа хотел смешать нас с грязью за какой-нибудь проступок, у него не было худших слов: "Это - неуважение к труду". И слушать это было очень стыдно.

Папиного идеала кротости и послушания достичь было невозможно. К этому идеалу приближалась мама. Но, помню, мы говорили ей: "Почему папа хочет, чтобы мы были такими кроткими, - ведь мы же его дети!"

А он был человек крутой и страстный и возбуждал вокруг себя страсти. Были люди, которые его обожали, и другие - которые его ненавидели: удел всех превышающих средний человеческий уровень. Он постоянно был в разъездах, в турне, вся семья лежала на маме, а нас было восемь человек.

- Я не могу о всех вас сразу беспокоиться, но о ком-нибудь из вас всегда. Тот болен, у того с ученьем плохо, тот проявляет дурные склонности, эти ссорятся.

И помимо этого ей приходилось иметь дело со всеми артистами, бывавшими у нас в доме, поддерживать огромное знакомство, вести наш большой дом. Мама была очень тактичный человек. Помню, как она ходила по комнате после оперы Ипполитова-Иванова "Измена"28. Михаила Михайловича она любила, папа был с ним дружен долгие годы, а опера была скучнейшая.

- Ну что я ему скажу? - А сказать было необходимо. Наконец решилась и взяла телефонную трубку.

Мы слушали с восхищением:

- Знаешь, мама, это просто фокус - как тебе удалось сказать столько хорошего и при этом нисколько не наврать?

На папиных концертах в Петербурге ей приходилось сидеть в первом ряду с Юлией Федоровной Абаза29, которая ни одного не пропускала. На моей памяти это была уже старая дама в каких-то серых вуалях - настоящая Пиковая Дама, так ее и звали. Она отличалась необыкновенной бесцеремонностью и очень громко высказывала маме свое мнение о выступавших артистах, далеко не всегда лестное. Бедная мама не знала, куда деваться: ведь ей с ними приходилось постоянно иметь дело, а артисты - народ обидчивый. Мы панически боялись этой Абаза - приходилось подходить к ней здороваться, а она что-нибудь да скажет: "Quelle coiffure vous avez m-lle!" или "Je ne savais pas, que votre fille est si jolie" ["О, какая у Вас прическа, мадемуазель" или " Я не знала, что Ваша дочь такая миленькая" (фр.)], отчего хочется немедленно провалиться сквозь землю.

Мама была умница. Помню, как-то мы все сидели за столом и разговаривали. Она слушала, слушала, рассмеялась и сказала:

- Эх вы, даже сплетничать не умеете!

И правда, сплетни как-то не были в ходу у нас в доме.

Помню, как папа взял меня с собой в заграничную поездку; было мне неполных 16 лет. Ехали мы на пароходе до Стокгольма, потом в Копенгаген и затем к маме в Берлин, где она лечилась. Тут папа и стал вычитывать маме все мои промахи: Аня не умеет себя вести и т.д. Мама с некоторым страхом спросила: "Да что же она такое сделала?" Кажется, главное мое прегрешение было то, что, когда мы с папой были у русского посла в Копенгагене30, я на его вопрос, учатся ли мои братья в лицее (он был папиным товарищем по лицею), ответила, что мои братья не хотят учиться в привилегированном заведении, что было совершенной правдой. Тут мама вздохнула с облегчением: "Ну, это еще ничего".

Интересная это была поездка. На пристани меня пришел провожать мальчик, в которого я была влюблена, и принес мне большую коробку конфет. Наутро, выйдя на палубу из каюты, я увидала такую картину: на шезлонге лежит папа с самым небрежным видом, рядом на кончике стула сидит какая-то дама и смотрит на него с подобострастным восхищением, а папа скармливает двум детям, которые мне показались омерзительными, мои драгоценные конфеты.

По дороге из Гельсингфорса в Стокгольм папа познакомился с финским композитором Каянусом31, очень красивым человеком с золотой бородкой, и сразу объединился с ним за бутылкой коньяку - так они и просидели в каюте до поздней ночи, пока я смотрела в свете белой ночи на розовые шхеры, поросшие редкими соснами, слушая, как волны от парохода разбиваются о гранитные острова. Это было очаровательно.

Под Стокгольмом острова становятся все выше, все в зелени и в пригородных виллах, очень красивые. Поездили мы с папой по городу, были на какой-то выставке, купили маме какой-то подарок, и день закончился обедом в ресторане (первый раз в моей жизни) - с тем же Каянусом - и цирком, где мы смотрели на львов и казачью джигитовку, - стоило, конечно, для этого ехать в Стокгольм.

Папа вообще любил цирк и дома иногда говорил нам за обедом: "Ну, дети, мы сегодня поедем в цирк Чинизелли!" Мы в восторге. Затем он ложился на диван - на минутку - и закрывался газетой. Увы! Дело часто этим кончалось. А у мамы при виде зверей с укротителем холодел от ужаса нос. Папин любимый анекдот: укротитель кладет голову в пасть льву и спрашивает: "Почтеннейшая публика, лев бьет хвостом?" - "Нет, не бьет". Тогда он вынимает голову и раскланивается. Но раз публика кричит радостно: "Бьет, бьет!" - "Прощай, почтеннейшая публика!"

В Копенгагене мы были с папой в Тиволи, парке с разными аттракционами (все их перепробовали, папа забавлялся больше меня), в Берлине - в Винтергартене, варьете. Вероятно, это была хорошая разрядка после большой работы и музыки высокого стиля.

Иногда папа любил дразнить маму. Сидим мы все за обедом - вдруг он начинает: "Дети, хотите, я вам расскажу, как мама расставляла мне сети?" Мама в негодовании. "Дело было в Карлсбаде; у Варвары Ивановны очень болела нога, и она все отставала..." Мама: "Василий Ильич!!!" - "Ну, я как вежливый человек, конечно..."

Или другая вариация: "Дети! Хотите, я вам расскажу, как мама мне делала предложение?"

Тот же эффект, продолжения не следует.

Больше всего мама негодовала, видимо, потому, что для этого рассказа имелись веские основания: сестра уже после смерти и отца и мамы нашла в его письменном столе мамино письмо, полностью его подтверждающее.

Или на вокзале. Папа уезжает; мама и все мы стоим на перроне, 2-й звонок, папа стоит на площадке вагона и ждет 3-го. Три удара колокола. Тогда папа спускается с площадки и начинает прощаться с мамой. Поезд трогается. "Васенька, ради Бога", - мама в панике. Папа медленно влезает в вагон, страшно довольный, что напугал.

Так как отец постоянно был в разъездах, то телеграммы были у нас делом самым обычным; из-за границы он любил посылать русский текст латинскими буквами. Помню телеграмму из Лондона в Кисловодск:

tuman, syro, saviduju wam - туман, сыро, завидую вам.

Или лаконичное извещение после концерта:

Bonbenerfolg. [Сногшибательный успех. (нем.)]

В Петербурге у него был даже условный петербургский адрес для телеграфа: С.-Петербург, Фонофас.

St. Petersbourg, Fonofas. [Fonofas - обратное чтение фамилии Safonoff.]

Перед тем, как стать невестой отца, мама была влюблена в Блока (отца Александра Блока)32, который очень за ней ухаживал. Но так как родители были против этого претендента, то и сочли за благо увезти ее подальше от греха и уехали с ней за границу, в Карлсбад. Там она и встретилась с папой и в конце концов вышла за него замуж33.

Вероятно, Блок был сильно в нее влюблен, так как потом женился на Бекетовой34, очень похожей на маму. Только та была маленькая, а мама хорошего среднего роста.

Всем нам очень импонировало то, что Александр Блок, в сущности, мог бы быть нашим братом, - в дни нашей молодости он был властителем дум нашего поколения, хотя лично с ним никто из нас знаком не был.

Зато с его двоюродным братом35 мы были знакомы. Увы, он был глухонемой - и какое же было мучение танцевать с человеком, который не слышит музыки!

У папы была какая-то особая дружба с братом Сережей. Мальчик он был очень своеобразный, ко всему подходил со своей меркой. Даже арифметические задачи решал совершенно необычным (очень запутанным) способом.

Отца просто обожал - не по музыкальной линии. Кажется, один из всех нас обладал полным отсутствием слуха. Папа бился долго, чтобы выучить его петь нефальшиво арию мельника из "Русалки": "Да, стар и шаловлив я стал. Какой я мельник - я ворон!" И это был единственный мотив в его жизни, который он мог повторить. Зато все стихи, которых он знал множество, выбирая с безупречным вкусом, он пел, перелагая на какую-то дикую мелодию, чем изводил окружающих.

Папа очень хотел, чтобы Сережа отбывал воинскую повинность в казачьих войсках. Отец никогда не переставал чувствовать себя коренным казаком - он и числился казаком станицы Кисловодской (по месту жительства, переводясь из станицы Ищерской). Но брат категорически отказался, потому что "в случае революции казачьи части могут послать на усмирение". Так и отбывал повинность в драгунском Нижегородском полку в Тифлисе, с ним же пошел на войну 14-го года. Он и погиб на этой войне.

Необыкновенной честности был человек. Летом 15-го года я виделась с ним в последний раз в Петрограде; он ехал на Западный фронт с Кавказа, уже офицером, переведясь в пехотный полк из кавалерии. Когда я спросила его, почему он это сделал, он ответил: "Видишь ли, в пехоте большая убыль офицеров; кроме того, я думаю, что у меня недостаточно быстрое соображение, чтобы командовать кавалерийской частью, - я могу подвести своих людей".

Через два месяца он умер от ран, не сознавая, что умирает, по дороге в Петроград, куда его эвакуировали. Все говорил, что приедет к нему сестра сейчас же (я). Рассказывал мне об этом ехавший с ним товарищ, тоже раненый. Мы вдвоем с отцом встречали на вокзале его гроб - все остальные из семьи были в Кисловодске.

Мне кажется, что именно с этих дней у папы стали такие печальные глаза, что мы видим на последних портретах. Он не плакал - по крайней мере на людях.

И я помню, как на панихиде в полку, где служил брат, он спросил: шел ли полк в наступление? (Брат был ранен стоя, в живот.)

Совсем недавно мне рассказывали, как папа провожал брата на фронт еще в самом начале войны и, вернувшись, сказал: "Вот я дожил до счастливого дня, когда мой сын идет защищать родину". У него это была не фраза, так он думал и чувствовал.

И мама... Весной 15-го года она уехала в Кисловодск красивой пожилой женщиной, а вернулась в Петроград после смерти брата маленькой старушкой.

Есть фотография, снятая на Кисловодском вокзале: встреча гроба с телом брата - он похоронен в Кисловодске, там же, где дед и бабушка и где потом были похоронены отец и мама, недолго его пережившие.

Тело брата привез его вестовой, живший после этого некоторое время у нас в семье. После революции он писал маме: "Как Сережа был бы рад!"

В 23-м году я вернулась в Москву, жила с братом Илюшей в его комнате. Ни у него, ни у меня денег не было, а музыку очень хотелось слушать. Вот мы и ходили к коменданту Консерватории за контрамарками на концерты. Это был старый знакомый: он был раньше монтером в Консерватории и приходил к нам проводить на елку цветные лампочки, а с его детьми мы играли во дворе, устраивали бега на приз - апельсин.

Очень был милый человек. Когда я в первый раз пришла к нему, он стал рассказывать, как в начале революции снял и спрятал для сохранности все портреты - теперь они висели на старых местах. Он поглаживал их рукой и говорил: "Вот Василий Ильич был бы доволен, похвалил бы меня".

Папы уже не было в живых, но он помнил, как заботливо папа относился к внешнему виду Консерватории.

С АЛЕКСАНДРОМ ВАСИЛЬЕВИЧЕМ КОЛЧАКОМ

Остается так мало времени: мне 74 года. Если я не буду писать сейчас вероятно, не напишу никогда. Это не имеет отношения к истории - это просто рассказ о том, как я встретилась с человеком, которого я знала в течение пяти лет, с судьбой которого я связала свою судьбу навсегда.

Восемнадцати лет я вышла замуж за своего троюродного брата С.Н. Тимирева36. Еще ребенком я видела его, когда проездом в Порт-Артур - шла война с Японией - он был у нас в Москве. Был он много старше меня, красив, герой Порт-Артура. Мне казалось, что люблю, - что мы знаем в восемнадцать лет! В начале войны с Германией у меня родился сын37, а муж получил назначение в штаб командующего флотом адмирала Эссена38. Мы жили в Петрограде, ему пришлось ехать в Гельсингфорс. Когда я провожала его на вокзале, мимо нас стремительно прошел невысокий, широкоплечий офицер.

Муж сказал мне: "Ты знаешь, кто это? Это Колчак-Полярный. Он недавно вернулся из северной экспедиции"39.

У меня осталось только впечатление стремительной походки, энергичного шага.

Познакомились мы в Гельсингфорсе, куда я приехала на три дня к мужу осмотреться и подготовить свой переезд с ребенком.

Нас пригласил товарищ мужа Николай Константинович Подгурский40, тоже портартурец. И Александр Васильевич Колчак был там. Война на море не похожа на сухопутную: моряки или гибнут вместе с кораблем, или возвращаются из похода в привычную обстановку приморского города. И тогда для них это праздник. А я приехала из Петрограда 1914-1915 годов, где не было ни одного знакомого дома не в трауре - в первые же месяцы уложили гвардию. Почти все мальчики, с которыми мы встречались в ранней юности, погибли. В каждой семье кто-нибудь был на фронте, от кого-нибудь не было вестей, кто-нибудь ранен. И все это камнем лежало на сердце.

А тут люди были другие - они умели радоваться, а я уже с начала войны об этом забыла. Мне был 21 год, с меня будто сняли мрак и тяжесть последних месяцев, мне стало легко и весело.

Не заметить Александра Васильевича было нельзя - где бы он ни был, он всегда был центром. Он прекрасно рассказывал, и, о чем бы ни говорил - даже о прочитанной книге, - оставалось впечатление, что все это им пережито. Как-то так вышло, что весь вечер мы провели рядом. Долгое время спустя я спросила его, что он обо мне подумал тогда, и он ответил: "Я подумал о Вас то же самое, что думаю и сейчас".

Он входил - и все кругом делалось как праздник; как он любил это слово! А встречались мы нечасто - он был флаг-офицером по оперативной части в штабе Эссена и лично принимал участие в операциях на море, потом, когда командовал Минной дивизией, тем более41. Он писал мне потом: "Когда я подходил к Гельсингфорсу и знал, что увижу Вас, - он казался мне лучшим городом в мире".

К весне я с маленьким сыном совсем переехала в Гельсингфорс и поселилась в той же квартире Подгурского, где мы с ним встретились в первый раз. После Петрограда все мне там нравилось - красивый, очень удобный, легкий какой-то город. И близость моря, и белые ночи - просто дух захватывало. Иногда, идя по улице, я ловила себя на том, что начинаю бежать бегом.

Тогда же в Гельсингфорс перебралась и семья Александра Васильевича жена42 и пятилетний сын Славушка43. Они остановились пока в гостинице, и так как Александр Васильевич бывал у нас в доме, то он вместе с женой сделал нам визит. Нас они не застали, оставили карточки, и мы с мужем должны были ответить тем же. Мы застали там еще нескольких людей, знакомых им и нам.

Софья Федоровна Колчак рассказывала о том, как они выбирались из Либавы, обстрелянной немцами, очень хорошо рассказывала. Это была высокая и стройная женщина, лет 38, наверно. Она очень отличалась от других жен морских офицеров, была более интеллектуальна, что ли. Мне она сразу понравилась, может быть, потому, что и сама я выросла в другой среде: мой отец был музыкантом - дирижером и пианистом, семья была большая, другие интересы, другая атмосфера. Вдруг отворилась дверь, и вошел Колчак - только маленький, но до чего похож, что я прямо удивилась, когда раздался тоненький голосок: "Мама!" Чудесный был мальчик.

Летом мы жили на даче на острове Бренде под Гельсингфорсом, там же снимали дачу и Колчаки. На лето все моряки уходили в море, и виделись мы часто, и всегда это было интересно. Я очень любила Славушку, и он меня тоже. Помню, я как-то пришла к ним, и он меня попросил: "Анна Васильевна, нарисуйте мне, пожалуйста, котика, чтоб на нем был красный фрак, а из-под фрака чтоб был виден хвостик", а Софья Федоровна вздохнула и сказала: "Вылитый отец!"

Осенью как-то устроились на квартирах и продолжали часто видеться с Софьей Федоровной и редко с Александром Васильевичем, который тогда уже командовал Минной дивизией, базировался в Ревеле (Таллин теперь) и бывал в Гельсингфорсе только наездами. Я была молодая и веселая тогда, знакомых было много, были люди, которые за мной ухаживали, и поведение Александра Васильевича не давало мне повода думать, что отношение его ко мне более глубоко, чем у других.

Но запомнилась одна встреча. В Гельсингфорсе было затемнение - война. Город еле освещался синими лампочками. Шел дождь, и я шла по улице одна и думала о том, как тяжело все-таки на всех нас лежит война, что сын мой еще такой маленький и как страшно иметь еще ребенка, - и вдруг увидела Александра Васильевича, шедшего мне навстречу. Мы поговорили минуты две, не больше; договорились, что вечером встретимся в компании друзей, и разошлись. И вдруг я отчетливо подумала: а вот с этим я ничего бы не боялась - и тут же: какие глупости могут прийти в голову! И все.

Но где бы мы ни встречались, всегда выходило так, что мы были рядом, не могли наговориться, и всегда он говорил: "Не надо, знаете ли, расходиться кто знает, будет ли еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня". Все уже устали, а нам - и ему и мне - все было мало, нас несло, как на гребне волны. Так хорошо, что ничего другого и не надо было.

Только раз как-то на одном вечере он вдруг стал усиленно ухаживать за другой дамой, и немолодой, и некрасивой, и даже довольно неприятной, а мне стал рассказывать о ее совершенствах. И тогда я ему рассказала сказку Уэллса о человеке, побывавшем в царстве фей. Человек поссорился со своей невестой и с горя заснул на холме. Проснулся он в подземном царстве фей, и фея полюбила его, - а он ей рассказывал о своей невесте, о том, как они купят зеленую тележку и будут в ней разъезжать и торговать всякой мелочью, и никак не мог остановиться. Тогда фея поцеловала и отпустила его, и он проснулся на том же холме. Но он никак не мог забыть того, что видел, невеста показалась ему топорной, все было не так. И попасть обратно в подземное царство ему уже не удалось44. Рассказала я в шутку, но он задумался.

И все шло по-прежнему: встречи, разговоры - и каждый раз радость встречи.

Был как-то раз вечер в Собрании, где все дамы были в русских костюмах, и он попросил меня сняться в этом костюме и дать ему карточку. Портрет вышел хороший, и я ему его подарила. Правда, не только ему, а еще нескольким близким друзьям. Потом один знакомый сказал мне: "А я видел Ваш портрет у Колчака в каюте". - "Ну что ж такого, - ответила я, - этот портрет не только у него". - "Да, но в каюте Колчака был только Ваш портрет, и больше ничего".

Потом он попросил у меня карточку меньшего размера, "так как большую он не может брать с собой в походы".

Так прошли 1915 и 1916 годы до лета. Сыну моему было почти два года, я на даче жила вместе с моим большим другом Евгенией Ивановной Крашенинниковой и ее детьми45, у сына была няня, и решила я съездить на день своего рождения к мужу в Ревель - 18 июля. На пароходе я узнала, что Колчак назначен командующим Черноморским флотом и вот-вот должен уехать46.

В тот же день мы были приглашены на обед к Подгурскому и его молодой жене. Подгурский сказал, что Александр Васильевич тоже приглашен, но очень занят, так как сдает дела Минной дивизии, и вряд ли сможет быть. Но он приехал. Приехал с цветами хозяйке дома и мне, и весь вечер мы провели вдвоем. Он просил разрешения писать мне, я разрешила. И целую неделю мы встречались - с вечера до утра. Все собрались на проводы: его любили.

Морское собрание - летнее - в Ревеле расположено в Катринентале. Это прекрасный парк, посаженный еще Петром Великим в честь его жены Екатерины. Мы то сидели за столом, то бродили по аллеям парка и никак не могли расстаться.

Я пишу урывками, потому что редко остаюсь одна, потому что надо писать со свежей головой, а не тогда, когда уже устанешь от всякой бестолковой домашней работы, от всего, что на старости лет наваливается на плечи. Живешь двойной жизнью - тем, что надо, необходимо делать, и тем, о чем думаешь. Но был ли день за мои долгие годы, чтоб я не вспоминала то, что было мною прожито с этим человеком!

Мне было тогда 23 года; я была замужем пять лет, у меня был двухлетний сын. Я видела А.В. редко, всегда на людях, я была дружна с его женой. Мне никогда не приходило в голову, что наши отношения могут измениться. И он уезжал надолго; было очень вероятно, что никогда мы больше не встретимся. Но весь последний год он был мне радостью, праздником. Я думаю, если бы меня разбудить ночью и спросить, чего я хочу, - я сразу бы ответила: видеть его. Я сказала ему, что люблю его. И он ответил: "Я не говорил Вам, что люблю Вас". - "Нет, это я говорю: я всегда хочу Вас видеть, всегда о Вас думаю, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я люблю Вас". И он сказал: "Я Вас больше чем люблю". И мы продолжали ходить рука об руку, то возвращаясь в залу Морского собрания, где были люди, то опять по каштановым аллеям Катриненталя.

Нам и горько было, что мы расстаемся, и мы были счастливы, что сейчас вместе, - и ничего больше было не нужно. Но время было другое, и отношения между людьми другие - все это теперь может показаться странным и даже невероятным, но так оно и было, из песни слова не выкинешь.

Потом он уехал. Провожало его на вокзале много народу. Мы попрощались, он подарил мне фотографию, где был снят в группе со своими товарищами по Балтийскому флоту. Вот и конец. Будет ли он писать мне, я не была уверена. Другая жизнь, другие люди. А я знала, что он увлекающийся человек.

Вернулась и я в Гельсингфорс, на дачу на острове Бренде, где я жила вместе с семьей Крашенинниковых. Там же жила его семья. Все как было, только его не было.

Недели через две вечером все мы сидели на ступеньках террасы. На этот раз мой муж и муж Е.И. Крашенинниковой были у нас наездом. Вдруг подошел огромного роста матрос Черноморского флота в сопровождении маленькой горничной С.Ф. Колчак. Александр Васильевич не знал даже моего адреса на даче. Матрос передал мне письмо и сказал, что адмирал просит ответа.

Эффект был необычайный.

Письмо было толстое, времени было мало. Я даже не успела прочитать его как следует. Написала несколько строк и отдала их матросу. Письмо я прочту позже - сейчас мой муж возвращался на корабль, я должна была его проводить. Но скрыть того, как я счастлива, было невозможно, я просто пела от радости и не могла остановиться. Вернувшись, я стала читать письмо. Оно начиналось со слов: "Глубокоуважаемая Анна Васильевна" и кончалось "да хранит Вас Бог; Ваш А.В. Колчак". Он писал его несколько дней - в Ставке у царя, потом в море, куда он вышел сразу по приезде в Севастополь, преследуя и обстреливая немецкий крейсер "Бреслау"47.

И это письмо пропало, как все его письма. Он писал о задачах, которые поставлены перед ним, как он мечтает когда-нибудь опять увидеть меня. Тон был очень сдержанный, но я была поражена силой и глубиной чувства, которым было проникнуто письмо. Этого я не ожидала, я не была самоуверенной.

На другой день я встретилась в знакомом доме с С.Ф. Колчак и сказала ей, что получила очень интересное письмо от Александра Васильевича. Впрочем, она это знала, так как письмо пришло не по почте, а одновременно с письмом, которое получила она, - с матросом. Мы продолжали видеться на даче, и сын Александра Васильевича - шести лет - сказал мне: "Знаете, Анна Васильевна, мой папа обстрелял "Бреслау", но это не значит, что он его потопил". Впрочем, это был последний рейс "Бреслау" в Черном море - выход из Босфора был заминирован так, что это было уже невозможно48.

Письма приходили часто - дня через три, то по почте, то с оказией через Генеральный штаб, где работал большой друг мой В. Романов49, приезжавший в командировки в Гельсингфорс. Однажды он мне сказал: "Что же из всего этого выйдет?" Я ответила, что он же привозит письма не только мне, но и жене Александра Васильевича. "Да, - сказал он, - но только те письма такие тоненькие, а Ваши такие толстые".

А С.Ф. Колчак собиралась ехать в Севастополь. Жили они очень скромно, и ей надо было многое сделать и купить, чтобы к приезду иметь вид, соответствующий жене командующего флотом. Мы много вместе ходили по магазинам, на примерки.

Она была очень хорошая и умная женщина и ко мне относилась хорошо. Она, конечно, знала, что между мной и Александром Васильевичем ничего нет, но знала и другое: то, что есть, очень серьезно, знала больше, чем я. Много лет спустя, когда все уже кончилось так ужасно, я встретилась в Москве с ее подругой, вдовой контр-адмирала Развозова50, и та сказала мне, что еще тогда С.Ф. говорила ей: "Вот увидите, что Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне". А я тогда об этом и не думала: Севастополь был далеко, ехать я туда не собиралась, но жила я от письма до письма, как во сне, не думая больше ни о чем.

Осенью С.Ф. уехала с сыном в Севастополь, а мы переехали в Ревель. Жили мы в самом Вышгороде, снимая квартиру в доме барона Розена, откуда был широкий вид на весь Ревель, порт и Катриненталь. Каждый день я выходила навстречу почтальону, иногда он говорил мне извиняющимся тоном: "Сегодня письма нет". Вероятно, все было написано у меня на лице. В эту зиму у нас бывало много народу, но, когда все расходились, я выходила одна на узенькие улицы Вышгорода, садилась на скамейку у Домкирхе и долго сидела, глядя, как звезды переползают с ветки на ветку деревьев. Хотела забыть шум, болтовню, песни, и знала, что приду домой, перечитаю последнее письмо и буду писать ответ, и очень была счастлива.

Осенью 16-го года на рейде Севастополя произошел взрыв на броненосце "Императрица Мария"51. Я была тогда в Петрограде, письмо получила через штаб.

Уже по почерку на конверте я привыкла видеть, какого рода будет письмо, - тут у меня сердце сразу упало. Александр Васильевич писал о том, как с момента первого взрыва он был на корабле. "Я распоряжался совершенно спокойно и, только вернувшись, в своей каюте, понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба, когда все было бы кончено. Я любил этот корабль, как живое существо, я мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе". Он был совершенно потрясен этим несчастьем.

Отчего это произошло, так это и осталось неизвестным - тогда, но корабль погиб.

Вскоре я встретилась с адмиралом Альтфатером52, который говорил, что Колчак совершенно не в себе, может говорить только о гибели "Императрицы Марии" и вообще... Альтфатер рассчитывал по этому поводу на назначение командующим Черноморским флотом, чего нельзя было не понять. Но этого не произошло.

1916 год шел к концу. Все больше накалялась атмосфера. На фронте война шла плохо, в тылу - Распутин. Потом - убийство Распутина. Слухи, слухи...

В начале февраля 1917 г. мой муж, С.Н. Тимирев, получил отпуск, и мы собирались поехать в Петроград - т.е. мой муж, я и мой сын с няней. Но в поезд сесть нам не удалось - с фронта лавиной шли дезертиры, вагоны забиты, солдаты на крыше. Мы вернулись домой и пошли к вдове адмирала Трухачева53, жившей в том же доме, этажом ниже. У нее сидел командующий Балтийским флотом адмирал Адриан Иванович Непенин54. Мы были с ним довольно хорошо знакомы. Видя мое огорчение, он сказал: "В чем дело? Завтра в Гельсингфорс идет ледокол "Ермак", через 4 часа будете там, а оттуда до Петрограда поездом просто". Так мы и сделали.

Уже плоховато было в Финляндии с продовольствием, мы накупили в Ревеле всяких колбас и сели на ледокол. Накануне отъезда я получила в день своих именин55 от Александра Васильевича корзину ландышей - он заказал их по телеграфу. Мне было жалко их оставлять, я срезала все и положила в чемодан. Мороз был лютый, лед весь в торосах, ледокол одолевал их с трудом, и вместо четырех часов мы шли больше двенадцати. Ехало много женщин, жен офицеров с детьми. Многие ничего с собой не взяли - есть нечего. Так мы с собой ничего и не привезли.

А в Гельсингфорсе знали, что я еду, на пристани нас встречали - в Морском собрании был какой-то вечер. Когда я открыла чемодан, чтобы переодеться, оказалось, что все мои ландыши замерзли. Это был последний вечер перед революцией.

В Петроград мы приехали в двадцатых числах февраля56 в квартиру моих родителей. Уже не хватало хлеба, уже по улицам шли толпами женщины, требуя хлеба, разъезжали конные патрули, не зная, что с этими толпами делать, а те, встречая войска, кричали: "Ура!" Неразбериха была полная. Ясно было одно: что надвигаются грозные события. В эти дни я несколько раз бывала в Государственной Думе. Последний раз после разных речей вышел Керенский и сказал: "Вы тут разговариваете, а рабочие уже вышли на улицу", и пошло.

Моя сестра Оля училась в это время в театральной студии Мейерхольда. Ставился "Маскарад" Лермонтова в Александринском театре57, все студийцы участвовали как миманс - сестра тоже. Несмотря на то что на улицах было уже очень неспокойно, мы все поехали на генеральную репетицию. Состояние было невыносимо тревожное, но как только началась музыка и в прорези занавеса начали двигаться маски - такова волшебная сила искусства, все, все забывалось - до той минуты, когда кончалось действие. И тогда снова ужасное состояние. Таким я запомнила этот спектакль, может быть лучший из всех, которые я видела в жизни.

А на улицах уже постреливали. Революция - Февральская - шла полным ходом. Мой муж срочно уехал в Ревель на корабль, которым тогда командовал. В Гельсингфорсе был убит адмирал Непенин - убит зверски, убито несколько знакомых мне офицеров58. В Кронштадте - тоже59. Что в Ревеле - неизвестно60. Что в Севастополе неизвестно61.

Царь отрекся за себя и сына, его брат Михаил Александрович тоже. На улицах стрельба. К нам приходили с обыском, искали оружие - взяли дедовский кремневый пистолет и лицейскую шпагу отца.

x x x

Мы ехали во Владивосток - мой муж, Тимирев, вышел в отставку из флота и был командирован Cоветской властью туда для ликвидации военного имущества флота. Брестский мир был заключен, война как бы окончена.

В Петрограде голод - 50 гр. хлеба по карточкам, остальное - что достанешь. А в вагоне-ресторане на столе тарелка с верхом хлеба. Мы его немедленно съели; поставили другую - и ее тоже. И по дороге на станциях продают невиданные вещи: молоко, яйца, лепешки. И все время - отчего нельзя послать ничего тем, кто остался в Петрограде и так голодает?

Была весна, с каждым днем все теплее; и полная неизвестность, на что мы, в сущности, едем, что из всего этого выйдет. А события тем временем шли своим ходом: начиналась гражданская война, на Дону убит Корнилов62, восстание чешских войск, следующих эшелонами на восток63. В вагоне с нами ехала семья Крашенинниковых, наши друзья; еще какая-то девушка, с которой я подружилась, ехала в Харбин к родителям; два мальчика-лицеиста. Остановки долгие, города, незнакомые мне, все было интересно, все хотелось посмотреть. Мы, где возможно, сходили с поезда, бежали смотреть все, что можно. В Иркутске встретились с нашими попутчиками, которые давно искали случая познакомиться, да не знали как.

А в Иркутске задержка - началось восстание в Черемховских копях, никого дальше не пропускают. Тут-то эти мальчики и пригодились. Уж не знаю, как им удалось организовать совершенно липовую китайско-американскую миссию и получить под нее вагон. Состав этой миссии был по их выбору - все мы туда попали. Время было фантастическое.

И вот мы едем по Амурской колесухе, кое-как построенной каторжниками, по Шилке64. Красиво, дух захватывает. Вербная неделя, на станциях видим, как идут по гребням холмов со свечками люди со всенощной. Мы опять, я и девушка Женя, побежали смотреть город. Красивее расположенного города я не видела - на стыке Амура и Шилки65. А город пестрый, то большие дома, то пустыри, по улицам ходят свиньи - черт знает что такое. И тут я повстречалась с лейтенантом Рыбалтовским66. Когда-то он плавал под командой моего мужа, мы были знакомы, даже приятели. "Что вы здесь делаете?" - "Да как-то так попал. Вот хочу перебраться в Харбин". - "Зачем?" - "А там сейчас Колчак"67.

Не знаю: уж, вероятно, я очень переменилась в лице, потому что Женя посмотрела на меня и спросила: "Вы приедете ко мне в Харбин?" Я, ни минуты не задумываясь, сказала: "Приеду".

Страшная вещь - слово. Пока оно не сказано, все может быть так или иначе, но с той минуты я знала, что иначе быть не может.

Последнее письмо Александра Васильевича - через Генеральный штаб - я получила в Петрограде вскоре после Брестского мира. Он писал, что, пока не закончена мировая война, он не может стоять в стороне от нее, что за позорный Брестский мир Россия заплатит страшной ценой - в чем оказался совершенно прав. Был он в то время в Японии. Он пошел к английскому послу лорду Грею68 и сказал, что хочет участвовать в войне в английской (союзной России) армии. Они договорились о том, что Александр Васильевич поедет в Месопотамию, на турецкий фронт, где продолжались военные действия.

Но события принимали другой оборот. В Харбине тогда царь и бог был генерал Хорват69 - формировались воинские части против Советской власти - Александр Васильевич решил посмотреть на месте, что там происходит. Так он оказался в Харбине.

В последнем письме он писал, что, где бы я ни была, я всегда могу о нем узнать у английского консула и мои письма будут ему доставлены. И вот мы во Владивостоке. Первое, что я сделала, - написала ему письмо, что я во Владивостоке и могу приехать в Харбин. С этим письмом я пошла в английское консульство и попросила доставить его по адресу. Через несколько дней ко мне зашел незнакомый мне человек и передал мне закатанное в папиросу мелко-мелко исписанное письмо Александра Васильевича.

Он писал: "Передо мной лежит Ваше письмо, и я не знаю действительность это или я сам до него додумался".

Тогда же пришло письмо от Жени - она звала меня к себе - у нее были личные осложнения и она просила меня помочь ей: "Приезжайте немного и для меня". Я решила ехать. Мой муж спросил меня: "Ты вернешься?" - "Вернусь". Я так и думала, я только хотела видеть Александра Васильевича, больше ничего. Я ехала как во сне. Стояла весна, все сопки цвели черемухой и вишней - белые склоны, сияющие белые облака. О приезде я известила Александра Васильевича, но на вокзале меня встретила Женя, сказала, что Александр Васильевич в отъезде, и увезла меня к себе.

А Александр Васильевич встречал меня, и мы не узнали друг друга: я была в трауре, так как недавно умер мой отец70, а он был в защитного цвета форме. Такими мы никогда друг друга не видали. На другой день я отыскала вагон, где он жил, не застала и оставила записку с адресом. Он приехал ко мне. Чтобы встретиться, мы с двух сторон объехали весь земной шар, и мы нашли друг друга.

Он навещал меня в той семье, где я жила, потом попросил меня переехать в гостиницу. Днем он был занят, мог приходить только вечером, и всегда это была радость.

А время шло, мне пора было уезжать - я обещала вернуться. Как-то я сказала ему, что пора ехать, а мне не хочется уезжать.

- А вы не уезжайте.

Я приняла это за шутку - но это шуткой не было.

- Останьтесь со мной, я буду Вашим рабом, буду чистить Ваши ботинки, Вы увидите, какой это удобный институт.

Я только смеялась. Но он постоянно возвращался к этому. Наконец я сказала:

- Конечно, человека можно уговорить, но что из этого выйдет?

- Нет, уговаривать я Вас не буду - Вы сами должны решить.

А у него уже начались трения с Хорватом, которого он терпеть не мог: "...и по виду и по качеству старая швабра"71. А.В. приходил измученный, совсем перестал спать, нервничал, а я все не могла решиться порвать со своей прошлой жизнью. Мы сидели поодаль и разговаривали. Я протянула руку и коснулась его лица - и в то же мгновение он заснул. А я сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. Рука у меня затекла, а я все смотрела на дорогое и измученное лицо спящего. И тут я поняла, что никогда не уеду от него, что, кроме этого человека, нет у меня ничего и мое место - с ним. Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне, а пока я напишу мужу, что к нему не вернусь, остаюсь с Александром Васильевичем. Единственное условие было у меня: мой сын должен быть со мной - в то время он жил в Кисловодске у моей матери.

Александр Васильевич ответил: "В таких случаях ребенок остается с матерью". И тут я поняла, что он тоже порвал со своей прошлой жизнью и ему это нелегко - он очень любил сына.

Но он меня любил три года, с первой встречи, и все это время мечтал, что когда-нибудь мы будем вместе. Вскоре я уехала в Японию - продала свое жемчужное ожерелье на дорогу. Потом приехал он. Тут пришло письмо от моего мужа. Классическое письмо: я не понимаю, что я делаю, он женат, он не может жить без меня, я потеряю себя - вернись и т.д. и т.д.

Ну что ж, надо договориться - я поеду во Владивосток, все покончу там и вернусь. Я была молода и прямолинейна до ужаса. Александр Васильевич не возражал, он мне очень верил. Конечно, все это было очень глупо - какие объяснения могут быть, все ясно. Но иначе я не могла.

И вот я в вагоне. Мое место отгорожено от коридора занавеской, а за окном мутная-мутная ночь, силуэт Фудзиямы, и туман ползет по равнинам у ее подножия. Рвущая сердце боль расставания. И вдруг, повернувшись, я увидела на стене его лицо, бесконечно печальное, глаза опущены, и настолько реальное, что я протянула руку, чтобы его коснуться, и ясно ощутила его живую теплоту; потом оно стало таять, исчезло - на стене висело что-то. Все. Осталось только чувство его присутствия, не оставляющее меня.

Вот я пишу - что же я пишу, в сущности? Это никакого отношения не имеет к истории тех грозных лет. Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу жизнь, ломало ее в корне и в чем Александр Васильевич принимал участие в силу обстоятельств и своей убежденности, не втягивало меня в активное участие в происходящем. Независимо от того, какое положение занимал Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его - пять лет, - я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем - на основании документов, ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких чувств и совершенно своеобразного склада ума.

В Харбине, когда я жила в гостинице, у меня постоянно бывали наши попутчики по вагону, Баумгартен и Герарди72, оба были немного влюблены в меня. Когда я собралась ехать в Японию, Александр Васильевич как-то заехал за мной, чтобы покататься на автомобиле. Едем мы, а он посмеивается. В чем дело? "Знаете, у меня сегодня был Баумгартен". "Зачем?" - "Он спросил меня, буду ли я иметь что-нибудь против, если он поедет за Вами в Японию". - "Что же Вы сказали?" - "Я ответил, что это вполне зависит только от Анны Васильевны". - "А он?" - "Он сказал: потому что я не могу жить без Анны Васильевны". - "Я ответил: вполне Вас понимаю, я сам в таком же положении".

И все это на полном серьезе.

На другой день Баумгартен мне говорит: "Знаете, Анна Васильевна, Александр Васильевич очень отзывчивый человек".

В Японию за мной он не поехал, мы остались добрыми друзьями. Он все понял.

И вот я приехала во Владивосток, чтобы окончательно покончить со своей прошлой жизнью. За месяц, что я провела в таком тесном общении с Александром Васильевичем, я привыкла к полной откровенности и полному пониманию, а тут я точно на стену натолкнулась.

- Ты не понимаешь, что ты делаешь, ты теряешь себя, ты погибнешь и т.д. и т.п.

Мне было и жалко и больно - непереносимо.

Я уехала разбитой и измученной, поручив своим друзьям Крашенинниковым не оставлять моего мужа, пока он в таком состоянии. Я знала, что все, что можно, они сделают.

Был июнь (июль?) месяц, ясные дни, тихое море. Александр Васильевич встретил меня на вокзале в Токио, увез меня в "Империал-отель". Он очень волновался, жил он в другом отеле. Ушел - до утра.

Александр Васильевич приехал ко мне на другой день. "У меня к Вам просьба". - "?" - "Поедемте со мной в русскую церковь".

Церковь почти пуста, служба на японском языке, но напевы русские, привычные с детства, и мы стоим рядом молча. Не знаю, что он думал, но я припомнила великопостную молитву "Всем сердцем". Наверное, это лучшие слова для людей, связывающих свои жизни.

Когда мы возвращались, я сказала ему: "Я знаю, что за все надо платить - и за то, что мы вместе, - но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все согласна".

Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда я не жалела о том, за что пришла эта расплата.

Александр Васильевич увез меня в Никко, в горы73.

Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками-постелями за плечами. Тут я поняла, что значит - возьми одр свой и иди: одр - это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: "Мы удалились под сень струй".

Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный. И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем. Да, этот человек умел быть счастливым.

В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он посмотрел на меня, и на миг у него стали веселые глаза, и он сказал: "А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии". И после паузы: "Есть о чем вспомнить". Боже мой...

Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце и навстречу шел продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до краев.

Не могу отделаться от этого впечатления.

Киев, июль 69-го г.

Как трудно писать то, о чем молчишь всю жизнь, - с кем я могу говорить об Александре Васильевиче? Все меньше людей, знавших его, для которых он был живым человеком, а не абстракцией, лишенной каких бы то ни было человеческих чувств. Но в моем ужасном одиночестве нет уже таких людей, какие любили его, верили ему, испытывали обаяние его личности, и все, что я пишу, сухо, протокольно и ни в какой мере не отражает тот высокий душевный строй, свойственный ему. Он предъявлял к себе высокие требования и других не унижал снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним нельзя было размениваться на мелочи - это ли не уважение к человеку?

И мне он был учителем жизни, и основные его положения: "ничто не дается даром, за все надо платить - и не уклоняться от уплаты" и "если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу - тогда не так страшно" - были мне поддержкой в трудные часы, дни, годы.

И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоем на прогулке - нам давали каждый день это свидание, - и он говорит:

- Я думаю - за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас - я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром.

Это не имеет отношения к тому, что я пишу, а вот вспоминается. Было это в самом начале знакомства с А.В. Он редко бывал в Гельсингфорсе. Но у его жены я бывала часто - очень она мне нравилась. Был чудесный зимний день, я зашла к ней, застала ее в постели: "Поедемте кататься, день такой прекрасный". Она быстро оделась, взяли извозчичьи санки и поехали. Тихо, мороз, все деревья в инее в Брумстпарке. И вдруг - музыка. Мы жили еще по старому стилю и забыли, что сегодня католический сочельник. Костел ярко освещен, белые деревья как золотые, в зимних сумерках. Мы вошли, полно народу; орган уставлен маленькими красными тюльпанами и свечами, ясли с восковым младенцем. Музыка, и все вместе - такое очарование, как во сне. И мы вышли в ночь с незабываемым чувством живой поэзии.

А нет, не расскажешь.

И в другой раз мы с С.Ф. поехали кататься по заливу, день был как будто теплый, но все-таки я замерзла, и С.Ф. сняла с себя великолепную чернобурую лису, надела мне на плечи и сказала: "Это портрет Александра Васильевича". Я говорю: "Я не знала, что он такой теплый и мягкий". Она посмотрела на меня с пренебрежением: "Многого Вы еще не знаете, прелестное молодое существо". И правда, ничего я не знала, никогда не думала, чем станет для меня этот человек. И до сих пор, когда ее давно уже нет в живых, мне все кажется, что, если бы довелось нам встретиться, мы не были бы врагами. Что бы то ни было, я рада тому, что на ее долю не выпало всего того, что пришлось пережить мне, так все-таки лучше.

Никогда я не говорила с А.В. о его отношении к семье, и он только раз сказал о том, что все написал С.Ф. Как-то раз я зашла к нему в кабинет и застала его читающим письмо - я знала ее почерк, мы переписывались, когда она уехала в Севастополь. Потом он мне сказал, что С.Ф. написала ему, что хочет только создать счастливое детство сыну. Она была благородная женщина.

После смерти А.В. она хотела получить его записи, попавшие в Пражский музей [Имеется в виду Русский заграничный исторический архив в Праге (Пражский архив), куда поступили приобретенные им письма А.В. Колчака. прим. публ.], их ей не выдали. И хорошо сделали - в основном это были адресованные мне и неотправленные письма. Эти письма через 50 лет я получила (переписанные для меня из московского архива), ей не надо было их читать, это свидетельство его любви, несмотря на сдержанность тона и на то, что из них ясно отсутствие между нами близости.

Я вспоминаю ее с уважением и душевной болью, но ни в чем не упрекаю себя. Иначе поступить я не могла.

x x x

Из Омска74 я уехала на день раньше А.В. в вагоне, прицепленном к поезду с золотым запасом75, с тем чтобы потом переселиться в его вагон. Я уже была тяжело больна испанкой, которая косила людей в Сибири. Его поезд нагнал наш уже после столкновения поездов, когда было разбито несколько вагонов, были раненые и убитые. Он вошел мрачнее ночи, сейчас же перевел меня к себе, и началось это ужасное отступление, безнадежное с самого начала: заторы, чехи отбирают на станциях паровозы76, составы замерзают, мы еле передвигаемся. Куда? Что впереди - неизвестно. Да еще в пути конфликт с генералом Пепеляевым, который вот-вот перейдет в бой77. Положение было такое, что А.В. решил перейти в бронированный паровоз и, если надо, бой принять. Мы с ним прощались, как в последний раз. И он сказал мне: "Я не знаю, что будет через час. Но Вы были для меня самым близким человеком и другом и самой желанной женщиной на свете".

Не помню, как все это разрешилось на этот раз. И опять мы ехали в неизвестность сквозь бесконечную, безвыходную Сибирь в лютые морозы.

Вот мы в поезде, идущем из Омска в неизвестность. Я вхожу в купе, Александр Васильевич сидит у стола и что-то пишет. За окном лютый мороз и солнце.

Он поднимает голову:

- Я пишу протест против бесчинств чехов - они отбирают паровозы у эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них. Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.

Я отвечаю:

- Поступайте так, как Вы считаете нужным.

День за днем ползет наш эшелон по бесконечному сибирскому пути отступление.

Мы стоим в коридоре у замерзшего окна с зав. печатью в Омске Клафтоном78. Вдруг Клафтон спрашивает меня: "Анна Васильевна, скажите мне, как по-Вашему, просто по Вашему женскому чутью, - чем все это кончится?" - "Чем? Конечно, катастрофой".

О том же спрашивает и Пепеляев79: "Как Вы думаете?" - "Что же думать - конечно, союзное командование нас предаст. Дело проиграно, и им очень удобно - если не с кем будет считаться". - "Да, пожалуй, Вы правы"80.

И так целый месяц в предвидении и предчувствии неизбежной гибели. В одном только я ошиблась - не думала пережить его.

Долгие годы не могла я видеть морозные узоры на стекле без душевного содрогания, они сразу переносили меня к этим ужасным дням.

И можно ли до конца изжить все, что было?..

Июнь 1969 г.

Приблизительно с месяц тому назад мне позвонил по телефону М.И. Тихомиров81 - писатель, который пробовал писать роман об А.В. Колчаке и, узнав, что я еще жива, приехал ко мне для разговора.

Роман он написал скверный, сборный - и, собственно, о генерале Лукаче. Эпизодически и об Александре Васильевиче, меня наградил княжескими титулами и отвел крайне сомнительную роль, ничего общего со мной не имеющую, и имел дерзость мне его прислать. Перелистав, я читать его не стала. Но тут он сообщил мне, что в архиве сохранились не отправленные мне письма А.В., частично напечатанные в журнале "Вопросы истории" No 8 за 1968 г.82, что писатель Алдан-Семенов83 имел их в руках и может мне передать в перепечатке из журнала.

Я просила его передать Алдан-Семенову, чтобы он доставил мне их. Письма 1917-1918 гг. Тот привез их мне.

И вот больше чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке, обезличенные, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация его отношения ко мне. Единственное, что сохранилось из всех его писем, которые он мне писал с тех пор, как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации. Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей. На все готовой. Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь, какие чувства!..

Что из того, что полвека прошло, - никогда я не смогу примириться с тем, что произошло потом. О Господи, и это пережить, и сердце на куски не разорвалось [Неточная цитата из стихотворения Ф.И. Тютчева "Весь день она лежала в забытьи..." (1864). Правильно: "О Господи!.. и это пережить... // И сердце на клочки не разорвалось..." - прим. публ.].

И ему и мне трудно было - и черной тучей стояло это ужасное время, иначе он его не называл. Но это была настоящая жизнь, ничем не заменимая, ничем не замененная. Разве я не понимаю, что, даже если бы мы вырвались из Сибири, он не пережил бы всего этого: не такой это был человек, чтобы писать мемуары где-то в эмиграции в то время, как люди, шедшие за ним, гибли за это и поэтому.

Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия Каппеля84, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску85: "Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось только бы нам не расставаться".

И я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди черных людей, которые его уводили86.

И все. И луна в окне, и черная решетка на полу от луны в эту февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот час, когда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики. А наутро - тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта87 и спросила его:

- Скажите, он расстрелян?

И он не посмел сказать мне "нет":

- Его увезли, даю Вам честное слово.

Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было суждено узнать мне правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант ничего не понимал.

Полвека не могу принять,

Ничем нельзя помочь,

И все уходишь ты опять

В ту роковую ночь...

Но если я еще жива,

Наперекор судьбе,

То только как любовь твоя

И память о тебе.

30 января 1970 г.

ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА ПЕШКОВА

Вот как я впервые встретилась с Екатериной Павловной Пешковой88.

1921 год. Иркутск, тюрьма, женский одиночный корпус [Отрывки из другого варианта воспоминаний здесь и далее даются в постраничных примечаниях: Сорок четыре года - с 1921 г., когда впервые встретилась с Екатериной Павловной, вся жизнь моя была связана с нею. Волей-неволей придется говорить о себе.].

Резко стукнуло окошко, и я увидела даму в шляпе и вуалетке, среднего возраста, чуть подкрашенные губы, решительное лицо. Она внимательно посмотрела на нас - мы сидели вдвоем - и спросила, не нуждаемся ли мы в хлебе.

Нет, в хлебе мы не нуждались [Время было страшное. Второй раз я сидела в одиночном корпусе Иркутской тюрьмы. Обе мы занимались каким-то рукоделием, надзирательницы давали нам перевязывать на платки старые фуфайки, платили едой, да и передачи мы получали от друзей.]. И все, окно снова захлопнулось.

Разве я могла представить себе, кем будет в моей судьбе эта незнакомая дама? Что долгие годы в самые тяжелые дни она придет на помощь - и столько раз выручит из беды. И что не будет для меня более дорогого человека.

А потом она говорила моей сестре, что запомнила меня в одиночке, в тюремном полосатом платье за каким-то шитьем.

В это время она объезжала сибирские тюрьмы как уполномоченный Польского Красного Креста по делу репатриации польских военнопленных89 только что кончилась война с Польшей.

- Но, - говорила потом Екатерина Павловна улыбаясь, - я и всех политических заключенных обходила.

Время было суровое. Незадолго до ее посещения приезжала комиссия по пересмотру дел политических заключенных под председательством Павлуновского90. Гражданская война кончилась. Многие заключенные получили сроки - максимальный был тогда 5 лет. И вдруг начались расстрелы по 40, 80, 120 человек за раз.

По субботам и понедельникам мы не спали. Смотрели, прижавшись к решеткам, как пачками выводят людей - "в подвал". Как-то в один из таких дней меня предупредили, что я тоже в списках, - оказалось: ошибка.

Люди, примирившиеся с приговором, поняли, что терять им нечего: среди бела дня человек десять бросились на вышку с часовым, перемахнули через забор и бросились бежать. Всех, конечно, перестреляли. Ушел только один. Долго под нашими окнами лежал убитый.

И вот осенью меня вызвали в подвал с вещами. Все мы знали, что это значит. Так мне и сказала соседка по камере: "Вы не маленькая, не берите вещей, они пригодятся Вашим друзьям".

Так я и ушла с конвоиром через весь город с маленьким чемоданчиком, и тот нес конвоир: была я совсем больна - отказали легкие. В подвале навстречу мне бросилась женщина, знакомая по тюрьме: "Не беспокойтесь, Вас только отправляют в Москву". В тот же вечер повезли в Новониколаевск, затем в Москву [В тот же вечер посадили меня и еще одного арестованного с конвоирами в общий вагон, и поехали. А через несколько недель из Новониколаевской тюрьмы вместе с тремя членами эсеровского ЦК91 повезли в Москву.].

Вернувшись из Сибири, Екатерина Павловна при свидании с Дзержинским рассказала ему и обо мне. Он ей сказал: "Да, кажется, мы много лишнего делаем". В результате меня вызвали в Москву.

Через некоторое время меня выпустили. Я тогда еще не знала, что этим я обязана Екатерине Павловне, много позже она об этом рассказала мне сама [Выпустили меня уже в конце апреля. В тюрьме мне рассказали о Политическом Красном Кресте92, куда я и пришла. Виделась я там с Винавером93, так как не знала, что руку к моему освобождению приложил не он, а Екатерина Павловна.].

Мне приходится говорить о себе, так как иначе непонятно, как мы, люди такой разной судьбы, сошлись так близко. Раз придя мне на помощь, она уже и потом не оставляла без внимания все перипетии моей судьбы - а их было много.

В 1925 г. меня выслали на три года из Москвы. По окончании срока она сама послала мне телеграмму об этом [Когда кончился мой срок, я получила в Тарусе телеграмму от Екатерины Павловны, что я могу вернуться в Москву. Это было в 1928 г.], и, вернувшись, я пошла в Политический Красный Крест поблагодарить ее за внимание, и тут-то мы с ней и познакомились.

Семь лет после этого я прожила в Москве и изредка заходила на Кузнецкий, 24. Так как я была одним из самых старых клиентов этого учреждения, то ко мне привыкли и пускали к Екатерине Павловне без очереди, с внутреннего хода. Народу там всегда было много. Екатерина Павловна много слов не тратила, слишком была занята, и я не задерживалась. Каждый раз, как я от нее выходила в приемную, ожидающие спрашивали: "Что, сегодня не очень строгая?" Когда я потом рассказала Екатерине Павловне, как ее побаивались посетители, она очень огорчилась: "Правда? А я так всегда стеснялась! Мне казалось, что все на мне такое некрасивое".

Оказалось, что, такая решительная на вид, она была очень застенчивым человеком и ей стоило больших усилий разговаривать с людьми, которых она жалела всем сердцем: ведь к ней приходили со всеми своими несчастьями.

Такое наше знакомство - полуофициальное, виделись мы только по месту ее работы: Кузнецкий, 24, - продолжалось до 1935 г., когда после убийства Кирова начались повальные аресты. Время было благоприятное для сведения личных счетов, доносы были в ходу, обоснованные или нет - значения не имело.

Я получила пять лет лагеря и была отправлена в Забайкалье, на постройку Байкало-Амурской магистрали. По дороге из окна арестантского вагона [Повезли нас на БАМ в теплушке с уголовными женщинами.], я выбросила письмо, адресованное Екатерине Павловне в Политический Красный Крест. Я увидела, как его подобрала какая-то женщина и как к ней подошел солдат. Ну, пропало!..

Но везде есть люди: письмо дошло по назначению.

По дороге кое-кого из нашего этапа, меня в том числе, сняли в санитарном пункте: ехали мы в товарном вагоне месяц, у многих начиналась цинга. Там меня и оставили для работы в лазарете. Я связалась со своими и получила от них телеграмму, что пять лет лагеря заменены мне тремя годами высылки: "минус два" города. Это Екатерина Павловна имела разговор с Ягодой94, и он нашел, что, пожалуй, перехватили. [Сняли нас после месячного этапа в санитарном городке Б., где я и работала три месяца санитаркой, сестрой и под конец заведовала двумя корпусами больницы. Тут я и получила телеграмму от мужа, что пять лет лагеря заменены мне тремя годами "минус два". Правда, на поверку вышло не "минус два", а "минус пятнадцать" городов. но из лагеря я освободилась.]

Через три месяца я вернулась и, конечно, сразу же отправилась к Екатерине Павловне. Она меня встретила очень приветливо и под конец разговора сказала: "Я ко всем подопечным хорошо отношусь, но у меня есть персональные". Толстой говорил, что люди любят тех, кому делают добро, и ненавидят тех, кому причиняют зло, - думаю, что в отношении ко мне у Екатерины Павловны это имело место.

В Москве жить я не могла - начались мои скитания по маленьким городам, не слишком далеким от Москвы. Но всегда, во время побывок в Москве, где жила моя семья95, я заходила на Кузнецкий.

Однажды Екатерина Павловна сказала мне: "Вас вызывают в НКВД, а оттуда приходите ко мне обедать и все расскажете". У меня было такое впечатление, будто я получила приглашение на Олимп. А она встретила меня в передней и сразу сказала: "Мы очень любим редьку, но она ужасно пахнет". На меня напал смех - вот так Олимп! - и я сразу перестала ее бояться. Вот она какая простая и милая; как хорошо, что можно ее просто любить! Это не значит, что изменилось чувство глубокого уважения к ней и восхищения, - просто стало мне с ней легко.

Вот так и началось у меня близкое знакомство с Екатериной Павловной.

Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться: как, прожив такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, - как она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное отсутствие сентиментальности и ханжества. Она была очень терпима к людям - к женщинам, - и, когда я ее по ходу разговора спросила: "Да неужели в молодости Вы никем не увлекались, за Вами никто не ухаживал?" - она ответила почти сердито: "Мне некогда было, я все уроки давала. Раз товарищ меня провожал и, прощаясь, поцеловал мне руку - уж я ее мыла, мыла". Я совершенно ей поверила, но очень смеялась.

Я не знала человека, который бы так ценил малейшее к себе внимание и совершенно забывал, сколько он сделал для других. Как-то (много позже) она рассказывала, что была на каком-то заседании в Музее Горького и к ней подходили люди и напоминали ей о том, как она им помогла, - и: "Знаете, оказалось, что все они очень хорошо ко мне относятся" - даже с некоторым удивлением.

Я ей говорю: "С чего бы это так, Екатерина Павловна?" И тут мы обе стали смеяться.

Кто не пережил страшного этого времени, тот не поймет, чем был для многих и многих ее труд. Что значило для людей, от которых шарахались друзья и знакомые, если в семье у них был арестованный, прийти к ней, услышать ее голос, узнать хотя бы о том, где находятся их близкие, что их ожидает, - а это она узнавала.

Недаром мой муж96 говорил, что после меня и моего сына он больше всех на свете любит Екатерину Павловну.

В конце концов и этих возможностей у нее не стало. Условия работы в Политическом Красном Кресте сделались невыносимыми. И все-таки потом она говорила: "Может быть, все-таки надо было все это перетерпеть и не бросать работу" [И это вплоть до 1938 г., когда положение стало невыносимым и ничего уже сделать было нельзя. Много лет спустя она как-то сказала мне: "Может быть, надо было все это вынести - и все-таки не закрывать Крест".].

А в 1938 г., когда кончился срок моей высылки, в тот же день меня арестовали вновь, арестован был мой сын и так и не вернулся из заключения реабилитирован посмертно. И муж мой умер во время моего заключения на восемь лет.

И когда в 1946 г. я вернулась, Екатерина Павловна была мне самым дорогим человеком. Она очень постарела, хотя по-прежнему была деятельна и очень занята. Я боялась ее тревожить и утомлять, когда приходила к ней. Если видела, что она устала, поднималась: "Ну, я пойду, Вам надо отдохнуть". А она делала вид, что не слышит, и продолжала разговаривать. И тут я поняла, что, по существу, она очень одинока, несмотря на внучек97 и правнуков, которых она любила нежно, но которые жили своей и совсем ей чужой жизнью.

Жила я в это время в Рыбинске, работая в театре98, и, накопив сверхурочные часы и дни, приезжала в Москву. В один из этих приездов в 1959 г. она проводила меня до передней и сказала: "Анна Васильевна, подавайте на реабилитацию". А я уже подавала и получила отказ, я только на нее поглядела. А она: "Я понимаю, что все это Вам надоело, но сейчас подходящий момент, и, если Вы его упустите, так и останетесь до конца жизни"99.

Я поняла ее слова как приказ, а ее приказа я ослушаться не могла, не раз я ей была обязана просто жизнью. В 1960 г. я получила реабилитацию и с тех пор жила в Москве, и мы виделись чаще.

Для меня было радостью, что мне уже не о чем было ее просить, - и так я была перед ней в неоплатном долгу. А она об этом точно и не помнила. Она вообще не помнила, что она делала для людей, ей это было так же естественно, как дышать.

Сколько людей я перевидала, но никогда не встречала такого полного забвения своих поступков, а вот малейшее внимание к себе она помнила.

Приезжая в Москву из Рыбинска, я звонила к ней, она назначала день и час - она всегда была занята и людей у нее бывало много. Она интересовалась моей жизнью, работой, всем. Но как-то я рассказывала ей не слишком веселые истории, и она сказала: "У меня голова от этого заболела". Она старела на глазах... Какой же одинокой она была в последние годы жизни! Сверстники ее умирали один за другим, родные не утешали. А она все касающееся их принимала к сердцу, волновалась, огорчалась, худела на глазах, точно таяла.

И, приходя к ней, я рассказывала ей уже только что-нибудь веселое и забавное. Она любила цветы и всегда радовалась, если ей принесешь - всегда немного, - иначе она сердилась: зачем деньги тратить? И ее старая домработница Лина ловила меня в передней и говорила: "Что Вас давно не было? Она будто при Вас повеселела". "Она" - так всегда называла она Екатерину Павловну.

Потом Екатерина Павловна нет-нет да позвонит сама: "Вы сегодня не заняты? У Вас нет работы? Тогда кончайте свои дела, когда кончите приходите". Не знаю человека, который так уважал бы дела другого - что бы это ни было.

Как-то раз она говорит: "Что это Вас давно не видно?" Я отвечаю: "Вы же знаете, Екатерина Павловна, что Вы у меня No 1, но ведь есть еще No 2 и No 3 - что уж я поделаю?" Она смеется и говорит: "Вот у меня столько так называемых друзей, а если что надо - обращаюсь к Вам".

Она часто просила что-нибудь купить для нее - какие-нибудь пустяки.

"Екатерина Павловна, я бы Вас на ручках носила, если бы могла, а я Вам 200 грамм сыра покупаю".

Последнее время ей уже было очень трудно ходить, а одной совсем нельзя. Тогда она вызывала меня по телефону, чтобы я ее провожала.

Как-то раз позвонила: "Вы свободны? Тогда заходите к Дарье, это от Вас близко". А как раз у меня был приступ ишиаса, и я еле ходила. Что делать пошла.

Оказалось, что Екатерине Павловне хотелось поехать домой на троллейбусе ["А то из машины ничего не видно".], а одной ехать ей трудно. Меня разбирал смех: она ходит с трудом, я еле хожу - а она была ужасно довольна, что видит из окна Москву. Это было вроде эскапады, все ее забавляло. Мы заходили в какие-то магазины, получали в сберкассе ее пенсию, покупали совершенно ненужные вещи - еле добрели до дому, а она была довольна: несмотря ни на что, в ней обнаруживалась подчас прелестная веселость, способность радоваться пустякам.

ИЗ РАССКАЗОВ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ

Когда началась революция, то у нас (Политический Красный Крест) был пропуск во все тюрьмы, и мы свободно там бывали.

Мы - это Муравьев100, Винавер и я.

И вдруг пропуск отобрали.

Надо было идти к Дзержинскому. Я сказала, что не пойду в Чрезвычайку. Но Муравьев заболел, один идти Винавер не соглашался - пришлось пойти.

Дзержинский встретил нас вопросом: "Почему вы помогаете нашим врагам?" Я говорю: "Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск".

Дзержинский: "А мы вам пропуск не дадим".

Е.П.: "А мы уйдем в подполье".

Дзержинский: "А мы вас арестуем".

С тем и ушли. (Тут глаза Екатерины Павловны заблестели: на другой день дали пропуск.)101

Когда кончилась война с Польшей, мне предложили взять на себя работу по репатриации военнопленных поляков - руководство Польским Красным Крестом.

Дзержинский вызвал меня к себе. Я ему говорю: "Я очень боюсь брать это дело на себя. Говорят, поляки такие коварные, им нельзя доверять".

Тут Дзержинский, который был чистокровный поляк, стал страшно смеяться: "Вот и хорошо: вы работайте, а очень-то им не доверяйте".

В 20-е годы мы с Винавером возили передачу в Бутырки. В столовой на Красной Пресне мы брали порции второго блюда и вдвоем везли их на ручной тележке.

Это довольно далеко и страшно утомительно. Везем, везем, остановимся и отдыхаем, прислонившись спиной друг к другу.

А собственно, зачем мы это делали сами? Сколько людей сделали бы это за нас - и с удовольствием.

x x x

Последний раз у нее на квартире я была в день ее отъезда в санаторий Барвиха в начале декабря 1964 г. Вид у нее был просто страшный, очень нервна, возбуждена. Я спросила ее, не надо ли ей помочь уложить вещи, - нет, все готово, за ней приехали. Потом она сказала: "Я позвоню Вам из Барвихи" и не позвонила. Через несколько дней у нее случился инфаркт, и ее с постели увезли в Кремлевскую больницу. Она хотела непременно вернуться из санатория к Новому году - как она любила праздники!

Я позвонила ей перед Новым годом - и тут узнала о ее болезни. Меня точно черным платком накрыло.

87 лет, инфаркт, чего можно ждать? И все-таки - какой могучий организм...

Вот я начала писать о Екатерине Павловне, и меня потянуло в Новодевичий на ее могилу. Я бывала там вместе с нею - на могиле ее сына и матери102: ей было уже трудно ездить одной... а внукам некогда, все дела, дела...

Она купила цветов в горшках, попросила меня взять лейку - а самой ей стало нехорошо, я просто не знала, как ее довести до участка. Две лиственницы сплетаются верхушками над могилами. У памятника ее сына лежали три белые астры - ей было приятно, что кто-то все-таки вспомнил. Хотелось самой высадить цветы, а было трудно.

Теперь прибавилась и ее могила. Кругом чисто - видно, уборка оплачивается, - и видно, что никто там не бывает, очень все казенно. Только памятник ее сына приобрел новый смысл: со своей стелы Максим смотрит на могилу матери. "Эта рана никогда не заживает, - как-то сказала мне Екатерина Павловна. - Дарья назвала своего сына Максимом, она думала сделать мне приятное, а мне это ножом по сердцу".

Мимо проходила экскурсия молодых девушек. Экскурсовод указал на могилу "сына Горького" - у него не нашлось ни одного слова, чтобы сказать о Екатерине Павловне, которая всю жизнь отдавала людям в несчастье. "К страданиям чужим ты горести полна, и скорбь ничья тебя не проходила мимо - к себе самой лишь ты неумолима..." - разве не о ней эти строки А.К. Толстого?

Очень мне было горько.

Вспомнила я ее похороны. Говорились речи о той работе, которую она вела по литературному наследию Горького, - замалчивая, еле касаясь Политического Красного Креста, точно это запретная тема, неловко ее касаться. И только один голос произнес: "Спасибо, Екатерина Павловна, от многих тысяч заключенных, которым Вы утирали слезы". Я обернулась - старая женщина посмотрела на меня: "Я не могла этого не сказать"103.

На гражданской панихиде в Музее Горького я стала у гроба. Екатерина Павловна лежала в цветах, и лицо ее было молодое, такой прекрасный лоб, тонкие брови - никогда ее больше не увижу. Заплакала я - кто-то сказал: "Вам нехорошо? Дать капель?" Как будто странно, что можно заплакать, прощаясь с дорогим человеком.

Каких мы людей теряем,

Какие уходят люди...

И горше всего - что знаем:

Таких уж больше не будет.

Была нам в жизни удача,

Что мы повстречались с ними,

И нет их... И только плачем,

Повторяя светлое имя.

1965

____________

Примечания

Фрагменты воспоминаний должны были появиться в 1984-1985 гг. в историческом сборнике "Память". Выпуск готовился в то время, когда главный редактор "Памяти" ленинградский историк А.Б. Рогинский (отказавшийся эмигрировать вопреки нажиму КГБ СССР) находился в четырехлетнем заключении. Оставшиеся на свободе сотрудники "Памяти" собрали и отредактировали шестой выпуск, после чего набор, верстка, считывание текстов и т.д. были осуществлены в Париже Вл. Аллоем - постоянным издателем "Памяти", которому приходилось выполнять там и всю черновую работу, непосредственно связанную с изданием. Активные (и, надо сказать, точно раcсчитанные) действия КГБ (в Ленинграде редакторам выпуска No 6 высокий чин ясно дал понять, что "органы" все подготовили для того, чтобы прибавить А.Б. Рогинскому новый срок, не выпуская его из зоны) привели к намерению приурочить выход в свет шестого выпуска "Памяти" буквально к первым дням после освобождения Рогинского в августе 1985 г. Парижские осложнения помешали этому, в результате чего шестой выпуск вынужден был сменить обложку. Вместо No 6 "Памяти" вышли - с сильной задержкой - No 1 и 2 "Минувшего".

Тем временем воспоминания А.В. Книпер были опубликованы в нью-йоркском "Новом журнале" (No 159, 1985).

До репринтных отечественных изданий "Минувшего" ряд текстов из его No 1-7 перепечатывался с нарушением авторских и издательских прав. По отношению к "Фрагментам воспоминаний" отметим пиратскую публикацию, осуществленную редакцией "Литературной России" в 1990 г. в No 2 ее еженедельника "Русский рубеж" (под заголовком "Адмирал Колчак и его любимая женщина"). Протест, обращенный в редакцию, ничего не дал; от "Русского рубежа" и "Литературной России" не последовало даже извинения.

x x x

Из старого, десятилетней давности предисловия приведем здесь три абзаца.

"Сафоновские" страницы приоткрывают жизнь семьи интеллигентной (из тех, на которых стоит отечественная культура), проливают свет на истоки жизнестойкости автора. К сожалению, в наше время лишь единицы, причем обычно из старых дворянских фамилий, озабочены собиранием материалов к истории своего рода. Редакция посчитала необходимым снабдить семейные страницы воспоминаний Анны Васильевны подробными примечаниями, чтобы образовать ядро "Материалов к истории семьи Сафоновых".

Сердцевина текста - страницы о Колчаке. Готовя их к печати, мы сами для себя открыли этого человека, с его развитым чувством чести и любви к родине, далекого от шкурничества и корысти. Тут важна каждая деталь, размывающая или размалывающая стандартный образ. Но история любви адмирала, может быть, сильнее всего превращает плакатную фигуру в живого человека. В написанных фрагментах ничего не сказано об омском периоде деятельности Колчака, когда он взялся за неподходившую ему роль (Трафальгар бы ему, а не Омск; "Трагедия адмирала Колчака" назвал свою книгу С.П. Мельгунов). Естественно, что и комментарии, коснувшись этой сложной темы, не могли иметь целью ее широкий охват и раскрытие. С другой стороны, грешно было бы не воспользоваться возможностью и не напомнить о несправедливо замалчиваемой военной и научной деятельности Колчака, в частности о его арктических исследованиях.

Приходится ждать упреков в пристрастности комментариев. Могут сказать: нельзя снимать ответственности с Колчака за то-то и за то-то, нельзя идеализировать его, используя подбор фактов. Но задача здесь была особая дорисовать тот образ адмирала, который близок автору - героине воспоминаний. Психологические аспекты в таком случае оказываются подчас важнее, чем политические. Кроме того, совсем небесплодно для историка сосредоточиться на исследовании и обрисовке тех личных качеств и разнообразных заслуг Колчака, которые выдвинули его и сделали в глазах определенного круга людей надеждой нации, благородным знаменем белой идеи. Авторы комментариев готовы упрекнуть себя скорее в том, что не продвинулись далеко по этому пути, чем в обратном.

________________

1 Город Кисловодск, выросший из военного укрепления и терской казачьей станицы, развивался как курорт с нач. XIX в., но особенно быстро - после строительства Владикавказской железной дороги (1875), соединившей Кавказские Минводы с Ростовом. В начале ХХ в. развернулась сдача в аренду казенных земель для дач. Особенно много многоквартирных дач ("Русь", "Мавритания", "Забава", "Затишье", "Видгор") было построено О.А. Барановской на землях, полученных ею в пожизненное пользование. В это же время в городе был разбит новый парк. В 1910-1911 гг. Кисловодск стал первым в России зимним курортом. Он был самым быстро растущим из курортов Кавказских Минвод и главным центром их культурной жизни. В курзале Владикавказской ж.д. играл большой (до 80 человек) симфонический оркестр (с ним выступали А.К. Глазунов, М.М. Ипполитов-Иванов, В.И. Сафонов), ставились оперные спектакли с участием приезжих знаменитостей.

Фрагменту воспоминаний, непосредственно посвященному панораме Кисловодска, в рукописи предпослана надпись: "Илюше Сафонову от тети Ани".

2 Кабат (урожд. Сафонова), Анастасия Ильинична (ум. 1932) - старшая сестра В.И. Сафонова. Была замужем за его лицейским товарищем А.И. Кабатом (1848-1917) - финансистом и общественным деятелем. По воспоминаниям А.В., была "хранительницей и сказительницей семейных преданий". После переезда семьи в Петербург брала уроки музыки у проф. Т.О. Лешетицкого, бывшего одновременно одним из первых учителей В.И. Сафонова. Когда ее сестра М.И. Плеске овдовела, оставшись с пятью детьми, взяла на себя заботу о семье Плеске и прекратила занятия музыкой. После революции, лишившись средств к существованию, зарабатывала частными уроками музыки и приобрела как педагог популярность среди жителей Кисловодска. В последние годы жизни получала персональную пенсию за заслуги брата. Умерла в Кисловодске.

3 Сафонов, Василий Ильич (1852-1918) - пианист, дирижер, муз. педагог. Первые годы провел в станице Ищeрской над Тереком, в 1862 г. семья переехала в Петербург. Окончил Александровский лицей (1872), Петерб. консерваторию (1880, поступил в 1879). С 1880 г. совмещал концертную деятельность с преподаванием в Петерб. консерватории. Приняв предложение П.И. Чайковского, стал профессором Моск. консерватории (1885), а затем С.И. Танеев и Чайковский убедили его взять на себя руководство ею (директор МК с 1889). Главный инициатор и организатор постройки нового здания МК, сумел добиться субсидии от царя и большой денежной помощи от московских купцов. В 1890-1905 гг. - худ. рук. концертов Рус. Муз. об-ва в Москве и их главный дирижер. Борьба Сафонова за укрепление учебной дисциплины среди преподавателей и учащихся, его единоначалие и самовластность, горячность и временами несдержанность, расхождения с худ. советом МК, а позднее - отрицательное отношение к революционному движению и забастовочному комитету студентов (создан в МК весной 1905) вызвали оппозицию среди части студентов и профессоров. К этому прибавился личный конфликт с Танеевым. Участие студентов своего класса в сходках и в студенческом движении Василий Ильич воспринял как измену искусству и ему лично. В 1905 г. он взял отпуск и уехал на гастроли в Америку, а затем отказался вернуться в МК, вышел в отставку и переселил семью в Петербург. В 1906-1909 гг. жил в США (дирижер филармонии и одновременно директор Нац. консерватории в Нью-Йорке), затем вел концертную работу в России и в заграничных турне. Создал свою пианистическую школу. Среди его учеников - А.Н. Скрябин (в судьбе которого он принял осо-бенно большое участие), Л.В. Николаев, А.Ф. Гедике, сестры Гнесины, Е.А. Бекман-Щербина, Н.К. Метнер, И.А. Левин, Р.Я. Бесси-Левина; учеником Сафонова считал себя А.Б. Гольденвейзер. Основал (1912) муз. школу в Кавказских Минводах (ныне муз. школа No 1 в Пятигорске), где имелась стипендия на деньги В.И. Полностью на его деньги построена концертная раковина в кисловодском парке. В советской литературе имя Сафонова практически отсутствовало вплоть до 1950-х годов; 100-летний юбилей его был отмечен в 1959 г. Победа В. Клиберна на Первом международном конкурсе им. П.И. Чайковского (Москва, 1958) вызвала волну интереса к творчеству В.И. Сафонова, т.к. В. Клиберн является учеником Р.Я. Бесси-Левиной, принадлежавшей к пианистической школе Сафонова. После победы на конкурсе, во время своих гастролей в Киеве, В. Клиберн встретился с Анной Васильевной и написал ей: NoЯ приветствую еще одну дочь моего "музыкального деда"¤.

Юбилей Сафонова послужил для Анны Васильевны одним из толчков к написанию публикуемых воспоминаний. "Сколько раз я собиралась записать то, что помню об отце, и все не могла собраться. Но вот после выслушанного мною протокольного доклада, где образ этого замечательного человека и артиста был полностью выхолощен и доведен до скупой абстракции, до меня дошло, что надо писать все, что помнишь, независимо от литературной ценности записей".

В настоящее время имя Василия Ильича носят улицы в Кисловодске и станице Ищерской, Большой концертный зал Кисловодской филармонии, Русский историко-культурный центр (Кисловодск), муз. школа (Пятигорск). Периодически проводятся два конкурса его имени: Всероссийский конкурс пианистов в Кисловодске (открыт для участия зарубежных исполнителей) и конкурс молодых дарований в Пятигорске. Центром изучения жизни и творчества В.И. Сафонова стал музей музыкальной и театральной культуры в Кавказских Минводах (Кисловодск; дир. Б.М. Розенфельд).

4 Сафонова, Варвара Васильевна (1895-1942) жила в столице с 1906 г. Училась в частной гимназии кн. Оболенской. Пианистка, была дружна с А.Н. Скрябиным. Изучала живопись в частной студии Зейденберга, затем (с 1914) в школе живописи Е.Н. Званцевой, у К.С. Петрова-Водкина. Стала профессиональной художницей. В 1917-1923 гг. - в Кисловодске и Тифлисе, затем вернулась в Петроград. Здесь занимала более просторную из двух комнат, оставшихся во владении Сафоновых (во второй - сестра Ольга с мужем и сыном); комната В.В. служила также худ. студией, здесь помещался и рояль. В 20-30-е годы В.В. и О.В. были стеснены в материальном отношении, и их младшая сестра Елена посылала им из Москвы краски, кисти, синьку, сахар и т.д. Умерла от голода в январе 1942 г.

5 Сафонов, Илья Иванович (1825-1896) - генерал-лейтенант (1893) Терского казачьего войска. Вступил в службу рядовым (1845), прошел на Кавказе ряд военных кампаний (1848-1961). В 1862 г. переведен на службу в столицу. Был командиром лейб-гвардии Терского казачьего эскадрона; по случаю освящения штандарта эскадрона (1868) написал песню "Полным сердцем торжествуя, терцы весело поют...". Командовал Терской каз. бригадой (1885-1893), 2-й Кавказской каз. дивизией (1893-1895), в последний год жизни состоял при войсках Кавказского военного округа. При участии и материальной поддержке И.И. в Кисловодске были выстроены вокзал железной дороги и курзал при нем, ставший центром музыкальной жизни Кавказских Минвод. Монархические взгляды И.И., его глубокая религиозность (правда, он не принадлежал к официальному православию, а был единоверцем), убежденность в том, что казаков должно рассматривать не только как боевую силу, но и как образцовых граждан, "чуждых заразе социализма" (см. письмо его на с. 507-514 кн.: П о п к о И.Д. Терские казаки со стародавних времен. Ист. очерк. Вып I. СПб., 1880), оказали влияние на членов его семьи. Умер в августе 1896 г. На похоронах его присутствовали, в частности, А.П. Чехов и А.И. Чупров. Его жена Анна Илларионовна Сафонова (урожд. Фролова) умерла в ноябре 1907 г.

6 Сафонова (урожд. Вышнеградская), Варвара Ивановна (1863-1921) была женой В.И. Сафонова с 1882 г. Обладательница прекрасного меццо-сопрано, окончила Петерб. консерваторию по классу пения проф. К. Эверарди (1882, с малой золотой медалью), концертировала в 1880-е. Затем отдалась делам дома и воспитанию десятерых своих детей. В 1917 г., уехав летом, как обычно, со всей семьей в Кисловодск, осталась там и после смерти мужа. По установлении в городе советской власти всю семью, начиная с В.И., несколько раз выводили на расстрел, требуя сдачи ценностей, которых Сафоновы не имели, т.к. перед самой революцией В.И. сдала их на хранение в Гос. банк; первый такой случай произошел, видимо, вскоре после того, как Терский народный совет наложил на буржуазию г. Кисловодска контрибуцию в 30 млн. руб. (апрель 1918). После смерти В.И. ее дети разъехались из Кисловодска, и оставшаяся там часть сафоновского семейного архива заметно пострадала.

7 Ярошенко, Николай Александрович (1846-1898) - рус. живописец, член Товарищества передвижных худ. выставок. Артиллерист, вышел в запас генерал-майором (1892); в отставке с 1893 г. С 1882 г. почти каждое лето, а с 1892 г. постоянно жил в Кисловодске, где имел свою небольшую усадьбу. Семьи Я. и Сафоновых в Кисловодске довольно тесно соприкасались. Кисти Я. принадлежит портрет И.И. Сафонова, сохранившийся в семье Сафоновых в искалеченном виде (опасаясь преследований за предка-генерала, его наследники обрезали на картине эполеты и мундир, оставив лишь лицо; позже, при попытке реставрации, портрет был безнадежно поврежден). Умер и похоронен в Кисловодске.

Могилы Сафоновых уничтожены, когда (ок. 1932) был взорван собор и затем на месте собора, окружавших его могил и Соборной площади сооружены Красная площадь и сквер.

8 Сафонова, Ольга Васильевна (1899-1942) род. в Кисловодске; с 1906 г. жила в Петербурге. Училась в гимназии Л.С. Таганцевой. В 1916 г. - в театр. студии В.Э. Мейерхольда на Бородинской, 6. Мейерхольд в нее влюбился, родители О.В. воспротивились бурно развивавшимся отношениям, и она из студии ушла; переписка ее с В.Э. продолжалась несколько лет (см.: М е й е р х о л ь д В.Э. Переписка. 1896-1939. М., 1976, ук. имен). Со знакомства В.Э. с О.В. начались его приятельские отношения с тремя сестрами - Ольгой, Варварой и Марией. В 1917-1921 гг. жила в Кисловодске; вернулась оттуда в Ленинград. В 1924-1927 гг. - во Вхутеине (бывш. Академии художеств) на живописном факультете; училась у К.С. Петрова-Водкина. После окончания была вынуждена работать чертежницей, выполнять различные ремесленные работы и т.д. С 1931 г. замужем за художником К.А. Смородским. После уплотнения осталась жить вместе с сестрой Варварой в прежней петерб. квартире Сафоновых (Фурштадтская, позже Петра Лаврова, 37). После начала войны работала на оборону города (плела сети для аэростатов). В январе 1942 г. умерла от голода вместе с сестрой и мужем. Часть ленингр. архива Сафоновых попала в Музей муз. культуры (ныне - им. М.И. Глинки), часть погибла во время блокады.

9 Cафонов, Илья Васильевич (1887-1931) - виолончелист. С гимназических лет был болен туберкулезом и в молодые годы прошел курс лечения в Давосе. Игре на виолончели обучался у Юлиуса Кленгеля, одновременно занимался в Лейпцигском ун-те. Выступал в концертах с братом Иваном. Жил в 20-е годы в Москве. Умер в Одессе от туберкулеза.

10 Cафонов, Иван Васильевич (1891-1955) был как скрипач учеником Лессмана. Одновременно с окончанием юридического факультета Петербургского ун-та сдал экзамены в консерватории, получив звание свободного художника. С 1912 г. стал постоянным партнером отца и участвовал в его концертных поездках. Был дирижером Терского казачьего симфонического оркестра (Владикавказ). После революции - в основном педагог и методист. Приспособил для обучения скрипичному мастерству отцовскую методику обучения игры на фортепиано; системой И.В. Сафонова пользуются и сейчас в скрипичной школе И. Менухина (США, потом Великобритания). Стремясь повысить качество скрипок отечественного производства, изучал технологию изготовления скрипок, много работал с мастерами - их создателями. Преподавал в муз. школах, вел частные занятия.

11 Махарина, Мария Ивановна, - певица (сопрано), в 1896-1902 гг. артистка оперной труппы Имп. Большого театра.

12 Белоусов, Евсей (Ефрем) Яковлевич (1882-1945) - виолончелист. Окончил Московскую консерваторию в 1903 г. С успехом концертировал в городах России, выступал в ансамбле с пианистами В.И. Сафоновым и А.К. Боровским. С 1922 г. жил за границей, гастролировал в европ. странах. В 1926 г. поселился в США, с 1930 г. преподавал в Джульярдской муз. школе. Умер в Нью-Йорке.

У Анны Васильевны есть еще следующая запись о нем:

"Неистощимый каламбурист: подают пирог с ежевикой - Евсей (Евшлык он у нас называется):

- Вот тут и поживи-ка!

У него большие рыжие усы и открытое русское лицо. Папа рассказывает какой-нибудь еврейский анекдот, потом смотрит на Евшлыка:

- Прости, Евсеюшка, я все забываю, что ты жид".

13 Патти, Аделина (1843-1919) - итальянская певица (колоратурное сопрано). Выступала в концертах с 7-летнего возраста. В 1859-1898 гг. - на оперной сцене, затем концертировала до 1914 г. Гастроли ее во многих странах носили сенсационный характер. Неоднократно пела в России.

14 Плеске, Эдуард Дмитриевич (1852-1904) - лицейский друг и одноклассник В.И. Сафонова, которому он посвятил свой первый композиторский опыт - "Листок из альбома", а затем - "в память дружбы" - "Романс". Пианист, член дирекции Моск. отделения Имп. Рус. Муз. об-ва и уполномоченный от МО ИРМО в Главной дирекции ИРМО. Сделал успешную карьеру: тайный советник, директор Особенной канцелярии по кредитной части Министерства финансов (1892-1894), управляющий Гос. банка (1894-1903), министр финансов (август 1903-февраль 1904), член Гос. Совета (1904). Женат на сестре В.И. Сафонова Марии Ильиничне (ум. 1944).

15 Вышнеградский, Иван Алексеевич (1831-1895) - гос. деятель и ученый-машиновед, основоположник теории автоматического регулирования; крупный предприниматель. Почетный член Петерб. Академии наук (1888). Окончил Главный педагогич. ин-т, где сложились сохранившиеся до конца жизни его близкие товарищеские отношения с учившимся в том же ин-те Д.И. Менделеевым. Проф. (с 1862) на кафедре механики и директор (1875-1878) Петерб. технол. ин-та. Со второй половины 70-х годов - владелец крупных пакетов акций. Входил в правление Петерб. об-ва водопроводов, Юго-Западных железных дорог, Рыбинско-Бологовской железной дороги и др. Его состояние к 1880 г. составляло ок. 1 млн. руб., а к концу жизни возросло, по мнению некоторых, до 25 млн. Занимался устройством Всероссийской пром.-худ. выставки (Москва, 1882). В 1884 г. - член совета министра нар. просвещения, участвовал в выработке университетского устава 1884 г., резко ограничившего права университетов. Управляющий Министерства финансов (1887-1892), министр финансов (1888-1892). Человек исключительной трудоспособности, с простотой обращения в служебных отношениях, Вышнеградский дисциплинировал и спаял министерство. Сумел ликвидировать к 1891 г. дефицит платежного баланса. Рассчитывая развить нац. промышленность и освободить рус. рынок от ввоза иностранных (особенно германских) пром. товаров, осуществил переход к последовательно покровительственной политике по отношению ко всем отраслям промышленности, добившись при этом и увеличения таможенных доходов. Приступив (с 1889) к радикальному пересмотру существовавшей таможенной практики, привлек к этому делу специалистов, а также организовал учет пожеланий предпринимателей. Подготовил проведенную впоследствии денежную реформу с девальвацией рубля и введением золотого обращения, начав тем самым новый курс финансовой политики. Приступил к конверсии рус. займов, пытаясь упорядочить гос. долги России; серия конверсионных операций во Франции, связавшая в результате деятельности Вышнеградского и его преемников финансы России с Парижской биржей, легла в фундамент франко-рус. союза. Продолжая в ряде отношений политику своего предшественника на посту министра финансов Н.Х. Бунге, Вышнеградский был противником осуществленного Бунге рабочего законодательства (характеризовал его как "сентиментальность, никуда не годную для промышленности"). Выдвинул С.Ю. Витте как гос. деятеля, рекомендовав его (1889) на пост директора учрежденного тогда Департамента ж.-д. дел. Сохранил влияние на Витте, после того как последний сменил Вышнеградского в должности министра финансов (отговорил Витте от опрометчивого выпуска "бумажных сибирских рублей" для нужд ж.-д. строительства). Среди друзей Ивана Алексеевича - поэт А.Н. Майков. В доме И.А. бывали, в числе других деятелей рус. культуры, Я.П. Полонский, Д.В. Григорович, Н.Н. Страхов. В последний год жизни И.А. Вышнеградский состоял почетным членом Моск. отделения Имп. Рус. Муз. об-ва и почетным членом дирекции МО ИРМО.

16 Вышнеградская, Варвара Федоровна (1823-после 1913) - урожд. Доброчеева, по первому браку Холодова. Ниже в тексте упоминаются ее дочери: Вера Николаевна Холодова, в замужестве Бертельс, и Софья Ивановна Вышнеградская, в замужестве Филипьева. Из детей И.А. и В.Ф. Вышнеградских отметим также Александра Ивановича Вышнеградского (1867-?) - промышленника и финансиста (директор Междунар. коммерч. банка в Петербурге, Коломенского машиностр. завода, Московско-Виндавско-Рыбинской железной дороги и т.д.), впоследствии игравшего видную роль в рус. эмиграции. А.И. Вышнеградский был также композитором и деятелем Имп. Рус. Муз. об-ва; попав в декабре 1917 г. в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, писал там свою 4-ю симфонию.

17 Сафонова, Анастасия Васильевна (1883-1898), старшая из детей Сафоновых, была на редкость одарена и трудолюбива. Игре на фортепиано ее учил отец, а сама она занималась с братом Илюшей. Стала зрелым исполнителем. Сочинила ряд фортеп. пьес, ни одна из которых не сохранилась целиком; первые этюды были посвящены матери. Писала прозу (на рус. и франц.), стихи (на рус. и нем.), пыталась переводить стихи (с нем. и англ.). В ее тетрадях (напр., "Бурда", 1897) все это перемежается нотами и выразительными рисунками пером. С нее и ее сестры Александры ведут начало сохранившиеся в семейном архиве и подвергавшиеся взаимному суду рукописные книги собственных сочинений, альбомы рисунков (карандаш, акварель), домашние сборники и журналы (с "изданием" произведений одних братьев и сестер другими).

18 Сафонова, Александра Васильевна (1885-1898) тоже занималась и музыкой, и рисованием, и лит. сочинительством. В 10-летнем возрасте выпускала журнал "Глупая мысль", а в 11 лет переписала свое "собрание сочинений в 6 томах", где находим мемуары с иллюстрациями к ним, повести, стихи, а также некоторые тексты на франц. языке. Как и другие дети Сафоновых, получила раннее домашнее воспитание, в результате чего в 5-летнем возрасте читала и писала по-русски и (в меньшей степени) по-французски.

19 О Сафонове Сергее Васильевиче (1889-1915) в семье не сохранилось других биографических сведений, кроме тех, что содержатся в тексте воспоминаний Анны Васильевны; см. также ее письмо к Колчаку от 7 марта 1918 г.

20 Сафонова (Крейн-Сафонова), Мария Васильевна (1897-1989) стала пианисткой еще в России. В петрогр. квартире Сафоновых играла для Мейерхольда, очень сожалевшего потом об ее отъезде ("Кто же теперь будет мне играть Скрябина?"). В 1921 г., после смерти матери, бежала от угрозы расстрела вместе со своей подругой - певицей Юлией Чикваидзе (за границей Джулия Джили). По Военно-Грузинской дороге и через Стамбул подруги перебрались в Италию, где и жили первые годы эмиграции, разъезжая с концертами по странам Европы. Затем перенесли концертную деятельность за океан, где, как и в Европе, имели положительные рецензии в прессе, выступали в лучших залах (в Нью-Йорке, например, не раз выступали в Карнеги-холле). По образцу В.И. Сафонова проводила твердую линию популяризации рус. музыки при разнообразии программ. С 1929 г. - в США, где с работой, жильем и натурализаци

ей (1933) помог американский меценат Чарлз Ричард Крейн, знакомый В.И. Сафонова еще по Москве (1903). Крейн поддерживал певческое искусство, интересовался рус. духовным пением. В знак благодарности М.В. взяла себе его фамилию в качестве второй (женой Ч.Р. Крейна не была). Окончив в 60-е годы свою концертную деятельность, занялась живописью. Чл. Нац. ассоциации художников. До конца жизни участвовала в выставках. Подготовленная ею монография об отце хранится в Амер. пианистическом архиве.

21 Сафонова, Елена Васильевна (1902-1980) жила в Петрограде до 1917 г., заканчивала гимназический курс в Кисловодске (1919). Вернулась в Петроград (1921). Окончила по живописному факультету Вхутеин (1926), где занималась в студии К.С. Петрова-Водкина. Работая с 1923 г. в области книжной графики, иллюстрировала в основном детскую и юношескую литературу (в общей сложности до 25 книг). В 1928-1935 гг. сотрудничала как художник в журналах "Чиж" и "Еж". Сблизилась с обериутами, особенно с А.И. Введенским, дружба с которым продолжалась до самой его гибели. Вместе с обериутами была ненадолго репрессирована в июне 1932 г. выездной сессией коллегии ОГПУ, но скоро возвращена из курской ссылки (реабилитирована в 1958). В 1936 или 1937 г. перебралась в Москву, чтобы работать над иллюстрациями к "Что я видел" Б.С. Житкова; позже сотрудничала с К.И. Чуковским. "Что я видел" и "Доктор Айболит" переиздавались с ее иллюстрациями многократно. Временами бралась за подвернувшуюся подработку: оформление павильонов ВСХВ (1939-1940), детскую полиграфическую игрушку (1943-1952). С 1927 г. до послевоенных лет работала как театральный художник (в содружестве с В.В. Дмитриевым, Б.Р. Эрдманом и самостоятельно), участвовала в создании свыше 30 постановок в ведущих театрах страны: МХАТе, Театре им. Станиславского (здесь одно время в штате), Театре сатиры и т.д. С Э.П. Гариным сотрудничала в Театре киноактера и в кинофильме "Синегорье" (художник фильма). Особенное признание получила ее работа над костюмами.

22 Харитоненко, Павел Иванович (1852-1914) - московский купец-сахароторговец. В описываемое время (1893) - совладелец торг. дома своего отца И.Г. Харитоненко и, наряду с В.И. Сафоновым, один из шести директоров Моск. отделения Имп. Рус. Муз. об-ва (кандидат в 1885-1888 гг., директор в 1888-1897 гг.). Меценат в области музыкального и изобразительного искусства; купил, в частности, множество работ М.В. Нестерова, который тепло отзывался о нем в своих "Воспоминаниях" (М., 1985). Председатель Об-ва учредителей Румянцевской библиотеки. В особняке П.И. Харитоненко, где многократно бывали Сафоновы, ныне размещается посольство Великобритании.

23 Людмила Николаевна Симонова появилась в доме Сафоновых в роли гувернантки ок. 1892 г. в возрасте 24 лет. Воспитывала всех дочерей В.И. Сафонова - от Анастасии до Елены. После революции эмигрировала (кажется, в Швецию).

24 Св. Цецилия - христианская мученица (погибла ок. 230). Пела псалмы, аккомпанируя себе на арфе. Считается покровительницей музыки. Католическая церковь посвящает ее памяти день 22 ноября. Изображавший ее витраж на главной лестнице МК был разбит взрывной волной при налете немецкой авиации на Москву в октябре 1941 г. (Анна Васильевна об этом не узнала). После войны место бывшего витража закрыли картиной И.Е. Репина "Славянские композиторы". Это одна из ранних работ Репина, написанная им в 1870-1872 гг. для ресторана "Славянский базар" по заказу А.А. Пороховщикова, не позволившего включить в группу, как он выражался, "всякий мусор" - М.П. Мусоргского и А.П. Бородина. На картине нет и П.И. Чайковского. Соединение живых с умершими на групповом портрете вызвало недовольство И.С. Тургенева.

25 Единоверие - течение в старообрядчестве. Возникло в XVIII в. в результате соглашения умеренных кругов старообрядцев с официальной православной церковью, оформленного в 1800 г. До революции подчинялось Синоду, но сохраняло свои обычаи и обряды.

26 Эверарди, Камилло (1825-1899) - ит. певец, проф. Петерб. и (с 1896) Моск. консерваторий.

27 Давидов (Давыдов), Карл Юльевич (1838-1889) - виолончелист, композитор, дирижер. Проф. Петерб. консерватории и ее директор (1876-1887) во время учебы там В.И. Сафонова и В.И. Вышнеградской. Несмотря на переезд Сафонова в Москву, их совместные выступления и концертные поездки по стране продолжались до самой кончины Давидова. Василий Ильич считал его своим учителем в муз. ансамбле.

28 Ипполитов-Иванов (наст. фам. - Иванов), Михаил Михайлович (1859-1935) - композитор, педагог, муз. деятель. Проф. МК, ее директор (1906-1918) и ректор (1918-1922). Стал директором после отказа В.И. Сафонова вернуться к этой должности. "Измена" написана в 1908-1909 гг., впервые поставлена в декабре 1910 г. в Опере С.И. Зимина.

29 Абаза (урожд. Штуббе), Юлия Федоровна (1830-1915) - певица, композитор. Будучи фрейлиной вел. кн. Елены Павловны, участвовала вместе с ней и А.Г. Рубинштейном в создании Имп. Рус. Муз. об-ва (1859) и Петерб. консерватории (1862). Почетный чл. ИРМО (1887). Хозяйка муз. салона. Близкая знакомая семьи Ф.М. Достоевского, адресат стихотворения Ф.И. Тютчева "Ю.Ф. Абазе". Была дружна с Ш. Гуно и Ф. Листом. В 1890-1900-е гг. попечительница приютов для арестантских детей. Жена гос. деятеля А.А. Абазы (1821-1895).

30 Рус. послом в Копенгагене в 1906-1910 гг. был кн. Иван Александрович Кудашев (1859-1933), который в Александровском лицее не учился. Возможно, имеется в виду второй секретарь посольства Михаил Михайлович Бибиков (окончил лицей в 1898).

31 Каянус, Роберт (1856-1933) - финский композитор и дирижер, один из создателей финской национальной музыки. Организовал в 1882 г. первый в Финляндии симф. оркестр и руководил им до 1932 г. Муз. директор (проф.) Университета в Хельсинки (1897-1926). Широко использовал в своих произведениях народные финские мелодии, а в программных сочинениях - сюжеты нац. фольклора.

32 Блок, Александр Львович (1852-1909) - отец поэта А.А. Блока, юрист и философ.

33 Возможно, мы имеем здесь дело с семейным мифом. По воспоминаниям М.А. Бекетовой (тетки поэта А.А. Блока), отъезд В.И. Вышнеградской в бытность ее студенткой консерватории за границу связан с ухаживанием за ней Николая Георгиевича Мотовилова. Студент-юрист Н. Мотовилов был сыном Георгия Николаевича Мотовилова (1834-1880) - известного судебного деятеля 1860-х годов, первого председателя Петерб. окружного суда. "Вскоре стало известно, - вспоминает М.А. Бекетова, - что Мотовилов - жених Вари Вышнеградской, но это довольно скоро расстроилось, так как отцу невесты, очень консервативному деятелю, к тому же сильно приверженному к земным благам, вовсе не нравился жених из либеральной семьи, да еще без состояния. Словом, их разлучили, увезя за границу Варю, которая впоследствии вышла замуж за известного дирижера В.И. Сафонова". (Шахматово. Семейная хроника. - "Лит. наследство". М., 1982, т. 92, кн. 3, с. 738; о судьбе Н. Мотовилова, после первого брака женившегося на девушке, которую он находил похожей на разошедшуюся с ним жену, см. там же, с. 740-741). В пользу версии М.А. Бекетовой говорит и то, что две другие дочери И.А. Вышнеградского были им выданы за людей достаточно высокого общественного и материального положения: муж Софьи Ивановны, Николай Иванович Филипьев (1852-?), стал действительным тайным советником, директором Международного коммерческого банка в Петербурге, а муж Натальи Ивановны, Василий Сергеевич Сергеев (?-1910), - рус. посланником в Стокгольме.

34 Бекетова (в первом браке - Блок, во втором - Кублицкая-Пиоттух), Александра Андреевна (1860-1923) - мать поэта А.А. Блока, переводчица и детская писательница. В.И. Вышнеградская ок. 1880 г. была ее подругой и часто пела в доме Бекетовых во время субботних вечеров.

35 Здесь в рукописи оставлено место для имени. Имеется в виду, видимо, Кублицкий-Пиоттух Андрей Адамович (1886-1960) - сын тетки поэта Софьи Андреевны Кублицкой-Пиоттух (урожд. Бекетовой) (1857-1919).

36 Тимирев, Сергей Николаевич (1875-1932) - контр-адмирал (1917). Из семьи военного моряка. Окончил Морской кадетский корпус (1895), два года плавал в Средиземном море и Тихом океане младшим штурманом на крейсере "Россия". Затем зачислен в Гвардейский экипаж, где состоял до 1911 г. Участник Русско-яп. войны, служил на броненосцах "Пересвет" и "Победа", награжден золотой саблей "За храбрость" (1907). Тяжело ранен в Порт-Артуре на Высокой горе накануне сдачи крепости. Попав в японский плен, отказался дать подписку о дальнейшем неучастии в войне и оставался в плену до заключения мира. В 1906-1907 гг. - пом. ст. офицера на эскадренном броненосце "Цесаревич" - флагманском корабле 1-го Гвардейского отряда. В этой должности началась его работа по воспитанию будущих офицеров флота, неожиданно прерванная назначением на имп. яхту "Штандарт", где Сергей Николаевич прослужил ст. офицером почти четыре года (1907-1910).

Женился на А.В. Сафоновой в 1911 г. В ноябре-декабре того же года Тимиревы совершили свадебное путешествие по Франции.

Приближение весны 1914 г. Сергей Николаевич встретил в должности командира учебного судна "Верный" (1912-1915), входившего в состав отряда судов Мор. корпуса. Перед самым началом войны на борту корабля плавало около ста кадетов одной из средних рот. За несколько дней до объявления войны отряду Мор. корпуса было приказано прекратить учебную работу. "Верный", как не боевое судно, был отправлен в Кронштадт, где до декабря 1914 г. нес дозорную и брандвахтенную службу.

"Об этом "тыловом" периоде войны у меня сохранилось самое мрачное воспоминание: с одной стороны - совершенно бессмысленная, хотя и тяжелая служба; с другой - сознание того, что там, впереди, идет живая, интересная работа, о которой мы знали только по слухам да по рассказам офицеров с приходящих изредка с "передовых позиций" боевых судов - чаще всего заградителей, приходивших за свежим запасом мин. Мучительнее всего были мысли о своей "незадаче", т.е. о том, что война застала меня, все же боевого офицера с неплохим прошлым, командиром никуда не годного в боевом отношении корабля... Пока же я, скрепя сердце и совестясь смотреть в глаза родным и знакомым, а еще более приезжим с фронта и с передовых позиций моим товарищам и старым сослуживцам, пользовался всеми привилегиями тыловой жизни и частенько бывал в Петербурге, где жила моя семья и недавно родился сын. "Замерзнув" со своим кораблем в Кронштадте, я даже пытался перевестись в Петербург", - вспоминал позже С.Н. Тимирев (Т и м и р е в С.Н. Воспоминания морского офицера. М., 1993, с. 13).

В последних числах декабря 1914 г. он получил предложение занять место флаг-капитана по распорядительной части в штабе Балтфлота и, хотя "питал органическое отвращение к штабной службе", согласился, рассчитывая получить со временем в свое командование боевой корабль. 6 января 1915 г. Сергей Николаевич отправился в Гельсингфорс, и в тот день на вокзале, как об этом пишет чуть ниже Анна Васильевна, она впервые увидела Колчака, оказавшегося в поезде спутником ее мужа. Колчак служил в том же штабе и тоже флаг-капитаном, но только по оперативной части. По пути в Гельсингфорс, где на крейсере "Россия" размещался в то время штаб командующего Балтийским флотом, он ввел своего нового сослуживца в курс дел.

Колчак и Тимирев были знакомы, можно сказать, со школьной скамьи. В Мор. корпусе Колчак был старше одним выпуском; в последний год его учебы оба состояли в одной роте: Колчак - фельдфебелем, Тимирев - унтер-офицером. Во время обороны Порт-Артура сначала оба служили на военных кораблях и в мае 1904 г. должны были участвовать в одной рискованной экспедиции, в разработке которой и тот и другой принимали участие (отменена командующим). Последний период осады и Сергей Николаевич и Александр Васильевич провели на сухопутных позициях, часто встречались. При сдаче крепости оба оказались в госпиталях и попали в плен. Теперь, в 1915-1916 гг., судьба связала их еще теснее и сложней...

Летом 1916 г., вскоре после назначения Колчака на Черное море, Тимирев стал командиром крейсера "Баян", входившего в состав 1-й бригады крейсеров Балтфлота, которая базировалась в Ревеле. Эта бригада крейсеров, по мнению Тимирева, по духу и дисциплине была одной из лучших частей Балтфлота, уступавшей в этом отношении лишь Минной дивизии. Семья Тимирева (жена и сын) перебралась в Ревель.

В середине октября 1917 г. Тимирев произведен в контр-адмиралы "за отличия в делах против неприятеля" и почти одновременно вступил в командование 1-й бригадой крейсеров.

После октября вышел в отставку, был командирован на Дальний Восток, эмигрировал. Жил в Шанхае, последние десять лет своей жизни плавал на судах Китайского коммерческого флота. По его собственному свидетельству, "это был единственный случай, когда китайским пароходом командовал русский адмирал".

В Шанхайском Союзе служащих в Российской армии и флоте возглавлял, будучи старшим по званию, группу морских офицеров, базирующихся на Шанхай. В мае 1929 г. (по его инициативе и на его квартире) группа преобразована в Кают-компанию, в которой он первые два года председательствовал; однако, все время плавая и редко появляясь в Шанхае, Сергей Николаевич счел необходимым передать председательские обязанности следующему по старшинству контр-адмиралу. Летом 1929 г. на очередной "чашке чая" познакомил Кают-компанию со своими воспоминаниями, завершенными еще в 1922 г. Позже они изданы под названием "Воспоминания морского офицера. Балтийский флот во время войны и революции (1914-1918 гг.)" (Нью-Йорк, 1961). Значительные отрывки оттуда, под названием "Адмирал без пенсии", опубликованы в Москве в газете "Голос Родины" (1991, No 10 и 11), в 1993 г. вышли отдельной книгой в изд-ве "Авнар". Цитируем их по этому источнику.

Умер Сергей Николаевич 31 июня 1932 г. в Шанхае от рака горла.

Примерно через четверть века после его смерти В.В. Романов писал Анне Васильевне, что С.Н. Тимирев в эмиграции "жил нежной мыслью о сыне своем", радовался тому, что сын оказался "не в потерявшей русское лицо эмиграции", а остался в России, где он "будет полезен".

37 Тимирев, Владимир Сергеевич (1914-1938) родился 4 октября 1914 г. Домашнее имя Одя (от "Володя"). Первые годы после отъезда родителей на Дальний Восток (1918) провел в Кисловодске, в 1922 г. перевезен оттуда матерью в Москву. Закончил 24-ю школу в Хамовниках, учился в Строительно-конструкторском техникуме при Высшем инженерно-строительном училище (1929-1931), затем в Моск. архитектурно-конструкторском ин-те (1931-1933); одновременно посещал учебный курс в мастерской художника А.С. Кравченко. В 1933-1938 гг. - штатный художник в Загорском научно-экспериментальном ин-те игрушки, где делал, в частности, эскизы анималистич. игрушек. С нач. 30-х годов выполнял также художественные работы по отдельным заказам (сотрудничал в газете "Вечерняя Москва", оформлял детскую книжку "Киш, сын Киша" Дж. Лондона, рисовал сельскохоз. животных для учебных пособий). Единственная прижизненная персональная выставка - в 1934 г.; тогда же работы его получили высокую оценку в профессиональной периодике (журн. "Творчество", 1934, No 6). В 1935 и 1937 гг. ездил на Каспий в составе научной экспедиции на судах научно-промысловой разведки, изучал планктон Каспийского моря; устроителем этих поездок был микробиолог Я.А. Бирштейн, с братом которого - М.А. Бирштейном, художником, - Одя учился вместе в техникуме. Работы В.С. Тимирева, сделанные им во время первой поездки, экспонировались на специальной выставке. По некоторым сведениям, в 30-е годы пытался завязать переписку с заграницей (с отцом?).

Арестован в Москве в марте 1938 г.; при обыске, сопутствовавшем аресту, изъяты шпага, кинжал и кремневый пистолет. В протоколе допроса от 24 марта адмирал Колчак фигурирует как его "отчим", и дальше: "Я лично к нему никакого отношения не имел". Обвинен по ст. 58, п. 6, УК РСФСР. Осужден к ВМН 17 мая, расстрелян 28 мая 1938 г.

Реабилитирован в 1957-1958 гг. после целой серии запросов матери о его судьбе. В архивно-следственном деле предпоследний документ, в котором указаны даты приговора и расстрела, завершается фразой: "Считал бы правильным сообщить о крупозном воспалении легких" (подписал капитан Корнеев; завизировали, если можно так выразиться, подполковник Фадеев и полковник Логинов). Финальный документ дела, датированный февралем 1957 г., - справка о том, что "Тимирев В.С. умер от крупозного воспаления легких 17.02.43 в ИТЛ".

В последнее время имя его упоминают среди молодых талантов 30-х годов ("Панорама искусств". М., 1981, No 4, с. 323). В 1983 г. в Доме художника в Москве проведен вечер памяти В.С. Тимирева; к вечеру там же была подготовлена выставка его работ. Работы Владимира Сергеевича экспонировались на выставках "Художники первых пятилеток" (Москва, 1979), "Памяти жертв сталинских репрессий" (Москва, 1989), на двух выставках, привезенных в Москву Художественным музеем из Нукуса. В нукусском музее находятся свыше 100 его работ, в Пермской художественной галерее - ок. 15, две куплены Музеем изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, несколько научно-информационным просветительским центром "Мемориал" (Москва); работы В.С. хранятся в Ин-те игрушки (Сергиев Посад).

38 Эссен, Николай Оттович, фон (1860-1915) - адмирал (1913). Окончил Мор. училище (1881) и механич. отдел Николаевской Мор. академии (1886). Участник Русско-яп. войны. Командовал различными военными кораблями (1897-1906), Минной дивизией эск. миноносцев Балт. моря (1906-1908), а затем (1908-1915) Балтфлотом. Немец по происхождению, держался англо-французской ориентации. Много сделал для подготовки флота к выполнению программы боевых действий, созданной на случай войны с Германией.

"По своему нравственному облику - истинный воин без страха и упрека... в адмирала Эссена все верили; я не помню ни одного адмирала - пожалуй, кроме Макарова, - который бы пользовался такой популярностью среди офицеров и команд, как Эссен" (Т и м и р е в С.Н. Цит. соч., с. 10).

39 В описываемое время были живы еще два Колчака, служивших в рус. военном флоте: Александр Федорович (при обороне Порт-Артура - капитан 1-го ранга, позже - контр-адмирал в отставке; двоюродный дядя А.В. Колчака) и его сын, Александр Александрович (в Русско-яп. войну - мичман; погиб в Балтийском море в 1915).

О полярных исследованиях Колчака см. в общем предисловии к книге, где использованы (с сокращением) наши примечания к первой публикации "Фрагментов воспоминаний" А.В. Книпер; в примечаниях к предисловию - краткая библиография.

40 Анна Васильевна, несомненно, имеет в виду Подгурского Николая Люциановича (1877-1918) - капитана 1-го ранга (1914), который в начале войны командовал броненосным крейсером "Россия", а с мая 1915 г. - дивизией подв. лодок Балтфлота. П. - участник Русско-яп. войны, в 1904-1905 гг. получил пять орденов и золотое оружие "За храбрость".

41 Краткие сведения о деятельности Колчака на Балтфлоте (до зимы 1914/15) см. в общем предисловии к книге.

Летом 1915 г. по инициативе Колчака в Рижский залив был введен линкор "Слава", а вдоль занятого немцами побережья залива была осуществлена постановка мин со спец. мелкосидящих заградителей, переделанных из речных колесных буксиров. В результате этих действий герм. армия, наступавшая на Ригу, осталась без поддержки флота. В сентябре-ноябре 1915 г., после того как командующий Минной дивизией контр-адмирал П.Л. Трухачев получил травму и выбыл из строя, Колчак заменил его, развив бурную деятельность. Ему были подчинены все мор. силы в Рижском заливе. В том же, 1915 г. разработал и осуществил совместно с командующим 12-й армией Р.Д. Радко-Дмитриевым операцию по срыву нем. наступления на Ригу, произвел десант в тылу противника на Рижском побережье. В ноябре 1915 г. совершил удачный набег на Виндаву. Вступил в постоянное командование Минной дивизией. В конце мая 1916 г., действуя в отряде под командой Трухачева и командуя тремя миноносцами типа "Новик", участвовал в экспедиции к шведским берегам, когда было потоплено пять судов противника. За действия против караванов герм. торговых судов (везших гл. обр. руду из Швеции и сопровождавшихся военным конвоем) награжден орденом Св. Георгия IV степени.

"Он был создан для службы на миноносцах, это была его стихия. Колчак неоднократно говорил своим друзьям, что венцом его желаний всегда было получить в командование Минную дивизию: он чувствовал, что там он будет на месте, и о большем не мечтал. Его оперативные замыслы, связанные с миноносцами, всегда были неожиданны, смелы и рискованны, но в то же время ему всегда сопутствовало счастье; однако это не было слепое счастье, а своего рода предвидение, основанное на охотничьей верности глаза и привычке к успеху. Его молниеносные налеты на неприятельские транспорты в шведских водах, атаки на неприятельские миноносцы, самые смелые постановки мин под носом немцев можно было сравнить с лихими кавалерийскими набегами или атаками" (Т и м и-р е в С.Н. Цит. соч., с. 36-37).

Дополнительный материал читатель найдет в кн.: Б о г д а н о в К.А. Адмирал Колчак. Биографическая повесть-хроника. С.-Петербург, 1993.

42 Колчак (урожд. Омирова), Софья Федоровна (1876-1956) - жена А.В. Колчака с 1904 г. Родилась в Каменец-Подольске, где ее отец, Федор Васильевич Омиров, был начальником Казенной палаты и в посл. годы жизни фактически управлял Подольской губернией. Ф.В. Омиров - сын подмосковного священника, ученик и друг М.Н. Каткова и акад. Грота. Мать С.Ф., Дарья Федоровна, урожд. Каменская, сестра скульптора Ф.Ф. Каменского, среди далеких своих предков числила барона Миниха (брата фельдмаршала, елизаветинского вельможу) и генерал-аншефа М.В. Берга (разбившего Фридриха Великого в Семилетнюю войну). С.Ф. Омирова - воспитанница Смольного ин-та. Знала семь языков; французским, немецким и английским владела превосходно. Имела от Колчака трех детей, из которых младшая, Маргарита, прожила совсем мало (1913-1915). Жила в Гатчине, затем в Либаве. После обстрела Либавы немцами в начале войны (2 августа 1914) бежала, бросив все, кроме нескольких чемоданов; казенная квартира Колчака была затем разгромлена, и имущество семьи погибло. Дочь умерла в Гатчине, где, видимо, какое-то время жила и Софья Федоровна. Переехала вслед за мужем в Гельсингфорс, затем в Севастополь. При красных, переправив сына в более безопасное место, осталась в Севастополе, скрываясь под чужим именем в семьях моряков.

7 февраля 1919 г. С.С. Погуляев писал Колчаку в Омск из Парижа: "Среди правительственных лиц с совершенно особым чувством симпатии и уважения к Тебе относится нач[альник] Мор[ского] Ген[ерального] Шт[аба] vice admiral de Bon, который по первому моему слову телеграфировал в С[евастопо]ль, чтобы жене Твоей внесли 2000 руб. Я телеграфировал Тебе и ей об этом. Тебе я передал ее телеграмму, из которой мог судить о ее стесненном положении. Хорошо было бы, если бы Ты написал ему два слова благодарности" (ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 752, лл. 128-129).

В апреле 1919 г. С.Ф. Колчак выехала в Бухарест на англ. военном корабле. Затем, соединившись с сыном (см. примеч. 43), переехала во Францию, где прожила оставшуюся часть жизни. Умерла в госпитале Лонжюмо под Парижем.

43 Колчак, Ростислав Александрович (1910-1965) - сын А.В. Колчака. В 1918 г. мать отправила его из Севастополя к себе на родину, в Каменец-Подольск, к подругам детства, полячкам. В 1919 г. при содействии начальника англ. военной миссии в Румынии был вывезен из Каменец-Подольска, бывшего тогда в руках "зеленых", через Хотин, Ставучаны, Черновцы в Бухарест, откуда вместе с матерью, С.Ф. Колчак, выехал во Францию.

Последней просьбой адмирала Колчака перед расстрелом было: "Я прошу сообщить моей жене, которая живет в Париже, что я благословляю своего сына". - "Сообщу", - ответил руководивший расстрелом чекист С.Г. Чудновский (Ч у д н о в с к и й С. Конец Колчака. - В кн.: Годы огневые. Годы боевые. Сб. воспоминаний. Иркутск, 1961, с. 209).

В 1931 г. Р.А. Колчак закончил Высшую школу дипломатических и коммерческих наук (Париж), принят на службу в банк во франц. колонии. В 1933 г. у него родился сын Александр.

Приведем два абзаца из семейной хроники, написанной Р.А. Колчаком:

"Выше было упомянуто, что отец адмирала, Василий Иванович Колчак, издал в 1904 году книгу "Война и плен". Так вот эти "война" и "плен" повторялись в его семье из поколения в поколение. Какой-то рок приводит старших сыновей его ветви быть вовлеченными в большие военные катастрофы. Как турецкий генерал его пращур был при разгроме турок под Ставучанами захвачен в плен в Хотине, Василий Иванович был ранен и захвачен в плен при штурме Малахова кургана французами. Его сын, Александр Васильевич, контужен и взят в плен в Порт-Артуре японцами, а сын адмирала, Ростислав, мобилизованный во французскую армию в 1939 году, был взят в плен германцами с остатками 103-го пехотного полка 16 июня 1940 года, после боев, начавшихся на бельгийской границе и закончившихся на Луаре, при разгроме французских военных сил и взятии Парижа.

Так из рода в род жены должны спасать детей из горящих городов, от бомбардировок, голода, грабежей, расстрелов... По-видимому, разорение, бегство в чужие страны, изгнание, перемена подданства, языка и даже веры явления нормальные..." (К о л ч а к Р.А. Адмирал Колчак. Его род и семья (из семейной хроники). - "Военно-ист. вестник". Париж, 1960, No 16).

44 Имеется в виду один из "Странных рассказов" Уэллса - "М-р Скельмерсдэль в Царстве Фей" (У э л л с Г.Д. Собр. соч. в 9 тт. СПб., 1914, т. 1, с. 211-228).

45 Крашенинникова (урожд. Грюнберг), Евгения Ивановна - жена капитана 2-го (позже 1-го) ранга Петра Ильича Крашенинникова (1880-1951). Их дети Мария (род. 1908) и Сергей (род. 1911). Перед Первой мировой войной семья Крашенинниковых жила в Кронштадте, в 20-е годы - в Шанхае. После Второй мировой войны Е.И. Крашенинникова находилась в США.

46 Колчак назначен командующим флотом Черного моря приказом от 28 июня 1916 г. Одновременно произведен за отличия по службе в вице-адмиралы (был контр-адмиралом с 10 апреля 1916 г.).

Обстоятельства назначения Колчака в Черноморский флот и праздник в Ревельском Морском собрании, где собрались Подгурский, Непенин, Тимирев и Колчак, описаны несколько иначе С.Н. Тимиревым (см.: Цит. cоч., с. 54-55).

47 Приказ прибыть в Ставку Колчак получил одновременно с назначением в Черноморский флот. Через Петроград отправился в Могилев, где явился к генералу М.В. Алексееву и затем к Николаю II, которые объяснили ему трудности ситуации, связанные с предстоящим вступлением Румынии в войну, и определили главную задачу - разработку (в двух вариантах) и осуществление Босфорской операции, намеченной на весну 1917 г. Хотя вся военная работа Колчака была связана с Балтикой, именно он, по общему мнению Ставки, более других подходил для подготовки удара на Константинополь.

Прибыв в Севастополь, Колчак 6 июля принял Черноморский флот от вице-адмирала А.А. Эбергарда. Ближайшей задачей было обезопасить транспорты для снабжения Кавказской армии (их главной базой был Новороссийск), побережье и порты от набегов герм. крейсеров "Гебен" и "Бреслау", действовавших под турецким флагом, а также от подводных лодок. Как только Колчак поднял свой флаг и вступил в командование, было принято радио о выходе "Бреслау" из Босфора. С рассветом 7 июля Колчак вышел в море, взяв "Императрицу Марию" и несколько др. кораблей. Встретив "Бреслау", шедший на Новороссийск, заставил его повернуть, преследовал, подверг обстрелу. Это был первый и последний выход неприятельского крейсера в Черное море за время командования Колчака. Через несколько дней минные суда под непосредственным руководством Колчака осуществили заграждение Босфора минами, закрыв вход как надводным, так и подводным судам. "Гебен", подорвавшийся вскоре на этих заграждениях, не смог больше выйти в море до конца войны. Организовав дозорную службу для поддержания минных заграждений, удалось обезопасить море от проникновения в него новых неприятельских военных судов.

48 В период службы на Черноморском флоте Колчак был занят, кроме блокады Босфора, борьбой с оставшимися на море и с отдельными прорывавшимися в него неприятельскими миноносцами, канонерскими и подв. лодками. Кроме того, на Колчака были возложены дела вновь образованной Дунайской военной флотилии. Неудачи на Румынском фронте к нач. 1917 г. привели к тому, что возможным стал лишь один вариант Босфорской операции - десантный. В непосредственное распоряжение Колчака поступила специально сформированная для этой цели Черноморская пехотная дивизия, возглавлявшаяся генералом А.А. Свечиным и полковником А.И. Верховским. Интенсивная подготовка Босфорского десанта продолжалась до весны 1917 г.

49 Романов, Владимир Вадимович (1876-1962) - в то время ст. лейт. флота (с 1916 г. капитан 2-го ранга), работник МГШ. Окончил Мор. кадетский корпус (1895, в одном выпуске с С.Н. Тимиревым). В 1905 г. отправился учиться за границу, где окончил Горную академию во Фрайбурге (Саксония); стал инженером-металлургом, специалистом по медеплавильному производству. Перед Первой мировой войной находился в отставке по флоту, занимался предпринимательской деятельностью. Уральский горнопромышленник, директор правлений нескольких акционерных обществ (Кыштымских горных заводов, Южно-Уральского горнопромышленного, "Кровля", "Медь"). Летом 1918 г. - в Киеве, затем (1918-1919) в Крыму. Заболев сыпным тифом, "застрял" в Сов. России и работал на Севере (съемки на о. Диксон) (1920-1921), жил некоторое время в Сибири (Енисейск, Чита). В начале 20-х эмигрировал сначала в Сербию и Англию, затем обосновался во Франции. Участвовал в работе эмигрантского Военно-исторического кружка (Париж). Входил в совет старейшин Всезарубежного объединения морских организаций. В престарелом возрасте добывал себе средства уроками, техническими переводами, реферированием научной литературы.

50 Развозов, Александр Владимирович (1879-1920) - капитан 1-го ранга (декабрь 1915), затем (1917) контр-адмирал. Окончил Мор. кадетский корпус (1898). Участник Русско-яп. войны. Командовал различными эсминцами. Во время войны с Германией - нач. 2-го дивизиона эск. миноносцев Балтфлота, а после отставки Д.Н. Вердеревского от должности - командующий Балтфлотом (июль-декабрь 1917). Власть большевиков Развозов считал сначала недолговечной и на заседании Центробалта 19 ноября заявил: "Признавать буду ту власть, которая будет выдвинута Учредительным собранием", однако на следующий день вместе со своим штабом подчинился управляющему Мор. министерства М.В. Иванову и был представлен Центробалтом к производству в вице-адмиралы. Оставался на посту командующего флотом до 5 декабря, когда сама его должность и штаб были упразднены, а высшее руководство Балтфлотом принял на себя Военный отдел Центробалта. Недолгое время (12-20 марта 1918) после восстановления должности командующего возглавил морские силы Балтфлота; его преемником стал А.М. Щасный. Арестован и увезен в Петроград. Вскоре выпущен. В сентябре 1919 г. вновь арестован чекистами в Петрограде по обвинению в военном заговоре. Находился в заключении в "Крестах". 14 июня 1920 г. умер в тюремной больнице от аппендицита. Похоронен на Смоленском кладбище в Петрограде.

Его вдова - Мария Александровна Развозова (урожд. фон дер Остен-Дризен) (1887-1968).

51 Первый линейный корабль Черноморского флота "Императрица Мария" построен в Николаеве (1913-1915) в соответствии с программой обновления Черноморского флота, принятой Советом министров в дек. 1910 г. После ввода в строй (лето 1915) был самым сильным кораблем Черноморского флота. Погиб утром 7 октября 1916 г. на Северном рейде Севастополя в результате пожара под носовой башней, повлекшего за собой 25 взрывов боевых снарядов (первым же из них столб пламени и дыма взметнуло вверх на 300 м). Колчак руководил работами по затоплению погребов трех др. башен и по локализации пожара. Этими мерами были спасены рейд и город, однако после последнего (более сильного, чем предыдущие) взрыва корабль опрокинулся и затонул. Погибло до 300 человек (включая скончавшихся в госпитале в ближайшие недели). Комиссия, рассматривавшая причины пожара, не установила их с полной достоверностью, но указала "на сравнительно легкую возможность приведения злого умысла в исполнение при той организации службы, которая имела место на погибшем корабле" (К р ы л о в А.Н. Гибель линейного корабля "Императрица Мария". - В его кн.: Воспоминания и очерки. М., 1949, с. 338). Колчаку приписывают слова: "Как командующему мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек я убежден: здесь диверсия" (Е л к и н А.С. Арбатская повесть. М., 1987, с. 141). Автор "Арбатской повести" утверждает: в 1933 г. ОГПУ выяснило, что диверсия была осуществлена под руководством герм. разведчика В. Вермана, но сведения об этом не были обнародованы. Корабль поднят в 1916-1917 гг. и разобран к 1927 г. В 1931 г. вышла кн.: Е с ю т и н Т.В. Гибель корабля "Императрица Мария" (М.-Л.), представляющая собой воспоминания моряка Черноморского флота.

По существовавшим на флоте нормам, такая катастрофа должна была повлечь за собой снятие командующего флотом. Однако, по инициативе мор. министра И.К. Григоровича, решение о Колчаке как о командующем Черноморским флотом было отложено до конца войны.

52 Альтфатер, Василий Михайлович (1883-1919) окончил Мор. кадетский корпус (1902) и Николаевскую Мор. академию по гидрографическому отделению (1908). Участник Русско-яп. войны, затем служил на Балт- флоте, в штабе фон Эссена (флаг-капитан по оперативной части), и в МГШ. Во время войны представитель ВМФ, потом нач. Военно-морского управления при главнокомандующем Сев. фронтом, контр-адм. (1917). Перешел на сторону сов. власти, стал первым (15 октября 1918) командующим мор. силами Республики. Колчак говорил о нем: "...он был скорее монархистом. Мечтой Альтфатера было флигель-адъютантство, он к этому и шел, т.к. имел большие связи при Ставке. И тем более меня удивляет его перекраска в такой форме... Я всегда считал Альтфатера карьеристом..." (Допрос Колчака, с. 101-102).

53 Трухачев, Петр Львович (1867-1916?) - контр-адмирал (1915). Окончил Мор. училище (1887) и Мор. учебно-стрелковую команду (1894). Участник Русско-яп. войны. Командовал Минной дивизией, выдвинутой (1915) в Рижский залив и защищавшей его. Осенью 1915 г. по болезни временно (сент.-окт.) был заменен Колчаком. С декабря 1915 г. - нач. 1-й бригады крейсеров Балтфлота.

Его вдова - Трухачева Елизавета Александровна (урожд. Мосолова, по первому браку - Хельстрем).

54 Непенин, Андриан (Адриан) Иванович (1871-1917) - вице-адмирал (1916). Окончил Мор. корпус (1892). Участник Русско-яп. войны. Начальник службы связи Балт. моря (с июля 1914), организовал на Балтфлоте службу наблюдения и связи с использованием радиотехнический средств. Одним из первых в рус. флоте оценил значение морской авиации как нового средства разведки. Командующий Балтфлотом с сентября 1916 г. Пытался суровыми мерами поднять дисциплину на флоте. Накануне падения самодержавия телеграфировал в Ставку о необходимости пойти навстречу Думе; после Февраля сразу же заявил о переходе на сторону Гос. Думы и Временного правительства. Отставлен матросами от должности и убит.

В начале февраля 1917 г. он на один день приехал из Гельсингфорса в Ревель на ледоколе "Ермак". Тимирев принял его предложение, "хотя одолжаться Непенину было не очень приятно" (отношение С.Н. к Непенину было резко отрицательным).

55 День именин Анны - 3 (16) февраля.

56 Тимиревы прибыли в Гельсингфорс около 8 февраля и едва ли не на следующий день отправились в Петроград. По воспоминаниям С.Н. Тимирева, они поселились не у Сафоновых, а в прежней своей квартире. Около 15 февраля С.Н. поехал в деревню, откуда через 10 дней вернулся в Петроград. Если Анна Васильевна ездила с ним, то ее слова насчет приезда "в двадцатых числах февраля" следует отнести к этому повторному приезду.

57 Премьера "Маскарада" в Александринском театре состоялась 25 февраля 1917 г.

58 Гельсингфорс был главной базой Балтфлота. 28 февраля 1917 г. Непенин сообщил по командам о забастовке и беспорядках в Петрограде и о переменах в Совете министров. Вечером 3 марта в Гельсингфорсе произошло восстание на линкоре "Андрей Первозванный", были убиты нач. 2-й бригады линейных кораблей контр-адмирал А.К. Небольсин и два старших офицера в Свеаборгской крепости. 4 марта восстание разрослось, и Непенин телеграфировал М.В. Родзянко: "Балтийский флот как боевая сила сейчас не существует. Бунт почти на всех судах". Митингуя на Соборной площади, матросские делегаты объявили об отставке Непенина и избрали новым командующим А.С. Максимова. Непенин был арестован на борту флагманского судна "Кречет"; когда его вели в арестный дом через ворота Свеаборгского порта, он был встречен враждебной толпой и убит выстрелом. Это послужило началом "офицерского погрома" 4 марта, когда с офицерами в Гельсингфорсе и крепости расправлялись на улице, причем гибли не только "тираны", но и случайные люди.

59 Беспорядки в Кронштадте начались 28 февраля 1917 г. забастовкой на пароходном заводе. Поздно вечером на улицы стали выходить части гарнизона, поддержанные матросами учебного минного отряда. К утру 1 марта город оказался в руках восставших. За ночь было убито ок. 50 офицеров, расстрелянных у рва за памятником вице-адмиралу С.О. Макарову на Якорной площади, св. 200 офицеров арестовано. По всему Кронштадту распространились самосуды, грабежи, захваты винных складов. Главный комендант порта и генерал-губернатор Кронштадта адмирал Р.Н. Вирен был заколот штыками на Якорной площади утром 1 марта.

60 В Ревеле не произошло таких массовых кровавых расправ, как в Гельсингфорсе и Кронштадте. 2 марта разрослась забастовка, начавшаяся накануне, и весь день рабочие и матросы демонстрировали по улицам. Днем разгромили тюрьму; адмирал А.М. Герасимов, поехавший для переговоров, был ранен, а нач. тюрьмы и несколько человек из населения убиты. До конца дня продолжали громить суды, тюрьмы, полицейские околотки, выпустили всех арестантов. Вечером 3 марта избрали Ревельский Совет рабочих и военных депутатов, а 6 марта - флотский комитет, занявшийся установлением нового внутреннего распорядка в мор. и береговых командах. 9 марта приказ об организации Ревельского местного флотского комитета подписали нач. 1-й бригады крейсеров контр-адмирал В.К. Пилкин и нач. дивизиона подв. лодок контр-адмирал Д.Н. Вердеревский; в докладной записке в ГМШ они высказали уверенность в том, что налицо взаимное доверие начальников и подчиненных и обоюдное признание ими их прав: "Нет никакого основания опасаться того, чтобы команды не повиновались нам в военном отношении..." (Революционное движение в России после свержения самодержавия. Док-ты и мат-лы. М., 1957, с. 658).

61 На Черноморском флоте события поначалу развивались менее драматично. Об этом см. письма А.В. Колчака к А.В. Тимиревой и комментарии к ним.

62 Корнилов, Лавр Георгиевич (1870-1918) - генерал от инфантерии (1917), верх. главнокомандующий (июль-август 1917). В ноябре 1917 г. бежал на Дон, где вместе с М.В. Алексеевым сформировал Добровольческую армию; стал ее главкомом. Убит 13 апреля 1918 г. на пятый (последний) день неудачного штурма Екатеринодара.

63 Организация и деятельность Чехословацкого корпуса (ЧСК) была частью чехосл. легионерского движения, целью которого было достижение независимости страны через победу над центр. державами. "Рус. легион", как чехословаки называли свои военные части в России, был по сравнению с другими ("Американским", "Английским", "Французским", "Итальянским" и "Сербским" легионами) наибольшим. Легионерским движением руководил из Парижа Чехословацкий национальный совет, филиал которого после Февраля возник в Киеве и был признан Временным правительством в качестве единственного представителя чехов и словаков в России.

Осн. часть ЧСК составили бывшие военнопленные. Поначалу оставался частью рус. армии (подчинение, старшие командиры, язык приказов).

25 января 1918 г. Т.Г. Масарик провозгласил ЧСК автоном. частью Чехосл. армии во Франции. Была поставлена цель - перебросить ЧСК на франц. театр воен. действий через Сибирь. После заключения УНР сепаратного мира (27 января 1918) и последовавшего за ним вступления герм. войск на территорию Украины ЧСК покинул Украину, но Брестский мир (3 марта) затруднил ему продвижение через Россию на Зап. фронт. Попытки сов. властей использовать ЧСК в боевых действиях не только против немцев, но и против войск УНР, стремление разоружить ЧСК, наталкивавшееся на желание чехословаков вывезти с собой максимум оружия, задержки эшелонов, столкновения с немцами и венграми из бывших военнопленных, коммунистич. агитация, взаимное недоверие сов. правительства и руководства ЧСК привели к взрыву. 23 мая 1918 г. съезд ЧСК в Челябинске постановил не сдавать оружия и пробиваться к Владивостоку. 25 мая в Мариинске произошло первое вооруженное столкновение сов. войск с ЧСК. В тот же день Л.Д. Троцкий отдал приказ о том, что каждый чехословак, которого найдут вооруженным на железнодорожной линии, "должен быть расстрелян на месте", если же вооруженный чехословак окажется в эшелоне, то он "должен быть выброшен из вагона и заключен в лагерь для военнопленных" (см.: К л е в а н с к и й А.Х. Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус. М., 1965, с. 208); эта телеграмма была перехвачена командованием ЧСК. Отразив первые нападения на свои эшелоны (Марьяновка, Иркутск, Златоуст) и перейдя в наступление, ЧСК овладел всей Сибирской (а также Алтайской) дорогой.

Быстрота, с какой рухнула на огромных территориях сов. власть, образование новых правительств (Сибирь, Самара, Владивосток, Екатеринбург), ориентировавшихся на прежних союзников и желавших обновить фронт против большевиков и немцев, возбудили надежды, и с согласия Антанты осн. часть ЧСК вернулась к Волге и Уралу для военных действий. Отсутствие ожидаемой поддержки со стороны союзников и русских, внутр. кризис в ЧСК и изменение политической обстановки в Европе и Сибири побудили ЧСК оставить антибольшевистский фронт в конце 1918 г. 1 февраля 1919 г. ЧСК переименован в Чехосл. армию в России (ЧСА).

64 Амурская колесная дорога ("Колесуха") соединяла Хабаровск с Благовещенском (ок. 2000 км). Построена исключительно арестантским трудом, строилась беспрерывно летом и зимой (1898-1909). Свыше тысячи арестантов, участвовавших в строительстве, размещались в лагерях, которые устраивались и ликвидировались по мере хода работ. "Примера подобного сооружения, по его грандиозности, по тем затруднениям, с которыми сопряжена была прокладка дороги в пустынной, почти незаселенной и малодоступной местности, еще не было в тюремной практике других государств. Достаточно сказать, что арестованным пришлось не только сделать своим трудом все, что требовалось для дороги со всеми ее станционными и мостовыми сооружениями, на протяжении нескольких сотен верст, но раньше того расчистить леса, провести временные пути сообщения, устроить жилища и организовать водоснабжение, доставку одежды, пищи и всех других материалов и запасов, при отсутствии возможности делать закупки на месте работ" (из доклада Главного тюремного управления, 1900. - Цит. по: Сиб. Сов. Энц., т. I. М., 1929, стлб. 101). "Колесуху" выделяли не столько масштабы принудительного труда (на строительстве Амурской железной дороги - до 7 тыс. каторжников), сколько всесторонность его использования, полная изоляция лагерей, беззаконие и высокая смертность. Арестанты были разбиты на десятки, связанные круговой порукой на случай побега: один "политик" на девять уголовных.

Вопрос об использовании опыта "Колесухи" в ГУЛАГе, насколько нам известно, еще ждет своих исследователей.

65 Имеется в виду Благовещенск. Вербная неделя в 1918 г. приходилась на 22-28 апреля; таким образом, упомянутое автором выше по тексту восстание чехосл. войск произошло уже после того, как Анна Васильевна проехала по Сибирской магистрали.

66 Рыбалтовский, Борис Николаевич (1887-?) - лейтенант флота, плавал в 1907 г. под начальством С.Н. Тимирева на "Цесаревиче". Во время войны с Германией служил на Балтфлоте.

67 Колчак 7 июня 1917 г. телеграфировал Керенскому о своей отставке и в тот же день был вызван в Петроград. Свыше месяца прожил в столице, ожидая окончательного решения правительства. Принял предложение Гленона о командировке в США, рассчитывая участвовать в намечавшейся Дарданелльской операции. Через Швецию и Норвегию прибыл в Англию, затем на англ. крейсере выехал в Галифакс и оттуда в Нью-Йорк и Вашингтон. Поделившись с союзниками опытом, накопленным в ходе командования Черноморским флотом, узнал об отмене Дарданелльского десанта и решил вернуться в Россию. Отплыл из Сан-Франциско в Иокогаму. Здесь получил сведения об Октябрьском перевороте, а затем о переговорах в Брест-Литовске и перемирии, которое (а тем более заключенный вслед за ним мир) воспринял как полное подчинение Сов. России Германии. Желая продолжать борьбу с прежним неприятелем, обратился с просьбой о принятии на службу в англ. армию. Просьба была удовлетворена, и Колчак был направлен в Бомбей, где ему надлежало получить более точные указания о назначении на Месопотамский фронт. В январе 1918 г. отбыл из Японии, но доехал только до Сингапура, откуда, в силу изменившейся обстановки в Месопотамии (рус. части бросили фронт) и ввиду просьбы русского посланника в Китае кн. Н.А. Кудашева о возвращении Колчака, был отозван в Пекин, где Кудашев информировал его о сложившейся обстановке и послал его в Харбин для организации рус. вооруж. сил в полосе отчуждения КВЖД. В Пекине Колчак был выбран членом нового правления КВЖД. Прибыл в Харбин в апреле 1918 г.

Подробности - в письмах А.В. Колчака к А.В. Тимиревой и в комментариях к ним.

68 Ошибка памяти. Имеется в виду сэр Конингем Грин (1844-1934) - англ. дипломат. Посланник в Швейцарии (1901-1905), Румынии (1905-1910), Дании (1910-1912). Посол в Японии (1912-1919).

Ошибка Анны Васильевны легко объяснима: она назвала похожую фамилию другого англ. дипломата, бывшего в то время министром иностр. дел (сэр Эдуард Грей).

69 Хорват, Дмитрий Леонидович (1858-1937) - генерал-лейтенант (1912). Из херсонских дворян. Окончил Николаевское инж. училище. Начал службу в лейб-гвардии саперном батальоне (1878), с 1885 г. служил на железных дорогах. Начальник Южно-Уссурийской (1895), затем Закаспийской военной (1899) железных дорог. В 1902-1918 гг. - управляющий КВЖД. В декабре 1917 г. под его руководством прекращена продолжавшаяся две недели власть Харбинского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. К моменту приезда Колчака в Харбин в руках Хорвата сохранялась наибольшая реальная власть в полосе отчуждения КВЖД, хотя формально главной полит. организацией в городе был Дальневосточный комитет и в Харбине же находилось так наз. правительство П.Я. Дербера (остатки Врем. пр-ва автономной Сибири, образовавшегося в Томске в январе 1918). В июле 1918 г. Хорват образовал свое правительство (Деловой кабинет) и во Владивостоке объявил себя временным верховным российским правителем. В октябре 1918 г., подчинившись Врем. сиб. пр-ву П.В. Вологодского, назначен верх. уполномоченным на Дальнем Востоке. После 18 ноября 1918 г., признав верх. власть Колчака, стал его верх. уполномоченным в Маньчжурии. Падение власти Хорвата в Харбине относится к марту 1920 г. Остался в Китае. Был советником Мукденского (Шэньянского) правительства по делам КВЖД. С 1924 г. - пред. Дальневост. отд. Рус. общевоинского союза.

70 События 1917 г. помешали В.И. Сафонову выехать за границу в очередное концертное турне. Летом он уехал с семьей в Кисловодск, провел там бетховенский цикл концертов (с участием сына-скрипача). Не имея больших возможностей для исполнительской деятельности, сильно тосковал. Умер в Кисловодске 27 февраля 1918 г. от приступа грудной жабы. О жизни и смерти В.И. Сафонова в Кисловодске вспоминает В.Н. Коковцов во втором томе "Из моего прошлого" (Париж, 1933).

71 Попытки Колчака создать объединенные вооруж. силы на КВЖД натолкнулись на непоследовательность Хорвата, на сопротивление существовавших отрядов (в особенности Г.М. Семенова) и их взаимное соперничество и вражду. Главным же препятствием стали враждебные отношения с главой японской воен. миссии ген. Никашимой, который поддерживал Семенова и снабжал его оружием, а затем организовал работу по разложению частей Колчака; независимое поведение К. способствовало разрыву с японской миссией. По мнению Колчака, Хорват проводил по отношению к японцам недопустимую "политику необострения отношений". Чтобы попытаться нормализовать свои отношения с японцами, Колчак в начале июля 1918 г. отправился в Токио для переговоров с нач. япон. ген. штаба Ихарой.

72 Вероятно, имеется в виду сын генерал-лейтенанта фон Баумгартена Дмитрий Леонтьевич (р. 1895). Сведениями о Герарди мы не распола-гаем.

73 В Японии Колчак встретился с Ихарой и его помощником Г. Танакой. Ихара уклонился от решения по вопросу о делах на КВЖД, предложив К. остаться на время в Японии и отдохнуть. Пребывание вместе с А.В. Тимиревой в курортном городе Никко Колчак использовал для лечения.

Никко (букв.: солнечное сияние) - город в центральной части о. Хонсю, примерно в 100 км к северу от Токио. Одно из священных и самых живописных мест в Японии, центр паломничества и туризма. Горные леса (япон. криптомерия, кедр, клен). Буддийский монастырь VIII в., синтоистский храм Тосегу (гробница И. Токугавы, нач. XVII в.) и множество других памятников. В регионе - водопады, озера, действующие вулканы. Место традиционного осеннего любования листьями клена. Старинная японская поговорка гласит: не говори "кекко", не посетив Никко ("кекко" значит "все хорошо, все в порядке").

74 Омских воспоминаний Анна Васильевна не записала. Колчак прибыл в Омск 4 ноября 1918 г. и сразу же стал воен. и мор. министром пр-ва Директории. 18 ноября произошел переворот в пользу диктатуры, в результате которого Колчак занял пост Верховного правителя; одновременно ему был присвоен ранг полного адмирала. Максимум воен. успехов Колчака пришелся на март-апрель 1919 г.; к Пасхе "за освобождение Урала" ему был поднесен Георгий III степени. Верх. власть Колчака была признана А.И. Деникиным (30 мая 1919), Н.Н. Юденичем, Е.К. Миллером. В июне 1919 г. в союзе с Колчаком хотел выступить К.Г. Маннергейм, готовый в тот момент двинуть 100-тысячную армию на Петроград в обмен на признание независимости Финляндии, но это предложение не было принято ни Колчаком, ни его ближайшим окружением. По "Положению о врем. устройстве власти в России" от 18 ноября 1918 г. власть принадлежала Верховному правителю и Совету министров, однако реально наибольшим влиянием обладали Совет Верховного правителя и отдельные сменявшие друг друга лица, пользовавшиеся особым доверием Колчака. Не пытаясь охарактеризовать режим Колчака и обстоятельства его временных успехов и окончательного падения (атаманщина, коррупция, соперничество армий, некомпетентность адмирала в военно-сухопутных делах, стратегические и тактические просчеты, двойственная роль союзников, борьба с.-р. против режима Колчака, фактический отказ Колчака от решения аграрного вопроса, партизанское движение и пр.), отметим только, что сам адмирал безусловно был захвачен идеей служения России, как он его понимал, искренне пытался встать над партиями, издавал приказы войскам о запрещении реквизиций у населения и телесных наказаний в армии, о прибавке жалованья солдатам, многократно ездил на фронт с подарками для солдат, привез однажды 270 раненых в своем поезде, пытался отдельными мерами бороться с коррупцией, призывал имущие слои к жертвам на алтарь победы и т.д.

Ход событий, однако, в решающей мере зависел не от него. В октябре 1919 г. фронт стал быстро приближаться к Омску, 10 ноября Совет министров покинул город, направившись в Иркутск, а 12 ноября выехал Колчак, стремившийся находиться недалеко от своей сражающейся армии.

75 Золотой запас России, сконцентрированный в 1915-1918 гг. в Казанском банке, был захвачен 7 августа 1918 г. при взятии Казани войсками Комуча и ЧСК; достался правительству Директории, а затем Колчаку. Перевезен в Омск. По неточным оценкам, примерно на одну треть использован Омским правительством. 12 ноября 1919 г. отправлен из Омска особым поездом за литером "Д". Кроме золота в монете и слитках, в "золотом эшелоне" были платина, серебро, ценности Монетного двора, Главной палаты мер и весов, Горного ин-та. В начале января поезд с гос. ценностями передан под охрану ЧСА. Доставлен в Иркутск вслед за Колчаком и через некоторое время передан сов. властям. Однако за полтора года гражданской войны и военной интервенции в Сибири золотой запас заметно поубавился. В 1991-1994 гг. изучению судьбы "колчаковского" и "семеновского" золота был посвящен ряд публикаций в прессе.

76 Отношения Колчака с ЧСК с самого начала были напряженными. За переворотом 18 ноября последовал уход ЧСК с антибольшевистского фронта, связанный с демократ. и социалист. настроениями в ЧСК, а также с прекращением воен. действий на западноевроп. фронтах и провозглашением независимости Чехословакии. Союзное командование поручило ЧСК охрану ж.-д. магистрали (с ответвлениями) от Новониколаевска до Иркутска и городов Омска и Томска; забрав значительный подвижной состав, ЧСК по-хозяйски утвердился на жел. дороге. Недовольство Колчака подогревалось выступлениями чехословаков за демократическое переустройство общества, их связями с сибирскими с.-р.; к тому же ЧСК разъедался изнутри политической борьбой, а его действия против партизан не привели к умиротворению полосы вдоль железной дороги. Размещавшийся в Омске чехосл. полк покинул город 5 ноября 1919 г. 13 ноября (накануне падения Омска) чехосл. руководители составили, а 15 ноября (когда город пал) выпустили меморандум о том, что пребывание ЧСК на железной дороге бесцельно и противоречит требованиям справедливости и гуманности ("под защитой чехо-словацких штыков русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир... мы сами не видим иного выхода из этого положения, как лишь в немедленном возвращении домой". - Последние дни колчаковщины. М.-Л., 1926, док. No 43, с. 113).

18 ноября по ЧСК был отдан приказ приостановить отправку рус. эшелонов и ни в коем случае не пропускать их за ст. Тайга, пока не проедут все части ЧСК. С 20 ноября по приказу колчаковского главкома К.В. Сахарова началась эвакуация из района Новониколаевск - Ачинск, в первую очередь семей бойцов, раненых и больных, эвакуируемых в Приамурье. Остановка рус. эшелонов вызвала в следующие дни ряд протестов Колчака, обращенных к ген. М. Жанену (главнокомандующему войсками союзных с Россией государств, действовавшими на востоке России и в Зап. Сибири) и Я. Сыровому (командующему ЧСК). 24 ноября Колчак телеграфировал: "Продление такого положения приведет к полному прекращению движения русских эшелонов и гибели многих из них. В таком случае я буду считать себя вправе принять крайние меры и не остановлюсь перед ними" (там же, с. 116). 25 ноября последовал резкий ответ Колчака на чехословацкий меморандум от 13 ноября, что вызвало возражения нового премьер-министра В.Н. Пепеляева. "Я возрождаю Россию, - ответил ему Колчак, - и, в противном случае, не остановлюсь ни перед чем, чтобы силой усмирить чехов, наших военнопленных" (там же, с. 140). Конфликт был с трудом улажен к 30 ноября, но действия ЧСК, стремившегося любой ценой поскорее пробиться на восток, остались прежними ("наши интересы выше всех остальных").

77 Пепеляев, Анатолий Николаевич (1891-1938) - генерал-лейтенант (1919), брат В.Н. Пепеляева (см. примеч. 79). Во время Первой мировой войны прошел путь от поручика (начальника полковой команды конных разведчиков) до полковника. Четкой партийной ориентации не придерживался. В нач. 1918 г. вместе со своей воинской частью - 42-м Сиб. стрелковым полком - приехал в Сибирь. 31 мая 1918 г. возглавил в Томске восстание, поддержанное ЧСК. Сформировал Средне-Сиб. корпус и командовал им, в конце декабря 1918 г. руководил взятием Перми. Неоднократно обращался к Колчаку с просьбой созвать в Сибири Земский собор. В.Н. Пепеляев стремился сделать брата преемником Колчака (в период поражений последнего). 9 декабря, находясь на ст. Тайга, братья Пепеляевы по телеграфу предъявили Колчаку ультимативные требования о созыве Земского собора, представив ему проект соответствующего указа. Одновременно они, обвинив главкома К.В. Сахарова в сдаче Омска, объявили его задержанным; требование отставки Сахарова и расследования обстоятельств сдачи Омска было предъявлено Колчаку также генералом М.К. Дитерихсом при их встрече (поначалу только в этом вопросе Колчак и уступил, назначив новым главкомом В.О. Каппеля).

После падения Колчака ген. П. отступил на Амур, затем отстранился от военной деятельности. Уехал в Харбин. Ездил извозчиком, ловил для заработка рыбу в Сунгари. Весной 1920 г. был близок к переходу на сторону революционных войск для борьбы с японцами и Г. Семеновым; едва не согласился на предложение командовать Нар.-револ. армией ДВР. Сочувствовал Сов. России в ее войне с Польшей. В 1921 г. отказался сотрудничать с М. Семеновым, бр. Меркуловыми, М.К. Дитерихсом. Был в это время близок к с.-р. Приняв очередное восстание якутов за широкое движение против сов. власти, в сентябре 1922 г. высадился на Охотском побережье с Сиб. добровольч. дружиной и вторгся в Якутию. Был разбит, 17 июня 1923 г. взят в плен; приговорен к расстрелу, замененному 10-летним заключением. Видимо, потом был снова репрессирован и погиб.

78 Клафтон, Александр Константинович - деятель партии кадетов. Родом из Самары. В 1918 г. выехал из Москвы в Уфу через фронт с полномочиями Междунар. комиссии Красного Креста. При организации в Омске 9 ноября 1918 г. Вост. комитета партии нар. свободы (Вост. отдел ЦК) вошел в него как тов. председателя; с декабря 1918 г. - председатель. Возглавлял вместе с Н.В. Устряловым Рус. бюро печати в Омске. Пред. акц. Рос. об-ва печатного дела там же. По оценке Устрялова - "благородный, умный либерал предреволюционной эпохи, старый земец, лишенный, однако, узко-интеллигентских шор и предрассудков" (У с т р я л о в Н. Под знаком революции. Харбин, 1925, с. 219). Осужден Чрезвычайным революционным трибуналом и 23 июня 1920 г. расстрелян вместе с колчаковскими министрами А.А. Червен-Водали, Л.И. Шумиловским и А.М. Ларионовым.

79 Пепеляев, Виктор Николаевич (1884-1920) - политический деятель. Окончил юридический ф-т Томского университета, преподавал в Бийской мужской гимназии. Чл. IV Гос. Думы от Томской губ. Чл. ЦК партии кадетов в 1917 г. Вскоре после Февраля - комиссар Временного правительства в Кронштадте; арестован там матросами. Летом 1917 г. вступил добровольцем в армию, служил в 8-м Сиб. мортирном дивизионе. Командирован в Сибирь "Нац. центром". Председатель Восточного отдела ЦК партии нар. свободы (кадетов) с момента его организации до формального выхода из партии (декабрь 1918). Один из главных деятелей переворота 18 ноября, после чего - директор департамента милиции и гос. охраны. С конца февраля 1919 г. - тов. министра внутренних дел, весной стал министром внутренних дел и вошел в состав Совета министров Верховного правителя. 22 ноября назначен премьер-министром. В Иркутске переформировал Совет министров. Пытался примирить пр-во с сиб. земством и гор. думами; рассчитывал, в случае упорства Колчака, опереться на войска своего брата - А.Н. Пепеляева; "правительства общественного доверия", однако, создать не сумел. В начале декабря выехал навстречу Колчаку с намерением добиться отречения того от верх. власти в пользу А.И. Деникина, созыва Земского собора и т.д. После конфликта с Колчаком возвращался вместе с ним в Иркутск и, начиная с Нижнеудинска, разделил его судьбу.

80 С 21 декабря движение Колчака на восток происходило в обстановке восстания, начавшегося на магистрали под руководством Ревкома (с.-р., меньшевики, земские деятели) и поддержанного большевиками. Почти сразу по прибытии поезда Колчака в Нижнеудинск в городе 27 декабря захватило власть Полит. бюро (местный орган Ревкома), и М. Жанен в тот же день (из Иркутска) приказал не пропускать далее поездa Колчака, Пепеляева и "золотой эшелон" "в видах их безопасности". Началось двухнедельное "нижнеудинское сидение" на станции, объявленной нейтральной. Верховный правитель предоставил своему конвою (60 офицеров и ок. 500 солдат) полную свободу действий, и почти все солдаты покинули его; Колчак поседел при этом в одну ночь. 1 января командование ЧСК взяло Колчака и золотой запас "под свою защиту".

Адмирал имел возможность бежать под видом солдата, но отказался; обсуждался план движения на Монголию, но был отброшен Колчаком. Он согласился на перевод в отдельный вагон, куда перешли и офицеры конвоя, и этот вагон, как и вагон Пепеляева, был прицеплен к эшелону 1-го батальона 6-го чешского полка и поставлен под защиту амер., англ., франц., япон. и чехосл. флагов (вывешен был и рус. Андреевский).

Со 2 января в поезде Жанена происходили переговоры оперативной (чрезвычайной) тройки последнего колчаковского пр-ва (А.А. Червен-Водали, А.М. Ларионов, ген. М.В. Ханжин) с представителями Политцентра (ПЦ) - новой власти, возникшей в ходе восстания и попытавшейся овладеть положением на магистрали от Красноярска до Иркутска. Упорство тройки было сломлено вмешательством Жанена и, главное, восстанием в Иркутске, в результате чего 5 января власть была формально передана ПЦ (фактически с первого дня ПЦ делил власть с Иркут. губкомом РКП(б) и Центр. штабом раб.-крест. дружин, силами которых и был в основном произведен переворот в городе вечером 4 января). Одновременно и сам Колчак отказался от власти, назначив своим преемником А.И. Деникина, а главнокомандующим вооруженными силами на Дальнем Востоке атамана Г.М. Семенова. По указанию Жанена, желавшего обеспечить беспрепятственный выезд союзнич. отрядов и поезда с иностр. миссиями, чехословаки согласились выдать Колчака Политцентру. В качестве выкупа за свободный путь на восток (особенно остерегались взрыва туннелей на Кругобайкальской железной дороге) они - несколько позже - согласились оставить в Иркутске "золотой эшелон".

Под охраной чехов, превратившейся в конвой, Колчак выехал из Нижнеудинска 10 января и, при задержках на ст. Зима, под Черемховом и на Иннокентьевской, где с каждым разом увеличивалось число вооруженных дружинников, сопровождавших поезд, утром 15 января прибыл в Иркутск. Союзники, за исключением чехословаков, покинули город накануне. Арест Колчака был поручен А.Г. Нестерову, со слов которого этот эпизод (там упоминается и А.В. Тимирева) описан Л.И. Шинкаревым в его кн.: Сибирь: откуда она пошла и куда она идет. (2-е изд., М., 1978, с. 154-155). Обширные выдержки из доклада генерал-майора М.И. Зaнкевича "Обстоятельства, сопровождавшие выдачу адмирала Колчака революционному правительству в Иркутске" приведены в кн.: К л а д т А.П., К о н д р а т ь е в В.А. Быль о "золотом эшелоне" (2-е изд., М., 1966, с. 60-65 и 88-90; документ ранее напечатан в кн.: Белое Дело, т. II: Летопись Белой Борьбы. Материалы, собранные и разработанные бароном П.Н. Врангелем, герцогом Г.Н. Лейхтенбергским и светлейшим князем А.П. Ливеном. Под ред. А.А. фон Лампе). Берлин, 1927.

Местным властям Колчака передал чеш. офицер Боровичка. Когда Колчаку сообщили о передаче, он воскликнул: "Как, неужели союзники меня предали? Где же гарантии генерала Жанена?" А.В. успокаивала Колчака, держа его руки в своих, и выразила желание быть арестованной вместе с ним.

Ряд подробностей об аресте и заключении адмирала Колчака и Анны Васильевны приведен впервые в статье Л.И. Шинкарева No"...Если я еще жива". Неизвестные страницы иркутского заточения Александра Колчака и Анны Тимиревой¤ ("Известия", 18 октября 1991 г., с. 9).

81 Тихомиров, Михаил Иванович (р. 1907) - журналист и писатель, печатающийся с 1928 г.; работал в различных редакциях в "Правде", "Вечерней Москве", "Московском литераторе", "Нашем современнике", Госполитиздате; получил высшее дипломатическое образование (1938) и участвовал в работе советских правительственных делегаций в США, Франции, Швейцарии, Канаде. Колчак является действующим лицом его первого (и единственного) обширного произведения "Генерал Лукач". Этот исторический роман написан в 1956-1962 гг. и выдержал пять изданий общим тиражом 680 тыс. экз. Тихомиров, как и другие беседовавшие с Анной Васильевной писатели (Алдан-Семенов, А.И. Елкин), обещал изобразить Колчака правдиво - "не так, как другие раньше"; это никак не отразилось на переизданиях "Генерала Лукача". Сама Анна Васильевна изображена в романе в ряду реальных исторических лиц под именем Веры Митеревой: сибирячка, княжна, женщина далеко не строгого поведения, которой после ареста Колчака "ничто не угрожает".

82 Речь идет о письмах Колчака к Анне Васильевне, которые рассматривались исследователями как своего рода дневник Колчака за февраль 1917 - март 1918 г. Они попали в СССР в составе Пражского архива в 1945 г., но долго оставались неизвестными. Впервые судьбе этих писем и их содержанию были посвящены пять страниц в статье ст. научн. сотр. ЦГАОР СССР Б.Ф. Федотова "О малоизвестных источниках периода гражданской войны и иностранной военной интервенции в СССР" ("Вопросы истории", 1968, No 8, с. 24-28).

А.И. Алдан-Семенов при работе над романом "Красные и белые" (с 1969 три издания общим тиражом 380 тыс. экз.), вероятно, знакомился с несовершенными машинописными расшифровками этих трудночитаемых текстов. В роман включены отобранные им не вполне точные отрывки из восьми писем.

Подробнее об истории этих писем и их предшествующих публикациях см. с. 139-142 настоящего издания.

83 Алдан-Семенов - псевд. писателя Семенова Андрея Игнатьевича (1908-1985). Начинал как поэт (печатался с 1926, первая кн. стихов - 1934). Арестован по полит. обвинению (ок. 1937), 1938-1953 гг. провел в лагерях на Севере (добыча золота, ловля рыбы, лесоповал). После реабилитации - автор прозаич. книг о тружениках Сибири и Севера; писал о "восстановлении ленинских норм сов. демократии".

84 Каппель, Владимир Оскарович (1883-1920) - генерал-лейтенант (1919). Окончил Николаевское кавалерийское училище (1903) и Академию Генштаба (1913), участвовал в Первой мировой войне. Летом 1918 г. - командир Первой добровольческой дружины Нар. армии (армия Комуча), командовал частями Нар. армии, взявшими Симбирск и Казань. Наиболее надежными по дисциплине и храбрости в его Волжском корпусе стали Ижевская и Воткинская дивизии (из восставших против большевиков в августе 1918 г. рабочих этих городов). Единственный военачальник, которого Директория, в порядке исключения, произвела в генералы (ноябрь 1918). Остался с той частью Нар. армии, которая, подчинившись Колчаку, приняла название Зап. армии. В 1919 г. корпус Каппеля действовал под Белебеем (май), Челябинском (июль-авг.), на Тоболе (август). При отходе на Омск командовал Моск. группой войск (т.е. той, в задачу которой ранее входило наступление на Москву), а с ноября 1919 г. 3-й армией (бывшая Западная). Среди генералов выделялся безусловной преданностью Колчаку. После конфликта с М.К. Дитерихсом и В.Н. Пепеляевым Колчак по прямому поводу предлагал Каппелю, когда тот достигнет Иркутска, принять от него полномочия Верховного правителя (Каппель отказался, сославшись на свою неподготовленность). 11 декабря назначен главнокомандующим. Его армия совершила так наз. Ледяной Сибирский поход: преследуемая 5-й Красной Армией и охваченная тифом, прошла в стужу по глубоким снегам вдоль Сиб. магистрали (шли по старому Сибирскому тракту: на железную дорогу не пускала занимавший ее ЧСК) и пробилась за Байкал, потеряв большую часть своего состава. В походе Каппель простудился, отморозил обе ноги и 25 января умер от воспаления легких. За Байкалом части Каппеля приняли наименование Дальневост. Российской армии, но чаще называли себя Каппелевской армией. Отойдя в конце 1920 г. (под условием разоружения) в Китай, а затем проникнув в Приморье и частично возродившись там как боевая сила, каппелевцы до конца (1922) сохранили свое название.

85 Сведения о движении каппелевцев стали поступать в Иркутск примерно с 15 января. В этих условиях ПЦ 20-21 января вынужден был передать власть Иркутскому ВРК, сформированному 19 января и руководимому большевиками (чехословаки в ответ на заявление ВРК о необходимости устранить ПЦ согласились на это при условии сохранения в силе заключенного ими в ПЦ соглашения о свободном выходе ЧСА на восток). 30 января у ст. Зима каппелевцы разбили сов. войска и в следующие дни вышли на подступы к Иркутску.

86 Расстрел Колчака был заранее предрешен. Еще в январе директива об этом была дана Лениным:

"Шифром. Склянскому: Пошлите Смирнову.

(РВС 5) шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступили так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске.

Ленин

Подпись тоже шифром.

1. Беретесь ли сделать архинадежно?"

(Этот текст был опубликован М. Восленским в кн. "Номенклатура", вышедшей в Лондоне в 1985 г. Здесь цитируется по газете ленингр. писателей "Литератор", 20 июля 1990 г., с. 7.)

Официальная советская версия упоминала лишь санкцию на расстрел, полученную по телефону от председателя РВС 5-й армии И.Н. Смирнова. Утверждалось, будто бы вначале предполагалось отправить Колчака после следствия в Москву, но события заставили местные власти поступить иначе. Формально постановление о немедленном расстреле Колчака и Пепеляева вынесено в Иркутске (Военно-революционным комитетом по представлению С.Г. Чудновского, председателя Иркутской Губчека).

Расстрел описан, с расхождением в некоторых деталях, его непосредственными исполнителями - С.Г. Чудновским (Конец Колчака. - В кн.: Годы огневые, годы боевые. Сб. воспоминаний. Иркутск, 1961, с. 207-210) и И.Н. Бурсаком (Конец белого адмирала. - В кн.: Разгром Колчака. Воспоминания. М., 1969, с. 266-280); Л.И. Шинкарев в указанной выше книге пользовался более полным текстом воспоминаний Бурсака. Об обстоятельствах расстрела Колчака рассказали тогдашний глава Иркутского ВРК А.А. Ширямов (Иркутское восстание и расстрел Колчака. - "Сиб. огни", 1924, No 4, с. 122-139). К воспоминаниям Ширямова, Чудновского, Бурсака, по всей видимости, восходит легенда о А.В. Тимиревой как "княжне".

После объявления о предстоящем расстреле Колчак обратился с просьбой о свидании с Анной Васильевной, в ответ на что "все расхохотались" (Чудновский). Перед расстрелом Александр Васильевич оставался спокойным. Ему хотели завязать глаза - он отказался. Расстрелян, как и Пепеляев, на берегу реки Ушаковки в 5 ч. утра 7 февраля 1920 г. двумя залпами дружинников из тюремной охраны. Трупы опущены в прорубь, вырубленную дружинниками на Ангаре. При расстреле Колчака присутствовал представитель губревкома М.Н. Ербанов (будущий председатель СНК Бурят-Монгольской АССР и первый секретарь Бурят-Монгольского обкома ВКП(б), расстрелянный в 1938).

87 Комендантом тюрьмы в это время был В.И. Ишаев. Возможно, однако, что Анна Васильевна имеет в виду прежнего коменданта тюрьмы, принявшего арестованных от А.Г. Нестерова 15 января, - И.Н. Бурсака, который стал при переходе власти к ВРК комендантом города, но неоднократно (по 2-3 раза в сутки) посещал и проверял тюрьму.

88 Пешкова (урожд. Волжина), Екатерина Павловна (1876-1965) общественный деятель. Родилась на Украине, гимназию окончила в Самаре (1895). Жена А.М. Горького с 1896 г.; после 1904 г., когда они расстались, сохранила с ним деловые и дружеские отношения.

Общественная работа Е.П. началась в 1900-е годы в Ниж. Новгороде (Нар. дом, Красный Крест) и Крыму (помощь революционным матросам). В 1907-1914 гг., вместе с сыном Максимом, Е.П. - за границей, в основном в Париже. Посещала в Сорбонне курсы французского языка для русских и лекции по социальным наукам. Была членом партии с.-р.; в конце 1908 г., после разоблачения Е.Ф. Азефа, выбрана во Временную делегацию ПСР, заменявшую ЦК ПСР до выборов нового ЦК. В 1908-1912 гг. работала в эмигрантской кассе (Париж) по организации материальной помощи рус. политэмигрантам. Вместе с другими членами кассы организовала в Париже детскую библиотеку. Участвовала в попытках создать за границей Музей истории борьбы за полит. освобождение России (1910-1913). Работала в организованном В.Н. Фигнер Кружке помощи каторге и ссылке ("Парижский кружок"), продолжила эту работу по возвращении из-за границы.

После начала Первой мировой войны вернулась из Италии в Россию через Константинополь - Одессу. В об-ве "Помощь жертвам войны" заведовала (осень 1914-1918) Комиссией помощи детям. В начале 1915 г. вместе с адвокатом И.Н. Сахаровым на средства Земского и Городского союзов организовала отряд по сбору детей, оставшихся за линией фронта. В годы войны работала также в нелегальном кружке "Красный Крест", собирала для Горького материалы о жизни евреев в России, ответы по анкете "Дети и война" и т.д.

После Февраля - в Моск. бюро Об-ва помощи освобожденным политическим, в августе 1917 г. при посещении Крыма знакомилась в Ливадии с работой санаториев для бывших политзаключенных. В 1917 г. - чл. ЦК ПСР.

После Октября - в об-ве "Культура и свобода", в Худож. просветит. союзе рабочих организаций, Политическом Красном Кресте (до 1922), с 1922 г. возглавила организацию Помощь политическим заключенным, которая просуществовала до 1937 г. С осени 1920 до 1937 г. - делегат Польского Красного Креста по опеке лиц польской национальности в Сов. России. В связи с этой деятельностью посетила Иркутск, Новониколаевск и др. города Сибири (сентябрь-октябрь 1921), Архангельск (весна 1922) и т.д., по два раза в год ездила в Польшу. По завершении репатриации в Польшу награждена (1925) знаком Польского Красного Креста. Один из организаторов Музея А.М. Горького в Москве (1937).

Во время войны 1941-1945 гг. - в организациях, помогавших эвакуированным и пострадавшим от войны детям (начала эту работу в Ташкенте в конце 1941). В последние годы жизни - консультант архива А.М. Горького при ИМЛИ. Среди подготовленного ею к печати - два тома писем Горького к ней ("Архив А.М. Горького", т. 5 и 9. М., 1955 и 1966).

89 Репатриация в Польшу проводилась в соответствии с сов.-польским соглашением, заключенным в Риге 24 февраля 1921 г. (Документы и материалы по истории советско-польских отношений. Т. III. М., 1965, док. No 267, с. 502-514). В Москве (а для проведения встречной репатриации - и в Варшаве) создавались смешанные комиссии из делегаций от обеих сторон. Члены репатриационных комиссий пользовались дипломатической неприкосновенностью. В их функции входило посещение лагерей, тюрем, госпиталей и прочих мест нахождения лиц, имеющих право на репатриацию. До образования в апреле 1921 г. репатриационных комиссий и некоторое время после их создания репатриацией занимались Российское и Польское общества Красного Креста. За апрель 1921-апрель 1924 г. из сов. республик в Польшу репатриировалось ок. 1,1 млн. человек (почти 2/3 из них составляли украинцы и белорусы). По польским источникам, на территории СССР осталось ок. 1,5 млн. поляков, не воспользовавшихся правом на репатриацию. Контингенты возвращавшихся на родину граждан с самого начала должны были включать определенную долю военнопленных, по исчерпании иных категорий они состояли только из военнопленных.

Осн. часть пленных поляков была захвачена на фронтах сов.-польской войны (воен. действия с 25 апреля по 18 октября 1920). Меньшую часть составили бывшие польские легионеры из соединений, созданных летом 1918 г. в Сибири и входивших позже в состав войск Польской республики. Поляки, подобно чехословакам и румынам, охраняли один из секторов Сиб. магистрали (Татарская - Новониколаевск, с ответвлением на Славгород, с 1 октября 1919 г. ЧСА передала им участок Новониколаевск - Тайга). При отступлении польская дивизия, вместе с серб. полком, составляла арьергард союзнич. войск. Перед ст. Тайга отряд поляков в 4 тыс. штыков был почти начисто изрублен 27-й красной дивизией (в живых осталось 50 пленных); в р-не Анжерских копей два полка легионеров в 8 тыс. штыков потерпели новое поражение и затем без сопротивления сдались в плен. Военнопленные поляки содержались как в европейской России (Тульский лагерь), так и в азиатской части страны (напр., в 1920 г. работали на лесозаготовках в р-не Колывани). Деятельность Е.П. Пешковой по репатриации польских военнопленных, возможно, отмечена в польской прессе и мемуарах, но нам эти источники неизвестны.

90 Павлуновский, Иван Петрович (1888-1940) - большев. деятель, чл. РСДРП(б) с 1905 г. В ВЧК с момента ее организации, вместе с ней переехал в Москву, принимал руководящее участие в ликвидации "Союза защиты родины и свободы" (май 1918) и др. крупных операциях ВЧК. С августа 1918 г. нач. Особого отд. 5-й армии Вост. фронта; возглавлял одно время Особый отд. Вост. фронта. Пред. ЧК в Казани и Уфе после взятия этих городов (1918). С апреля 1919 г. зам., с августа первый зам. нач. Особого отд. ВЧК (1919-1920). В ответ на просьбу Сибревкома (январь 1920) направить в Сибирь Я.Х. Петерса для организации ЧК выдвинут Дзержинским (с согласия Ленина) полномоч. представителем ВЧК (потом ОГПУ) по Сибири (1920-1926) и Закавказью (1926-1928). Пред. Сиб. чрезвычайного Ревтрибунала на Омском процессе над видными деятелями колчаковского режима (20-30 мая 1920). С 1921 г. - чл. Сиббюро ЦК РКП(б). В нач. 1921 г., когда повстанческое движение против большевиков охватило всю Зап. Сибирь, вошел вместе с пред. Сибревкома И.Н. Смирновым и пом. главкома по Сибири В.И. Шориным в Чрезвычайную тройку по Сибири, под руководством которой восстание было подавлено к июню 1921 г. В августе 1921 г. был занят операцией по захвату Р.Ф. Унгерна фон Штернберга. С нач. 1922 г. чекистскую работу совмещал с должностью уполномоченного НКПС по Сибири, в 1922 г. возглавил так наз. Сибпятерку - чрезвычайную комиссию по вывозу хлеба из Сибири. Из характеристики на Павлуновского Сиббюро ЦК РКП(б): "В политической обстановке ориентируется легко и быстро. Марксистская подготовка достаточная. Выдержан и устойчив. В отношении парторганов дисциплинирован. Энергичен и настойчив. С точки зрения коммунистической этики безупречен". Работая затем в Закавказье, сблизился с Г.К. Орджоникидзе и в последующие годы замещал его в НК РКИ и Наркомтяжпроме (первый зам. наркома по оборонной индустрии). Кандидат в члены ЦК ВКП(б) (1934). В 1937 г. арестован и погиб в заключении.

91 Члены ЦК ПСР этапировались в Москву для суда (8 июня7 августа 1922) над ними и другими деятелями партии.

92 Политический Красный Крест (Московский политический Красный Крест) работал в Москве с сер. февраля 1918 до сентября 1922 г. С лета 1922 г. функционировал под другим названием - Помощь политическим заключенным. С этого периода в связи с неудовольствием властей активной попыткой ПКК помочь подсудимым на процессе ПСР, лишен прежней возможности оказывать содействие в деле смягчения участи политзаключенным, обследовать тюрьмы и влиять на улучшение условий содержания в местах заключения. В 1938 г. закрыт по непосредственному приказу Н.И. Ежова. В ПКК входили Е.П. Пешкова (пред.), М.Л. Винавер (зам. пред.), Н.К. Муравьев, В.Н. Малянтович. В работе ПКК участвовал А.Ю. Фейт (ум. 1926). Почетным пред. ПКК была В.Н. Фигнер.

Приведем текст одного из объявлений Моск. ПКК ("Жизнь", 1918, 29 мая, No 28, с. 4):

"Возродившийся Политический Красный Крест, преследующий задачи оказания всех видов помощи политическим заключенным, испытывает большой недостаток в материальных средствах.

Денег теперь нужно много, т.к. тюрьмы переполнены и рост продовольственных затруднений вызывает острую необходимость в большом притоке денежных средств.

Красный Крест надеется встретить поддержку во всех культурных слоях русского общества и просит нас напечатать, что он с признательностью принимает всякого рода пожертвования, которые надлежит адресовать: Москва, М. Никитская, 25.

Денежные пожертвования можно также адресовать в редакции московских газет для Политического Красного Креста".

После смерти Дзержинского (1926) ПКК функционировал с большим трудом, ходатайства его удовлетворялись органами ОГПУ-НКВД все реже, к нач. 30-х годов иссякли источники средств ПКК, а затем его деятельность постепенно свелась к наведению справок об арестованных и даче советов их родным. Главные средства ПКК составлялись из фондов различных политич. группировок (в основном социалистич. партий) и расходовались пропорционально размерам партийных поступлений. Воспоминания А.В. Книпер свидетельствуют о том, что помощь оказывалась не только социалистам, но и другим лицам, арестованным по политическим мотивам.

Первый значительный массив материалов о ПКК опубликован в исторических сборниках "Память", составлявшихся в СССР и публиковавшихся в 70-80-х на Западе (см. выпуски No 1, 3, 4).

93 Винавер, Михаил Львович (1880-1942) - адвокат, ближайший помощник Е.П. Пешковой по работе в ПКК и в Польском КК. Арестован в 1937 г., приговорен к 10 годам. Освобожден из лагеря в связи с зачислением в польскую армию В. Андерса, умер во время ее передислокации в Иран. По другим сведениям, погиб в заключении.

94 Ягода, Генрих Георгиевич (1891-1938) - большев. деятель. До революции служил статистиком, работал в больничной кассе Путилов. завода, в 1915 г. призван в армию. В револ. деятельности с 1904 г., был в ссылке (1911-1913). Чл. РСДРП(б) с 1907 г. (Ниж. Новгород, затем Москва и Петербург). В 1917-1919 гг. на воен. работе, в 1919-1922 гг. чл. Коллегии Наркомвнешторга. С 1920 г. упр. делами ВЧК, чл. коллегии ВЧК. С 1924 г. зампред ОГПУ, в 1934-1936 гг. - наркомвнудел. Расстрелян по делу "антисоветского правотроцкистского блока".

95 В 1922 г., по освобождении, Анна Васильевна жила в Москве сна-чала с братом Ильей. В том же году взяла к себе сына, оставленного в 1918 г. в Кисловодске, и вышла замуж за В.К. Книпера. В 1936 или 1937 г. в ее квартире поселилась сестра Елена.

96 Книпер, Всеволод Константинович (1888-1942) - инженер-строитель. Работал на железных дорогах и на строительстве гидросооружений. Умер в Москве.

97 Внучки Е.П. Пешковой - дети М.А. Пешкова (1897-1934): Пешковы Марфа Максимовна (р. 1925) и Дарья Максимовна (р. 1927).

98 Бутафором в Гор. театре Рыбинска (Шербакова) Анна Васильевна работала до и после енисейской ссылки. А первые шаги ее как театрального художника относятся ко времени пребывания в Карлаге. Именно там Анна Васильeвна обнаружила в себе и вкус к этому виду творчества, и личные свои возможности.

99 Заявления о реабилитации Анна Васильевна писала, по крайней мере с 1954 г. Она посылала их Г.М. Маленкову, Н.С. Хрущеву, К.Е. Ворошилову (а сестра Елена - XXI съезду КПСС и ген. прокурору Руденко). Прилагались отзывы и характеристики Анны Васильевны (акад. В.В. Виноградов, проф. А.Н. Александров). В 1957 и 1958 гг. ходатайства Анны Васильевны о снятии судимости были официально отклонены. Попытка 1959 г. привела к полной реабилитации в марте 1960 г. В это время, не заработав пенсии к 67 годам, Анна Васильевна вынуждена была работать. Лишь по ходатайству группы деятелей муз. искусства (Д.Д. Шостаковича, А.В. Свешникова, Е.Ф. Гнесиной, В.Н. Шацкой, К.А. Эрдели, Н.А. Обуховой, Д.Ф. Ойстраха, И.С. Козловского) ей за заслуги отца перед рус. муз. культурой была назначена с сентября 1960 г. пенсия республиканского значения - 450 (с 1961 г. - 45) руб. в месяц.

100 Муравьев, Николай Константинович (1870-1936) - адвокат. После Февраля - пред. Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющего и прочих высших должностных лиц как гражданского, так и военного и морского ведомств (ЧСК). Защитник на политических процессах как до революции, так и после Октября. Участвовал в работе Всесоюзного об-ва политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Член юридической комиссии Политического Красного Креста.

101 Об отношениях Е.П. Пешковой с Дзержинским см. указанные выше (примеч. 92) публикации о ПКК.

102 Мать Е.П. Пешковой - Волжина, Мария Александровна (1848-1939).

103 Это была Наталья Мильевна Аничкова (1896-1975), филолог, бывшая лагерница. Она много помогала А.И. Солженицыну, который в своей книге "Архипелаг ГУЛАГ" упоминает ее и ее репрессированных родственников.

ПЕРЕПИСКА А.В. КОЛЧАКА И А.В. ТИМИРЕВОЙ

Публикация К.Г. Ляшенко

Примечания К.Г. Ляшенко и Ф.Ф. Перченка

ПИСЬМА А.В. КОЛЧАКА К А.В. ТИМИРЕВОЙ

(1917-1918)

Письма Колчака сохранились в основном в виде черновиков, написанных чернилами и карандашом на листках из блокнотов, которые переплетены в два небольших по формату дела, хранящихся в личном фонде А.В. Колчака (ф. Р-5844 в Госархиве Российской Федерации). Хронологически письма охватывают период с февраля 1917 по март 1918 г. Кроме того, публикуются два письма (черновик и машинописная копия) из того же фонда за сентябрь 1917 и апрель 1918 г.

Стремясь достигнуть более четкой формулировки своих мыслей, Колчак делал наброски как целых писем в нескольких вариантах, так и отдельных фрагментов и фраз. В частности, имеется несколько вариантов ответа Колчака на письма А.В. Тимиревой от 24 апреля и 12 и 13 мая 1917 г., связанных с возникновением между ними личной размолвки, которая развивалась на фоне осложнений служебного порядка в связи с развалом Черноморского флота после Февральской революции. Некоторые записи и наброски не датированы. Значительная часть текстов трудно читаема из-за неразборчивого почерка адмирала, недописанных слов, многочисленных зачеркиваний, исправлений и вставок, сделанных между строк.

Иногда тексты писались в течение ряда дней и превращались в своего рода дневниковую запись; в таких случаях, особенно если запись нового дня не связана с переходом на новую страницу и не имеет начального обращения к адресату, мы объединяем несколько записей под одним номером.

Выделяется письмо, написанное в конце пребывания Колчака в Англии и во время его перехода через Атлантический океан в Америку: к нему Колчак возвращался пять раз в августе - сентябре 1917 г. В отличие от других публикуемых текстов это письмо представляет собой беловик, дошедший до адресата и сохранившийся среди документов фонда Политцентра, в руки которого чешским командованием 15 января 1920 г. был передан Колчак. В составе этого фонда (ГА РФ, ф. Р-341) находится так называемая "Личная папка Верховного правителя адмирала Колчака" с его автобиографией, шестью письмами А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку (публикуются в следующем разделе) и другими документами.

Блокноты с черновыми записями хранились у Колчака, и только перед самым арестом, на станции Нижнеудинск, он вручил их одному из своих адъютантов подполковнику А.Н. Апушкину, с которым они попали за границу.

За границей о рукописи Колчака стало известно примерно в 1924 г., так как Апушкин, видимо, пытался их продать или опубликовать, что вызвало протест со стороны вдовы Колчака Софьи Федоровны, которая считала их принадлежащими законным наследникам - ей и сыну.

11 января 1926 г. бывший начальник полевого штаба Колчака М.И. Занкевич, удостоверяя принадлежность писем Апушкину, получившему их из рук Колчака, писал: "Издание дневников (так часто называли этот комплекс документов. - К.Л.) покойного адмирала, в части, касающейся общих политических событий, казалось бы мне желательным для освещения этих событий, равно как и для увековечения светлой памяти адмирала"1.

В августе 1926 г. о письмах Колчака стало известно редактору журнала "Белое дело" А.А. фон Лампе, который получил через Н.А. Кропоткина и герцога Г.Н. Лейхтенбергского копии писем со следующей характеристикой: "К белому "действу" они, конечно, не имеют прямого отношения, но они действительно очень ярко и интересно характеризуют нравственную фигуру Колчака; вместе с тем они проповедуют необходимость духа борьбы: войны вообще, как таковой, и борьбы с пацифизмом, демократизмом и пр., т.е. проповедуют идеи, которыми живет именно все белое движение..."2

Однако в "Белом деле" публикация писем не состоялась из-за появившегося тогда на страницах парижской газеты "Возрождение" заявления А. Кривенко о том, что "дневник бывшего Верховного правителя России адмирала А.В. Колчака, согласно заключенному между А. Кривенко и А.Н. Апушкиным предварительному договору, принадлежит исключительно Кривенко, и другие лица без моего согласия не могут ни купить, ни издать"3.

Немедленно выступившая в этой же газете вдова Колчака заявила, что будет "преследовать судом нарушителя законных интересов моих и моего сына"4.

В декабре 1926 г. в той же газете А.Н. Апушкин, защищая свои права на письма Колчака, потребовал назначить третейский суд для решения этого вопроса5.

Для устранения юридических препятствий Апушкин получил 10 февраля 1927 г. от бывшего сенатора С.А. Левицкого заключение о его, Апушкина, праве распоряжаться рукописью Колчака. Левицкий, в частности, отмечал, что обстоятельства передачи рукописи и само ее содержание исключают право вдовы адмирала на нее. Отсутствие права А.В. Тимиревой на рукопись мотивировалось Левицким тем, что в момент передачи рукописи А.В. Тимирева находилась вместе с адмиралом в одном вагоне - и тем не менее Колчак передал документ подполковнику Апушкину. На основании этого делалось заключение, что рукопись принадлежит согласно воле ее автора безраздельно Апушкину6.

Свидетельство о подлинности почерка адмирала дал Апушкину 3 апреля 1927 г. бывший второй генерал-квартирмейстер Колчака П.Ф. Рябиков7.

8 апреля 1927 г. А.Н. Апушкин передал безвозмездно черновики писем адмирала с имеющимися у него копиями и обязательством не использовать их полностью или частично в Русский Заграничный исторический архив в Праге8. В возмещение расходов по перевозке и хранению писем он получил от архива 150 долларов. В 1945 г., когда РЗИА был подарен чешским правительством АН СССР и перевезен в Москву, документы попали в ЦГАОР СССР.

Впервые краткий обзор писем Колчака был дан сотрудником ЦГАОР СССР Б.Ф. Федотовым в статье "О малоизвестных источниках периода гражданской войны и иностранной военной интервенции в СССР" ("Вопросы истории", 1968, No 8, с. 24-28), затем письма частично использовались Г.З. Иоффе в книге "Колчаковская авантюра и ее крах" (М., 1983). С письмами знакомился писатель А.И. Алдан-Семенов, написавший роман "Красные и белые"; он включил в роман, с небольшими неточностями, цитаты из восьми писем.

В более близкое к нам время фрагменты из писем введены в научный оборот А.В. Шавровым ("Превратности жизни адмирала Колчака" в No 9 и 10 "Морского сборника" за 1990 г.), В.И. Шишкиным ("Колчак, влюбленный и любимый" в еженедельнике "Сибирская газета" от 24 февраля-2 марта 1992 г.), С.В. Дроковым ("Я сижу перед Вашим портретом" в еженедельной газете "Подмосковье" от 11 июля 1992 г.), а также некоторыми другими авторами.

В настоящей публикации представлены письма, взятые из двух комплексов (фонды Р-5844 и Р-341 ГА РФ). Черновики писем сохранились в виде полных текстов, а также набросков отдельных частей или даже начальных фраз. Стилистические особенности писем сохранены. Зачеркнутые слова и части текста, имеющие смысловой характер, воспроизводятся в текстуальных примечаниях. Недописанные слова, а также слова, необходимые для смыслового понимания текста, вставленные подготовителями и установленные подготовителями даты писем заключены в квадратные скобки; слова, прочтение которых подготовителями ставится под сомнение, воспроизводятся в угловых скобках. Непрочтенные слова оговорены в тексте. Имеющиеся в тексте отточия и подчеркнутые слова принадлежат автору; в тексте сохранено в основном авторское написание фамилий, имен собственных, географических понятий и терминов, в том числе иностранных. В примечаниях дается их современное написание. Письма из России датированы автором по старому стилю, письма из-за границы имеют двойную датировку: по новому и старому стилям. Письма публикуются с авторской датировкой, письма и наброски без дат датированы подготовителями публикации. Письма расположены в хронологической последовательности. Нумерация писем условная: под одним номером даются письма и наброски в виде одной-двух фраз, а также фрагменты, написанные на обороте листа. Варианты одного и того же письма даются под самостоятельными номерами. Вычеркнутые автором слова, фразы, части текста, имеющие смысловой, а не редакционный характер, воспроизводятся в постраничных примечаниях.

_____________

1 ГА РФ, ф. Р-5844, оп. 1, д. 5, л. 1.

2 ГА РФ, ф. Р-5853, оп. 1, д. 26, л. 157.

3 "Возрождение", No 441, 17 августа 1926 г.

4 "Возрождение", No 455, 31 августа 1926 г.

5 "Возрождение", No 568, 22 декабря 1926 г.

6 ГА РФ, ф. Р-5844, оп. 1, д. 5, л. 5-8.

7 Там же, л. 9.

8 Там же, л. 10.

_____________

В фонде А.В. Колчака в РГА ВМФ сохранились два фрагмента писем к А.В. Тимиревой, относящихся к 1916 г., к ближайшим двум-трем месяцам после назначения его 28 июля 1916 г. командующим Черноморским флотом. Мы их помещаем перед письмом за No 1:

...странной потому, что я сам ранее о ней не размышлял. Я думал о том, как не понятно для меня совпали мое назначение в Черное море.

Мне раньше в этой обстановке являлось желание Вас видеть, говорить с Вами, услышать Ваш голос. Теперь я об этом почти не думаю. Ваши письма доказательство внимания Вашего, дают мне какую-то спокойную уверенность, что это будет. Вот если только бы до этого сбылись некоторые из моих пока еще мечтаний.

Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так [еще] жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе. Столько бессонных ночей я провел у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько дум, горьких, безотрадных. Я не знаю, что случилось, но всем своим существом чувствую, что Вы ушли из моей жизни, ушли так, что не знаю, есть ли у меня столько сил и умения, чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Вы были для меня в жизни больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я нес к Вашим ногам, как бы божеству моему, все свои силы я отдал Вам.

Я писал Вам, что думаю сократить переписку, но когда пришел обычный час, в кот[орый] я привык беседовать с Вами, я понял, что не писать Вам, не делиться своими думами, свыше моих сил. Переписка с Вами стала моим вторым "я", и я отказываюсь от своего намерения и буду снова писать - к чему бы это ни привело меня.

Вы ведь понимаете меня, и Вам, может быть, понятна моя глубокая печаль (РГА ВМФ, ф. 11, оп. 1, д. 45, лл. 207-208. Черновик; л. 208. Маш. копия).

No 1

[Не ранее 19 февраля 1917 г.]

[Датируется по содержанию: см. прим. 17]

Ваше письмо с упоминанием о Гельсингфорсе1, маскараде в Собрании, о наших общих знакомых вызвало у меня чувство зависти к тем, кто видел и был около Вас, напр[имер] к Лоло Щетинину2. Хоть бы он приехал в Севастополь и рассказал что-нибудь про Вас. Мария Семеновна3 говорила, что он собирался в Ялту и проездом хотел быть у меня в Севастополе.

Я очень тронут, что в разговоре с Вами Адриан Иванович так был любезен в отношении меня и слезно уверяет, что он не мог бы сделать лучшее для меня, как вызвать своими словами те строки Вашего письма, где Вы говорите о совместном с ним переходе на ледоколе4.

Вы говорите о Веселкине5 в смысле его замены кем-то другим я ничего не знаю и полагаю, что без ведома моего вряд ли такой акт может быть совершен, и я был бы крайне недоволен, если бы что-либо в этом смысле было предпринято. Экипаж у меня действительно отобрали6 по соображениям, совсем ничего общего с войной не имеющим, и я именно этим крайне недоволен, но приходится мириться.

Вы пишете про Мурашева7 - я всегда высоко ставил его как офицера и любил, как своего близкого помощника и товарища, и даже думал видеть его в Черном море. Но это невозможно, ибо Мурашев - офицер, заменить которого очень трудно, и снимать его с Минной дивизии значило бы приносить ей прямой ущерб - я и так правдами и неправдами лишил дивизию таких офицеров, как Фомин, Тавастшерна, Павелецкий, Холмский8, и понятно, что получить в Черное море Мурашева можно, только перешагнув через труп командующего Балтийским флотом.

Вы спрашиваете про симфонический концерт9. Он был весьма неважен, скажу откровенно, но это не мешает мне на днях устроить второй, где пойдут "Шехерезада" Чайковского, некоторые вещи Грига и "Двенадцатый год". Вы охотно согласитесь, что одного приказания играть симфонии Бетховена иногда бывает недостаточно, чтобы их играли хорошо, но, к сожалению, у меня слишком мало других средств. Что касается выставки картин - то я совершенно чужд этой области, и вся моя деятельность по художественной части в Черном море ограничилась указаниями моими художнику, писавшему батальную картину на тему боя "Гебена" со 2-й бригадой линейных кораблей10, о виде всплесков и разрывов об воду наших снарядов.

На первой неделе великого поста я предался благочестию и со своим штабом и дамами, пребывающими в моем доме, говел и исповедовал свои грехи, избегая по возможности совершать новые, читал Тертуллиана11 и Фому Кемпийского12, и только двукратное гадание несколько нарушило эту гармонию13. Но это, я думаю, ничего, хотя с точки зрения канонической это не вполне удобно. Теперь я занялся новым делом: принимаю участие в бракосочетании дочери адмирала Фабрицкого14 вопреки церковным правилам, запрещающим это таинство в великом посту. По этому случаю я с Веселкиным имел постоянный диспут с архиепископом Таврическим, епископом Севастопольским15 и ректором семинарии на тему о таинстве брака. После двух часов обсуждения этого вопроса я, опираясь на широкую эрудицию Веселкина в церковных вопросах, блестяще доказал, что брак, как таинство, с догматической и с канонической стороны может и должен быть совершен в любое время и что до проистекающих из него явлений церкви нет дела. Епископы, по-видимому, впали в панику, но разбить нас не могли и, когда я дошел до Оригена16, - дали разрешение. Присутствуя на торжестве православия17, я немного опасался, не буду ли предан анафеме, но все обошлось благополучно. К участию в совершении этого таинства я привлек еще адмирала Трубецкого18 и для вящего утверждения принял обязанности посаженного отца - полагаю, что теперь всякое сопротивление будет бесполезно. Как изволите усмотреть, командующему флотом приходится заниматься иногда удивительными делами.

ГА РФ, ф. Р-5844, оп. 1, д. 1, лл. 1-6

_____________

1 А.В. Тимирева вместе с сыном выехала из Ревеля через Гельсингфорс в Петроград, сопровождая мужа, С.Н. Тимирева, которому (как офицеру действующего флота) подошла очередь воспользоваться правом на трехнедельный отпуск (с 7 по 28 февраля 1917 г.).

2 Щетинин, Алексей Алексеевич (1876-?) - капитан 1-го ранга (1915), минный офицер. Участник обороны Порт-Артура. На Балтфлоте командовал крейсером "Россия" до начала июня 1917 г., когда был переведен в резерв чинов Морского министерства. Уволен в отставку в ноябре 1917 г.

3 Мария Семеновна Иванова (урожд. Говалова, по первому браку Лаврова) жена контр-адмирала Иванова Леонида Леонтьевича (1875-?), участника обороны Порт-Артура, в 1915-1916 гг. командира линейного корабля "Севастополь" на Балтфлоте, с ноября 1916 г. начальника бригады крейсеров Черного моря. С 1920 г. в эмиграции.

4 Командующий Балтфлотом вице-адмирал А.И. Непенин на один день прибыл из Гельсингфорса в Ревель на ледоколе "Ермак". Тимиревы приняли его предложение ехать в Гельсингфорс на ледоколе, хотя, как признавался Сергей Николаевич, "одолжаться Непенину было не очень приятно". Выехать из Ревеля в Петроград по железной дороге они не могли из-за крайней переполненности поездов едущими по службе, отпускниками, а главное - беженцами и дезертирами.

5 Веселкин, Михаил Михайлович (1871-1918) - контр-адмирал свиты Е.И.В. (1915), севастопольский генерал-губернатор. Воспитанник Александровского лицея, после окончания которого поступил юнкером во флот. Артиллерийский офицер, участник похода в Китай (1900-1901) во время Боксерского восстания. На Балтике перед войной командовал линейным крейсером "Бородино". С начала войны возглавлял на Черноморском флоте специальное соединение кораблей под названием Экс-педиция особого назначения (ЭОН), действовавшее на Дунае. С конца 1916 г. - комендант Севастопольской крепости; в апреле 1917 г. отчислен от должности и переведен в резерв чинов Морского министерства; в августе уволен со службы. По некоторым источникам, требующим проверки, расстрелян в Архангельске 5 (18) января 1918 г.

6 Прибывший из Петрограда батальон Гвардейского флотского экипажа в декабре 1916 - феврале 1917 г. входил в состав отдельного отряда обороны устья Дуная и Дунайских гирл, который подчинялся непосредственно командующему Черноморским флотом. При подготовке Босфорской десантной операции Колчак предполагал развернуть его в трехбатальонный полк, укомплектованный из запасных гвардейских частей. Запросив у Ставки разрешения на это, Колчак сначала получил принципиальное согласие, затем внезапно его намерение было "высочайше отклонено". В зачеркнутой части письма он пишет Анне Васильевне: экипаж отобран, "по-видимому, для тех целей, о которых Вы с негодованием упоминаете". В феврале 1917 г. (возможно, в связи с обстановкой в Петрограде) батальон был срочно отозван из Измаила, 15 февраля прибыл в район Царского Села и расположился в Александровке.

7 Мурашев, Владимир Васильевич (1880-?) - инженер-механик, капитан 2-го ранга (1915). Окончил Морское инженерное училище им. императора Николая I. Участник обороны Порт-Артура, год пробыл в японском плену. В 1913-1914 гг. и 1917 г. - непосредственно наблюдающий, по механической части, за постройкой кораблей в Балтийском море; отчислен от должности в ноябре 1917 г.

8 Фомин, Николай Георгиевич (1888-1964), Тавастшерна, Александр Александрович (1888-?), Павелецкий, Антон Карлович (1889-?) и Холмский, Михаил Николаевич (1894-?) были, при содействии Колчака, переведены с Балтийского флота на Черноморский.

Фомин Н.Г. в 1915-1916 гг. исполнял должность старшего флаг-офицера Штаба начальника Минной дивизии Балтийского моря. С сентября 1916 г. флаг-капитан по Оперативной части Штаба командующего Черноморским флотом, с июля 1917 г. - начальник 1-го Оперативного отделения МГШ.

9 Симфонические концерты в севастопольском Морском собрании были устроены севастопольским им. Наследника Цесаревича Дамским кружком помощи больным и раненым воинам, где председательствовала С.Ф. Колчак. Сбор от концертов (входная плата - 1 руб.) предназначался "в пользу вновь открываемой санатории для нижних чинов" (председательница санатории - также С.Ф. Колчак). Играл оркестр Портового хора Севастопольского порта под управлением Грабовского. Первый концерт состоялся 31 января. Исполнялись симфонии Бетховена No 3 ("Героическая") и хоровые произведения, после чего до часу ночи были танцы; вечер продолжался до двух часов. Второй концерт был намечен на 23 февраля, третий - на 2 марта. В программу последнего входили произведения П.И. Чайковского, в т.ч. 6-я ("Патетическая") симфония.

Автор упоминаемой Колчаком симфонической сюиты "Шехерезада" не Чайковский, а Н.А. Римский-Корсаков.

10 "Гебен" - германский линейный крейсер новейшей постройки (заложен в Гамбурге в 1909 г., спущен на воду в 1911 г., укомплектован в 1912 г.). Вместе с легким крейсером "Бреслау" находился в Средиземном море в момент начала войны. Оба судна скрылись в Дарданеллах от погони английского и французского флотов, были интернированы Турцией, а затем проданы ей; "Гебен" переименован в "Явуз Султан Селим". На кораблях, однако, остались германские экипажи, командовал "Гебеном" германский контр-адмирал Р. Аккерман.

В начале войны "Гебен" был хозяином положения на Черном море, далеко превосходя русские линейные корабли по своей скорости и артиллерии (один мог сражаться с тремя сильнейшими на Черноморском флоте русскими судами). 5 (18) ноября 1914 г. встретил русский флот (5 линейных кораблей, 3 крейсера, 13 эсминцев) недалеко от берегов Крыма, у мыса Сарыч. За 14 минут боя на "Гебене" в результате 14 попаданий было убито 105 и ранено 59 человек, после чего "Гебен" оторвался от русских кораблей и ушел.

После вступления в строй русских дредноутов "Императрица Мария" (лето 1915) и "Императрица Екатерина Великая" (осень 1915), а также новых русских миноносцев и подводных лодок утратил значительную часть своих преимуществ, а затем и вовсе был блокирован в Босфоре. Исключен из списков турецкого флота в 1963-м, разобран в 1976 г.

11 Тертуллиан, Квинт Септимий Флоренс (ок. 160-после 220) христианский богослов и писатель, жил в Риме и Карфагене. Сб. трудов Тертуллиана вышел на русском языке в Киеве в 1910 г.

12 Фома Кемпийский (1379-1471) - монах, духовный писатель. Наиболее известное его сочинение, "Подражание Христу", переведено на русский язык К.П. Победоносцевым и было многократно переиздано.

13 Из черновика, возможно связанного с данным письмом: "Вы простите меня, А.В., - я не знаю, что еще я придумаю через некоторое время, чтобы чем-нибудь заменить какую-то невозможную пустоту, ощущение которой начало появляться у меня последнее время, когда я думаю о Вас в связи с представлениями о времени и расстоянии... я не жалуюсь, но откровенно скажу, что иногда не можешь, как говорится, найти себе места, и тогда создается желание не только гадать, но даже как бы вступить в отношение с нечистой силой" (ГА РФ, ф. Р-5844, оп. 1, д. 1, л. 3).

14 Фабрицкий, Семен Семенович (Симеон Симеонович) (1874-1941) флигель-адъютант Е.И.В. (1907), контр-адмирал (1916). В одном выпуске из Морского кадетского корпуса с Колчаком (1894), в 1900 г. окончил Минный офицерский класс. Служил на Балтике и Тихом океане, в 1902-1907 гг. и в 1910 г. - на императорских яхтах "Александрия" и "Полярная звезда". Командовал на Балтийском флоте эсминцем "Амурец" (1910-1913) и 3-м дивизионом миноносцев (1913-1914). В 1915-1916 гг. - начальник гарнизонов сначала города Гапсаль (ныне Хаапсалу), затем острова Эзель (ныне Саарема). С октября 1916 г. и.о. командующего отдельной Балтийской морской дивизией, намеченной к участию в Босфорской операции. Уволен со службы "по болезни, с мундиром и пенсией" в июне 1917 г. В 1918-1919 гг. - участник Добровольческого движения. В 1926 г. выпустил в Берлине кн. "Из прошлого. Воспоминания флигель-адъютанта Государя Императора Николая II". Берлин, 1926. В эмиграции жил в Бельгии, где и скончался. Был женат на Софье Юрьевне Постельниковой, имел троих детей; в письме Колчака идет речь о замужестве старшей из них Маргариты (р. 1899).

15 Дмитрий, архиепископ Таврический и Симферопольский; Сильвестр, епископ Севастопольский. Ранее они благословили Колчака на поприще командующего флотом.

16 Ориген (ок. 185-253 или 254) - христианский теолог, философ и ученый, один из отцов Церкви. В конце ХIХ - начале ХХ в. труды Оригена были изданы в России (в Казани) отдельными книгами.

17 Чин торжества православия совершен в Покровском соборе Севастополя 19 февраля 1917 г. епископом Севастопольским Сильвестром.

18 Трубецкой, Владимир Владимирович, князь (1868-1931) - контр-адмирал (декабрь 1916). Начинал службу на Балтике, с 1912 г. - в Черном море. Командуя то одним, то другим дивизионом миноносцев, осуществлял постоянное крейсерство у турецких берегов, атаки против "Гебена" и "Бреслау", обстрел берега у Босфора; руководил боем миноносцев в августе 1915 г., когда они отбили у военных кораблей противника караван угольщиков и уничтожили его. В 1916 г. командовал некоторое время линкором "Императрица Мария". Вскоре по прибытии Колчака на Черноморский флот назначен начальником Минной бригады Черного моря. В 1917 г., спасая его жизнь от матросского бунта, Колчак отправил князя Трубецкого на Дунай командовать находившейся там Балтийской морской дивизией (на смену С.С. Фабрицкому). В эмиграции жил в Париже.

No 2

22 февраля

Вчера получил Ваше письмо от 14 февраля. Невероятно долго идут письма, и неизвестно, где они так задерживаются. Вы говорите, что собираетесь уехать в деревню1 дней на 6, возможно, что теперь Вы уже снова в Петрограде. На днях оттуда вернулся мой флаг-капитан2, его рассказы про Петроград только подтверждают то, что Вы пишете; в общем, место мало привлекательное во всех отношениях, и, может быть, расстройство жизни страны нигде так не сказывается, как на этом городе. Надолго ли Вы останетесь в Петрограде или же вернетесь в конце февраля в Ревель?3 Я [на этом текст обрывается]

д. 1, л. 7

___________

1 С.Н. Тимирев и его старший брат Константин Николаевич (земский деятель, юрист по образованию, октябрист, член Государственной Думы 2-го, 3-го и 4-го созывов) совместно владели с 1888 г. имением Бочево. Оно было расположено в погосте Колбецком Большегорской волости Тихвинского уезда Новгородской губернии. В доме было 18 комнат, имелись старинные иконы и портреты, библиотека.

В феврале 1917 г. С.Н. Тимирев во время своего отпуска намеревался посетить Петроград (прибыв туда, Тимиревы всей семьей поселились на прежней квартире), а затем съездить в деревню, где в то время жили его мать и брат. Примерно 15-25 февраля он совершил поездку в Бочево. Трудно сказать с уверенностью, сопровождала ли его Анна Васильевна; скорее всего - нет.

2 М.И. Смирнов, флаг-капитан по оперативной части Штаба командующего флотом Черного моря, в феврале 1917 г. ездил в Могилев, в Штаб Верховного главнокомандующего, для совещания по разработке оперативной директивы Черноморскому флоту. По пути в Могилев посетил различные учреждения Морского министерства в Петрограде, где пробыл два дня. "В Петрограде и в Могилеве, вспоминал он, - я был поражен ростом оппозиционного настроения по отношению к правительству как среди петроградского общества, так и среди гвардейских офицеров и даже в Ставке. Вернувшись в Севастополь, я доложил об этом адмиралу Колчаку" (С м и р н о в М.И. Адмирал Александр Васильевич Колчак во время революции в Черноморском флоте. - Историк и современник. Историко-литературный сборник. IV. Берлин, 1923, с. 10).

Смирнов, Михаил Иванович (1880-1937) - в то время капитан 1-го ранга, позже (1918) контр-адмирал. Из петербургских потомственных дворян. Окончил Морской кадетский корпус (1899), Минный офицерский класс (1904), Военно-морское отделение Николаевской морской академии (1914). Служил в Штабе начальника эскадры Тихого океана, затем (1906-1910) - в МГШ. Автор трудов по военно-морской тактике и истории русского флота. В 1910-1916 гг. на Балтике: офицер на линейных кораблях "Слава" и "Пантелеймон", командовал эсминцами "Выносливый" и "Казанец". В сентябре 1914 - марте 1915 г. - в командировках на союзные флоты, действовавшие против неприятеля в Северном море и в районе Дарданелл. В июле 1916 г. по предложению Колчака перевелся одновременно с ним на Черное море, был его флаг-капитаном по 8 апреля 1917 г.; при всех выходах Колчака в море сопровождал его, становясь начальником его малого (походного) штаба. С 8 апреля по июль 1917 г. - нач. штаба Черноморского флота (сменил С.С. Погуляева). Покинул Черноморский флот вместе с Колчаком, в составе миссии Колчака ездил в США. В 1919 г. управляющий Морского министерства Омского правительства и командующий Речной боевой флотилией. Летом 1919 г. руководил успешными боевыми операциями флотилии на реках Белой и Каме. В эмиграции - в Великобритании. В 1930 г. издал в Париже небольшую книгу "Адмирал Александр Васильевич Колчак (Краткий биографический очерк)" (переиздана в Москве в 1992) с целью помочь сбору средств для Р.А. Колчака, чтобы сын адмирала смог закончить высшее образование.

3 В условиях нараставших беспорядков С.Н. Тимирев, возвратившись 25 февраля из Бочева в Петроград, решил, не дожидаясь конца отпуска, вечером того же дня ехать к месту службы - в Ревель. Анна Васильевна с сыном на время осталась в Петрограде: квартира находилась в тихом (по части волнений и беспорядков) районе, и С.Н. мог не волноваться за семью. Так А.В. Тимирева в дни падения царской власти оказалась в столице.

No 3

Батум 28 февраля

Эск[адренный] мин[оносец]

"Пронзительный"

Третьего дня утром я ушел из Севастополя в Трапезунд1 и, по довольно скверному обыкновению, попал в очень свежую погоду, доходившую до степени NW-го [северо-западного (NW - норд-вест, северо-запад)] шторма. Дикая качка на огромной попутной волне с размахами до 40( позволила мне заняться только одним делом - спать, что было тем более кстати, что перед уходом я занялся "гаданием", неожиданно окончившимся утренним кофе. Ночью было крайне неуютно - непроглядная тьма, безобразные холмы воды со светящимися гребнями, полуподводное плавание, но к утру стихло. Мрачная серая погода, низкие облака, закрывшие вершины гор, и ровные длинные валы зыби, оставшиеся от шторма, - вот обстановка похода к Трапезунду. Стали на якорь на открытом рейде в виду огромного прибоя, опоясавшего белой лентой скалистые берега. Ветром нас поставило поперек зыби, и начались безобразные размахи, еще худшие, чем на волне. Одно время я думал сняться с якоря и уйти, но потом спустили вельбот, и я со своими помощниками отправился на берег. Во временной гавани, немного укрытой от прибоя, высадились. Впечатление стихийной грязи и хаоса - если это можно назвать впечатлением действует даже на меня, видавшего эти явления в весьма значительной степени проявлений. Сотни невероятного вида животных, называемых лошадьми, орда пленных каннибалов, никоего образа и подобия Божия не имеющих, работающих в непролазной грязи и потрясающей атмосфере, орущая и воняющая под аккомпанемент прибоя, - вот обстановка снабжения приморских корпусов Кавказской армии2. Осмотр порта, завтрак и совещание у коменданта генерала Шварца3, мне знакомого еще по [Порт]-Артуру, получасовая поездка за город, поразительные сооружения и развалины укреплений и дворцов Комнинов4, нелепо раскачиваемый миноносец, и ход вперед вдоль побережья Лазистана с осмотром Сурмине, Ризе и Атина - открытых рейдов с огромным прибоем, разбивающимся о скалы, и величественными бурунами, ходящими по отмелям и рифам. Зыбь не улеглась до вечера, пока мы не вошли в кромешной тьме, пасмурности и дожде при пронизывающем холоде в Батумскую гавань. Здесь можно было спать, не думая о том, чтобы неожиданно и против всякого желания из койки отправиться под стол или другое место, совершенно не приспособленное для ночного отдыха.

Сегодня с утра отвратительная погода, напоминающая петроградский сентябрь, - дождь, туман, холод и мерзость. Отправились встречать Велик[ого] Князя Николая Николаевича, прибывшего в Батум для свидания со мной и обсуждения тысячи и одного вопроса5. После завтрака в поезде осмотр порта и сооружений, и в виде отдыха - часовая поездка за город, в имение генерала Баратова6. Место поразительно красивое, роскошная, почти тропическая растительность и обстановка южной Японии, несмотря на отвратительную осеннюю погоду. Впрочем, и на Киу-Сиу в январе погода бывает не лучше7. Меня удивили цветущие магнолии и камелии, покрытые прямо царственными по красоте белыми и ярко-розовыми цветами. Сопровождавший меня ординарец генерала Баратова, раненый и присланный с фронта осетин, заметив мое внимание к цветам, немедленно нарезал мне целую связку ветвей магнолий и камелий, покрытых полураспустившимися цветами. Вот не стыдно было бы нести их Вам, но Вас нет, и пришлось изобразить довольно трогательную картину: химера8, которой подносит добрый головорез белые и нежно-розовые камелии. Как хотел бы я послать Вам эти цветы - это не фиалки и не ландыши, а действительно нежные, божественно прекрасные, способные поспорить с розами. Они достойны, чтобы, смотря на них, думать о Вас. Они теперь стоят передо мной с Вашим походным портретом, и они прелестны. Особенно хороши полураспустившиеся цветы строгой правильной формы, белые и розовые; не знаю, сохранятся ли они до Севастополя, куда я иду полным ходом по срочному вызову. Получены крайне серьезные известия из Петрограда9 - я не хочу говорить о них.

За обедом у Великого Князя мы читали подробности о взятии англичанами Багдада10 и генералом Баратовым Керманшаха11, а наряду с этим пришло нечто невероятное из Петрограда. Где Вы теперь, Анна Васильевна, и все ли благополучно у Вас? Я боюсь думать, что с Вами может что-либо случиться. Господь Бог сохранит и оградит Вас от всяких случайностей. После обеда я вернулся на "Пронзительный" и почти до 11 h[our] [часов (англ.)] обсуждал дела, а затем вышел в Севастополь.

Тихая, облачная ночь, среди темных туч проглядывает луна, море совершенно спокойное, и только небольшая зыбь слегка раскачивает миноносец.

Я сегодня устал от всяких обсуждений и решений вопросов огромной важности, требующих обдумывания каждого слова, и мне хочется, смотря на Ваш портрет и цветы, немного забыться и хотя бы помечтать. Мечты командующего флотом на миноносце посередине Черного моря, право, вещь весьма безобидная, но сегодня у меня какое-то тревожное чувство связано с Вами, и оно мешает мне мечтать о времени и возможности Вас видеть, выполнив некоторые дела, которые оправдали бы эту возможность. Пожалуй, лучше попробовать лечь спать, а завтра видно будет. Доброй ночи, Анна Васильевна.

1 марта

Тихий облачный день, спокойное море, прохладно, как в конце апреля или в начале мая на Балтике. Приятно посидеть на солнце [Далее зачеркнуто: и посмотреть на миноносцы, идущие полным ходом]. Со мной возвращается лейтенант Сципион12, пришедший в Батум ранее меня, и он отвезет Вам это письмо. Но события таковы, что никто не знает, что будет в ближайшие дни и как скоро получите Вы это письмо. Может быть, я найду у себя Ваше письмо [На этом текст обрывается]

д. 1, лл. 7 об.-10 об.

_____________

1 Город в Турции. Войска Кавказского фронта овладели Трапезундом (Трабзоном) при помощи Черноморского флота 5 (18) апреля 1916 г. В начале 1917 г. Кавказская армия развивала дальнейшее наступление против 3-й турецкой армии. Трапезунд был сдан турецким войскам 2 марта 1918 г.

2 Роль Трапезунда в снабжении Кавказской армии и обстановка в Трапезунде в 1916 г. описаны в: В.Л. Воспоминания участника мировой войны на Черном море: Трапезонд. - "Морской сборник", 1920, т. 411, No 1-3, с. 207-219.

3 Шварц, Алексей Владимирович, фон (1874-1953) - военный инженер, генерал-лейтенант (1917). Окончил Николаевскую инженерную академию. Во время обороны Порт-Артура - инженер-капитан, один из создателей Киньчжоуской позиции, исполнял должность начальника инженеров Восточного фронта. Член Военно-исторической комиссии по описанию Русско-яп. войны, автор крупных трудов об обороне Порт-Артура. Один из редакторов многотомной "Военной энциклопедии" (1910-1914). В 1914-1915 гг. - комендант крепости Ивангород (в Царстве Польском, над Вислой); разработал проект обороны крепости, использованный в боях осенью 1914-го и в 1915 г. (см.: Ш в а р ц А.В. Оборона Ивангорода в 1914-1915 гг.: Из воспоминаний коменданта крепости Ивангорода. Пер. с франц. М., 1922). Затем главный руководитель Эрзерумского, а с мая 1916 г. - Трапезундского укрепленного района. В марте 1917 г. командирован в Петроград в распоряжение военного министра; начальник Главного инженерного управления, после Октября - начальник Главного военно-технического управления (ГВТУ) в Петрограде, освобожден от этой должности в феврале 1918 г. Профессор Николаевской инженерной академии. В 1918 г. бежал на Украину; в 1919 г. - генерал-губернатор Одессы, командовал русскими войсками в этом районе. Эмигрировал в Италию. В 1922 г. переехал в Аргентину; профессор Академии Генерального штаба и Высшей технической академии в Буэнос-Айресе. См. примеч. 19 к письму А.В. Тимиревой No 3 в след. разделе книги.

4 Комнины - династия византийских императоров, потомки которой правили в 1204-1461 гг. Трапезундской империей, приняв имя Великие Комнины.

5 Николай Николаевич (младший) (1856-1929) - вел. кн., генерал от кавалерии (1901), генерал-адъютант. В 1905-1914 гг. командовал гвардией и войсками Петербургского военного округа. Верховный главнокомандующий с начала Первой мировой войны до августа 1915 г. и со 2 по 9 марта 1917 г. С августа 1915-го по март 1917 г. - наместник на Кавказе и главнокомандующий Кавказским фронтом и Кавказской армией. С марта 1919 г. в эмиграции во Франции, где был выдвинут монархическими кругами на императорский престол.

Прибыл в Батум со своим поездом. На утреннем совещании Колчака с ним (до завтрака) обсуждались вопросы, касающиеся совместных действий армии и флота на Малоазиатском побережье (снабжение морем правого фланга Кавказской армии, устройство Трапезундского порта и пр.).

6 Баратов, Николай Николаевич (1865-1932) - генерал от кавалерии. Из кавказских казаков. Окончил Николаевское инженерное училище и Академию Генерального штаба. В Русско-яп. войну командовал 1-м Сунженско-Владикавказским полком, затем служил на Кавказе. В 1912 г. начальник штаба гвардейского кавалерийского корпуса, войну встретил командующим 1-й кавалерийской казачьей дивизией, в декабре 1914 г. участвовал в сражении под Сарыкамышем. Осенью 1915 г. его конный отряд, переименованный затем в 1-й Кавказский кавалерийский корпус, начал поход в Северную Персию. Оставаясь в подчинении Кавказскому фронту, отдельный экспедиционный корпус Баратова должен был увязать свои действия с операциями англичан в Месопотамии. Они пробивались, в общем, навстречу друг другу; в мае 1916 г. сотня казаков, выделенная Баратовым для связи с англичанами, достигла английской ставки в Южной Месопотамии; полной согласованности боевых действий достичь, однако, не удалось. Постоянно живя в Тифлисе, имел дачу в нескольких километрах от Батума, на Зеленом мысе. В 1919 г. представитель А.И. Деникина в Тифлисе. В 1920 г. - министр иностранных дел в Южнорусском правительстве А.И. Деникина (Новороссийск). Эмигрант, один из создателей Зарубежного союза русских инвалидов.

7 На острове Кюсю (русское устаревшее - Киу-Сиу) Колчак был в японском плену весной 1905 г.

8 Так А.В. Тимирева звала А.В. Колчака.

9 В Батуме Колчак получил телеграмму от начальника МГШ графа А.П. Капниста с сообщением о том, что в Петрограде произошли крупные беспорядки, город в руках мятежников, гарнизон перешел на их сторону. Эту телеграмму Колчак сначала обсудил лишь с М.И. Смирновым и тут же по ее получении телеграфом передал приказ коменданту Севастопольской крепости: до выяснения положения - немедленно прервать почтовое и телеграфное сообщение Крыма с остальной Россией, передавать только телеграммы командующему флотом и в его штаб. Вечером, после обеда у вел. князя, Колчак прошел в его личный вагон и наедине показал полученную телеграмму. Тот никаких известий о петроградских событиях еще не получал. Ночью Колчак вышел в Севастополь.

10 Английская армия в Месопотамии под командованием генерала Фредерика Мода с декабря 1916 г. наступала от Басры; 24 (н.ст.) февраля 1917 г. с боем была взята Кут-эль-Амара, а 11 марта после стычек с турецким арьергардом англичане вступили в Багдад.

11 В первый раз Керманшах был занят корпусом Н.Н. Баратова в феврале 1916 г.; в мае 1916 г. корпус вышел к турецко-персидской границе, однако прекратил наступление в связи с капитуляцией группы английских войск, в направлении которой он двигался, отошел и занял оборону восточнее Керманшаха. В начале 1917 г. Керманшах вновь стал опорным центром Четверного союза в Персии. Часть территории Западной Персии занимали германо-турецкие войска, в Керманшахе пребывало прогерманское временное правительство. Новый поход 1-го Кавказского кавалерийского корпуса, начавшийся 17 февраля (2 марта) 1917 г. взятием Хамадана, привел к вторичному падению Керманшаха 25 февраля (10 марта).

12 Де-Кампо-Сципион, Игорь Михайлович (1892-1919) - лейтенант, в 1916 г. служил на Балтике. Позже - участник белого движения, ротный командир Обь-Иртышской флотилии, погиб в бою.

No 4

Л[инейный] к[орабль] 11 марта 1917 г.

"Имп[ератрица] Екатерина",

на ходу в море

Г[лубокоуважаемая] А[нна] В[асильевна],

Несколько дней тому назад [Далее зачеркнуто: 7 марта] я получил письмо Ваше из Петрограда, написанное 27 февраля1. Я пришел 1-го марта вечером из Батума и получил телеграмму от Родзянко, в которой сообщалось о падении старого правительства2, а через день пала сама династия3. При возникновении событий, известных Вам в деталях, несомненно, лучше, чем мне, я поставил первой задачей сохранить в целости вооруженную силу, крепость и порт, тем более что я получил основание ожидать появления неприятеля в море после 8 месяцев пребывания его в Босфоре4. Для этого надо было прежде всего удержать командование, возможность управлять людьми и дисциплину. Как хорошо я это выполнил судить не мне, но до сего дня Черноморский флот был управляем мною решительно, как всегда; занятия, подготовка и оперативные работы ничем не были нарушены, и обычный режим не прерывался ни на один час. Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и это доверие определило полное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов. Не берусь судить, насколько это справедливо, хотя отдельные факты говорят, что флот и рабочие мне верят. Мне очень помог в ориентировке генерал Алексеев5, который держал меня в курсе событий и тем дал возможность правильно оценить их, овладеть начавшимся движением, готовым перейти в бессмысленную дикую вспышку, и подчинить его своей воле6. Мне удалось прежде всего объединить около себя всех сильных и решительных людей, а дальше уже было легче. Правда, были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву пороховом погребе7, и я не поручусь, что таковые положения не возникнут в будущем, но самые опасные моменты, по-видимому, прошли. Ужасное состояние - приказывать, не располагая реальной силой обеспечить выполнение приказания, кроме собственного авторитета, но до сих пор мои приказания выполнялись, как всегда. Десять дней я почти не спал, и теперь в открытом море в темную мглистую ночь я чувствую себя смертельно уставшим, по крайней мере физически, но мне хочется говорить с Вами, хотя лучше бы лечь спать. Ваше письмо, в котором Вы описываете начало петроградских событий, я получил в один из очень тяжелых дней, и оно, как всегда, явилось для меня радостью и облегчением, как указание, что Вы помните и думаете обо мне. За эти дни я написал Вам короткое письмо, которое послал в Ревель с к[апитаном] 1-го р[анга] Домбровским8, но Вы, видимо, очутились в Петрограде и письма мои Вы получите только в Ревеле. Но я думал о Вас, как это было всегда, в те часы, когда наступали перерывы между событиями, телеграммами, радио- и телеграфными вызовами, требующими тех или иных поступков или распоряжений. Могу сказать, что если я тревожился, то только о Вас, да это и понятно, т[ак] к[ак] я не знал ничего о Вас, где Вы находитесь и что там делается, но к обстановке, в которой я находился, я относился действительно "холодно и спокойно", оценивая ее без всякой художественной тенденции. За эти 10 дней я много передумал и перестрадал, и никогда я не чувствовал себя таким одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в основание духовной сущности каждого человека. Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дешевы ее восторги, как жалки лавры ее руководителей, и я не изменил себе и не пошел за ними. Я не создан быть демагогом - хотя легко бы мог им сделаться, - я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики, а это возможно лишь в отношении массы организованной и приведенной в механическое состояние. Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика - повеление власти, которая может повелевать мною. Но ее не было в эти дни, и мне пришлось заниматься политикой и руководить дезорганизованной истеричной толпой, чтобы привести ее в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии.

Теперь я в море. Каким-то кошмаром кажутся эти 10 дней, стоивших мне временами невероятных усилий, особенно тяжелых, т[ак] к[ак] приходилось бороться с самим собой, а это хуже всего. Но теперь, хоть на несколько дней, это кончилось, и я в походной каюте с отрядом гидрокрейсеров, крейсеров и миноносцев иду на юг. Где теперь Вы, Анна Васильевна, и что делаете? Уже 2-й час, а в 51/2 уже светло, и я должен немного спать.

12 марта

Всю ночь шли в густом тумане и отдыха не было, под утро прояснило, но на подходе к Босфору опять вошел в непроглядную полосу тумана. Не знаю, удастся ли гидрокрейсерам выполнить операцию.

Я опять думаю о том, где Вы теперь, что делаете, все ли у Вас благополучно, что Вы думаете. Я, вероятно, надоедаю Вам этими вопросами. Простите великодушно, если это Вам неприятно. Последнее время я фактически ничего о Вас не знаю. Последнее письмо Ваше было написано 27-го февраля, а далее произошел естественный перерыв, но в этой естественности найти утешение, конечно, нельзя [Над тремя предыдущими фразами, между строк, вписаны два незаконченных предложения с рядом неразборчивых слов, где отчетливо написан лишь следующий фрагмент: Исторический позор обреченного на уничтожение флота, и все это в 10-часовом переходе от сосредоточившегося к выходу в Черное море неприятеля, кричащего на все море открытыми провокационными радио гнуснейшего содержания]. За это время я, занятый дни и ночи непрерывными событиями и изменениями обстановки, все-таки ни на минуту не забывал Вас, но понятно, что мысли мои не носили розового оттенка (простите это демократское определение). Вы знаете, что мои думы о Вас зависят непосредственно от стратегического положения на вверенном мне театре. Судите, какая стратегия была в эти дни. Правда, я сохранил командование, но все-таки каждую минуту могло произойти то, о чем и вспоминать не хочется.

Противник кричал на все море, посылая открыто радио гнуснейшего содержания, явно составленные какимто братушкой, и я ждал появления неприятеля, как ожидал равновозможного взрыва у себя. Прескверные ожидания надо отдать справедливость. Сообразно этому я думал о Вас, рисуя себе картины совершенно отрицательного свойства. Кроме неопределенной боязни и тревоги за Вас лично, мысль, что Вы забудете меня и уйдете от меня совсем, несмотря на отсутствие каких-либо оснований, меня не оставляла, и под конец я от всего этого пришел в состояние какого-то спокойного ожесточения, решив, что, чем будет хуже, тем лучше. Только теперь, в море, я, как говорится, отошел и смотрю на Вашу фотографию, как всегда [Далее зачеркнуто: с глубоким обожанием и глубокой благодарностью]. Сейчас доносят, что в тумане виден какой-то силуэт. Лег на него.

Конечно, не то. Оказался довольно большой парусник. Приказал "Гневному" утопить его. Экипаж уже заблаговременно сел на шлюпку и отошел в сторону. После 5-6 снарядов барк исчез под водой. Гидрокрейсера не выполнили задание - приказал продолжить завтра, пока не выполнят. Ужасно хочется спать. Надо кончать свое писание [Далее зачеркнуто: До завтра, Анна Васильевна]. Нет никаких мыслей, только спать.

13 марта

Я спал, как, кажется, никогда, - 9 часов подряд, и меня за ночь два раза только разбудили. День ясный, солнечный, штиль, мгла по горизонту. Гидрокрейсера продолжают операции у Босфора - я прикрываю их на случай выхода турецкого флота. Конечно, вылетели неприятельские гидро и появились подлодки. Пришлось носиться полными ходами и переменными курсами. Подлодки с точки зрения с линейного корабля - большая гадость - на миноносце дело другое - ничего не имею против, иногда даже люблю (хотя не очень). Неприятельские аэропланы атаковали несколько раз гидрокрейсера, но близко к ним не подлетали. К вечеру только закончили операцию; результата пока не знаю, но погиб у нас один аппарат с двумя летчиками. Возвращаюсь в Севастополь. Ночь очень темная, без звезд, но тихая, без волны. За два дня работы все устали, и чувствуется какое-то разочарование. Нет, Сушон9 меня решительно не любит, и если он два дня не выходил, когда мы держались в виду Босфора, то уж не знаю, что ему надобно. Я, положим, не очень показывался, желая сделать ему сюрприз - неожиданная радость всегда приятней - не правда ли, но аэропланы испортили все дело, донеся по радио обо мне в сильно преувеличенном виде. Подлодки и аэропланы портят всю поэзию войны; я читал сегодня историю англо-голландских войн какое очарование была тогда война на море. Неприятельские флоты держались сутками в виду один [у] другого, прежде чем вступали в бои, продолжавшиеся 2-3 суток с перерывами для отдыха и исправления повреждений. Хорошо было тогда. А теперь: стрелять приходится во что-то невидимое, такая же невидимая подлодка при первой оплошности взорвет корабль, сама зачастую не видя и не зная результатов, летает какая-то гадость, в которую почти невозможно попасть. Ничего для души нет. Покойный Адриан Иванович10 говорил про авиацию: "одно беспокойство, а толку никакого". И это верно: современная морская война сводится к какому-то сплошному беспокойству и предусмотрительности, т[ак] к[ак] противники ловят друг друга на внезапности, неожиданности и т.п. Я лично стараюсь принять все меры предупреждения случайностей и дальше отношусь уже по возможности с равнодушием. Чего не можешь сделать, все равно не сделаешь. Вы не сердитесь на меня, Анна Васильевна, за эту болтовню? Мне хочется говорить с Вами - так давно не было от Вас писем, - кажется, точно несколько месяцев. Я как-то плохо начал представлять Вас - мне кажется, что Вы стали другой, чем были год тому назад. Но я начинаю говорить вздор и кончу письмо.

14 марта

Сегодня надо проделать практическую стрельбу. Утром отпустил крейсера, переменил миноносцы у "Екатерины" и отделился. Погода совсем осенняя, довольно свежо, холодно, пасмурно, серое небо, серое море. Я отдохнул эти дни и без всякого удовольствия думаю о Севастополе и политике. За три дня, наверное, были "происшествия", хотя меня не вызывали в Севастополь, что непременно сделал бы Погуляев11.

д. 1, лл. 11-23

[Около 11-14 марта 1917 г.]

[Написано на обороте письма от 11-14 марта 1917 г. (No 4) и состоит из отдельных фрагментов текста]

За эти дни я думал о Вас соответственно обстановке - это мое свойство, очень неприятное прежде всего для самого себя, - какова была эта обстановка, Вы, вероятно, представляете из вышенаписанного [Далее зачеркнуто: Иногда по ночам, думая о Вас, я сомневался в реальности Вашего существования]. И вот так же, как в страшные октябрьские дни12, я почувствовал, что между мной и Вами создается что-то, что я не умею определить словами. Так же, как тогда, Вы точно отодвинулись от меня и наконец создалось представление, что все кончено и Анны Васильевны нет; нет ничего, кроме стремительно распадающейся вооруженной силы.

Неумолимое сознание указывало, что близится катастрофа, что все удерживается от стремительного развала только условным моим авторитетом и влиянием, который может исчезнуть каждую минуту, и тогда мне придется уже иметь дело с историческим позором бессмысленного бунта на флоте в военное время в 10 часах перехода от сосредоточившегося для выхода в море неприятеля. Допустимо ли в таком случае какое-либо отношение Анны Васильевны к командующему флотом? Конечно, нет. Я призывал на помощь логику, говорил себе, что [Далее перечеркнуто: не может же флот никак не реагировать на происшедший грандиозный переворот, что моя власть еще не поколеблена и сохраняет силу, что по моим приказам и сигналам суда выходят в море и никто не осмелится]

Логически я сознавал, что это все вздор, что нет оснований, но такое положение в связи со всем происходившим в конце концов привело меня в состояние какого-то не то спокойствия, не то странной уравновешенности. Это состояние мне знакомо, но объяснить его я не могу. Делаешься какой-то машиной, отлично все соображаешь, распоряжаешься, но личного чувства нет совсем - ничто не волнует, не удивляет, создается какая-то объективность с ясной логикой и какая-то уверенность в себе.

...то только для того, чтобы найти уверенность в Вас, поддержку и помощь в тяжелое время. Думаю, что Вы не поставите мне в вину это и с обычной добротой отнесетесь к моей слабости и, зная, как бесконечно дороги Вы для меня, простите меня.

С думами о Вас со всем обожанием, беспокойством и тревогой за Вас, на какие только может быть способен командующий флотом в эти невеселые дни.

д. 1, лл. 16 об., 17 об., 18 об., 22 об.

_____________

1 Письмо было получено 7 марта.

2 Родзянко, Михаил Владимирович (1859-1924) - председатель IV Гос. Думы, встал 27 февраля (12 марта) во главе Временного Исполнительного комитета Гос. Думы, принявшего на себя власть в стране. В своей телеграмме Родзянко "извещал, что правительство пало, что власть перешла к Комитету Государственной Думы и что он просит меня соблюдать полное спокойствие, что все идет к благу родины, что прежнее правительство, оказавшееся несостоятельным, будет заменено новым и что он просит меня принять меры, чтобы не было никаких осложнений и эксцессов" (Допрос Колчака; с. 49). По воспоминаниям М.И. Смирнова, "телеграмма заканчивалась призывом к флоту соблюдать спокойствие и продолжать боевую работу и выражала надежду, что все скоро войдет в нормальное русло". Смирнов по прямому телеграфному проводу связался со Ставкой, где ему сообщили, что обстановка неясна и потому никаких директив пока не дается.

После этого Колчак собрал совещание старших начальников флота, крепости и порта, информировал прежде всего их, чтобы они могли сообщить о происшедших событиях офицерам, с тем чтобы те в свою очередь передали о петроградских событиях своим подчиненным и были готовы разъяснить как следует смысл происходящего. Офицерам надлежало поступать таким образом и далее, чтобы известия к командам приходили от их прямых начальников, а не со стороны. Старшим начальникам должны были немедленно сообщать все важнейшие сведения, получаемые в штабе флота. Редактирование поступавших сведений было поручено М.И. Смирнову. После этого был отдан приказ восстановить почтовое и телеграфное сообщение со страной. Выслушав мнение присутствовавших, Колчак решил отдать приказ по флоту, опубликованный на другой день, 3 марта, в севастопольской газете "Крымский вестник".

Приказ Командующего Черноморским флотом

Севастопольский рейд

Марта 2-го дня 1917 г.

No 771

В последние дни в Петрограде произошли вооруженные столкновения с полицией и волнения, в которых приняли участие войска Петроградского гарнизона. Государственной Думой образован временный комитет, под председательством председателя Государственной Думы Родзянко, для восстановления порядка.

Комитет поставил целью установлением правильной деятельности в тылу и поддержанием дисциплины в воинских частях довести войну до победного конца. Войска гарнизона Петрограда восстановили порядок.

В ближайшие дни преувеличенные сведения об этих событиях дойдут до неприятеля, который постарается ими воспользоваться для нанесения нам неожиданного удара. Такая обстановка повелительно требует от нас усиленной бдительности и готовности в полном спокойствии сохранить наше господствующее положение на Черном море и приложить все труды и силы для достойного Великой России окончания войны. Пусть каждый помнит, что мы являемся не только защитниками своего побережья, но и способствуем боевым подвигам наших доблестных армий, а наша боевая работа и готовность непосредственно влияют на успех войны.

Приказываю всем чинам Черноморского флота и вверенных мне сухопутных войск продолжать твердо и непоколебимо выполнять свой долг перед Государем Императором и Родиной.

Приказ прочесть при собраниях команд на кораблях, в ротах, сотнях и батареях, а также объявить всем работающим в портах и на заводах.

Подписал Вице-Адмирал Колчак

Верно. Капитан 2-го ранга Волковицкий

(Изложение текстов различных телеграмм, приказов и др. документов, связанных с революционными событиями на Черноморском флоте в феврале - июле 1917 г., содержатся в кн.: П л а т о н о в А.П. Черноморский флот в революции 1917 г. и адмирал Колчак. Л., 1925.)

3 2 и 3 (15 и 16) марта состоялись отречения Николая II и вел. кн. Михаила Александровича. Из-за перерыва в телеграфном сообщении извещение об отречении от престола вел. кн. Михаила Александровича было получено в Севастополе с опозданием на несколько дней, и по приказу Колчака началось приведение команд к присяге на верность государю императору Михаилу Александровичу, которое происходило без каких-либо осложнений. Приведение к присяге новому императору было остановлено после восстановления действия прямого провода и получения сообщения об отречении вел. кн. Михаила Александровича.

4 Вступив в июле 1916 г. в командование Черноморским флотом, Колчак сразу и в большом масштабе начал ограждение минами выходов из Босфора и вскоре добился прекращения выходов в Черное море сильнейших кораблей противника ("Гебен" и "Бреслау").

5 Алексеев, Михаил Васильевич (1857-1918) - генерал от инфантерии (1914). С осени 1915-го по март 1917 г., формально числясь начальником штаба Верховного главнокомандующего Николая II, фактически являлся главковерхом. В те дни марта 1917 г., когда обязанности главковерха были возложены Николаем II на вел. кн. Николая Николаевича, было объявлено, что до прибытия последнего в Ставку эти обязанности "принадлежат генерал-адъютанту Алексееву". Затем М.В. Алексеев и формально назначен на пост Верховного главнокомандующего; 22 мая (4 июня) сменен А.А. Брусиловым. После Октября бежал на Дон, в августе-октябре 1918 г. - верховный руководитель Добровольческой армии.

Текст большой информационной телеграммы, разосланной М.В. Алексеевым 28 февраля 1917 г. командующим всеми фронтами и флотами, приведен в кн.: Ш л я п н и к о в А.Г. Канун Семнадцатого года. Семнадцатый год. Т. 2. М., 1992, с. 238-240.

6 Получив первые известия о волнениях в столице, Колчак взял инициативу в свои руки и изо дня в день информировал команды о развитии событий, а затем первый принял присягу новому правительству и организовал 5 марта парад войск по случаю победы революции. Позднее при его поддержке было проведено торжественное перезахоронение останков лейтенанта П.П. Шмидта (руководитель восстания на крейсере "Очаков" в 1905, расстрелянный по приговору суда в 1906), а также домашние аресты членов императорской фамилии и обыски в их крымских имениях. Предварительно разъяснив командам мотивы своих действий, "чтобы противник знал, что революция революцией, а если он попробует явиться в Черное море, то встретит там наш флот", Колчак показался с флотом в виду турецких берегов по обе стороны от входа в Босфор. Свой успех в деле сохранения воинской дисциплины он объяснял, в частности, не только отдаленностью Черноморского театра от главных центров революционного брожения, но и тем, что корабли Черноморского флота в отличие от Балтийского все время действовали в море, а не стояли месяцами в портах. По мнению Колчака, именно балтийские порты, и особенно Гельсингфорс кишели германскими агентами.

7 Митинги начались после того, как в Севастополь пришли первые газеты из Петрограда и Москвы с известиями о революционных событиях; многие газеты принадлежали к социалистическому направлению (с.-р., с.-д.). На "Императрице Екатерине Великой" матросы потребовали убрать с корабля офицеров с немецкими фамилиями, обвиняя их в шпионаже, а мичмана Фока - даже в попытке взорвать корабль, после чего тот застрелился у себя в каюте. "Узнав об этом, адмирал Колчак отправился на этот корабль, разъяснил команде глупость и преступность подобных слухов, в результате которых погиб молодой офицер, храбро сражавшийся в течение всей войны. Команда просила прощения". В тот же день Колчак собрал представителей кораблей, береговых команд и Севастопольского гарнизона, впервые в его присутствии против него резко выступил один из матросов. "К вечеру с некоторых кораблей поступили известия, что настроение команд улучшается, команды заявляют о необходимости воевать и беспрекословно подчиняться офицерам. Казалось, что речь адмирала делегатам от команд оказала хорошее влияние"; однако в этот день была получена телеграмма об убийстве матросами командующего Балтфлотом вице-адмирала А.И. Непенина. "Это известие еще ухудшило состояние духа А.В. Колчака, и он высказал мысль, что при таком настроении команд и крушении дисциплины нельзя продолжать вести войну" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 11-12.).

Сильнейшим ударом явился приказ No 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, опубликованный 2 марта 1917 г. и в тот же день полученный в Севастополе по радиографу. Хотя приказ No 1, строго говоря, относился лишь к Петроградскому гарнизону (и это через несколько дней было специально подтверждено из столицы), переданный в день своего появления по всем армиям, гарнизонам и флотам, он повсюду стал руководством к действию. "Дисциплинарная власть и меры принуждения по отношению к подчиненным от офицеров отпали, - вспоминал М.И. Смирнов. - Совершилось это само собой, без всякого приказания, силой событий, в числе которых одним из главных был знаменитый приказ No 1. ...Было ясно, что если бы офицер попробовал наложить дисциплинарное взыскание на матроса, то не было сил для приведения этого наказания в исполнение. Для поддержания хотя бы внешнего порядка необходимо было приложить все старания для усиления нравственного влияния офицеров на команду". Личного авторитета Колчака и его нравственного влияния на какое-то время хватило.

В первые дни марта прошли: собрание офицеров в Севастополе, на котором обозначились различия в настроении между двумя группами офицеров; совещание представителей офицеров и команд, на котором было решено (8 марта) организовать Севастопольский центральный военно-исполнительный комитет (ЦВИК); собрания с участием приехавшего из Петрограда И.Н. Тулякова, депутата IV Государственной Думы и члена Исполкома Петросовета; выборы делегации Черноморского флота, отправившейся в Петроград с целью заявить Временному правительству о своей верности (некоторые подробности этих и последующих событий, освещенные с противоположных позиций, см. у М.И. Смирнова и А.П. Платонова).

8 Домбровский, Алексей Владимирович (1882-1954) - капитан 1-го ранга (июль 1917). Окончил Морской кадетский корпус и дополнительный курс Военно-морского отделения Николаевской морской академии, участник Русско-яп. войны (ранен под Цусимой), георгиевский кавалер (1916). Преподавал в Минной школе, участвовал в составлении правил и инструкций по минному делу, был прикомандирован к МГШ. В заграничных плаваниях - на судах Балтфлота и эскадры Тихого океана. В Первую мировую войну командовал эсминцами на Балтфлоте. С 1918 г. - в советском ВМФ, с 1921 по 1925 г. возглавлял Морской штаб Республики, затем - на научной и преподавательской работе.

9 Сушон, Вильгельм Антон Теодор (1864-1933) - германский контр-адмирал (1911), позже вице-адмирал. С октября 1913 г. командовал дивизионом Средиземного моря, руководил прорывом "Гебена" и "Бреслау" в Константинополь, после чего стал командующим турецким (фактически германо-турецким) флотом. В августе 1917 г. в чине вице-адмирала назначен командующим 4-й эскадрой Флота открытого моря (так именовались главные силы германского флота в Северном море), вместе с этой эскадрой участвовал в овладении островами на Балтике. В отставке с 1919 г.

10 Вице-адмирал А.И. Непенин (1871-1917) - убит 4 марта в Гельсингфорсе матросами. Приводимые Колчаком его слова имеют шутливый оттенок: Непенин заботился о развитии авиации на Балтфлоте (правда, не столько для нанесения ударов по противнику, сколько для целей разведки и связи). См. примеч. 54 к ФВ.

11 Погуляев, Сергей Сергеевич (1873-1941) - контр-адмирал свиты Е.И.В. (февраль 1916). В одном выпуске с Колчаком из Морского кадетского корпуса (1894); до конца жизни Колчака оставался с ним на "ты". Адъютант морского министра (1902-1906), морской агент во Франции (1906-1910). На Черноморском флоте командовал эсминцем "Капитан Сакен" (1912-1913), крейсером "Кагул" (1913-1916), 1-й бригадой линейных кораблей (1916). После гибели "Императрицы Марии" по предложению Колчака занял в ноябре 1916 г. пост начальника его штаба, помещавшегося на "Георгии Победоносце". В момент написания письма доживал в этой должности последние дни. В марте 1917 г. Колчак получил две телеграммы от военного и морского министра А.И. Гучкова с настоянием заменить Погуляева другим офицером. Аргументацией первой телеграммы, по свидетельству М.И. Смирнова, было то, что "оставление на ответственных должностях офицеров свиты невозможно и может вызвать нежелательные последствия". Продолжая носить на своих погонах императорские вензеля, Погуляев и вправду вызывал крайнее недовольство в революционной среде. Колчак ответил, что находит указанные мотивы недостаточными. Вторая телеграмма утверждала, что "в Совете рабочих и солдатских депутатов имеются документы, делающие невозможным оставление Погуляева на ответственной должности" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 20). После этого Погуляев был заменен Смирновым и переведен в резерв (8 апреля 1917). Весной 1918 г. в чине контр-адмирала зачислен во французский флот, с прикомандированием к МГШ; ушел в отставку после подписания Версальского договора. В 1919 г. по просьбе Совещания русских послов и общественных деятелей принял пост начальника Управления по делам русских военных и военнопленных за границей. В письмах 1919 г. из Парижа Колчаку в Омск информировал его о состоянии дел в русских и союзнических кругах (бесперспективность вербовки добровольцев в армию Колчака среди оказавшихся за границей русских военных, тайные намерения и закулисные действия союзников и т.п.). Двадцатые годы и большую часть тридцатых прожил в Бельгии, где в 1924 г. по его инициативе возник русский Союз морских офицеров в Бельгии. С образованием в 1929 г. Всезарубежного объединения морских организаций вошел в состав его правления. С марта 1936 г. - почетный председатель Объединения офицеров Российской Армии и Флота в Бельгии. Принимал близкое участие в судьбе семьи Колчака, в частности в том, чтобы его сын получил образование. Последние годы жил в Париже, где и умер в январе 1941 г.

12 Имеется в виду гибель "Императрицы Марии", первого корабля дредноутного типа на Черноморском флоте, утром 7 (20) октября 1916 г. в Севастополе, в глубине Северной бухты. См. примеч. 51 к ФВ, а также: И о ф ф е А.Е., С п и р и д о н о в а Л.И. Адмирал А.В. Колчак и гибель линейного корабля "Императрица Мария". - "Русское прошлое. Историко-документальный альманах". 1994, No 5, с. 62-76.

No 5

26 марта

Г[лубокоуважаемая] А[нна] В[асильевна],

Вчера я отправил через Генмор1 письмо Вам, написанное почти с отчаянием в прескверные минуты дикой усталости от политического сумбура и бедлама, которым я управляю и кое-как привожу пока в порядок. Великодушно простите меня, Анна Васильевна, а вечером первый раз после переворота приехал курьер из Генмора, и я получил сразу два ваших письма от 7 и 17 марта. Мне трудно изложить на бумаге, что я пережил, когда вынул из пакета со всякой секретной корреспонденцией Ваши письма. Ведь мне казалось, что я не получал от Вас писем какой-то невероятно длинный период (8 дней). Ведь теперь время проходит, с одной стороны, совершенно незаметно и с невероятной быстротой, а вчерашний день кажется бывшим недели тому назад. Ведь в Вас, в Ваших письмах, в словах Ваших заключается для меня все лучшее, светлое и дорогое; когда я читаю слова Ваши и вижу, что Вы не забыли меня и по-прежнему думаете и относитесь ко мне, я переживаю действительно минуты счастья, связанные с каким-то спокойствием, уверенностью в себе; точно проясняется все кругом, и то, что казалось сплошным безобразием или почти неодолимым препятствием, представляется в очень простой и легко устранимой форме; я чувствую тогда способность влиять на людей и подчинять их, а точнее, обстановку, и все это создает какое-то ощущение уравновешенности, твердости и устойчивости. Я не умею другими словами это объяснить - я называю это чувством командования. Пренеприятно, когда это чувство отсутствует или ослабевает и когда возникает сомнение, переходящее временами в какую-нибудь бессонную ночь, в нелепый бред о полной несостоятельности своей, ошибках, неудачах, когда встают кошмарные образы пережитых несчастий, при неизменном представлении, относящемся до Анны Васильевны как о чем-то утраченном безвозвратно, несуществующем и безнадежном. Иногда достаточно бывает хорошо выспаться, чтобы это прошло, но иногда и это не помогает.

Косинский2 писал Софье Федоровне3, что наши переживания за две войны и две революции сделают нас инвалидами ко времени возможного порядка и нормальной жизни. Возможно, что он прав, ибо хотя и создается известная привычка и приспособляемость, но есть пределы упругости и прочного сопротивления не только для нервной системы, не, как общее правило, для всякого материала. Вот почему я так дорожу письмами Вашими, и так отчетливо представляю я, что было бы, если бы [Далее зачеркнуто: Вас для меня не было бы. Я верю, что не случай же создал] я лишился их.

Как странно, и это не первый уже раз, что Вы думаете и говорите совершенно независимо от меня то же, что и я. События, свидетельницей которых Вы были, создали у Вас представление, что я под влиянием их могу забыть Вас, что они могли, как Вы говорите, "совсем стереть Вас из моей памяти". А между тем я глубоко страдал в это время, думая так же о Вас, Анна Васильевна. Да, по существу, это и понятно - на моих глазах многие в такие дни совершенно меняются независимо от себя самих, изменяется вся психология, все моральное содержание человека - я мог бы привести за время войн и текущих событий сколько угодно примеров. Редко, впрочем, эти метаморфозы бывают в лучшую сторону. Но я никогда не думаю о Вас так много и с такой силой воспоминаний, как в трудное и тяжелое время, находя в этом себе облегчение и помощь. И только с одним повелительным желанием являетесь Вы в моих представлениях и воспоминаниях - поступить или сделать так, чтобы быть достойным Вас и всего того, что для меня связано с Вами, и сомнение в этом меня беспокоит и заботит.

27 марта

[Ниже зачеркнуто: Прошло уже 4 недели, а политика не только не прекращается, но растет явно в ущерб стратегии]

Я перечитал несколько раз Ваши письма. Как близки и понятны мне Ваши мысли и переживания, как бесконечно дороги Ваши слова, где Вы говорите обо мне. Что сказать мне о той опасности, которой Вы подвергались, - с какою радостью я принял бы все, что могло бы угрожать или быть опасным для Вас, на себя, на свою долю, но что говорить об этом "благом пожелании", которое годится только для ремонта путей сообщения в преисподней.

д. 1, лл. 23-27

____________

1 Морской Генеральный штаб (МГШ).

2 Вероятно, Косинский, Алексей Михайлович, барон (1880-?), капитан 1-го ранга (июнь 1917). В день сдачи Порт-Артура, командуя эсминцем "Статный", прорвал блокаду и вывел свой эсминец в Чифу. Входил в комиссию при МГШ для выработки правил и инструкций по минному делу. На Балтфлоте командовал эсминцами "Амурец" (1913-1915), "Забияка" (1915-1917), 1-м дивизионом судов отряда Ботнического залива (с апреля 1917).

3 С.Ф. Колчак, жена А.В. Колчака.

No 6

1 апреля

Сегодня неделя, как я получил два Ваших письма, и у меня является опасение, все ли письма Ваши доходят до меня. Почта действует крайне неправильно, и к тому же имеются основания думать, что в Петрограде существует цензура совершенно не военного характера, а политическая, установленная негласно теми элементами, которые образуют С[овет] Р[абочих] и С[олдатских] Д[епутатов]1. При таком положении моя корреспонденция получает несомненно интерес, а потому я отношусь к почте крайне недоверчиво. Передача писем через Генмор - единственно надежный прием, но сношения наши с ним до сих пор не наладились и носят случайный характер. Я послал Вам таким путем письма 25 и 27 марта - не знаю, получили ли Вы их. Вчера я в силу таких соображений вышел из искусственного равновесия, которое страшно трудно удерживать, и, будучи уже подготовлен, наделал вещей, которых делать не следовало. Давно я так не злился и не был в таком ожесточенном настроении, тем более что непроглядный туман задержал мой выход в море, а ночью получились телеграммы, удержавшие меня здесь на несколько дней. Поэтому я с утра решил говорить с Вами и привести себя в нормальное состояние.

Положение мое здесь очень сложное и трудное. Ведение войны [вместе] с внутренней политикой и согласование этих двух взаимно исключающих друг друга задач является каким-то чудовищным компромиссом. Последнее противно моей природе и психологии, и, ко всему прочему, приходится бороться с самим собой. Это до крайности осложняет все дело. А внутренняя политика растет, как снежный ком, и явно поглощает войну. Это общее печальное явление лежит в глубоко невоенном характере масс, пропитанных отвлеченными, безжизненными идеями социальных учений (но в каком виде и каких!) [Далее зачеркнуто: Отцы социализма, я думаю, давно уже перевернулись в гробах при виде практического применения их учений в нашей [жизни]].

На почве дикости и полуграмотности плоды получились поистине изумительные. Очевидность все-таки сильнее, и лозунги "война до победы" и даже "проливы и Константинополь" (провозглашенные точно у нас, впрочем)2, но ужас в том, что это неискренно. Все говорят о войне, а думают и желают все бросить, уйти к себе и заняться использованием создавшегося положения в своих целях и выгодах - вот настроение масс. Наряду с лозунгом о проливах - Ваше превосходительство (против правила даже3), сократите (?!) срок службы, отпустите домой в отпуск, 8 часов работы4 (из коих четыре на политические разговоры, выборы и т.п.). Впрочем, это ведь повсеместно, и Вы сами знаете это не хуже меня, да и по письмам мои представления о положении вещей совпадают с Вашими. Лучшие офицеры недавно обратились ко мне с просьбой разрешить основать политический клуб на платформе "демократической республики"5.

д. 1, лл. 27 об.-30

________

1 Петроградский Совет рабочих депутатов (ПСРД) собрался вечером 27 февраля; в следующие дни произошли выборы, расширившие его состав. Пополненный солдатскими представителями, он превратился 1 марта в Совет рабочих и солдатских депутатов (СРиСД). К 3 марта число депутатов Совета достигло 1300; в середине марта в Петроградский Совет входило 2000 солдат и 800 рабочих (см.: Ш л я п н и к о в А.Г. Указ. соч., т. 1, с. 27). Как в Совете, так и в избранном им Исполнительном комитете большевики оставались в меньшинстве, тон задавали меньшевики и социалисты-революционеры. На втором заседании, 28 февраля, Совет поручил Исполнительному комитету "разрешение вопроса о наблюдении за почтой и телеграфом". Известия о ПСРиСД как о фактической второй власти в Петрограде подтвердились, в частности, в результате поездки депутации Черноморского флота в Петроград; некоторые члены депутации посетили не только Временное правительство, но и Совет, а по возвращении в Севастополь восхваляли его силу и реальную власть.

2 Лозунг захвата и присоединения к России Черноморских проливов и Константинополя не выдвигался политическими кругами, пришедшими к власти в Петрограде. На Черноморском флоте, где близилась к концу подготовка к Босфорской операции, этот лозунг еще вызывал определенный энтузиазм. По воспоминаниям М.И. Смирнова, по Севастополю ходили процессии с плакатами "Босфор и Дарданеллы - России", организаторами этих шествий были члены Севастопольского ЦВИК.

3 Согласно приказу No 1 Петроградского СРиСД и последовавшему за ним приказу Колчака, титулование отменялось: "ваше превосходительство" заменялось обращением "господин генерал (адмирал)".

4 Соглашение между Петроградским СРиСД и Петроградским обществом фабрикантов и заводчиков о введении 8-часового рабочего дня опубликовано 11 марта 1917 г. Эта мера была распространена на заводы военного и морского ведомств в Петрограде. Общероссийского указа по этому вопросу не издавалось, однако провинция равнялась на столицу (см.: Ш л я п н и к о в А.Г. Указ. соч., т. 2, с. 384-385).

5 Союз офицеров-республиканцев, созданный в Севастополе в начале апреля 1917 г., возглавил капитан 1-го ранга Александр Васильевич Немитц (1879-1967), позже (август 1917) контр-адмирал и командующий Черноморским флотом, а еще позже много и долго служивший в советском ВМФ. Среди других крупных офицеров Черноморского флота, сразу заявивших себя "преданными революции", выделялся начальник штаба Черноморской дивизии подполковник Ген. штаба А.И. Верховский (1886-1938), позже военный министр в кабинете Керенского, перешедший, как и А.В. Немитц, на сторону сов. власти (репрессирован органами НКВД).

Часть офицеров Черноморского флота активно втягивалась в политическую жизнь на платформе "демократии", не ощущая, видимо, глубокого расхождения с Колчаком в этом вопросе. В это время к прежней славе Колчака как "героя Рижского залива" прибавилось представление о нем как о "первом адмирале, примкнувшем к народному правительству" ("Утро России", 13 апреля 1917).

No 7

9 апреля

Что я могу сказать. Я повторяюсь, я неоднократно говорил этими словами, но ничего другого и не выдумаешь. И может быть, никогда я не сознавал бесконечную ценность всего того, что связано с Вами, Анна Васильевна, как теперь, когда другая ценность, определяемая военной службой и делом, близка к полному уничтожению.

д. 1, л. 31

[Не ранее 21 апреля]

[Датируется по времени отъезда Колчака из Петрограда (21 апреля)]

Вечный мир есть сон, и даже не прекрасный, но зато на войне можно видеть прекрасные сны, оставляющие при пробуждении сожаление, что они более не продолжатся.

Мой последний приезд в Петроград1 был пробуждением от одного прекрасного сна.

д. 1, л. 32

____________

1 Об этом приезде, о крахе военных надежд Колчака и его планов см. письма No 8 и 19 и примечания к ним. О надломе в личных отношений с А.В. Тимиревой - в письмах, начиная с No 8 и кончая No 20.

No 8-12

Л[инейный] к[орабль] 4 мая 1917 г.

"Свободная Россия"1

На ходу в море

Г[лубокоуважаемая] А[нна] В[асильевна]

В конце прошлой недели я получил письмо Ваше от [Дата в тексте не проставлена. Судя по одному из вариантов письма, речь идет о письме от 24 апреля (см. No 9)] апреля. Я виноват в несколько замедленном ответе, но извинением для меня является [Далее зачеркнуто: мое болезненное состояние, от которого я не мог освободиться [с] выходом в море] моя болезнь. Теперь я в море и после 2-х недель невольного молчания попробую ответить Вам. Мне трудно писать, насколько трудно это бывает, когда нет мыслей, нет темы и приходится придумывать слова, чтобы составить какую-нибудь фразу.

Говорить о войне и политике - я не хочу, да я и высказал недавно свое мнение по этому вопросу в печати2. Не знаю, прочтете ли Вы его или нет, но Вы ничего не выиграете и не потеряете в том и другом случае [Далее зачеркнуто полторы страницы следующего текста: Писать о себе было бы, пожалуй, несколько самоуверенно, да и по существу эта тема является для меня просто случайной. Приехал я в Севастополь прекрасно, с полным комфортом и даже без опоздания. Обстановка мало изменилась за мое отсутствие, и "все обстояло благополучно". Дальше обычная работа командующего флотом и во время войны и революции в разлагающемся морально и материально государстве. Из Петрограда я вывез две сомнительные ценности: твердое убеждение в неизбежности государственной катастрофы со слабой верой в какое-то чудо, которое могло бы ее предотвратить, и нравственную пустоту. Я, кажется, никогда так не уставал, как за свое пребывание в Петрограде. Так как я имел в распоряжении 2 1/2 суток почти обязательного безделья в вагоне, то использовал это время наиболее целесообразно: придя в состояние, близкое к отчаянию (эту роскошь командующий не часто сам себе позволит), я просидел безвыходно в своем салоне положенное время, сделав слабую попытку в чтении Еллинека4 пополнить пробел в своих знаниях по части некоторых государственных вопросов. Зато я мог себе позволить роскошь отдаться личным воспоминаниям и оценкам "обстановок" и "положений". Я имел возможность без помех прийти в состояние, близкое к отчаянию]. Писать о себе, о своих личных делах было бы несколько самоуверенно, да и крайне скучно. Но все-таки попробую, с Вашего любезного позволения. Из Петрограда я уехал с твердой уверенностью в неизбежности государственной катастрофы и признанием несостоятельности военно-политической задачи, определившей весь смысл и содержание моей работы3. Одного этого достаточно [Зачеркнуто: чтобы прийти в состояние, близкое к отчаянию], но если прибавить к этому совершенно отрицательное положение тех немногих личных вопросов, выходивших за пределы моей служебной деятельности командующего флотом, то предоставляю судить, в каком состоянии я уехал из Петрограда, имея 2 1/2 суток почти обязательного безделья в своем вагоне-салоне.

Объективная оценка моего петроградского пребывания не дает, по существу, чего-либо нового или неожиданного для меня, но все же, как говорят в фельетонах, "действительность превзошла ожидания". Если бы я мог впасть в отчаяние, плакать или жаловаться, то я имел бы для этого все основания - но эти положения просто мне не свойственны. Я действовал и работал под влиянием некоторых положений, которые теперь отпали, и т[ак] к[ак] я находил в них помощь и поддержку, то я прежде всего почувствовал, что я устал, устал физически и морально. Усталость - это болезнь, и я до сих пор не могу от нее отделаться. Конечно, я могу ее преодолеть и не считаться с нею, но избавиться от нее пока не могу. Нехорошо [Зачеркнуто: Совсем нехорошо]. Время и обстановка все поправят, но сейчас изменения этих элементов слишком еще малы для этого.

Не знаю почему, но когда я в первый раз вышел в море на "Свободной России" и сошел в свою походную каюту, то я почувствовал, что все изменилось, и я не мог остаться в ней и до рассвета ходил по мостикам и палубе корабля [Далее перечеркнуто: Я хотел стать в свое нормальное положение, но современный корабль так велик, что быстро оказаться на мостике, находясь в другом конце корабля, нельзя - и волей-неволей надо быть там, где я теперь нахожусь].

Я снова в море, и уже вторые сутки, и, как прежде, сел писать Вам, но то, что я написал, мне кажется ненужным и неверным, но я ничего другого придумать не могу. Да, в общем, это все равно. Я устал, и мне трудно писать, у меня нет ни мыслей, которые я бы хотел сообщить Вам, ни способности сказать Вам что-либо. Спать я не могу, не хочется читать немецкий вздор о том, что территориальное верховенство - не dominium [Обладание (лат.)], а imperium [Господство (лат.)], что так же для меня безразлично, как вопрос о том, делается ли в Севастополе глупость или идиотство; пойду лучше походить по палубе и постараюсь ни о чем не думать. Простите за это письмо, если пожелаете.

д. 2, лл. 1-6

_________

1 29 апреля 1917 г. линейный корабль "Императрица Екатерина Великая" был переименован в "Свободную Россию".

2 23 апреля Колчак вернулся в Севастополь из Петрограда с тяжелым чувством после заседания Временного правительства (см. след. примеч.). Он сделал два доклада, а лучше сказать - произнес две речи, одну - в Морском собрании для офицеров, другую (25 апреля) - в помещении цирка, где были собраны представители флота, армейских и рабочих частей. Второе его выступление было сделано на тему "Положение нашей вооруженной силы и взаимоотношения с союзниками". Непосредственным результатом второй речи было формирование Черноморской делегации (см. примеч. 8 к письму No 17). Сжатые, яркие, заставившие некоторых слушателей рыдать речи Колчака были затребованы Московской городской думой для напечатания и были изданы ею в нескольких миллионах экземпляров. И до, и после этого Колчак давал также короткие интервью представителям печати (см., напр., беседу с ним в "Русских ведомостях" от 16 апреля 1917).

3 Позже Колчак вспоминал в автобиографии, что по вызову Гучкова он побывал в Петрограде "в те памятные дни, когда первое временное Российское правительство фактически потеряло свою власть, перешедшую в руки интернационального сброда Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов с Лениным и Троцким и прочими тайными и явными агентами и деятелями большого германского генерального штаба. В эти несчастные дни гибели русской государственности на политической арене появились две крупные фигуры - своего рода символы: один - государственной гибели, а другой попытки спасти государство: я говорю о Керенском и о генерале Корнилове" (ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52. Личная папка Верховного правителя адм. Колчака, л. 5 об.).

Колчак был вызван в Петроград для доклада правительству о положении дел. Для аналогичных докладов приехали тогда же командующие фронтами. Предметом обсуждения были общее положение и возможность наступления русских войск. В соответствии с сухопутным характером традиционной русской стратегии Босфорская десантная операция в очередной (и в последний) раз была отложена.

Колчак выехал из Петрограда 21 апреля. По воспоминаниям М.И. Смирнова, "в Севастополь адмирал вернулся с убеждением, что российская армия уже тогда совершенно потеряла боеспособность, а Временное правительство фактически не имеет никакой власти. Члены его бессильны и неспособны для управления государством" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 21).

4 Еллинек Г. (1851-1911), профессор Венского, Базельского, Гейдельбергского университетов, теоретик права. Основная работа "Общее учение о государстве" (1900; рус. перев. - 1903).

No 9

[Не ранее 4 мая 1917 г.]

[Датируется по содержанию]

В конце прошлой недели я получил письмо Ваше от 24 [Число вписано зеленым карандашом] апреля. Я виноват в замедленном ответе, и хотя мог бы привести некоторое оправдание, но не буду этого делать. Я пробовал писать Вам при первом выходе в море, но это не удалось - может быть, это удастся теперь. Я не хочу ничего писать Вам на политические или военные темы - я недавно высказал свои соображения по этим вопросам в печати. Не знаю, читали ли Вы их или нет, - Вы ничего не потеряете в том и другом случае. Писать о себе мне представляется несколько самоуверенным, но, может быть, наша переписка дает мне условное право на это. Сегодня две недели, как я уехал из Петрограда, пребывание в котором дало мне уверенность в неизбежности государственной катастрофы и отрицательное решение военно-политических целей, определивших мою предшествующую деятельность. Мне кажется, что этих положений вполне достаточно, чтобы не говорить о них далее.

Объективная оценка моего петроградского пребывания не дала, по существу, чего-либо нового или неожиданного для меня, и все же, как говорят в фельетонах, "действительность превзошла ожидания" [Далее зачеркнута фраза до слова "удобопереносимым": Право, слишком много в одно и то же время; некоторое распределение во времени было бы все же удобопереносимым, но это уже похоже на сожаление о пролитом молоке]. Я прекрасно доехал до Севастополя, где "все обстояло благополучно", и приступил к исполнению своих обязанностей. Что еще сказать о себе? Не довольно ли? Мне трудно писать, извините за откровенность. Нет мыслей и каждую фразу приходится выдумывать. Простите, если пожелаете.

[Не ранее 5 мая 1917 г.]

[Датируется по содержанию: 5 мая была успешно выполнена очередная заградительная операция у Босфора]

Третья ночь в море. Тихо, густой мокрый туман. Иду с кормовыми прожекторами. Ничего не видно. День окончен. Гидрокрейсера выполнили операцию, судя по обрывкам радио. Погиб один или два гидроплана. Донесений пока нет. Миноносец был атакован подлодкой, но увернулся от мин. Крейсера у Босфора молчат - ни одного радио - по правилу: значит, идет все хорошо. Если все [идет] как следует - молчат; говорят - только когда неудача. Я только что вернулся в походную каюту с палубы, где ходил часа два, пользуясь слабым светом туманного луча прожектора. Кажется, все сделано и все делается, что надо. Я не сделал ни одного замечания, но мое настроение передается и воспринимается людьми, я это чувствую. Люди распускаются в спокойной и безопасной обстановке, но в серьезных делах они делаются очень дисциплинированными и послушными. Но я менее всего теперь интересуюсь ими.

д. 2, лл. 7-9

No 10

9 мая 1917 г.

В минуту усталости или слабости моральной, когда сомнение переходит в безнадежность, когда решимость сменяется колебанием, когда уверенность в себе теряется и создается тревожное ощущение несостоятельности, когда все прошлое кажется не имеющим никакого значения, а будущее представляется совершенно бессмысленным и бесцельным, в такие минуты я прежде всегда обращался к мыслям о Вас, находя в них и во всем, что связывалось с Вами, с воспоминаниями о Вас, средство преодолеть это состояние.

Это состояние переживали и переживают все люди, которым судьба поставила в жизни трудные и сложные задачи, принимаемые как цель и смысл жизни, как обязательство жить и работать для них. Как явление известной реакции, как болезнь оно мне понятно и, пожалуй, естественно, и я всегда находил и, вероятно, найду возможность преодолеть его. Но Вы были для меня тем, что облегчало мне это делать, в самые тяжелые минуты я находил в Вас помощь, и мне становилось лучше, когда я вспоминал или думал о Вас.

Я писал Вам, что никому и никогда я не был так обязан, как Вам, за это, и я готов подтвердить свои слова. Судьбе угодно было лишить меня этой радости в самый трудный и тяжелый период, когда одновременно я потерял все, что для меня являлось целью большой работы и, скажу, даже большей частью содержания и смысла жизни. Это хуже, чем проигранное сражение, это хуже даже проигранной кампании, ибо там все-таки остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только сознание бессилия перед стихийной глупостью, невежеством и моральным разложением1. То, что я пережил в Петрограде, особенно в дни 20 и 21 апреля, когда я уехал, было достаточно, чтобы прийти в отчаяние, но мне несвойственно такое состояние, хотя во время 2 1/2-дневного пребывания в своем вагоне-салоне я мог предаться отчаянию без какого-либо влияния на дело службы и командование флотом. Кажется, никогда я не совершал такого отвратительного перехода, как эти 2 1/2 суток.

Как странно, что, когда я уезжал 10 месяцев тому назад, чувствуя, что мои никому не известные мысли реализуются и создаются возможности решить или участвовать в решении великих задач2, судьбе угодно было послать мне счастье в виде Вас; когда эта возможность пала, это счастье одновременно от меня ушло. Воистину [Фраза и строка не дописаны]

Я могу совершенно объективно разбирать и говорить о своем состоянии, но субъективно я, конечно, страдаю, быть может, больше, чем я мог бы это изложить в письме. Но я далек от мысли жаловаться Вам и даже вообще обращаться к Вам с чем-либо, и Вы, я думаю, поверите мне. Мне было бы неприятно, если Вы хоть на минуту усомнитесь в этом3.

д. 2, лл. 10-14

___________

1 "Флот постепенно разлагался. Постоянно днем и ночью приходили известия о непорядках в различных частях флота. Обычным приемом успокоения являлась посылка в часть, где происходят непорядки, дежурных членов Центрального исполнительного комитета для "уговаривания". Результаты обычно достигались благоприятные. Наиболее частая причина непорядков заключалась в желании матросов разделить между собой казенные деньги или запасы обмундирования и провизии. С каждым днем члены комитета заметно правели, в то же время было очевидно падение их авторитета среди матросов и солдат, все более и более распускавшихся" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 20).

2 Речь идет о Босфорской операции - плане завоевания Черноморских проливов и Константинополя.

3 В ближайшие дни, последовавшие за написанием этого письма, произошли события, заставившие Колчака в первый раз подать прошение о снятии его с должности командующего флотом. Конфликт разыгрался в отсутствие председателя ЦВИК, летчика, вольноопределяющегося Сафонова, стремившегося к поддержанию дисциплины и пользовавшегося авторитетом. В ответ на требование ЦВИК о распределении гарнизонных запасов кожи между матросами генерал-майор Н.П. Петров, в ведении которого находилась хозяйственная часть Севастопольского порта, отказался это сделать. ЦВИК постановил арестовать его. Представители комитета явились к Колчаку за приказанием об аресте, но получили резкий отказ. После долгого заседания комитета, уже около полуночи, вновь явились к Колчаку, вторично потребовали ареста, вторично получили категорический отказ. Тем не менее генерал Петров был арестован. Это был первый случай самочинного ареста на Черноморском флоте. Колчак еще раньше поставил верховного главнокомандующего и морского министра в известность, что он будет командовать флотом до той поры, пока не произойдет хотя бы одно из следующих обстоятельств: 1) отказ корабля выйти в море или исполнить боевой приказ, 2) смещение с должности без согласия командующего флотом начальника одной из его частей (неважно, будет это по требованию сверху или снизу), 3) арест подчиненными своего командира. Теперь А.В. послал телеграмму главе Временного правительства кн. Г.Е. Львову и верховному главнокомандующему ген. М.В. Алексееву о том, что вследствие самочинных действий ЦВИК он не может нести ответственность за Черноморский флот и просит отдать приказание о сдаче им должности следующему по старшинству флагману. На следующий день ЦВИК получил телеграмму, где действия его были названы контрреволюционными, сообщалось, что для разбора дела в Севастополь едет один из членов правительства, генерала же Петрова приказывалось освободить, что и было немедленно выполнено. В телеграмме Колчаку содержались просьба остаться в должности и обещание оказать содействие водворению порядка. Обе телеграммы были подписаны кн. Львовым и А.Ф. Керенским.

No 11

[Около 10 мая]

[Написано на обороте письма к третьему лицу, датированного 10 мая 1917 г.]

Вы пишете мне про Ваши мысли о моем нежелании писать Вам о том, что я забыл Вас. Это не совсем так: я не забыл Вас, и желание писать Вам, хотя бы для того, чтобы иметь письма Ваши, у меня, конечно, есть, но я должен был заставить себя не думать о Вас, ни о переписке с Вами. Уверяю Вас, что забыть что-либо по принуждению - вещь очень трудная, но все-таки, как я убедился, возможная.

Возьмите любое из моих писем, вспомните слова мои, и Вы поймете, какое это для меня огромное несчастье и горе. Но оно не одно - рушилось все остальное, что имело для меня наибольшую ценность и содержание. Надо ли прибавлять к этому еще что-либо. Мне тяжело писать. Я могу заставить себя делать что угодно [Далее зачеркнуто: могу смеяться], гораздо больше, чем написать несколько листков бумаги, но есть же представление о целесообразности того или иного поступка.

д. 2, лл. 15 об., 17 об.

No 12

[Перед текстом этого письма в отчеркнутой части листа написано: Это было, во всяком случае, отвратительнейшее путешествие, исключительное по скверным воспоминаниям и впечатлениям...]

Э[скадренный] м[иноносец] 20 мая 1917 г.

"Дерзкий"

На ходу в море

Г[лубокоуважаемая] А[нна] В[асильевна]

Я получил письмо Ваше от [Дата в тексте не проставлена, это 24 апреля (см. No 8 и 9)] неделю тому назад, но до сего дня не мог ответить Вам. Всю эту неделю я провел на миноносцах в переходах в северной части Черного моря, ходил в Одессу для свидания с Керенским1 и ген[ералом] Щербачевым2, ходил в Севастополь с министром3, отвез его обратно в Одессу, пришел в Николаев4 и теперь возвращаюсь в Севастополь с "Быстрым" и вновь вступившим в строй миноносцем "Керчь"5, делавшим свой первый переход морем.

Иногда в свободные часы я брал бумагу, ставил число и название миноносца, затем выписывал "Глубокоуважаемая Анна Васильевна" - но далее лист бумаги оставался чистым, и, проведя некоторое время в созерцании этого явления, я убеждался, что написать ничего не могу. Тогда я принимался за какое-либо другое, более продуктивное занятие.

Сегодня месяц, как я уехал из Петрограда, и первое время, когда я вспоминал свое пребывание в этом городе, возвращение в Севастополь и дни по прибытии на свой корабль, я испытывал желание забыть и не думать об этом времени. Но теперь мне это стало безразличным.

Скажу откровенно, что я сделал также все, чтобы хотя немного забыть и не думать о Вас, так, как это я делал ранее. Забыть Вас, конечно, нельзя, по крайней мере в такой короткий срок, но не думать и не вспоминать возможно себя заставить, и я это сделал, как только вернулся на свой корабль. Прошу извинить меня - но я хочу позволить себе говорить то, что думаю, тем более что мне довольно безразлично, что из этого получится. Если хотите, прошу поверить мне, что я совершенно далек от всякой мысли на что-либо жаловаться, сожалеть или надеяться.

Я пишу Вам в ответ на письмо Ваше о том, о чем сейчас думаю безотносительно к прошедшему и будущему. Все то, что было связано с Вами, для меня исчезло - Вы, вероятно, согласитесь, что эта метаморфоза, во всяком случае, не принадлежит к числу приятных неожиданностей. Но она явилась как факт, как ясное логическое заключение, простое, как математическая формула. Я могу с точностью до минуты представить себе время, когда это случилось, и то, что я пережил тогда, несомненно гораздо хуже, чем Вы думаете и [чем] я мог бы изложить на бумаге.

Я писал в предыдущем письме, что одна военная и политическая "конъюнктура", поскольку она связана с моей жизнью и деятельностью, создавала "концепцию", к которой, казалось бы, нечего прибавить. Но "прибавка" нашлась и была достойна этой "концепции". Разрушилось все, и я оказался, говоря эпическим языком, как некогда Марий6 перед развалинами Карфагена. История Иловайского7 указывает, что этот великий демократ, находясь в ссылке, плакал, сидя на этих развалинах. Не знаю, насколько это верно, думаю, что Марий если и плакал над Карфагеном, то только из зависти, что дело разрушения этого города произошло раньше и без его участия, но что он чувствовал себя прескверно, я в этом уверен. Но, в сущности, это неважно, тем более что я даже не плакал за полнейшим бессмыслием этого занятия.

Первое, что я сделал, когда прибыл на корабль и остался один, - это собрал все, что было связано с Вами и напоминало Вас, - Ваши письма, фотографии, - уложил все в стальной ящик [Далее зачеркнуто: где хранил некоторые секретные документы] с особым замком, открыть который я не всегда умею, и приказал его убрать подальше. Это было очень тяжело, и вечером я почувствовал себя еще хуже. В обстановке ничего почти не изменилось, но отсутствие нескольких Ваших фотографий, казалось, только подчеркивало дикую пустоту, которая создалась в моей каюте [Далее перечеркнуто: сомнительное украшение которой составили только несколько винтовок и пистолетов на голых лакированных переборках]. На пустом столе стояли белые и розовые розы, присланные садовником во исполнение моих приказаний, несмотря на существующие свободы, - я выбросил их в иллюминатор, прошел в лазарет и отправил тем же путем белые, синие и красные цветы; в столовой уныло стояли два каких-то печальных лопуха, покорно ожидая общей участи, но я не нашел у них какого-либо сходства с Вами и потому предоставил им умирать естественной смертью. Больше делать в предпринятом направлении было нечего. На другой день я ушел в море на "Свободной России". Я пережил вновь очень тяжелые минуты, когда, выйдя в море, спустился в свою походную каюту. Эта маленькая, жалкая каюта на мостике около передней трубы, казалось бы, ничего общего с Вами не имеет, но я всегда в ней писал Вам письма и так много думал о Вас, что, оказавшись в ней, я против желания вернулся к этому занятию... На другой день при стрельбе руководивший огнем артиллерийский офицер дал залп второй башни под очень острым углом и обратил мою каюту в кучу ломаных досок и битого стекла. Раньше я всегда возмущался, когда неосторожной стрельбой у меня выбивали иллюминатор или ломали дверь, но тогда я даже не сделал замечания извинявшемуся за этот погром офицеру и переселился в кормовое помещение, где раньше никогда не жил на походах.

Каюту поправили, и на втором выходе я там писал Вам письмо - Вы его получили, вероятно. "Помилуй Бог, как глупо", - может быть, скажете Вы. "Да", - скажу я, это очень глупо, но мне было больно, и это хуже, чем глупо.

Следя за собой и заставляя не оставаться без какого-нибудь занятия в те часы, когда я раньше отдыхал, я пересилил себя, и теперь я [На этом текст обрывается]

д. 2, лл. 18-25

[Не ранее 20 мая 1917 г.]

[Текст написан на обороте письма от 20 мая]

Попробую, не знаю, удастся ли это сегодня. Но прежде чем что-либо писать, я хотел бы думать и верить, что Вы не сочтете мои слова за жалобу или упрек, обращенный к Вам, тем более далек я от мысли вызвать какое-либо сожаление, сочувствие или надежду. Может быть, лучшим было бы совсем не писать; может быть, это письмо явится слабостью, но все равно надо же ответить на Ваше письмо, а выдумать я ничего не могу.

Знаете ли Вы, что той Анны Васильевны, которой я молился как божеству, нет.

Не представляется, думаю, надобности говорить Вам жалкие слова в развитие и пояснение этого положения.

Надо было постараться не думать о Вас. Хотите, я расскажу, как это я сделал? Это достаточно смешно и, может быть, немного глупо. Я не боюсь, впрочем, последнего, т[ак] к[ак] в своем сомнении считаю себя имеющим право делать глупости даже сознательно. Многие люди делают их бессознательно и потом сожалеют о сделанном, я обыкновенно делаю глупости совершенно сознательно и почти никогда об этом не сожалею.

д. 2, лл. 18 об., 22 об.

____________

1 Керенский, Александр Федорович (1881-1970) - министр юстиции во Временном правительстве первого состава; после отставки А.И. Гучкова (30 апреля) в коалиционном втором Временном правительстве (с 5 мая) военный и морской министр; позже (с 8 июля) возглавил Временное правительство. В середине мая начал Noзнаменитую словесную кампанию, которая должна была двинуть армию на подвиг. Слово создавало гипноз и самогипноз... Керенский говорил, говорил с необычайным пафосом и экзальтацией, возбуждающими "революционными" образами, часто с пеной на губах, пожиная рукоплескания и восторги толпы... И Керенский докладывал Временному правительству, что "волна энтузиазма в армии растет и ширится", что выясняется определенный поворот в пользу дисциплины и возрождения армии. В Одессе он поэтизировал еще более неудержимо: "в вашей встрече я вижу тот великий энтузиазм, который объял страну, и чувствую великий подъем, который мир переживает раз в столетия..." ...Солдатская масса, падкая до зрелищ и чувствительных сцен, слушала призывы признанного вождя к самопожертвованию, и он и она воспламенялись "священным огнем" с тем, чтобы на другое же утро перейти к очередным задачам дня: он - к дальнейшей "демократизации армии", она - к "углублению завоеваний революции" (Д е н ик и н А.И. Очерки русской смуты. Т. 1, вып. 2. М., 1991, с. 398-400).

С отрядом из четырех миноносцев Колчак прибыл в Одессу и присутствовал там на торжествах в честь Керенского.

2 Щербачев, Дмитрий Григорьевич (1857-1932) - генерал от инфантерии (1914). С апреля 1917 г. - помощник главнокомандующего армиями Румынского фронта (румынского короля Кароля), фактически - главнокомандующий. В 1919 г. проживал в Париже.

3 На ночном переходе из Одессы в Севастополь Колчак подробно разъяснил Керенскому обстановку общего развала на Черноморском флоте, развившегося в мае. "...вы понимаете, что мы переживаем время брожения", - ответил ему тот. Керенский говорил Колчаку о "революционной дисциплине"; Колчак отвечал ему, что ее не существует, а есть "дисциплина, которая не создается каким-нибудь регламентом, а создается воспитанием и развитием в себе чувства долга, чувства обязательств, известных по отношению к родине", - такая дисциплина "может быть у меня, может быть у него, может быть у отдельных лиц, но в массе такой дисциплины не существует"... Договориться они не смогли.

В Севастополе Керенский, в сопровождении Колчака, побывал на нескольких кораблях, здоровался за руку с матросами, стоящими в строю, произносил им, а также и офицерам в Морском собрании речи, а в ЦВИК, призвав членов комитета и Колчака "забыть прошлое и поцеловаться", похвалил членов ЦВИК за выполнение ими совета (!) Временного правительства об освобождении генерала Петрова. "Вот видите, адмирал, все улажено, мало ли на что теперь приходится смотреть сквозь пальцы..." - сказал он Колчаку. "Его приезд никаких результатов не дал и никакого серьезного впечатления ни в командах, ни в гарнизоне не оставил, хотя он был принят хорошо" (Допрос Колчака, с. 73-74). По воспоминаниям М.И. Смирнова, Колчак именно после отъезда Керенского почувствовал, что связь и доверие между ним и командами пропали.

4 Колчак ездил в Николаев для осмотра строившихся там военных кораблей. На судостроительных заводах все шло к полному прекращению работ.

5 Официально экскадренный миноносец "Керчь" вступил в строй 10 июля 1917 г. Менее чем через год, 19 июня 1918 г., потоплен по приказу из Москвы в районе Туапсе "во избежание захвата немцами".

6 Марий, Гай (156-86 гг. до н.э.) - римский полководец и политический деятель. Разбил нумидийцев, тевтонцев и кимаров, был объявлен "спасителем отечества" и новым "основателем Рима", шесть раз избирался консулом. Один из вождей популяров ("демократов"), изменивший им в решительный момент их восстания (100) и разгромивший их в уличных боях в Риме; после этой победы, окруженный всеобщим презрением, изгнан из Рима. Вернувшись через некоторое время, был прощен популярами за свое вероломство и руководил их силами в оборонительном сражении на улицах Рима против римского войска под командованием Суллы; после поражения бежал в Африку. В 87 г. захватил Рим во главе войск популяров и руководил пятидневной кровавой резней, направленной против оптиматов ("аристократов"). Слова "великий демократ" в применении к Марию Колчак употребляет с явным оттенком иронии. Наиболее известная биография Мария принадлежит Плутарху.

7 Иловайский, Дмитрий Иванович (1832-1920) - историк, автор учебников по русской и всеобщей истории.

No 13-16

21 [мая]

Я получил, вернувшись в Севастополь, письмо Ваше от 13 мая - Вы пишете, что будете ожидать мой ответ. Что ответить Вам - не знаю. Вероятно, Вы правы.

д. 2, л. 26

22 мая

Я отправил Вам письмо по возвращении в Севастополь, а вчера вечером неожиданно получил два письма Ваших от 12 и 13 мая.

Прежде всего считаю долгом благодарить Вас за любезное внимание. Вы пишете, что будете ожидать мой ответ. Ваше письмо только подтверждает мои мысли и является моим приговором. Что я могу ответить Вам. Вы правы, и я не хочу ни возражать, ни оспаривать Ваших положений. Вы были бы правы, если бы послали мне то письмо, которое признали резким и не вполне справедливым, Вы были бы правы, если бы совсем не ответили мне. Но Вы не правы, приписывая мне жесткость и враждебность в отношении Вас; ни ранее, ни теперь я не могу проявить этих свойств к Вам. Но я виноват [Далее зачеркнуто: в излишней и, в сущности, ненужной откровенности.], что дал возможность понять мое состояние, и я не должен был [Далее зачеркнуто: писать.] посылать Вам ни первого, ни второго письма, быть может, еще более недопустимого.

Если найдете желательным - простите [Далее перечеркнуто: Но что я могу написать, когда вот уже месяц, как я совершенно вышел из сколько-нибудь нормального состояния. Не надо забывать, что я еще командую флотом, я очень занят, все время выполнял операции и выходил в море - я почти не могу спать; прибавьте всеобщий бедлам и непрерывную возню с преступными кретинами. Прошу иметь суждение, какими свойствами надо обладать, чтобы при такой обстановке управлять собой и поступать "холодно и покойно". А я все-таки так делаю и только теперь начинаю уставать.]. Временами мною овладевает полнейшее равнодушие и безразличие ко всему - я часами могу сидеть в каком-то странном состоянии, похожем на сон, когда решительно ни о чем не думаешь, нет ни мыслей, ни волнений, ни желаний. Надо невероятное усилие воли, чтобы принудить себя в это время что-нибудь делать, решать, приказывать... [Далее зачеркнуто: Я устал от этой борьбы с самим собой, мне все надоело, ибо труднее всего возиться с самим собой, я не могу писать Вам.]

Если бы Вы знали, как тяжело мне писать, как больно делать то, что несколько недель тому назад было моим единственным отдыхом. Что я могу сказать, когда чувствуешь, что все равно: написать ли так или иначе, послать письмо сегодня, завтра, через неделю или совсем не посылать, когда меня охватывает такое безразличие и равнодушие, что просто не знаешь, зачем пишешь весь этот вздор.

Вы говорите, что будете ждать ответ мой. На какой вопрос? Стоит ли продолжать переписку с Вами или Вам переписываться со мной, если хотите. В сущности, она кончилась тем письмом, которое Вы с каким-то странным предвидением назвали "последним" и которое я получил в день своего приезда в Петроград. Я это понял тогда же. Теперь я не могу ни думать, ни писать так, как раньше, и Вы спрашиваете: "Какой смысл в этих письмах и какая в них радость?" Никакого смысла и никакой радости - отвечу я. Вы говорите, что пишете мне очень холодно и спокойно, но я отвечу Вам, быть может, с величайшей болью, что [На этом текст обрывается. После черты, проведенной от края до края листа, на той же странице, - No 14.]

д. 2, лл. 26-29

No 14

Написано на "Дерзком" [Не ранее 22 мая] [Датируется по предшествующему варианту письма No 13.]

Я вчера отправил письма Вам. Сегодня я неожиданно получил от Вас письма с датами 12 и 13 мая. Прошу принять мою благодарность за них. Вы пишете, что ждете ответа. Прежде всего скажу, что Вы совершенно правы.

Вы пишете, что будете ждать ответа.

Постараюсь ответить на все вопросы Ваши, нарушив немного только их последовательность.

1) "Правда ли, что наша переписка потеряла для меня совсем прежнюю ценность?"

Да, ее ценность и значение счастья, радости и лучшего, что я имел, теперь утратились.

2) "Какой смысл в этих письмах и какая в них радость?" В моих письмах нет и не может теперь быть ни смысла, ни радости.

3) "...Лучше прекратить ее (переписку) совсем, чем писать, принуждая себя к этому".

Вернувшись на юг, я считал, что переписка наша окончилась тем письмом, которое Вы в странном предвидении назвали "последним" и которое я получил в день приезда в Петроград.

"Прекратить переписку с Вами", но дело в том, что выговорить или написать [эти] слова мне представляется даже теперь невероятною болью; если того, что я пережил за прошедший месяц, мало, то пускай будет и это. Раз Вы спрашиваете, то мне остается только идти навстречу, и, как ни тяжело и больно, я отвечу: лучше прекратить [Страница не дописана.].

д. 2, лл. 29-31

No 15

[Не ранее 22 мая]

[Датируется по сопоставлению с предыдущими вариантами письма, см. No 13 и 14.]

Глубок[оуважаемая] Ан[на] Васил[ьевна]

Мною получены Ваши письма от 12 и 13 мая. Принеся искреннюю благодарность за любезное внимание Ваше, прошу верить, что только очень серьезные причины могли задержать ответ на эти письма, тем более что Вы упомянули в письме от 13 мая о Вашем ожидании моего ответа. Я совершенно болен и чувствую себя настолько нехорошо, что положительно не могу рисковать причинить Вам неприятность своими письмами, в которых мое состояние так или иначе будет заметно. Я написал несколько вариантов ответа на письмо Ваше от 13 мая, но признаю их непригодными для сообщения Вам и просто скажу, что единственное мое желание - это всецело пойти навстречу Вашему и поступить так, как Вы признаете для себя нужным.

Вы высказываете свое мнение о возможности ошибки и уверенность в искренности и личных ко мне симпатиях. К большому сожалению, я должен причинить неприятность Вам категорическим отказом в почтенной просьбе Вашей.

"Ошибается тот, кто ничего не делает, а такие люди нам не нужны", говорите Вы. Я не могу согласиться с этим общим положением. В рассматриваемом случае ошибки быть не должно - она недопустима. Я не допускаю подобных "ошибок", и если это ошибка, то она не меняет моего решения.

Что касается "искренности и симпатии", то эти свойства относятся уже к области личного чувства, которое совершенно должно быть исключено. В силу этого я не нахожу возможным коснуться Ваших слов о "жестокости", "жалости" и прочих прекрасных и непрекрасных слов, к сожалению имеющих для меня значение только постольку, поскольку Вас огорчит мое отрицательное к ним отношение. Решения своего я не изменю, будучи твердо уверен, что оно основано на простой логике и всякая перемена явится непростительной слабостью.

д. 2, лл. 32-34

No 16

[Не ранее 22 мая] [Датируется по сопоставлению с предыдущими вариантами письма.]

Ваше письмо от 12/13 мая, в коем Вы изволите выразить мнение свое о создавшейся новой фазе наших отношений и высказываете благопожелания о благополучном разрешении возникших эвентуально положений, я прочел с величайшим вниманием и обдумал, насколько возможно, объективно и беспристрастно сущность последних.

Поэтому некоторое опоздание в ответе может быть не поставлено мне в большую вину и даже не осуждаемо строго ввиду крайней серьезности, с которой я признал необходимым отнестись к почтенным словам Вашим, определившим несколько дней, потребных для правильного суждения поставленных Вами вопросов.

Прежде всего, мы стоим на совершенно различных основаниях для суждения. Из Вашего письма видно, что Вы рассматриваете дело только с каузальной стороны его, для меня же основное значение получают нормативные положения, определяющие действия или поступки. Вы говорите о существовании, я говорю о долженствовании. Важно, в сущности, не то, что есть, а то, что должно быть. Я далек, конечно, от суждений о преимуществе или правильности той или другой точки зрения, скорее склонен признать если не правильной, то более логичной Вашу.

События, имевшие место при свидании нашем в Петрограде, с точки зрения, Вами высказываемой на наши взаимоотношения, имеют чисто эвентуальный характер. Нет сомнения, что элементы порядка и случайности имели известное значение, но причины лежат более глубоко.

Вы изволите согласиться, что основанием всего послужили Ваши славные действия [Далее зачеркнуто: в июле 1916 г.], имевшие для меня значение нормы [Далее зачеркнуто: в дальнейших моих поступках.]. До нашего свидания и во время моего пребывания в Петрограде Вы не отрицали нормативного значения и признавая [На этом текст обрывается. Следующий текст написан на обороте No 16.]

д. 2, лл. 43-44

Ваше письмо подтверждает глубоко трагическое положение мое, как получившему post factum [После совершившегося факта (лат.).] нашего свидания, то, что, по существу, должно было быть сделано до или во время его. Вы хорошо знаете, что для меня известные слова Ваши имели императивное значение, но я должен сказать, что таковая же императивность может создаться и при умолчании.

Игра в понимание без слов очень рискованна и тем менее допустима для тех, кто провел 10 месяцев в совершенно различной обстановке, вдали друг от друга. Нет необходимости сослаться на то состояние, в котором я находился из-за "неудачного понимания". Наша переписка, являвшаяся за эти 10 месяцев единственной связью, в результате едва не привела меня к величайшему несчастью, и я [На этом текст обрывается.]

д. 2, л. 44 об.

No 17

Л[инейный] к[орабль] 30 мая 1917 г.

"Г[еоргий] П[обедоносец"]1

Глубокоув[ажаемая] А[нна] В[асильевна]

Вчера вечером совершенно неожиданно я получил пакет от Романова2 с Вашим письмом от 17-18 мая, написанном в Петрограде. Это письмо я получил только на 11-й день. Я мог бы получить его по крайней мере неделей раньше и на неделю раньше получить возможность несколько выйти из своего невозможного состояния.

И вот сегодня после Вашего последнего письма я чувствую себя точно после тяжелой болезни - она еще не прошла, мгновенно такие вещи не проходят, но мне не так больно, и ощущение страшной усталости сменяет теперь все то, что я пережил за последние пять недель.

Стоит ли вспоминать их? Листки бумаги, которые я исписал, по привычке обращаясь к Вам, не думая, конечно, посылать их по Вашему адресу, могли бы, конечно, представить и объяснить все то, что произошло с того времени, когда я уехал из Петрограда в состоянии, которое называется отчаянием. Да, я первый раз в жизни испытал, что это такое, и почувствовал, что руки у меня опустились, что у меня нет ни воли, ни желаний или способностей выйти из этого состояния, ни средств что-либо делать, ни целей, к которым надо идти [Далее зачеркнуто: К двум формулам свелось все, что для меня имело значение, содержание и смысл жизни: война проиграна позорнейшим образом, проливы остаются в руках немцев, вся подготовка, вся работа сведена к нулю: "ибо во всей армии нет полка, в котором я мог бы быть уверен, и Вы сами не можете быть уверены в своем флоте, что он при настоящих условиях выполнит Ваши приказания"3.]. Позорно проигранная война, в частности кампания на Черном море, и в личной жизни - нет Вас, нет Анны Васильевны, нет того, что было для меня светом в самые мрачные дни, что было счастьем и радостью в самые тяжелые минуты безрадостного и лишенного всякого удовлетворения командования в последний год войны с давно уже витающим призраком поражения и развала.

Двое с половиной суток моего пребывания в вагоне-салоне были достаточны, чтобы сойти с ума, но я не мог позволить себе продолжение такого состояния, вступив на палубу корабля. Не знаю, насколько это справедливо, но мне доказывали, что только я один в состоянии удержать флот от полного развала и анархии, и я заставил себя работать.

Но я свыкнулся с воспоминаниями и мыслями о Вас, и то, что раньше являлось для меня одним из источников энергии и способности делать, обратилось в препятствие, с которым мне пришлось бороться.

Как странно читать Ваши слова, где Вы говорите, что я забыл Вас. Я попробовал это сделать, мне так было тяжело иногда, что я хотел бы не думать и не вспоминать Вас, но это было, конечно, невозможно. Разве можно, хотя бы по желанию, забыть Вас после 2 лет, в течение которых я непрерывно думал о Вас, соединяя с Вами, может быть, странные и непонятные [Далее зачеркнуто: для Вас.] мысли и желания о войне.

Стоит ли говорить о пустяках, которые являлись "покушениями с негодными средствами", к которым я прибегал, чтобы не думать о Вас. Я много работал в этом месяце - ряд операций - выходов в море, частью кончавшихся трагически, с потерями прекрасных людей, как в минной операции в Босфоре4, гибель подлодки "Морж"5, - частью удачных, как разгром Анатолийского побережья вспомогательными крейсерами и миноносцами6, - не действовали на мое состояние, и в море на корабле и миноносце я чувствовал себя еще хуже, чем на "Георгии Победоносце".

На "Свободной России" в первые выходы я временами переживал то же, что и [в] вагоне на пути в Севастополь.

Политическая деятельность, которой я занялся [Далее зачеркнуто: чтобы отвлечь себя.], создала два крупных эпизода: вернувшись из Петрограда, я решил заговорить открыто, и мне пришлось первому, ранее чем высказались правительство и высшее командование, громко сказать о разрушении нашей вооруженной силы и грозных перспективах, вытекающих из этого положения7. Мне удалось поднять дух во флоте, и результатом явилась Черноморская делегация, которую правительство и общество оценило как акт государственного значения8. Против меня повелась кампания - я не колеблясь принял ее и при первом же столкновении поставил на карту все я выиграл: правительство, высшее командование, Совет Р[абочих] и С[олдатских] Д[епутатов] и почти все политические круги стали немедленно на мою сторону. Казалось бы, что все это должно было наполнить жизнь и отвлечь меня от того, что было так больно и что казалось совершенно потерянным и непоправимым. Нет, ничего не помогало [Далее зачеркнуто: Я делал что-то, как механизм, переживая временами душевную боль.]. Я получил и получаю очень много писем и телеграмм отовсюду, почему-то мне приписывают какие-то вещи, значение которых я не разделяю, политические деятели, представители командования говорят мне о каких-то заслугах и выражают мне благодарность неизвестно за что, но все это мне было не нужно и не давало ничего.

Я получил письмо Ваше, где Вы заговорили о прекращении переписки с Вами и упомянули, что будете ждать моего ответа. Я сознавал, что переписка кончена, я мог признать факт ее окончания логически, но я не мог ответить Вам, что я хочу или согласен с ее прекращением, я не мог примириться с каким-либо участием с моей стороны в этом решении. Я готов был считаться с прекращением последней связи с Вами ipso facto [В силу самого факта (лат.)], но для меня невозможно было участие действием или поступком в этом. Только Вы, и только одни Вы, могли мне помочь, но Вы ушли от меня, и я сознавал, что изменить что-либо в отношении Вас я бессилен.

Что я мог писать Вам, Анна Васильевна, когда я думал о Вас, переживал ощущение почти физической боли, с которой я ничего не мог поделать, и перестал под конец бороться с нею, предоставив все времени и обстановке. Я понял в Петрограде, что Вы мне не верите, не доверяете, что Вы отстраняетесь от меня, что Вы тяготились мною, и я понял это без слов, намеков или объяснений [Далее зачеркнуто: Если вспомнить, на каком фоне и в какой обстановке создалось у меня это представление, то Вы согласитесь, что это отнюдь не имело характера "приятной неожиданности".]. Скажите, Анна Васильевна, имел ли я для этого основания или нет. Ведь я пишу не для того, чтобы Вы что-либо опровергали. Долгий опыт научил меня понимать многое без слов и видеть в словах то, что иногда они совсем не выражают, и опыт указывает мне, что я ошибался редко. Может быть, я ошибся, но даю слово, что еще никогда в жизни я так не платился за ошибку. Что я пережил за это время. Быть может, никогда я так не думал о Вас, как в это время, несмотря на невероятную сложность событий и всякого рода дел, когда я думал с величайшей болью и отчаянием чувств, что лишился Вас, и признавал это положение безнадежным и непоправимым.

Передо мной лежат Ваши последние письма. Я не сомневаюсь в искренности, но я задумываюсь над Вашими словами. Вы пишете, что я забыл Вас, что Ваши письма неинтересны и не нужны мне, что мне не до Вас, что [На этом текст обрывается.]

д. 2, лл. 35-42

____________

1 "Георгий Победоносец" - старый линейный корабль, стоявший во время войны в Севастополе на мертвых якорях. Когда командующий флотом не находился в море, он жил на "Георгии Победоносце".

2 О Владимире Вадимовиче Романове см. ФВ и примеч. 49 на с. 120 наст. изд., а также письмо Анны Васильевны к А.В. Колчаку от 10 марта 1918 г.

3 Приводятся, по-видимому, слова генерала М.В. Алексеева, сказанные им Колчаку (ср. с письмомNo 19).

4 Майские заградительные операции в Босфоре были проведены 5-го и 13-го числа.

5 Подводная лодка "Морж" (постройки 1915 г.) вышла к Босфору 11 мая 1917 г. и погибла предположительно в районе Эрегли (возможно, в результате атак немецких гидросамолетов).

6 Блокада Анатолийского побережья к востоку от Синопа и ряд операций против Зунгулдака, откуда шел вывоз угля в Константинополь, были начаты командующим Черноморским флотом А.А. Эбергардом и продолжены Колчаком. В частности, за два с небольшим месяца, с конца марта по начало июня 1917 г., было совершено 10 походов к берегам Турции (с участием 21 корабля); в восьми случаях, наряду с разведкой, были нанесены удары по береговым объектам. Наибольший успех выпал на долю похода, совершенного группой кораблей 28-30 мая и закончившегося как раз в день написания данного письма.

7 См. примеч. 2 к письму No 8.

8 Отношения Колчака с первым составом Севастопольского Совета складывались благоприятно, матросские организации не противопоставляли себя Колчаку и доверяли ему. Команды 28 крупнейших кораблей Черноморского флота выделили черноморскую делегацию, выросшую вскоре до 300 с лишним человек (впоследствии дополнена новой большой партией), и она в мае выехала в Петроград, на фронт и Балтфлот для агитации за сохранение дисциплины и продолжение войны. На митинге 25 апреля, который непосредственно предшествовал образованию делегации, Колчак информировал собравшихся об идущем развале флота и общем военно-политическом положении, высказал мысль о том, что Черноморский флот, если он оставит партийные споры и не допустит разрыва между матросами и офицерами, сможет спасти родину. Его речь присутствующие встретили овацией и вынесли Колчака к автомобилю на руках. Черноморскую делегацию возглавил матрос (вольноопределяющийся) Ф. Баткин. Делегаты Черноморского флота вели агитацию на фронте не только речами, но и личным примером в боевой обстановке; многие из них погибли в боях.

No 18

[Позднее 2 июня 1917 г.]

[Датируется по содержанию.]

Я отправил 2 июня письмо Вам через Генмор, письмо, которое я просил уничтожить по прочтении, сознавая [Фраза не дописана.]

Мне хочется писать и говорить с Вами.

Как хотел бы я писать и говорить с Вами так, как в начале моего назначения в Черное море, когда письма к Вам были моим лучшим отдыхом, когда я ждал, считая дни, Ваших писем и, получая их, переживал светлые и радостные минуты счастья.

Когда наступили черные дни расплаты с судьбой за это горе, я хотел уйти от Вас, но это желание было великой жертвой для меня, которую я готов был принести во имя Вас же, признав себя недостойным отношения и памяти Вашей. Я не колеблясь сделал бы это во всех случаях, когда я почувствовал бы [себя] не только виноватым в чем-либо, но и тогда, когда признал бы, что меня постигло какое-либо несчастье или крупная неудача.

Но Вы пришли ко мне тогда и несколькими словами помогли мне, и я всегда помнил, чем я обязан был Вам тогда1.

В этот приезд в Петроград я пережил величайшее моральное поражение: состояние вооруженной силы и война делали очевидным полную невозможность осуществления задач на Черном море, к которым я готовился к весне настоящего года, - надо было спасать флот от разложения, о котором я писал Вам2.

д. 2, лл. 45-45 об.

___________

1 См. письма А.В. Тимиревой No 1 и 2 в следующем разделе.

2 См. письмо No 6.

No 19

5 июня 1917 г.

Скоро будет два месяца, как я последний раз видел Вас и уехал с болью отчаяния в Черное море.

д. 2, л. 46

[6 июня 1917 г.] [Датируется по письму No 21]

Глубокоуважаемая Анна Васильевна.

Вчера я по обыкновению сел писать Вам письмо, как это делаю последнее время каждый день в свободные минуты, а вечером мне принесли Ваше письмо от 30 мая. Анна Васильевна, у меня нет слов ответить Вам так, как я бы хотел. Я до такой степени измучился за время после своего возвращения из Петрограда, что совершенно утратил способность говорить и писать Вам. Я не могу передать Вам душевную боль, которую я испытываю, читая последние письма Ваши. Может ли быть оправданием моим, что мое отчаяние, мои страдания за это время были связаны с представлением, что Вы, Анна Васильевна, ушли от меня. Я писал Вам, что это для меня было великим несчастьем и горем, с которым я решительно не мог справиться. В Петрограде, в день отъезда моего, на последнем заседании Совета министров в присутствии Главнокомандующего ген[ерала] Алексеева1 окончательно рухнули все мои планы, вся подготовка, вся огромная работа, закончить которую я хотел с мыслью о Вас, результаты которой я мечтал положить к ногам Вашим2.

"У меня нет части, которую я мог бы Вам дать для выполнения операции, которая является самой трудной в Вашем деле" - вот было последнее решение Главнокомандующего. Только Милюков3, совершенно измученный бессонной неделей и невероятной работой, понял, по-видимому, что для меня этот вопрос имел некое значение, большее, чем очередная государственная задача, и он подошел ко мне, когда я стоял, переживая сознание внутренней катастрофы, и молча пожал мне руку.

Накануне я был у Вас, но я не имел возможности сказать Вам хоть несколько слов, что я ожидаю и какое значение имеет для меня следующий день. Я вернулся от Вас, с В.В. Романовым и, придя к себе, не лег спать, а просидел до утра, пересматривая документы для утреннего заседания, слушая бессмысленные "ура" и шум толпы перед Мариинским дворцом и думая о Вас. И в это ужасное утро я, не знаю почему, понял или вообразил, что Вы окончательно отвернулись и ушли из моей жизни. Вот с какими мыслями и чувствами я пришел проститься с Вами. Если бы Вы могли бы уделить мне пять минут, во время которых я просто сказал бы Вам, что я думаю и что переживаю, и Вы ответили бы мне - хоть: "Вы ошибаетесь, то, что Вы думаете, - это неверно, я жалею Вас, но я не ставлю в вину Вам крушение Ваших планов", - я уехал бы с прежним обожанием и верой в Вас, Анна Васильевна. Но случилось так, что это было невозможно. Ведь только от Вас, и ни от кого больше, мне не надо было в эти минуты отчаяния и горя - помощи, которую бы Вы могли мне оказать двумя-тремя словами. Я уехал от Вас, у меня не было слов сказать Вам что-либо.

Вы в первом письме писали мне, что у Вас была мысль приехать повидать меня на вокзале. Я ведь ждал Вас, не знаю почему, мне казалось, что Вы сжалитесь надо мной, ждал до последнего звонка [Далее зачеркнуто: и только когда поезд тронулся, я снова сказал себе, что все кончено... ]. Отчего этого не случилось? - я не испытывал бы и не переживал бы такого горя. И вот Вы говорите, что я грубо и жестоко отвернулся от Вас в этот день. Да я сам переживал гораздо худшее, видя, может быть неправильно, что я после гибели своих планов и военных задач Вам более не нужен. Я бесконечно виноват перед Вами, но Вы ведь знали, что я так высоко ставил Вас, Анну Васильевну, которую я называл и называю своим божеством, которой поклонялся в буквальном смысле слова, дороже которой у меня не было и нет ничего, что я не мог допустить мысли, чтобы я оказался бы в своих глазах ее недостойным. Это не метафора и не фраза. Ваши слова, сказанные Вами при отъезде моем на юг4, те слова, которые Вы мне повторяете в нежных письмах Ваших, были и есть для меня не только величайшим счастьем, но и тяжким обязательством оправдать их действием или поступками. Только тогда я мог бы сказать их Вам открыто, когда сознавал бы за собой силу действия, а не слова или чувства. Не знаю, можно ли понять меня. Я писал Вам об этом в дни несчастья, обрушившегося на меня в октябре5. Я не могу допустить мысли, чтобы Вы, мое божество, могли бы сказать эти слова кому-либо недостойному Вас, как я это понимаю. Я не хочу связывать даже представление о Вас с тем, что я называю недостойным: слабость, , незнание, неумение, ошибка, неудача и даже несчастье.

Не стоит разбираться - это все в моих глазах детали - сущность одна - в успехе или неуспехе. Не оправдывать же себя перед Вами "неизбежной случайностью на море" или "независящими обстоятельствами". Вот почему я думал, что я должен был уйти от Вас в дни октябрьского несчастья, почему я решил, что Вы отвернетесь от меня после разрушения моих задач и планов в апреле. В октябре Вы не оставили меня, две-три фразы Ваши сделали для меня то, что никто не делал для меня [в] жизни, но теперь я вообразил, что Вы отвернулись от меня. Я справился немедленно, как вступил на палубу корабля, со своим отчаянием в военном деле. В часы горя и отчаяния я не привык падать духом - я только делаюсь действительно жестоким и бессердечным, но эти слова к Вам не могут быть применимы. Я работал очень много за это время, стараясь найти в работе забвение, и мне удалось многое до сих пор выполнить и в оперативном и политическом смысле. И до сего дня мне удалось в течение 3-х месяцев удержать флот от позорного развала и создать ему имя части, сохранившей известную дисциплину и организацию. Сегодня на флоте создалась анархия, и я вторично обратился к правительству с указанием на необходимость моей смены6.

За 11 месяцев моего командования я выполнил главную задачу - я осуществил полное господство на море, ликвидировав деятельность даже неприятельских подлодок. Но больше я не хочу думать о флоте.

Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования.

Я не знаю, что будет через час, но я буду, пока существую, думать о моей звезде, о луче света и тепла - о Вас, Анна Васильевна. Как хотел бы я увидеть Вас еще раз, поцеловать ручки Ваши.

д. 2, лл. 47-50

____________

1 О своем приезде в Петроград во второй половине апреля 1917 г. Колчак рассказал во время допроса (см.: Допрос Колчака, с. 56-61). Прежде всего он явился с докладом на дом к болевшему в то время военному и морскому министру А.И. Гучкову (тот поднял вопрос о переводе Колчака на пост командующего Балтфлотом), затем посетил М.В. Родзянко и Г.В. Плеханова, во второй половине дня 20 апреля присутствовал на заседании Совета министров, собравшегося дома у Гучкова (обсуждались военные вопросы; на этом же заседании Львовым и Керенским было отвергнуто предложение генерала Л.Г. Корнилова о подавлении силой проходившей в тот день демонстрации войск Петроградского гарнизона). Вечером того же дня Колчак уехал в Псков, на совет командующих армиями, ненадолго вернулся в Петроград для совещания представителей армии и флота у Гучкова, после чего окончательно отбыл в Севастополь.

2 Речь идет о вынужденном отказе от проведения десантной операции по захвату Босфора и Константинополя.

3 Милюков, Павел Николаевич (1859-1943) - историк, лидер кадетской партии, министр иностранных дел в первом составе Временного правительства. За два дня до упоминаемого Колчаком заседании Совета министров обратился к союзным державам с нотой (текст ее был единогласно утвержден правительством) о твердом желании Временного правительства довести войну до полной победы и о верности Временного правительства союзническим договорам. В связи с реакцией на эту ноту внутри страны Милюков 2 (15) мая вынужден был уйти в отставку. Демонстрация Петроградского гарнизона против Временного правительства в связи с нотой Милюкова проходила как раз в то время, когда Колчак находился на его заседании.

По воспоминаниям А.И. Деникина, в апреле Милюков неоднократно пытался убедить М.В. Алексеева провести десантную операцию по овладению Босфором (см.: Очерки русской смуты. Т. 1, вып. 1, с. 252-253).

4 Имеется в виду эпизод в Катринентале (Ревель), о котором пишет в своих воспоминаниях Анна Васильевна (см. ФВ, с. 28(77 по кн.) наст. изд.).

5 "Октябрьское несчастье" (гибель "Императрицы Марии") Колчак вспоминает в письмах No 4 и 18. О письме Колчака после гибели корабля см. ФВ и письма Тимиревой к Колчаку No 1 и 2.

6 С середины мая на Черноморском флоте усилились антиофицерские настроения и нежелание участвовать в опасных боевых операциях, был выбран новый Севастопольский Совет с преобладанием солдат гарнизона, начались самовольные аресты, низко упала производительность труда портовых рабочих. Как отметил несколько позже Колчак в своей беседе для печати ("Утро России", 11 июня 1917), сначала флот лишился трехсот человек "самых благоразумных, честных и владеющих ораторскими способностями" (черноморская делегация), а около 1 июня на съезд Советов рабочих и солдатских депутатов вновь уехали "лучшие силы черноморцев". Как раз в это время, 27 мая, на Черноморский флот прибыли "депутаты Балтфлота", представлявшие "Кронштадтскую республику", Гельсингфорс и т.д. "Вид у них был разбойничий - с лохматыми волосами, фуражками набекрень, - все они почему-то носили темные очки" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 24); поселились они в хороших гостиницах и тратили много денег. В те же дни приехали и направленные из центра большевики. "Севастополь должен стать Кронштадтом Юга", - напутствовал Я.М. Свердлов Ю.П. Гавена и других (Революция в Крыму. Историческая библиотека Истпарта ОК Крыма, No 1. Симферополь, 1922, с. 5). Начались неподконтрольные севастопольским властям митинги, на которых заявлялось, что Черноморский флот ничего для революции не сделал, что Колчак - крупный землевладелец Юга, лично заинтересованный в захвате проливов (на самом деле недвижимости не имели ни Колчак, ни его жена), что офицеры Черноморского флота готовят контрреволюционный заговор и т.д. Офицеров стали вытеснять из судовых комитетов, получила распространение большевистская литература, ЦВИК потерял прежнее свое влияние. В этих условиях Колчак и поднял вновь вопрос о своей отставке.

No 20

[Не ранее 12 июня 1917 г.] [Датируется по содержанию.]

Глубокоуважаемая Анна Васильевна.

Сегодня получил письмо Ваше от 12 июня в ответ на давно посланное 1 июня мое письмо. К сожалению, ответа на письмо мое от 6 июня я не имею.

Я уехал по вызову 7 июня1 и приехал в Петроград 10-го, и если только я ждал чего-либо, то только письма Вашего. Моя деятельность и работа в Черном море окончена [Далее зачеркнуто: без результатов.], но я попробую ее начать [Далее зачеркнуто: с другого конца.] вновь, как ни дико это Вам покажется. Все случившееся со мной мне было известно еще при первом желании в 1/2 мая отказаться от своей деятельности2. Я уступил тогда просьбе [Далее зачеркнуто: Александра Федоровича.] Керенского, хотя знал, что при создавшейся обстановке я бессилен бороться с директивами, преподанными в отношении меня извне. Вероятно, я уеду далеко и надолго. Я затрудняюсь сейчас говорить определенно, т[ак] к[ак] окончательное решение должно последовать через несколько дней3. Конечно, мне будет оказано противодействие, но я об этом не особенно беспокоюсь. Единственное желание, которое я бы хотел видеть исполненным, - это повидать Вас перед отъездом. Но если бы даже это и оказалось невыполнимым, у меня останется надежда увидеть Вас впоследствии - когда и где - говорить, конечно, не приходится.

Ваше письмо справедливо в отношении меня, но я так страдал, видя гибель своего дела, дела, с которым я связывал Вас, Анна Васильевна, что [Фраза не дописана. ] Верю в Вас, Анна Васильевна, помогите моему неверию. Вы знаете, как я смотрю на Вас, какое значение придаю я каждому слову Вашему. Почему же Вы находите горькую насмешку в моих словах о счастье? Ведь Вы не причастны к тому, что случилось со мной, к тому, что я пережил за последние 2 месяца. Но все лучшее, все светлое было у меня несомненно связано с Вами. Своей преднамеренной холодностью я просто прикрывал, может быть, величайшие страдания при мысли, что потеряю Вас, что Вы отвернетесь от меня хотя бы в силу неумолимого закона горя побежденным, а я не могу не признать себя побежденным в отношении всех своих намерений.

д. 1, лл. 34-36

_________

1 Отъезду Колчака предшествовал ряд митингов в Севастополе, все больше накалявших страсти против офицеров. 5 июля несколько офицеров было арестовано, и активная часть 15-тысячной толпы требовала отобрать оружие у остальных. В 9 часов утра 6 июля в помещении цирка открылось экстренное делегатское собрание. Колчак приехал туда с намерением выступить, но покинул собрание после того, как председатель отказался дать ему слово. Собрание постановило отобрать у офицеров не только огнестрельное, но и холодное оружие, о чем в 3 часа дня была разослана радиограмма по судам и полкам. На Черноморском флоте это был первый случай самовольного использования радиотелеграфа матросами. Собрав команду флагманского судна "Георгий Победоносец", Колчак последний раз попытался воздействовать на матросов, сказав, что георгиевское оружие у него не отбирали даже в японском плену. Когда члены судового комитета все же пришли к нему с требованием сдачи оружия, он прогнал их, вышел на палубу, бросил свой кортик в море, затем телеграфировал Временному правительству о своей отставке. Ночью была получена телеграмма за подписями кн. Львова и Керенского.

"Временное правительство требует:

1) немедленного подчинения Черноморского флота законной власти,

2) приказывает адмиралу Колчаку и капитану Смирнову, допустившим явный бунт, немедленно выехать в Петроград для личного доклада,

3) временное командование Черноморским флотом принять адмиралу Лукину, с возложением обязанностей начальника штаба временно на лицо по его усмотрению,

4) адмиралу Лукину немедленно выполнить непреклонную волю Временного правительства,

5) возвратить оружие офицерам в день получения сего повеления. Восстановить деятельность должностных лиц и комитетов в законных формах. Чинов, которые осмелятся не подчиняться сему поведению, немедленно арестовать, как изменников отечеству и революции, и предать суду. Об исполнении сего телеграфно донести в 24 часа.

Напомнить командам, что до сих пор Черноморский флот считался всей страной оплотом свободы и Революции"

(П л а т о н о в А.П. Черноморский флот в революции 1917 г. и адмирал Колчак. Л., 1925, с. 90-91).

Столь резкий поворот событий несколько умерил страсти, оружие офицерам было возвращено уже 7 июня, но развал Черноморского флота продолжался при новых командующих, первым из которых оказался следующий по старшинству за Колчаком - контр-адмирал В.К. Лукин. Некоторые подробности этих событий зафиксированы в протоколах допроса Колчака (см.: Допрос Колчака, с. 80). Сдача дел Лукину состоялась еще до ответа Временного правительства. До отъезда Колчака по радиотелеграфу был передан его последний приказ.

"Считаю постановление делегатского собрания об отобрании оружия у офицеров позорящим команду, офицеров, флот и меня. Считаю, что ни я один, ни офицеры ничем не вызвали подозрений в своей искренности и существовании тех или иных интересов, помимо интересов русской военной силы. Призываю офицеров, во избежание возможных эксцессов, добровольно подчиниться требованиям команд и отдать им все оружие. Отдаю и я свою георгиевскую саблю, заслуженную мною при обороне Порт-Артура. В нанесении мне и офицерам оскорбления не считаю возможным винить вверенный мне Черноморский флот, ибо знаю, что безумное поведение навеяно заезжими агитаторами. Оставаться на посту командующего флотом считаю вредным и с полным спокойствием ожидаю решения правительства" ("Утро России", 9 июня 1917 г., с. 3).

В ночь на 8 июня Колчак и Смирнов беспрепятственно выехали курьерским поездом в Петроград. Собравшиеся на вокзале офицеры устроили Колчаку овацию, но он был крайне подавлен и оскорблен тем обвинением, которое содержалось в "повелении" Временного правительства.

13 июня Колчак был вызван вместе со Смирновым на заседание Временного правительства для доклада о событиях на Черноморском флоте, где они оба выступили против правительственной политики, способствующей разложению вооруженных сил страны. На Черноморский флот была отправлена комиссия А.С. Зарудного.

2 Это было в дни отставки военного и морского министра А.И. Гучкова (30 апреля), решения Петросовета и Комитета Государственной Думы об образовании коалиционного Временного правительства (1 мая) и отставки министра иностранных дел П.Н. Милюкова (2 мая). По вступлении Керенского в должность военного и морского министра Колчак 12 мая обратился к нему с просьбой освободить его от командования Черноморским флотом. Тот попросил подождать своего приезда в Севастополь. Во время посещения Керенским 17 мая Севастополя (см. письмо No 12 и примеч. к нему) Колчак в разговоре с Керенским возвращался к этому вопросу, однако официально своей просьбы не повторял.

3 Имеются в виду переговоры о поездке Колчака в США во главе специальной военной миссии. Свое согласие на эту поездку Колчак действительно дал через несколько дней - 17 июня (см. письмо No 21 и примеч. к нему). Отъезд, однако, оказался отложенным еще более чем на месяц; мотивы этой задержки, со стороны Временного правительства и со стороны самого Колчака, были весьма различны (см. об этом ниже).

No 21

[Не ранее 17 июня 1917 г.]

[Датируется по содержанию.]

В субботу 17-го я имел совершенно секретный и весьма важный разговор с послом С[оединенных] Ш[татов] С[еверной] Америки Root'ом1 и адмиралом USN [United States Navy (англ.) - Военно-морской флот Соединенных Штатов [Америки].] Glenon'[ом]2, результатом которого было решение мое принять участие в предполагаемых операциях Американского флота3. Делу был придан сразу весьма решительный характер, и я ухожу в ближайшем будущем в Нью-Йорк. Итак, я оказался в положении, близком к кондотьеру, предложившему чужой стране свой военный опыт, знания и, в случае надобности, голову и жизнь в придачу. Вопросы все решены, и что делать - для меня не представляет сомнений.

Я ухожу далеко и, вероятно, надолго; говорить о дальнейшем, конечно, не приходится [Далее перечеркнуто: но, оставляя в ближайшем будущем свою родину, свою работу, которая теперь оказалась невыполнимой, я не испытываю ни особенного сожаления, ни тем более горя. Я хотел вести свой флот по пути славы и чести, я хотел дать родине вооруженную силу, как я ее понимаю, для решения тех задач, которые так или иначе рано или поздно будут решены, но бессильное и глупое правительство и обезумевший - дикий - (далее зачеркнуто: и лишенный подобия) неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели. Мне нет места здесь - во время великой войны, и я хочу служить родине своей так, как я могу, т.е. принимая участие в войне, а не [в] пошлой болтовне, которой все заняты.], тем более в письме. Мое желание видеть Вас, Анна Васильевна, перед отъездом, полагаю, Вам понятно без лишних слов и уверений. Признаете ли Вы это возможным или нет - я не знаю4.

д. 1, л. 37

__________

1 Рут, Элиу (1845-1937), в прошлом военный министр (1899-1904) и гос. секретарь США (1905-1909), - активный сторонник участия США в войне на стороне стран Согласия. Лауреат Нобелевской премии мира (1912). В июне-июле 1917 г. возглавил специальную американскую миссию в России.

2 Военная миссия адмирала Дж.Г. Глэнона (Гленнона, 1857-1927) состояла при миссии Э.Рута; 7 июня 1917 г. прибыла в Севастополь, чтобы изучить постановку минного дела и методы борьбы с подводными лодками, но из-за отставки Колчака вынуждена была менее чем через сутки уехать. В Севастополе Глэнон успел побывать на кораблях, подводных лодках и батареях береговой охраны; выступил на делегатском собрании матросов, солдат и рабочих, призвав их вести войну до победного конца. По распоряжению Глэнона, его вагон был прицеплен к тому же поезду, которым Колчак отбыл из Севастополя (см. "Крымский вестник", 9 июня 1917 г.). В Петрограде свидание Колчака с Рутом и Глэноном состоялось в Зимнем дворце.

3 Глэнон сообщил о предполагаемых активных действиях американского флота в Средиземном море, включающих десантную операцию против Дарданелл. Колчак должен был поделиться опытом, накопленным в ходе подготовки Босфорской операции. Официально американская миссия обратилась к Временному правительству с просьбой командировать Колчака в США для сообщения сведений по минному делу и борьбе с подводными лодками. 27-28 июня премьер-министром Временного правительства Г.Е. Львовым и управляющим Морским министерством В.И. Лебедевым было принято решение, не подлежащее огласке в печати, о посылке Колчака во главе русской морской миссии в Америку для передачи "американскому флоту опыта нашей морской войны, в частности минной войны и борьбы с подводными лодками" (ГА РФ, ф. 1779, оп. 1, д. 500, лл. 1-3). 4 июля А.Ф. Керенский дал санкцию на осуществление миссии Колчака в США, утвердив ее состав.

4 В это время А.В. Тимирева еще находилась в Ревеле.

No 22

24 июня

Сегодня неделя, как я послал письмо Вам. Ревель кажется так близок от Петрограда - одна ночь, - а ответа от Вас нет. Каждый день я жду от Вас письма. Ответ на мое письмо от 6 июня я до сих пор не получил, и это меня очень заботит и огорчает. Вы, вероятно, послали его в Севастополь...

Дела мои идут медленно, но все-таки в предпринятом направлении. Правительство "принципиально" выразило согласие, признав полную невозможность где-либо применить меня и моего начальника штаба1. Мне нет места на родине, которой я служил почти 25 лет, и вот, дойдя до предела, который мне могла дать служба, я нахожусь теперь в положении кондотьера и предлагаю свои военные знания, опыт и способности чужому флоту. Я не ожидал, что за границей я имею ценность, большую, чем мог предполагать. И вот теперь я действительно холодно и спокойно смотрю на свое положение и начал или, вернее, продолжаю работу, но для другого уже флота. По существу, моя задача здесь окончена - моя мечта рухнула на месте работы и моего флота, но она переносится на другой флот, на другой, чуждый для меня народ. Моя мечта, я знаю, имеет вечное и неизменное значение - возможно, что я не осуществлю ее, но я могу жить только с нею и только во имя ее. Вы знаете ее, вероятно. Моя родина оказалась несостоятельной осуществить эту мечту; ее пробовала реализовать великая морская держава, и главные деятели ее отказались от нее с величайшим страданием, которое дает сознание невыполненных великих планов... Быть может, лучи высшего счастья, доступного на земле, - счастья военного успеха и удачи - осветят чужой флаг, который будет тогда для меня таким же близким и родным, как тот, который теперь уже стал для меня воспоминанием. Вас я соединил с этой мечтой, и я буду думать о Вас и в будущем, поскольку буду жить и работать для нее; она достойна Вас, и я думаю, что Вы не будете в претензии за это. Она очень удалилась от меня, и я чувствую, что с нею и Вы стали так же далеки от меня, как года два тому назад, когда я не знал еще хорошо, как взяться за ее осуществление... Увидеть Вас перед уходом - вот о чем я думаю эти дни, думаю с большим страхом, что это невозможно, не смея ни просить, ни надеяться. Возможно, что увидеть Вас мне не удастся, может быть, это будет и лучше, ибо пережить второй раз отчаяние [На этом текст обрывается.]

д. 1, лл. 38-41

_____________

1 Имеется в виду М.И. Смирнов. А.И. Деникин в "Очерках русской смуты" (т. 1, вып. 2, гл. ХVIII) вписывает устранение Колчака в общую картину изгнания старшего командного состава из армии и флота весной - летом 1917 г. и анализирует результаты этого массового увольнения, осуществленного Временным правительством.

No 23

[Не ранее 28 июня 1917 г.]

[Датируется по сопоставлению с предыдущими письмами.]

Глубокоуважаемая, милая Анна Васильевна.

Позвольте поговорить немного с Вами - мне так хочется сегодня это сделать, хотя прошло всего три дня со времени Вашего отъезда и я мысленно живу пока воспоминаниями о Вашем пребывании в Петрограде [Далее - чистые полстраницы.].

Вы не будете очень недовольны за настоящее письмо, мне так хочется говорить с Вами, хотя прошло всего несколько дней, как Вы уехали в Ревель. Благополучно ли Вы доехали до дома и не очень ли было неудобно в дороге в непосредственной близости товарищей, забравшихся в вагон перед отходом поезда?

Вчера я сделал визит Марии Ильиничне1 и довольно долго беседовал с ней о текущих событиях, главным образом о нашем наступлении2. Вчера были получены известия, что сын Марии Ильиничны, служащий в Семеновском полку3, ранен во время последних операций, но подробности неизвестны, и Мария Ильинична вчера об этом осведомлена не была.

Мои дела с отъездом тянутся очень медленно - правительство формально уведомило меня об отправке меня во главе специальной военно-морской миссии в Америку, но вопрос о составе миссии все еще не решен4. Тавастшерна после свидания с женой5, видимо, колеблется оставить ее, и я не уверен, что он поедет со мной. Я понимаю его и не настаиваю, хотя он очень нужен для моей работы.

Являлась ко мне делегация офицерского союза с фронта и поднесла оружие с крайне лестной надписью6. Я очень тронут таким отношением к моим настоящим деяниям и заслугам офицеров фронта, но я в душе предпочел бы, чтобы оснований, вызвавших это внимание, не существовало бы вовсе.

Сегодня я имел продолжительную беседу с председателем комиссии, посланной в Севастополь для расследования происшедших там событий, - А.С. Зарудным и выслушал истинно философскую историческую критику этого скверного дела7. Как я ожидал, мнение истинного юриста сводится к тому, что сущность севастопольской истории в сравнении с делом великого исторического переворота ничего не стоит. Важен только факт моего ухода, безотносительно к причинам, его вызвавшим, и что ко мне может и должно быть предъявлено [требование] о "героическом самопожертвовании" и возвращении к командованию флотом Черного моря, т[ак] к[ак] препятствий для этого, кроме исходящих от меня, в сущности, нет. Вот это философия - я понимаю - Владимир Вадимович8 только ученик в этой области. С чего взяли, что ко мне могут предъявлять какие-то героические требования там, где я никаких элементов героизма не усматриваю. По совести говоря, "грабящий героизм" никогда не привлекал меня, и я сомневаюсь даже в существовании такого понятия. Только одна известная причина могла бы подвигнуть меня на такой поступок, который иногда в моих глазах кажется просто нелепостью. Вы знаете ее - но ведь на это сейчас никто же и не пойдет, тем более что остается всего три месяца. Но довольно философии.

Господи, как я думал все о Вас. Ваш милый, обожаемый образ все время передо мной. Только Вы своим приездом дали мне спокойствие и уверенность в будущем, и только Ваше [Фраза не дописана. Далее прочерк во всю страницу.]

Все это не имеет серьезного военного значения. Лично для меня только Вы, Ваш приезд явился компенсацией за все пережитое, создав душевное спокойствие и веру в будущее. Только Вы одна и можете это сделать. Все дни эти я думаю о Вас, как всегда, и Ваш обожаемый и бескон[ечно] милый образ так ясно и отчетливо находится передо мной. Я боюсь с каким-то почти суеверным чувством думать о том, что, может быть, я еще раз перед отъездом увижу Вас, я не смею просить ни у судьбы, ни тем более у Вас об этом.

Примите мое обожание и поклонение.

Целую ручки Ваши.

А. Колчак

д. 1, лл. 41 об.-45

__________

1 Плеске (урожденная Сафонова), Мария Ильинична - тетка Анны Васильевны, родная сестра ее отца (см. также примеч. 14 к ФВ).

2 18 июня началось наступление русских войск на Юго-Западном фронте, 7-9 июля - на Северном, Западном и Румынском фронтах. Главные успехи были достигнуты поначалу армиями Юго-Западного фронта, однако 6 июля германские войска перешли в контрнаступление, продолжавшееся до 21 июля и отбросившее русских далеко за исходные позиции.

3 Плеске, Дмитрий Эдуардович (1895-?) - с января 1917 г. - подпоручик Семеновского полка; в полк прибыл в 1916 г. прапорщиком (из Пажеского корпуса).

4 Несмотря на ультимативные нотки, содержавшиеся в официальном предложении Э. Рута и Дж.Г. Глэнона, обращенном к Временному правительству, российские власти не торопились с отправкой миссии. Первоначально в ее состав намечались М.И. Смирнов, А.А. Тавастшерна и подыскивались кандидатуры еще одного-двух офицеров. В конце концов в состав миссии Колчака вошли контр-адмирал Михаил Иванович Смирнов, флаг-артиллерийский офицер штаба командующего Черноморским флотом Дмитрий Борисович Колечицкий и еще три морских офицера - специалисты по минному делу: Василий Викторович Безуар, Иван Эммануилович Вуич и Анатолий Михайлович Мезенцов (Мезенцев).

5 А.А. Тавастшерна с 1908 г. состоял в браке с Марией Львовной Левицкой и имел сына Георгия (р. 1909).

6 В неопубликованных воспоминаниях председателя Главного комитета Союза офицеров армии и флота Л.Н. Новосильцева, входившего в сформировавшееся конспиративное ядро союза, вынашивавшего план установления в России диктатуры, сообщает, что после посещения им Колчака и вручения ему оружия с надписью "Рыцарю чести от Союза офицеров армии и флота", он вскоре побывал у Колчака еще "для совершенно секретной беседы", во время которой он познакомил его с этим планом.

"Когда я был у Колчака, - пишет Новосильцев, - то он мне сказал, что ему, в сущности, предложено поступить в американский флот, но он счел это неудобным, и американцы предложили ему быть инструктором флота. Он сказал, что он был назначен в Черноморский флот именно ввиду ожидавшихся активных действий на Босфоре, что в первое время революции ему удалось справиться и наладить было отношения, но он сам себя ослабил, отправив черноморскую делегацию на фронт для призыва к наступлению - Балтийский флот прислал агитаторов... Был устроен бунт, который на другой день прекратился сам собой, а министр Керенский поторопился отделаться от него. Он интересовался, что, собственно, сделано - какие планы. Говорил, что, если надо, то он останется, но только если есть что-либо серьезное, а не легкомысленная авантюра. Я должен был ему объяснить, что серьезного пока еще ничего не готово, что скоро ничего ожидать нельзя. Я посоветовал ему уехать, а затем вышло так, что Керенский предложил ему уехать чуть ли не в одни сутки. Колчак соглашался даже перейти на нелегальное положение, если бы это было надо, но надобности скоро не предвиделось, в Америке он мог принести больше пользы, и он уехал" (ГА РФ ф. Р-5422, оп. 1, д. 1, лл. 164-165 об.).

Одновременно с Л.Н. Новосильцевым с Колчаком вели переговоры, как с реальным кандидатом на пост диктатора, входившие в "Республиканский центр" петроградские военные организации, в частности Военная лига, а также лидер партии кадетов П.Н. Милюков (см.: Д е н ик и н А.И. Очерки русской смуты. Т. 2. М., 1991, с. 28-29. Иоффе Г.З. Белое делo. Генерал Корнилов. М., 1989, с. 52-54, 59-60). Можно предположить, что Керенский, не желавший выпускать Колчака из страны и надеявшийся вновь использовать его на высоких командных постах, переменил эту позицию на противоположную, как только увидел в Колчаке своего соперника - реального претендента на власть. Об этом пишет и М.И. Смирнов (Указ. соч., с. 28).

7 Зарудный, Александр Сергеевич (1863-1934) - юрист. В марте-апреле 1917 г. - товарищ министра юстиции, с 23 июля по 27 августа - министр юстиции Временного правительства. По партийной принадлежности - народный социалист (март 1917 - весна 1918). С сентября 1917 г. работал в советских учреждениях. В Севастопольскую комиссию входили, кроме Зарудного, с.-р. И.И. Бунаков (Фундаминский) и с.-д. А.П. Борисов. После возвращения комиссии из Севастополя в Петроград Зарудный заявил Колчаку: "Совершенно ясно, что все это работа немецкой агентуры, сколько мы ни расследовали этот вопрос, было ясно, что против Вас команда решительно ничего не имеет. Поэтому Вы должны принести жертву и снова вернуться во флот, так как большинство лучших элементов желает Вашего возвращения" (Допрос Колчака, с. 92). Колчак отвечал, что он настолько оскорблен, что командовать Черноморским флотом считает ниже своего достоинства.

8 В.В. Романов.

No 24

[В начале страницы перед письмом сделана запись:

"5 июля 1917 г. Г[лубокоуважаемая] А[нна] В[асильевна].

Вчера вечером я получил письмо Ваше от 3 июля" - и затем все зачеркнуто,

кроме обращения "Г.А.В." и слова "вечером", вставленного между строк.]

Лондон 4/17 августа 1917 г.

Милая, дорогая, моя обожаемая Анна Васильевна.

Третий день, как я в Лондоне1. Последнее письмо Вам я послал из Бергена за несколько часов до ухода на ss [Ss. - Steamship - пароход (англ.).] "Vulture" в Aberdeen. Переход Северным морем с конвоем миноносцев был прекрасен и не сопровождался какими-либо особенностями, хотя дня за два немцы утопили на этой линии пароход, несмотря на охрану и некоторые меры предосторожности. В Абердине я провел только одну ночь и на следующее утро выехал в Лондон, где теперь нахожусь в ожидании ухода в Америку. Впечатление после оставления России и тем более в Англии и Лондоне очень невеселое. Испытываешь чувство, похожее на стыд, при виде того порядка и удобств жизни, о которых как-то давно утратил всякое представление у себя на Родине. А ведь Лондон находится в сфере воздушных атак2, которые гораздо серьезней по результатам, чем об этом сообщает пресса. Немцы стараются атаковать Сити - район банков и главных торговых учреждений - и кое-что там попортили. Иногда они сбрасывают бомбы, как Бог (немецкий) на душу положит, и убивают почему-то преимущественно женщин и детей. Англичан это приводит в ярость, но средств прекратить эти немецкие безобразия нет, равно как и работу подлодок, преисправно топящих ежедневно коммерческие пароходы.

Но при всем том, повторяю, делается стыдно за нас, и испытываешь тихо укор совести за тех, кто остался в России.

Но последнее время в Англии появилось угрожающее движение Labour Party [Лейбористской партии (англ.).]3 с тенденцией создания Советов С[олдатских] и Р[абочих] Депутатов. Это несомненно немецкая работа, и англичане имеют в лице Ramsay Macdonald'а4 достойного сподвижника Ленина и проч[их] немецких агентов, которые у нас чуть ли не входят в состав правительства.

Нo стоит ли говорить о политике, тем более что я почти ничего не знаю, что делается теперь у нас. Если бы Вы знали, как мне хочется участвовать в войне и думать об Анне Васильевне в обстановке, ее достойной. Только война может дать мне право на счастье ее видеть, быть вблизи нее, целовать ее ручки, слышать ее голос, и я хочу [Зачеркнуто: завоевать это все.] иметь это право. Но как трудно его завоевать, все, что ни делаешь, то кажется совершенно ничтожным и недостойным. И вот теперь, сидя в Лондоне, я чувствую, что я ничего не делаю уже два месяца в этом смысле, и возникают мрачные мысли, что, может быть, это не удастся сделать так, как я бы это хотел. Что, если американцы не будут действовать активно своим флотом? Root и Glenоn ведь не выражают мнение всех U.S. of A[merica] [Соединенные Штаты Америки (англ.).]. Я ведь тоже хотел выполнить то, о чем они говорили5, но ни высшее командование, ни правительство не признали это возможным [Зачеркнуто: И я смотрю на Вашу фотографию, которая стоит передо мною, и мне кажется, что она улыбается с...].

Лондон 7/20 августа

Мое письмо задержалось на три дня. 5/18-го я с утра уехал на морскую авиационную станцию в Felixtowe, на берегу Северного моря, вернувшись, имел свидание с адмиралами Jellicoe6 и Penn7; 6/19-го я совершил поездку на английском автомобиле в Brighton и Eastbonrne [Здесь и далее у Колчака ошибочно - Isbourne.], а сегодня с утра опять был в Felixtowe и участвовал в воздушной операции для поисков за подводными лодками в Северном море. Только что я вернулся из Felixtowe, и после трех дней довольно дикого движения на экспрессах, автомобилях и гидропланах я чувствую себя в довольно уравновешенном состоянии, и мне так хочется думать о Вас и говорить с Вами.

Рассказать Вам про английскую гидроавиацию? За два года англичане создали это оружие в таком размере и такого свойства, о котором мы не имеем представления. Я в Черном море хотел уничтожить существующую гидроавиацию, чтобы начать ее создавать вновь8, но только здесь я убедился, что был прав. Англичане получили из авиации действительно грозное оружие, и надо приложить немедленно все усилия, чтобы не отстать и создать его у нас. Но Вы понимаете, какова задача "создать новое оружие" в нашей обстановке с "товарищами" и депутатами!

Рассказать Вам про свидание с адмиралом Jellicoe? Адмирал был исключительно любезен со мной и доказал лучшим образом свое отношение ко мне, перейдя сразу к делу, достав наиболее секретные карты заграждений Северного моря и Канала и посвятив меня в самые секретные оперативные соображения. Вы согласитесь, что большего внимания и любезности я не мог ожидать от бывшего командующего Grand Fleet'ом [Гранд-Флит (флот метрополии), букв. Большой флот (англ.).] и 1-го морского лорда. Я провел в высшей степени приятные 1л часа, обсуждая с Jellicoe вопросы войны, забыв на время все остальное. Как редко у нас можно иметь такое удовольствие. Я перешел под конец к морской авиации и выразил желание принять участие в одной из обычных операций гидропланов. Jellicoe отнесся к этому как к наиболее естественной вещи и только спросил, желаю ли я идти на миноносце или на гидро. После ответа моего, что я хочу идти на гидрo, чтобы посмотреть их боевую работу, был вызван адмирал Penn, 5-й лорд Адмиралтейства и начальник морской авиации. Penn, выслушав Jellicoe, ответил только: "Yes, Sir" [Да, сэр (англ.).] - и спросил, какой род операции я желал бы видеть: против подлодок или против цеппелинов. Обсудив над картой вероятность той или другой операции и имея в виду, что воздушное крейсерство для наблюдения за цеппелинами менее вероятно в смысле встречи, т[ак] к[ак] в общем они появляются теперь над морем после нескольких случаев уничтожения английскими аэропланами очень редко, я остановился на чисто морской операции против подлодок. Penn ответил, что два аппарата последнего типа будут в моем распоряжении [Далее зачеркнуто: и узнав, что я уже неоднократно летал на гидро.], а сегодня я с утра в Felixtowe. Вчера же я с лейтенантом Дыбовским9 сделал автомобильный пробег на лучшем гоночном автомобиле Rolls-Roise, дающем 120-130 км. Мы сделали около 250 миль, пройдя из Лондона в Брайтон и Eastbourne, и только ночью вернулись в Лондон. Я первый раз видел такую совершенную машину такой мощности, и при идеальном управлении лейтенанта Дыбовского подобный пробег действительно доставляет высокое удовольствие. Сегодня я утром перебрался в Felixtowe на авиационную станцию, где меня ждали два поразительных аппарата - это уже не летающие лодки, а нечто вроде воздушных миноносцев, вооруженных 5-ти и 8-ми пудовыми бомбами, 4-мя пулеметами, с незнакомой у нас мощностью двойных моторов и радиусом действия.

Три аппарата уже вышли в море - до моего приезда, - я понял, что это мера предосторожности, о которой не сказал мне ни Jellicoe, ни Penn, и понял, что встретить теперь противника почти невозможно, ибо немцы не имеют таких огромных воздушных крейсеров и их гидро не рискуют нападать на них, цеппелины также избегают с ними встреч, а подлодки немедленно прячутся на глубину. Пять таких воздушных крейсеров действительно осуществляют господство над воздухом там, где они появляются, и от них спасается все, что может. Т[аким] обр[азом], полет получил только технический интерес почти без надежды встретить противника. Но говорить об этом не приходилось, конечно. Когда я ознакомился с управлением пулеметом Lewis'а и прицельным аппаратом для бомбометания, два огромных биплана поднялись на воздух и направились к голландскому маяку North Hinder и далее в море к бельгийскому берегу. В районе Hinder посредине Северного моря уже крейсировали три другие машины. Английские траулеры и миноносцы остались далеко позади, и кругом было пустынное Северное море с обычным для него мглистым горизонтом, несмотря на ясный солнечный день. Аппараты разделились, и каждый пошел по определенному направлению, осматривая море с высоты 10001200 z. [Z. - zenith distance (англ.) - зенитного расстояния.] футов. Ни одного воздушного аппарата не замечалось со стороны Остенде и Ньюпорта10, где находятся большие немецкие аэропланные станции, ни одного неприятельского судна там не было видно, только одно место мне показалось подозрительным - между пятнами отмелей, более светлыми, чем глубины моря, был виден какой-то силуэт, похожий на судно, лежащее под водой. Мы снизились и детально обследовали это место, по-видимому, там лежал потопленный пароход - по форме это не была подлодка, и я, приготовившись сбросить бомбы, все-таки воздержался, т[ак] к[ак] мне не хотелось делать несерьезное дело - бросать бомбы в какого-то утопленника. К вечеру все машины вернулись в Felixtowe, и я с гидро пересел в автомобиль и после отличного пробега километров по 80 в час переехал в Ипсвич, откуда по железной дороге вернулся в Лондон. Мне немного жаль, что не удалось встретиться с неприятелем, но для этого нужен, конечно, не один день, или же надо было бы перебраться на материк в Дюнкерк, откуда постоянно делают полеты воздушные эскадрильи для бомбометания на фронте и каждый день происходят встречи с противником. Англичане действительно владеют морем не только на поверхности, но и в воздушном районе над этим морем, и немцы только неожиданно могут совершить воздушные рейды такого же характера случайных облав, как и своими судами, - систематически же оспаривать господство англичан там они не могут. Надо видеть средства, которыми они располагают, чтобы понять, что такое господство над морем или воздухом, и почувствовать, как далеки мы от этого.

Надо испытать то чувство уверенности в силе, желание встречи с противником, которое является, когда имеешь действительно совершенное оружие, качественно и количественно превосходящее таковое же у противника.

Первый раз на воздухе я испытал это чувство и вспомнил свой флот, свою авиацию, и невесело сделалось на душе. Невольно является зависть к людям, которые действительно ведут войну и работают для своей родины, и при этом работают в прекрасной обновке, о которой мы утратили всякое представление. А ведь все это могло бы быть и у нас, но... лучше не говорить на эту тему.

Я думал, конечно, и о Вас, как всегда думаю во время всякой военной работы, - я уже писал Вам и говорил, что я, как ни странно, но во время военной работы вблизи неприятеля или в районе его, вспоминая Вас, переживаю вновь то чувство радости и счастья, точно я нахожусь вблизи Вас. Я понимаю, что это, может быть, нелепо, но, вероятно, я невольно чувствую себя как-то более достойным этого счастья, когда занят войной, когда нахожусь в обстановке военной работы, чем в обычных условиях будничной серой жизни. И сегодня я так был счастлив, думая о Вас в Северном море, вспоминая последние наши дни, когда я Вас видел, когда Вы были так близко ко мне, когда Вы с такой лаской отвечали моему желанию видеть Вас, быть около Вас, слышать Ваш голос; так хорошо вспоминать Ваши милые обожаемые ручки, Ваши глазки, так похожие на голубовато-синее море. Правда, Северное море, представляющее в этих районах местами какое-то чудовищное минное болото с тысячами мин и сетей с - не очень лестное сравнение, особенно на мостике миноносца или крейсера, но с аэроплана оно не вызывает своеобразных и малоприятных ощущений. Я почти с удовольствием посмотрел на всплывшую или сорванную мину, плавающую у отмелей голландского берега, - с высоты 500 метров она производит другое впечатление, чем когда проходит по борту миноносца. Но я начал говорить вздор. А Jellicoe - настоящая химера; достаточно сказать, что все находят странное сходство между ним и мною. Я не берусь судить, насколько это верно, но что некоторой общности приемов держать себя и говорить, я не могу отрицать.

8/21 августа

Сегодня приехал с Grand Fleet кап[итан] 1-го р[анга] Шульц11 и рассказал об ужасном взрыве английского дредноута "Vanguard" на рейде Скапа12.

Около 11л h[our] [Часов (англ.).] вечера "Vanguard", стоя на якоре посреди Grand Fleet'а, взорвался весь, причем с него подобрали только 2-х матросов, оставшихся в живых. Это из 1100 человек экипажа. Причины так же неизвестны, как и во всех подобных случаях. В английском флоте это 4-й случай, и надо думать, что дело лежит в каких-то внутренних изменениях пороха. Худо то, что у англичан происходит при частном взрыве общая детонация боевых запасов, чего не было, напр[имер], на "Имп[ератрице] Марии". Это случилось у них и в Ютландском бою с "Queen Mary"13 и другими кораблями при взрывах погребов. Простите меня, Анна Васильевна, что я пишу Вам о таких вещах. Я так привык думать о Вас в связи со всякими военными делами и вопросами, что иногда невольно начинаю говорить с Вами на темы, совершенно для Вас чуждые и неинтересные. Не поставьте в вину это Вашей химере, которая, может быть, заслуживает "милостивого снисхождения" с Вашей стороны хотя бы за то, что она молится на Вас и думает о Вас все время, вечно своем светлом божестве, помимо которого нет не только счастья, но даже обычного удовольствия или развлечения. Для меня нет другой радости, как думать о Вас, вспоминать редкие встречи с Вами, смотреть на Ваши фотографии и мечтать о том неизвестном времени и обстановке, когда я Вас снова увижу. Это единственное доказательство, что надежда на мое счастье существует, но я знаю, как трудно получить теперь от Вас письмо, и я стараюсь не думать об этом. Когда-нибудь я получу от Вас несколько слов, которые так бесконечно для меня дороги, как все, что связано с Вами.

д. 1, лл. 46-53

__________

1 Вместе с остальными морскими офицерами, входившими в его миссию, Колчак под чужой фамилией, при содействии английских властей, выехал в двадцатых числах июля через Швецию в Норвегию. Проделав по железной дороге путь через Торнео и Христианию (Осло), прибыл в Берген, провел там около суток, затем отплыл в шотландский порт Абердин (Эбердин).

2 Германские воздушные налеты на Англию (с помощью цеппелинов и гидросамолетов) продолжались с января 1915 до апреля 1918 г. В дни пребывания Колчака в Англии налетов на Лондон не было (предыдущие дневные 13 июня и 7 июля, первый ночной - 4-5 сентября 1917).

3 Лейбористская партия Великобритании возникла в 1900 г. под названием Комитет рабочего представительства; с 1906 г. - Лейбористская (Рабочая) партия. Ее левое крыло составляла входившая в ее состав Независимая Рабочая партия, которая в 1920 г. вышла из 2-го Интернационала и пыталась вступить в Коминтерн; отвергнутая им, стала одним из главных инициаторов Венского (2л-го) Интернационала. Весна-лето 1917 г. отмечены повышенной волной забастовок на английских военнных заводах и железных дорогах и активностью фабрично-заводских комитетов.

4 Макдональд, Джемс Рамсей (1866-1937) - один из лидеров Независимой Рабочей (с 1893), а затем Рабочей партии, в которую вошла НРП. Теоретик конструктивного социализма, пацифист. Премьер-министр первого (1924) и второго (1929-1931) лейбористских правительств, а затем (1931-1935) "национального правительства" в соглашении с консерваторами; при нем установлены (1924) и восстановлены (1929) дипломатические отношения с СССР.

5 Имеется в виду десантная операция по захвату проливов между Черным и Средиземным морями.

6 Джеллико, Джон Рашуорт (1859-1935) - британский адмирал. Участник боевых походов в Египет (1882) и Китай (1898-1901). В 1914-1916 гг. главнокомандующий Гранд-Флитом, которым руководил в Ютландском сражении. С декабря 1916-го до конца 1917 г. - Первый лорд Адмиралтейства (морской министр), затем начальник Морского генерального штаба. Под его руководством начата активная борьба с германскими подводными лодками. По окончании войны получил высшее морское звание адмирала флота (1919) и стал пэром (виконт Джеллико Скапа, 1918).

7 Пэн - британский адмирал, начальник Королевской морской воздушной службы.

8 На Черноморском флоте гидросамолеты типа "летающих лодок" (гидролодки, гидро) базировались на двух авиатранспортах (гидрокрейсерах) "Император Александр I" (в мае 1917 переименован в "Республиканец", принимал на борт 8 гидролодок) и "Император Николай II" (переименован в "Авиатор", принимал 7 гидро). Весной 1917 г. под третий авиатранспорт был переоборудован пароход "Румыния" (на 6 гидро). Гидролодки М-5 и М-9 (конструкции Д.П. Григоровича) садились на воду и поднимались на борт при помощи специальной "стрелы". В Севастополе работала военная школа морских летчиков.

9 Дыбовский, Виктор Владимирович (1884-?) - ст. лейтенант (1915), затем (с августа 1917) капитан 2-го ранга. Окончил Морской кадетский корпус. Участник Цусимского боя. До 1907 г. - в Черноморском флоте, затем в Балтийском; служил на транспортах и эсминцах. В 1910 г. прошел курс обучения в Воздухоплавательном парке (Петербург), после чего назначен в распоряжение Отдела воздушного флота. Военный летчик, инструктор Севастопольской авиашколы Отдела воздушного флота. Совершил ряд испытательных полетов (в т.ч. перелет Севастополь - Москва на военном аэроплане "Ньюпорт-2" летом 1912). Изобретатель в области военной авиационной техники. В конце 1915 г. изобрел и изготовил на заводе "Дукс" синхронизатор для стрельбы из авиационного пулемета через винт; первый его прибор выслан в армию в начале 1916 г. Работал как авиаконструктор.

10 Имеется в виду не английский Ньюпорт, а менее известный бельгийский Nienwpoort (возле Остенде).

11 Шульц, Густав Константинович, фон (1871-?) - капитан 1-го ранга (август 1914, за отставкой). Служил на Балтике на канонерских лодках и миноносцах, в 1911-1914 гг. - флагманский обер-аудитор Штаба Командующего морскими силами Балтийского моря и командир эскадренного миноносца "Генерал Кондратенко". В 1915-1918 гг. находился в Великобритании.

12 Линейный корабль "Vanguard" (спущен на воду в 1909) 8 июля 1917 г. находился на якорной стоянке в Скапа-Флоу в линии боевых кораблей. После взрыва боезапаса в носовой части затонул на глубине 34 м. Предположение Колчака о причине гибели корабля соответствует действительности. Катастрофа произошла в тот период, когда на британских кораблях уже осуществлялась замена всех сомнительных порохов, угрожающе нестойких.

13 Ютландское (Скагерракское) сражение между главными силами британского и германского флотов (всего участвовало 250 кораблей) происходило 31 мая и 1 июня 1916 г. Крупнейшее в истории морских сражений. Закончилось безрезультатно: британские потери были более значительны, но британский флот сохранил свое господство на море. Линейный крейсер "Quееn Мary" (заложен в 1911, спущен в 1912, укомплектован в 1913) входил в 1-ю эскадру линейных крейсеров британского флота. 31 мая 1916 г. был накрыт залпом германского линейного крейсера и погиб от взрыва погребов трех башен.

No 25

[Позднее 21/8 августа 1917 г.]

[Датируется по предыдущему письму.]

Милая, дорогая, обожаемая Анна Васильевна.

Простите меня за смелость, с которой я решился послать Вам [Далее вставлено и затем зачеркнуто: фотографические принадлежности.] несколько вещей, которых теперь нет в России и которые, может быть, Вам пригодятся. Я знаю, что Вы будете сердиться на меня, но простите со свойственной Вам милостью и добротой меня за то, что я доставил себе удовольствие хотя немного подумать о Вас, о Ваших милых ручках, которые так много дали мне высокого счастья.

Я буду оправдываться. Я не имею и не получил от Вас права что-либо послать Вам, но мне так хотелось хоть что-нибудь сделать для Вас в пределах совершенно допускаемого почитания, что я обратился к одной очаровательной даме - жене нашего морского офицера кап[итана] 2-го р[анга] Дыбовского1 - помочь мне в решении этого вопроса своим советом и указанием. Поэтому позвольте в виде оправдания своего сослаться на мнение дамы, вполне осведомленной в принятых в Англии обычаях. Я очень боюсь, что Вы будете недовольны некоторыми вещами, но я положительно действовал не вполне самостоятельно, а руководствовался выбором и советом, которые считал компетентными. Милая Анна Васильевна, я очень огорчен, что Вы мне не дали никаких поручений. Я мог бы послать Вам действительно полезные и необходимые вещи, которых теперь нет у нас в России и если бы Вы доставили мне удовольствие служить Вам в этом смысле, прислав соответствующие указания. Напишите мне, милая Анна Васильевна, что бы Вы желали получить из Англии или Америки, и я буду считать это, во-первых, что Вы прощаете и не сердитесь на меня и, во-вторых, лучшим удовольствием, которое я могу теперь иметь. Я не могу ручаться только за время, так как почта теперь не существует. Я просил бы указать мне необходимые номера и размерения, т[ак] к[ак] у меня имеется только одна перчатка Ваша, номером которой я руководствовался. Я думаю, что Вы не осудите меня, т[ак] к[ак] в России теперь нет самых необходимых вещей, и, может быть, я мог бы быть счастлив служить Вам. Я укажу на такие вещи, как обувь, полотно, материи и проч[ее]. Извиняюсь за упаковку - надо спешно посылать в посольство вещи для отправки с вализой, а у меня нет ничего под руками, кроме кожаного ящика, и я боюсь, что Вы получите некоторую смесь, за что на всякий случай прошу не очень осуждать мое умение укладывать посылки.

д. 1, лл. 54-55

_________

1 Дыбовская (урожд. Смыслова), Клавдия Александровна.

No 26

[август 1917 г.]

[Датируется по смежным письмам.]

Моя мечта, моя идея военного успеха и счастья.

Моя милая, дорогая, обожаемая Анна Васильевна.

Я смотрю на Ваши последние фотографические изображения, которые стоят передо мной. Это Ваш снимок, где Вы сидите на окне, кажется, в Гельсингфорском Kemp Hotel'е, и другой, где Вы сняты, по-видимому, в Ревеле около какой-то странного стиля для прогулки с ручками, спрятанными в карманы, и почему-то закрытыми глазками, но фотография, несмотря на малое увеличение, передает Вашу милую, никогда не забываемую улыбку, с которой у меня всегда связаны представления об утренней заре, о каком-то светлом счастье и радости жизни, которое я всегда испытывал, и находясь вблизи Вас, и думая о Вас с первых дней нашего знакомства. Я говорил сегодня в обществе весьма серьезных людей о великой военной идее, о ее вечном значении, о бессилии идеологии социализма в сравнении с этой вечной истиной, истиной борьбы и вытекающих из нее самопожертвования, презрения к жизни во имя великого дела, o конечной цели жизни - славе военной, ореоле выполненного обязательства и долга перед своей Родиной. И Ваш милый, обожаемый образ все время был перед моими глазами - Ваша никогда не забываемая улыбка, Ваш голос, Ваши розовые ручки для меня являются символом высшей награды, которую может дать жизнь за выполнение величайшей задачи, выполнение военной идеи, долга и обязательств, посылаемых суровой и непреклонной природой войны... Только война могла показать мне Вас в таком близком желании и в то же время недоступном, как идеал поклонения... Как тяжело и в то же время хорошо думать о Вас как о чем-то самом близком и в то же время удаленном, как звезда, счастье, как [о] божестве, милостиво оказавшем свое внимание и остающемся чем-то недосягаемым; как о воплотившейся мечте, остающейся несбыточной и нереальной, как всякая мечта. Господи, как Вы прелестны на Ваших маленьких изображениях, стоящих передо мною теперь. Последняя фотография Ваша так хорошо передает Вашу милую незабываемую улыбку, с которой у меня соединяется представление о высшем счастье, которое может дать жизнь, о счастье, которое может явиться наградой только за великие подвиги. Как далек я от них, как ничтожно кажется все сделанное мною перед этим счастьем, перед этой наградой. Но разве не прекрасна война, если она дает такую радость, как поклонение Вам, как мечту о Вас, может быть, даже и несбыточную... Вот о чем я думал, говоря сегодня в обществе военных людей свою апологию войне, высказывая веру в нее, с чувством глубокой благодарности ей, что она в лице Вашем дала мне награду за всю тяжесть, за все страдания, за все горести, с ней связанные, ибо война, как сказал ее один великий философ, суть область страданий и лишений физических и моральных по преимуществу. "Находите ли Вы компенсацию за все это или Вы чувствуете горечь разочарования в Вашем служении военной идее и войне?" - спросили сегодня меня. Служение идее никогда не дает конечного удовлетворения, но в личной жизни - я вспомнил Вас, Ваши слова, Ваши письма, Ваши розовые ручки, часы, когда Вы были вблизи меня, - и я ответил: да, война дала мне полную компенсацию, дала счастье и радость, о которой я до нее не имел представления. Милая, обожаемая моя Анна Васильевна, Вы вся такое счастье, что одна мысль о Вас, надежда Вас увидеть, услышать Ваш голос, все воспоминания о Вас, о часах, проведенных с Вами, дают такое непередаваемое чувство светлой радости, что все будущее кажется каким-то хорошим и все мрачное и тяжелое отходит куда-то в сторону. Правда, тяжело думать о расстоянии, которое на днях увеличится на тысячи миль, о времени, когда я Вас снова увижу, но я хочу верить в Вас, Анна Васильевна, верить как в божество, которое когда-нибудь снизойдет до меня и даст мне счастье своей близости, как это было в июне и июле в Петрограде и в прошлом году в Ревеле. Вы писали мне о вере - да разве я могу не верить в свое божество, без которого у меня нет даже представлений о счастье и радости жизни; ведь без веры нет и надежды увидеть Вас, такой милой, обожаемой, ласковой, как божество, с Вашей розовой улыбкой и ручками. Но я боюсь, что надоел Вам изложениями своих воспоминаний о Вас. Я хотел бы думать, что Вы не осудите и не поставите мне в вину это письмо. Ведь только глубокое обожание и поклонение Анне Васильевне как светлому божеству я ничего [иного] не хотел высказать.

Г[осподь] Бог рад будет сохранить и благословить Анну Васильевну, мое светлое счастье и радость.

д. 1, лл. 55 об.-58

No 27

[Ранее 30/17 августа 1917 г.]

[Датируется по следующему письму.]

Сегодня я перечитал все письма Ваши, полученные мною после моего отъезда за границу. У меня нет теперь другого удовольствия, нет забвения, как остаться одному и перед Вашими фотографиями перечитывать Ваши письма и смотреть на них, вспоминая те немногие дни, когда я был близко от Вас. Как-то забывается тогда действительность, так противоречащая всему тому, что я привык соединять с думами и мечтами о Вас. Иногда я исписываю несколько листков бумаги и бросаю их затем в камин - по большей части это не имеющие значения слова, с которыми я обращаюсь к Вам, чаще я ничего не пишу, а только смотрю на Ваши карточки и Ваши письма и забываю на некоторое время, где я нахожусь и что ждет меня в моей странной для самого себя жизни. И, думая о Вас, я временами испытываю какое-то странное состояние, где мне кажется прошлое каким-то сном, особенно в отношении Вас. Да верно ли я забыл когда-нибудь Анну Васильевну, неужели это правда, а не моя собственная фантазия о ней, что я был около нее, говорил с нею, целовал ее милые розовые ручки, слышал ее голос. Неужели не сон сад Ревельского Собрания, белые ночи в Петрограде, может быть, ничего подобного не было.

Но передо мной стоит портрет Анны Васильевны, с ее милой прелестной улыбкой, лежат ее письма, с такими же милыми ласковыми словами, и когда читаешь их и вспоминаешь Анну Васильевну, то всегда кажется, что совершенно недостоин этого счастья, что эти слова являются наградой незаслуженной, и возникает боязнь за их утрату и сомнения.

д. 1, лл. 59-60

No 281

Ss. "Gloncestershire"2 30/17 августа 1917 г.

Ирландское море

Милая, дорогая моя Анна Васильевна

Вчера утром я уехал с миссией из Лондона в Glasgow, считая невозможным ждать далее телеграмм из Петрограда, имея сведения о крайне трудном теперь сообщении с Америкой и желая воспользоваться любезностью Адмиралтейства, предложившего мне совершить переход через океан на вспомогательном крейсере.

"Gloncestershire" - это океанский пароход компании Bibby Line, бывший ранее на Ост-Индской линии, относительно сильно теперь вооруженный и во время войны исполняющий обязанности дозорной и крейсерской службы в Северном Атлантическом океане. За две недели Лондон порядочно надоел, хотя я все время уезжал из него, и я уехал в Glasgow с надеждой поскорее уйти в океан и заняться кое-какими подготовительными работами для американского флота. В Glasgow мы прибыли в 71/2 p.[m]. [p.[m]. - post meridiem - пополудни (лат.).], а в 9 h[our] крейсер уже шел вниз по Clyde'у. Выход в океан по северную сторону Ирландии оказался заблокированным немецкими подлодками, утопившими там за последние дни 5 пароходов, и Адмиралтейство указало на путь к югу. Пошли на юг Ирландским морем. Продолжавшийся три дня шторм со скверной осенней погодой почти стих, но холод и дождь продолжались. Ночью получили приказание идти в Ливерпуль, а не в океан - немцы перетопили несколько пароходов и на южном выходе. Здесь я наглядно убедился, что подводная война серьезнее, чем мы думали, и немцы, перенеся последнее время работу своих подлодок на океанские подходы к Англии, создали серьезные затруднения для морских сообщений. Ирландское море совершенно пустынно. Где раньше встречались десятки пароходов, теперь мы видели только два да несколько тральщиков, несущих свою дозорную службу.

Ливерпуль

Около 7 h[our] вечера пришли на рейд. Второй после Лондона торговый порт кажется почти пустым - куда исчезли огромные трансатлантические liner'ы [Лайнеры (англ.) - пароходы, совершающие регулярные рейсы.], сотни пароходов и парусников - видимо, они направляются в другие порты или их нет просто-напросто: большинство занято военными перевозками, часть потоплена... Торгового движения, не говоря о пассажирском, в сущности, нет - все сообщения имеют военные цели и обслуживают только потребности войны. Получили приказание идти в океан с конвоем миноносцев, а пока ждать.

Из России пришли отвратительные известия3. Не умею сказать, как тяжело думать об этом при сознании бессилия если не помочь, то хоть участвовать лично в текущих событиях на своей Родине.

На ходу у SO [У юго-восточных (SO - зюйд-ост, юго-восток).] берегов Ирландии 31/18 августа

Утром снялись и пошли в море целым отрядом. С нами идет огромный океанский liner "Carmonia" с больными и ранеными канадскими войсками, отправляющимися на родину, малый крейсер "Isis", большой крейсер "Donegall"4 и 4 истребителя. Дождь, мгла и свежий W-й [Западный (W - вест, запад).] ветер; пройдя вдоль берегов о[стро]ва Anglesey, прошли каналом Св. Георгия к ирландскому берегу и теперь идем на юг вдоль него.

Вечером после обеда я долго ходил по палубе, думая о нашем флоте, о Вас и о темном неизвестном будущем. Ночь мглистая, временами дождь, временами проглядывает полная луна, и тогда делается совсем светло и показываются очертания ирландского берега. Странно быть в море, не принимая участия в походе, в сигналах и маневрировании, но что поделать.

Милая Анна Васильевна, что делаете Вы в этот вечер? Вы, вероятно, еще в деревне5, и у Вас также наступает осень, возможно, что и погода такая же, как здесь. Как хочется иногда повидать Вас; писем от Вас в Англии я не получил - это показатель, как скоро они доходят. Ведь я провел в Лондоне 15 дней. Когда я получу письма Ваши в Америке? Eсли даже сегодня они пришли в Лондон, то не ранее как дней через 20 я могу надеяться прочесть их в Вашингтоне. Остается вспоминать прошлое, дни, когда я Вас видел, мечтать о тех, которые "когда-нибудь, может быть", и настанут. Но что можно придумать при выходе из Ирландского моря в океан? Иногда кажется, что Ваше пребывание в Петрограде в конце июня и в июле было только сном, а не действительностью. Да по существу, важно ли это... А вот действительность, совсем не похожая на сон. Мои мечты о Вас были прерваны командиром, который подошел ко мне и лично передал только что полученную радио; дозорное судно сообщает флоту, что в канале погибает пароход, взорванный не то подлодкой, не то наткнувшийся на мину заграждения, поставленную подлодкой же. Надо идти спать. Спокойной ночи, Анна Васильевна.

Атлантический океан 2 сентября/20 августа

Вчера было довольно свежо, но за ночь стихло. Остается только большая океанская зыбь, идущая с северо-запада, на которой довольно спокойно и судам и миноносцам. Мы спустились довольно далеко к югу, в сторону от обычных путей через океан, во избежание встреч с подлодками. Мин здесь уже нет глубины более 2000 сажен. Я начал составлять записку о реорганизации флота но кому ее подать и кто будет осуществлять эту новую организацию? Не в проектированный же присяжным поверенным6 "высший морской совет" с доверенными из матросов 2-й ст[атьи] с революционным цензом, основанным на разряде неисправимо дерзкого поведения7.

Присматриваясь к жизни на этом вспомогательном крейсере, испытываешь боль за позорное состояние нашего флота. Хочется не думать о том, о чем думал всю жизнь.

Около трех часов миноносцы оставили нас и ушли обратно. Погода к вечеру несколько ухудшилась; небо покрылось облаками, по горизонту мгла, ветер свежеет, и временами дождь.

3 сентября/21 августа

Ночью крейсера "Donegall" и "Isis" отделились, и теперь мы идем только с одной "Carmonia" - мы уже далеко в океане, и встреча с подлодкой может быть только случайной и маловероятной. Сегодня прекрасное, солнечное, тихое и теплое утро и огромная зыбь, идущая с запада. Один за другим, без конца идут огромные отлогие голубые валы, движимые силой инерции колебательного движения. Когда-то я много думал о теории волнения и вел наблюдения над его элементами; теперь я смотрю на него довольно равнодушно, хотя зыбь весьма величественная. Огромная "Carmonia" наклоняется вся между двумя соседними вершинами и временами уходит до палубы полубака в воду, а высота ее носовой части не меньше 30-35 футов. За день видели на горизонте только один пароход.

4 сентября/22 августа

Сегодня утром получена отвратительная радио. Нами оставлена Рига8. Неужели же это не доказательство полной несостоятельности того, что не имеет, в сущности, названия, но почему-то называется "правительством". Позора Юго-Западного фронта было недостаточно, неужели мало нового на Северном фронте. Больше всего заботит меня вопрос о флоте и Рижском заливе. С падением Риги все крайне осложняется и будущее кажется совершенно безнадежным. Два года тому назад я работал в Рижском заливе и, вернувшись в Гельсингфорс, увидел Вас. Это был один из хороших периодов моей жизни. Рижский залив, Минная дивизия, совместные операции с сухопутными войсками9, Радко-Дмитриев, Непенин, наконец, возвращение и встреча с Вами, с милой, обожаемой Анной Васильевной.

Так неужели же Рижский залив в руках неприятеля? Весь ужас, что средства теперь в несколько раз сильнее, чем были тогда...10 Но что говорить об этом посредине Атлантического океана. Надо поговорить о чем-нибудь другом.

Позвольте рассказать Вам об угре, о common ell [Обыкновенный угорь (англ.).]. Я прочел сегодня под влиянием известия о падении Риги сообщение o метаморфозах угря и думаю, что Вам они неизвестны. Помимо того что угорь бывает в маринованном виде, он является одной из самых удивительных рыб, нам знакомых. Прежде всего, его родиной является Атлантический океан, точнее, часть его, заключенная в треугольнике: о[стро]ва Фарерские, Бермудские и Азорские. Мы как раз проходим это место с глубинами 2000-2500 саж[ен]. Но это еще ничто, а удивительно, что эта рыба размножается и появляется на огромной океанской глубине более 1000 сажен, т.е. в обстановке полного мрака, температуры около 0( и давления примерно в тонну на один квадратный дюйм [В рукописи: 1 п д.]. Для чего такие условия понадобились природе, чтобы создать обыкновенного угря, я, конечно, не берусь объяснить. Появившись в такой симпатичной обстановке в совершенно невероятном виде, эта рыба постепенно переселяется в верхние слои океана и затем направляется в моря и пресноводные реки и озера; приняв уже обычную форму, угорь забирается во внутренние части материков, переползая по суше значительные пространства, и затем отправляется обратным путем для размножения и смерти на океанскую глубину. Не правда ли, удивительное явление: существо в течение жизни меняет условия существования от океанской глубины до пребывания чуть ли не на земной поверхности. Вы не сердитесь на меня за этот вздор, который я пишу Вам? Сейчас новая радио о занятии Риги немцами и воздушной бомбардировке немецкими аэропланами Чатама11: они убили там 107 человек и ранили более 80 - это уже довольно серьезно. Французы сообщают о том, что их летчики выгрузили на неприятельской территории 15 тонн взрывчатых веществ, а мы, мы отдали Ригу во славу германской агентуры и ее пособников, управляющих Россией.

Я только что вернулся с палубы. Сегодня чудесный летний день (вернее, вечер), зыбь улеглась, безоблачное небо и почти полная луна. Я думал о Вас, о Черном море, где я также на походах ходил по палубе своего корабля, о Рижском заливе, о встречах с Вами в Гельсингфорсе. Все изменилось, только милый, ласкающий образ Ваш остался неизменным; таким же бесконечно дорогим, как раньше, так и теперь он так ясно представляется мне в эту тихую лунную ночь в океане. Неужели Вы были так близко от меня, ездили и ходили со мной целые часы и я был около Вас, держал и целовал ручки Ваши; а сегодня я подсчитал расстояние, отделяющее Вас от меня, - около 3000 миль, но оно увеличивается с каждым оборотом винта и в Вашингтоне будет около 4500 миль по прямому направлению, а если взять действительный путь, то получится более 5000 миль. Вот уже месяц, как я получил последнее письмо Ваше.

Надо окончить это письмо; завтра - начну другое, а то оно примет размеры, которые удивят, пожалуй, Владимира Вадимовича.

Спокойной ночи и до свидания, моя милая, бесконечно дорогая Анна Васильевна.

Целую обожаемые ручки Ваши, насколько это мыслимо сейчас.

Господь Бог сохранит и благословит Вас.

А. Колчак

ф. Р-341, оп. 1, д. 52а ч. II, лл. 1-6 об.

__________

1 Единственное из публикуемых писем Колчака, о котором с уверенностью можно сказать, что оно дошло до адресата. Вероятно, отобрано у А.В. Тимиревой при ее аресте в 1920 г. и оказалось в фонде Политцентра.

2 В списках британских военных кораблей - "Gloncester".

3 "Отвратительным известием" для Колчака могло стать сообщение об отсрочке решительного выступления Л.Г. Корнилова. Возможно, Колчак имеет также в виду конфликт в Гельсингфорсе, где накануне, 16(29) августа, правительственными русскими войсками было занято здание сейма; за месяц до того сейм объявил себя носителем верховной власти в Финляндии, был распущен Временным правительством, но теперь вновь попытался собрать заседание. Известно, что отделение Финляндии Колчак переживал очень болезненно. К тому же события разворачивались в городе, с которым у него многое было связано.

4 Принадлежал к классу броненосных крейсеров.

5 См. примеч. 1 к письму No 2.

6 Присяжный поверенный - имеется в виду Керенский А.Ф.

7 В русском флоте для производства в определенный чин и назначения на какую-либо должность необходимо было наличие соответствующего ценза (подобного стажу безупречной службы). Морской ценз в русском ВМФ определялся продолжительностью времени, проведенного офицером на корабле, что являлось условием продвижения по службе. Так, для получения чина мичмана требовалось совершить в звании гардемарина не менее четырех плаваний, в том числе одного, продолжавшегося не менее четырех месяцев. Для производства в вице-адмиралы необходимо было, чтобы контр-адмирал совершал в должности начальника отряда или эскадры 12-месячное внутреннее плавание или 24-месячное заграничное. Колчак хочет сказать, что теперь, при Керенском, условием назначения на высшие должности стало нечто противоположное, и прежде всего систематическое нарушение флотской дисциплины.

8 Рига занята германскими войсками 21 августа.

9 С сентября 1915 г. Колчак командовал Минной дивизией (с перерывом в конце 1915), затем - всеми морскими силами в Рижском заливе. Разработал и осуществил совместно с командующими 12-й армией Р.Д. Радко-Дмитриевым операцию по срыву германского наступления (1915) на Ригу; произвел десант в тылу противника на Рижском побережье.

10 Колчак имеет в виду военно-техническую мощь Балтфлота в 1917 г. сравнительно с 1915 г.

11 Чатам - город (в графстве Кент) и военно-морская база Великобритании (верфи Адмиралтейства).

No 29

Вашингтон 12 октября/29 сентября 1917 г.

Милая, дорогая Анна Васильевна,

Вот уже два месяца, как я нахожусь в Соединенных Штатах, а вализа первый раз идет только на , поэтому Вы получите, вероятно, разные письма, которые я не решался отправить почтой.

Я писал Вам, что мои надежды на участие в известной Вам операции1 не оправдались. Обсуждение этого вопроса в Вашингтоне выяснило неосуществимость такого предприятия из-за недостатка тоннажа. Кроме того, англичане с Джеллико2, озабоченные снабжением Великобритании, решительно против этой операции, т[ак] к[ак] выделить для нее несколько сот пароходов теперь невозможно. Мои дела поэтому заканчиваются, и я чувствую необходимость вернуться в Россию, хотя совершенно не знаю, что буду там делать. Россия фактически перестала воевать, так смотрят на нее все союзники, и единственное их требование которое они нам предъявляют - это незаключение сепаратного мира. На будущей неделе я предполагаю уехать с миссией из Вашингтона и направиться домой via [Через (лат.).] Тихий океан. Неопределенность положения вещей в Швеции и Финляндии и нежелательность обратиться к содействию Англии для обратного путешествия вызывают признать более удобным путь через Дальний Восток. Navy Departament [Морской департамент (англ.).] предложил, кроме того, посетить С[ан]-Франциско и Педжет-Саунд, и мне не хочется отказываться от этого предложения, а т[ак] к[ак] мы попадем на берега Тихого океана, то путь на Владивосток является естественным. Итак, я не участвую в войне, я не буду говорить Вам, насколько тяжело это для меня, да это и бесполезно, т[ак] к[ак] до прибытия в Россию все равно изменить это положение невозможно. В крайнем случае можно будет обратиться к английскому флоту, где у меня есть некоторые знакомства. Могу сказать только, что пребывание за границей очень тягостно ввиду того, что мы справедливо заслужили везде сомнение в своей способности не только вести войну, но даже справиться со своими внутренними делами. Англичане относятся к нам совершенно отрицательно, в Америке смотрят на нас лучше, но, повторяю, я не могу отделаться от чувства неловкости, когда бываю в форме русского офицера... Последние дни я стал временами входить в состояние какой-то прострации - слабое утешение доставило только известие о бунте команд в Германском флоте3. Правда, это не то, что у нас, но нечто в этом же стиле, и немцы со своей системой развращения и разложения вооруженной силы своих врагов попались сами на принятых приемах использования пропаганды социализма для этой цели... Милая Анна Васильевна, не сердитесь на это письмо - оно невольно отражает мое состояние, а последнее в высшей степени неважно. Не знаю, что скажу я Вам при встрече, мое пребывание в Америке есть форма политической ссылки, и вряд ли мое появление в России будет приятно некоторым лицам из состава настоящего правительства4. Но там видно будет! Последние события на рижском фронте5 уже являются серьезной угрозой для южного берега Финского залива - остаетесь ли Вы на зиму в Ревеле или уедете оттуда, я думаю, что вряд ли в Ревеле оставаться будет возможно. Теперь наступила уже осень, и скоро военные операции в Балтике и Прибалтийском крае должны будут приостановиться. Едва ли немцы будут в состоянии теперь развить большие операции, тем более что англичане усиливают все время свою деятельность на Западном фронте. Во всяком случае, мы не можем рассчитывать на какой-нибудь успех ни на море, ни на суше, и наша военная будущность зависит от способности немцев продолжить активное ведение войны на нашей территории. В Америке считают, что окончание войны не будет ранее конца будущего лета конечно, сказать трудно, но, видимо, зимняя кампания неизбежна, а для нас, в частности для флота, зима - это время внутреннего разложения, если есть чему разлагаться... Но я верю, что мои мечты рано или поздно сбудутся - может быть, мне не придется в них участвовать как деятелю, но без осуществления их наша Родина не может быть мыслима как великая независимая держава. Как близко началось выполнение моих планов и как далеко оно представляется теперь, и так же далеко милая, дорогая Анна Васильевна, с которой я последнее время так привык связывать свои военные задачи, принявшие теперь действительную форму нелепой химеры.

До свидания, дорогая моя, обожаемая Анна Васильевна.

Господь Бог сохранит и благословит Вас и избавит от всяких испытаний.

Целую Ваши милые ручки, как всегда с глубоким обожанием и преданностью.

А. Колчак6

ф. Р-5844, оп. 1, д. 9, лл. 1-2; машинописная копия.

___________

1 Имеется в виду Дарданелльская операция - операция по захвату Константинополя с помощью американских войск и флота (см.: Допрос Колчака, с. 84, 96).

2 Джеллико, Джон Рашуорт, см. примеч. 6 к письму No 24.

3 Имеется в виду революционное движение в германском флоте, охватившее в августе 1917 г. 12 военных судов.

4 См. примеч. 6 к письму No 22.

5 Очевидно, имеется в виду занятие 21 августа 1917 г. германскими войсками Риги и последующее овладение рижским плацдармом.

6 На письме имeется помета: выписка найдена в бывшем Министерстве иностранных дел.

No 30

[Не ранее ноября 1917 г.]

[Датируется по времени прибытия Колчака в Японию (начало ноября 1917).]

В эти дни ожидания, которое временами становилось невыносимым1, я часто ездил в Токио и бродил по самым отдаленным японским кварталам. Заходя в лавки со старым хламом, задавшись целью найти старинный японский клинок работы знаменитейшей старинной фамилии оружейников старой Японии Майошин2. Фамилия Майошин ведет начало с ХII столетия, и в феодальные периоды Камакура и Асикага3 она поставляла свои клинки сиогунам и даймиогам4, и каждый уважающий себя самурай5, когда приходилось прибегнуть к хара-кири6, проделывал эту операцию инструментом работы Майошин. Клинки Майошин, действительно, - сама поэзия, они изумительно уравновешены и как-то подходят к руке, они сварные (в то время сталь выделывалась очень небольшими пластинками), с железным мягким основанием, великолепно полирующимся, с наваренным стальным лезвием, принимающим остроту бритвы, с особым тусклым матовым оттенком и характерной зигзагообразной линией сварки железа и стали. Перед моими глазами прошли десятки великолепных старых клинков, и надо было большое усилие, чтобы удержаться от покупки, но я хотел клинок Майошин, и никакой другой. Наконец, после великих розысков, я забрался в одном из предместьев Токио в довольно убогую лавчонку, в которой ничего на виду не было, - старый японец принес несколько старинных сабель и кинжальных ножей в великолепной работы ножнах старого лака с художественными украшениями из чеканной бронзы - но меня это мало интересовало. Я знал, что старинные клинки великих мастеров теперь не оправляются, представляя сами по себе большую ценность, и деревянные ножны и эфесы почти всегда новейшей работы, ибо дерево не выдерживает несколько столетий. Я назвал имена знаменитых оружейников Иосихиро7, Масамуне8, Иосимитсу9, при имени которых хозяин проявил почитание, граничащее с [На этом текст обрывается.]

д. 1, лл. 61-62

__________

1 А.В. Колчак ждал ответа на свою просьбу о принятии его на службу в действующую британскую армию.

2 Миочин - фамилия оружейников, особенно прославившаяся искусством ковки мечей. Известна на протяжении 22 поколений (1200-1750). Основатель фамилии - Миочин Мунесуке из Киото, его сын Миочин Мунекио перенес производство в город Камакура. В ХVI в. непревзойденные боевые шлемы изготовил Миочин Нобуе.

3 Период Камакура - 1192-1333 гг., период Асикага (Муромати) 1333-1573 гг.

4 Сегун - титул командующего армией Японии (полный титул: сей-и-тай-сегун, букв.: великий полководец, покоряющий варваров). В 1192-1867 гг. в руках сегунов фактически была сосредоточена власть в стране. Первым сегуном стал Минамото Ёритомо (в соответствии с японской традицией приведены сначала фамилия, затем имя). При сегунах из дома Минамото и правителях из дома Ходзе военная ставка Камакура (ныне - город в 20 км к юго-западу от Иокогамы) фактически являлась столицей страны. В ХIV в. после долгой борьбы утвердилась новая сегунская династия - Асикага. Время нахождения этой династии у власти в японской историографии именуется периодом Муромати (по имени района в Киото, где находилась резиденция правительства).

Дайме (букв.: великое имя) - владетельные феодалы. В VIII-ХII вв. термин означал крупных арендаторов, в период Камакура - влиятельных самураев, в период Асикага - военных губернаторов провинций, затем до середины ХIХ в. - владетельных князей.

5 Самураи (от глагола "самурау" - "служить") - военно-служилое сословие, сложившееся в Х-ХII вв. и формально отмененное в 1872 г.

6 Харакири (сэппуку) - ритуальное самоубийство путем вспарывания живота. Утвердилось в VIII-ХII вв.

7 Иосихиро (обычно Го-но-Иоcихиро) - мастер по изготовлению мечей, работавший в первой трети ХIV в. Один из трех наиболее известных оружейников периода Камакура, наряду с Масамунэ и Иосимитсу. Биографические данные крайне скудны, работ сохранилось мало.

8 Масамунэ (первоначальное имя - Горо Окадзаки, 1264-1344), оружейник, создавший оригинальную технологию, которая передавалась его последователям изустно и через некоторое время была потеряна. В его время из-за угрозы монгольского нашествия мечи производились более в практических целях, чем в декоративных; с этим связан и своеобразный стиль его продукции.

9 Иосимитсу (Тосиро) - оружейник, работавший в период Камакура (более точная периодизация отсутствует). Существует только один длинный меч его работы, поскольку он считал, что мастер за свою жизнь может произвести лишь один шедевр. Короткие мечи работы Иосимитсу сохранились в нескольких экземплярах.

No 31

3.I.1918/21.ХII.1917

Сегодня неожиданно я получил Ваше письмо от 6 сентября, доставленное мне офицером, приехавшим из Америки. И как всегда, когда я получаю Ваши письма, переживаю то состояние, которое я наз[ываю] счастьем, которое неразрывно связано с Вами, с Вашим образом, с воспоминаниями о Вас. В Ваших письмах я несколько раз читал Ваши сомнения в мою память о Вас, мысли о возможности забыть [Вас] в новой обстановке, такой удаленной и непохожей на ту, в которой Вы находитесь. Нет, Анна Васильевна, я не забывал и не забуду Вас. Я так привык соединять свои мысли о Вас с тем, что называется жизнью, что я совершенно не могу представить себе такого положения, когда бы я мог забыть Вас. Были дни, когда я был близок к отчаянию и когда я желал забыть Вас, но результат получался совершенно обратный - это было очень больно, а боль и страдание совсем не способствуют забвению. Да, в периоды ударов судьбы я готов был всегда отказаться от того счастья, которое у меня связано с Вами, но это не значит забыть Вас. То враждебное чувство к самому себе, которое создается в такие периоды, всегда соединялось у меня с чувством боязни, чтобы даже тень или что-либо, имеющее отношение к моему несчастью, не могло бы коснуться того, что мне было самым дорогим, самым лучшим, Вашего отношения ко мне. И Вы тогда в моем представлении уходили от меня, я терял чувство близости к Вам, утрачивал радость и счастье, с которым оно связано. Так и теперь в эти недели после прибытия в Yokohama, когда Россия окончательно проиграла войну, когда война у нас закончилась и я вновь пережил все то, что связано со словом "поражение", "проигранная война", - Вы отдалились от меня куда-то очень далеко. Я получил здесь семь Ваших писем, полных очарования Вашей милой ласки, внимания, памяти обо мне, всего того, что для меня составляет самую большую радость и счастье, но я чувствую, что я недостоин этого, я не могу, не имею права испытывать этого счастья. Я, может быть, выражаю [В рукописи: выражаюсь.] недостаточно ясно свою основную мысль; мысль о том, что на меня же ложится все то, что происходит сейчас в России, хотя бы даже одно то, что делается в нашем флоте, - ведь я адмирал этого флота, я русский... И с таким сознанием я не могу думать об Анне Васильевне так, как я мог бы думать при других, совершенно неосуществимых теперь условиях и обстановке.

Милая Анна Васильевна, Вы совершенно ни с какой стороны не причастны к этому состоянию какой-то душевной раздвоенности, которая у меня возникла под влиянием двух таких, казалось, различных представлений, как война и Вы. Я не умею передать Вам достаточно ясно это состояние. Когда я думаю только о Вас, я хочу видеть Вас, мне хочется пережить хоть еще один раз счастье близости Вашей, посмотреть на Вас, увидеть Вашу улыбку, услышать Ваш голос, но я редко, почти никогда не думаю о Вас вне связи с войной, и, когда я думаю о ней, - то не хочу Вас видеть - какое-то чувство, похожее на стыд, чувство боязни вызвать у Вас презрительное сожаление или что-то похожее на это - вот что я ощущаю, когда я думаю о Вас в связи с войной, с которой я соединял всегда все лучшее, самоe дорогое, и, конечно, Вас.

Я когда-то писал Вам, что какое-то чувство, похожее на веру в индивидуальность военного начала, создало представление, что Вы и все то, что для меня связано с Вами, дано мне этим началом. Пускай это будет, с Вашей точки зрения, какой-то мистический бред, одна из диких фантазий, которыми я иногда руководствовался в жизни, но я не могу избавиться от этой веры. Я не буду ни защищать, ни доказывать, ни объяснять этого, но никогда, кажется, я не верил так в индивидуальность войны, как теперь. Так посудите же, милая Анна Васильевна, какой невероятный абсурд возникает в связи с настоящим положением вещей. Проигранная война, то, что не имеет имени и чего не было еще в человеческой истории, а я участник этого феномена по происхождению и положению.

Какое же отношение ко мне этого начала - сущность войны? И на что я могу рассчитывать с его стороны? - думаю, что это отношение, во всяком случае, отрицательное, а тогда все совершенно ясно, и просто, и понятно. Вы знаете мое другое credo [Кредо от лат. "верую".]: виноват тот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чем не виноват. Война не присяжный поверенный, война не руководствуется уложением о наказаниях, она выше человеческой справедливости, ее правосудие не всегда понятно, она признает только победу, счастье, успех, удачу - она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем - "горе побежденным" - вот ее первый символ веры.

Я поехал в Америку, надеясь принять участие в войне, но когда я изучил вопрос о положении Америки с военной точки зрения, то я пришел к убеждению, что Америка ведет войну только с чисто своей национальной психологической точки зрения - рекламы, advertising [Рекламы (англ.).]... Американская war for democracy [Война за демократию (англ.).] - Вы не можете представить себе, что за абсурд и глупость лежит в этом определении цели и смысла войны. Война и демократия - мы видим, что это за комбинация, на своей родине, на самих себе. Государственные люди Америки понимают это, но они не могут иначе действовать, и потому до сих [пор] американцы не участвовали еще ни в одном сражении и потеряли 3 убитых, 4 раненых и 12 пленных, о чем в Америке писали больше, чем o Марнском сражении1. До сих пор американцев нет в первой боевой линии на Зaпадном фронте. Я решил вернуться в Россию и там уже разобраться в том, что делать дальше. Объявление проклятого мира2 с признанием невозможности вести войну - с первым основанием в виде демократической трусости - застало меня, когда я приехал в Японию. Тогда я отправился к английскому послу Sir Green'у3 и просил его передать английскому правительству, что я не могу признать мира и прошу меня использовать для войны, как угодно и где угодно, хотя бы в качестве солдата на фронте. Что лично у меня одно только желание - участвовать активно в войне и убивать немцев [Зачеркнуто: и другой деятельности я не вижу нигде.]. Я получил ответ от английского правительства, переданный Sir Green'ом, что правительство благодарит меня и просит не уезжать из Японии до последующего решения о наилучшем моем использовании. Ответ был в высшей степени любезный, но, во-первых, он меня связал с пребыванием в Японии, а во-вторых, мне не нравится, что они собираются придумать какое-то для меня назначение, тогда как я хочу только одного - участвовать в войне, где и как угодно.

И вот я уже 2-й месяц в Японии, куда попал, совершенно не думая о возможности такого пребывания. Вы спрашиваете меня, что я делаю. Давно у меня не было такого положения полного безделья, ибо нельзя же считать посылку телеграмм и расшифровку их за дело. Я перечел в пути все книги, какие имел по части American Commonwealth [Американского содружества (англ.).], мне все стало до такой степени отвратительным, что я начал искать забвения в какой-нибудь работе, не имеющей ничего общего с действительностью. Я вспомнил свои занятия в первое плавание на Восток4 буддийской литературой и философскими учениями Китая, я даже пытался когда-то заниматься китайским языком, чтобы иметь возможность читать подлинники. Я достал несколько трудов по этому вопросу. Я решил познакомиться с учением одной из буддийских сект, известной под именем Зен5. Секта Зен - это монашеский орден воинствующего буддизма. Как ни странным покажется Вам это определение, но это так. Доктрина чистого индийского буддизма6, эзотерическое учение Махаяна7, развившееся впоследствии в Тибете и Китае из буддизма, философия Конфу-дзы8 (или Конфуцзы - почему[-то] латинизированное в Конфуциуса или даже Конфуция) с небольшим влиянием японского синтоизма9 создали это странное учение, представляющее сочетание чистого буддийского атеизма с глубочайшей мистикой, суровой морали стоической школы с гуманитарной философией Конфуция [Далее перечеркнуто: Секта Зен интересна для меня еще потому, что задача секты чисто практическая: это укрепление моральной стороны сознания (я умышленно не говорю души - ибо это понятие сектой совершенно отрицается) для борьбы с жизнью. Учение Будды сводится к противопоставлению страданию жизни спокойствия, вызывающегося путем подавления волей желаний, с вечным идеалом нирваны. Зен преследует ту же цель, но в форме не пассивной нирваны, а активного состояния, стремящегося разрушить самое страдание. Буддийские приемы отрешения, отказа, подавления желаний, страсти в секте Зен приняли форму послушания и повиновения и дисциплины, дисциплины совершенно сознательной и добровольной, простирающейся не только на внешние формы, но на внутренние до мышления включительно...].

Свободное добровольное самоотречение чистого буддизма секта Зен заменяет особой дисциплиной в форме, распространяющейся даже на сознание и мышление. Секта Зен смотрит на дисциплину как на известную способность или искусство, которое можно развить определенными приемами, и развитие этой способности составляет одну из задач секты. Военные Японии сразу оценили значение этой секты для войны, и эта секта получила распространение среди военного элемента немедленно по ее возникно-вении.

Скучно и без конца тянутся дни, нарушаемые изредка только шифрованными телеграммами, для разбора которых приходится ездить в посольство или к морскому агенту (к[онтр]-адм[иралу] Дудорову10) в Токио. Но надо ждать, и я жду окончательного ответа. Вы спрашиваете, милая Анна Васильевна, что я делаю, чем занят и каковы мои намерения.

Я живу в гостинице и пребываю преимущественно в одиночестве. В Иокогаме большое русское общество - это в большинстве случаев бежавшие от революции представители нашей бюрократии, военной и гражданской. Не знаю почему, но я в это общество не вошел и не желаю входить. Я сделал два-три визита и получил ответы на них, и этим все ограничилось. Это общество людей, признавших свое бессилие в борьбе, не могущих и не желающих бороться, мне не нравится и не вызывает сочувствия. Мне оно в лучшем случае безразлично. Кое-какое знакомство чисто официального характера я имею среди нашего посольства, английского и японского военного общества. Я ежедневно вижусь, и то на короткое время, с двумя офицерами своей миссии, которые решили разделить свою участь с моей11. Преимущественно я один, и в моем положении это самое лучшее. Мысленно и душой (учение буддизма совершенно поколебало мое представление о последней) я всегда с Вами, точнее, с представлением и воспоминаниями о Вас. Это также все, что мне надо с этой стороны существования.

Кроме чтения по буддийской философии, я знакомлюсь с переводом (с английского) рукописи одного японского офицера, переведшего с оригинала книгу стратегии китайского величайшего военного мыслителя Суна12 (по-яп[онски] Сон) эпохи VI столетия от Р[ождества] Х[ристова]. Сун, или Бу, совершенно неизвестен на Западе, но он является основателем учения о войне Востока. Для Китая и Японии сочинение Суна классическое и [он] стоит в ряду таких имен, как основатели философских и этических школ, как Конфуций и Менций13. Величайшие завоеватели признавали и подтверждали авторитет Суна. Надо отдать справедливость, что при всей странности и образности выражений, затемненных условными формами, при вторичном переводе с чуждого языка книги Суна оставляют глубочайшее впечатление.

В коротких императивных формах заключается такая глубина мысли, такое знание и понимание сущности и природы войны, что, может быть, капитан Colthrop прав, говоря, что перед Суном бледнеет Клаузевиц14. Одна из книг (вернее, глав) Суна говорит о победе и выигрыше войны без боевых операций, без сражений. Позвольте привести несколько слов из этой книги: "Высшее искусство войны заключается в подчинении воли противника без сражений; наиболее искусный полководец принудит неприятеля к сдаче без боя; он захватывает его крепости, но не осаждает их; он создает смущение и поселяет недоверие в неприятельской армии; он вызывает вмешательство в управление неприятельской армии со стороны правителей и гражданских властей; он создает политические комбинации среди соседних государств; он делает неприятельскую армию опасной для своего государства; и наконец, он уничтожает неприятельскую армию, лишая ее способности сопротивляться, и со своей нетронутой армией захватывает неприятельские владения". Я не знаю, изучал ли Вильгельм15 и Гинденбург16 Суна, но мы переживаем с момента "великой Российской революции" приложение идей Суна на практике, это сущность нашей революции. Но довольно о стратегии. Простите, что я занимаю Вас такими скучными разговорами.

Когда мне надоедают буддийские философы и Сун, я отправляюсь обыкновенно один, иногда со своими офицерами куда-нибудь в Токио или в окрестности. Я иногда посещаю Камакуру17 в 40 м[инутах] езды по ж[елезной] дор[оге] от Иокогамы, небольшой японский городишко, когда-то бывший центром военного управления Японии, местом учреждения наследственного сиогуната династий Минамото и Ходжо18 в XII и XIII веках. Когда-то блестящая военная столица Японии была разрушена и уничтожена междуусобными войнами феодального периода и землетрясением. Осталось несколько храмов и колоссальный бронзовый Будда в позе "тихого созерцания", продолжающий сидеть с половины XIII века как бывший свидетель разрушения Камакуры Киотой и Асикагой19 и уничтожения ее огромной приливной волной, вызванной землетрясением20. Этот Будда, или Дай-Бутсу21, хорошо известен всем побывавшим в Японии. Он производит удивительно хорошее, какое-то успокаивающее впечатление своей экспрессией созерцания и отрешения от "всех желаний, составляющих источник страдания и горя"22, пути к нирване, которая выше счастья и несчастья, радости и горя, потому что она ничто. Как странно, что идея этого Будды и начало его сооружения принадлежат первому сиогуну Минамото-но Иоритомо23, величайшему, может быть, военному и государственному деятелю Японии. Его жизнь - материал для героического эпоса, и, может быть, он потому так ценил мечту о высшем счастье буддийской философии - счастье покоя небытия, - потому что никогда в жизни ею не жил. Но как бы то ни было, а Дай-Бутсу действительно хорош, и, когда мне становится очень уж нехорошо, я отправляюсь к нему с визитом и остаюсь всегда благодарным ему за то, что он дает мне.

Я прилагаю здесь снимок с этого Будды со мной и двумя моими спутниками. 20 лет тому назад я первый раз увидел этого Будду и, право, не думал, что когда-нибудь снова придется познакомиться с ним более подробным образом. В Камакуре есть храм бога войны - Хасимана24. Этот храм государственной религии Синто, и в нем обычная для этих храмов пустота, и только старинное, весьма примитивное изображение императора Ожин-Тенно25 (начала IV в. по Р[ождеству] Х[ристову]), канонизированного впоследствии в виде бога войны, напоминает внутри храма объект поклонения. Зато около храма находится богатейшая коллекция военных реликвий. Микадо, сиогуны и военные деятели передавали после своей смерти свое оружие, которому Хасиман даровал успешное применение. Там хранятся, начиная с Иоритомо, сабли и военные доспехи почти всех сиогунов с клинками великих оружейников Японии, произведения которых надо признать первыми в мире, превосходящими шедевры Дамаска и Индии. К числу достопримечательностей этого храма относится камень, который способствует дамам иметь потомство [Далее зачеркнуто: Как ни странно, но это так.]. Этот странный камень (вернее, два среднего размера простых валуна, обнесенных каменной оградой) служат предметом паломничества японок даже в настоящие дни. Легенда об этом камне связана с именем жены Иоритомо - Мази Ходжо26, которая испросила у Хасимана сына, впоследствии наследника сиогуната. Почему она обратилась к Хасиману не по крайности, так как в синтоистской мифологии можно было бы, наверное, найти более подходящее божество, не знаю, вероятно, в силу большей интимности этого бога к фамилии Минамото и Ходжо, всю жизнь занимавшихся войной. Надо отдать справедливость, что Хасиман исполнил несвойственное ему дело наполовину - потомство Иоритомо было совершенно неудовлетворительно, и скоро наследственный сиогунат перешел по женской линии к свирепым представителям фамилии Ходжо, которых даже японцы называют тиранами и извергами.

Вообще, прошлое Камакуры - сплошная война, место эпических подвигов буси27 и самураев, давшее высокие образцы величия духа, служения долгу и отвлеченной идее войны, того, что явилось основанием государственного могущества Японии и отсутствие чего [стало] причиной нашего упадка и гибели. Там же находится и первый в Японии по времени и значению монастырь секты Zen28. Приор монастыря - европейски образованный человек, говорящий по-английски и по-французски, я познакомился с ним, и он дал мне несколько ценных указаний по буддийской литературе. Я еще в первое плавание на восток довольно много читал по этому предмету - литература, особенно японская, очень велика, но надо знать, что стоит и что не стоит читать. Строго говоря, изучить буддизм можно, зная только китайский язык и древнеиндийские наречия, как и санскрит, что касается до сект, то необходим местный язык секты. В храме этого монастыря очень интересен Будда насколько знаменитый Дай-Бутсу в Камакуре представляет чисто учение буддизма Ханаяна, настолько Будда в Кеншаджи29 символизирует эзотерическую Махаяну. Будда там изображен сидящим на огромном лотосе - символ творческого начала жизни, с нимбом вокруг головы, со скипетром и державой в руках - это уже бог, владыка мира, а не просто Будда "просветленный" [Далее прочерк во всю страницу.].

_______

Между прочим я занимался поисками старинного японского клинка работы одного из знаменитых мастеров, которые теперь достать очень трудно. Я долго ходил по разным антиквариям и наконец нашел клинок работы Го-Иосихиро30 первой половины XIV столетия. Я кое-что понимаю в этом деле и изучил отличительные свойства и признаки клинков нескольких художников, пользуясь указаниями знатоков этого вопроса и знакомством с богатейшими собраниями клинков в военном музее в Токио31. Передо мной прошли десятки поразительных клинков, пока я нашел то, что искал. Клинки Го-Исихиро являются первоклассными среди 3000 японских оружейников, зарегистрированных с XI-го столетия. Его имя стоит в первом ряду, в котором значится около 10-ти художников, шедевры которых являются несравнимыми [Далее зачеркнуто: Они вели регистрацию своих произведений, и она сохранилась в японской литературе с удивительной... Следующая далее часть письма начинается на новой странице и написана, по-видимому, 12 января 1918 г. (30 декабря 1917).].

Итак, сегодня решилась моя (не хочу говорить судьба или участь) дальнейшая программа. Я очень много пережил за последний месяц моего ожидания, длительных телеграфных сношений с крайне удаленными пунктами и сегодня испытываю какое-то облегчение, почти радость. Я не скрываю всей тяжести всей тяжелой концепции (простите, ради Бога, это слово) предстоящего будущего и "не рисую себе картин", но "я служу" снова, служу войне единственная служба, которую я не только теоретически ставлю выше всего, но которую искренно и бесконечно люблю. Да как же мне иначе относиться к ней, когда все, что я имел лучшего в жизни, я получил через нее, включительно до милых ручек, которые писали мне лучшие слова, которые я когда-либо читал, которые дали мне столько светлого счастья, что ради одних этих ручек стоило бы пойти не только на Месопотамский фронт, но и в гораздо худшее место. Оценивая прошлое, я не могу не признать, что счастье, данное мне, которое я получил в июне и июле, совершенно не заслужено и я должен его заслужить перед войной.

Итак, за эти 1/2 года мирной деятельности Вы ушли от меня на расстояние, которое может быть определено разве буддийской кальпой32. А это довольно значительное расстояние. Махаяна дает такое указание. Чтобы уяснить, что такое кальпа, представьте гранитную гору; маленькая птичка один раз в год пролетает мимо этой горы и задевает ее крылом; когда от этого повторного прикосновения гора совершенно сровняется с плоской равниной, над которой она возвышается, пройдет одна кальпа. Расстояние, соответствующее кальпе, определяется путем падающего в бесконечность камня, непрерывно двигающегося в течение этого промежутка времени (закона ускорения Махаяна, правда, не знала). Во всяком случае, получается промежуток времени и пространства совершенно порядка звездных расстояний, определяемых световыми годами. Так вот, милая Анна Васильевна представляется теперь мне удаленной от меня на такую дистанцию - надо служить войне и надеяться, что со временем это расстояние уменьшится и станет вместо 2 или 3-х кальп на одну меньше.

Милая, дорогая Анна Васильевна, простите, что я пишу Вам всякие пустяки, серьезные вещи так невеселы, что не хочется на них останавливаться.

Милая моя, такая далекая и так бесконечно дорогая Анна Васильевна, с какой благодарностью и обожанием я думал и думаю о Вас теперь.

д. 1, лл. 63-76 об.

___________

1 Марнское сражение - крупнейшее за время Первой мировой войны сражение между главными англо-французскими и германскими силами (ок. 2 млн. участников с обеих сторон). В ходе этого сражения (5-9 сентября 1914) на р. Марна было остановлено движение германских войск на Париж.

2 За Декретом о мире, принятым II Всероссийским съездом Советов 26 октября (8 ноября) 1917 г., последовали обращения СНК к союзным и (через нейтральные страны) неприятельским правительствам, в которых сообщалось о готовности советского правительства немедленно заключить перемирие и приступить к мирным переговорам; 20 ноября (3 декабря) в Брест-Литовске начались переговоры о перемирии с державами Четверного союза; 22 ноября (5 декабря) там же были подписаны соглашения о приостановке военных действий на 10 дней; 2 (15) декабря последовал договор между Россией и державами Четверного союза с 4 (17) декабря 1917 г. по 1 (14) января 1918 г., а 9 (22) декабря начались переговоры о заключении сепаратного мира.

3 Сэр Конингем Грин (1844-1934) был английским послом в Японии в 1912-1919 гг.

4 Первое плавание Колчака на Восток состоялось в 1895-1899 гг. Мичман А.В. Колчак был назначен в заграничное плавание на борту крейсера "Рюрик" 16 августа 1895 г.; 17 июня 1897 г. во Владивостоке переведен на крейсер "Крейсер", с которого списан 30 мая 1899 г., по прибытии из заграничного плавания в Кронштадт. На "Рюрике" Колчак был сначала вахтенным офицером, с 1 января 1897 г. исполнял должность младшего штурмана. На "Крейсере" был вахтенным начальником и (с 1 октября 1898) старшим штурманом. С 6 декабря 1898 г. - лейтенант.

5 Дзэн, дзэн-буддизм (от санскритского "дхьяна" - "самоуглубление", "медитация", "сосредоточение") - школа японского буддизма, получившая распространение с XII-XIII вв.; процветание ее началось в XIV-XV вв., когда идеи дзэн стали пользоваться покровительством сегунов. В дзэн-буддизме усиленно подчеркивается роль медитации и других видов аутотренинга в достижении сатори - состояния внутреннего просветления и ощущения слияния с миром. Дзэн, с его жесткой самодисциплиной, непререкаемостью авторитета наставника, системой тренировок, направленных к самосовершенствованию личности и мобилизации внутренних сил человека, включая его подсознание, получил широкое распространение среди самураев.

6 Имеется в виду этическое учение Будды Шакьямуни и ранний буддизм, представлявший собой не столько религиозную, сколько философско-этическую систему.

7 Буддизм как религия традиционно делится на две большие школы: хинаяну ("малая", "узкая колесница", "узкий путь спасения") и махаяну ("большая", "широкая колесница", "широкий путь спасения"). Хинаяна открывает путь собственного спасения и предназначена лишь для сильных, избранных, могущих отказаться от всяких связей с мирской жизнью: это по преимуществу "монашеский буддизм". В махаяне выдвинут идеал спасения всех чувствующих существ; по количеству обращенных махаяна далеко опередила хинаяну. Через Китай и Корею буддизм в форме махаяны достиг Японии в VI в. - примерно в то время, когда в Китае возник дзэн (первоначально как один из вариантов махаяны). В настоящее время большинство исследователей считают, что третьей самостоятельной школой буддизма следует считать ваджраяну, которую ранее обычно рассматривали как часть махаяны.

8 Кун Цю, Кун-цзы ("Учитель Кун"), Кун Фуцзы ("Почтенный учитель Кун") (551-479 до н.э.) - китайский мудрец, создатель жизненной философии, включившей в себя свод правил этикета и моральных ценностей, нормы человеческого достоинства и духовного самоусовершенствования ("праведный Путь", "срединный Путь"). Учил жить в согласии со всеми, оставаясь самим собой. Одна из важнейших сторон его идеала - жизнь в традиции, в ритуале. В доме Конфуция, где протекало свободное общение его с учениками вне уз родства и социальной иерархии, сложился новый тип общности людей - некое духовное богатство ("школа Конфуция"). Снискал в Китае славу "Учителя Десяти тысяч поколений".

9 Синтоизм (шинтоизм) - национальная религия японцев, в которой объектами культа являются боги (духи, души усопших), населяющие и одухотворяющие всю природу и могущие воплотиться в любой предмет (камень, дерево, зеркало, меч и т.д.).

10 Дудоров, Борис Петрович (1882-1965) - контр-адмирал (с 1917). Отличился при обороне Порт-Артура. Участвовал в постановке радиотелеграфного дела на судах флота. В 1914-1917 гг. в различных должностях командовал авиационными соединениями на Балтийском море. Летом 1917 г. - первый помощник морского министра. С сентября 1917 г. морской агент в Японии, после Октябрьского переворота пренебрег приказом Ф.Ф. Раскольникова и отказался вернуться в Россию, в результате чего уволен со службы в конце ноября 1917 г. с заочным преданием суду. До осени 1923 г. оставался в Японии, оказывая помощь белому движению. Затем эмигрировал в США; вице-председатель русской Кают-компании в Сан-Франциско.

11 Имеются в виду лейтенант И.Э. Вуич (см. ниже, примеч. 2 к письму No 33) и ст. лейтенант (позже, в 20-е годы, в Южном Китае - контр-адмирал) Василий Викторович Безуар (1887-?).

12 Сунь-цзы (другое имя - У), полководец или военный советник в царстве У; жил в VI-V вв. до н.э. По его имени назван и трактат "Сунь-цзы", появившийся около 510 г. до н.э.; традиция приписывает стратегу Сунь-цзы авторство если не самого сочинения, то, во всяком случае, высказанных в нем положений. Первый полный перевод памятника на русский язык выполнен Н.И. Конрадом (Сунь-цзы: Трактат о военном искусстве. Перевод и исследование. М.-Л., 1950; повторено в кн.: К о нр а д Н.И. Избр. труды: Синология. М., 1977).

13 Мэн-цзы (ок. 372-289 до н.э.) - китайский философ, последователь Конфуция.

14 Клаузевиц, Карл, фон (1780-1831) - немецкий военный теоретик и историк.

15 Вильгельм II Гогенцоллерн (1859-1941) - германский император и король Пруссии в 1888-1918 гг.

16 Гинденбург, Пауль, фон (1847-1934) - германский генерал-фельдмаршал (1914). С конца августа 1914 г. командовал 8-й германской армией в Восточной Пруссии, с ноября - войсками всего Восточного фронта. С августа 1916 г. начальник Генштаба, фактически главнокомандующий. Президент Германии в 1925-1933 гг.

17 Камакура - прибрежный город на западной окраине равнины Канто; основан в 1192 г. При основании облюбован сегуном Минамото Ёритомо как место его бакуфу (правительства, букв.: "полевой ставки"). Был центром Камакурского сегуната и фактической столицей Японии на протяжении почти полутора столетий.

18 В период Камакурского сегуната должность сегуна принадлежала сначала дому Минамото, затем дому Фудзивара, затем принцам императорского дома, однако с начала XIII в. фактическая власть была сконцентрирована в руках сиккэна (правителя) из рода Ходзе.

19 Киото - официальная (императорская) столица Японии в 7941868 гг. Асикага считается второй династией сегунов (после Минамото). Войсками одного из восточных феодалов Камакурa взята в 1333 г., последний сиккэн бежал в ближайший монастырь, где покончил жизнь самоубийством. Через несколько лет в Камакуру прибыли силы основателя новой сегунской династии (Асикага Такаудзи). Позже город брался приступом и сжигался дотла дважды - в 1455 и 1526 гг.

20 Японское слово цунами ("большая волна в гавани") стало международным термином лишь в середине XX в. Во времена Колчака соответствующее явление обычно называли приливной волной (другие устаревшие названия - внезапный прилив, одиночная волна).

21 Дайбуцу ("Большой Будда"), Будда Амида - одно из крупнейших в мире бронзовых изваяний (высота 11,4 м); создано в 1252 г., автор неизвестен.

22 Колчак ссылается здесь на "третью благородную истину", открывшуюся основателю буддизма - Будде Шакьямуни.

23 Минамото, Ёритомо (1147-1199) - полководец и военный правитель. После победы в 1185 г. над коалицией феодалов основал в 1192 г. первую династию сегунов.

24 Хатиман (др.-яп. "множество флагов") - в япон. мифологии бог покровитель воинов. Имя его, как предполагают исследователи, связано с древним обычаем ставить флаги в честь богов. В IX-XII вв. под именем Хатимана был обожествлен правитель страны Одзин. С течением веков Хатимана стали почитать как покровителя императорского рода, позднее - как покровителя самураев из рода Минамото. С усилением самураев культ Хатимана уже как "бога лука и стрел" (т.е. бога войны) широко распространился по всей Японии. Храм Хатимана (Одзин) расположен в Камакура, на лесистом холме Цуругаока. Обычное наименование - храм Цуругаока Хатиман.

25 По традиционной хронологии, император Одзин жил в 200-310 гг. и правил в 270-310 гг. Традиция утверждает, что Одзин построил (на месте нынешней Осаки) первый в Японии "город" - свою резиденцию-дворец, окруженную валами и рвами. С временем его правления связывают начало изготовления японской бумаги, туши, появление первого постоянного рынка, массовое строительство кораблей, введение окраски зданий. Согласно легенде, находясь еще во чреве матери-императрицы, он помог ей покорить Корею. При обожествлении Одзина его культ слился с зародившимся раньше (по-видимому, на о. Кюсю) культом Хатимана.

26 Ходзе, Масако (1157-1225) - жена Минамото Ёритомо, женщина сильных страстей и быстрых решений. Вышла замуж за Ёритомо, невзирая на отказ отца дать ей разрешение на этот брак. Успех Ёритомо в основании сегуната во многом принадлежит ей. После смерти мужа пошла в буддийские монахини, но не удалилась из сегунского дворца и продолжала держать реальную власть в своих руках. При ней главные должности при дворе сегуна оказались замещенными родом Ходзе, и таким образом было положено начало наследственному правлению Ходзе, при номинальном главенстве сегунов из рода Минамото. Ее боялись, ею восхищались.

27 Буси - военно-феодальное сословие в Японии, возникшее в X в.; низшую часть этого сословия составляло мелкое военное дворянство - самураи. С течением времени слова буси и самурай стали употребляться как синонимы.

28 Возможно, речь идет о храме Дзуйсэндзи. Сад этого храма разбит по законам паркового искусства дзэн и считается самым живописным в Камакура. Возможно, однако, что имеется в виду храм Кэнтедзи (см. примеч. 29).

29 Большой буддийский храм Кэнтедзи и храм Дзуйсэндзи соединены пешеходной тропой (лесной горной дорогой), проложенной паломниками в древние времена и сохранившей свое назначение как в начале XX в., так и в наши дни. Всего в пределах Камакуры сохраняется более восьмидесяти буддийских и синтоистских храмов.

30 См. примеч. 7 к письму No 30.

31 Военный музей Юсукван (Оружейная палата), расположенный у подножия храма Ясукуни (о последнем см. ниже, примеч. 17 к письму No 36).

32 Кальпа, по индуистскому мифологическому исчислению - "день-и-ночь", мировой цикл. Первую половину кальпы составляет один "день" Брахмы (время существования данного мира); он также иногда именовался кальпой. По наиболее распространенному пересчету на обычные сроки ("человеческие" годы в отличие от "божественных"), кальпа равна 8640 миллионам или 4320 миллионам лет. Буддийская мифология несколько трансформировала представление о кальпах и иначе производила пересчет их на обычные годы. Согласно буддийским текстам, существование одной вселенной продолжается в течение одной махакальпы, разделяющейся на четыре "неисчислимые кальпы". Каждая неисчислимая кальпа и здесь приравнивалась к многим миллионам лет.

No 321

30 декабря

Сегодня день большого значения для меня; сегодня я был вызван Sir Green'ом в посольство и получил от него сообщение, решающее мое ближайшее будущее. Я с двумя своими спутниками принят на службу Его Величества Короля Англии и еду на Месопотамский фронт2. Где и что я буду делать там я - не знаю. Это выяснится по прибытии в Штаб Месопотамской армии, куда я уезжаю via [Через (лат.).] Шанхай, Сингапур, Коломбо, Бомбей. В своей просьбе, обращенной к английскому послу, переданной Правительству Его Величества, я сказал: я не могу признать мира, который пытается заключить моя страна и равно правительство с врагами. Обязательства моей Родины перед союзниками я считаю своими обязательствами. Я хочу продолжать и участвовать в войне на стороне [Далее зачеркнуто: Англии.] Великобритании, т[ак] к[ак] считаю, что Великобритания никогда не сложит оружия перед Германией. Я желаю служить Его Величеству Королю Великобритании, т[ак] к[ак] его задача, победа над Германией, - единственный путь к благу не только Его страны, но и моей Родины.

На вопрос посла, какие мои желания в отношении положения и места службы, - я сказал, что, прося Короля принять меня на службу, я предоставляю себя всецело в распоряжение Его правительства. У меня нет никаких претензий или желаний относительно положения и места, кроме одного - сражаться - to fight [Сражаться, воевать (англ.).].

В дальнейшем разговоре я откровенно сказал, что я лично не желал бы служить в английском флоте, ибо Великобритания располагает достаточным числом блестящих адмиралов и офицеров и по характеру морской войны надобности в помощи извне не имеется. Но мне бы доставило чисто нравственное удовлетворение служить там, где обстановка тяжела и где нужна помощь, где я не был бы лишним. Пусть Правительство Короля смотрит на меня не как на вице-адмирала, а [как на] солдата, которого пошлет туда, куда сочтет наиболее полезным.

Вопрос решен - Месопотамский фронт. Я не жду найти там рай, который когда-то был там расположен, я знаю, что это очень нездоровое место с тропическим климатом, большую часть года с холерой, малярией и, кажется, чумой, которые существуют там, как принято медициной выражаться, эндемически, т[о] е[сть] никогда не прекращаются. Мне известно, что предшественник командующего Месопотамским фронтом умер от холеры3. Неважная смерть, но много лучше, чем от рук сознательного пролетариата или красы и гордости революции4. Последнее так же неприятно, как быть заживо съеденным домашними свиньями. Если мне удастся выпустить некоторое количество снарядов с хорошим результатом или участвовать в удачной операции [Фраза не дописана, выделена (обведена).].

Стратегическое положение после революционизирования Кавказской армии5 представляется также крайне тяжелым. Но что это такое. Война прекрасна, хотя она связана со многими отрицательными явлениями, но она везде и всегда хороша. Не знаю, как отнесется Она к моему единственному и основному желанию служить Ей всеми силами, знаниями, всем сердцем и всем своим помышлением. Она ближе, во всяком случае, ко мне, чем мое другое божество, бесконечно прелестное, милое, c "розовой улыбкой" и ручками, такими ласковыми, что хочется молиться на них... Но как служить этому божеству, такому удаленному, - молиться? - я это делаю, но одной молитвы мало. Некий мудрец молился до того, что разбил себе череп, и это не было ни с какой стороны поставлено ему в заслугу - он только приобрел обидное прозвище. Последнее время я думаю преимущественно о ручках ее (не войны, конечно), иное представление о ней (о нем) [Т.е. об Анне Васильевне (божестве).] скрыто точно туманом "подсознательного бытия", как хочется сказать после чтения истории Махаяны, где трактуется о "No thought No Non Thought Place Heaven" [Не требуется никакого мышления, ничего - хотя место райское (англ.).]. Я даже затрудняюсь перевести это определение, спросите у Владимира Вадимовича6, что это значит, - Вы говорите, [что] он изучает йогов. По-японски это называется Hisohihisoshoten [Далее в отчеркнутом с двух сторон пространстве листа написано: По учению Махаяны, ближайшее божество находится от нас в расстоянии 5-6 кальп.].

В сегодняшнюю ночь я думаю о Вас почти так же, как в ночь в Ставке 11/2 года тому назад, когда я писал Вам первое письмо. Вы снова моя мечта, бесконечно отдаленная, безнадежная, но от которой я не могу отказаться и которая так же дорога мне, как тогда, может быть, еще в большей степени. И снова то ощущение мрака и какого-то огромного препятствия - и та же далекая звезда, свет которой создает какую-то радость в душе, благодарность за счастье, которое с ней всегда связано. Я попробовал подойти к ней через проливы и оказался в Иокогаме. "Недурно для начала", - сказал один индийский факир, когда по приказу Махмуда Тоски с него наполовину сняли кожу. Мне остается повторять слова этого философа в рассуждение [о] моей деятельности во флоте Черного моря. Теперь я начинаю новую с твердой верой в следующее положение. По учению Махаяны, ближайшее божество находится от нас в расстоянии, лежащем между 5-й и 6-й кальпой. Позвольте объяснить Вам, что такое кальпа. Буддийские гностики дают и кальпе совершенно реальное определение [Далее полстраницы оставлены неисписанными.].

Так вот, я верю, что расстояние до моего божества путем служения войне при полной удаче может быть уменьшено на одну кальпу, и вместо пяти будет около четырех. Разве не стоит этого Месопотамский фронт с холерой в виде бесплатного приложения? Я почти не шучу, я говорю серьезно, что, с моей точки зрения, стоит, хотя бы потому, что ничего другого придумать не могу.

Окончив разговор с Sir Green'ом, я остался некоторое время в посольстве для получения справок о ближайших пароходах, идущих в Индию, и задумался о Вас, конечно, как меня вызвал по телефону к[онтр]-адм[ирал] Дудоров, сообщивший, что пришла на мое имя вализа из Америки. Я получил три Ваших письма и одну открытку. Письма эти от 14 августа, 11 сентября, 16 сентября и открытка от 13 августа. В последней Вы спрашиваете, будет ли большая разница в сроке доставки мне этой открытки и письма, отправленного с вализой через Генмор. Как видите, практически я получил их одновременно 30 декабря, хорошо еще, что того же года. Какое счастье получить эти письма. Ведь каждое письмо Ваше - лучшее, что я могу желать и иметь теперь, и через несколько дней и эта радость станет невозможной на неопределенный, может быть, очень долгий срок. Я получил, по-видимому, все Ваши письма до половины октября последнее по сроку от 14-15 октября, после этого наступил перерыв, и когда и где он возобновится, не знаю. Но как хорошо в такой день, как сегодня, получить написанное Вашими ручками. Какое счастье читать Ваши слова, говорящие с такой лаской, с таким вниманием о Вашей памяти обо мне, о желании увидеть меня. Что сказать мне в ответ на желание Ваше, высказанное в такие тяжелые минуты, чтобы я вернулся.

Увидеть Вас, побыть с Вами, услышать Ваш голос, - да ведь испытать вновь радость близости Вашей, да ведь это представляется мне таким счастьем, о котором я не смею сейчас и думать и не думаю. Думать о Вас все время сделалось более чем привычкой, почти моим свойством, но теперь я очень редко [Далее зачеркнуто: почти никогда не думаю.] думаю о Вас в будущем [Далее зачеркнуто: почти никогда не.], испытываю желания Вас увидеть. Было время, когда я всегда связывал свои мысли о Вас с мечтой или надеждой Вас увидеть, теперь я думаю о Вас в связи с прошлым, с воспоминаниями. Я не могу точно объяснить Вам, почему это так. Мне очень тяжело думать об этом [Далее зачеркнуто: о будущем.], связывать будущее с Вами - мысль эта иногда приводит меня в состояние такой отчаянной тоски, что развитие ее, право, может навести [на] мысли о том, что японцы деликатно называют "благополучным выходом"7. И я боюсь этого состояния, которое временами неожиданно находит на меня, как короткое очень мучительное состояние, из которого стараешься выйти какой угодно ценой. Прошлое определенно и понятно, будущее представляется таким [Далее зачеркнуто: ужасным.] отрицательным и в отношении самого себя, и со стороны Вашего отношения ко мне, что я, может быть, по малодушию избегаю представлять Вас в будущем. В буддийской философии есть поразительное представление о двойном отрицании: есть три формы существования: положительное - быть; отрицательное - не быть; двойное отрицательное - не не быть; последнее - совершенно особое сверхсознательное представление, отличное от первого и второго. Реального представления этого существования [нет] сознания. Мне кажется, что в отношении Вас в будущем представлении я могу сказать в двойной отрицательной форме: я не не желаю Вас видеть. Что это такое - я сам не знаю.

Вы не рассердитесь на меня, милая, дорогая Анна Васильевна, за этот буддийский философский вздор? На днях, когда я усиленно им занимался, я получил по почте Вашу открытку от 5 сентября - это был мой Рождественский подарок. Позвольте мне сказать несколько слов о нем. Помните ли Вы эту открытку. Она - снимок с картины, судя по надписи, Lor. Mayer'а8 (вероятно, немец). Картина изображает даму, держащую в руках небольшую статуэтку Будды, симметрия позы и выражение лица дает экспрессию глубокой задумчивости, почти самоуглубления. Самое замечательное в этой картине - это световой эффект, по-видимому выполненный художником, как говорится, с умом; невидимый источник света исходит как бы от статуэтки Будды и распространяется между сложенными симметрично руками и освещает снизу лицо изображенной особы, как бы созерцающей этот свет. Кажется, это называется "idols" [Кумиры (англ.).]. Я получил эту открытку, занятый разбором одного из положений буддизма, трактующего об особом состоянии, достигаемом самоуглублением, состоянии, называемом "джаной"9. Было бы неинтересно и долго разъяснять эту глубокую буддийскую мистику, пытающуюся познать то, что лежит за пределами нормального сознания. Это, не правда ли, странное совпадение. Вы, наверное, не думали на эту тему, когда писали в этой открытке "надо же было выбрать самое далекое место на свете, чтобы туда уехать", и вслед за этим я был вызван к телефону, по которому Sir Green меня уведомил, что правительство Великобритании, с удовольствием принимая мое предложение, просит меня не уезжать до окончательного решения вопроса о месте, где это предложение могло бы быть использовано наиболее выгодным для войны "образом". Это место гораздо удаленнее, чем Соединенные Штаты, не географически, а в смысле трудности сообщения, прибытия и возврата оттуда. Мне очень нравится эта символическая открытка, быть может символизирующая гораздо больше, чем я написал, и которую Вы послали, вероятно совершенно не думая о том значении, которое она для меня получила.

д. 1, лл. 76 об.-82 об.

____________

1 Начато в тот же день, 30 декабря 1917 г. (12 января 1918), когда написан конец письма No 31, продолжено на том же листе, отделено от предыдущего текста чертой. Условно выделено в отдельный No 32.

2 На Месопотамском фронте с 1914 г. шли бои между британскими войсками и 5-й турецкой армией. В 1916 г. британские войска потерпели крупное поражение; оправившись от него, в начале 1917 г. развили удачное наступление, заняли Багдад, вышли на мосульское направление. С противоположной (встречной) стороны на мосульское направление вышла русcкая Кавказская армия. Конный корпус генерала Н.Н. Баратова, действуя на багдадском направлении со стороны Керманшаха, в апреле 1917 г. вышел из горных районов непосредственно на Месопотамскую равнину. После этого продвижение русских войск остановилось, однако до конца 1917 г. сохранилась возможность эффективного взаимодействия их с британскими войсками, которые в октябре осуществили новое наступление на Мосул. При выборе места службы для Колчака британское правительство, по-видимому, учитывало его опыт боевых действий против Турции и знакомство со смежным (Кавказским) военным театром.

3 С сентября 1916 г. британскими силами в Месопотамии командовал Фредерик Мод (1864-1917). После взятия Багдада произведен в генерал-лейтенанты. Умер от холеры во время подготовки наступления на Мосул.

4 "Краса и гордость революции" - крылатое выражение 1917 г., обозначавшее революционных матросов.

5 Как и на других фронтах, в 1917 г., особенно после Октября, происходило быстрое разложение Кавказской армии, которая зимой 1917/18 г. бросила фронт. Части экспедиционного корпуса Баратова, состоявшие преимущественно из кубанских и терских казаков, стали уходить через Кавказ по домам. Проект создания 2-й Кавказской армии во главе с генералом Баратовым оказался неосуществимым.

6 В.В. Романов.

7 Иносказательное обозначение харакири.

8 Возможно, имеется в виду Лоренц Мейер (Эдуард Лоренц-Мейер, 1856-?), художник и график, работавший в Сингапуре; работы его в начале XX в. имелись в Гамбургском музее.

9 Вероятно, имеется в виду дхьяна (джняна) - глубокое созерцание, являющееся, согласно учению Будды, первой стадией все более и более глубокого сосредоточения, постепенно ведущего к конечной цели длинного и трудного пути - к прекращению страданий, к нирване.

No 33

2/15 января 1918 г.

Дорогая, милая, обожаемая моя Анна Васильевна,

Вчера вечером я окончил свое рекордное письмо Вам - в 40 страниц [См. письма No 31-32.], - которое передал лейтенанту Мезенцеву1, уезжающему в Россию. Он предполагал заехать в Петроград и передать В.В. Романову пакет на Ваше имя. Никогда в жизни, кажется, я не писал такого письма - правда, оно написано не в один день, но все-таки я немного боюсь, что Вы не то что рассердитесь (я верю в Вашу доброту и снисходительность к моим странностям), а просто будете немного недовольны таким нелепым посланием из буддийской метафизики. Но, может быть, чтение этой метафизики на несколько минут отвлечет Вас от невеселой действительности и Вы великодушно меня простите.

А сегодня вечером мне стало невероятно скучно. Все теперь готово к отъезду, и я жду прибытия парохода "Montengle" для отправления в Шанхай, где буду ждать другой пароход, "Dunera", идущий в Бомбей. Я один, и читать Махаяну мне решительно не хочется. Даже Сун мне надоел, и я посадил Вуича2 переводить рукопись. Я затопил камин, поставил Ваш портрет на стол и долго говорил с Вами, а потом решил Вам писать. Когда дойдет это письмо до Вас, да и дойдет ли? Где Вы, моя милая, моя дорогая Анна Васильевна, в Кисловодске ли Вы, или в Бочево, или, может быть, в Гельсингфорсе?3 Не задаю вопросов - Вы знаете, что все, что относится до Вас, мне так дорого, что Вы сами ответите мне.

Сегодня я прочел в газетах про двухдневные убийства офицеров в Севастополе - наконец-то Черноморскому флоту не стыдно перед Балтийским4. Фамилий погибших, конечно, не приводится, но думаю, что погибло много хороших офицеров. Из Севастополя, где была моя семья, я имею известия только от сентября. Никаких ответов на мои телеграммы, письма нет. Офицеры, которые туда отправились с моими письмами, ничего не сообщают, и я не знаю, доехали ли они до Севастополя. Что с моей семьей5, что с моими друзьями сталось в эти дни, я ничего не знаю. Нехорошо, очень нехорошо.

Как Вы страдаете, вероятно, моя милая Анна Васильевна. Как Вам себя чувствовать, Вам, с такой прелестной, так много понимающей душой, любящей нашу Родину, при такой обстановке, которой решительно не находишь имени.

За эти полгода, проведенных за границей, я дошел, по-видимому, до предела, когда слава, стыд, позор, негодование уже потеряли всякий смысл, и я более ими никогда не пользуюсь. В вере в войну и в думах о Вас я только и могу найти облегчение и иногда забвение и своего ужасного положения, и того, что делается в нашем флоте, на фронте и повсеместно на Родине.

Что я делал бы без Вас, милая моя Анна Васильевна. Война дает мне силу относиться ко всему "холодно и спокойно", я верю, что она выше всего происходящего, она выше личности и собственных интересов, в ней лежит долг и обязательство перед Родиной, в ней все надежды на будущее, наконец, в ней единственное моральное удовлетворение [Далее зачеркнуто: Она дает право с презрением смотреть на всех политиканствующих хулиганов и хулиганствующих политиков, которые так ненавидят войну и все, что с ней связано в виде чести, долга, совести, потому что прежде всего и в основании всего они трусы. Поверх двух последующих абзацев письма, наискосок, написано: Все равно я так далек, что какие-нибудь тысячи миль не имеют значения, но, несмотря на это, я всегда с Вами хотя бы в воображении.].

Можно, конечно, жить с этой верой, можно иметь право существовать [Далее зачеркнуто: обратившись в автоматическую военную машину.], отбросив все решительно остальное, но как. Но в Вас я нахожу и мое счастье и радость даже в это время, когда казалось бы, что даже слова утратили значение. Нет, эти слова имеют смысл благодаря Вам. Воспоминания о Вас, Ваши письма, просто думы о Вас - все это так хорошо, что иногда кажется каким-то прекрасным сном, который больше не повторится. Да если бы он и не повторился, так что ж - война ведь выше справедливости, выше личного счастья, выше самой жизни. Она дала мне это счастье, и она отнимает его; если захочет, то и с жизнью в придачу [Поверх двух последующих фраз написано: Мечты о Вас в каюте командующего и в походных рубках кораблей и миноносцев в долгие беспокойные ночи походов и операций.]. Стоит ли об этом думать, когда вспоминается сад Ревельского собрания, мой отъезд на юг, Ваши письма, моя поездка в Петроград в апреле, когда я почувствовал, что война отвернулась от меня, и я решил, что и Анна Васильевна последовала ее примеру. Теперь мне даже немного смешно вспоминать свое обратное путешествие в Севастополь в вагоне-салоне, свой приезд, прибытие на корабль, но тогда я был в состоянии, вероятно, отчаяния. А тут кругом шел последний развал и крушение всего, какие-то хулиганствующие политиканы, и просто хулиганы, и озверевающая, одичавшая от сознания полной безнаказанности и свободы любого преступления толпа. Еще раз, несмотря на дикое отчаяние в душе и безразличие, овладел этой толпой, подчинил ее себе, отправил Черноморскую делегацию с призывом к войне... Большой Генеральный штаб6 мне не простил этой выходки...

Опять Петроград и встреча с Вами; часы, проведенные около Вас, Господи, какое счастье, от которого все отрицательное как-то ставилoсь в сторону и забывалось все: и болтающий языком гимназист 5-го класса7, вылезший против Гинденбурга и Макензена8 с "братающейся" армией спасать "революцию"9, и "краса и гордость революции", и приближавшийся проигрыш войны, с верным, как смерть, "горем побежденным". Но вот Ваш отъезд, и снова наступил какой-то липкий прежний туман, беспросветный, с каждым часом все сгущающийся... Встреча с Гурко10, Гучковым, отъезд за границу, Лондон, полет на "Large America" в Северном море11, blue water [Голубая вода (англ.).], палуба "Gloucestershire" с милейшим сaptain'ом [Капитан 1-го или 2-го ранга (англ.).] Wilson, Halifax (уже разрушенный взрывом)12, Washington, Newport War College [Ньюпортский военный колледж. В автобиографии Колчак называет его Морской Академией в Ньюпорте (ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52, л. 12).], теплые ночи в водах Гольфстрима на палубе "Pennsylvania"13, решение ехать домой, Chicago, Grand Canyon и далее Yosemite14, Тихий океан, Сандвичевы острова15 и, наконец, Япония. И все это с постоянной думой о бесконечно прелестном, светлом, чарующем образе с розовыми ручками, писавшими мне письма, читая которые мне иногда казалось, что эти ручки так же близко от меня, как они были в июльские дни. Наконец, Sir Green и служба Его Величеству Королю, и вот я сижу в ожидании "Montengle" в комнате, где провел больше месяца, непрерывно думая о Вас. Я уже все уложил, даже письма Ваши, и только две маленькие фотографии в складном porte-cartes [Планшет, походная сумка для морских и военных карт (фр.).] стоят передо мною на столе и... Милая, дорогая Анна Васильевна, простите, что я так надоедаю Вам одним и тем же, не сердитесь на меня за слишком большое использование почтовой бумаги. Надо окончить письмо [Далее зачеркнуто: и передать его одному надежному лицу, которое и доставит его в Петроград.]. Позвольте мне еще раз поцеловать Ваши ручки, которые для меня являются [На этом текст обрывается.]

д. 1, лл. 83-86

_________

1 Мезенцев (Мезенцов), Анатолий Михайлович (1886-1931) - ст. лейтенант, минный офицер 1-го разряда. Окончил Морской кадетский корпус (1907) и курс в Минном классе. Плавал на Балтике в отряде минных заградителей, после воспаления легких перевелся на Черное море, где служил на заградителе "Дунай", крейсере "Память Меркурия" и на линейном корабле "Императрица Екатерина Великая". Вместе с Колчаком был в 1917 г. командирован в Америку, из Японии вернулся в Севастополь, покинул Крым в последней эвакуации (1920). В 1923 г. выехал в США, пять лет служил на заводе. Умер в Нью-Йорке, оставив вдову с четырьмя детьми.

2 Вуич, Иван Эммануилович (1884-1979) - лейтенант. С конца 1913 г. служил в Гвардейском экипаже. Специалист по минным заграждениям, входил в состав миссии Колчака в США, уехал вместе с ним в Японию и просил, как и Колчак, направить его в британскую армию. Умер в эмиграции во Франции.

3 В зачеркнутом варианте Колчак в этом перечислении называет вместо Гельсингфорса Петроград. О Бочеве см. примеч. 1 к письму No 2. За несколько дней до написания данного письма А.В. Тимирева вместе с мужем переехала из Гельсингфорса в Петроград. В Кисловодск съездила несколько позже (оставила у родных сына перед отъездом на Дальний Восток).

4 15-16 декабря 1917 г. в Севастополе на Малаховом кургане были убиты, в частности, контр-адмиралы М.И. Каськов и А.И. Александров, вице-адмирал П.И. Новицкий, морские офицеры Ю.Э. Кетриц, А.Ю. Свиньин, В.М. Пышнов, Н.Д. Калистов, В.Е. Погорельский, Н.С. Салов, И.С. Кузнецов. Всего 22 человека. Убийства продолжались и далее: 20 декабря - В.И. Орлов, 10 февраля вице-адмирал С.Ф. Васильковский, 12 февраля - А.А. Яковлев, Б.В. Вахтин, контр-адмирал Н.Г. Львов (названа лишь часть имен). Наиболее массовые матросские самосуды и поголовные расправы с офицерами произошли в Севастополе в ночь с 22 на 23 февраля 1918 г., когда было убито около 250 человек. (см.: Революция в Крыму. Историческая библиотека Истпарта ОК Крыма No 2. Симферополь, 1923, с. 34-35, 52-53).

5 С.Ф. Колчак при большевиках и во время немецкой оккупации скрывалась в Севастополе в семьях нескольких матросов, имея фальшивый паспорт. Сына она в 1918 г. отправила в Каменец-Подольск к подругам своего детства.

6 Название германского Генштаба (в рукописи продублировано надписью по-немецки над строкой).

7 "Болтливым гимназистом" Колчак называл Керенского. Эта оценка появилась у него в конце апреля 1917 г., после встречи с Керенским в Петрограде.

8 Макензен, Август, фон (1849-1945) - прусский генерал-фельдмаршал (1915). Командовал армейским корпусом (1914) в операциях под Танненбергом (Восточная Пруссия) и в Мазурском поозерье; затем армией (польский театр, Горлицкий прорыв 1915); во главе армейских групп действовал против Сербии и Румынии, в которой остался военным губернатором до конца Первой мировой войны.

9 К братанию Колчак относился резко отрицательно, неизменно видя в нем прежде всего проявление трусости.

10 Гурко (Ромейко-Гурко), Василий Иосифович (1864-1937) - генерал от кавалерии, генерал-лейтенант по Генеральному штабу. В годы Первой мировой войны командовал 5-й армией, зимой 1916/17 г. (начиная с ноября) исправлял должность начальника Штаба Верховного главнокомандующего (во время отпуска М.В. Алексеева, отправленного лечиться в Крым). При Временном правительстве сначала командовал Западным фронтом, отчислен от должности приказом Керенского от 25 марта за нежелание проводить в действие приказ No 8 по армии и флоту (Декларация прав военнослужащих). Понижен в должности до начальника дивизии. Согласно показаниям Колчака, тот виделся с ним за несколько дней до своего отъезда в Америку и буквально накануне ареста Гурко, который был арестован 22 июля по обвинению в монархической пропаганде на фронте и в переписке с бывшим царем Николаем II. В сентябре 1917 г. Гурко выслан за границу, умер в эмиграции.

11 Описание полета см. в письме от 7 (20) августа 1917 г. См. письмо No 24.

12 В 1917 г. путь Колчака в США лежал через канадский порт Галифакс. Несколько месяцев спустя, утром 6 декабря 1917 г., там произошел взрыв боеприпасов, превзойденный по силе лишь в 1945 г. (Хиросима). Пожар, возникший при столкновении судов, привел к взрыву почти 3 тыс. тонн взрывчатых веществ, хранившихся там в трюме французского транспортного судна "Монблан" (полутонный якорь "Монблана" был выброшен в лес за 2 мили от места взрыва). Взрыв сжег все на площади 2,5 кв. км и практически сровнял с землей 1 кв. км; разрушениям подверглись все здания Галифакса; взрывная волна выбила окна на расстоянии до 60 миль. Погибло 1630 человек, тысячи были ранены.

13 Осенью 1917 г. Колчак провел на флагманском корабле американского флота "Пенсильвания" около 12 дней, участвуя вместе с членами своей миссии в маневрах американского флота в Атлантическом океане (ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52 ч. II, лл. 11-12 об.).

14 Йосемитский национальный парк в 1917 г. уже существовал, Гранд-Каньон имел статус национального памятника (с 1919 г. - национальный парк).

15 Современное название - Гавайские острова.

No 34

Shanghai 29/16. I. 1918 г.

Дорогая, милая моя, обожаемая Анна Васильевна,

Вчера я прибыл на "Montengle" в Shanghai, и снова приходится сидеть в этом чужом городе и ждать "Dunera", которая опоздала и уйдет на юг только через неделю. Я когда-то хорошо знал Shanghai и провел в нем не один месяц1. Кое-что переменилось здесь, но в общем все осталось то же. Я первый раз был здесь в годы нашего империализма на Востоке, когда я с гордостью чувствовал себя русским офицером и чуть ли не хозяином положения, - теперь я в этом городе по приказанию правительства Его Величества Короля Великобритании. Мне тяжела любезность и предупредительность английских властей и всех, с кем я имею дело, - я еще не начал фактически новой службы. Я предпочел бы, чтобы обо мне никто не знал и не говорил, - но ничего не поделаешь, приходится считаться с отношением ко мне как вице-адмиралу [Далее зачеркнуто: а какой же я теперь вице-адмирал?] со стороны и английского и русского общества.

Мне тяжело - прошлые воспоминания каким-то камнем ложатся на душу, - и я прибегаю к единственному средству забыть все это - думать и говорить с Вами. Ваши фотографии стоят передо мной, и милая, обожаемая Анна Васильевна со своей всегда прелестной улыбкой точно смотрит на меня так же, как в те немногие дни, когда я видел ее в действительности [После исправлений последней фразы конец письма перечеркнут: ...так близко, сидел около нее и говорил с нею. Повторятся ли когда-нибудь эти дни. Надо быть так далеко, как мне пришлось в последние месяцы, чтобы оценить, что такое видеть Анну Васильевну, быть около нее. Ведь не сон же были семь месяцев тому назад дни, когда Анна Васильевна была в Петрограде, ходила со мной и ездила по улицам Петрограда, когда я держал ее милые, прелестные ручки; а может быть, этого совсем не было. Неужели же никогда это больше не повторится... Приходится встать на философско-историческую почву и признать, что если даже это и не повторится, то прошлое, связанное с Анной Васильевной, было так хорошо, что остается только благодарить то высшее начало, которое дало это счастье. А дальше - пусть будет то, что будет.].

д. 1, лл. 86 об.-87 об.

____________

1 Имеется в виду пребывание Колчака на Тихом океане в 18961898 гг. Во время стоянок в порту Шанхая или у островов Сэдл (неподалеку от него) офицеры имели возможность знакомиться с городом. Особенно долгой была стоянка "Крейсера" в Шанхае зимой-весной 1898 г.

No 35

30.I.1918 г.

Меня устроили в Shanghai Club. Это почтенный английский клуб, быть может, лучший на Дальнем Востоке по обстановке и комфорту, которые могут быть созданы только великой английской культурой. Но меня не радует и [мне] не доставляет удовольствия эта культура, когда я думаю о своей Родине, о том, в каких условиях, может быть, приходится жить Вам и всем, кто решился остаться дома. Поскорее бы к обстановке войны, где я буду чувствовать себя точно вернувшись "домой". Другого дома теперь у меня нет и быть не может.

Милая, дорогая Анна Васильевна, временами под влиянием отрывочных известий из России, оставляющих впечатление какого-то сумасшедшего бреда, мне кажется, что Вы, получив мои последние письма, будете недовольны моим решением и, может быть, отвернетесь от меня. Если бы Вы знали, как тяжело для меня это представление. Моя вера в войну, ставшая положительно каким-то религиозным убеждением, покажется Вам дикой и абсурдной, и в конечном результате страшная формула, что я поставил войну выше родины, выше всего, быть может, вызовет у Вас чувство неприязни и [Далее зачеркнуто: справедливого.] негодования. Я отдаю отчет в своем положении - всякий военный, отдающий другому государству все, до своей жизни включительно (а в этом и есть сущность военной службы), является кондотьером с весьма сомнительным на идейную или материальную сущность этой профессии. Как посмотрите Вы на это - я не знаю. Но меня, конечно, заботит этот вопрос, вопрос, существенный для меня только в отношении Вас, и только Вас. Минутами делается так тяжело, что кажется ненужным и безнадежным писать это письмо Вам.

Милая моя, так бесконечно дорогая моя Анна Васильевна, никогда, кажется, я не чувствовал такой безнадежной отдаленности от Вас, и географической, и по обстановке, и по времени, которое отдаляет Вас от меня, оставляя какую-то смутную фантазию когда-нибудь, где-нибудь Вас увидеть. Хотя бы поскорее попасть на фронт и найти там "отдых"; кажется, первый раз в жизни я чувствую, что "устал", и хочется временами "отдохнуть" [Далее в отчеркнутом с двух сторон пространстве листа написано: все кажется уже потерявшим всякий смысл и значение.].

д. 1, лл. 87 об.-89

No 36

[Позднее 30 января 1918 г.] [Датируется по предыдущему письму.]

"Dunera", которую я все время ожидал, привезла пренеприятный сюрприз чуму. В результате карантин, дезинфек[ционные] работы, и отход отложен на десять суток. Другого парохода в Индию нет, несмотря на мою готовность идти хоть на грузовом пароходе. Подводная война сказывается на всем мире, и сообщения теперь невероятно длинные и трудные. Приходится сидеть в Шанхае и ждать, когда чума на "Dunera" будет искоренена. С какими только препятствиями не приходится встречаться в жизни. А я чувствую необходимость скорее попасть на фронт... и мое вынужденное бездействие - худшее, что может быть теперь. И вот я опять целыми днями один [Далее зачеркнуто: целыми днями сижу один, изучая буддийскую философию, Месопотамский театр и английскую службу Генерального штаба. В промежутках между этим занятием я отправляюсь куда-нибудь бродить по Шанхаю и думаю о милой, далекой Анне Васильевне. Вечером я сажусь около камина и разговариваю с Вашей фотографией.]. Отсутствие сведений из России - Ваше письмо от 14 октября - последнее известие с Родины, из Севастополя письма я имею только от половины сентября - очень тяжело, - временами такая находит тоска, что положительно не можешь найти места. Это много даже для меня. От офицеров, уехавших с поручениями и письмами в Россию, нет также никаких известий. Нехорошие и невеселые мысли приходят в голову, и, чтобы отделаться от них, я обращаюсь к Вам.

Сегодня я целый день занимался изучением английских инструкций по полевой службе. Приходится привыкать к английской терминологии, хотя предмет для меня знакомый. Эти дни ожидания, когда утром ждешь вечера, а вечером думаешь, как бы скорее он кончился, надоели мне до невозможности [Далее зачеркнуто: Я начал позже вставать, чтобы сократить день.]. Я живу, как уже писал, в Shanghai Club совершенно один, т[ак] к[ак] ни с кем не знакомлюсь и избегаю с кем-либо встречаться. Мои офицеры изредка заходят ко мне, но говорить нам решительно не о чем. Утром я занимаюсь Месопотамским театром, завтракаю и иду куда-нибудь на прогулку, возвращаюсь к себе и сажусь изучать английские regulations и instructions [Уставы и инструкции (англ.).], после обеда я зажигаю камин, ставлю на стол Ваши фотографии и читаю что-либо по военной истории или буддийскую философию или хожу по комнате и думаю о Вас. Изредка этот режим нарушается каким-нибудь официальным приглашением к обеду или посещением стрелкового общества, где я занимаюсь стрельбой. Вот и все. Иногда по вечерам становится крайне тяжело, даже думы и воспоминания о Вас вызывают только чувство тревоги и горькое сознание своего бессилия что-либо не только сделать, но даже узнать, что делаете Вы, где Вы и как переживаете это время, которому нет имени. Приходится прибегать к одному средству - это привести себя в состояние отсутствия мыслей. Я выучился этому в Японии. Оттуда я увез с собой два старинных сабельных клинка. Я, кажется, писал Вам о японских клинках. Японская сабля - это высокое художественное произведение, не уступающее шедеврам Дамаска и Индии. Вероятно, ни в одной стране холодное оружие не получило такого значения, как в Японии, где существовало и существует до сих пор то, что англичане называют cult of cold steel [Культ холодной стали (англ.).]. Это действительно культ холодной стали, символизирующей душу воина, и воплощением этого культа является клинок, сваренный из мягкого сталеватого магнитного железа с лезвием поразительной по свойствам стали, принимающим остроту хирургического инструмента или бритвы. В этих клинках находится часть "живой души" воина, и они обладают свойством оказывать особое влияние на тех, кто относится к ним соответствующим образом. У меня есть два клинка: один начала XIV века, произведение одного из величайших мастеров Го-но-Иосихиро, другой конца XVII века работы Нагасоне Котейсу1, одного из учеников величайшего художника Масамуне. Этот клинок принадлежал самураю Ямоно Хизахиде2 и был испытан согласно традициям школы Масамуне. Я не буду говорить Вам об этих традициях3. Когда мне становится очень тяжело, я достаю этот клинок, сажусь к камину, выключаю освещение и при свете горящего угля смотрю на отражение пламени в его блестящей поверхности и тусклом матовом лезвии с характерной волнистой линией сварки стали и железа. Постепенно все забывается и успокаивается и наступает состояние точно полусна, и странные, непередаваемые образы, какие-то тени появляются, сменяются, исчезают на поверхности клинка, который точно оживает какой-то внутренней, в нем скрытой силой - быть может, действительно "частью живой души воина". Так незаметно проходит несколько часов, после чего остается только лечь спать.

Несколько дней тому назад после обеда я зашел в reading-room [Читальный зал (англ.).] и, взяв первую попавшуюся книжку, сел у камина, намереваясь подумать о Вас. Но в этот вечер Вы почему-то были очень далеки от меня, и мысли о Вас вызывали только какое-то тревожное чувство боязни не то за Вас, не то за Ваше отношение ко мне, которое мне представлялось изменившимся после получения Вами известий о моей новой службе. Я раскрыл взятую книжку это была одна из многочисленных брошюр, распространяемых английской и французской печатью, с описанием нарушений всех "божеских и человеческих" (интернациональных) законов, произведенных немецкими войсками при вторжении во Францию и особенно после вынужденного отступления4. Длинный однообразный перечень разрушения, убийства, без различия пола и возраста, грабежей, насилий, планомерного истребления всего, что имело какую-либо ценность: истребление фруктовых садов, уничтожение сельскохозяйственных орудий, отравление колодцев, формальное осуществление рабства, грубое издевательство над честью, религией и историческими ценностями...

Все это изложено в тоне величайшего возмущения и негодования по адресу гуннов XX столетия, доходящего со стороны французов до явно выраженного чувства мести, способного проделать в Vaterland'е [Отечество (нем.).] все то, что его обитатели произвели на территории Belle France [Прекрасная Франция.]. Я бросил брошюру и взял другую - эта оказалась еще хуже. Это было описание истребления армянского населения в Турции5 с упоминанием имен генералов Гольца6, Фалькенгайна7, Лимана8 и проч. Все это мне было уже давно известно, и я бросил и эту книжку и [Далее зачеркнуто: задумался о том странном противоречии, которое сквозит во всех этих произведениях.] стал просто смотреть на горящий в камине уголь, стараясь ни о чем не думать. Подошедший китайский "boy" [Слуга (англ.).] передал мне визитную карточку. На ней с несколькими японскими иероглифами было по-английски отпечатано Yamono Konjuro Hisahide менее всего я ожидал встретить этого полковника Генерального штаба в Shanghai - простившись с ним в Yokohama, я не думал о новой с ним встрече.

Но Вам ничего не говорит эта японская фамилия, поэтому позвольте представить Вам моего знакомого и сказать о нем несколько слов. Я считаю это знакомство одним из самых интересных, какие я имел в жизни, а мне доводилось все-таки довольно много иметь разных встреч и знакомств.

Когда я ожидал в Yokohama решения правительства Его Величества Короля Великобритании о моей службе, меня пригласил пообедать в Tokio Club один майор английской армии, возвращавшийся в Англию с Месопотамского фронта после тяжелой болезни, которая вывела его надолго из строя. После обеда мы перешли в кабинет покурить, и майор продолжил свой рассказ о Месопотамии, когда к нам подошел японский офицер и, поздоровавшись с англичанином, попросил представить его мне. Мы познакомились. Это был полковник Hisahide, недавно вернувшийся через Россию с Западного фронта, где он находился около года в английских и французских войсках в качестве военного атташе9. Мне совершенно понятна была его роль на Западном фронте и даже не удивила его поездка через Скандинавию и Россию. Он был совершенно осведомлен обо мне, знал, что я только что вернулся из Америки, и я понял, что его интересует и почему он пожелал со мной познакомиться. Мы скоро обменялись визитами, и я пригласил его пообедать со мной.

Hisahide - это типичный представитель японского милитаризма. Я узнал о нем гораздо больше со стороны, чем, может быть, он сам этого желал. Это человек, для которого война является религией и основанием всей духовной жизни, всего миросозерцания. Он один из столпов Bushido10 морального кодекса японских буси и самураев, последователь секты Zen, о которой я писал Вам как о секте воинствующего буддизма, практикующего Zo-Zen (сидеть по способу Zen)11 для сосредоточения своего мышления и воли над военными вопросами. Он один из признанных деятелей секретного панмонгольского общества12, в программе которого говорится, что члены его, работающие для осуществления панмонгольских идеалов, должны быть связаны и проникнуты этим идеалом наподобие религиозной секты. Hisahide является фанатиком панмонгольского милитаризма, ставящего конечной целью ни более ни менее, выражаясь деликатней, экстерилизацию индоарийской расы, которая отжила свою мировую миссию и осуждена на исчезновение. Никто из японцев не говорит об этом, более того, на прямой вопрос вы всегда получите ответ, что никакого панмонголизма не существует, что это фантазии небольшой группы шовинистов, - но я утверждаю, что масса военных людей (а в Японии этот класс, помимо явно выраженного в военнослужащих, является самым многочисленным и политически сильным) если видит сны, то только на тему о панмонгольском мировом господстве, и старая легенда о Yoshitsune Minamoto в виде Джен-Чике и далее в образе Темму-дзина Великого Хана Чингиза13, может быть, никогда не имела так много сторонников, желающих ее повторения, как в эти дни.

Теперь Вам понятна фигура Yamono Hisahide, приехавшего неожиданно в Shanghai [Далее зачеркнуто: очевидно, не для свидания со мной и не для какого-либо развлечения.]. Между мною и Hisahide установились отношения, которые, не имея ничего общего с дружбой или даже приязнью, возникают между людьми одних и тех же мыслей и взглядов, - это своего рода профессиональный интерес или симпатия, которую военный испытывает к военному, даже своему непосредственному врагу на поле сражения. Я помню, что мне было очень приятно встретиться с командиром японской батареи [после] двухмесячного взаимного искоренения, и его похвала моей работы была одним из самых приятных комплиментов, которые мне доводилось слышать. Hisahide после участия во взятии Цингтау14, на чем закончилось активное участие японцев в настоящей войне, отправился в Европу изучать войну на европейских фронтах - он изучал ее как настоящий военный, участвуя во многих делах активно, живя все время в штабах и окопах передовой линии, делая наблюдения с привязных шаров и аэропланов. Его громадная военная эрудиция, осведомленность во всех военных вопросах, при отношении к войне как к религии, делали всякую беседу с ним полезной, много интересней лекций по военной схоластике, которые я слушал [Далее зачеркнуто: от профессоров.] в двух военных академиях. Его интересовали некоторые вопросы нашей армии и флота, мои сведения об Америке - мы были интересны и полезны друг для друга.

В общем мы встречались раз пять за мое пребывание в Японии. Hisahide был искренно удивлен моими знаниями военной японской истории и моей осведомленностью по многим мало знакомым для европейцев вопросам японской жизни, имеющим отношение к войне. Я просто ответил ему на вопрос, почему меня так интересовала Япония, что я всегда считал Японию врагом своей страны, считаю и в будущем ее за такового же и естественно для военного интересоваться и изучать своего противника. Но особенно расположили его ко мне мои знания старинного японского культа "холодной стали" и этикета в обращении с оружием. Я попросил как-то показать мне клинок его сабли, он на мгновение задумался и, видимо, решил посмотреть, знаю ли я правила, как это надо делать. Он подал мне саблю, и я принял ее, как полагается в этом случае; я знал, что обнажить клинок более чем до половины без приглашения хозяина считается неприличным, а вынуть саблю совсем из ножен без просьбы владельца прямо недопустимо и проч[ие] мелочи, которые кажутся пустяками, но на которые японцы обращают большое внимание. Я был занят в это время поисками старинного японского клинка, в чем Hisahide оказал мне большую помощь. Вместе с ним я отправился в старинный музей Юшукун15, где находится огромное собрание японского старинного оружия, и здесь на образцах величайших оружейных мастеров Японии и, надо думать, всего мира он показал мне характерные особенности и признаки клинков Масамуне, Мурамаса16, Иосимитсу и проч[их] художников, основателей школ, давших величайшие произведения искусства - искусства, по убеждению японцев совершенно божественного происхождения. Благодаря его любезности мне удалось приобрести два клинка - один начала XIV столетия, работы одного из первоклассных 5 или 6 художников - Го-но-Иосихиро, другой - конца XVII века, работы Нагасоне Котейсу - одного из 10-ти учеников гениального Масамуне; этот клинок испытан согласно традициям школы Масамуне, но я не буду говорить Вам об этих традициях.

Вместе с Hisahide я посетил храм Ясукуни, посвященный душам павших воинов17, и храм, где похоронены 47 ронинов18, покончивших с собой по всем правилам "сеппуку"19 или "благополучного выхода" из затруднительного положения; последнее создалось потому, что они принесли голову одного из феодальных вельмож своего господина даймио Асано, мстя за его "благополучный выход", совершенный по вине этого вельможи. Эти 47 ронинов, своею жизнью подтвердивших высшую добродетель военного - лояльность и верность, - сделались национальными героями Японии, и их могилы служат предметом паломничества всех военных20.

Кажется, я довольно ясно описал наши взаимоотношения, и личность Yamono Hisahide Вам, вероятно, достаточно понятна.

Совершенно неожиданно Hisahide появился в Shanghai и, зайдя в Shanghai Club, узнал о моем пребывании и решил навестить меня.

Из нескольких слов я понял, что он отправляется в Южный Китай по делам, связанным с происходящим там восстанием против существующего правительства Небесной Республики21. Я не расспрашивал о его миссии, зная, что подобные вопросы не всегда бывают деликатны. Мы перешли в один из кабинетов, сели у камина и начали разговор, конечно, о войне. Hisahide первый его поднял, спросив у меня, прочел ли я только что появившееся в газетах мнение некоторых японских военных и политических деятелей о будущем мире и отношении к нему Японии. Я вынул записную книжку и [Далее зачеркнуто: молча.] показал ее Hisahide - я вписал только что туда цитаты из сообщения по этому вопросу адмирала Kato22, профессора университета в Токио Tange Tatebe23 и других японцев, высказавшихся, очевидно по благословению "генро" (тайного государственного совета)24, в прессе под заглавием "Militarism or liberalism after war" ["Милитаризм или либерализм после войны" (англ.).]. Эта статья была похожа на откровение; японцы молчали как рыбы и вдруг заговорили ясно, просто и понятно.

Hisahide был страшно доволен моим вниманием к этой статье.

"Я хочу поговорить с Вами по этому вопросу, - сказал Hisahide, - у нас с Вами общая точка зрения, мы понимаем друг друга. Вы выразитель того, что общие наши противники называют "милитаризмом". Мы с Вами знаем, что единственная форма государственного управления, отвечающая самому понятию о государстве, есть то, что принято называть милитаризмом [Далее зачеркнуто: Мы знаем, что дисциплина есть основание свободы, скажу более, что дисциплина, по существу, есть истинное выражение свободы.]. Ему противополагают понятия либерализма и демократии. Каково практическое значение этих понятий, мы видим на текущей войне. Весь западный мир с помощью Востока не может в течение 3 1/2 лет справиться с Германией, имея численное и материальное превосходство по крайней мере в 5 раз над противником. Вы знаете, почему это, - сущность войны неизменна и проста, ее цель также совершенно определенна - чтобы вести успешно войну, надо прежде всего ее желать. Разве можно что-либо делать без желания? Конечно, можно, но как и какие результаты получатся при наличии соперничества со стороны того, кто желает. Говорить о материальном превосходстве и подготовке на четвертый год войны не приходится. Но "демократия" не желает войны, а милитаризм ее желает. Текущая война есть борьба демократического начала с милитаризмом [Далее зачеркнуто: также аристократическим началом.]. В сущности, теперь уже для решения вопроса о значении того или другого начала неважно, кто окажется победителем и будет ли еще таковой даже при указанном отношении противников, как 1 к 5. Для нас все ясно, и мы высказались. Вот смысл статьи "Militarism or liberalism after war".

Вы выписали цитату Zenjiro Hоrigoshi о "белой опасности" для нас, восточных народов. Автор видит ее в одичании и озверении народов Европы благодаря войне, в презрении, высказанном ими ко всем понятиям о человечности, справедливости и праве и [в] возможности агрессивных действий в этом смысле... Я не буду защищать Horigoshi; скажу более, я не вижу в этом одичании никакой опасности для нас лично, но я вижу ее в другом - это [в] моральном разложении, вызванном демократической идеологией, и связанными с ними учениями пасифизма, социализма и тесно связанного с ними интернационализма. Это, с нашей точки зрения, действительно "белая опасность" [Далее зачеркнуто: ибо наш желтый монгольский мир.], и мы примем меры для ее локализации и в случае надобности вступим с ней в борьбу и постараемся ее уничтожить. Вы удивляетесь моей откровенности - она просто проистекает из сознания нашей силы, нашего превосходства [Далее зачеркнуто: над вашим бессилием - я не говорю о Вас лично, тем более о Вашей Родине, павшей жертвой того, с чем мы готовы вступить в борьбу.] - я говорю с Вами как представителем той расы, которая идет к гибели путем т[ак] наз[ываемой] "демократии".

Вы знакомы с целями и лозунгами, выставленными державами Согласия. О них достаточно много говорил Lloyd George25, а больше всего Wilson26; последний каждую неделю повторяет скучнейшие положения для утешения демократии: война за демократию, даже для спасения демократии, война для самозащиты, война за право, за самоопределение народов, война против автократии, наконец, против милитаризма и война войне. Трудно представить себе что-либо более жалкое, чем это глупое демократическое ипокритство [От ??????????? (греч.) - лицемерный, притворяющийся.].

Конечно, Wilson и тем более английские государственные деятели понимают всю бессмыслицу этих целей и положений. Но они находятся под давлением "демократии", и последнюю надо убедить воевать хотя бы для собственного спасения, ей надо лгать, ибо в противном случае она пойдет за первым же германским агентом (как это сделала ваша демократия), который пообещает какую угодно ложь, которая демократии может нравиться. А воевать демократия решительно не хочет, и вот результат приложения демократического начала к войне с пятерным превосходством над противником, ведущим войну по правилам милитаризма. Сильнейшие державы, как Великобритания и Франция, задыхаются от усилий вести войну с врагом в лице среднеевропейского Германского союза, который численно и материально слабее их. Почему это? Англичане и французы имеют отличный, наилучшего состава корпус офицеров, войсковая масса в известной части у них настроена воинственно и отлично дерется, о материальной стороне и говорить нечего. Вам понятна причина... она лежит в демократическом начале. Войну ведут теперь не только армии, но все государства, а управляют ими люди совершенно не военные, принципиальные противники войны - как, напр[имер], социалисты. Вы понимаете, что я вовсе не имею в виду военный мундир, но государственный деятель во время войны должен быть военным по духу и направлению. Посмотрите на состав кабинетов европейских держав, про Америку я не говорю, 3/4 лиц, в них участвующих, не только бесполезны, но прямо вредны для своей страны, ибо они участвуют в решениях, расходящихся со всей их идеологией и принципами. Эти лица вынуждены все время заигрывать с демократией, и вот в результате создается атмосфера величайшей лжи и ипокритства, выраженных в формуле "война войне". Что такое демократия? - Это развращенная народная масса, желающая власти; власть не может принадлежать массам, большому числу в силу закона глупости числа: каждый практический политический деятель, если он не шарлатан и не мошенник, знает, что решение 2-х людей всегда хуже 1-го, 3-х хуже 2-х и т.д., наконец, уже 20-30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупостей.

В мирное время последствия глупостей становятся очевидными и их исправляют, сменяя время от времени таких борцов и заменяя их новыми, но в военное время исправлять глупости очень трудно и они приводят к катастрофам, зачастую совсем непоправимым. Я говорил со многими французами и англичанами - среди них очень много почтенных воинов, - они все это понимают, но что делать - демократическое правительство боится больше всего превосходства военного командующего состава - мало-мальски способный генерал представляется уже опасным для депутатов демократии, его надо убрать, и только страх за неудачи и проигрыш кампании удерживает "демократию" от устранения всего талантливого командного состава. Простите, я обращусь к примеру, который дала ваша страна, - ваша демократия высказала откровенно все то, что западная демократия не высказывает, но в душе она думает так же. Она даже попробовала вести войну под высшим командованием присяжного поверенного и социалиста и кончила безграмотным прапорщиком, кажется, евреем27. Демократия не выносит органически превосходства, ее идеал - равенство тупого идиота с образованным развитым человеком. Но воевать идиоты не могут, и в этом вся их трагедия, и они инстинктивно понимают свое бессилие в войне, ненавидят ее и объявляют ей... войну. "Демократическая война" - войне, с идеалом вечного мира, разоружения и интернационального трибунала... Мы откровенно говорим европейской демократии: попробуйте, разоружитесь, мы только будем благодарны вам за это, так как это поможет нам осуществить свои задачи с большей легкостью, но, если вы попробуете привлечь нас к этой глупости, вы встретитесь с нашей армией и флотом, истинным выразителем всей нашей нации, которая не захочет присоединиться к вам, но если вы попробуете бороться с нами приемами, которыми Германия победила Россию и обратила Великую Державу в конгломерат одичавших "демократий", - мы вас уничтожим.

"Белая опасность" нам не страшна - она только ведет к гибели Европу и Америку, лишая ее способности к войне, способности к победе. Англия и Франция еще сильны своей аристократией, своим воинственным началом, инстинктивно заложенным в ее населении, которое никакой демократический разврат в виде пасифизма и социализма не смог уничтожить, - но работа этих факторов ведет их к проигрышу войны и конечной гибели, - если только не случится того, что европейские народы поймут, к чему они идут, и справятся с эпидемией моральной чумы, которой они заразились.

После окончания Европейской войны, а мы будем терпеливо ждать этого конца, правительства под давлением демократии вынуждены будут выдвинуть вопрос о разоружении или ограничении вооружений даже против своего желания и здравого смысла. Ведь правительства открыто говорят, что они ведут войну для сокрушения милитаризма, а именно прусского милитаризма. Допустим, что этот милитаризм будет побежден и вожди демократий, как таковые люди не военные и ненавидящие войну, может быть и социалисты, заговорят о разоружении. Мы будем присутствовать на этой болтовне и выслушаем ее до конца, и мы оставим за собой последнее слово, и это слово будет - "нет", - а если вы не согласны с нами, тогда - война. Я посмотрю, как демократии Запада начнут новую войну против японского милитаризма, новую мировую войну. Но она будет, ибо мы ее хотим, и наш первый удар будет Вы знаете куда направлен.

Если Европейская война не покончит с демократией, то следующая погребет демократию с социализмом, пасифизмом и прочими моральными извращениями навсегда, но это будет стоить белой расе дорого".

Hisahide замолчал - мне нечего было возразить ему.

"Европейские демагоги и демократы думают, что и у нас социализм заразит народную массу, - это не случится; мы, военный класс, мы, потомки буси и самураев, этого не допустим. Мы задушим социализм войной и истребим при ее помощи все те элементы, которые окажутся зараженными. До сих пор мы просто рубим головы разносителям заразы и дезинфицируем таким образом очаги этой моральной чумы. Народы Востока переживали не раз эти эпидемии, у нас она была, и довольно серьезна, в период Асикага в XV столетии28, мы с ней справились - и, как Вы знаете, весьма радикально. С другой стороны, мы никогда не допустим развития капитализма в той форме, какую этот строй производства получил хотя бы в демократических Соединенных Штатах. Мы не допустим плутократии и капиталу вмешиваться в государственное управление. С этим явлением мы боремся также, ибо понимаем, что банкир или фабрикант не может управлять государством и, получив власть, приведет неизбежно его к социальной заразе, упадку и даже гибели. Военная доктрина шире и глубже всякой другой системы, скажу более, она охватывает эти системы, в ней лежит и истинная свобода, и реальное благо, и счастье народов".

Hisahide окончил и встал. "Я рано утром завтра уеду, - сказал он. - Вы через несколько дней отправитесь в Месопотамию - встретимся ли мы с Вами когда-нибудь, не знаю, но будете ли врагом или другом, я буду рад этой встрече. Но если Вы останетесь живы, вспомните, что через три года, вероятно, в начале 1921 года, произойдут события, по отношению к которым эта война явится только прелюдией".

Мы простились, и Hisahide ушел.

Я поднялся в свою комнату; на столе, покрытом картой Месопотамского театра, стоял Ваш портрет, и я стал смотреть на него, чтобы отвлечься от тяжкостной справедливости слов японского фанатика. Милый, бесконечно дорогой образ Анны Васильевны показался мне таким далеким, отделенным какой-то стеной от меня [Далее зачеркнуто: мечтой без цели и надежды, что.], я отошел от стола с чувством последней безнадежности и задумался над странным появлением Yamono Hisahide и его словами. С каким презрением, ненавистью и злорадством говорил этот японец, но как счастлив он в душе, сознавая себя победителем и готовясь с верой фанатика к новой победе. Он в Японскую войну истреблял в армии генерала Оку29 в Маньчжурских боях уже тогда начавшие разлагаться наши войска, с бездарным командованием, с ослабленной дисциплиной, развращаемые антигосударственной пропагандой, с плохими офицерами. После победоносной войны он служил под командой Хасегавы30, подавившего с чисто азиатской последовательностью восстание в Корее31, затем взятие Цингтау и изучение войны и военного положения на английском и французском фронте, возвращение через разбитую, побежденную и развалившуюся Россию... С каким удовольствием смотрел он на своего бывшего врага, на товарищей, трусов, преступников и предателей, называвших себя "революционной демократией". Когда-то страшный враг превратился в посмешище и презрение всего мира. Быть русским... быть соотечественником Керенского [Далее зачеркнуто: Троцкого.], Некрасова32, Ленина, Дыбенко33 и Крыленко [В тексте: Дыбенки и Крыленки.]... ведь весь мир смотрит именно так; ведь Иуда Искариот на целые столетия символизировал евреев, а какую коллекцию подобных индивидуумов дала наша демократия, наш "народ-богоносец"...

Но ведь это результат проигранной войны... Войну можно проиграть, как во время войны можно проиграть сражение, но тогда есть одна военная формула, высказанная, кажется, Массена34 Наполеону: "Oui, la fatalitВ est perdue, mais nous avons heures pour gagner l'outre" ["Да, судьба проиграна, но мы имеем время выиграть другую" (фр.).]. Да, война проиграна, но мы имеем несколько лет, чтобы начать и выиграть новую.

13 лет тому назад мы проиграли войну35. Сказали ли мы эту фразу и сделали ли что-нибудь в ее духе? Кто ответственен за это... правительство? Да, не оно только... Ответственность за это несут прежде всего военные России, главным образом офицерство. После прелюдии 1905, 1906 гг.36 было ясно, что спасение России лежит в победоносной войне, но кто ее хотел - офицерство? - Нет, войны хотели немногие отдельные лица, которые готовились к ней, как к цели и смыслу своей деятельности и жизни. Они точно указали на время начала войны37, и десятилетний период мира был достаточен для всесторонней к ней подготовки. Наши враги были откровенны, но что мы сделали для войны? Наше офицерство было демократизировано и не имело подобия и тени военного сословия, воинственности, склонности и любви к войне, что совершенно необходимо. Оно было не дисциплинированно и совершенно не воинственно. У нас было 3000 генералов против 800 французских, но что это были за фигуры! Что общего имели с высшим командованием эти типичные мирные буржуа, заседавшие в канцеляриях, гражданских ведомствах и управлениях, носившие военную форму и сабли с тупыми золингеновскими клинками. Или офицерская молодежь последнего времени из нашей "интеллигенции", без тени военного воспитания, без знаний, физически никуда не годная, думавшая только, как бы устроиться поудобней и поспокойней в 20 лет... У нас были офицеры преимущественно в гвардейских полках, в Генеральном штабе, но их было мало и численно не хватило на такую войну; два с 1/2 года они спасали Родину, отдавая ей свою жизнь, а на смену им пришел новый тип офицера "военного времени" - это уже был сплошной ужас. Разве дисциплина могла существовать в такой среде, с такими руководителями но без дисциплины нет прежде всего смелости участвовать в войне, не говоря уже о храбрости. Без дисциплины человек прежде всего трус и неспособен к войне - вот в чем сущность [Сначала было: Недисциплинированный человек прежде всего трус, и последний всегда недисциплинарен и неспособен к войне вот в чем секрет.] нашей проигранной войны. Надо открыто признать, что мы войну проиграли благодаря стихийной трусости чисто животного свойства [Сначала было: малодушия.], охватившей массы, которые с первого дня революции освободились от дисциплины и провозгласили трусость истинно революционной добродетелью. Будем называть вещи своими именами, как это ни тяжело для нашего отечества: ведь в основе гуманности, пасифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость, страх боли, страдания и смерти. Почтеннейший Керенский называл братающихся с немцами товарищей идеалистами и энтузиастами интернационального братства, а я, возражая ему, просто называл это явление проявлением самой низкой животной трусости. "Товарищ" - это синоним труса прежде всего, и армия, обратившись в товарищей, разбежалась или демократически "демобилизировалась", не желая воевать с крестьянами и рабочими, как сказал Троцкий и Крыленко.

И вот наряду с этой гнусной фигурой товарища, "разделяющего положение Кинталя и Циммервальда"38, но не умеющего даже говорить членораздельно и издающего бессмысленные звуки вроде "интернационала", вырисовывается другая фигура, так знакомая по Дальнему Востоку.

Мне особенно запомнилось скульптурное изображение одного из 47 ронинов. При всей наивности техники художник создал произведение, которое оставляет глубочайшее впечатление. Это фигура самурая XVIII века, вынимающего из ножен саблю. Художник передал с необыкновенной реальностью экспрессию ненависти, презрения и самоуверенного надменного спокойствия в монгольской физиономии и всей фигуре самурая, как бы задумавшегося, стоит ли вынуть саблю и не нарушит ли этот акт правило, запрещающее воину пользоваться саблей против нечистых животных. Такое же выражение имела и фигура Yamono Hisahide, когда он говорил о демократическом начале и социализме...

И вот так и теперь этот проникнутый военной идеей до фанатизма монголо-малаец39 смотрит на нашего "революционного демократа" или товарища... он еще не вынул сабли и думает, можно ли применить к этой гадости клинок, в котором ведь заключена "часть живой души воина"... И если все останется так, как есть, то вынимать сабли ему не придется - он просто поставит на грязную демократическую лужу свой тяжелый окованный солдатский башмак, и лужа брызгами разлетится в стороны и немедленно высохнет под лучами "восходящего солнца" без всякого следа.

Но "война проиграна - еще есть время выиграть новую", и будем верить, что в новой войне Россия возродится. "Революционная демократия" захлебнется в собственной грязи, или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего, а пока надо окончить настоящую, после чего приняться за подготовку к новой. Если это не случится, тогда придется признать, что смертный приговор этой войной нам подписан.

Я долго не спал в эту ночь; я достал клинок Котейсу и долго смотрел на него, сидя в полутемноте у потухающего камина; постепенно все забылось и успокоилось; слабый свет потухающих углей отразился на блестящей полосе клинка, и в тусклом матовом лезвии с характерной волнистой линией сварки стали и железа клинок точно ожил какой[-то] внутренней, в нем скрытой жизнью, на его поверхности появились какие-то тени, какие-то образы, непрерывно сменяющиеся друг другом, точно струящиеся полосы дыма или тумана... Странные иногда происходят явления.

Утром я спустился прочесть новые газеты. Я развернул "Shanghai Times", и первое, что мне попалось на глаза, - это была короткая заметка, озаглавленная "New War" ["Новая война" (англ.).]. Это был перевод предсказания одного японского священника (или жреца, если хотите) шинтоистского храма Mitone в Musachi по имени Seihachi Kamoshito.

Позвольте привести это предсказание по-английски, не переводя его на русский язык [Упоминаемый текст отсутствует.].

Как Вам нравится предсказание Kamoshito [Далее зачеркнуто: Он не говорит ни слова про три великие державы, с которыми будет бороться Япония, но представляю Вам догадываться, какие это могут быть державы.]. Но довольно военной политики и милитаризма - я хочу сказать немного и про себя. Kamoshito предсказывает март 1919 г. как окончание войны - я буду надеяться, что не позже мая 1919-го я смогу Вас увидеть. Но если война затянется еще на год, то, вероятно, придется мне ждать 1920 г. Конечно, все это предположительно, что в 1919 и 1920 гг. я вообще буду иметь возможность какой-либо встречи. Наконец, захотите ли Вы ее - это тоже такой же вопрос. В конце концов будет так, как решит война, и ни я, ни даже Вы ничего с ней не поделаете. Для меня это так ясно, что я только могу надеяться, что война, которой я так предан, будет ко мне со временем настолько милостива, что позволит Вас встретить и увидеть, - я постараюсь служить ей как смогу лучше, чтобы получить ее благосклонное отношение и милостивое снисхождение к моему желанию целовать ручки Ваши. Вы знаете, что она совершенно непостижима и понять ее действия совершенно невозможно, и они не всегда согласуются с нашей логикой и намерениями. Иногда за ненужный пустяк она дает все, что только можно желать, иногда за подвиг - вычеркивает из списка... Она как-то сказала по-немецки со сквернейшим прусским акцентом: "nicht resonieren" [Не резонерствовать (нем.).], а потом выпустила Клаузевица, написавшего, прости Господи, "Vom Kriege" ["О войне" (нем.).] с необыкновенно проникновенной главой об Uberhohe [Сверхвысота, крайняя высота; в рус. изд. название соответствующей главы - "Кульминационный пункт победы" (К л а у з е в и ц К. О войне. [Т.] III. М., 1933, с. 52).], с помощью которой Hindenburg ликвидировал Россию путем социализма. Но я пишу вздор. Не сердитесь, милая, обожаемая моя Анна Васильевна.

Она40 пришла ко мне совершенно неожиданно в один из вечеров, когда я сидел над картами военных театров, рассматривая последнюю "операцию" или, вернее, генерала Макензена в Прибалтийском крае41 - это было очень много, больше даже, чем я мог себе представить, и я был близок к потере всякой веры, всякой надежды на какое-либо будущее... И она пришла ко мне [Этот абзац отделен от основного текста письма чертой.].

д. 1, лл. 89-111

____________

1 Котетсу (XVI-XVII вв.) - оружейный мастер, родом из Нагасоне (провинция Сига, недалеко от Киото). Был главным оружейником одного из феодалов, разбитых Токугавой Иэясу в битве при Сэкигахара (1600), после чего удалился на некоторое время в провинцию Фукуи, а затем вернулся в свою постоянную резиденцию в Эдо (современный Токио; столица основанной Токугавой новой сегунской династии), где в 1661 г. основал собственную кузницу возле пруда Шинобазу. Стал известнейшим кователем мечей эпохи Токугава (1603-1867). Его мечи были очень дороги и вызвали большое количество подделок.

2 Хизахиде, Ямоно - полковник японского Генерального штаба; участник боевых действий японской армии в Маньчжурии во время Русско-яп. войны; военный атташе Японии в странах Согласия в период Первой мировой войны. Ниже, в том же тексте, Колчак посвящает ему ряд страниц. Был близок или принадлежал к тому кругу военных руководителей, который определил военно-политическое и идеологическое развитие Японии в следующую четверть века (вплоть до краха 1945 г.). Его милитаристский ("военноцентрический") подход к социальной проблематике, содержащий как справедливую и жесткую критику демократической практики, так и упрощенческие иллюзии (своего рода романтическая ретроутопия, ориентированная на идеализированное средневековье), чрезвычайно близок Колчаку, как это видно из нижеследующих страниц письма. Обстоятельства, при которых клинок, сделанный Котетсу, перешел в руки Колчака, нам неизвестны.

3 Возможно, Колчак имеет в виду обычай пробы нового меча под названием тамэсигири, или цудзигири (букв.: "убийство на перекрестке дорог"). Название обычая говорит само за себя; при этом, однако, меч оставался символом чистоты, добра и справедливости.

4 Германские армии вторглись во Францию в августе 1914 г., вынуждены были отойти в сентябре.

5 Массовое уничтожение армян под властью младотурок происходило в 1908-1918 гг. В апреле 1915 г. турецкое правительство специальным распоряжением приказало местным властям осуществить по возможности полное истребление армян. В 1915-1916 гг. из 2,5 млн. армян, проживавших в Турции, свыше 1,5 млн. было убито, более 600 тыс. угнано в пустыни Месопотамии, где большинство из них также погибло. Оставшиеся бежали из страны. Заняв в ходе войны Западную (Турецкую) Армению и прилегающие территории, войска русской Кавказской армии спасли от гибели часть армянского населения. Возвращение турок на прежние свои территории в начале 1918 г. сопровождалось новыми актами жестокости (например, в Трапезунде армянские дети были зашиты в мешки и брошены в море).

6 Гольц, Кольмар, фон дер (1843-1916) - прусский генерал-фельдмаршал, турецкий паша (Гольц-паша). В 80-90-е годы - глава германской военной миссии в Турции, где под его руководством турецкая армия была реорганизована по германскому образцу. Генерал-адъютант турецкого султана (с 1914), командовал 1-й, затем 6-й турецкими армиями.

7 Фалькенхайн, Эрих, фон (1861-1922) - генерал от инфантерии, прусский военный министр (1913-1914), начальник полевого Генерального штаба (фактически - верховный главнокомандующий) с сентября 1914-го по август 1916 г. При разгроме Румынии командовал 9-й армией. С июля 1917-го по февраль 1918 г. - в Турции; командовал группой армий "Фалькенхайн", готовил неосуществившееся наступление на Багдад.

8 Лиман фон Сандерс, Отто (1855-1929) - прусский генерал от кавалерии, турецкий паша. Руководил с 1913 г. германской военной миссией в Константинополе, командовал различными турецкими армиями (в том числе на Кавказском фронте), прославился обороной Дарданелл (февраль 1915 - январь 1916). В 1918 г. командовал группой турецких армий в Палестине, потерпевших полное поражение в сентябре.

9 Хизахиде входил не в первую группу японских военных, побывавших на Европейском театре войны. Первая группа офицеров, командированных туда в 1915 г. для связи с союзным командованием, сосредоточилась на изучении вооруженных сил союзников. Эта группа вернулась в Японию в июле 1917 г., результатом ее работы явился вывод о том, что Японская империя должна обрести новейшие виды вооружения.

10 Бусидо (букв.: "путь воина") - учение о рыцарском поведении, моральный кодекс самураев. Основы заложены Яматой Соко (1622-1685); наиболее крупный литературный памятник, в котором отражены идеи бусидо, - кн. "Хагакурэ" (созданная в XVII-XIX вв.); название "бусидо" употребляется с XVIII в. В числе главных норм самурайства - небоязнь смерти, храбрость в исполнении долга, самоотвержение (высшая похвала для последователя бусидо: "человек без собственного Я"), преданность господину, почтительность, правдивость, пренебрежение к материальным ценностям. Воспитание в духе бусидо концентрировалось вокруг обучения терпению и постоянной готовности к действию и риску, одной из целей самовоспитания было самообладание (унимать свои страсти, улыбкой прикрывать любые переживания). С идеалами бусидо входила в конфликт самурайская практика (предательство, вероломство); сами правила бусидо, считавшие бесчестным обижать невинного и слабого, разрешали "зарубить и оставить" оскорбителя из горожан или крестьян; в мирное время активизировались процессы морального вырождения (как пример - бессмысленные дуэли самураев, помешанных на вопросах чести).

11 Дзадзэн (букв.: "практика дзэн в положении сидя") - сидение в состоянии медитации, самососредоточения, которому предшествует принятие позы и установление дыхания. Дзадзэн как процедура достижения "внутреннего просветления" и "внезапного озарения" предложена священником Догэном в XI в.

12 В конце XIX-начале XX в., параллельно с военными успехами Японии (Японо-китайская война, Русско-яп. война, подчинение Кореи, захват Циндао), происходил рост того, что во времена Колчака называли панмонголизмом, а в 20-30-е годы - паназиатизмом; использовалось также выражение "расовый патриотизм". Это течение видело свои задачи в пробуждении "народов желтой расы" (монголоидов Азии), борьбе их под главенством японцев против "унизительного ига западных варваров", освобождении от гнета "белой расы" и конечном объединении в великую империю, с центром в Токио. Семнадцатый год влил добавочное содержание в это течение. В декабре 1917 г. генерал Угаки Кадзусигэ (тогдашний кумир военной молодежи, впоследствии занимавший высшие военные посты), выступая перед слушателями императорской военной академии, заявил, что русские "национальные предатели" (большевики) "создали анархическую систему власти безответственных интеллигентов и нищих" (цит. по: Японский милитаризм (Военно-историческое исследование). М., 1972, с. 82) - и Япония должна сплотить азиатские народы в борьбе против этой опасности. Вскоре борьба за "великую Азию" стала официальной целью японской государственной политики. Показательно выступление премьер-министра Хара Такаси в кабинете министров (май 1919): "XIX век был веком западных теорий насильственного объединения многочисленных территорий суши и моря Восточного и Западного полушарий под флагами европейской цивилизации... XX век должен стать веком распространения теории национального объединения цветных народов и отказа от чуждой цивилизации"; "империя протягивает руку миллионам китайцев, корейцев и другим родственным азиатским народам и предлагает им опереться в своей борьбе за освобождение на могущество империи, которой суждено скрестить мечи с теми силами, которые отвергают первенство Японии в решении судеб Азии" (там же, с. 92).

В этом историческом контексте может быть прочитан и монолог Хизахиде, записанный Колчаком и воспроизведенный им в письме.

13 Борцов за "Азию для азиатов" особенно привлекал победоносный образ Чингисхана (собственное имя - Темуджин, Темучин, 1162-1227). Его включали в ряд перевоплощений, в который попадали Дзимму-тэнно (Джимму Тенно), ставший в 660 г. до н.э., согласно преданию, первым японским императором, а также другие героические фигуры японской истории.

14 Циндао - город в китайской провинции Шаньдун; в написании его названия Колчак ориентируется не на русские карты начала века, а на английские (Tsingtao). Германия, захватив в 1897 г. бухту и берег в районе Циндао, создала здесь порт и военно-морскую крепость. Японские войска, при участии подошедшего позже британского вспомогательного корпуса, 27 августа 1914 г. начали блокаду Циндао, с 29 сентября приступили к осаде, овладели портом и крепостью 7 ноября 1914 г. Японцы потеряли около 1800 человек убитыми и ранеными, немцы - около 550. Каждого павшего при защите Циндао германского солдата японцы похоронили отдельно и сделали надпись "Могила героя". К концу 1914 г. Япония заняла всю провинцию Шаньдун и установила там свою администрацию; в 1914 г. были захвачены и принадлежавшие Германии острова на Тихом океане: Маршалловы, Каролинские и Марианские. На этом боевые действия Японии против Германии закончились. После вступления Японии в войну (23 августа) и в период, последовавший за овладением Циндао, германские гражданские лица в Японии не подвергались интернированию и получили разрешение заниматься прежней деятельностью. Уже утвердившееся в японском обществе убеждение в неизбежности грядущей войны Японии в союзе с Германией против Англии, США, Голландии проанализировано анонимным автором, выпустившим в Берлине в конце 1916 г. книгу, вскоре переведенную на множество языков (рус. перев. - Ближайшая мировая война. Пг., 1918).

15 Музей Юсукван в Токио (см. примеч. 31 к письму No 31).

16 Мурамаса - семья оружейников, живших на протяжении семи поколений в Кувана и Исэ (префектура Миэ). Наиболее прославлен Мурамаса Первый (конец XIV в.), считающийся учеником Масамуне. По распространенному поверью, его клинки приносили несчастье сегунскому дому Токугава, из-за чего сторонники последнего опасались пользоваться ими.

17 Ясукуни - синтоистский храм в парке Кодан в Токио. Основан в 1869 г., в храме обожествлены воины, павшие в битвах за Японию. Находился в ведении военных властей, был тесно связан с культом императора. Лишен государственного статуса после Второй мировой войны. Недалеко от Ясукуни располагались военные училища, плац для состязаний, военный музей, с выставленными перед его фасадом трофеями последних войн.

18 Ронин - самурай, лишившийся господина.

19 Ритуальное самоубийство обозначается разными словами. "Харакири" утвердилось в речи иностранцев, употребляющих это слово с оттенком насмешливости. Сами японцы, расценивающие "смерть на циновке" как героизм, склонны говорить "сэппуку" или "каппуку". Колчак, видимо, учитывает эти стилистические различия.

20 Передадим более подробно историю 47 ронинов, разыгравшуюся в Эдо (старом Токио) между веснами 1701 и 1703 гг. Главные действующие лица придворный церемониймейстер сегуна дайме Кира Ёсинака, дайме среднего ранга Асано Наганори и 47 его вассалов во главе с Оиси Ёсио, которые вошли в японскую историю как "сорок семь мужей долга".

На Асано, когда он состоял в свите сегуна в Эдо, возложены были заботы об одной из величайших государственных церемоний того времени - о приеме и угощении посольства от микадо. Хороший вояка, Асано не был искусен в таких делах и потому обратился за советом к царедворцу Кире, обширные сведения которого по церемониям и придворному этикету уравновешивались лишь его низостью. То ли честный Асано не заплатил ему за сообщенные скудные сведения, то ли принесенное подношение показалось Кире недостаточным, но он кое о чем умолчал - и на церемонию Асано явился одетым не так, как требовалось по ритуалу. Кира стал издеваться над Асано как над деревенщиной, недостойным зваться дайме, а в довершение всего велел нагнуться и застегнуть ему обувь. Терпелив был Асано, но такого оскорбления стерпеть не мог. Выхватив меч, ударил им плашмя нахала по лицу, и тот спасся бегством. Дело было в замке сегуна, где обнажать меч считалось непозволительным, и виновнику было приказано совершить сэппуку вечером того же дня. Владения Асано были конфискованы, семья объявлена угасшей, вассалы - распущены. Они стали ронинами, а проще говоря - бродягами без хозяина и дома.

Оиси, старший слуга Асано, держал тайный совет с 46 другими ронинами, наиболее верными своему господину. Не мстя за него, они обрекали себя на бесчестье и отвержение, месть же влекла за собой неминуемую смертную казнь. Они поклялись отомстить и стали думать, как им обмануть бдительность своего врага. После тайных совещаний решено было разойтись и затаиться. Многие стали ремесленниками и торговцами, что со временем помогло им проникнуть в дом Киры и узнать в нем входы и выходы. Сам Оиси даже бросил жену и детей, уехал в Киото, где стал пьянствовать и жить с распутной женщиной. Информированный шпионами, враг их окончательно успокоился. Прошло почти два года.

Вот тогда-то глубокой ночью, в сильную снежную бурю, все 47 взломали ворота у Киры, умертвили его слуг, вытащили трусливого негодяя из сарая, где он прятался за дровами и углем. Предводитель ронинов почтительно, как то и подобает в разговоре со старшим по положению, потребовал от Киры совершить сэппуку, оставляя ему возможность спасти свою честь. Тот струсил. Ничего не оставалось, как отрубить ему голову, словно негодяю, каким он, впрочем, и был. Это было совершено тем мечом, которым Асано сделал себе сэппуку.

Светало. Маленький отряд выстроился и, неся окровавленный меч и голову врага, направился через весь город к храму Сэнгакудзи, где на кладбище был похоронен их господин. Народ приветствовал ронинов, важный дайме, завидя их из окна, выслал им угощение, в храме они были встречены самим настоятелем. На могиле господина они сложили голову врага и торжественное послание к Асано. Затем сдались на милость властей.

Грубо нарушив закон, ронины в то же время свято выполнили предписания самурайской морали, поставив правительство в трудное положение. После двух месяцев ожесточенных дискуссий было решено предать их смерти, разрешив в качестве большой милости совершить почетное самоубийство. Они исполнили его поодиночке в домах разных дайме, где жили в ожидании приговора последние дни. Их всех похоронили на кладбище при храме Сэнгакудзи, рядом с могилой Асано Наганори. Их оружие, личные вещи, письмо к погибшему господину поместили в музей при храме (они хранятся там и теперь). Этой истории посвящена в Японии обширная литература.

(История изложена по книге Б. Чемберлена "Вся Япония", изданной в переводе с англ. в С.-Петербурге в самом начале нынешнего века, еще до Русско-яп. войны. Экземпляр этой книги, принадлежавший библиотеке МГШ и почти наверняка побывавший в руках у Колчака, хранится ныне в Российской национальной библиотеке.)

21 В августе-октябре 1917 г. независимая федерация южных провинций Китая с центром в Кантоне, существовавшая еще с мая 1916 г., сделала шаги, направленные против пекинского правительства: было избрано "военное правительство защиты конституции" и начата война Юга против Севера под формальным руководством Сунь Вэня (Сунь Ятсена), утвержденного генералиссимусом. Реальная власть на Юге, однако, осталась в руках местных милитаристов, их армии по-прежнему состояли из разложившихся и опустившихся элементов. Обычной практикой власти оставались подкуп, тайные убийства, секретные политические сделки, предательство вчерашних союзников и т.д. В июле 1918 г. Сунь Вэнь покинул Кантон; военные действия между северными и южными войсками продолжались почти весь 1918 год. Южные провинции Китая, располагавшиеся против принадлежавшей японцами Формозы (Тайвань), представляли собой область упорного проникновения японцев в их экономику и политику.

22 Известны в это время три японских адмирала по фамилии Като: Като Томосабуро (1861-1923), адмирал, морской министр в 1915-1923 гг.; в 1922-1923 гг. также министр-президент. В 1922 г. его правительство отозвало японские войска из Русского Приморья, задержав, однако, эвакуацию Северного Сахалина;

Като, Канъю (1881-?) - адмирал. Руководил училищем морских артиллеристов. Командующий японской эскадрой, отправленной во Владивосток, где в начале апреля 1918 г. под его руководством высажен десант. Стал начальником Морского Генерального штаба Японии, членом Высшего военного совета;

Като, Такаеси (1883-?) - вице-адмирал, занимал меньшие посты, чем его однофамильцы, полные адмиралы.

23 Танге, Татебе - профессор Токийского университета, правовед и политолог; в статьях военного времени выступал против союза с Англией.

24 Гэнро (генро) состоял из ближайших, пожизненно назначенных в 1876 г. советников императора, которые также назывались гэнро. Государственная роль гэнро (решение важнейших вопросов политики) не предусматривалась никакими законодательными актами. По мере того как члены совета умирали, состав его сужался, в 1924-1940 гг. он состоял из одного человека. В 1918 г. в гэнро председательствовал маршал Ямагато Аритомо.

25 Ллойд Джордж, Дэвид (1863-1945) - премьер-министр Великобритании в 1916-1922 гг., один из лидеров Либеральной партии.

26 Вильсон (Уилсон), Томас Вудро (1856-1924) - президент США в 1913-1921 гг. (от Демократической партии). Инициатор вступления США в мировую войну. В послании к конгрессу от 8 января 1918 г. выдвинул программу мира ("Четырнадцать пунктов"): свобода морей, свобода торговли, освобождение оккупированных Германией территорий России и т.д.

27 Возможно, "евреем" Хизахиде называет Н.В. Крыленко, одной из подпольных кличек которого была "товарищ Абрам".

Крыленко, Николай Васильевич (1885-1938), в РСДРП с 1904 г., большевик. В промежутках между многочисленными, но сравнительно недолгими арестами (по нескольку месяцев каждый) сдал экзамены за полный курс историко-филологического факультета Петербургского и юридический факультет Харьковского университетов. После очередной отсидки (за уклонение от военной службы) мобилизован в апреле 1916 г. в армию и направлен на фронт. Прапорщик. В марте 1917 г. переведен в тыл, где немедленно развернул агитационную деятельность. 24-25 октября 1917 г. - один из руководителей захвата важнейших объектов Петрограда. Нарком (член Комитета по военным и морским делам) в первом составе СНК. После отказа прежнего Главковерха генерала Н.Н. Духонина вступить в мирные переговоры с Германией - назначен на его место: Верховный главнокомандующий с 9 (22) ноября 1917-го по март 1918 г. С мая 1918 г. председатель Верховного трибунала при ВЦИК; один из организаторов советской системы суда и прокуратуры. Репрессирован.

28 Речь идет о попытках изменить традиционную систему власти в Японии. Самый яркий пример - введение самоуправления в провинции Ямасиро (Центральная Япония) в 1485 г. в результате крестьянского восстания (руководящий орган получил впоследствии название "народного парламента"); движение подавлено в 1493 г.

29 Оку, Ясуката (1846-1930) - японский фельдмаршал (с 1911). Во время Русско-яп. войны командовал 2-й армией, высадившейся на полуостров Квантун и проложившей путь к Порт-Артуру с суши, а затем участвовавшей в Мукденском сражении.

30 Хасэгава, Есимихи (1850-1924) - японский фельдмаршал (с 1915). Участник Японо-кит. войны (1894-1895), командовал затем вооруженными силами, дислоцированными в Корее.

31 В 1907 г. произошло восстание в Сеуле и началась вооруженная борьба с японцами по всей Корее. Главные очаги антияпонского сопротивления разгромлены в 1909-1910 гг.

32 Некрасов, Николай Виссарионович (1879-1940) - крайне левый член ЦК Конституционно-демократической партии, с июля 1917 г. - в Радикально-демократической партии. Член Временного комитета Государственной думы. Министр путей сообщения в первом составе Временного правительства, в июле-августе - товарищ министра-председателя (заместитель А.Ф. Керенского). Насаждал на железных дорогах выборные советы и комитеты. Будучи в момент выступления Л.Г. Корнилова самым близким советчиком Керенского, сыграл важную роль в срыве корниловского мятежа. Автор правительственного сообщения, в котором генерал Корнилов был объявлен изменником; самовольно разослал эту телеграмму по России. Ср. оценку Некрасова А.И. Деникиным: "Друг и вдохновитель Керенского, последовательно министр путей сообщения, финансов, товарищ и заместитель председателя, финляндский генерал-губернатор, октябрист, кадет и радикал-демократ, балансировавший между правительством и Советом, - Некрасов наиболее темная и роковая фигура среди правивших кругов, оставлявшая яркую печать злобного разрушения на всем, к чему он ни прикасался" (Д е н и к и н А.И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии, февраль-сентябрь 1917 г. М., 1991, с. 219).

33 Дыбенко, Павел Ефимович (1889-1938) - матрос Балтфлота с 1911 г., с 1916 г. унтер-офицер. Образование: трехклассное городское училище в Новозыбкове и Минная школа (позже, в 1922, экстерном окончил Военную Академию РККА). В 1916 г. отсидел 2 месяца в тюрьме за антивоенную агитацию в морском батальоне, отказавшемся идти в наступление. Председатель Центробалта в апреле-июле и с октября 1917 г. В дни Октября руководил отправкой моряков и военных кораблей из Гельсингфорса и Крондштадта в Петроград. Нарком по морским делам в первом СНК (до марта 1918). Член Чрезвычайного штаба по охране общественного порядка в Петрограде в декабре 1917 - январе 1918 г., сосредоточил в городе свыше 5 тыс. матросов, в ночь с 5 на 6 января отдал приказ о разгоне Учредительного Собрания. В феврале 1918 г. командир отряда моряков под Нарвой, за сдачу Нарвы германским войскам отдан под суд, оправдан. Позже на командных должностях в РККА. За участие в гражданской войне награжден тремя орденами Красного Знамени (первый - за участие в подавлении Кронштадтского восстания в 1921). Репрессирован.

34 Массена, Андре (1758-1817) - маршал Франции, участник революционных и наполеоновских войн.

35 Имеется в виду Русско-яп. война 1904-1905 гг.

36 Имеются в виду революционные события этих лет.

37 В 1907 г. МГШ (во главе с вице-адмиралом Л.А. Брусиловым) совместно с сухопутным Генштабом (генерал Ф.Ф. Палицын), изучив общую военно-политическую обстановку, предсказал начало общеевропейской войны в 1915 г.

38 Циммервальд и Кинталь - деревни в Швейцарии, где в сентябре 1915-го и апреле 1916 г. состоялись международные конференции социалистов и были приняты манифесты против войны.

39 Японцы как антропологический тип сложились из разных монголоидных групп, последовательно проникавших на территорию Японских островов. Одна из древних групп, проникшая из Юго-Восточной Азии примерно на грани III-II тысячелетий до н.э., говорила на малайско-полинезийских языках.

40 Имеется в виду война как божество. См. первую часть письма No 34.

41 Видимо, имеется в виду операция 13-17 августа 1914 г., когда корпус А. Макензена замкнул кольцо вокруг окруженной части 2-й русской армии генерала А.В. Самсонова.

No 37

Singapore 16. III.1918 г.

Милая, бесконечно дорогая, обожаемая моя

Анна Васильевна,

Пишу Вам из Singapore, где я оказался неисповедимой судьбой в совершенно новом и неожиданном положении. Прибыв на "Dunera", которую я ждал в Shanghai около месяца, я был встречен весьма торжественно командующим местными войсками генералом Ridaud, передавшим мне служебный пакет "On His Majesty's Servis" ["На службе Его Величества" (англ.).] с распоряжением английского правительства вернуться немедленно в Китай для работы в Маньчжурии и Сибири. Английское правительство после последних событий, выразившихся в полном разгроме России Германией1, нашло, что меня необходимо использовать в Сибири в видах Союзников и России предпочтительно перед Месопотамией, где обстановка изменилась, по-видимому, в довольно безнадежном направлении2. И вот я со своими офицерами оставил "Dunera", перебрался в "Hotel de l'Europe" и жду первого парохода, чтобы ехать обратно в Shanghai и оттуда в Пекин, где я имею получить инструкции и информации от союзных посольств. Моя миссия является секретной, и хотя я догадываюсь о ее задачах и целях, но пока не буду говорить о ней до прибытия в Пекин3.

Милая моя Анна Васильевна, Вы знаете и понимаете, как это все тяжело, какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время, это восьмимесячное передвижение по всему земному шару...

Не знаю, я сам удивляюсь своему спокойствию, с каким встречаю сюрпризы судьбы, меняющие внезапно все намерения, решения и цели... Я почти успокоился, отправляясь на Месопотамский фронт, на который смотрел почти как на место отдыха... кажется, странное представление об отдыхе, но и этого мне не суждено, но только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание, которое способно привести в состояние невменяемости любого Бога... Это время было для меня временем величайшего страдания, которое я когда-либо испытывал, кончится ли оно когда-нибудь...

Вы, милая, обожаемая Анна Васильевна, так далеки от меня, что иногда представляетесь мне каким-то странным сном. Разве не сон воспоминания о Вас в той обстановке, где я теперь нахожусь; на веранде экзотического английского отеля в жаркую тропическую ночь в атмосфере какого-то парника, в совершенно чуждом и совершенно ненужном для меня городе - я сижу перед Вашим портретом и пишу Вам эти листки, не зная, попадут ли они когда-нибудь в Ваши ручки.

Даже звезды, на которые я всегда смотрел, думая о Вас, здесь чужие; Южный Крест, нелепый Скорпион, Центавр, Арго с Канопусом - все это чужое, невидимое для Вас, и только низко стоящая на севере Большая Медведица и Орион напоминают мне Вас; может быть, Вы иногда смотрите на них и вспоминаете Вашу химеру, действительно заслуживающую одним последним периодом своей жизни это нелепой фантазии.

д. 1, лл. 111-112 об.

___________

1 16 февраля 1918 г. германское верховное командование заявило о прекращении перемирия с Советской республикой к полудню 18 февраля. Выполняя операцию под кодовым названием "Фаустшлаг" ("Удар кулаком"), 18 февраля войска Германии и Австро-Венгрии под общим командованием генерал-фельдмаршала принца Леопольда Баварского перешли в наступление на Восточном фронте; сопротивление было встречено лишь на отдельных его участках. 23-24 февраля СНК и ВЦИК приняли германские условия мира, 3 марта в Брест-Литовске подписан мирный договор. К 16 марта 1918 г. (дата комментируемого письма) наступление продолжалось на всех трех направлениях петроградском, центральном и южном; к этому времени пали, в частности, Ревель, Нарва, Псков, Минск, Гомель, Киев, Чернигов, Одесса.

2 Военно-политическая обстановка на Месопотамском театре к весне 1918 г. ухудшилась в связи с событиями в России. Начавшееся в 1917 г. разложение русских войск после заключения перемирия на Кавказском фронте (18/31 декабря 1917) перешло в их массовый уход. Наступление турецких войск началось 30 января (12 февраля) 1918 г., им противостояли грузинский и армянский корпуса, первый из которых отступал почти без боя. Турецкая армия быстро вернула себе Западную Армению и другие потерянные территории. В этих условиях англичане перенесли основные свои действия против Турции на другие, более отдаленные от Кавказа военные театры.

3 Из Сингапура Колчак выехал с первым пароходом в Шанхай, а оттуда по железной дороге в Пекин для переговоров с русским посланником в Китае кн. Н.А. Кудашевым, который информировал его о сложившейся обстановке и направил в Харбин для организации русских вооруженных сил в полосе отчуждения КВЖД. Была поставлена задача: не дать китайцам отобрать КВЖД, а насчет образовавшихся русских вооруженных отрядов - "постараться этот хаос привести в порядок".

No 38

Харбин 29 апреля 1918 г.

Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна.

Сегодня получил письмо Ваше от 20 апреля. У меня нет слов, нет умения ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы на Востоке1, так близко от меня. Получив письмо Ваше, я прочел Ваше местопребывание и отложил письмо на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько раз я брал письмо в руки и у меня не хватало сил начать его читать. Что это, сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба. Ведь это ответ на мои фантастические мечтания о Вас - мне делается почти страшно, когда я вспоминаю последние. Анна Васильевна, правда ли это или я, право, не уверен, существует ли оно в действительности или мне только так кажется.

Ведь с прошлого июля я жил Вами, если только это выражение отвечает понятию думать, вспоминать и мечтать о Вас, и только о Вас [Далее зачеркнуто: Я посылаю Вам небольшую сумму, зная, что Вам трудно жить, и если Вы не захотите прийти ко мне, то примите ее для своих личных нужд. Письмо написано на обороте листа с воззванием А.В. Колчака "Сербские войны".].

д. 4, лл. 1-2 об.

___________

1 А.В. Тимирева выехала с мужем из Ревеля во Владивосток в апреле 1918 г. По поводу этого письма см. также ФВ (с. 84 наст. изд.).

ПИСЬМА А.В. ТИМИРЕВОЙ К А.В. КОЛЧАКУ

(1916-1919)

Из большого количества писем к А.В. Колчаку, писанных А.В. Тимиревой в 1916-1919 гг. и дошедших до него, в госархивах сохранились, видимо, лишь публикуемые восемь. Шесть находятся в Гос. архиве Российской Федерации в так называемой "Личной папке Колчака". Публикуются впервые. Два письма из РГА ВМФ публикуются повторно.

Принципы публикации - те же, что и в предыдущем разделе книги (при публикации писем Колчака).

Датировка писем - авторская. В ряде примечаний дана отсылка к "Фрагментам воспоминаний" Анны Васильевны (ФВ).

No 1

[Перепечатано из: Русское прошлое. Историко-документальный альманах. Кн. 5. СПб., 1994, с. 68-70.]

13 октября 1916 г.

Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели "Императрицы Марии"1. Я не смею верить этому, это был бы такой ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно, все-таки есть какие-нибудь основания к этому, ну, авария какая-нибудь, пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать, что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, - только писать Вам о своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич. Хоть что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это сейчас. И так у нас на фронтах нехорошо, а тут, в Петрограде, все время слышишь только разговоры о повсеместном предательстве, о том, что при таких обстоятельствах все равно напрасны все жертвы и все усилия наших войск, все слухи один другого хуже и ужаснее, - прямо места себе не находишь от всего этого. Да и без всяких слухов довольно и того, что подтверждается официальными донесениями, чтобы не быть в очень розовом состоянии духа. Но слух о "Марии" положительно не укладывается у меня в уме, я хочу себе представить, что это правда, и не могу. Постараюсь завтра узнать от Романова2, есть ли какие-нибудь основания, сейчас же бросаю писать, т.к. все равно ни о чем больше писать не могу, а об этом говорить никакого смысла не имеет. Если б только завтра оказалось, что это дежурная городская сплетня, и больше ничего. До свидания, Александр Васильевич, да хранит Вас Господь.

Анна Тимирева

14 октября

Сейчас получила от Романова Ваше письмо, Александр Васильевич, отнявшее у меня последнюю надежду, очень слабую надежду на то, что гибель "Императрицы Марии" только слух. Что мне сказать Вам, какие слова найти, чтобы говорить с Вами о таком громадном горе. Как ни тяжело, как ни горько мне, я понимаю, что мне даже представить трудно Ваше душевное состояние в эти дни. Дорогой Александр Васильевич, Вы пишете: "Пожалейте меня, мне тяжело". Не знаю, жалость ли у меня в душе, но видит Бог, что если бы я могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой ценой, - я не стала бы долго думать над этим. Сегодня до получения Вашего письма я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго именно этими словами. Если я радовалась каждому Вашему успеху и каждой удаче, то последнее несчастье также большое горе для меня. За всю войну я помню только три события, которые так были бы ужасны для меня, - Сольдау3, оставление Варшавы4 и день, когда был убит мой брат5. Вы говорите о расплате за счастье - эта очень тяжелая расплата не соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель "Марии", если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас, побыть с Вами, может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас, писать так трудно - лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю. Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего.

До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз - да хранит Вас Господь.

Анна Тимирева

P.S. Это письмо я пошлю через Генеральный штаб, т[ак] к[ак] иначе они идут очень долго; Вы же, Александр Васильевич, милый, если соберетесь написать мне, пишите на Шпалерную, 32, кв. Плеске, - я здесь живу и вряд ли еще скоро уеду.

Анна Т.

____________

1 См. примеч. 51 к ФВ.

2 См. примеч. 49 к ФВ.

3 Имеется в виду окружение немцами в районе Сольдау в Восточной Пруссии 15-16 августа 1914 г. двух корпусов 2-й армии генерала А.В. Самсонова, застрелившегося в ночь на 17 августа.

4 Варшава была взята немцами после долгих и кровопролитных боев 23 июля 1915 г.

5 Имеется в виду Сергей Васильевич Сафонов (1889-1915).

No 2

[Перепечатано из: Русское прошлое. Историко-документальный альманах. Кн. 5, с. 71-72.]

Петроград 20 октября 1916 г.

Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше от 17-го. С большой печалью я прочитала его, мне тяжело и больно видеть Ваше душевное состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Что мне сказать Вам, милый, бедный друг мой, Александр Васильевич. Мне очень горько, что я совершенно бессильна сколько-нибудь помочь Вам, когда Вам так трудно, хоть как-нибудь облегчить Ваше тяжелое горе. Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? - Ведь это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для меня, Александр Васильевич, - напротив, может быть.

Вы говорите, что старались не думать обо мне все это время, но я думаю о Вас по-прежнему, где бы и с кем я ни была. Впрочем, я мало кого вижу, т[ак] к[ак] избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не слышать всевозможных нелепых слухов и сплетен, которыми город кишит. Но совершенно уйти от них трудно, т[ак] к[ак] у моей тети1 все-таки кое-кто бывает и всякий с азартом хочет рассказать свое, ну да Бог с ними. Вечерами сижу дома, днем без конца хожу пешком куда глаза глядят, одна по дождю и морозу и думаю, думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери "Марии", я понимаю, что корабль можно любить как человека, больше, может быть, даже, что потерять его безмерно тяжело, и не буду говорить Вам никаких ненужных утешений по этому поводу. Но этот пусть самый дорогой и любимый корабль у Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого, Александр Васильевич, милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно трудно пересилить свое горе и бодро смотреть вперед, но Вы это можете, Александр Васильевич, я верю в это, или совсем не знаю Вас. Вы пишeте, что Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе "Марии", сколько раз я сама думала об этом, но если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь встретиться с Вами когда-нибудь, для встречи у нас остался еще весь Божий мир, и, где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут, пройдет первая острая боль утраты и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?..

Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич. Я бы хотела думать, что хоть немного отлегло у Вас от сердца. Уж очень поздно, четвертый час и пора спать давно. До свидания пока, Александр Васильевич, мой друг, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же могу только молиться за Вас - и молюсь.

Анна Тимирева

________________

1 Имеется в виду М.И. Плеске. См. примеч. 3 и 70 к ФВ.

No 3

П[етрогра]д 7 марта 1918 г.

Фурштадтская, 37

Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный день, сильная, совсем весенняя оттепель - все имеет какой-то веселый, точно праздничный вид, совсем не соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся с мыслью - что немцы?1 И весь день она составляет фон для всего остального. Эти дни - агония, хоть бы скорее конец, но какой конец, Александр Васильевич, милый, как жить после всего этого? Я думаю о Вас все время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич, и в тысячный раз после Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу - но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полувоенно-пленного, только не это, слишком больно. Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно будет начать на развалинах нашей Родины, - как я буду ждать Вашего возвращения, минуты, когда опять буду с Вами, снова увижу Вас, как в последние наши встречи.

8 марта

Мой дорогой, милый Александр Васильевич, мне хочется говорить с Вами на душе так нехорошо. Сегодня пришло из Кисловодска письмо на имя прислуги Сафоновых. Отец мой2 очень болен, я боюсь, что хуже, чем болен. Письмо от 9-го, а 5-го февр[аля] (ст. ст.) был у него удар и потом очень плохо. Пишет кухарка - sans menagement [Неосторожно, без пощады (фр.)].

С тех пор прошло 2 недели, что там теперь? Почты фактически нет, телеграфа тоже. Мне страшно горько подумать об этой утрате, отец мне очень дорог, даром что не было, кажется, дня без столкновений, когда мы жили вместе. Но ведь это же вздор, у него характер крутой, а я тоже не отличаюсь кротостью. Мы же любили, и жалели, и понимали друг друга лучше и больше, чем привыкли показывать. Уж очень тяжело дался ему этот последний год, да и с тех пор, как брат мой был убит 2 года тому назад3, его точно сломило. Если бы Вы знали, как больно было видеть это, как человек огромной воли и характера как ребенок плакал от радости, от волнения, от жалости. И я его так давно не видала - почти год, с тех пор, как Вы были здесь в апреле. Милый мой Александр Васильевич, может быть, мне не надо вовсе так писать Вам, но мне очень горько и, видит Бог, нет никого более близкого и дорогого, чем Вы, к кому я могу обратиться со своим горем. Вы ведь не поставите мне в вину, что я пишу Вам такие невеселые вещи, друг мой. И еще - совсем больна тетя Маша Плеске4, ей очень нехорошо. Если с ней что-нибудь случится, для меня это будет большой удар. Во многие дурные и хорошие дни она умела быть больше чем другом мне, и у меня всегда было к ней чувство исключительной нежности и близости душевной. Господи, хоть бы что-нибудь знать. Простите меня, моя любимая химера, мне весь вечер пришлось сидеть с посторонними людьми и делать любезный вид, слава Богу, я одна сейчас и могу говорить с Вами одним не о беде, погоде и политике, а о том, что тяжелым камнем лежит у меня на сердце. В эти горькие минуты чего бы я не дала, чтоб побыть с Вами, заглянуть в Ваши милые темные глаза - мне было бы все легче с Вами.

10 марта

Дорогой Александр Васильевич!

Сегодня я получила письмо из Кисловодска - отец мой умер 14-го - 27 февр[аля], не приходя в сознание. Как странно терять человека, не видя его, - все точно по-старому, комната, где он жил, его рояли, его вещи, а я никогда его больше не увижу5.

Мы все, дети, в сущности, не много видели отца - всегда он был в разъездах; дома много работал. Но с его смертью точно душу вынули из нашей семьи. Мы все на него были похожи и лицом и характером, его семья была для нас несравненно ближе, чем все остальные родные. Александр Васильевич, милый, у меня неспокойно на душе за Вас эти дни. Где Вы, мой дорогой, что с Вами? Так страшно жить, и самое страшное так просто приходит, и "несчастья храбры - они идут и наступают и никогда не кажут тыла". Только бы Господь Вас хранил, радость моя, Александр Васильевич. Где-то далеко гудят фабричные гудки - какая-то тревога. Но не все ли равно. К этому и ночной стрельбе мы так уже привыкли...

Правительство сегодня выехало в Москву6, и сейчас же в городе начинается брожение. Рыщут броневые автомобили - как будто белой гвардии, действующей в контакте с немцами; по крайней мере красная гвардия тщится с ними сражаться. Но ее очень мало, и надо полагать, что не сегодня-завтра П[етрогра]д будет в руках белой гвардии, состав кот[орой] для меня несколько загадочен. Откровенно говоря, все это меня мало интересует. Ясно, что революция на излете, а детали мерзки, как всегда. Я и газет не читаю, заставляя С.Н.7 излагать мне самое существенное.

Володя Р.8 все еще в тюрьме, и неизвестно, когда его выпустят, т[ак] к[ак] следствия по его делу еще не было (2 недели). Е.А. Беренс9 играет довольно жалкую роль большевистск[ого] техника по морским делам, осмысленность которой трудно объяснить, т[ак] к[ак] флота фактически нет уже довольно давно - вся команда разбежалась. Господи, когда же будет хоть какое-нибудь разумное дело у нас - ну пусть немцы, пусть кто угодно, но только не этот отвратительный застой во всем. Я писала Вам, что, может быть, поеду во Владивосток; из этого ничего не выходит, по крайней мере скоро, да, верно, и вовсе не выйдет. Что я буду делать - не знаю. Может быть, поеду к своим в Кисловодск, вернее, что останусь здесь. Это не важно, все равно Ваших писем я не жду - где же их получить, а остальное мне все равно.

До свиданья, пока - спокойной ночи, дорогой мой Александр Васильевич.

Да хранит Вас Бог.

[Не ранее 13 марта 1918 г.] [Датируется по времени публикации цитируемого некролога Сафонова (см. примеч. 12, 13).]

Милый мой Александр Васильевич, о ком ни начнешь думать, все так плохо: и моя мать10 со своим огромным горем, которой я ничем не могу помочь из-за этого проклятого сообщения, и несчастное семейство Плеске11, и Володя Р. в одиночке, и Вы, моя любимая химера, неизвестно где, от которой я отрезана на такое неопределенное время. Как ни странно, я мало думаю о смерти отца; мне кажется, я просто ей не верю часто, когда мне надо говорить о ней, я должна бороться с чувством, что на самом деле это только так, а он жив. Нельзя поверить этому, верно, если не видишь сама. Я все вспоминаю его живого, точно он в отъезде и вернется; странно, не правда ли?

Появилось в газетах несколько некрологов12, написанных в том газетно-пошловатом стиле, кот[орый] отец глубоко презирал. Но в одном13 рецензент, вряд ли очень даже доброжелательно, обмолвился довольно замечательной характеристикой: "это был полководец, ведущий оркестровое войско к победе, в нем был какой-то империализм, что-то автократическое исходило из его управления" и "его деятельность не всегда отличалась вниманием к коллегиальному началу"... Впрочем, таково резюме, можно до некоторой степени "извинить" его необыкновенное упорство, служившее высоким целям и приводившее обычно к блестящим результатам, несмотря на явно контрреволюционный образ действий (это не говорится, а подразумевается, отдавая дань духу времени, конечно).

Да, если был контрреволюционер - до глубины души, то это был мой отец. Если революция разрушение, то вся его жизнь была созиданием, если революция есть торжество демократического принципа и диктатура черни, то он был аристократом духа и привык властвовать [над] людьми и на эстраде, и в жизни. Оттого он так и страдал, видя все, что делалось кругом, презирая демократическую бездарность как высокоодаренный человек, слишком многое предвидя и понимая с первых дней революции.

Простите, Александр Васильевич, милый, что я все возвращаюсь к тому же, невольно выходит так.

Сегодня я была в "Крестах"14, отнесла пакет с едой Володе Р., но его не видела. Хочу получить свидание, но для этого надо ехать в Военно-революционный трибунал за пропуском; т[ак] к[ак] никаких родственных отношений у меня к нему нет, то я просила его сестру сказать ему, чтобы он не слишком удивлялся, если к нему явится его гражданская жена: теперь ведь это просто, достаточно записи на блокноте или телефонной книжке для заключения брака, а повод, согласитесь, самый основательный для получения пропуска.

2 раза в неделю minimum назначается день для входа в П[етрогра]д, виновата, в вольный торговый город П[етро-град]15 или П[етроград]скую красную-крестьянско-рабочую полосатую коммуну16 кажется, полный титул. Но т[ак] к[ак] никто не знает дня и часа, то всего вернее, что просто в один очень скверный день мы увидим на каждом углу по доброму шуцману и все пройдет незаметно17. Как далеки Вы ото всего этого, Александр Васильевич, милый, и слава Богу, как далеки Вы от меня сейчас - вот это уже гораздо хуже, даже вовсе плохо, милая, дорогая химера.

А Развозов выбран опять командующим "флотом"18, если можно так назвать эту коллекцию плавающих предметов; вот Вам торжество коллегиального принципа в последнюю минуту. Господи, до чего это все бездарно. Во главе обороны П[етрогра]да стоит ген[ерал] Шварц19: Вы его знаете, артурский, про кот[орого] говорят, что он собирается наводить порядки и едва ли не член имеющего родиться правительства.

Но все это теперь так неинтересно. Нельзя же повесить человека за ребро на год и потом ожидать от него сколько-нибудь живого отношения к событиям. Поневоле придешь к философско-исторической точке зрения, которую я, несмотря на это, все-таки презираю всей душой, - грош цена тому, что является результатом усталости душевной.

13 марта

Вчера П[етрогра]д "праздновал" годовщину революции20: с'etait luqubre [Как это мрачно (фр.).]. Против ожидания - никаких манифестаций, на улицах мало народу, магазины закрыты, с забитыми ставнями окнами, и единственный за последнее время день без солнца. Праздник больше был похож на панихиду, да так оно и есть на самом деле - революцию хоронят по 4-му разряду: покойник сам правит21. В городе по-прежнему ерунда, ничего не разберешь. Все так глупо, что нарочно не придумаешь такого. А немцы сделали высадку в Або22 и, кажется, собираются двигаться на П[етрогра]д с двух сторон - из Финляндии и со стороны Нарвы. Впрочем, говорят, что и Бологое более или менее в их руках23 при помощи военнопленных.

21 марта

Милый, дорогой Александр Васильевич, кончаю наспех уж очень давно начатое письмо. Я узнала, что в П[етрогра]де сейчас Кроми24. Вы его, верно, помните, он командовал сначала английской подводной лодкой, потом был чем-то вроде начальника дивизиона английских подлодок. Он бывает в Генморе у Беренса и, очевидно, имеет сношения с Англией - может быть, это письмо и дойдет как-нибудь Вам в руки, Александр Васильевич, милый. Оно не нравится мне, я хотела бы писать Вам совсем иначе, но все равно, я боюсь упустить случай. Где Вы, радость моя, Александр Васильевич? На душе темно и тревожно. Я редко беспокоюсь о ком-нибудь, но сейчас я точно боюсь и за Вас, и за всех, кто мне дорог. Со смертью отца несчастье так близко подошло, словно оно открыло у меня в душе так много тревоги и любви. Нет времени писать - простите эти несвязные строки. Господи, когда я увижу Вас, милый, дорогой, любимый мой Александр Васильевич. Такое чувство, что с нашим разгромом приблизился общий мир. Ну, хоть это. Ведь Вы постараетесь повидать меня, когда вернетесь, даже если я буду не здесь? Свой след я постараюсь Вам оставить. Да хранит Вас Господь, друг мой дорогой, и пусть Он поможет Вам в Ваши тяжкие дни. Очень трудно, стараюсь быть занятой, как только могу, тогда как-то лучше все-таки. До свидания - если бы поскорей.

Анна

ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52, лл. 145-152 об.

______________

1 Начавшееся 18 февраля 1918 г. быстрое и почти беспрепятственное наступление немцев продолжалось и после подписания Брестского мира (3 марта 1918), на петроградском направлении продвижение остановилось к середине марта. Операция захвата Петрограда намечалась германским командованием на апрель, ее предполагалось осуществить со стороны Финского залива.

2 О Василии Ильиче Сафонове см. текст ФВ и примеч. 3 и 70 к ФВ.

3 О Сергее Васильевиче Сафонове см. текст ФВ и примеч. 19 к ФВ.

4 О Марии Ильиничне Плеске (урожд. Сафоновой) см. примеч. 2, 14 к ФВ.

5 Письмо от 7-21 марта 1918 г. написано в петроградской квартире Сафоновых.

6 Поезд с членами СНК выехал из Петрограда около 10 часов вечера 10 марта и прибыл в Москву около 8 часов вечера 11 марта 1918 г.

7 Сергей Николаевич Тимирев, муж Анны Васильевны. О нем - в тексте ФВ и в примеч. 36 к ФВ.

8 Предположительно речь идет о Владимире Вадимовиче Романове. См. о нем примеч. 49 к ФВ.

9 Беренс, Евгений Андреевич (1876-1928) - капитан 1-го ранга. Участник Русско-яп. войны на крейсере "Варяг". До начала Первой мировой войны придерживался германской ориентации; военно-морской атташе в Германии и Голландии (1910-1914), Италии (1915-1917). С июня 1917 г. начальник иностранного отдела МГШ. Перешел на сторону большевиков, с ноября 1917 г. начальник МГШ, в апреле 1919 - феврале 1920 г. командующий Морскими силами Республики. Позже - военно-морской атташе в Великобритании и Франции.

С.Н. Тимирев пишет о нем: "Этот немолодой уже и очень дельный офицер... до большевиков ни у кого не возбуждавший сомнений в своей внутренней порядочности, своим добровольным оставлением на службе у большевиков задал нам всем, его былым товарищам и друзьям, крупную загадку. По совести могу сказать, что из морских офицеров высшего ранга, вполне безупречных в нравственном смысле, он был единственным, согласившимся верой и правдой служить большевикам. В чем же дело? Впоследствии, перед моим отъездом на Дальний Восток (весной 18-го года), мне удалось с ним несколько раз потолковать по душе. Он заявил мне, что остался на службе у большевиков в унизительной и трудной роли исполнителя нелепейших велений главарей большевизма и кучки безграмотных матросов, составивших "Верховную морскую коллегию", с единственной целью ведения тайной работы для поддержания и воссоздания должного, небольшевистского, конечно, порядка. На мое возражение, что не берет ли он на себя непосильной, физически неосуществимой задачи, и не сведется ли его деятельность попросту к вящему укреплению Советской власти, он ответил, что "теперь" он уже сам начинает убеждаться, что при настоящих условиях ежесекундного контроля над ним работа делается чрезвычайно трудной, почти невыполнимой; но что теперь уже поздно, все равно возврата для него нет, и он останется до конца "на своем посту"...

Может быть, я слишком подробно останавливаюсь на личности Беренса и мотивах его решения - служить с большевиками, но к этому меня побудила, во-первых, незаурядность его фигуры, а во-вторых, тот жгучий интерес, который вызывал, и в особенности вызывает теперь, среди мыслящего честного офицерства вопрос о том, что было правильнее: остаться с большевиками, пытаясь, подобно Беренсу, тайной работой подготовить путь для реакционной эволюции, или же, сознавши бесплодность и даже вред подобной работы, бороться открыто с большевиками, подобно Колчаку, Деникину и многим другим, ставя на карту свою жизнь и обрекая себя в случае неудачи на продолжительную эмигрантскую жизнь? Для меня лично вопрос всегда был ясен так же, как и сейчас: никогда тайными, кривыми, иезуитскими путями нельзя добиться правды или вообще положительных результатов ни в каком деле" (Т и м и р е в С.Н. Воспоминания морского офицера. М., 1993, с. 117-118).

10 О Варваре Ивановне Сафоновой (урожд. Вышнеградской) см. ФВ и примеч. 6 к ФВ.

11 О семействе Плеске см. примеч. 14 к ФВ и примеч. 3 к письму Колчака No 23. Д.Э. Плеске имел двух старших братьев, Бориса и Алексея, и старшую сестру Анну; их судьба нам неизвестна.

12 Газеты за март 1918 г. представлены в гос. хранилищах крайне неполными комплектами, поэтому достаточно полного списка газетных некрологов В.И. Сафонова не существует, и трудно сказать, какой именно круг их попал на глаза Анне Васильевне. Самые ранние, видимо, появились в газетах "Пятигорское эхо" за 1 марта (16 февраля) и "Кавказский край" (А л е к с а н д р о в Влад. Памяти маэстро) и "Кавказский край" за 7 марта (автор Геркен-Миттерман). В Петрограде на кончину Сафонова откликнулись далеко не все газеты, даже крупные и не чуждые вопросам культуры. В вечерней газете "Новые ведомости" ("Наши ведомости"), издававшейся сотрудниками прежних вечерних "Биржевых ведомостей", некролог (К о п т я е в А. Памяти В.И. Сафонова) помещен 13 марта: видимо, в этот день написана и соответствующая часть письма Анны Васильевны (см. след. примеч.). Яркая статья А.В. Амфитеатрова "Две смерти" (о Ц. Кюи и В. Сафонове), с элементами личных воспоминаний, появилась уже после написания письма (часть, посвященная Сафонову, - в "Петроградском голосе" за 16 марта). В недатированном выпуске "Рус. музыкальной газеты" (1918, No 7-8) некролог подписан инициалами О.В., в журнале "Театр и искусство" (1918, No 8-9) заметку "Памяти В.И. Сафонова" поместил Н.П. Малков. По-видимому, единственным откликом на смерть главы семейства Сафоновых стала книга "Венок на могилу Василия Ильича Сафонова, угасшего дирижера земли русской: Музыкально-критический альманах". Под ред. ректора Муз. Академии Н.Ф. Марцелло. Одесса, изд. Одесской Муз. Академии, 1918. "Под влиянием событий скончался великий вождь мировой музыкальной культуры", - говорится в альманахе.

13 Здесь А.В. имеет в виду некролог, написанный А. Коптяевым (см. пред. примеч.). Приведем здесь те его части, которые вызвали реакцию Анны Васильевны: "...Да, главное впечатление от завершившейся деятельности: необыкновенная энергия, сила, талантливая яркость. Сын казака, родившийся в 1852 году, проявлял во всем необыкновенное упорство, с которым были знакомы в Московской консерватории, где он директорствовал с 1889 года, - и среди оркестров, которыми ему пришлось управлять, но это упорство служило высоким целям...

Наибольшей славой Сафонов пользовался как дирижер. Если спросить обыкновенного меломана, то последует ответ: "Ах, это тот, кто дирижировал без палочки!" Однажды в Лондоне В.И. приехал дирижировать в симфонический концерт, но позабыл взять палочку. Что делать? Лондонская публика не привыкла ждать, как наша: пришлось Сафонову выступить без палочки. Ясные указания его руки были понятны оркестру; успех был большой, впоследствии В.И. уже не отказывался от "беспалочного" дирижирования...

Но в Сафонове бросалось в глаза не одно "без палочки": это был еще полководец, ведший оркестровое войско к победе. Какой-то империализм, что-то автократическое исходило от его управления; гипноз шел от всей его крупной фигуры, властного взора, повелительных мановений руки...

Мне памятен остался В.И. как администратор (консерваторский директор), блеснувший организацией ученических и общедоступных оркестров, переносом консерватории в новое обширное помещение и т.д. С его абсолютизмом должен был считаться С.И. Танеев (выход из консерватории!), и даже объективный словарь говорит, что "его деятельность не всегда отличалась вниманием к коллегиальному началу", но защитой Сафонову могло служить поднятие им консерватории на значительную высоту, оправдавшее рекомендацию П.И. Чайковского, указавшего именно на В.И. как директора..."

"Русская музыкальная газета" также посчитала необходимым отметить, что "крайне независимый и властный характер Сафонова нередко приводил к нежелательным конфликтам (вспомним истории Г. Конюса, Смоленского и С. Танеева), но и в них Сафонов едва ли не действовал скорее в интересах дела, а не собственной личности". Александр Амфитеатров в "Двух смертях" употребил выражения "музыкальный диктатор", "музыкальное самодержавие" Сафонова.

14 Тюрьма в Петрограде.

15 В марте 1918 г., как до выезда правительства из Петрограда, так и после него, в городе распространялись слухи о предстоящем объявлении Петрограда "вольным городом". Эти слухи поддерживались, с одной стороны, туманными высказываниями официальной большевистской прессы, с другой противостоящим большевикам общественным мнением. Высказывались предположения, что объявление Петрограда вольным городом входило в секретные пункты Брестского мирного договора и должно было привести к подчинению города Германии.

16 Постановлением Петросовета от 10 марта 1918 г., в связи с переездом правительства РСФСР в Москву, была образована Петроградская Трудовая Коммуна (ПТК), со своим Совнаркомом и комиссариатами, - одна из полуавтономных сов. областей первых лет сов. власти. ПТК вскоре вошла в Союз коммун Северной области, упраздненной в феврале 1919 г.

17 Существует мнение, что от морского десанта против Петрограда германское командование отказалось по той причине, что "захват покинутой Советским правительством столицы не представлял для немцев интереса" (Б о н ч-Б р у е в и ч М.Д. Вся власть Советам. Воспоминания. М., 1957, с. 262).

18 Об Александре Владимировиче Развозове см. примеч. 50 к ФВ. Новейшая его биография (Ф о р т у н ь я н ц В.Н. Четвертый командующий: Страницы жизни А.В. Развозова) опубликована в третьем выпуске "Морского исторического сборника" (СПб., 1992). Развозов вновь возглавлял Балтийский флот всего несколько дней - с 12 по 20 марта 1918 г., когда был устранен от должности и уволен со службы "за нежелание считать для себя обязательными декреты Совета Народных Комиссаров и за отказ подчиниться Коллегии Морского Комиссариата".

19 Алексей Владимирович фон Шварц (см. примеч. 3 к письму Колчака No 3 в предыдущем разделе книги) в марте 1918 г. был назначен на пост военного руководителя Петроградского района. "Петроградский голос" 15 марта сообщил имена еще четырех генералов, занявших все ключевые посты в "штабе ген. Шварца" (Штаб военной обороны Петроградского района).

20 Имеются в виду события 27 февраля (12 марта) 1917 г. в Петрограде Февральская революция.

21 В анекдоте предреволюционных лет еврей, рекламируя похоронное бюро, заканчивает описанием похоронной процессии "по четвертому разряду": "погода шкверная, катафалк в одну лошадь, покойник сам правит".

22 Слух о взятии Або немецким десантным отрядом 12 марта, с массой подробностей, попал на страницы петроградских газет и был опровергнут через несколько дней. Высадка германского экспедиционного корпуса в Финляндии состоялась месяц с лишним спустя.

23 Еще один ложный слух. Бологое и вся железная дорога Петроград Москва оставалась под контролем большевиков.

24 Кроми, Фрэнсис Ньютон Аллен (1882-1918) - английский военный моряк, капитан. Командовал подводными лодками и их соединениями, с марта 1916 г. английской флотилией на Балтике. В 1917-1918 гг. британский морской атташе в России. В мае пытался в Москве у Троцкого обсудить вопрос о спасении Черноморского флота. Участвовал в "заговоре Локкарта", после высадки союзников в Архангельске (4 августа 1918) скрывался. В ночь на 31 августа 1918 г. с револьвером в руке защищал парадную лестницу британского посольства в Петрограде от чекистов, пока уничтожались документы, хранившиеся на чердаке посольства. Убит винтовочной пулей в затылок ворвавшимися с черного входа. Тело его было изуродовано до неузнаваемости и выброшено на набережную.

No 41

17 сент[ября] [1918 г.]

Милый мой, дорогой Александр Васильевич, это письмо до некоторой степени faire-part [Письмо с извещением (фр.).]; приготовьтесь выслушать торжественную новость, я таки заказала шубу.

Вы навели на меня такую панику, что, проснувшись сегодня утром, я сломя голову бросилась в Токио ее искать. Натурально, ничего не нашла и с позором вернулась в Иокогаму. Тогда с горя пошла к своему китайцу, кот[орый] и обещал мне сделать шубу: 1) на белке, 2) на вате, 3) крытую сизюлевым [Над словом надписано: c'est pour vous - "это для Вас" (фр.).] сукном - через 3 недели за 275 монет. Воротник мой. Верно, негодяй сильно наживается на этой постройке, очень уж любезен что-то. Ну вот.

Как Вы едете, милый? Я надеюсь, что на пароходе не пассажирки, а старые ведьмы, все классические и у всех слоновья болезнь, что Вы вошли в алианс с Reynault2, как подобает, и Вам не скучно. Мне как-то глупо быть без Вас, и я умучена от шубы, но потребности в постороннем обществе не ощущаю. Сижу у себя, шлепаю картами и почитываю Dumas pere'а [Дюма-отец (фр.).]. Но это не "Trois mousquetairs" [*** "Три мушкетера" (фр.).] - и мало меня утешает. Пока Вы были здесь, я как-то мало обращала внимания на здешнюю публику, но это ведь сплошь наши за границей. Гвалт и разговор - как перед кофейней Зазунова в Харбине: иена - рубль, иена - рубль...

Маленький кошмар...

Вот, голубчик мой, Александр Васильевич, все, что имею Вам сообщить за то долгое время, что мы не видались, - со вчерашнего вечера. Завтра с утра думаю уехать в Атами3, где и буду жить в роскоши и дезордре [От фр. desordre - смута, беспорядок.] - как полагается уж.

Милый Александр Васильевич, я буду очень ждать, когда Вы напишете мне, что можно ехать, надеюсь, что это будет скоро. А пока до свиданья, милый, будьте здоровы, не забывайте меня и не грустите и не впадайте в слишком большую мрачность от окружающей мерзости. Пусть Господь Вас хранит и будет с Вами.

Я не умею целовать Вас в письме.

Анна

д. 52, лл. 169-172 об.

______________

1 Письмо написано на почтовом бланке "Hotel PLEASANTON, Yokohama".

2 Реньо, Эжен Луи Жорж (1857-?) - с августа 1918 г. глава французской миссии во Владивостоке, с ноября - посол в Токио.

3 Атами - город к юго-западу от Токио, на берегу океана. Место отдыха жителей Токио, один из главных и древнейших курортов Японии, с многочисленными минеральными источниками (расположен на дне кратера вулкана). Вблизи города - заповедник камелий.

No 51

18 сент[ября] [1918 г.]

Милый, дорогой мой Александр Васильевич, вот я и в Атами. Вечер темный, и сверху сыплется что-то, а море шумит как-то мрачно - точно сосны при ветре. Сижу я одна, читать Dumas pere'а как-то мне не хочется, что мне делать? Поставила с горя на стол добрый иконостас из Ваших фотографий и вот снова Вам пишу - испытанное на долгой практике средство против впадения в чрезмерную мрачность.

Голубчик мой, Александр Васильевич, я боюсь, что мои письма немножко в стиле m-lle Тетюковой, но Вы примите во внимание, что я до некоторой степени в одиночном заключении, т[ак] ч[то], понятно, приходится говорить все больше о себе.

Да, сегодня я, наоборот, провела часа два в очень оживленном и симпатичном обществе, а именно, решив, что автомобиль для missis only [Только для госпожи (англ.).] жирно будет, я на нем доехала только до Одавары, а оттуда на поезде. Паршивый вагонишко битком был набит местной демократией, т[ак] ч[то] я уж приготовилась стоять торчмя до Атами. Однако ж, демократия оказалась необычайно любезна - вонзила меня между двумя толстыми японками - одна все время подбирала то, что из меня по обыкновению сыпалось: пальто, деньги, платок, билет... а другая обмахивала веером. Какой-то местный грамотей втирал остальной публике очки - разговаривал со мной по-английски, вроде меня. Все очень веселились, хохотали как маленькие. Потом у одной японки появился в руках краб с паука величиной примерно - тут уж восторгу не было границ: все его рассматривали, дали и мне. Потом на станции поймали кузнечика - поиграли и отпустили. Чисто дети - а половина седых стариков. На станции купила леденцов на двугривенный и скормила добрым соседям. Расстались лучшими друзьями. Я даже получила от одной дамы в подарок струны для самсина2 (?!) [Над словом надписано: почему? отчего?] и визитную карточку на чистейшем японском диалекте.

Вот Вам и alliance russo-japonaise [Русско-японский союз (фр.).].

Еще вчера вечером в Иокогаме подружилась с рикшей No 33: было скучно, и я поехала кататься по городу. Рикша был участливый - посмотрев на меня, спросил, где мои папа и мама, и повез в кинема - самый для рикшей. Шла американская комедия, глупо до протокола, но смешно.

Таковы мои демократические занятия и знакомства в Вашем отсутствии, поклонник аристократического принципа.

Отель почти пустой, т[ак] ч[то] встречена я была с энтузиазмом. Совсем прохладно, да и дождь, сезон, видимо, кончается.

Меня в отсутствие [Вас] перевели в Вашу комнату, не знаю почему, т[ак] к[ак] No 8 стоит пустой. Верно, решили, что будет с меня и маленькой койки. Я не протестую, все равно терраса [Над словом надписано А.В. Тимиревой: Как пишется - одно "с" или 2?] вся в моем распоряжении и места довольно. Завтра утром Вы во Владивостоке. Милый мой, дорогой, я знаю, Вам очень тяжело будет теперь и трудно, и это глупое письмо о крабах и кузнечиках совсем не может соответствовать, но Вы не будете сердиться за этот вздор, не правда ли? Голубчик мой милый, до свидания пока. Пусть Господь Вас хранит всегда на всех путях, я же думаю о Вас и жду дня, когда опять увижу и поцелую Вас.

Анна

д. 52, лл. 142-144 об.

____________

1 Письмо написано на почтовом бланке "Atami Hotel. The Riviera of Japan".

2 Сямисэн, также сангэн (букв.: "три струны") - японский музыкальный инструмент со струнами из шелка.

No 61

Омск 14 февр[аля] 1919 г.

Надеждинская, 18

Дорогой мой, милый Александр Васильевич, какая грусть! Мой хозяин умер вот уже второй день после долгой и тяжкой агонии, хоронить будут в воскресенье. Жаль и старика, и хозяйку, у которой положительно не все дома, хотя она и бодрится. И вот, голубчик мой, представьте себе мою комнату, покойника за стеною, вой ветра и дикий буран за окном2. Такая вьюга, что я не дошла бы домой со службы3, если бы добрый человек не подвез, - ничего не видно, идти против ветра - воздух врывается в легкие, не дает вздохнуть. Домишко почти занесен снегом, окна залеплены, еще нет 5-ти, а точно поздние сумерки. К тому же слышно, как за стеною кухарка по складам читает псалтырь над гробом. Уйти - нечего и думать высунуть нос на улицу. Я думаю: где Вы, уехали ли из Златоуста и если да, то, наверно, Ваш поезд стоит где-нибудь, остановленный заносами. И еще - что из-за этих заносов Вы можете пробыть в отъезде дольше, чем предполагали, и это очень мало мне нравится. За Вашим путешествием я слежу по газетам уже потому, что приходится сообщения о нем переводить спешным порядком для телеграмм, но, Александр Васильевич, милый, они очень мало говорят мне о Вас, единственно моем близком и милом, и этот "Gouverneur Supreme" [Верховный правитель (фр.).] кажется мне существом, отдельным от Вас и имеющим только наружно сходство с Вами, бесконечно далеким и чуждым мне.

Кругом все больны, кто лежит вовсе, кто еле ходит. Я пока еще ничего, хожу от одной постели к другой. Говорят, что с наступлением ветров это общее правило в Омске, но одна мысль заболеть здесь приводит в панику. Дорогой мой, милый, возвращайтесь только скорее, я так хочу Вас видеть, быть с Вами, хоть немного забыть все, что только и видишь кругом, - болезни, смерть и горе. Я знаю, что нехорошо и несправедливо желать для себя хорошего, когда всем плохо, но ведь это только теория, осуществимая разве когда уляжешься на стол между трех свечек, как мой хозяин. Но я же живая и совсем не умею жить, когда кругом одно сплошное и непроглядное уныние.

И потому, голубчик мой, родной Александр Васильевич, я очень жду Вас, и Вы приезжайте скорее и будьте таким милым, как Вы умеете быть, когда захотите, и каким я Вас люблю. Как Вы ездите? По газетам, Ваши занятия состоят преимущественно из обедов и раздачи Георгиевских крестов - довольно скудные сведения, по правде говоря4. А пока до свидания. Я надеюсь, что Вы не совсем меня забываете, милый Александр Васильевич, пожалуйста, не надо. Я раза 2 была у Вас в доме, Михаил Михайлович5 поправляется, совсем хорошо, это так приятно. Ну, Господь Вас сохранит и пошлет Вам счастья и удачи во всем.

Анна

д. 52, лл. 153-155 об.

_______________

1 Письма No 6-8 написаны во время поездки Колчака 8-26 февраля 1919 г. по городам Урала и прифронтовым районам. Маршрут поезда Колчака и главные пункты его остановок: Омск - Курган (9 февраля) - Челябинск (10-11 февраля) - Златоуст (12 февраля) - прифронтовые районы (13-14 февраля) - Троицк (15 февраля) - Челябинск (15 февраля) - Екатеринбург (16-18 февраля) - Ниж. Тагил (18 февраля) - Пермь (19 февраля) - прифронтовые районы (20 февраля) Мотовилиха (21 февраля) - ... - Екатеринбург (2324 февраля) - Тюмень (25 февраля) - Омск. В бронепоезде Колчак проехал до передовых позиций, побывал в боевых частях на двух фронтах, посетил ряд госпиталей, встречался с военными командирами разных рангов, с башкирской национальной делегацией, с представителями администрации, деловых кругов, крестьян, рабочих (много времени провел в цехах Златоустовского и Мотовилихинского заводов), принимал парады, проводил различные деловые совещания. Особое значение придавалось посещению Перми, недавно освобожденной от большевиков. На встречах, приемах, торжественных обедах Колчак произнес ряд речей, в которых говорил о крайне тяжелом состоянии транспорта и финансов, об опасности большевизма "слева и справа"; по его заявлению, "новая, свободная Россия должна строиться на фундаменте единения власти и общественности" ("Сибирская речь", 26 февраля); казачество Колчак охарактеризовал как "воинствующую демократию" ("Сибирская речь", 19 февраля). Он объяснил отказ послать делегацию на мирную конференцию (на Принцевы о-ва) тем, что, "несмотря на все великие принципы, провозглашенные на мирной конференции, во всех международных отношениях царствует право силы. Наше бессилие - наше бесправие; мы должны снова стать сильными" (из речи в Перми; "Сибирская речь", 22 февраля).

Серия кратких корреспонденций С.А. Ауслендера "Из поезда Верховного Правителя" печаталась в "Сибирской речи" с 12 по 27 февраля, а 1 марта - 3 апреля Ауслендер поместил там же серию больших очерков под общим заглавием "В поезде Верховного Правителя". Приведем здесь заголовки этих очерков (в сущности, названия глав книги): 1. Вместо предисловия; 2. Армия; 3. Кавалеры Святого Георгия; 4. Кровью запечатлевшие; 5. На Уфимском фронте; 6. На Вятском фронте; 7. Встречи с обществом; 8. На земских собраниях; 9. Попытки оппозиции; 10. В освобожденной Перми; 11. Казачий Круг; 12. Печальные курьезы; 13. В Кают-компании; 14. Выводы. В первом же из этих очерков автор отметил "навсегда печальный взгляд" адмирала.

2 В середине февраля 1919 г. на Урале и в Зауралье бушевали необыкновенно сильные снежные бури - срывало кресты с сельских церквей, нарушалась связь Омска с селами и деревнями Омского и Тобольского уездов, телеграммы с фронта и с поезда Колчака приходили с опозданием.

3 А.В. Тимирева служила переводчицей в Отделе печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя.

4 В сообщениях о поездке Колчака информация о приемах, приветствиях, парадах, награждениях, торжественных обедах и молебнах в самом деле выходила на первый план. Это характерно и для корреспонденций Ауслендера (впрочем, не для итоговой серии его очерков), который уже в первой краткой заметке из Челябинска сообщал: "Верховный Правитель посетил лазареты, награждая раненых Георгиевскими крестами. После обеда Верховный Правитель сделал смотр отряду Каппеля и роздал по представлению командира отряда Георгиевские кресты. В 5 часов вечера состоялся парадный обед, устроенный торгово-промышленной палатой" ("Сибирская речь", 12 февраля).

Вещи, принесенные различными делегациями в дар Колчаку, и приветственные адреса 11 марта были выставлены для обозрения в зале заседаний Совета министров.

5 Комелов М.М. - лейтенант флота, личный адъютант А.В. Колчака.

No 7

15 февр[аля] [1919 г.]

Сегодня утром еле откопали наш дом, столько навалило снегу. После вчерашней вьюги мороз, а дом нельзя весь топить из-за покойника... Поэтому собачий холод, но и это не помогает, третий день со смерти, и воздух тяжелый. У меня открыты все дыры в комнате и, вероятно, никакого запаха нет, но мне все кажется, как он проникает во все щели, как я ни закрываю двери. Это приводит меня в невозможное состояние. Сплошной холодный ужас. Кажется, я не выдержу и - сбегу куда-нибудь, пока его не похоронят. Жалко только и совестно немного оставлять старушонку, но не могу больше. Ну, все равно с утра до ночи толкутся какие-то старые девы, читальщицы, чужие горничные, просто знакомые - похоронное оживление. Шибко худо есть, Сашенька, милый мой, Господи, когда Вы только вернетесь, мне холодно, тоскливо и так одиноко без Вас.

Позорно сбегаю - не знаю даже куда - может быть, к Вам, не могу оставаться.

д. 52, лл. 156-156 об.

No 81

Береговая, 9 17 февр[аля] 1919 г.

Александр Васильевич, милый, вот второй день, что я на основании захватного права пользуюсь Вашей комнатой, койкой и даже блокнотом с заголовком "Верховный Правитель". Я сбежала из дому, не выдержав похорон со всеми атрибутами. Эти дни правда были похожи на какой-то кошмар. Сегодня возвращаюсь к себе обратно. Опять буран, но солнце все-таки светит, т[ак] ч[то] хочу сейчас идти на службу - надеюсь, не занесет. Снегу на набережной намело горы, то круглые холмы, то точно замерзшие волны. Снег набился между рамами, вся Ваша терраса завалена. Ну и климат... Я все время думаю о заносах на жел[езных] дорогах. Теперь ведь везде они должны быть. Насколько это Вас еще задержит, Александр Васильевич, милый? А я так хочу, чтобы Вы скорее приезжали. Сегодня, когда начался буран, я лежала и все думала, как было бы хорошо, если бы Вы были здесь теперь. Выйти никакой возможности - и к Вам никто ни по каким делам не явится - force majeure [Непреодолимое обстоятельство (фр.).], по крайней мере я могла бы повидать Вас при дневном свете. Что же делать, если для такой простой вещи надо стихийное безобразие.

Милый, дорогой мой, я опять начинаю писать невозможную галиматью - но ведь я пишу Вам "для того, чтоб доказать мое расположение, а вовсе не затем, чтоб высказать свой ум" (если Вы мне преподносите письмо из Шиллера, почему я не могу Вам отвечать Шекспиром? - на одном диване вместе лежат и тот и другой). Я кончаю; как я служака2, то, несмотря на метель и поздний час, все-таки пойду. Итак, до свиданья, Александр Васильевич, дорогой мой. Я очень жду Вас и хочу видеть, а Вы хоть бы строчку мне прислали - ведь ездят же от Вас курьеры?

Господь Вас сохранит, голубчик мой милый. Не забывайте меня.

Анна

Не нашла другого конверта - извините. А. [Приписка сделана на верхнем поле первой страницы.]

д. 52, лл. 157-158 об.

___________

1 Написано на бланке из блокнота "Верховный правитель".

2 См. примеч. 3 к письму No 6.

ОБЗОР МАТЕРИАЛОВ ПО ДЕЛУ

ТИМИРЕВОЙ-КНИПЕР АННЫ ВАСИЛЬЕВНЫ

Настоящий обзор-публикация составлен на базе материалов следственного дела No H-501, хранящегося в Центральном архиве ФСБ России (ранее ЦА КГБ СССР, ЦА МБ РФ) в 1991 и 1993 гг. Цель обзора-публикации - уточнение фактов из жизни Анны Васильевны, связанных с ее многократными арестами, выявление круга лиц, в той или иной степени причастных к ее судьбе. Полностью публикуются заявление, записки, письма, написанные Анной Васильевной, частично - протоколы допросов и другие материалы следствия. За исключением нескольких малозначащих документов, обозначены в хронологической последовательности все материалы, включенные в состав следственных дел.

Следственные дела, заведенные в связи с арестом Тимиревой-Книпер А.В., оказались в составе дела бывшего Верховного правителя адмирала Колчака за No 120089 в Центральном архиве ВЧК-ОГПУ-НКВД СССР-КГБ СССР. 10 томов этого дела составляют следственные материалы по делу А.В. Колчака, председателя Совета министров колчаковского правительства В.Н. Пепеляева и, частично, его гражданской жены А.В. Тимиревой. 1319-й тома составляют следственные материалы, связанные с арестами Анны Васильевны в 1920, 1921, 1922, 1925, 1935, 1938 и 1949 гг., а также с хлопотами по реабилитации, предпринимаемыми ею с 1954 г.

Учитывая популярный характер издания, составители сочли возможным не воспроизводить подписи под документами следствия, пометы и резолюции на документах, за исключением отдельных, имеющих принципиальное значение.

В томе 1 "Следственные материалы по делу Колчака..." сохранился комплекс документов, связанных с арестом А.В. Тимиревой и ее нахождением в Иркутской губернской тюрьме вместе с А.В. Колчаком и В.Н. Пепеляевым.

Начинаем обзор материалов по делу Тимиревой-Книпер Анны Васильевны публикацией документов из этого дела.

No 1. Из протокола обыска адмирала Колчака и

бывшего председателя Совета министров Пепеляева1

ст. Иркутск 15 января 1920 г.

[...] Вещи гр-ки Тимиревой не осматривались, денег взято 35 тыс. руб. и на руках осталось приблизительно восемь тыс. руб. ...

Уполномоченный политцентра [Подпись неразборчива.] В. Пепеляев

адмирал Колчак

А. Тимирева

д. 1, л. 5. Подл. рукопись

No 2. Расписка начальника Иркутской губернской

тюрьмы о приеме для содержания под стражей

Колчака, Пепеляева и Тимиревой

15 января 1920 г.

1920 года, января, 15-го дня я, начальник Иркутской губернской тюрьмы, выдал настоящую расписку члену Политического центра2 Фельдману3 в том, что троих арестованных: адмирала Колчака, В.Н. Пепеляева и А.В. Тимиреву - для содержания под стражей принял.

Начальник Иркутской губернской тюрьмы [Подпись неразборчива. В воспоминаниях И.Н. Бурсака "Конец белого адмирала", опубликованных в кн. "Разгром Колчака". М., 1969, с. 274, указано, что комендантом тюрьмы был поручик В.И. Ишаев. - Прим. сост.]

д. 1, л. 6. Подл. рукопись

В томе 1 сохранился рапорт коменданта Иркутской тюрьмы коменданту Иркутска от 5 февраля 1920 г. о препровождении отобранной при обыске "у бывшего адмирала Колчака переписки с его гражданской супругой Тимиревой". В конверте - подлинные записки карандашом, текст угас и почти неразличим. Здесь же зав[еренные] копии записок, которые мы публикуем в хронологической последовательности. Из этого же дела публикуются два протокола допросов Анны Васильевны.

No 3. Заявление А.В. Тимиревой

[Адресат не указан.]

16 января 1920 г.

Прошу разрешить мне свидание с адмиралом Колчаком.

Анна Тимирева

д. 1, л. 52. Автограф

No 4. Записка А.В. Тимиревой

[Адресат не указан.]

[Без даты]

Прошу передать мою записку в вагон адмирала Колчака. Прошу прислать адмиралу: 1) сапоги; 2) смены 2 белья; 3) кружку для чая; 4) кувшин для рук и таз; 5) одеколону; 6) папирос; 7) чаю и сахару; 8) какой-нибудь еды; 9) второе одеяло; 10) подушку; 11) бумаги и конвертов; 12) карандаш.

Мне: 1) чаю и сахару; 2) еды; 3) пару простынь; 4) серое платье; 5) карты; 6) бумаги и конверты; 7) свечей и спичек.

Всем Вам привет, мои милые друзья. Может быть, найдется свободный человек, кот[орый] мне принесет все это, из храбрых женщин.

Анна Тимирева

P.S. Сидим в тюрьме порознь.

Верно: уполномоченный 7-го отделения

УСО ГУГБ НКВД Дубровин

3 мая 1935 г.

д. 1, л. 53-а. Зав. копия

No 5. Записка Колчака А.В. Тимиревой А.В.4

[Без даты]

Текст последней записки Колчака А.В. Тимиревой полностью опубликован на с. 7 наст. изд.

На копии имеется приписка: Копия подл[инной] записки адм. Колчака, которую он пытался передать своей жене А. Тимиревой, заключенной в одиночном корпусе.

Уполномоченный 7-го отделения

УСО ГУГБ НКВД Дубровин

3 мая 1935 г.

д. 1, л. 51-а. Зав. копия. В конверте (л. 51) находится подлинная записка

No 6. Постановление Чрезвычайной

Следственной комиссии5

20 января 1920 г.

Чрезвычайная Следственная Комиссия, рассмотрев вопрос о дальнейшем содержании под стражей А.В. Тимиревой, добровольно последовавшей в тюрьму при аресте адмирала Колчака, постановила: в интересах следствия по делу Колчака и во избежание возможного влияния на Тимиреву сторонних лиц до окончания опроса ее по делу Колчака оставить А.В. Тимиреву под стражей.

Тов. председателя К. Попов6

Члены Лукьянчиков7,

Алексеевский8,

Л.Я. Гернштейн9.

д. 1, л. 2; д. 13, л. 1. Зав. копия

No 7-8. Протоколы допросов А.В. Тимиревой

No 7. Протокол No 1 допроса задержанн[ой] в связи с переворотом 4-5 января 1920 г. Анны Васильевны Тимиревой

24 января 1920 г.

Я, нижеподписавшийся, член Чрезвычайной Следственной комиссии Александр Николаевич Алексеевский, в помещении Иркутской губернской тюрьмы производил опрос названного выше названной [Так в оригинале.] Тимиревой, причем последняя на предлагаемые вопросы предлагал [Так в оригинале.]:

Анна Васильевна Тимирева родилась в Кисловодске 5 июля 1893 г., двадцати шести лет, православная, допрошенная в качестве свидетельницы по делу адмирала Колчака, показываю, что познакомилась в адмиралом 5 лет тому назад, когда он был флаг-капитаном в Балтийском флоте, в Гельсингфорсе, у адмирала Подгурского10; мой муж, Сергей Николаевич Тимирев11, - был сослуживцем адмирала Колчака, флаг-капитан по распорядительной части Балтийского флота. Полтора года тому назад я была разведена с моим мужем постановлением Владивостокской духовной консистории; в начале прошлого года мой бывший муж был командующим морскими силами Тихого океана. С адмиралом Колчаком, после первого знакомства встречалась довольно редко, так как его служба протекала главным образом в Черном море, за исключением первого года, когда он был в Балтийском флоте. Поддерживала с ним постоянные письменные отношения. В июле 1917 г. адмирал Колчак уехал за границу, я оставалась в России, проживала в Гельсингфорсе, Ревеле и Петрограде; в начале 1918 г. я приехала во Владивосток вместе с мужем; приехала прямо по железной дороге из Петрограда во Владивосток. Адмирал приехал на Дальний Восток приблизительно в конце апреля 1918 г. Все время я получала письма от адмирала и писала ему сама. Колчак выехал в конце 1917 г. со специальной миссией от русского правительства в американской военный флот; выехал он из Петрограда через Финляндию. Адмирал останавливался в Англии на месяц или три недели. В Соединенных Штатах Колчак пробыл около четырех месяцев. На Дальний Восток он выехал через С.-Франциско и остановился в Японии месяца на два, на три. В Японии, по получении известий о заключении Брестского мира, адмирал Колчак через посла Великобритании предложил свои услуги английскому правительству, как офицер, желающий участвовать в войне с Германией. Английское правительство приняло его услуги и назначило его в месопотамскую армию. Адмирал выехал из Японии, но по распоряжению английского правительства был возвращен с пути и направлен в Маньчжурию для формирования русских противобольшевистских войск. Кажется, что это была группа русских общественных деятелей, среди которых я помню известного финансиста и предпринимателя Путилова12, которые обратились с просьбой к английскому правительству об откомандировании адмирала Колчака из месопотамской армии в Маньчжурию; кажется, что адмирал вернулся на Дальний Восток из Сингапура. Полагаю, что до возвращения адмирала из Сингапура у него никаких определенных политических планов не было. В Маньчжурию он прибыл через Пекин и Харбин. Адмирал был назначен командующим русскими войсками в Маньчжурии, но кем именно, не знаю. Приезд адмирала в Харбин был в конце апреля или начале мая. По просьбе его я вскоре выехала из Владивостока в Харбин. Я увидела, что отряды разных наименований и находившиеся под разным командованием в Маньчжурии, предназначавшиеся действовать под общей властью и начальством Колчака против большевиков, в действительности ему не подчинялись, а действовали независимо под руководством своих вождей вдохновителей; видя это, а главное, из-за конфликтов с японцами адмирал Колчак отказался от командования русскими войсками; он находил, что Семенов13 и некоторые другие начальники отрядов слишком зависимы от Японии; после первых столкновений и трений из-за командования с Семеновым. Лояльно держались войска Орлова14. Семенов был в открытой оппозиции адмиралу, но за Семеновым стояла Япония, препятствовавшая тому направлению военных действий, которые отстаивал адмирал: японцы желали сами направлять военные действия. Снабжение войск было в руках Японии, и поэтому они могли оказывать общее влияние на все. У адмирала Колчака вышел открытый конфликт с генералом Накашима15. Во время разговора Колчак сказал генералу Накашима, что он подрывает дисциплину в русских противобольшевистских войсках. Адмирал предполагал в борьбе с большевиками опираться на русские преимущественно силы и с самого начала стремился обеспечить известную долю независимости этому от Японии; для чего прежде всего считал необходимым овладеть Владивостоком; японцы же предлагали действовать на западном, забайкальском направлении. Япония стремилась оккупировать Владивосток как важный порт, базу для дальнейших действий и огромный складочный пункт товаров, запасов военного снаряжения; в целях сосредоточить все средства для движения в их руках. В Японии японские деятели дали ему, Колчаку, понять, что его деятельность не встретит содействия со стороны Японии и что ему лучше отдохнуть. Генерал Танака16 спросил, согласен ли он, Колчак, работать с Японией, на что Колчак ответил, что он согласен работать с Японией, если это будет на пользу России, если это не будет вредить России. С июля месяца Колчак жил в Японии, в половине сентября он выехал во Владивосток с целью принять участие в борьбе с большевиками на стороне образовавшегося Сибирского правительства. Во время пребывания в Японии адмирал имел разговор с генералом Ноксом17 о возможностях формирования новой русской армии с помощью Англии для борьбы с большевиками. Со времени отказа от командования русскими войсками в Маньчжурии адмирал был совершенно свободным человеком, не связанным никакими служебными обязательствами: с английской службы он ушел с момента принятия командования русскими войсками в Маньчжурии. В сентябре Колчак выехал из Японии во Владивосток с целью посмотреть, что представляло собою Сибирское правительство и возглавляемое им движение. С начала мая месяца 1918 г. я была почти все время вблизи адмирала. Я была того убеждения, что переговоры с Ноксом и решения, принятые в связи с ним, как-то: новый отъезд во Владивосток, Харбин и Сибирь, не имели ничего своекорыстного, английского со стороны Нокса, в котором я видела человека, проникнутого искренним расположением к России. Переговоры эти не были решающими для выезда Колчака из Японии, он и помимо их выехал бы. Хорват18 предлагал Колчаку должность командующего всеми морскими и речными силами при его правительстве, но т.к. адмирал всегда скептически относился к Хорвату и его окружающим, то он отказался и уехал в Омск. Колчак очень низко ценил всех сотрудников Хорвата и относился скептически к самому Хорвату, как и к большинству дальневосточных политических деятелей. Раздробленность политических сил на Дальнем Востоке, по мнению Колчака, делала невозможным успех государственного строительства там, поэтому он искал в Западной Сибири более прочной русской обстановки для деятельности, где не было сильных иностранных влияний, как на Дальнем Востоке. В Омск Колчак поехал, не имея там личных связей, ни знакомств среди Сибирского правительства. Время с сентября 1918 г. до половины декабря я не была с адмиралом и получала от него мало известий, и все известия были очень неопределенны. Адмирал прибыл в Омск около 10 октября и вынес впечатление, что там есть люди, желающие работать ради дела, а не для личных целей, только как большинство на Дальнем Востоке. В Омске адмирал предложил свои услуги правительству как солдат, и среди некоторых членов правительства он быстро нашел поддержку. К таки[х] лиц, поддержавших [Так в оригинале.] адмирала, принадлежал Михайлов И.А.19 О назначении адмирала военно-морским министром я узнала из газет. По приезде в Омск я застала адмирала на посту Верховного правителя. Интимных друзей адмирал не имел в Омске; по работе к нему были ближе члены Совета Верховного правителя: генерал Степанов20, кажется, Сукин21, Старынкевич22, Михайлов и Тельберг23, б[ыть] м[ожет], я ошибаюсь в отношении кого-нибудь. По общему направлению политики советников у адмирала я не знаю. Более или менее в тесных деловых отношениях стояли к адмиралу генерал Мартьянов24, начальник штаба Лебедев25, лейтенант Комелов26. Когда я приехала, адмирал был болен, болезнь продолжалась до конца января. Адмирал был несогласен с Авксентьевым27 и другими членами Директории в вопросе создания особых партийных военных дружин, адмирал был противник их. Колчак не был [ни] автором, ни исполнителем заговора и переворота 18-го ноября, о нем он узнал post factum, но, думаю, сожаления о свершившемся перевороте у него не было, так как он находил, что Авксентьев - это только миниатюрное издание Керенского28...

Показания мною прочитаны. Анна Тимирева

Член Чрезвычайной следственной комиссии Алексеевский

д. 1, л. 54-55 об. Подл. pукопись; д. 13, лл. 2-3. Зав. копия

No 8. Протокол No 2 допроса задержанной в связи

с переворотом 4-5 января 1920 г.

Анны Васильевны Тимиревой

26 января 1920 г.

В помещении Иркутской губернской тюрьмы Анну Васильевну опрашивает Алексеевский А.Н.

Вопросы касаются взаимоотношений адмирала Колчака с начальником Главного штаба генералом Лебедевым, с генералами Гайдой, Дитерихсом29, Вологодским30, Михайловым, их влиянии на происходившие в Сибири и на Дальнем Востоке события. Анна Васильевна отмечает факт отрицательного отношения адмирала к атаманам Семенову и Анненкову31, лучшего сравнительно с другими мнения адмирала об атамане Дутове32.

Адмирал вообще думал, что атаманство есть явление отрицательное и временное. А.В. отмечает, что "...адмирал считал возвращение земли помещикам невозможным. Никаких связей с сибирским обществом адмирал не старался заводить, отчасти, б[ыть] м[ожет], по недостатку времени, а главное, не находил это необходимым. О том суровом характере управления страной, который принял возглавлявшийся адмиралом режим, он знал, считал это очень печальным явлением, но мирился с ним как с временной необходимостью. Я слышала, что по поводу отдельных случаев незаконных репрессий адмирал всегда высказывался отрицательно, давал приказания об отмене неправильных мероприятий. Раза два я слышала, что те или другие беззакония определенно бывали прекращаемы по распоряжению адмирала. Больше ничего по данному делу показать не имею.

Пoказания мне прочитаны". Анна Тимирева

Член Чрезвычайной

следственной комиссии Алексеевский

д. 1, л. 56-56 об. Подл. рукопись;

д. 13, лл. 4-4 об. Зав. копия

Документы о первом аресте Анны Васильевны и пребывании в Иркутской тюрьме не исчерпываются делом под No 13 и отдельными документами в деле No 1.

Из Иркутска нам прислана статья В. Серебренникова "Кровавые страницы истории" ("Заря", 24 авг. 1992 г., с. 7), где автор цитирует документы из Госархива Иркутской области (ГАИО) и приводит их фотокопии.

14 февраля Анна Васильевна пишет своим тюремщикам: "Прошу Чрезвычайную следственную комиссию мне сообщить, где и в силу какого приговора был расстрелян адмирал Колчак и будет ли мне, как самому ему близкому человеку, выдано его тело для предания земле по обрядам православной церкви..."

Резолюция на письме: "Ответить, что тело Колчака погребено и никому не будет выдано. Член Ревкома А.Ф. [Подпись неразборчива.] 21.02.20".

Комиссия отправила запрос в Иркутский ВРК.

Отношение Иркутского Губревкома No 1204

в Чрезвычайную следственную комиссию

23 февраля 1920 г.

На ходатайство Анны Тимирeвой о выдаче ей тела адм. Колчака Революционный комитет сообщает, что тело погребено и никому выдано не будет.

Помета: Копию этого сообщения объявить Тимиревой.

Том 13

Далее публикуются в хронологической последовательности документы, связанные с первым арестом Анны Васильевны Тимиревой в 1920 г., которые содержатся в томе 13 следственного дела.

No 9. Постановление Иркутской Чрезвычайной следственной комиссии о высылке

Тимиревой А.В. в г. Верхоленск33

22 февраля 1920 г.

Чрезвычайная следственная комиссия, рассмотрев вопрос о дальнейшем содержании под стражей гражданки Анны Васильевны Тимиревой, постановила: Анну Васильевну Тимиреву выслать впредь до особого распоряжения на проживание в гор. Верхоленск Иркутской губернии под надзор городской советской милиции, препроводив туда Тимиреву в сопровождении двух милиционеров, принадлежащие ей вещи и деньги выдать.

Товарищ председателя К. Попов

Члены: Лукьянчиков,

Алексеевский,

Денике34.

д.13, л. 8. Зав. копия

No 10. Постановление Иркутской Чрезвычайной

следственной комиссии о направлении Тимиревой

в г. Омск в распоряжение Отдела юстиции

при Сибревкоме

10 марта 1920 г.

Чрезвычайная следственная комиссия, имея в виду, что постановление ее от 22 февраля с.г. о высылке гражданки Анны Васильевны Тимиревой не могло быть по настоящее время исполнено за отсутствием связи с Верхоленском, куда она предназначалась к высылке впредь до особого распоряжения, что высылка эта предполагалась впредь до открытия пути на Запад и вызывалась тем, что освобождение Тимиревой в г. Иркутске представляло некоторую опасность для революционного порядка в городе и опасность эта не устранена и теперь, постановила: гражданку Анну Васильевну Тимиреву отправить вместе с лицами, препровождаемыми в распоряжение Отдела юстиции при Сибревкоме, - в г. Омск, в распоряжение того же Отдела юстиции, без предъявления к ней каких-либо обвинений и с заключением своим о необходимости ее освобождения из-под стражи.

Пред. комиссии С. Чудновский

Товарищ председателя К. Попов,

Члены Денике,

Л. Гернштейн

л. 9. Зав. копия

No 11. Справка врача Иркутской губернской тюрьмы

16 марта 1920 г.

Отправленные из Иркутской тюрьмы в заразный барак Знаменской лечебницы заключенная Тимирева направлена в больницу по подозрению на тиф; заключенный Болдырев с сыпным тифом был отправлен в тюремную больницу.

Врач Давыдов

Тов. пред. Чрезвычайной комиссии К. Попов

л. 18. Зав. копия

No 12. Удостоверение

24 марта 1920 г.

Выдано арестованной губернской тюрьмы Тимиревой Анне для представления в следственную комиссию в том, что она, Тимирева, после перенесенного сыпного тифа страдает малокровием и сильным упадком питания, почему нуждается в освобождении из тюрьмы.

Ординатор 3-го сыпнотифозного барака Иркутского военного госпиталя [Подпись неразборчива.].

л. 9. Подл. рукопись

No 13. Постановление Иркутской

Чрезвычайной комиссии

28 марта 1920 г.

Иркутская ЧК, рассмотрев заключение врача тюремной больницы Давыдова о возможности следования этапным порядком лиц, отправляемых из Иркутской тюрьмы в Омск и другие места, и сведения, поступившие в комиссию о состоянии здоровья заключенной Тимиревой, постановила: гражд. Анну Васильевну Тимиреву, Меландра Модееровича Соловьева, А.В. Болдырева, Леон. Ст. Ивлева и Ц.Е. Потоцкого в г. Омск и Вл. Раф. Вербицкого в гор. Петропавловск в данное время, ввиду их тяжелой болезни, не отправлять, оставив их дела временно в производстве Иркутской губернской ЧК.

Председатель С. Чудновский

Тов. пред. К. Попов

Члены: А. Кофер36

Л. Гернштейн

д. 13, л. 7, д. 1, л. 70. Зав. копия

No 14. Выписка из протокола No 8 заседания коллегии

Иркутской губернской ЧК

3 мая 1920 г.

Слушали: Дело No 649 Тимиревой Анны Васильевны, близко знакомой Колчака, находится в тюрьме.

Постановили: Дело вместе с арестованной направить в Омск, в Отдел юстиции при Сибревкоме, относительно вещей ее, отобранных вместе с другими в поезде Колчака, объявить постановление Губревкома о конфискации таковых. Подлинное за надлежащими подписями.

л. 13. Зав. копия

No 15. Приговор Сибирской ЧК

[Текст написан рукой И. Павлуновского на обороте выписки из протокола No 8 заседания коллегии Иркутской губернской ЧК от 3 мая 1920 г. (См. док. No 14).]

23 июня 1920 г.

Как опасный элемент Тимиреву Анну Васильевну направить в лагерь принудительных работ сроком на два года, без права применения к ней амнистии и права работ вне лагерей.

Уполномоченный представитель

ВЧК по Сибири И.П. Павлуновский37

М. Белов

л. 13 об. Подл. рукопись

No 16. Из анкеты для всех заключенных

в концентрационные лагери по всей территории

Российской Советской Республики

не ранее 25 июня 1920 г. [Датируется по содержанию документа.]

(Анкета из 45 вопросов на типографском бланке, I часть анкеты из 40 вопросов заполняется заключенным, II часть: пункты 41-45 заполняются администрацией)

1. Фамилия Тимирева

2. Имя и отчество Анна Васильевна ...

41. Официальное название лагеря или местa заключения Омский концентрационный лагерь

принудительных работ.

г. Омск. Лагерный городок, здание No 680

42. Откуда доставлен заключенный Омгубчека 25/VI No 10509

43. Основания заключения ВЧК, как опасный элемент

л. 11-12

Том 14

Дело начато 1 февраля 1922 г. в ВЧК, имеет регистрационный номер 13459. Внутрь его вшито другое дело, начатое 28 мая 1921 г. Иркутской губчека по обвинению А.В. Тимиревой в контрреволюционной деятельности. Самые первые и самые последние документы в деле являются наиболее поздними по времени и относятся к апрелю-маю 1922 г. На деле стоят No 29239 и 29328. На обложке дела стоит также номер МГБ 120089. Иркутское дело имеет No 1117.

Документы в деле расположены с нарушениями хронологической последовательности. С привлечением документов дела и других источников можно выстроить такой хронологический ряд событий 1921-1922 гг. в жизни Анны Васильевны:.

7 ноября 1920 г. Анна Васильевна освобождена в Омске по амнистии. Между ноябрем 1920 и маем 1921 г. возбудила ходатайство о выезде в ДВР, получила пропуск, при попытке выехать в ДВР возвращена из Верхнеудинска. Работала в библиотеке Иркутского университета. Весной 1921 г. собралась выехать в Кисловодск к сыну.

Май 1921 г. Получила начиная с 14 мая право проживания во всех городах РСФСР (сроком на полгода).

19 мая. Арестована по телеграмме Сибревкома в Иркутскую губчека. До 27 мая находилась в подвале губчека.

С 27 мая по 12 ноября 1921 г. Заключенная в женском одиночном корпусе Иркутской губернской тюрьмы губчека. Летом тюрьму посетила председатель Московского комитета Политического Красного Креста Е.П. Пешкова38, где и состоялось ее знакомство с Анной Васильевной.

12 ноября 1921 г. Переведена в Новониколаевскую тюрьму. Здесь произошла ее встреча с Г.Н. Даль39.

Декабрь 1921 - 14 апреля 1922 г. Заключенная в Бутырской тюрьме в Москве.

14 апреля 1922 г. постановлением Президиума ГПУ освобождена из заключения с подпиской о невыезде из Москвы.

Дело за No 1117 по обвинению А.В. Тимиревой в контрреволюции. Начато 28 мая 1921 г. Иркутской губчека. На 18 листах.

No 1. Телеграмма Сибревкома в Иркутскую

губернскую ЧК, Берману40

13 мая 1921 г.

Арестовать Анну Тимиреву, служащая Иркутского гос[ударственного] университета. Держать до особого распоряжения.

Ошмарин

л. 8. Телеграфный бланк

No 2. Протокол No 250 ареста А.В. Тимиревой

[Здесь и далее публикуются протоколы, ордера, квитанции и другие документы следствия, заполненные от руки на специальных типографски отпечатанных бланках.]

19 мая 1921 г.

Адрес арестованной - Иркутск, ул. Карла Маркса, 39, кв. 2. Арест произвел сотрудник ЧК Ошмарин.

л. 11. Подл.

No 3. Протокол обыска А.В. Тимиревой

19 мая 1921 г.

В описи документов выемки указано, что взята для доставления в Иркутскую ЧК различная переписка гр-ки Тимиревой А.В.

лл. 12-12 об. Подл.

No 4. Анкета для арестованных и задержанных

к зачислению за Особым отделом ВЧК при 5-й армии

19 мая 1921 г. Собственноручно заполнена Тимиревой А.В., старшим каталогизатором библиотеки Иркутского университета.

Арестована 19 мая на своей квартире. Обвинение не предъявлено.

л. 9-9 об. Подл.

No 5. Заявление заключенной Анны Тимиревой

председателю Иркутской губчека

20 мая 1921 г.

Не чувствуя за собой никакой вины перед Советской властью и зная, что никакого основательного обвинения мне не может быть предъявлено, - я прошу возможно скорее вызвать меня на допрос. Арест в настоящее время, когда я каждый день ожидаю ответа на прошение о пропуске в г. Кисловодск, где живет моя больная и старая мать и маленький сын, направленное мною в Омск на имя председателя Сибревкома т. Смирнова41, является для меня совершенно неожиданным и необъяснимым иначе, как недоразумением.

Анна Тимирева

лл. 17-17 об. Автограф

No 6. Заявление заключенной Анны Тимиревой

председателю Иркутской губчека

27 мая 1921 г.

Прошу вызвать меня на допрос, т.к. вторую неделю я сижу, не зная, в чем я обвиняюсь и на каком основании арестована.

Анна Тимирева

л. 19. Автограф

No 7. Постановление Иркутской Губчека

27 мая 1921 г.

Иркутская губернская чрезвычайная комиссия, рассмотрев дело по обвинению гр-ки Тимиревой Анны Васильевны в контрреволюции на основании телеграммы из Омска обвиняемую Тимиреву содержать под стражей до особого распоряжения. Дело оставить в своем производстве и, избирая мерой пресечения арест, постановила: означенного гражд. [Так в оригинале.] заключить под стражу, зачислив содержанием за комиссией.

Председатель М. Берман

Зав. секроперотделом [Подпись неразборчива.]

л. 24. Подл.

No 8. Постановление Иркутской губчека

5 июня 1921 г.

Рассмотрев дело по обвинению гр-ки Тимиревой Анны Васильевны в контрреволюции, постановила: дело для дальнейшего следствия передать уполномоченному по общим делам Иргубчека.

Справка: обвиняемая Тимирева содержится при Иркутской тюрьме.

Председатель М. Берман

Зав. [Подпись неразборчива.]

л. 26. Подл.

No 9. Телеграмма председателя Иркутской губчека Бермана

представителю ВЧК по Сибири И.П. Павлуновскому

12 ноября 1921 г.

(О высылке в Новониколаевск Тимиревой и Думбадзе.)

л. 20. Телеграфный бланк

No 10. Заявление Анны Тимиревой представителю ВЧК

по Сибири И.П. Павлуновскому

22 ноября 1921 г. Новониколаевск

Я сижу в тюрьме уже 7-й месяц и до сих пор даже не известно, в чем я обвиняюсь. Я очень прошу Вас сообщить мне, в силу каких именно моих поступков я арестована и даже привезена сюда из Иркутска. Сама я решительно не знаю за собой ничего, что могло бы послужить поводом для ареста за то недолгое время, что я пробыла на свободе после моего выхода из Омского лагеря. За все время моего сидения меня даже ни разу не допрашивали. Но раз уж Вы нашли нужным затребовать меня из Иркутска, я очень прошу Вас разрешить мне прогулку и чтение, в чем мне здесь отказано.

Анна Тимирева

л. 28. Автограф

No 11. Отношение представителя ВЧК по Сибири И.П. Павлуновского

в следственную часть при Президиуме ВЧК Фельдману42

30 ноября 1921 г.

При сем препровождаю в распоряжение ВЧК гражданскую жену Колчака Анну Тимиреву. Освобождать ее ни в коем случае нельзя - она связана с верхушкой колчаковской военщины и баба активная.

Павлуновский

лл. 31-31 об. Подл.

No 12. Протокол допроса обвиняемой Тимиревой А.В.уполномоченным

представительства ВЧК по Сибири Алтайских43

7 декабря 1921 г.

В начале текста ответов Анны Васильевны подчеркнуто красным карандашом:

"В Сибирь приехала в мае 1918 году сначала во Владивосток, некоторое время жила за границей в Японии". Далее дважды подчеркнуто "Летом 18-го года я сошлась с адмиралом Колчаком, с которым ранее была знакома, и была фактически его гражданской женой".

Далее в допросе Тимиреву А.В. спрашивали о знакомстве с ген. Степановым, предсовмина колчаковского правительства Вологодским, ген. Сахаровым44, министром внутренних дел В.Н. Пепеляевым.

лл. 29-29 об. Подл. рукопись

No 13. Квитанции Комендатуры Управления

делами ВЧК No 7786 и 7787

31 января 1922 г.

Принято от арестованной А.В. Тимиревой, деньги - нет, вещи - цепочка золотая, тонкая, порваная, с медальоном и золотой крест, 4 книги.

лл. 33-34. Подл.

No 14. Показания А.В. Тимиревой

6 февраля 1922 г.

Карандашные записи, сделанные рукой Анны Васильевны Тимиревой. Записи сделаны 6 февраля 1922 г. в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы (описаны события лета 1917 г., жизнь в Ревеле, Февральский переворот в Петрограде, октябрьские события, поездка с мужем во Владивосток, встреча с Колчаком, нахождение с ним в Японии, Омске. Арест в поезде, вместе с Колчаком, Иркутская тюрьма, 2-й арест в Иркутске, перевод в Новониколаевск, затем в Москву).

лл. 35-36 об. Рукопись

No 15. Заявление Тимиревой А.В. следователю ВЧК Лачевскому

17 февраля 1922 г.

В продолжение 9 месяцев моего заключения, пока дело мое переходило из одной инстанции в другую, а я пересылалась из тюрьмы в тюрьму и из города в город, - я очень терпеливо ожидала его решения. Но теперь, кажется, ждать нечего, раз мое дело и я сама находимся в распоряжении ВЧК, а мне до сих пор, несмотря на Ваше обещание, - даже не предъявлено обвинение. Из этого я делаю вывод, что, в сущности, никакого обвинения и нет, что меня нисколько не удивляет, т.к. никакого преступления за собой я не знаю. Поэтому я прошу Вас в недельный срок вызвать меня, предъявить мне и доказать обвинение. Если же этого не будет сделано, то я предупреждаю Вас, что с 25 февраля я объявляю голодовку, требуя освобождения, и буду продолжать ее, хотя бы до смертельного исхода, т.к. это единственное средство протеста, находящееся в моем распоряжении.

Анна Тимирева

лл. 37а-38. Автограф

No 16. Извещение старшего производителя тюрьмы ВЧК

в следственную часть президиума ВЧК

25 февраля 1922 г.

Числящийся за 12-м специальным отделом заключ. Тимирева Анна Васильевна голодает 1-е сутки, что настоящим извещается.

л. 32. Подл.

No 17. Заключение по делу Тимиревой А.В.

8 апреля 1922 г.

Рассмотрев дело No 13459 Тимиревой Анны Вас., 27 лет, русская, гр-ка г. Кисловодска, б/п, обвинялась в контрреволюции, следствием установлено:

Тимирева А.В. ... с ноября 1919 г. по январь 1920 г. Тимирева жила в поезде адм. Колчака и вместе с которым была арестована в г. Иркутске, приговорена к двум годам тюремного заключения. 7 ноября 1920 г. Тимирева была освобождена по амнистии и жила в г. Иркутске до ее второго ареста 19 мая 1921 г. Виновность Тимиревой не доказана за неимением вещественных доказательств. Принимая во внимание вышеизложенное, предлагаю гр-ку Тимиреву из-под стражи освободить под подписку о невыезде из г. Москвы. Деньги и вещи по кв. No 7786 и No 7787 возвратить. Дело сдать в архив.

По поручению уполномоченный

спецотдела ОГПУ Вальчак

Виза Уншлихтa45.

13 апреля 1922 г.

л. 43. Подл.

No 18. Выписка из протокола заседания Президиума ГПУ (судебное)

14 апреля 1922 г.

Дело No 13459 Тимиревой Анны Васильевны. Арестована 1 февраля 1922 г. Содержится во внутренней тюрьме. Доклад тов. Вальчака46. Постановили: гр. Тимиреву из-под стражи освободить под подписку о невыезде из Москвы.

Помета: Утвердил: Уншлихт

л. 40. Подл.

No 19. Подписка А.В. Тимиревой о невыезде из г. Москвы

14 апреля 1922 г.

л. 44. Автограф

No 20. Талон No 32, выданный управляющим делами ГПУ начальнику Бутырской тюрьмы, об освобождении Анны Тимиревой под подписку о невыезде из Москвы

14 апреля 1992 г.

л. 42. Подл.

Том 15

Связан с кратковременным арестом Тимиревой А.В. в июле 1922 г. Анна Васильевна воспользовалась удостоверением Александры Ипполитовны Щесневской для того, чтобы попасть на процесс социалистов-революционеров47, который проходил в Доме Союзов в Москве. Задержанная после проверки документов, вместе с сыном она была вначале отпущена. Выяснив адрес Анны Васильевны, проверяющие отметили: "Живет без прописки с апреля 1922 г." Арест состоялся после того, когда выяснилось, что ранее на Тимиреву А.В. уже заводилось дело.

No 1. Записка коменданта Дома Союзов коменданту МГО

о препровождении Тимиревой для выяснения личности

27 июня 1922 г.

Резолюция: Задержать и доложить суть дела. Утром доложить со всеми справками [Подпись неразборчива.].

л. 10. Подл. рукопись

No 2. Протокол о доставке в комендатуру Дома Союзов Тимиревой А.В.

27 июня 1922 г.

Задержана, красноармейцем, т.к. получила пропуск от другого лица Щесневской Александры Ипполитовны, делопроизводителя Всероссийского Союза промысловой кооперации. Не могла получить пропуск и взяла его у знакомой. Передать ее в распоряжение коменданта процесса ПСР.

Резолюция: Направить в МГПУ для выяснения личности [Подпись неразборчива.].

л. 11. Подл. рукопись

No 3. Удостоверение на имя Щесневской Александры Ипполитовны,

состоящей на службе во Всероссийском Союзе промысловой кооперации

в должности делопроизводителя

Резолюция: т. Гусареву. Для учета как социал[иста]-революционера.

л. 12. Подл.

No 4. Протокол допроса Тимиревой А.В.

27 июня 1922 г.

Показания по существу дела: "...желая побывать на процессе СР и не имея возможности достать пропуск, я выпросила таковой у своей знакомой Александры Ипполитовны Щесневской и с ним пошла на процесс, но была задержана".

Далее зафиксированы ответы на 2 вопроса:

1) Где проживает и почему без прописки;

2) О предыдущем аресте и освобождении.

Из ответа Тимиревой А.В.: "Работу до сих пор еще не могла найти, а средства к жизни получаю от продажи своих вещей".

Резолюция: Освободить под подписку. Дело передать т. Юдину на предмет выяснения прошлой деятельности.

лл. 14-15. Подл. (После каждого ответа подпись Анны Васильевны.)

No 5. Постановление следователя следственной части МГЧК

об освобождении Тимиревой А.В. "под подписку о невыезде и явке по первому требованию"

28 июня 1922 г.

На обороте бланка - подписка Тимиревой о невыезде из Москвы и указан адрес проживания: 4-я Мещанская ул., Выползов пер., д. 19, кв. 3.

л. 16. Подл.

No 6. Протокол допроса Тимиревой А.В. в секретной части МЧК

6 июля 1922 г.

"...Живу я у Гороховых, с которыми я познакомилась в Новониколаевской тюрьме, когда мы сидели вместе. Горохов Анатолий Николаевич48, бывший офицер, и его жена Елена Николаевна были арестованы вместе с начальником Штаба Красных войск... Предложили после освобождения их разыскать через артистку Малого [театра] Турчанинову49. Так и сделала" (ее не было дома, прислуга дала адрес Гороховой, куда она и направилась и живет у них).

По вопросу о том, как попала на процесс в Дом Союзов 27 июня, Анна Васильевна повторила то же, что и во время допроса 27 июня 1922 г. Однако в конце протокола имеется следующая запись: "Во изменение только что данных мной показаний о том, как я попала на процесс, показываю, что достала билет, но отказываюсь показать, у кого и как достала билет, отказываюсь по чисто моральной причине".

лл. 17-18 об. Подл.

No 7. Сообщение начальнику 15-го спецотделения Особого отделения ГПУ Киаковскому

о препровождении задержанной в помещении МГО Тимиревой А.В.

6 июля 1922 г.

л. 19. Подл.

No 8. Ордер НКВД No 1054 на производство ареста и обыска

Тимиревой А.В. в Приеме арестованных ГПУ

7 июля 1922 г.

л. 1. Подл.

No 9. Протокол ГПУ обыска арестованной Тимиревой в Приеме арестованных

7 июля 1922 г.

Обыск производил Кузнецов. Взяты 180 руб., а из вещей - дамская кожаная сумка и портмоне.

лл. 2 об.-3. Подл.

No 10. Донесение начальника Активного отделения начальнику Оперативного отдела ГПУ

о производстве ареста и обыска Тимиревой А.В.

7 июля 1922 г.

Во время ареста и обыска у Тимиревой в Приеме арестованных обнаружено удостоверение No 4974.

л. 6. Подл.

No 11. Талон No 821 Управления делами ГПУ об освобождении Тимиревой А.В.

из внутренней тюрьмы постановлением ГПУ от 11 июля 1922 г.

11 июля 1922 г.

л. 7. Подл.

Том 16

На обложке дела No 120089. Материалы об аресте Книпер Анны Васильевны в 1925 г.

Дело связано с деятельностью РУСКАПА - Русско-канадско-американского пассажирского агентства. В этом совместном предприятии нашли себе работу некоторые бывшие морские офицеры и члены их семей. В самый "расцвет" НЭПа, каким являлся 1925 год, англичанин Ходсон и другие иностранцы осмеливались появляться в доме по крайней мере одного из работников РУСКАПА - Н.Ф. Пешкова50. Возможно, что через иностранцев оказывалась материальная помощь (деньги, вещи) русским, прежде всего работникам РУСКАПА. В этой среде вращался и сын бывшего морского министра России С.А. Воеводского51, сменивший для безопасности свою фамилию на Вольский. "Недреманное око" не могло не усмотреть "социально опасный круг" в РУСКАПА, в результате чего члены этого достаточно тесного круга были арестованы.

x x x

Анна Васильевна была арестована в доме у Николая Николаевича Степанова52 и его жены Веры Ричардовны (с сыном Степанова, полным тезкой своего отца, будущим московским архитектором, дружил с детских лет сын Анны Васильевны - Володя Тимирев).

На допросах А.В. Книпер (Тимиревой) и Н.Ф. Пешкова, судя по протоколам, не шла речь о "шпионаже"; чекисты были заняты выявлением связей, круга и характера знакомств.

No 1.

На 1-м листе дела - фотографии в фас и профиль Анны Васильевны. Грустное молодое лицо.

No 2. Справка

29 апреля 1925 г.

Книпер (Тимирева) Анна Васильевна - бывшая жена адм. Тимирева и любовница Колчака. Так как Пешков и Степанов, знала и скрывала все прошлое Воеводского В.С. Тесно связана с Пешковым и иностранцами. Подданная СССР.

П/уполномоченный IV Отд. КРО ОГПУ Хайбулин

л. 2. Подл. рукопись

No 3. Ордер No 656 ОГПУ на арест и обыск Книпер А.В. по адресу: Плющиха, д. 31, кв. 11

30 апреля 1925 г.

Зам. пред. ОГПУ Г. Ягода53

л. 3. Подл.

No 4. Анкета No 1875 для арестованных и задержанных с зачислением за ОГПУ

[Заполнена рукой А.В. Тимиревой-Книпер]

30 апреля 1925 г.

Муж - Книпер В.К. - торговый агент Туркменторга.

Работал(а) - РУСКАПА, архивариус.

Где и когда арестована - на квартире Н. Степанова 30 апреля.

лл. 6-6 об. Подл.

No 5. Квитанция No 13029 комендатуры Адмуправления ОГПУ

об изъятии при аресте Книпер А.В.

30 апреля 1925 г.

Изъяты: сумка дамская кожаная, пудреница металлическая, карандаш метал., кольцо костяное и 24 копейки

л. 7. Подл.

No 6. Протокол допроса Книпер А.В.

2 мая 1925 г.

Проводил уполномоченный IV отделения КРО ГПУ Рыбкин

Пункт 10. Партийность и политические убеждения. Беспартийная, была бы согласна с соввластью, если бы не было такого принуждения и отбора.

Вопрос: Почему Вы оказались на стороне белых?

Ответ: В силу своих личных отношений к адмиралу Колчаку (далее об отношениях с Колчаком, об обстоятельствах ареста).

На вопрос о знакомстве с Пешковым отвечает, что это было в 1911 г., когда он был мичманом во флоте, рассказывает о встрече с Пешковым в Омске. На вопросы о некоторых лицах, о настоящем имени арестованного Вольского и его прошлом Анна Васильевна отказывается отвечать. Далее ее расспрашивают о получении денег на воспитание сына от мужа из-за границы, о мистере Крейне54 (из США), друге отца, который выслал ей 100 долларов; об Апушкиной Марии Николаевне, сестре Алексея Николаевича Апушкина55, знакомого по Сибири (сейчас живет в Париже).

лл. 8-11. Подл.

No 7. Заявление Книпер А.В. следователю комнат No 198, 199

8 мая 1925 г.

Прошу Вашего разрешения на передачу мне из дома одеяла, т.к. арестована я была не дома, взять его не могла и теперь мне нечем покрыться и я сильно зябну.

А. Книпер

л. 10. Автограф

No 8. Из постановления уполномоченного 4-го отделения КРО ОГПУ

о привлечении в качестве обвиняемой гр-ки Книпер А.В.

9 мая 1925 г.

[...] Принимала участие в укрывательстве ныне арестованного гр-на Воеводского, жившего под другой фамилией, о чем было ей известно [...]. Привлечена в качестве обвиняемой по ст. 68 Уголовного кодекса РСФСР.

Объявлено 9 мая 1925 г.

л. 12. Подл.

No 9. Из протоколов допросов А.В. Книпер

13-14 мая 1925 г.

Допрашивал уполномоченный 4-го отделения КРО ОГПУ Рыбкин. А.В. признается, что с 1921 г. знала Вольского, ранее носившего фамилию Воеводский. Сообщает, что на вечерах у Пешкова бывали Степановы, Вольские, из иностранцев - Овен, Уинтер, Вандеркампф, из английской миссии Чарнок, Ходсон.

лл. 14-14 об. Подл.

No 10. Из заключения IV Отделения КРО ОГПУ

14 мая 1925 г.

...Книпер при первом допросе, не отрицая своего прошлого и заявляя, что с соввластью не согласна ввиду "принуждения и отбора", категорически отрицала то, что ей якобы было известно прошлое Вольского, его настоящая фамилия, а также отказалась назвать фамилии своих знакомых, бывавших с ней вместе на вечерах, устраивавшихся у Пешкова "бывшими людьми" совместно с иностранцами.

На следующем допросе после долгого запирательства она созналась в том, что знала, что настоящая фамилия Вольского - Воеводский, что он из "бывших", живет под чужой фамилией... Что касается знакомых, бывших у Пешкова, гр-ка Книпер указала, что бывали там американцы и англичане из Британской миссии (Ходсон, Чарнок), а также русские, называть которых она снова отказалась...

Я, уполномоченный 4-го отделения КРО ОГПУ, рассмотрев дело No 32107 по обвинению гр-ки Книпер А.В., арестованной 30 апреля 1925 г. и содержащейся во внутренней тюрьме ОГПУ по 68-й ст. УК, нашел обвинение, предъявленное Книпер Анне Васильевне считаю [Так в оригинале.] вполне доказанным и, принимая во внимание ее прошлое и что за все время Революции она продолжает иметь связь с антисоветским элементом и иностранцами, считаю, что гр-ка Книпер А.В. является элементом социально опасным, а посему полагал бы:

Выслать ее в административном порядке из Москвы, лишив ее права проживать в 6 пунктах и погрангуберниях на 3 года.

Уполномоченный IV Отд. КРО ОГПУ Рыбкин

"Согласен" За Нач. IV Отд. КРО ОГПУ Сосновский

"Утверждаю" Пом. Нач. КРО ОГПУ Стырне56

лл. 17-17 об.

No 11. Расписка об изъятии из переписки Тимиревой А.В.,

имеющейся при деле Книпер (Тимиревой),

двух портретов Колчака и фотографии группы морских офицеров Балтфлота

18 мая 1925 г.

л. 16

No 12. Записка Книпер А.В. мужу Книпер В.К.

29 мая 1925 г.

Милый Всеволод, сидя здесь, я, как видится, выдумываю себе всякие поводы для беспокойства, почему я просила разрешение тебе написать.

Как Одя57? Я знаю, что у тебя дел много, но все-таки найди минутки и своди его к доктору для общего освидетельствования, главное обрати внимание на боль в колене. Устрой его где-нибудь на даче пока. Не присылай мне так много в передаче, еда хорошая, и пришли старый мой лиловый халат. Будьте оба здоровы и не скучайте.

Целую Вас обоих.

Анна Книпер

л. 20. Автограф

No 13. Заявление Книпер А.В.

следователю комнаты No 199

29 мая 1925 г.

Очень прошу Вас вызвать меня для выяснения некоторых обстоятельств.

Книпер

л. 21. Автограф

No 14. Подписка Книпер А.В. об ознакомлении с постановлением Особого Совещания

при коллегии ОГПУ о лишении права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове,

Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону и означенных губерниях сроком на 3 года

и выезде в Тарусу Калужской губернии в семидневный срок

2 июня 1925 г.

л. 19. Подл.

No 15. Сообщение Калужского губотдела ОГПУ в ОЦР ОГПУ

2 июня 1925 г.

[...]административно-высланная Книпер А.В. в г. Тарусу Калужской губернии прибыла и взята нами под наблюдение.

л. 23. Подл.

Далее следует ряд документов, сопровождающих выезд Анны Васильевны из Москвы в Тарусу, в том числе ее заявление в ОГПУ от 4 июня 1925 г. о том, что по выходе из комендатуры у нее украли сумку с выданным ей удостоверением об освобождении и удостоверением, подлежащим сдаче при приезде на место назначения в г. Тарусу. Дубликат документов Анна Васильевна получила 5 июня.

No 16. Сообщение Особого отделения ОГПУ по Калужской губ. в ОЦР ОГПУ

16 июня 1928 г.

Настоящим сообщаем, что адмвысланная Книпер А.В. 17 мая с.г. без нашего ведома выбыла в гор. Москву к своему мужу Всеволоду Книпер по адресу Плющиха, 31, кв. 11, о чем Книпер не сочла нужным уведомить и явиться к Уездоуполномоченному, ограничившись подачей заявления начальнику Тарусской волмилиции, что она выбывает, согласно телеграммы, полученной от ее мужа, в которой указывается, что [он] получил справку от ОГПУ через Политический Красный Крест об окончании срока высылки.

Подобное поведение Книпер надо рассматривать как игнорирование наш орган [Так в оригинале.], причем Книпер во время высылки вела себя вызывающе. Срок высылки окончен 29 мая с.г.

Зам. нач. ОО ОГПУ 2/81

и Калужской губернии Мазурин

Уполномоченный Иванов

лл. 32-32 об. Подл.

Далее имеется несколько справок о деле Книпер А.В., выписка из протокола ОСО при коллегии ОГПУ от 29 мая 1925 г. о деле Книпер А.В. (см. документ No 14).

Том 17

Арест Анны Васильевны в 1935 г. был связан, по-видимому, с кампанией "чистки" столицы и крупных городов от "социально опасного элемента". Кампания эта, начавшаяся после убийства С.М. Кирова в Ленинграде, достигла своего апогея в марте 1935 г., в Москве - чуть позже. Обвинение против Книпер А.В. строится целиком на прошлых "прегрешениях". Следствие не тратит время на разработку новых версий, однако попутно осуществляет сбор информации об окружении, друзьях и знакомых Анны Васильевны.

No 1. Справка на арест А.В. Книпер

5 апреля 1935 г.

В справке изложены данные допроса Поповой-Муромцевой А.В., преподавателя английского языка на заводе им. Сталина, двоюродной сестры Тимирева С.Н., о фактах биографии Тимиревой А.В. (отъезде ее на Дальний Восток в 1918). В справке процитировано заявление Ивановой, члена ВКП(б) с 1926 г., "К гр. Поповой А.В., "бывшей" дочери министра Муромцева, имеющей до революции крупные фабрики, имение и торговлю в 1923 или в 1924 году появилась [Так в оригинале.] бывшая жена ее брата, которая впоследствии была женой Колчака, с ней был ее сын Одя - лет 12. Вскоре жена Колчака куда-то уехала, а вот сейчас появился ее сын, которого видел выходящим из квартиры Поповой-Муромцевой мой сын Шура Иванов".

Полагаю:

Книпер А.В., проживающую Москва, Плющиха, д. 31, кв. 11, дом. хозяйку арестовать и повести следствие по признакам ст. 58, п. 10, УК РСФСР. Арест Книпер согласовать с прокурором г. Москвы.

Оперуполномоченный ОО УГБ НКВД

по Московской области Бекаревич

"Согласен" Зам. нач. 2-го отделения Карнаух

л. 1. Подл.

No 2. Ордер No 5485 Управления НКВД по Московской области на арест Книпер А.В. и обыск у нее

5 апреля 1935 г.

л. 2. Подл.

No 3. Протокол обыска у Книпер А.В.

6 апреля 1935 г.

Изъяты фотокарточки и личная переписка.

лл. 3-3 об.

No 4. Анкета арестованного (Книпер А.В.)

Не ранее 6 апреля 1935 г. [Датируется по содержанию]

п. 6. Профессия и специальность художник-график

п. 7. Место службы и должность работаю на дому от

или род занятий разных издательств

п. 9. Социальное происхождение казачка

п. 10. Социальное положение художник

лл. 4-4 об. Подл.

No 5. Заявление Книпер А.В. следователю

[Фамилия следователя отсутствует.]

7 апреля 1935 г.

В ночь с 5-го на 6-е апреля я была арестована. Вы ясно знаете подробно мою жизнь за последние 15 лет. Очевидно все же всякая психическая выносливость имеет свои пределы, и я до них дошла вплотную. Я не испытываю ничего, кроме глубокого отвращения к жизни, так, как она оборачивается ко мне сейчас. Если я не могу жить как свободный трудящийся человек своей страны, жизнь вообще цены для меня не имеет. С момента моего ареста я не ем и до тех пор, пока не узнаю непосредственных мотивов моего ареста, есть не буду. Прошу вызвать меня и очень прошу по возможности перевести меня во внутреннюю тюрьму.

А. Книпер

л. 9. Автограф

No 6. Записка

[Написана на небольшом клочке бумаги. Адресат не указан.]

8 апреля 1935 г.

Я снимаю голодовку

А. Книпер.

л. 10. Автограф

No 7. Постановление об избрании меры пресечения и обвинения Книпер А.В.

[Утверждено 9 апреля. В этот же день объявлено Анне Васильевне,

что и подтверждено ее подписью на бланке постановления.]

8 апреля 1935 г.

Я, оперуполномоченный Бекаревич, 2-го отделения Особого отдела УГБ НКВД Московской области... приняв во внимание, что гр. Книпер достаточно изобличается в том, что, будучи враждебно настроенной к Советской власти, в данное время, в период гражданской войны являлась женой "Верховного" правителя Колчака, находилась при нем до самого разгрома белой армии и ареста самого Колчака. После окончания гражданской войны Книпер прибыла в Москву, скрыв свое в прошлом отношение к Колчаку, вышла замуж за Книпер В.К., при получении паспорта не сообщила о себе органам власти, постановил: Книпер Анну Васильевну привлечь в качестве обвиняемой по ст. 58, п. 10, УК РСФСР. Мерой пресечения... избрать содержание под стражей.

л. 6. Подл.

No 8. Протокол допроса Книпер А.В.

8 апреля 1935 г.

Допрос произвел Бекаревич М.О.

Вопрос: Имеются ли у Вас за границей родственники?

Ответ: В Америке проживает с периода гражданской войны моя сестра Сафонова Мария Васильевна58, по профессии она музыкант-пианистка. Связей с ней не имею с 1922 г.

Вопрос: До какого года Вы имели письменные связи со своим бывшим мужем Тимиревым Сергеем Николаевичем?

Ответ: ...Тимирев С.Н. умер в 1933 г., письменную связь с ним я поддерживала до 1929-30 года. О смерти бывшего мужа я узнала из сообщения своего дяди Михайлова Сергея, умер примерно в 1933 г. в Ленинграде...

Вопрос: Назовите мне своих знакомых.

Ответ: От перечисления своих знакомых отказываюсь.

л. 7-8. Подл.

No 9. Протокол допроса Книпер А.В.

Начало допроса - 20 час. 20 мин.

Окончание - 10 апреля 0 час. 20 мин. Допрашивал Бекаревич

9-10 апреля 1935 г.

Вопросы в основном по фактам биографии Анны Васильевны, об обстоятельствах получения ею в 1933 г. паспорта.

...Октябрьскую революцию совершенно не понимала. Предпринятые первые шаги Советской власти по отношению к бывшему имущему классу, аресты, расстрелы и пр. встретила очень тяжело [В этом месте секретарь вместо слова "очень тяжело" записал "неодобрительно". В конце листа (11 об.) рукой Тимиревой записано, что слово "неодобрительно" зачеркнуто по ее требованию.].

Вопрос: Назовите мне людей, которые бы могли охарактеризовать Вас с положительной стороны - в смысле Вашего лояльного отношения к Советской власти.

Ответ: ...Расхождений с Советской властью у меня нет, контрреволюционной агитацией не занимаюсь, но я не могу согласиться с проводимой карательной политикой Советской власти. Всякие аресты, суды, приговора я воспринимаю болезненно, считаю жестокостью к людям. И они в практике при Советской власти и часто не вызываются необходимостью и неизбежным [Так в оригинале.]. [...]Это мое болезненное отношение ко всяким репрессиям, не исключая и применяемых ко мне, основного моего отношения к Советской власти не меняет.

(Далее А.В. назвала Шестакова Н.Я. и Пешкова Н.Ф. как людей, которые могут охарактеризовать ее с положительной стороны.)

лл. 11-16 об. Подл.

No 10. Протокол допроса Филипьевой Натальи Николаевны

9 апреля 1935 г.

Дальняя родственница Анны Васильевны. Проживала с 1925 г. в одной квартире с Книперами. Вопросы о посетителях квартиры. Среди прочих в ответе назван театральный художник Дмитриев В.В.59 Особо интересовались посещением квартиры Пешковым Н.Ф.

лл. 17-18 об. Подл.

No 11. Протокол допроса Сафоновой Елены Васильевны60

10 апреля 1935 г.

Приехала на время в Москву из Ленинграда. Расспрашивают о знакомых Книпер в Москве, Ленинграде. Сафонова Е.В. называет Дмитриева В.В., Пешкова Н.Ф.

лл. 21-22 об. Подл.

No 12. Протокол допроса Шестакова Н.Я.

13 апреля 1935 г.

Его жена, Надежда Владимировна, урожденная Глен61, близкая подруга Анны Васильевны, с которой допрашиваемый познакомился примерно в 1928 г. Отвечает на вопросы о своей жене, брате, сестрах.

Спрашивают о том, как давно знает Анну Васильевну и как может ее охарактеризовать с политической стороны.

Ответ: С политической стороны Книпер А.В. характеризую как человека, озлобленного по отношению к Советской власти в данный переживаемый нами период... Из случаев, когда бы Книпер А.В. хоть чем-либо или каким-либо проводимым мероприятием Советской власти восторгалась бы и одобряла бы его, радуясь достижениям и пр., - указать не могу.

лл. 20-20 об. Подл.

No 13. Протокол допроса Сахаровой (Поленовой) Екатерины Васильевны62

15 апреля 1935 г.

Дочь известного художника. Называет общих с Анной Васильевной знакомых: Федорченко Софью Захаровну, писательницу, Малиновскую Елену Константиновну, бывшего директора Большого театра. Сахарова (Поленова) Е.В. познакомилась с Книпер А.В. в 1925 г. в Тарусе. О связях ее с Колчаком узнала из журнала "Красный архив"63, позднее Анна Васильевна подтвердила это.

Характеризую Анну Васильевну Книпер как человека отзывчивого, но легкомысленного, с элементами истерии, неуравновешенности. Указать на случаи желчных каких-либо настроений по отношению к Советской власти со стороны Книпер не могу.

лл. 23-24 об. Подл.

No 14. Справка о сотруднике отделения милиции No 8 Алтайском В.Н.,

выдавшем паспорт Книпер А.В.

17 апреля 1935 г.

Алтайский допрошен, его дело передано в УГБ НКВД Московской области Ипполитову.

Оперуполномоченный Бекаревич

л. 25. Подл. рукопись

No 15. Обвинительное заключение по следственному делу No 3499 на Книпер А.В.

19 апреля 1935 г.

Я, оперуполномоченный ОО УГБ НКВД Московской области Бекаревич, рассмотрев материал следственного дела No 3499 на Книпер А.В., обвиняемую по ст. 58, п. 10, УК, нашел:

За контрреволюционную деятельность, выразившуюся в проявлении среди своего окружения злобных и враждебных выпадов против Советской власти, ОО УГБ НКВД арестована бывшая куртизанка - жена Колчака, Книпер Анна Васильевна. Прошлое и враждебное отношение к Советской власти в данное время со стороны Книпер материалами следствия полностью подтвердилось...

На основании вышеизложенного, Книпер Анна Васильевна обвиняется в том, что, будучи враждебно настроенной к Советской власти, в прошлом являлась женой Колчака, находилась весь период активной борьбы Колчака против Советской власти при последнем - до самого последнего времени, т.е. до его расстрела. Находясь при Колчаке, Книпер была в полном курсе переговоров Колчака с англичанами и всей последующей деятельности колчаковщины. На данный период Книпер, не разделяя политики Соввласти по отдельным вопросам, проявляла свою враждебность и озлобленность по отношению к существующему строю, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58, п. 10, УК. Виновной Книпер себя признала. Исходя из чего, постановил:

Следственное дело No 3499 на Книпер А.В., обвиняемую по ст. 58, п. 10, УК, считать законченным и передать на рассмотрение Особого совещания НКВД СССР, перечислив за последним обвиняемого. Следственное дело вместе с обвинительным заключением направить для предварительной санкции прокурору г. Москвы.

лл. 26-29. Подл.

No 16. Выписка из протокола ОСО при НКВД СССР о деле No 3499 Книпер А.В.

22 апреля 1935 г.

Постановили: Книпер А.В. за контрреволюционную агитацию заключить в ИТЛ сроком на 5 лет, считая срок с 5 апреля 1935 г. Дело сдать в архив.

л. 31. Подл.

No 17. Отношение нач. УСО ГУГБ НКВД СССР коменданту Бутырского изолятора НКВД

23 апреля 1935 г.

[...]Направить [Книпер А.В.] первым отходящим этапом в распоряжение начальника упр. БАМЛАГ НКВД г. Свободный и содержать на особом учете в порядке приказа No 257/с-33 г.

л. 33. Копия

No 18. Выписка из протокола ОСО при НКВД СССР о пересмотре дела No 3499 на Книпер А.В.

10 мая 1935 г.

[...]Постановили: ...Во изменение прежнего постановления Книпер А.В. лишить права проживания в 15 п[унктах] сроком на 3 года

л. 32. Подл.

Том 18

Дело No 120089 по обвинению Книпер-Тимиревой А.В. по ст. 58, п. 10, ч. I УК РСФСР

Этот том начат 25 марта 1938 г., на следующий день после ареста Книпер А.В. На обложке дела указано, что дело заведено Управлением НКВД СССР по Московской области.

Арест в 1938 г. происходил по известному сценарию - донос, инспирированный или инициативный, что установить невозможно, арест, жесткие допросы с применением методов физического воздействия. Анна Васильевна пытается бороться, то признаваясь в шпионаже, то отказываясь от ранее данных показаний. Выйти из замкнутого круга - заданного заранее сценарного плана ей не удается. Но что удается вполне - сохранить достоинство даже в этих страшных, изматывающих душу, сердце, нервы обстоятельствах. Она проиграла, получив приговор по ст. 58, п. 10, ч. I УК РСФСР, - но победила силой своего духа.

No 1. Справка на арест Книпер А.В.

Совершенно секретно

23 марта 1938 г.

В отделение милиции Малоярославецкого РО УНКВД поступили сведения о том, что проживающая в г. Малоярославце, по ул. Пролетарская, д. 39, Книпер А.В. (она же Тимирева), без определенных занятий... в прошлом гражданская жена Колчака... ведет антисоветскую агитацию. (Приведены слова, якобы принадлежащие А.В., относящиеся к сентябрю 1937 г.: Чего терпит народ, ведь кругом обман - большевики своей политикой разорили трудящихся. Коммунисты начали закрывать церкви и делают [Так в оригинале.] гонения на религию, но по-ихнему не выйдет. Германия готовит на коммунистов много оружия [Так в оригинале.]. Весной 1938 г. будет война, и их уничтожат, а мы тогда освободимся от гонения на религию. В ноябре 1937 г. Анна Васильевна будто бы сказала: Зачем нам ходить на выборы, так как депутаты уже выбраны коммунистами без нас и нам там нечего делать.

На основании изложенного подлежит аресту Книпер-Тимирева Анна Васильевна.

Начальник Отделения милиции

Малоярославецкого райотдела УНКВД

по Московской области, мл. лейт. милиции Захаров

лл. 1-1 об. Подл.

No 2. Постановление начальника отделения милиции Малоярославецкого района

об избрании меры пресечения и предъявления обвинения Книпер А.В.

[Объявлено Книпер А.В. только 28 декабря 1938 г]

25 марта 1938 г.

[...]Участвовала во всех походах Колчака против Красной армии, неоднократно арестовывалась по подозрению в шпионаже и связь со шпионом-диверсантом, среди населения ведет контрреволюционную агитацию против Советской власти и существующего строя. Постановил: Книпер-Тимиреву Анну Васильевну привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58, п. 10, ч. I УК. Мерой пресечения избрать содержание под стражей в тюрьме.

лл. 2-2 об. Подл.

No 3. Ордер управления НКВД по Московской области на арест и обыск Книпер А.В.

24 марта 1938 г.

л. 3. Подл.

No 4. Протокол обыска и выемки Книпер А.В.

25 марта 1938 г.

Изъят паспорт Книпер А.В.

лл. 4-4 об. Подл.

No 5. Анкета арестованного (Книпер А.В.)

25 марта 1938 г.

Особые внешние приметы: часто кашляет.

лл. 5-5 об. Подл.

Далее в деле находятся копии протокола допроса Тимиревой А.В. от 7 декабря 1921 г., показаний Анны Васильевны от 6 февраля 1922 г. и выписка из протокола допроса от 27 июня 1922 г.

No 6. Протокол допроса Книпер А.В.

26 марта 1938 г.

Допрос ведет начальник о/м Малоярославецкого райотдела УНКВД по Московской области.

Спрашивают о предшествующих арестах, о знакомстве в 1921 г. с Галиной Даль и последующих встречах с ней, о приезде в Москву 20 декабря 1935 г. в связи с болезнью сына. Анна Васильевна сообщает, что лично писала Г. Ягоде, который и дал временное разрешение на проживание в Москве до 1936 г.

лл. 10-12. Подл.

No 7. Протокол допроса Книпер А.В.

4-5 апреля 1938 г.

[...] Да, я жена Колчака адмирала генерала [Так в оригинале.] [...]я была с ним в поезде во время отступления из г. Омска. Я была на стороне Колчака против Красной Армии и против Советской власти, я полностью буржуазные взгляды Колчака разделяла...

Спрашивают о бывшем муже Тимиреве С.Н., о Колчаке А.В., о всех предыдущих арестах, о муже Книпер В.К. Из материалов допроса становится известно, что сын Анны Васильевны арестован в Ростове за связь с отцом.

лл. 13-17. Подл.

На следующих листах отдельные "признания", касающиеся 20-х годов, сделанные Анной Васильевной во время допроса 7 апреля 1938 г.

No 8. Показания обвиняемого Книпер А.В.

[Написано на бланке протокола допроса]

7 апреля 1938 г.

Я, Книпер, хочу чистосердечно признаться в своей контрреволюционной шпионской деятельности и дать следствию правдивые показания. Я действительно являюсь шпионом в пользу английского государства. Я прошу дать мне несколько времени для уточнения и восстановления в памяти своей контрреволюционной работы, которую я изложу через некоторое время.

л. 32. Автограф

[...]Я была использована как известный центр, вокруг которого собирались морские офицеры, среди которых можно было черпать материал для нужной англичанам работы... Степанов в последнюю свою встречу заявил мне, что сам того не заметил, как стал беспартийным большевиком... Пешков тяжело болен туберкулезом... Я признаю, что Ходсон передал мне от моего парижского друга 100 рублей, а также купил у меня бриллиантовую вещицу. Признаю также, что один раз он передал мне письмо от В. Романова и сообщил сведения о семействе адмирала Колчака. Через него я писала в Париж тому же Романову письма частного характера... Заданий от него не получала... В мае 1922 г. была приглашена вдовой английского офицера Галиной Даль к ней домой. Там Ходсон передал мне 100 руб. и меня завербовал... Ходсон передавал мне письма из Франции от колчаковского офицера Апушкина, который в Париже читал лекции о гражданской войне в Сибири...

лл. 33-35. Автограф

No 9. Протокол допроса Книпер А.В.

[На первом листе бланка допроса поперек текста написано:

Дополнительные показания.]

8 апреля 1938 г.

Я, Книпер, дальнейшее запирательство считаю бесполезным, поэтому решила дать следствию чистосердечные показания о своей контрреволюционной шпионской деятельности...

Далее Анна Васильевна "признается" во вращении среди контрреволюционного белогвардейского офицерства - Пешков, Степанов, Епанчин; через вдову английского офицера Галину Даль знакомство с Ходсоном, который завербовал ее для шпионской деятельности в пользу Англии, за что получала деньги золотом и валютой.

...В 1935 г. за время проживания в Москве своей контрреволюционной работы не прекращала и высказывала террористические настроения против руководителей Советского правительства и вождей ВКП(б)...

Вопрос: Признаете ли себя виновной в контрреволюционной шпионской деятельности против Советского государства?

Ответ: Виновной себя в контрреволюционной шпионской деятельности против Советского государства полностью признаю и заявляю, что я действительно была шпионом английской разведки и вела активную контрреволюционную работу против Советской власти.

лл. 18-19 об. Подл.

No 10. Протокол допроса Книпер А.В.

17 мая 1938 г.

Допросил сержант госбезопасности Кузнецов. Расспрашивал о Пешкове Н.Ф. и его связи с Ходсоном.

лл. 20-21. Зав. копия

No 11. Заявление Книпер А.В.

[Адресат не указан. Написано на обороте вопросника (см. док. No 12)]

[17 мая] 1938 г.

Я прошу не ставить мне в вину несообщение имен белогвардейских офицеров, с которыми я имею дело в настоящее время. В своем окружении я не нахожу их ни одного. Год за годом они все больше сходят со сцены. Из имен, которые Вы сегодня называли, нет ни одного, которое было бы живо в настоящее время в СССР. Если они и есть, то за пределами, связи же с заграницей я давно не имею. Единственную связь с иностранцами с 1922 г. по 1925 г. я показала подробно. Показывать о работе, которой не ведешь, более чем трудно, просто невозможно. Единственно, что я могу допустить, это какую-нибудь косвенную и неизвестную мне связь. Я прошу, если это так, дать мне указание, каким образом выяснить это обстоятельство, и я дам все зависящие от меня показания безоговорочно. Но не могу же я сутками стоять перед белым листом, мучаясь, что же показывать, когда ничего нет. Прошу убедительно перейти к системе конкретных вопросов.

л. 25 об. Автограф

No 12. Вопросы следователя к Книпер А.В.

17 мая 1938 г.

1) Опишите работы 1918 г. и ваше вращение среди "колчаковщины" [Так в оригинале.].

2) Опишите подробно о 1922 г., ваше вращение среди шпионов-англичан.

3) Основное получение задания от консула английского.

4) Когда была завербована Романовым.

5) Когда Вы или Галина Даль завербована.

6) Связь с арестованной, с которой находились в лагерях.

7) Ваша проводимая работа в СТО [с] иностранной корреспонденцией.

8) И основная задача Вашей шпионской работы.

Далее следуют ответы Анны Васильевны на поставленные вопросы.

1. Названы фамилии: Вуич, Дудоров, Апрелев, Воскресенский - младшие офицерские чины, моряки.

2. Встречалась с Комеловым, Пешковым, Степановым, Гороховым и инженером Епанчиным и "без всяких англичан".

3. Не получая заданий лично, из разговоров при нем [английском консуле] я могла понять, что он интересуется более экономическими вопросами, в частности, хлебным...

4. Получала деньги от Романова, писал из эмиграции, требований ко мне не предъявлял.

5. Рассказывает о знакомстве в лагере с Петрункевичем в 1935 г.

7. В СТО просматривала по службе иностранные газеты экономического характера и переводила наиболее интересные патрону.

8. Могла быть только информационной.

Далее идут подробные показания о жизни А.В. в Егорьевске, Москве, Вышнем Волочке, Верее, Малоярославце, о людях, с которыми она общалась.

лл. 25-31. Автограф

Далее в деле находятся протоколы допросов свидетелей.

No 13. Протокол допроса свидетеля Соколовой Анастасии Михайловны

[Свидетельские показания Соколовой А.М. использованы в справке на арест (док. No 1).]

18 марта 1938 г.

Допрос произведен Управлением НКВД по Московской области.

...В октябре 1937 г. она говорила - что терпит народ, ведь кругом обман... игнорировала Сталинскую конституцию, говорила "зачем нам ходить на выборы..."

лл. 37-38. Подл.

No 14. Протокол допроса свидетеля Курилец А.Г.

20 декабря 1938 г.

...Книпер упорно не ходила на предвыборные собрания и, выражая свою враждебность к Советской власти, 12 декабря 1937 г. отказалась голосовать... Ввиду того что мне с Книпер не приходилось разговаривать, я фактов контрреволюционных высказываний Книпер показать не могу.

лл. 39-40 об. Подл.

No 15. Протокол допроса свидетеля Сидорова Николая Архиповича, члена ВКП(б) с 1925 г.

20 декабря 1938 г.

Приписывает Книпер следующее высказывание:

В СССР скоро все население с голоду помрет. Коммунисты не способны управлять государством. Хотя им и осталось господствовать всего несколько времени, скоро всех передушим.

Я об этом тут же сообщил начальнику отделения милиции, после чего Книпер вскоре была арестована.

лл. 41-42. Подл.

No 16. Протокол допроса обвиняемой Книпер А.В.

28 декабря 1938 г.

Начат в 17 час. 00 мин.

Подробно расспрашивают Анну Васильевну о ее семье, отце, первом муже Тимиреве С.Н., о Колчаке и его деятельности, о предыдущих арестах, о Галине Даль, о Ходсоне. После каждого ответа на вопрос Анна Васильевна ставит свою подпись.

Следователь: Вы отвечаете следствию неправду. Ваши встречи с Ходсоном были основаны [Так в оригинале.] для передачи ему шпионских сведений. Вы об этом скрываете.

Ответ: При встрече с Ходсоном я никаких шпионских сведений ему не передавала.

...Данные мною показания я не подтверждаю, за исключением показаний 27 мая [Анна Васильевна ошиблась, допрос состоялся 17 мая 1938 г.]. Я отрицаю показания, данные мною о шпионской деятельности, а также об антисоветской агитации...

лл. 43-58. Подл.

No 17. Постановление об окончании следствия

29 декабря 1938 г.

Я, оперуполномоченный I отд[еления] 4/5 отдела УНКВД Хлопков, рассмотрев следственное дело No 145, постановил:

Следствие по делу No 145 по обвинению Книпер-Тимиревой А.В. по ст. 58, п. 10, УК РСФСР считать оконченным, о чем объявить обвиняемой.

Приписка рукой Книпер А.В.: Настоящее постановление мне объявлено. С материалами следствия я ознакомлена, ранее данные показания о шпионской деятельности отрицаю, а об агитации утверждаю, что я ею не занималась.

лл. 59. Подл. рукопись

No 18. Обвинительное заключение Управления НКВД Московской области

по следственному делу Книпер-Тимиревой А.В.

29 декабря 1938 г.

...Будучи допрошена в качестве обвиняемой, Книпер-Тимирева А.В. обвиняемой себя в предъявленном ей обвинении признала полностью, а впоследствии от своих показаний отказалась.

Постановили: Следственное дело No 145 по обвинению Книпер-Тимиревой Анны Васильевны по ст. 58, п. 10, ч. I УК РСФСР направить на рассмотрение ОСО НКВД СССР, одновременно зачислив за ним обвиняемую.

лл. 62-64. Подл.

No 19. Протокол допроса Книпер А.В.

24 января 1939 г.

Проводил пом. прокурора Московской области по спецделам Шленский.

[...]Нет, я себя виновной ни в чем не признаю, показания, данные при допросе 17 мая 1938 г. и 28 декабря 1938 г., подтверждаю, считаю их правильными. От всех остальных показаний, которые мною были даны в Малоярославце, я отказываюсь, т.к. они неправильны и даны под угрозой работников милиции и НКВД Малоярославецкого района, а также они применяли методы физического воздействия...

лл. 65-66. Подл.

No 20. Постановление помощника прокурора Московской области

20 февраля 1939 г.

[...] Нашел: Настоящее дело представить на рассмотрение Ообого Совещания НКВД СССР.

Пом. прокурора Московской области

по спецделам Шленский

Согласен:

Зам. прокурора Московской области

по спецделам Болдырев

л. 67. Подл.

No 21. Справка санчасти Бутырской тюрьмы НКВД СССР освидетельствования Книпер А.В., 45 лет

21 января 1939 г.

Обнаружены явления миокардита и истощение центральной нервной системы.

...Годна к легкому физическому труду.

Врач-терапевт Бутырской тюрьмы Миляева

Врач-психиатр Бутырской тюрьмы Довбня

Нач. санчасти Бутырской тюрьмы Смирнов

л. 68. Подл.

No 22. Заключение прокурора Московской области по делу No 145 Книпер-Тимиревой А.В.

[...]Нашел: ...Считая обвинение по делу Книпер-Тимиревой А.В. доказанным и учитывая ее социальную опасность, полагаю: Дело рассмотреть на Особом Совещании.

Прокурор Кокорев

л. 73. Подл.

No 23. Заключение ст. оперуполномоченного секретариата ОСО Румянцева

по рассмотрению следственного дела No 145 Книпер А.В.

27 марта 1939 г.

Оснований, препятствующих рассмотрению дела в суде, из материалов дела не усматривается. На основании изложенного дело подлежит возврату для направления в Мособлсуд.

л. 72. Подл.

No 24. Выписка из протокола No 6 постановления ОСО при НКВД СССР

[На выписке приписка от руки: "Карлаг".]

3 апреля 1939 г.

[...]Постановили: Книпер-Тимиреву Анну Васильевну за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет с 24.03.38 г. Дело сдать в архив.

л. 70. Подл.

No 25. Справка Управления Карагандинского исправительно-трудового лагеря

об освобождении Книпер А.В. из Карлага и поселении на станции Жарык

24 марта 1946 г.

д. 19, л. 26. Подл.

Том 19

Начато в УМГБ по Ярославской области 20.12.49 г., окончено 20.01.50 г.

Анна Васильевна Книпер арестована в г. Щербаков (просп. Ленина, 17) 20 декабря 1949 г. по ст. 58-10 ч. I УК РСФСР.

No 1. Из Постановления начальника управления МГБ Ярославской области об аресте Книпер А.В.

13 декабря 1949 г.

[...]Нашел: Книпер А.В. среди своего окружения проводит антисоветскую агитацию [...].

Нач. отделения 5-го отдела УМГБ

Ярославской обл., майор Юров

Зам. нач. 5-го отдела УМГБ

Ярославской обл., подполковник Захаров

Согласен:

Нач. следственного отдела УМГБ

Ярославской обл., подполковник Ренцев

лл. 2-2 об. Подл.

No 2. Постановление начальника управления МГБ Ярославской области

об избрании меры пресечения Книпер А.В.

17 декабря 1949 г.

[...]Постановил: Книпер-Тимиреву А.В., 1893 г. рождения, подвергнуть аресту и обыску.

л. 3. Подл.

No 3. Ордер No 288 на арест Книпер А.В.

19 декабря 1949 г.

л. 4. Подл.

No 4. Анкета арестованного (Книпер А.В.)

20 декабря 1949 г.

Типовое описание словесного портрета и особых примет. Подчеркнуто то, что характеризует Анну Васильевну. Указано, что на правой ноге имеется шрам от операции.

л. 5-6 об. Подл.

No 5. Протокол обыска Книпер А.В.

20 декабря 1949 г.

У Книпер А.В. изъяты паспорт, справка об освобождении из ИТЛ, облигации 3%-ного займа восстановления народного хозяйства на 600 руб., фотокарточки разные (6 шт.), разные справки на 8 л., письма и записки на 89 л.

лл. 9-9 об. Подл.

No 6. Акт описи имущества Книпер А.В.

20 декабря 1949 г.

В опись включено 15 предметов

л. 12. Подл.

No 7. Акт обыска квартиры, в которой проживала Книпер А.В.

20 декабря 1949 г.

Квартира опечатана печатью No 6 Щербаковского ГОМГБ Ярославской области.

л. 13. Подл.

No 8. Протокол допроса Книпер А.В.

21 декабря 1949 г.

Начало - 23 ч. 40 мин.

Конец - 0 ч. 30 мин.

Спрашивают о родственных связях, о сыне, о котором Анна Васильевна не имеет сведений с 1938 г.

Анна Васильевна заявляет: "Никакой антисоветской деятельностью не занималась".

лл. 15-15 об. Подл.

No 9. Протокол повторного допроса Книпер А.В.

24 декабря 1949 г.

Начало - 12 ч. 45 мин.

Окончание - 14 ч. 15 мин.

Спрашивают об отце, предшествующих арестах, отбывании наказаний, местах проживания и занятиях.

лл. 16-17. Подл.

No 10. Постановление следственного отделения УМГБ Ярославской области

о предъявлении обвинения Книпер А.В.

2 января 1950 г.

[...]Изобличается в том, что, "будучи враждебно настроенной к советской власти, проводила антисоветскую агитацию" и высказывала злобную клевету на ВКП(б) и Советское правительство.

лл. 18-18 об. Подл.

No 11. Протокол допроса Книпер А.В.

3 января 1950 г.

Начало: 20 час. 30 мин.

Ответ: [...]Я никакой антисоветской деятельностью не занималась [...]. Предъявленное мне обвинение основано на вымышленных показаниях свидетелей и искажении фактов... Нет, Ходсон и не думал меня вербовать, и никакой шпионской деятельностью я не занималась.

лл. 19-20. Подл.

No 12. Протокол допроса Ивановой Нины Владимировны64

Не ранее 2 января 1950 г. [Датируется по смежным документам.]

Год рожд. 1900, Ленинград. Три года училась в Академии художеств, Ленинград. Одинокая, пенсионер. Допросил оперуполномоченный Щербаковского ГО МГБ Жульцов.

Вопрос: Что Вам известно об антисоветских проявлениях Книпер-Тимиревой?

Ответ: В наших беседах с Книпер-Тимиревой я резко антисоветских высказываний не слышала, однако иногда она говорила, что ей очень трудно жить на те средства, которые она зарабатывает. После этих слов всегда разговор прерывала и молчала...

лл. 21-22 об. Подл.

No 13. Протокол допроса Карповой Серафимы Семеновны

4 января 1950 г.

1902 г. рожд., помощник бутафора в гордрамтеатре.

Вопрос: Что Вам рассказывала о своей прошлой жизни Книпер-Тимирева и откуда она прибыла на жительство в г. Щербаков?

Ответ: В беседах со мной Книпер-Тимирева, рассказывая о свой прошлой жизни, говорила, что она родилась в Кисловодске, где у них было свое имение и она со своей семьей жила очень хорошо. На жительство в г. Щербаков Книпер-Тимирева прибыла из Московской области. Откуда точно, не знаю.

Вопрос: Что Вам Книпер-Тимирева рассказывала о своей судимости и где она отбывала срок наказания?

Ответ: В одной из бесед в феврале месяце 1948 г., дату я точно не помню, я с Книпер-Тимиревой поделилась о том, что я в 1946 г. купила краденые продукты и органами милиции была задержана. На это Книпер-Тимирева ответила мне: "Я тоже по ст. 58 отбывала 10 лет. А вообще сейчас очень легко попасть в тюрьму". Разговор этот происходил в бутафорцехе Гордрамтеатра. Где Книпер-Тимирева отбывала наказания, я не знаю, и она мне об этом не рассказывала.

лл. 23-24 об. Подл.

No 14. Протокол следственной части УМГБ Ярославской области

объявления обвиняемому об окончании следствия

20 января 1950 г.

лл. 27-27 об. Подл.

No 15. Обвинительное заключение по обвинению Книпер-Тимиревой А.В.

в преступлениях по ст. 58, п. 10, ч. I УК РСФСР

25 января 1950 г.

Арестована 20.12.49 г. за антисоветскую деятельность. Клеветала на ВКП(б), Советское правительство, проводимую ими политику и условия жизни. Не признала себя виновной... Изобличается свидетельскими показаниями Сидорова Н.А., Соколовой А.М., Курилец А.Г. ...Ходатайствуем подвергнуть Книпер-Тимиреву А.В. ссылке на поселение.

Следователь следств. отдела УМГБ

по Ярославской области Дарьин

Нач. 2-го отд. следств. отд. УМГБ по ЯО, майор Глебов

"Согласен"

Нач. следств. отд. УМГБ по ЯО, подполковник Ренцев

лл. 28-29. Подл.

No 16. Справка

[Напечатана после текста обвинительного заключения (см. док. No 15).]

1. Преступление совершено 1937-1938 гг.

2. Уголовное преследование возбуждено 13.12.49 г.

3. Дело принято к производству следствия 20.12.49 г.

4. Испрошена санкция на предание суду [не заполнено]

5. Получена санкция на предание суду [не заполнено]

6. Избранная мера пресечения содержание под стражей

с 20.12.49 г.

7. Обвинение предъявлено 3.01.50 г.

8. Предварительное следствие закончено 20.01.50 г.

9. Обвиняемая содержится во внутренней тюрьме

УМГБ ЯО

10. Вещественных доказательств по делу нет

11. Личные документы обвиняемой Книпер-Тимиревой

приобщены к делу в отдельном пакете

Следователь следственного отдела

Управления МГБ по Ярославской обл. Дарьин

лл. 29-30. Подл.

No 17. Выписка из протокола No 20 ОСО при МГБ СССР

3 июня 1950 г.

[...]Постановили: Книпер-Тимиреву А.В. как социально опасную личность по связям с контрреволюционным элементом сослать на поселение в Красноярский край.

л. 31. Подл.

No 18. Наряд начальнику УМГБ Ярославской обл. на отправку заключенного в ссылку на поселение

30 июня 1950 г.

Характер преступления - социально опасная личность по связям с контрреволюционным элементом.

Этапируйте в гор. Красноярск в распоряжение УМГБ Красноярского края для направления в ссылку на поселение.

Зам. зав. отд. "А" при МГБ СССР, полковник Соснин

Нач. 14-го отд. подполковник Бурынин

л. 32. Копия

Далее в деле имеется ряд документов, связанных с реабилитацией Сафоновой-Тимиревой-Книпер А.В.

Документы, обращения А.В. и ее близких по вопросу реабилитации находятся в ряде дел.

Помещаем их в сборнике в хронологическом порядке с указанием номеров дел, в которых они находятся.

No 1. Из заявления Книпер А.В. Маленкову Г.М.65, председателю Совета Министров СССР

6 июля 1954 г.

[...]Мне 61 год. Теперь я в ссылке. Все, что было тогда, уже только история. Я не знаю, кому и зачем нужно, чтобы последние годы моей жизни проходили в таких уже невыносимых для меня условиях. Из всех близких у меня остались только младшая сестра и сын другой сестры, погибшей во время блокады в Ленинграде.

Я прошу Вас покончить со всем этим и дать мне возможность дышать и жить то недолгое время, что мне осталось [Полностью текст письма см. на с. 436 наст. издания.].

Книпер

д. 18, л. 81. Автограф

No 2. Письмо Сафоновой Е.В. Маленкову Г.М.

21 июля 1954 г.

Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович!

По поручению моей сестры А.В. Книпер-Тимиревой передаю Вам ее, присланное мне заявление.

Сообщаю, что с моей стороны 6.07.54 г. было подано по ее делу заявление на имя Генерального прокурора СССР т. Руденко66.

Сафонова Елена Васильевна

Москва, Плющиха, 31, кв. 11

тел. Г-192-18

д. 18, л. 80. Автограф

No 3. Заключение по заявлению А.В. Книпер и архивно-следственному делу

по обвинению Книпер-Тимиревой А.В.

24 декабря 1954 г.

Рассмотрев, в связи с поступившим заявлением, архивно-следственное дело No 620695 по обвинению Книпер-Тимиревой А.В. ...трижды судимую за антисоветскую деятельность... учитывая изложенное и не находя оснований для пересмотра дела, полагал бы заявление Книпер-Тимиревой А.В. оставить без удовлетворения, в пересмотре дела отказать.

Ст. следователь след. отдела УКГБ

по Калужской области, ст. лейтенант Сенаторов

"Согласен"

Нач. след. отдела УКГБ

по Калужской области, подполковник Колосков

д. 18, лл. 83-86. Подл.

No 4. Постановление Отдела по спецделам Прокуратуры СССР

по жалобе Книпер-Тимиревой А.В. о пересмотре дела

29 июня 1955 г.

[...]Учитывая, что Книпер-Тимирева за антисоветскую агитацию осуждена правильно, руководствуясь ст. 441 УПК РСФСР, постановил:

Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 3 апреля 1939 г. по делу Книпер-Тимиревой А.В. считать правильным. Жалобу ее о пересмотре дела оставить без удовлетворения.

Прокурор отдела по спецотделам

юрист I класса Прошляков С.М.

д. 18, лл. 87-88. Подл.

No 5. Протест в порядке надзора зам. Генерального прокурора СССР

в Президиум Ярославского облсуда по делу Книпер-Тимиревой А.В.

27 февраля 1957 г.

[...]Прошу постановление ОСО при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменить и дело в отношении Книпер-Тимиревой А.В. за отсутствием состава преступления производством прекратить.

Зам. Генерального прокурора СССР,

государственный советник юстиции I класса

при Министре Государственной безопасности Д.Салин

д. 19, л. 33. Подл.

No 6. Постановление Президиума Ярославского облсуда

21 марта 1957 г.67

[...]Постановили: Постановление ОСО при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменить и дело в отношении Книпер-Тимиревой А.В. производством прекратить за отсутствием состава преступления.

Председатель Президиума

Ярославского областного суда Молодяков

д. 19, лл. 36-37. Подл.

No 7. Протест (в порядке надзора) зам. Генерального прокурора СССР

в судебную коллегию по уголовным делам Верховного Суда РСФСР по делу Книпер А.В.

Особый контроль

Секретно

15 февраля 1960 г.

[...]Осуждена Книпер была неправильно. Руководствуясь ст. 25 Положения о прокурорском надзоре в СССР, прошу: постановление ОСО при НКВД СССР от 10 мая 1935 г. в отношении Книпер А.В. отменить и дело прекратить за отсутствием состава преступления.

Зам. Ген. прокурора СССР,

государственный советник I класса В. Куликов

Приложение: Дело No 120089, т. 14 на 35 л.

д. 17, л. 36. Подл.

No 8. Определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР

1 марта 1960 г.

Состав: Гаврилин М.А., Овчинникова А.М., Прокопенко Т.П. - о рассмотрении протеста зам. Генерального прокурора СССР по постановлению ОСО68 по делу Книпер А.В. [Здесь же, на лл. 43-44 имеется аналогичный документ, принятый в тот же день, которым постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 3 апреля 1939 г. в отношении Книпер А.В. было отменено и дело производством прекращено за недоказанностью предъявленного обвинения.]

[...]Соглашаясь с протестом [заместителя Генерального прокурора СССР на постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 3 апреля 1939 г.] и руководствуясь ст. 418 УПК РСФСР, Коллегия определила:

постановление ОСО при НКВД СССР от 10 мая 1939 г. в отношении Книпер Анны Васильевны отменить и дело производством прекратить за отсутствием в ее действиях состава преступления.

д. 18, лл. 45-46. Зав. копия.

________________

1 Пепеляев, Виктор Николаевич, см. примеч. 79 к ФВ.

2 Политический центр - временный блок земских и политических организаций Сибири, территориально охватывавших губернии Томскую, Енисейскую, Иркутскую и области Якутскую, Забайкальскую, Амурскую и Приморскую, объединившихся "с целью образования демократического буфера" и "борьбы с колчаковской диктатурой". Просуществовал всего три недели, передав власть образованному большевиками в Иркутске Военно-революционному комитету.

3 Фельдман М.С., член Политцентра, член Краевого комитета социалистов-революционеров.

4 Полностью записка помещена во вводной статье к сборнику (см. с. 7).

5 Постановлением Политического центра от 5 января 1920 г. на освобожденной от колчаковцев территории были образованы городские и уездные следственные комиссии. В их задачу входило "рассмотрение дел о лицах, арестованных в период свержения власти правительства адмирала Колчака во внесудебном порядке", а также для производства в необходимых случаях новых арестов и обысков.

7 января Политцентр назначил Центральную Чрезвычайную следственную комиссию, главным образом из эсеров и меньшевиков. Возглавил ее К.А. Попов, членами являлись В.П. Денике, А.Н. Алексеевский, Г.И. Лукьянчиков. После перехода 21 января 1920 г. в Иркутске власти к ВРК она была преобразована в губернскую, председателем ее был назначен С.Г. Чудновский.

6 Попов, Константин Андреевич (1876-1949). Окончил юридический факультет Юрьевского (Тартуского) университета. В 1899-1907 гг. неоднократно высылался в Омск под гласный надзор полиции, где возглавлял местную организацию РСДРП. С марта по декабрь 1917 г. - председатель Омского Совета рабочих и солдатских депутатов в Западно-Сибирском облисполкоме; летом 1918 г. - лидер сибирских меньшевиков-интернационалистов.

7 Лукьянчиков, Г.И. В 1922 г. проходил по списку No 3 партии социалистов-революционеров по Хабаровскому сельскому району Приамурской области, член Дальневосточного бюро партии социалистов-революционеров, товарищ председателя Дальневосточного собрания республики, редактор читинской эсеровской газеты "Труд". 21 октября 1922 г. арестован по "делу эсеров" в Чите. 14 декабря переведен в Ярославский изолятор, приговорен к высылке на три года в Туркестан.

8 Алексеевский, Александр Николаевич (1876-?). В августе 1917 г. избран городским головой Благовещенской городской думы, член Хабаровского продовольственного комитета. В декабре 1917 г. по списку амурских эсеров избран в члены Учредительного собрания. По возвращении из Петербурга арестован, в сентябре избран председателем правительства Амурской области. В 1919-1920 гг. - председатель совещания земских и городских гласных в Иркутске, член Политического центра и Совета народного управления в Иркутске.

9 Герншейн, Лев Яковлевич (1877-1935) - член Центрального Комитета партии социалистов-революционеров (ЦК ПСР), играл ведущую роль в Иркутском Политцентре, впоследствии во Всесибирском краевом комитете ПСР. Арестован в Москве в 1920 г., в 1922 г. осужден в процессе ПСР, приговорен к высшей мере наказания. С середины 20-х годов в ссылках. Умер в Оренбурге .

10 Подгурский, Николай Люцианович, см. о нем примеч. 40 к ФВ.

11 Тимирев, Сергей Николаевич, см. о нем примеч. 36 к ФВ.

12 Путилов, Алексей Иванович (1866-после 1926) - один из ведущих российских финансистов и промышленников, служил в Министерстве финансов. Директор Русско-Китайского, а затем Русско-Азиатского банков. Участник многих акционерных обществ. Летом 1917 г. участвовал в создании Общества экономического возрождения России. Совладелец концерна Стахеева-Батолина. Эмигрировал во Францию. Возглавлял Парижское отделение Русско-Азиатского банка.

13 Семенов, Григорий Михайлович (1890-1946). В Первую мировую войну командир сотни в Верхнеудинском полку Забайкальской казачьей дивизии. После Февраля - делегат Всероссийской казачьей дивизии. С июля 1917 г. - комиссар Временного правительства в Забайкальской области по формированию добровольческих частей. 18 ноября 1917 г. под его руководством на станции Березовка (под Верхнеудинском) произошло первое организованное вооруженное выступление против Советской власти в Забайкалье. После неудачи Семенов скрылся в Маньчжурии, где сформировал Особый маньчжурский отряд. После выступления чехословаков Семенов утвердился в Забайкалье. Отказался признать верховную власть адмирала Колчака. В феврале-сентябре 1919 г. пытался создать под своим протекторатом монголо-бурятское государство Великой Монголии со столицей в Даурии. Назначен адмиралом Колчаком командующим Иркутским, Приморским, Забайкальским округами с производством в генерал-лейтенанты (декабрь 1919).

5 января 1920 г. ему была передана вся полнота власти на территории Российской восточной окраины. С сентября 1921 г. в эмиграции. В сентябре 1945 г. захвачен авиадесантом Красной Армии, повешен по приговору 30 августа 1946 г.

О взаимоотношениях с адмиралом Колчаком см. также примеч. 71 к ФВ.

14 Орлов, Николай Васильевич. С 1909 по 1919 г. командовал 14-м Заамурским пехотным полком. Во время революции создал в Харбине отряд, который вошел в состав Сибирской дивизии. Начальник Особого I отряда Дальневосточного корпуса. Поддерживал Г. Семенова и Хорвата в Маньчжурии.

15 Накашима - генерал, дипломат, глава японской военной миссии в Маньчжурии (Харбин).

16 Танака, Джиичи, барон (1863-1929) - генерал, с сентября 1918 по 1921 г. - военный министр, в 1927-1929 гг. - премьер-министр Японии.

17 Нокс, Альфред Уилльям (1870-1964) - английский бригадный генерал, в 1911-1918 гг. - военный атташе Великобритании в Петрограде, в 1918-1920 гг. - глава британской военной миссии в Сибири, главный советник адмирала Колчака по вопросам тыла и снабжения армии.

18 Хорват, Дмитрий Леонидович, см. о нем примеч. 69 к ФВ.

19 Михайлов, Иван Андрианович (1890-1946). В 1918 г. - министр финансов Временного Сибирского правительства, а затем в правительстве адмирала Колчака. В Сибири прозван "Ванькой Каином". В августе 1919 г. отстранен от должности. Бежал в Харбин, где работал до октября 1924 г. в правлении Восточно-китайской железной дороги (КВЖД).

20 Степанов, Николай Александрович - генерал для поручений при Верховном главнокомандующем. Познакомился с адмиралом Колчаком в Японии, в 1918 г. командовал войсками при наступлении на Казань; в январе-августе 1919 г. - военный министр колчаковского правительства.

21 Сукин, Иван Иванович, в ноябре 1918 г. - начальник дипломатической канцелярии, в 1919 г. - министр иностранных дел в правительстве адмирала Колчака.

22 Старынкевич, Сергей Сазонтович (1876-?) - член партии социалистов-революционеров. В 1917 г. при Временном правительстве был прокурором Иркутской судебной палаты, с 1918 по май 1919 г. - министр юстиции Директории и правительства адмирала Колчака.

23 Тельберг, Георгий Густавович (1881-?) - юрист, профессор Томского и Саратовского университетов, в ноябре 1918 г. назначен управляющим делами адмирала Колчака, позднее министр юстиции, член Совета Верховного правительства. В январе 1920 г. арестован большевиками.

24 Мартьянов, Александр Александрович (1881-?) - полковник военно-морского судебного ведомства (1915), генерал-майор, с 1911 г. флагманский офицер. Участник русско-японской войны, в составе 2-й Тихоокеанской эскадры на экскадренном броненосце "Сысой Великий" участвовал в Цусимском сражении (1905). Находился в японском плену (15.05-20.12.1905). Флагманский обер-аудитор Штаба командующего Морскими силами Балтийского моря (1911). Состоял начальником личной канцелярии Верховного правителя Сибири адмирала А.В. Колчака.

25 Лебедев, Дмитрий Антонович (1883-1929) - генерал-майор (1918). Участник Первой мировой войны. С мая 1917 г. - член Главного комитета Союза офицеров армии и флота, участник корниловского мятежа. С конца 1917 г. - в Добровольческой армии. В 1918 г. направлен Деникиным личным представителем к Колчаку. В мае-августе 1919 г. начальник штаба и одновременно военный министр правительства адмирала Колчака. С 1924 г. - в эмиграции во Франции.

26 Комелов, Михаил Михайлович (1890-?) - лейтенант (1915), окончил Морской кадетский корпус (1912), флаг-офицер Штаба командующего флотом Балтийского моря (1915). Назначен исполнять должность старшего флаг-офицера по Оперативной части Штаба командующего флотом Балтийского моря (15.09.1915). Личный адъютант А.В. Колчака.

27 Авксентьев, Николай Дмитриевич (1878-1943) - один из лидеров и член ЦК партии эсеров. В 1917 г. - член исполкома Петроградского Совета, в июле-августе - министр внутренних дел Временного правительства, в сентябре-октябре - председатель Предпарламента, член Учредительного собрания.

Арестован большевиками в декабре 1917 г., освобожден в марте 1918 г. В 1918 г. - в руководстве Союза возрождения России, в числе организаторов контрреволюции в Поволжье и Сибири, Председатель Уфимской директории. Во время колчаковского переворота (18 ноября 1918) арестован и выслан в Китай.

28 Керенский А.Ф., см. о нем примеч. 1 на с. 182 наст. изд.

29 Дитерихс, Михаил Константинович (1874-1937) - генерал-лейтенант (1919), участник Первой мировой войны, с сентября 1917 г. генерал-квартирмейстер Ставки Верховного Главнокомандующего. С 3 (18) ноября - начальник штаба Ставки. В ноябре 1917 г. бежал на Украину, вскоре стал начальником штаба Чехословацкого корпуса. Один из организаторов мятежа Чехословацкого корпуса. В июле 1919 г. командующий Сибирской армией, в июле-ноябре 1919 г. командовал Восточным фронтом, одновременно в августе министр Омского правительства. По поручению адмирала Колчака производил расследование убийства царской семьи в Екатеринбурге. После поражения Колчака Земский собор избрал его временным "единоличным правителем Приамурского края". Провозгласив себя "воеводой земской рати", Дитерихс объявил "крестовый поход" против Советской России и 1 сентября 1922 г. начал наступление против НРА ДВР. В ходе Приморской операции НРА войска Дитерихса были наголову разбиты. Умер в Шанхае.

30 Вологодский, Петр Васильевич (1863-1928) - юрист, присяжный поверенный в Иркутске и Томске. Представитель правого крыла сибирских областников. С января 1918 г. министр иностранных дел во Временном Сибирском правительстве П.Я. Дербера, председатель Совета министров и министр иностранных дел Временного Сибирского правительства. Председатель Совета министров Директории. В октябре 1918 г. примкнул к Восточному бюро ЦК партии кадетов, способствовал колчаковскому перевороту. Премьер-министр в правительстве адмирала Колчака до 23 ноября 1919 г. Назначен адмиралом Колчаком главой комиссии по выборам в Учредительное собрание. После разгрома колчаковских войск и ареста Колчака бежал в Китай, где и умер.

31 Анненков, Борис Владимирович (1889-1927) - участник Первой мировой войны, хорунжий, командир партизанского отряда в Пинских болотах. После Октябрьского переворота прибыл в Омск, где за отказ выполнить приказ Совета казачьих депутатов Сибирской казачьей дивизии о разоружении был объявлен вне закона, организовал свой отряд и поднял мятеж против Советской власти, но был разбит. В июне-июле 1918 г. участвовал в контрреволюционных выступлениях в Сибири. Его дивизия (до 10 тыс. человек) действовала в Западной Сибири, Казахстане, а с января 1919 г. в Семиречье, ее действия отличались крайней жестокостью. В конце 1919 г. назначен адмиралом Колчаком командующим Отдельной Семиреченской армией, которая была разбита советскими войсками в марте-апреле 1920 г. С остатками войск бежал в Китай, где был арестован китайскими властями. Через три года выпущен из тюрьмы, в 1926 г. перешел на советскую территорию. В 1927 г. осужден Верховным судом за совершенные зверства и расстрелян.

32 Дутов, Александр Ильич (1879-1921) - генерал-лейтенант, один из руководителей казачьей контрреволюции на Урале. Участник Первой мировой войны. После Февральской революции избран председателем Совета Союза казачьих войск, в июне возглавил Всероссийский казачий съезд. В сентябре 1917 г. - атаман Оренбургского казачьего войска. В ноябре 1917 г. поднял в Оренбурге мятеж против Советской власти. В дальнейшем командовал армией в колчаковских войсках, генерал-лейтенант (1919). В 1920 г. эмигрировал в Китай, убит в феврале 1921 г.

33 Верхоленск - уездный город Иркутской губернии на реке Лене.

34 Денике, Всеволод Петрович (1893-1939) - юрист, до 1918 г. работал помощником присяжного поверенного. В 1919 г. - инструктор неторгового отдела в Союзе кооперативных объединений "Центросибирь", затем ассистент Иркутского университета. Член Иркутского клуба социал-демократов и меньшевиков им. Н.П. Патлых, один из руководителей организации меньшевиков-интернационалистов. Заместитель председателя Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Политцентром.

35 Чудновский, Самуил Гдальевич (1890-1937) - член РСДРП с 1906 г., в дни Октябрьского переворота - член Киевского комитета большевиков, в январе 1918 г. избран в городской Совет. В 1918 г. направлен Москвой во главе отряда бронеавтомобилей в Иркутск в распоряжение Центросибири. С июля 1918 по декабрь 1919 г. сидел в Красноярской и Иркутской тюрьмах, освобожден восставшими рабочими. В январе 1920 г. Иркутским ВРК назначен председателем Чрезвычайной следственной комиссии.

36 Кофер А. - член Иркутской Чрезвычайной следственной комиссии.

37 Павлуновский, Иван Петрович, см. о нем примеч. 90 к ФВ.

38 Пешкова, Екатерина Павловна, см. о ней примеч. 88 к ФВ.

39 Даль, Галина Николаевна - вдова английского офицера. С ней А.В. познакомилась в тюрьме г. Новониколаевска в ноябре 1921 г. Позднее, судя по протоколам допросов, имела с ней встречи в английском посольстве. Роль Даль Г.Н. в деле РУСКАПА в 1925 г. не совсем прояснена.

40 Берман, Матвей Давидович (1898-1939), в ЧК - с 1918 г., председатель Томской, Иркутской губчека (1920-1922), Бурят-Монгольского облотдела ОГПУ (1923), зам. председателя полпредства ОГПУ Средней Азии (1923-1928), начальник окружного отдела ОГПУ Дальневосточного округа (1928-1929), зам. председателя ОГПУ Ивановской области (1929-1930), зам. начальника УЛАГа-ГУЛАГа (1930-1931), с июля 1932 по 1937 г. - начальник ГУЛАГа ОГПУ, зам. наркома внутренних дел (1936-1937), с августа 1937 г. до ареста нарком связи СССР. Репрессирован. Реабилитирован посмертно в 1957 г.

41 Смирнов И.Н. (1881-1936). После Октябрьской революции - член Реввоенсовета Восточного фронта, затем член Реввоенсовета 5-й армии. С 1919 г. - председатель Сибревкома. В 1921-1922 гг. работал в ВСНХ.

42 Фельдман, сотрудник следственной части при Президиуме ВЧК. Других сведений о нем не обнаружено.

43 Алтайских, уполномоченный представительства ВЧК по Сибири. Других сведений о нем не обнаружено.

44 Сахаров, Константин Вячеславович (1881-?) - генерал-лейтенант (1919), участник Первой мировой войны. В 1918 г. направлен генералом Деникиным к адмиралу Колчаку. С апреля 1919 г. генерал для поручений при Колчаке. В мае-ноябре 1919 г. - начальник штаба, а затем командующий Западной армией, командующий 3-й армией, командующий колчаковским Восточным фронтом. В связи с поражением был в начале декабря арестован братьями А.Н. и В.Н. Пепеляевыми и заменен генералом В.О. Каппелем. Служил у атамана Г.М. Семенова. Эмигрировал в Германию.

45 Уншлихт, Иосиф Станиславович (1876-1938) - государственный деятель. Член партии с 1900 г. После Февральской революции - член Петросовета. В дни Октябрьской революции - член Петроградского ВРК и исполкома Петросовета. С декабря 1917 г. - член коллегии ВЧК. С 1918 г. - нарком по военным делам Латвии и Белоруссии. С 1919 г. - член Реввоенсовета 16-й армии и Западного фронта. С апреля 1921 г. - заместитель председателя ВЧК-ГПУ.

46 Вальчак, сотрудник внутренней тюрьмы ВЧК (1922). Других сведений о нем не обнаружено.

47 Процесс над двенадцатью членами ЦК и десятью активными членами партии СР проходил в Московском Доме Союзов с 8.06 по 7.08 1922 г. По существу, это был последний открытый неинсценированный политический процесс в России.

48 Горохов, Анатолий Николаевич - бывший офицер царской армии, был арестован в 1921 г. и находился в заключении в Новониколаевской губернской тюрьме, где А.В. с ним познакомилась и подружилась.

49 Турчанинова, Евдокия Дмитриевна (1870-1963) - актриса, народная артистка СССР (1943). С 1891 г. и до конца творческой деятельности работала в Малом театре в Москве.

50 Пешков, Никита Федорович (1887-1938) - морской офицер, старший помощник на крейсере "Варяг". Знаком с А.В. со времен Колчака, помог А.В. с устройством на работу в РУСКАП (русско-канадско-английское пароходство). В 1935 г. оба они вместе с другими сотрудниками РУСКАПа были арестованы и осуждены за шпионаж в пользу Англии.

51 Воеводский, Степан Аркадьевич (1859-?) - в 1906-1908 гг. - командир Морского корпуса и начальник Николаевской Морской академии, в 1908-1909 гг. - товарищ морского министра, в 19091911 гг. - морской министр.

О его сыне Воеводском (Вольском) В.С. сведениями не располагаем.

52 Степанов, Николай Николаевич, входил в состав знакомых А.В., бывавших на вечерах у Н.Ф. Пешкова с участием иностранцев.

53 Ягода, Генрих Георгиевич, см. о нем примеч. 94 к ФВ. Расстрелян по делу "антисоветского правотроцкистского блока".

54 Крейн, Чарлз Ричард, см. о нем примеч. 20 к ФВ.

55 Апушкин, Алексей Николаевич, см. о нем с. 140-141 наст. изд.

56 Стырне, Владимир Андреевич (1897-1937) - родился в Митаве. Во время революционных событий в Москве в 1917 г. - в Красной гвардии Хамовнического района. Член РСДРП с 1920 г. Работал в Наркомнаце. С весны 1921 г. в ВЧК, в аппарате Особого отдела. До 1930 г. - помощник начальника КРО, затем помощник начальника Особого отдела (ОО), начальник управления НКВД по Ивановской области за 1937 г., комиссар госбезопасности 3-го ранга с 1935 г., начальник Особого отдела Киевского особого округа. Арестован в 1937 г. Приговорен в 1937 г. Верховной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания. Расстрелян 15 ноября 1937 г. Приговор в 50-е годы отменен.

57 Одя - Тимирев, Владимир Сергеевич, см. о нем примеч. 37 к ФВ, а также с. 443-444 наст. изд.

58 Сафонова (Крейн), Мария Васильевна, см. о ней примеч. 20 к ФВ.

59 Дмитриев, Владимир Владимирович (1900-1948) - известный театральный художник, большой друг Анны Васильевны.

60 Сафонова, Елена Васильевна, см. о ней примеч. 21 к ФВ.

61 Шестакова, Надежда Владимировна (урожд. Глен) - близкая подруга А.В., преподаватель, переводчик с английского языка, жена Н.Я. Шестакова.

62 Сахарова (Полякова), Екатерина Васильевна - дочь известного русского художника В.Д. Поленова. С ней А.В., по-видимому, сдружилась, когда, живя в Тарусе, летом наезжала в Поленово.

63 В журнале "Красный архив" эти сведения не обнаружены.

64 С Ивановой Ниной Владимировной, сотрудницей краеведческого музея в Рыбинске, А.В. была дружна долгие годы, ценила ее за благородство и отзывчивость. О ней, ее взаимоотношениях с А.В. см. в воспоминаниях И.К. Сафонова (с. 399-400 наст. изд.).

65 Маленков, Георгий Максимилианович (1901-1988) партийно-политический деятель. С 1925 г. - в аппарате ЦК ВКП(б), в 1953-1955 гг. - председатель Совмина СССР.

О подробностях подготовки этого заявления см. воспоминания И.К. Сафонова. Текст заявления в полном объеме опубликован на с. 436 наст. изд.

66 Руденко, Роман Андреевич (1907-1981) - юрист, действительный госсоветник юстиции. В органах Прокуратуры с 1929 г., в 1944-1953 гг. прокурор УССР, с 1953 г. - Генеральный прокурор СССР, член ЦК КПСС с 1961 г.

67 В тот же день президиум Ярославского областного суда направил А.В. справку об отмене постановления ОСО при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. Однако в справке указана другая дата постановления президиума Ярославского облсуда 8 марта 1957 г.

Далее в деле отсутствует ряд важных документов, связанных с попытками А.В. и ее близких добиться ее реабилитации. Так, 20 августа 1957 г. Прокуратура СССР сообщила А.В. о рассмотрении ее заявления о пересмотре дела 1939 г. и не нашла оснований для его пересмотра. Полностью этот документ опубликован на с. ...-... наст. изд.

В деле также отсутствует ответ Отдела по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании Президиума Верховного Совета СССР от 10 октября 1958 г. на имя А.В., публикуемый на с. 434.

В 1959 г. А.В. обратилась с заявлением к Н.С. Хрущеву, приложив к нему копии отношений, справок и заявлений.

68 Прокуратура СССР сообщила 28 июня 1960 г. А.В. определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР. Этот документ публикуется полностью на с. ....

А.В. КНИПЕР И ВОКРУГ НЕЕ

Однажды меня пригласили в Центральный Государственный архив Октябрьской революции СССР (ныне Государственный архив Российской Федерации, ГА РФ) и показали хранящиеся там записи А.В. Колчака, своего рода дневник, составленный из писем к Анне Васильевне Тимиревой. Собственные воспоминания Анны Васильевны с подробными комментариями уже были опубликованы в сборнике "Минувшее" (т. 1, Париж, "Ардис", 1986; Москва, "Прогресс", 1989). В разговоре возникла идея подготовить к опубликованию сборник материалов, которые помогли бы читателю составить более широкое и детальное представление об Анне Васильевне, чем это позволяют только ее собственные воспоминания и комментарии к ним. В число таких материалов предполагалось включить все, написанное самой Анной Васильевной, т.е. ее воспоминания и стихи, "дневник" Александра Васильевича, его переписку с Анной Васильевной в 1918-1920 гг., обзор уголовных дел, открытых в Центральном архиве ВЧК-ОГПУ-НКВД СССР-КГБ СССР на Анну Васильевну и ее сына, Владимира Тимирева, а также заметки о ее последних годах. Подготовить такие заметки об Анне Васильевне взялся я, поскольку обстоятельства ее жизни с 1946 г. и до самого конца (1975) известны мне достаточно хорошо.

Чтобы все было ясно, представлюсь. Мои родители - мать, Ольга Васильевна Сафонова, родная сестра Анны Васильевны, и отец, Смородский Кирилл Александрович, - оба погибли в г. Ленинграде в 1942 г., а я после недолгих приключений, типичных для множества детишек того времени, - детдом, скитания по случайным людям и т.д. - был найден теткой Еленой Васильевной Сафоновой и привезен в Москву в самом конце 1942 г. Несколько позже, в 1950 г. Елена Васильевна усыновила меня. Анну Васильевну я впервые увидел в 1946 г., и с этого момента она заняла в моей жизни место наравне с Еленой Васильевной, а в каком-то смысле стала для меня главной.

Все, что рассказано ниже, прежде всего, конечно, посвящено чрезвычайно для меня дорогой и светлой памяти Анны Васильевны, но вместе с ней также и всем Сафоновым, которые так или иначе меня растили, т.е. вместе с Анной Васильевной шестерым из десяти детей большой и счастливой семьи Василия Ильича Сафонова - Ольге, Варваре, Елене, Ивану, Анне и Марии.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ: ЗАВИДОВО И РЫБИНСК

(1946-1949)

Летом 1946 г. Анна Васильевна вернулась из восьмилетнего заключения в Карлаге (Карагандинский лагерь, Казахстан). Первым ее пристанищем на так называемой "воле" стал поселок Завидово Октябрьской ж.д., имевший, во-первых, необходимую для этого более чем 100-километровую удаленность от Москвы, а во-вторых, уже опробованный в качестве места для проживания таким же образом туда попавшим Михаилом Алексеевичем Середняковым, с которым Анна Васильевна была знакома через своего сына Одю еще c довоенных времен. Почему именно Завидово было выбрано для поселения там Михаила Алексеевича - сейчас довольно трудно сказать. Известно, что в те времена все города, городки и поселки, расположенные в 100-150-километровой зоне вокруг Москвы, особенно привлекали внимание великого множества "минусовиков" совмещением в них свойств доступности и дозволенности. Конкуренция на жилье и работу в таких, например, городках, как Александров, Серпухов и др., была настолько высока, что оставляла соискателям ничтожные шансы на получение мало-мальски приемлемых условий даже с учетом крайней невзыскательности граждан, только что выпущенных из лагерей.

Думаю, что такие или похожие аргументы фигурировали при обсуждении вопроса "куда деваться", вот и появилось Завидово. Летом 46-го года это был поселок, довольно широко раскинувшийся по обе стороны от железной дороги. По левую сторону располагался пруд - так он назывался, хотя был скорее озерком, лежавшим прямо около станции, а также маленькая, неизвестно что производившая фабричка с посадом окружавших ее домов, и мастерская игрушек. Таким образом, левая половина Завидова являла собой территорию с некоторым производственным акцентом. Сектор по правую сторону от железной дороги было бы правильно обозначить как жилбытсектор - здесь красовалась собственно станция со всеми ей принадлежавшими и прилежащими строениями - кассовой будкой, навесом для ожидания, вытоптанной земельно-шлаковой насыпью платформы, двумя-тремя рыночными рядами и магазинчиком, клуб с непременными "Аршином мал аланом" и "Секретарем райкома" и поселковая больничка, в которой я, помнится, оставил свой юный зуб, вырванный безо всякой анестезии. Обхватив пронзенную болью голову и монотонно завывая, плелся я к дому, расположенному на удаленном от станции краю жилбытсектора.

Действительно, все перечисленные выше здания и службы концентрировались у ложа желдорпутей - они проходили в этом месте по выемке в протяженном Завидовском холме или, если угодно, возвышенности, жилье же занимало не тронутую земляными работами его периферию. Параллельно рабочему пути на сотню-другую метров от станции в сторону Москвы тянулось несколько холостых рельсовых колей, служивших отстойником для сгоревших и разбитых вагонов, преимущественно теплушек.

Таков сделанный по памяти очерк Завидова летом 46-го года, примерный эскиз тех декораций, в которых кишела тощая клинско-калининская послевоенная детвора, а также бродили пребывающие в постоянном поиске съестного и носильного взрослые - как местные, так и пришлые.

Михаил Алексеевич жил там вместе с присланной к нему на каникулы внучкой Наташей Шапошниковой и мной, подсунутым заодно моей теткой Еленой Васильевной Сафоновой. Был он по образованию юристом и средства на пропитание и оплату квартиры добывал себе, работая бухгалтером в Завидовском совхозе, что было заметным успехом в таком небогатом рабочими местами пункте, каким было Завидово.

Квартировал Михаил Алексеевич в доме, который был почти на самом краю правой жилой части поселка. Хозяйку его звали Евдокией Герасимовной, фамилии ее я, естественно, не знал. Одинокая, как и многие ее ровесницы в те послевоенные годы, она была крепкой 40-летней женщиной из тех, в ком здоровое женское начало светит долго и ярко. Евдокия Герасимовна ладно управлялась со своим не большим и не малым хозяйством - домом, огородом, скотиной и птицей, и кажется мне, что и себя не забывала - такая она была всегда веселая, спокойная и вместе с тем яркая. Из ее детей двое были уже достаточно взрослыми и существовали где-то самостоятельно; с ней жила только шестилетняя дочь Таня.

В этом же доме помещались и мы с Наташей, проводя время в постоянном и бурном взаимодействии с окрестными сверстниками. Подошвы моих постоянно босых ног не просто ороговели - они стали непробиваемы, и булыжная мостовая нашей улицы легко преодолевалась сколь угодно быстрым бегом, как будто была рекортановой дорожкой. Да и что тогда весило мое жилистое послевоенное тельце - так, петушиное перо!

За какой-нибудь месяц совместная жизнь нашего маленького сообщества пообмялась и обрела некоторый порядок, в соответствии с которым у каждого было свое место в образовавшейся сети взаимосвязей и зависимостей. Главную роль играл, конечно, Михаил Алексеевич; персонами безусловной важности были периодически наезжавшие из Москвы наши патронессы: Наташина мать, Елена Михайловна, и моя тетка, Елена Васильевна.

Ко времени появления там Анны Васильевны завидовская жизнь была уже основательно мной опробована, появились нити дружбы и приятельства, соперничества и вражды, возникла некая паутина жизни. Уже совершались экспедиции по окрестностям, временами довольно далекие и сопровождавшиеся вечерними кликами рассерженных матерей, купание в пруду, обыски таинственных ржавеющих вагонов у станции в надежде на находку богатств и оружия, курение самокруток с табаком, накрошенным из пересохших листьев, - точная копия аналогичной сцены из "Тома Сойера", - походы в лес за грибами и просто так, проникновения в тайны мира взрослых, набеги в кино для многократных просмотров известных уже наизусть "Мал алана" и "Секретаря" и т.д.

Хорошо помню своих компаньонов по вполне и не вполне невинным забавам: басовитая и на все готовая в свои отчаянные восемь лет девочка Марта; ее брат - гроза всей улицы Вадим; симпатичный и дурашливый, т.е. сверх мальчишеской меры добрый, наивный и доверчивый Ванька, становившийся неизменной жертвой наших иногда жестоких выдумок; да упомянутая уже Таня дочь Евдокии Герасимовны.

Наши забавы содержали временами предчувствия взрослых страстей, и случалось, что такого рода исследования временами заводили нас дальше, чем это было позволительно. Сделанные при этом открытия каким-то образом оказывались известны родителям, об этом сообщали Михаилу Алексеевичу, а он, изловив меня, учинял театральнейший разнос: гремел его оперный бас, сам же он расхаживал по комнатушке и напоминал плавностью и решимостью движений разгневанного хищника. Особенное впечатление в его прокурорском рыке производила на меня своей механистичностью угроза: "Маль-чиш-ка! В порошок сотру!" Такого я от Михаила Алексеевича никак не ожидал и испытывал некоторое даже любопытство: а что, если он и впрямь возьмется тереть меня в порошок!

Из моих правонарушений, пришедшихся уже на время Анны Васильевны, припоминаю поход к Московскому морю. Только слышать эти слова стало вдруг нестерпимо - необходимо было увидеть, что же они значат, и охотников повидать море собралась стайка человек из пяти-шести. Мы вышли из Завидова утром и двинулись в направлении, противоположном Москве. Никакого моря не найдя (почему, я уж теперь не знаю, ведь по карте оно совсем рядом), вернулись мы тем не менее поздно - уже темнело. На подступах к Завидову прямо около станции нас поджидал гневно гудевший материнский рой. По одному выхватывали родительницы своих блудных детей и довольно шумно увлекали их к дому. Примерно та же сцена произошла и у меня с Анной Васильевной. Примерно, сказал я, но нет, та же, да не та. Анна Васильевна только осваивалась с вольной жизнью и ролью тетки тихого с виду, но склонного к правонарушениям племянника. Я очень хорошо почувствовал, как она отыскивает верный тон в отношениях со мной, как ведет этот поиск не от крика и раздражения, а пробует разбудить во мне ответ, желание ответить, а значит, и понять причину ее тревоги. Есть ли что-нибудь важнее такого диалога, когда именно понимание и объединяет!

Влекомые паровозиками пассажирские поезда ходили нечасто - вряд ли за день в Завидове останавливалось больше двух пар - проследовавший "туда", естественно, должен был пойти "обратно". Таким образом, было точно известно, к какому времени нужно идти на станцию, чтобы встретить или проводить московских гостей. Выбор отсутствовал, что, как известно, упрощает жизнь, внося в нее некий свыше заданный порядок.

Однажды в такое именно встречальное время мы пришли на станцию и увидели, как из вагончика вместе с ожидаемой Еленой Васильевной, давно уже превращенной мною в Тюлю - тетя Лена, те-Лена, Тюленя, Тюля, - вышла никогда не виданная ранее небольшая и какая-то негромкая женщина. В ее чертах, в сразу заметной при всей их внешней несхожести глубинной связи с Тюлей было нечто такое, что сразу подсказало мне - это и есть та самая тетя Аня, о которой столько раз было говорено.

Что случилось со мной, как сильно меня поразило понимание того, что я вижу перед собой еще одну родную душу, какой страх поднялся от этого понимания и был ли это страх - не знаю. Но в тот же миг, не взойдя даже на платформу, я повернулся и полетел к дому, где и забился в какую-то захоронку, поджидая в грохоте сердца, каким образом разрешится это идиотское положение, в которое сам же себя я и поставил. Положение было и правда дурацкое: взрослые - я слышал - уже окликали меня, в новом для меня голосе Анны Васильевны чувствовалось смущение от случившегося со мной бегства, а меня еще надо было найти, и я готов был этому как-нибудь помочь. Не помню уж, как все разрешилось, да это и неважно. Однако детское чутье верно уловило важность пришедшей с Анной Васильевной перемены всей жизни сафоновского семейства, а уж для меня и подавно - с этого дня и до самой своей смерти Анна Васильевна стала в моей жизни очень важным человеком, разделив с Тюлей обязанности моих родителей, которые погибли в Ленинграде.

Первые несколько дней в Завидове Анна Васильевна прожила у Евдокии Герасимовны, т.е. в доме, где уже жил Михаил Алексеевич. Довольно скоро было найдено более самостоятельное жилье, которым стал дом по соседству, расположенный чуть ближе к станции. Сейчас мне кажется, что прожили мы в нем по крайней мере до поздней осени 46-го. Здесь я попал в крепкий педагогический переплет - наставническая роль легко давалась Анне Васильевне, освоившей приемы куда более сложного взаимодействия в общежитии и к тому же наверняка соскучившейся по приручению мальчишек и удержанию их в рамках вообразимых на то время приличий.

Здесь разыгрывались педагогические трагикомедии, вроде, например, заучивания наизусть таблицы умножения. Представьте себе мою ненависть к этому занятию: летом все на улице, в пруду и т.д., а я долблю распроклятое "шестью семь". Кстати, именно последнее сочетание было использовано Анной Васильевной для устройства себе маленького развлечения: в который уже раз она спрашивала меня, умирая от хохота, "ну, сколько будет шестью семь-сорок два?" и в ответ слышала мои безнадежные рыдания, от которых закатывалась еще пуще. Замечу, что моя тупость отчасти была производной от желания продемонстрировать полную тщетность обучения меня чему-либо в условиях безудержной и беспрепятственной, как мне казалось, гульбы окрестных пацанов. Анна Васильевна была неподатлива на эти мои пробы и своего таки добилась: я твердо запомнил, что и чему равняется.

Отсюда же мы совершали с ней долгие выходы в лес за грибами, и сколько же их тогда было в лесах вокруг Завидова - прорва! Хорошо помню радость Анны Васильевны по поводу каких-нибудь особенно красивых экземпляров - больших или занимательно сросшихся белых. Линейку из пяти грибочков, выстроившихся по росту в нежнейшей подушке драгоценно-зеленого лесного мха, я вижу и сейчас, и ко мне возвращается чувство бескорыстного и лишенного ревности любования их строем - Анна Васильевна позвала меня глянуть на эту компанию.

Бывали и неловкости. Однажды, например, вместе с нами отправился в лес кто-то из моих тамошних приятелей. Мы принялись выкаблучиваться друг перед другом и, естественно, перед Анной Васильевной. Она довольно сдержанно, но поощрительно отзывалась о наших демонстрациях ловкости, всяческих лазаниях по деревьям, парашютировании с гнущихся под тяжестью тела березок и проч. Однако (эффект пересечения чуждых миров - мальчишеского и семейного) радость от похвалы нужно было скрыть под равнодушнейшим из доступных пацаньей рожице выражений и при первой же возможности обменяться квалифицированными замечаниями по поводу своих замечательных достижений. При этом мы позволили себе небрежно, если не грубо отозваться о мнении тети Ани, а она это услышала. Воспоминание об этом пустячном эпизоде язвит меня и теперь. Теперь-то я понимаю, что значили для Анны Васильевны свободные выходы в лес, о котором она столько мечтала, прогулки в компании с мальчишками, напоминавшие ей счастливые времена жизни в Поленове вместе с сыном и мужем!

Уехал я из Завидова поздней осенью - наверное, уже в октябре. Семейный совет - теперь уже совет, не одна Тюля - решил дать мне передышку от школьной жизни, и всю зиму 1947 г. я провел дома, занимаясь с приходившей к нам откуда-то из переулков, как бы притоков Кропоткинской улицы маленькой пожилой дамы, которую я звал тетей Лелей, полного же имени ее мне позволено было не знать. Предметы, которыми со мной занималась тетя Леля, были замечательны: конечно, русский и арифметика, французский язык и закон Божий.

Занятия были прекращены в мае месяце - к удовольствию, вящему моему и, думаю, тети-Лелиному тоже. Ясно, что тотчас по окончании занятий я был отослан в Завидово к тете Ане. Она с января уже работала в игрушечной мастерской, в ее подразделении громко называвшемся "цехом папье-маше". И весь-то "цех" состоял из закута, в котором размещались стол, несколько табуреток, что-то, где месили глину для форм, и печки для сушки чего угодно. Персонал цеха состоял, по-моему, исключительно из Анны Васильевны, а летом и меня в качестве ее подручного.

По справке, которая хранится у нас среди прочих бумаг Анны Васильевны, - оберточная серая бумага, текст написан чернилами от руки, круглая сиреневая печать, все как положено - ее должность так и обозначена: художник цеха папье-маше. В обязанности художника входило изготовление и раскрашивание кукол, т.е. они практически полностью охватывали всю деятельность так называемого цеха. Правда, технология папье-маше была крайне бесхитростной и состояла из вмазывания пропитанных клейстером газет и прочей макулатуры в предварительно чем-то смазанную гипсовую форму, сушки и склеивания половинок будущих кукол. Я тоже был приспособлен к изготовлению продукции цеха - мне доверили операцию проставления бликов на глазах уже раскрашенных кукол.

Самым замечательным местом в мастерской был стеклодувный цех, в котором изготавливались елочные игрушки. Стеклянные трубки разогревались в пламени горна с помощью специальных кожаных мехов, которые были никак не моложе прошлого века. Острая, как жало, стрела пламени, выдуваемая из беспорядочного огня соплом мехов, лизала внесенный туда кусочек трубки, и он загорался сначала красноватым, а вскоре и желтым цветом и начинал течь. Мастер брал в рот остававшийся холодным конец трубки и, напрягаясь, дул туда. Нагретый участок трубки вспухал и надувался шариком. От надувшегося пузыря проволочными крючками оттягивали какие-то отростки, снова нагревали, снова дули, и на стеклянной трубке образовывались чайнички, зверюшки, просто шарики и т.д. Получившиеся таким образом штучки отпиливали, их внутренняя поверхность с помощью нехитрой химии покрывалась блестящей амальгамой, тем и заканчивалось изготовление. У нас в доме долго жил самовар, увенчанный сверху крохотным чайничком, - довольно сложное сооружение, подаренное тете Ане на память тамошним стеклодувом. Увы, в празднование какого-то из Новых годов он сорвался с елочной ветки и разбился.

Теперь Анна Васильевна квартировала неподалеку от станции, у почтальонши Лиды, невысокой веселой девушки, одиноко жившей в доставшемся ей от родителей домике. Мы с тетей Аней занимали маленький чуланчик, в котором были сооружены деревянные полати - на них мы и спали. В потолке над полатями было вырезано отверстие - лаз на чердак, крыша была худовата, и, когда шел дождь, из лаза начинало капать. Приходилось или отодвигаться, или накрываться черным клеенчатым плащом. Зато о том, что творится на улице, мы знали и без радио. Через ту же дыру в потолке по лесенке-откидушке можно было забраться на чердак, где хранились разные ненужные или забытые и зачастую достаточно неожиданные предметы. Совершенно потряс меня волшебно посвечивающий точеными латунными поверхностями электрический аппарат неизвестного назначения - таинственная целесообразность выводила его в моем представлении на уровень лампы Аладдина; а чего стоили огромные книги в кожаных переплетах, бесспорно хранящие какие-то тайны. Я бывал совершенно ошарашен от волшебного мира чердака.

На серьезную обработку огорода Лиды не хватало - наверное, по молодому легкомыслию, и нам было позволено завести себе две грядки картошки, между кустиками которой Анна Васильевна посадила бобы. Пропитание добывалось трудно, так что грядки оказались нам очень кстати. Хорошо помню, что поедалось тогда все с большущим азартом - всевозможные ботвиньи, похлебки "из топора", щи из крапивы, для всего этого очень была к месту веселая изобретательность тети Ани. Убогий наш быт не только не приводил ее в уныние, а, наоборот, даже как-то мобилизовал. Мы ходили с ней окучивать картошку, заботились о бобовых всходах, добывали в очередях хлеб. Молоко, к счастью, было нам доступно без сложностей, так как наша хозяйка Лида кроме дома имела еще и корову. Как-то корова не пришла со стадом, и было уже решено, что она пропала, что было тогда проще простого - на окраине Завидова около леса постоянно стоял то один, то другой цыганский табор. Назавтра я обнаружил Лидину корову, мирно пасущуюся среди кустов неподалеку от места, куда обычно пригоняли стадо. Что задержало ее там, почему не подчинилась она щелчкам пастушьего кнута и не отправилась восвояси - кто мог это объяснить, да и зачем! Корова была торжественно возвращена владелице, и счастливая Лида выдала нам с тетей Аней премиальную крынку молока. Так и я внес свой вклад в решение "продовольственной программы".

Трудности с кормежкой вызвали к жизни среди прочих разговоров два рассказа, в которых было затронуто недавнее совершенно для меня закрытое прошлое тети Ани. Один из них касался отношения Анны Васильевны к Николаю Угоднику и был примерно таким:

"К Николаю Угоднику я всегда предпочитала обращаться только в тех случаях, когда становилось ясно, что больше помощи ждать неоткуда. И вот, как-то иду я со стадом овец и от голода просто падаю. И знаю, что долго мне еще не добраться до места, где можно было бы хоть что-нибудь перехватить. Вот я и говорю тогда: "Николай Угодник, помоги!" Сказала так и пошла дальше. И вдруг гляжу - прямо у дороги два яйца куриных лежат. И откуда, спрашивается: то ли курица сюда чудом каким забрела, то ли кем-то они оставлены - но зачем! Э-э нет, думаю, это не случайно, это мне Николай Угодник помогает. Взяла яйца, съела их, и так у меня на душе повеселело - не столько от еды, сколько от сознания, что я не одна здесь, - что уж дальше я шла просто как на прогулке".

Другой рассказ:

"Работала я однажды на конюшне: убирала, чистила, словом, что поручали, то и делала. А еды, как и всегда, не хватало. Мои напарницы однажды мне и говорят: "Сегодня бульон будем есть". А я уж и забыла, что такое бульон, и подумала: шутят, наверное. "Бери метлу и пойдем мясо для бульона заготавливать", - говорят мне. Пошли, а в конюшне воробьев всегда было полным-полно. Мы их метлами-то и набили полное ведро. Сварили действительно, такого замечательного бульона я раньше как будто бы и не пробовала. Вот ведь, правильно говорят: голод не тетка!"

Осенью я начал учиться в московской школе, а Анна Васильевна переехала в Рыбинск, где ей была подыскана работа в качестве бутафора гордрамтеатра. Я смог побывать у нее в первые же каникулы, т.е. зимой 1948 г. Каникулы были коротки, а я - одержим страстью катания на коньках "Английский спорт", прикрученных веревками и палками к валенкам, так что мои зимние впечатления были просто никакими. На память об этой поездке сохранилась фотография, сделанная на рыбинском рынке: мы с Тюлей стоим перед холщовой раскрашенной декорацией, на которой изображен пароход со спасательными кругами, украшенными надписью "Привет из Рыбинска".

Но зато летом я вкусил рыбинской жизни сполна. К этому времени Анна Васильевна получила жилье, и, надо сказать, неплохое: две комнаты в одноэтажном домике, из одной квартиры и состоявшего. Квартира эта была поделена между работниками театра, и соседствовала с Анной Васильевной семья из трех человек: отец и мать - актеры и дочь, кажется, Наташа - моя ровесница, заносчивая тощая девочка.

Смутно ощущал я, что наша коммунальная жизнь повреждена какими-то антагонизмами, но в чем дело - до того ли мне было! Впрочем, антагонизмы это для коммуналок правило, а не исключение, так что все, как теперь говорят, было нормально. Фамилия соседей была Пинаевы, и это обстоятельство, к моему негодованию, использовалось в шутливых сценках, которые разыгрывались тетей Аней, Тюлей и Ниной Гернет, когда рыбинские проблемы обсуждались в Москве во время тайных наездов туда Анны Васильевны. Обязательно наступал момент, когда кто-нибудь из них кричал грозно: "А ну-ка, пинай, пинай его!" Я требовал прекратить упоминание хотя бы даже и в шутливой, но недружественной интонации имени нашего соседа, которого для себя выбрал за образец мужской красоты: он обладал несравненно прекрасным, каким-то, на мой взгляд, особенно благородным ртом; иногда бывало, что я тайком и совершенно безрезультатно пытался сложить свои мальчишечьи губенки в этот восхищавший меня пинаевский рисунок. Схватки на почве осуждения и защиты Пинаевых случались периодически и приводили всех в наилучшее расположение духа.

Центральная и одна из немногих асфальтированных улиц, на которой находился театр, конечно же, называлась ул. Ленина и тянулась параллельно Волге. Она проходила правым берегом реки в квартале от вытянувшихся вдоль берега пристаней, дебаркадеров, пропитанного дегтем песка, пеньковых мотков, тросов, бочек, складов невесть чего и т.д. - совершенно особого прибрежного мира, к которому город обрывался крутым и высоким вымощенным булыжником спуском. Улица эта проходила сквозь весь город и образовывала главную его артерию, от которой в направлении от реки уходили улочки и переулки, становившиеся по мере удаления от центра все тише и травянистее. Вот там-то, на одном из довольно тихих перекрестков, и стоял наш дом. В один из своих приездов Тюля сделала несколько очень точных этюдов из окон угловой квартиры тети Ани: в одну сторону виднелся небольшой прудик или наполненная талой водой большая яма; в перпендикулярном направлении - глухой забор со скрытым за ним прекрасным тенистым чужим садом; поверх забора видны только кроны довольно могучих лип, цветение которых наполняло в июне воздух сладчайшим медовым запахом. Тротуары этой улочки были выстланы двумя рядами широких квадратных плит известняка, мостовая - булыжником; все это делалось очень аккуратно и продуманно: мостовая была выпуклой и вода при дожде стекала к ее обочинам, где по также вымощенным канавкам текла в направлении сточных люков.

Кварталы между ул. Ленина и Волгой были застроены, пожалуй, лучшими домами; в них, я думаю, прежде жили хозяева и управители реки. Теперь, вернее тогда, в 1948 г., эти дома, как и весь город, как и вся страна, потеряли форму, потрескались, облупились, все в них подтекало, не закрывалось или, наоборот, не открывалось, и были они густо заселены озабоченным и нищеватым людом. Однако об этих домах и известных мне их обитателях - чуть позже.

Итак, театр! Здание его тоже имело явно дореволюционное происхождение и располагалось в одном из самых центральных кварталов города: рядом был огромный городской собор, сад с танцплощадкой, несколько кинотеатров обязательные "Арс" и "Юного зрителя", - кукольный театр и, наверное, рестораны, про которые я тогда не знал. Были, естественно, и магазинчики, но здешние были мне незнакомы, так как очереди за хлебом я отстаивал в других местах, а больше мне ничего и не доверялось.

Вот парадокс воспоминаний - хочешь рассказать об одном, а рассказ своим внутренним течением сносит тебя в совершенно неожиданном направлении. Итак, театр... Его я вспоминаю со въезда во двор, давно лишившегося когда-то, наверное, узорно-решетчатых ворот между двух уцелевших кирпичных стоек. Теперь о воротах напоминали только торчавшие из стоек мощные петельные стержни, глубоко изъеденные ржавчиной. Съезд с тротуара на проезжую часть улицы ограничивали невысокие каменные тумбы, предназначавшиеся когда-то для привязывания лошадей. Узкая горловина двора тянулась между двумя глухими стенами - справа театра, слева соседнего дома - и выводила к хозяйственным задам театрального здания со множеством дверей и дверец, какими-то огрызками железных лестниц, прилепленных к стенам, складом необходимых в театральном деле вещей, как-то: вечной кучи опилок, кусков фанерных стен с роскошными окнами и дверьми и проч. Из всего этого наиболее высоко я ценил опилки: они постоянно отсыревали, упревали и потому внутри были всегда горячими. Это их свойство я обнаружил, когда победно вонзил в тело кучи сабельный клинок, найденный где-то среди театрального хлама. Когда я выдернул его из поверженной кучи, он оказался обжигающе горячим - эффект, который я использовал впоследствии в качестве одного из козырей в отношениях с приятелями, оказавшись как бы хозяином этого спящего городского вулкана.

Со двора через одну из дверец можно было проникнуть в темные закоулки здания и через несколько поворотов арчатого коридорчика очутиться в бутафорской мастерской - царстве Анны Васильевны. Темноватая комната с мощной четырехугольного сечения колонной посреди, вдоль стен выстроены длинные рабочие столы, постоянный запах столярного клея и других бутафорских ингредиентов. Здесь фантазии тети Ани была дана и воля, и хоть какой-то материал для воплощения. Как нельзя кстати пришлись те навыки, которые она приобрела в Бурминском лагере (один из системы Карагандинских лагерей), когда оформляла спектакль "Забавный случай" по Гольдони, разрешенный к постановке в лагерной КВЧ для развлечения начальства и зеков. Наученной тамошним опытом, ей было легко здесь: бумага, клей, краски, тряпье, деревяшки - все имелось без особых ограничений. Например, роскошные резные золоченые рамы для портретов делались с помощью пропитанных клейстером газет, из которых лепился узорчатый рельеф, покрывавшийся после высыхания краской и бронзовым порошком - из зала это выглядело совершенно достоверно. Серебряные кубки - тоже техника папье-маше. Хуже бывало, когда героям по ходу действия, скажем, в пылу пирушки надо было, чокаясь, бить кубками друг о друга - выходило неожиданно глухо или, хуже того, картонно. Или герой выпивал отравленное питье и валился вместе с кубком на пол - стоны и шум падающего тела могли быть вполне натуральны, а вот падение кубка разрушало достигнутый эффект. Тем не менее выглядели эти папье-машевые поделки очень внушительно.

Мне сейчас кажется, что у Анны Васильевны был постоянный помощник и будто бы звали его Витька; он, по-моему, и присутствует на фотографии, сделанной однажды в мастерской. Но совершенно твердо мне вспоминается другой ее помощник, которого, к моему удивлению, звали, как и меня, тоже Илья тогда это имя было достаточно редким. В бутафорскую он ходил совершенно добровольно, так как был художником-исполнителем. Помогал он тете Ане с покраской каких-нибудь подсохших поделок, с подготовкой деревянных конструкций и т.д. Он также присутствует на упомянутой фотографии. Илья был веселый молодой парень, несколько подавлявший меня своим напором, постоянными междометиями, какими-то необязательно связанными с конкретным моментом хохмами, вроде "люблю повеселиться - немножечко пожрать". Но это не мешало ему быть добрым, открытым человеком, очень помогавшим Анне Васильевне, и она его любила. Больше я, пожалуй, и не припомню в театре людей, которые бы достаточно часто появлялись у тети Ани. Да и кому была охота забираться в грязноватый подвал с лабиринтами подсобок, где работала для многих не очень-то понятная женщина, появившаяся явно "оттуда"!

В самом начале моей рыбинской жизни у меня кратковременно возник приятель из среды театральных детей. Единственное, чем эта мимолетная дружба мне памятна, - попыткой воспользоваться системой вездесущих льгот, учредив в ней свою собственную ступень: дети театральных работников. Так, например, однажды мы явились в кинотеатр, важно представились и, по-видимому, преуспели, потому что бесплатно посмотрели что-то, уж не "Золотой ключик" ли. Вдохновленные удачей, мы отправились в кукольный театр, и - опять успех! Здесь мы были уже посмелей и оттачивали некоторые детали ведения переговоров с администрацией - ее представителем была или ошеломленная нашей наглостью билетерша, или в лучшем случае кто-то повыше. Словом, идея показалась нам, безусловно, выигрышной, заслуживающей дальнейшей разработки и повсеместного внедрения.

Через несколько дней тетя Аня со смехом поинтересовалась результатами наших инспекционных походов по pыбинской культуре. Смущен я был чрезвычайно - фокус был хорош, покуда работа шла "под крышей", каковой для меня являлась тетя Аня. Однако выяснилось, что крыша отсутствовала и зрителям прекрасно были видны все ухищрения фокусника, так как и в кукольном, и в кинотеатре мы имели дело с людьми, достаточно знавшими наших патронов.

Из рыбинских друзей Анны Васильевны наиболее близким ей человеком была Нина Владимировна Иванова, сотрудничавшая в местном краеведческом музее. Жила она на ул. Гоголя, в том ее престижном квартале, который был зажат между ул. Ленина и Волжской набережной. Дом был из приличных - этажей в 4-5, задуманный когда-то как доходный, но к тому времени, о котором мы сейчас говорим, слово "доходы" если и имело смысл применительно к этому и многим другим домам, то только потому, что жили в них полудоходяги. Нет, эти люди были отнюдь не на шаг от голодной смерти, хотя изобилием продуктов Рыбинск и тогда не блистал, а добыча пропитания была, бесспорно, проблемой номер один, однако общий стиль и содержание их жизни уже не были - как бы хотелось сказать "еще не были"! - вполне человеческими. Не многим удавалось в этих условиях сохранить следы человечности, и одним из таких обитателей города Рыбинска той поры и была Нина Владимировна.

История Нины Владимировны мне неизвестна: как очутилась в Рыбинске эта интеллигентная женщина, явно хорошо образованная, без следа типичного для приволжских мест акцента, - это для меня тайна. Было ли это следом построения череды победивших, развитых и других "социализмов" или же отблеском утраченной культуры небольших русских городов в прошлом - теперь об этом можно только гадать. Первое предположение не требует особых доказательств: три десятка послереволюционных лет прошли в непрерывном перемешивании народов по огромной империи. В пользу последнего соображения тоже имеются аргументы; в частности, именно Рыбинск, как недавно выяснилось, был родиной замечательной песни "Вставай, страна огромная" и написал ее в 1916 г. Александр Адольфович Боде, преподаватель одной из рыбинских гимназий, человек с филологическим университетским образованием (см. журнал "Столица" No 6 за 1991 г.), так что были и в Рыбинске люди, это раз. Говоря конкретнее о Нине Владимировне, нелишне вспомнить, что у нее в Рыбинске и где-то окрест него были родственники, так что какие-то корни путем ретроспективного анализа все же можно отыскать, но вместе с этим сохранялись также и связи с Ленинградом, куда она время от времени ездила.

Семья Нины Владимировны состояла из нее самой, ее племянника Эрика взрослого и почти лысого мужчины лет тридцати, в гимнастерке и вообще очень комиссарского вида - и Эриковой жены Вали. В родственных окрестностях Нины Владимировны появился и постоянно пребывал Витька, паренек постарше меня лет, наверное, четырнадцати, а и я-то был тогда малохольным бледным ростком одиннадцати-двенадцати годков, так что Витька казался мне почти мужчиной. Он нисколько не возражал против такого к себе отношения и стал первым моим проводником в мир Рыбинска, хотя сам был откуда-то из других мест и жил здесь временно, обучаясь какому-то ремеслу. Однако скоро появился Юрка - сын Шуры, еще одной родственницы Нины Владимировны. Кроме Юрки у Шуры была еще старшая дочь, Лена, но она как-то выпала из поля моего зрения, поскольку резонно чуждалась стаи подростков, в которую я быстро и самозабвенно влился; помню только, что была она русоволосой сероглазой девушкой, причем особенно привлекательной в ней была некая приволжская спокойная прочность.

Вначале меня, привыкшего к московско-ленинградскому выговору, забавляло характерное волжское "оканье" с распевными глагольными и - как раз наоборот - "акающими" окончаниями, подчеркиванье звонкости "г" - "ты чеГО сеГОдня дела-ашь, пОнима-ашь" и т.д. Я точно так же был предметом всеобщих насмешек за свое московское "аканье", меня просили сказать "МАсква, кАза..." и, выслушав, жутко хохотали. Я остро и даже несколько болезненно ощущал неожиданно проявившуюся неуклюжесть своей речи в достаточно фундаментальной и монолитной среде рыбинского маленького народца. К тому же на их стороне были передо мной несомненные преимущества: во-первых, это они жили здесь постоянно, а не я, среди этих приволжских запахов, они знали все совершенно новые для меня тонкости жизни около могучей Волги, они вводили, а могли и не вводить меня в этот мир, так что я чувствовал себя в сильной зависимости от них; во-вторых, мне понравилось звучание этих "а-ашь", и я даже старался внедрить их в свой обиход. Не могу с уверенностью сказать, преуспел ли я в этом ассимиляционном деле, так как сам я себя не слышал, но, думаю, вряд ли - все-таки в глубине души московский говор я смутно ощущал как более красивый и правильный.

Юрке я тоже оказался кстати - товарищ-москвич был, по-видимому, в каком-то смысле козырной картой в политике ребячьих отношений. Этого вполне хватило, чтобы через день после знакомства мы уже не были в состоянии прожить друг без друга и часа. Пересказывать все наши приключения я не буду, так как список их длинен и был бы интересен лишь их непосредственным участникам - что-то вроде любительских фотоснимков. Впрочем, ведь и любительские снимки становятся со временем предметом интереса историков, художников и других роющихся в далеком или недавнем прошлом людей, так что вроде бы и можно было углубиться в них подробнее, но - воздержусь, поскольку не об этом здесь речь, и упомяну о них только лишь в связи с Анной Васильевной. А отношение к ней эти не всегда безопасные игры имели безусловное хотя бы просто потому, что Анна Васильевна была человеком в высшей степени ответственным, а меня сдали под ее надзор. Она даже завела дневник, в котором отмечала ежедневно особенности моего поведения и состояния. Надо сказать, что мой портретец, возникающий при чтении этого документа, не вызывает большого восторга - мне удавалось быть довольно гадким мальчиком, склонным к вранью и уклонению от полезной практической деятельности. Это вызывало у Анны Васильевны вполне мне теперь - но не тогда - понятную тревогу. Задним числом я, конечно, могу толковать о своих, надеюсь, хотя бы частично преодоленных порочных наклонностях как о результате, например, нестабильности моей детской судьбы и связанного с этим отсутствия в самом раннем возрасте надежных нравственных опор; или могу ссылаться, как это делает король в шварцевском "Обыкновенном чуде", на ужасную наследственность, но поделать с прошлым я уже ничего не могу сукиным сыном я был преизрядным.

И тем не менее думаю, что тетя Аня отчасти смотрела на меня так, как испокон веку смотрели люди на юных отпрысков, т.е. как на свое продолжение. Думаю также, что я утолял ее материнскую тоску по сыну, надежда встретиться с которым, что ни день, становилась все призрачнее, пока не была окончательно убита сухой справкой о его посмертной реабилитации (всегда, как только я вспоминаю об этом, я неожиданно для самого себя произношу сквозь зубы "ах сволочи!").

Но продолжим об Анне Васильевне и ее тогдашней жизни в Рыбинске насколько она мне была известна, разумеется. На этом относительно свободном ее участке, продлившемся с зимы 47-го по декабрь 49-го, я проводил в Рыбинске-Щербакове все каникулярные перерывы школьных занятий и летом и зимой. Как ни гадок я был, но тем не менее тете Ане удавалось в той или иной степени вовлечь меня в необходимые для жизнеобеспечения действия, как-то: стояние в очередях за хлебом - а это выходы из дому часов в пять утра, номера на ладошках, выстаивание по нескольку часов на улице и проникновение в уплотнившейся до опасного предела толпе к желанному прилавку, откуда идешь с вожделенными теплыми буханками и жуешь законно причитающийся тебе довесок. Помню также натаскивание воды из уличной колонки, уборку нашей "квартиры", чистку картошки и некоторые другие дела, которые были вменены мне в обязанности, но я их, увы, не всегда исправно выполнял. Очереди за хлебом со временем стали для меня привлекательны, так как там удавалось встретиться и какое-то время провести с глазу на глаз, если не учитывать очередь, с девочкой Ниной. Остальное исполнялось с меньшей охотой, но все-таки исполнялось.

Бывало, что тетя Аня уезжала из города в недалекие окрестные леса за грибами и забирала меня с собой. Эти путешествия очень любили мы оба, причем, говоря о себе, мне следовало бы добавить "даже я", так как в этих поездках - так по крайней мере мне казалось - я представал перед моим внешним миром, т.е. перед Юркой, Витькой и другими, как лицо явно зависимое - этакий маменькин сынок, которому что родители ни скажут, то он немедленно и исполняет. Словом, при планировании поездок я умудрялся покочевряжиться и попортить этот и сам по себе приятный процесс, пытаясь продемонстрировать тете Ане свою невероятную занятость и самостоятельность. Тетя Аня имела хороший воспитательский опыт, достаточное терпение и способность договориться с тем, кого в те мгновения я являл собой. Она прекрасно понимала все то, что я теперь так многословно объясняю, в том числе предугадывала и удовольствие, которое я несколькими часами позже получу от поездки, и - мы ехали.

Проще всего для этого было сесть на небольшой катерок, и пожалуйста, хочешь - двигайся вверх, а хочешь - вниз по течению. Мы облюбовали местечко примерно в часе-полутора хода вниз по течению от Рыбинска, называлось оно Горелая гряда. Пока до него доедешь, уже можно было получить кучу удовольствий: тетя Аня садилась где-нибудь и покуривала, наслаждаясь ощущением покоя и свободы; я любил встать на самом носу, где имелась небольшая мачта, и, держась за нее, следить, как нос кораблика бесшумно вспарывает прозрачную тогда волжскую воду и как она поднимается блестящим стеклянным валом, а затем распадается на клокочущие пенистые буруны.

Вот и маленькая пристань Горелой гряды, неожиданная тишина с исчезающим вдали клекотом уходящего катерка, влажный слежавшийся песок волжского берега и тепло, особенно явственное после долгого встречного ветра. Некоторое время можно побродить по бережку, чтобы привыкнуть к смене городского пейзажа, хотя он и был всего лишь рыбинским, на почти тогда не поврежденную природу, - контраст все равно был достаточно сильный. В песке отыскиваются преинтересные вещи: "чертовы пальцы", камушки с отпечатками раковин древних жителей этих мест, какие-то белемниты и аммониты и т.д. После получасового гуляния - эх-да-по-песочечку - идем в лес. Лес был целью нашего путешествия, и поэтому там мы бродили подолгу: во-первых, это приятно само по себе, а во-вторых, грибов - раз уж приехали - надо набрать побольше, так как они существенно дополняли наше небогатое меню. Главной задачей было не заблудиться и не опоздать к обратному катеру, потому что в противном случае нам грозила ночевка на пустынном берегу Горелой гряды. Примерно в тех же, кстати, местах позже располагался пионерлагерь, в котором Анна Васильевна летом 1958 г., т.е. уже в следующей серии своей рыбинской жизни, работала в качестве руководителя кружка "Умелые руки".

Один из приездов в Рыбинск запомнился мне неслыханной в те времена роскошью: переезд совершался не поездом, а на громадном теплоходе "Иосиф Сталин", где Тюля, одержавшая победу в тяжбе с Детгизом, закупила на свалившиеся на нее довольно крупные деньги целую каюту. (Деньги эти после как будто бы судебного разбирательства были выплачены за переиздание книжки Б.С. Житкова "Что я видел", целиком оформленной Еленой Васильевной, причем роль множества выполненных ею иллюстраций в этой книге оказалась столь значительна, что, по моему мнению, работа художника скорее походила на соавторство.) Итак, путешественников было четверо, а именно: сама Тюля, моя сестра Оля Ольшевская, уже упомянутая выше Наташа Шапошникова и я. Все было невероятно романтично для 11-12-летних ребят: и возможность обегать внушительные пространства "Иосифа Сталина", и бесшумно меняющаяся за бортом панорама - то в виде ленты скромных примосковских берегов канала им. Москвы, то причудливых конфигураций Московского моря, в которых местами вдруг виделось нечто зловещее, следы казни, совершенной над кипевшей здесь жизнью - теперь она была представлена только выступающими из воды безмолвными церковными главами, а то и всамделишными морскими далями Рыбинского моря. А чего стоили вечера, когда на будто бы неподвижном веерном узоре, исходившем от носа нашего высокородного лайнера, змеилась желтая лунная дорожка и мы, овеваемые ровным встречным потоком еще не остывшего воздуха, голосами, приглушенными из-за сознания чрезвычайности ситуации, обсуждали сегодняшние впечатления, а также то "завтра", которое ожидалось действительно завтра. В физические слова по причине неумения и краткости собственной истории вкладывалось только то, что было не далее чем ход вперед. В душе же за обсуждаемым "завтра" выстраивалась длинная вереница множества таинственных и заманчивых "завтра", и конца у нее - казалось, точно - не было!

Нет - замечу я попутно, - несчастливого детства не бывает! Все равно когда-то, на самых первых порах мир открывается впервые. Как бы ни был он плох и страшен для тех, кому есть с чем сравнивать, все равно череда открытий, неизбежных для маленького человека, память которого еще не обременена знанием, сама по себе уже является счастьем независимо от характера открытий.

Панорама забытого за зиму Рыбинска была развернута перед нами, начиная с его заводских предместий и вереницы грузовых причалов и кончая дебаркадером пассажирского, достойного намотать на свои тумбы причальные концы "Иосифа Сталина". Я чувствовал себя старожилом и взахлеб комментировал все это Оле и Наташе, для пущей важности пробуя призабытые навыки приволжского оканья. Оля в этот единственный свой приезд в Рыбинск пробыла там очень недолго, а Наташа успела перезнакомиться со всей тамошней командой, т.е. с Юркой и Витькой. У меня хранится фотография четверки подростковых рожиц, самыми малохольными среди которых выглядят именно моя и Наташина.

После Наташиного отъезда мальчишеская жизнь раскрутилась неостановимо улица и Юркин двор совершенно меня поглотили, так что исчезло всякое представление обо всем, выходившем за рамки моих не сказать чтобы высокодуховных интересов. Появлялся какой-то щеночек по имени Топка, добытый мной и Юркой в парное владение, поскольку мы определенно чувствовали, что жизни наши чем дальше, тем труднее становятся разделимы. Принесенный домой Топка был безо всякого восторга встречен весьма трезво мыслящей тетей Аней, которая не оставила у меня и тени сомнений в том, что мое соучастие в обладании собакой останется чисто номинальным. Я рыдал, объясняя ей, что дороже Топки у меня на данный момент никого нет, если, конечно, не считать Юрку. Одним из козырных, на мой взгляд, аргументов был вопрос чести - ведь я же обещал Юрке, а как можно нарушать обещание, данное товарищу! Все это произносилось с должным надрывом, со слезой, которой полагалось бы скатиться по-мужски скупо, слезы же лились обильно, со всхлипами и судорожными вздохами. А как еще прикажете рыдать двенадцатилетнему пацану, который полюбил щенка и как живое существо, и как символ вечной дружбы? Была также и загадочная для меня теперь пороховая эпопея. Порох мы умудрялись красть в одном из железнодорожных вагонов, причем как именно это делалось - убейте меня, не помню! Стоял этот вагон или вагоны на маневровых привокзальных путях, и наша мальчишечья стая рассыпалась окрест него. По существу, эти хищения выполнялись достаточно грамотно, с организацией множества разведывательных вылазок, с расстановкой охранительных постов, называвшихся "стой здесь на атасе", с передвижением ползком и т.д. Собственно кража поручалась самым ловким и крепким ребятам, в число которых я войти никак не мог - меня оставляли где-нибудь на атасе, что не мешало мне переживать всю операцию с сердцебиением и уверенностью, что без меня она не состоялась бы.

На добычу пороха, бывшую, пожалуй, одним из наиболее привлекательных элементов пороховой эпопеи, мы ходили, как ходят, наверное, на рулетку или на другие остро азартные развлечения. Сам порох мы распихивали для хранения в самые неожиданные места; для этой цели использовались, например, водосточные люки: чугунная решетка приподнималась и завернутый в клеенку порох засовывался куда-нибудь между кирпичами шахты колодца. Кончилось это короткое и достаточно опасное увлечение так, как ему и положено было: испытательный взрыв или поджог - разницы в них мы не видели и не понимали был произведен на широком песчаном берегу Волги. В шлаковой куче была устроена ямка, в которую мы в изрядном количестве сложили макароноподобные порошины, а запальную дорожку сделали в виде насыпи из мелкого пороха. Когда по ней, шипя, побежал огонь, мы кинулись к ближайшему укрытию - кажется, это были вросшие в песок бревна - и повалились за ними, осторожно выглядывая поверх. Прошла минута, другая, еще несколько - нам стало ясно, что где-то что-то прервало ход испытаний. А как это было выяснить, не заглянув в пороховую скважину? Роль героя после короткого обсуждения взял на себя мужественный Юрка, которому шлаковая куча, как только он подошел к ней, пыхнула в физиономию желтым пламенем. Юрка на мгновение оцепенел и вдруг заголосил: "Ой, глаза мои, глаза! Ничего не вижу, глаза мои, глаза!" Мы подлетели к нему, перепуганные насмерть - всем стала очевидна страшная жестокость, таившаяся в веселой забаве. Юрку взяли под руки и повели к улице Ленина, так как он продолжал голосить про свои ничего не видящие глаза. Испуг потихоньку проходил, и становилось странно, как это Юрка установил, что глаза его ничего не видят, ведь он же крепко зажал их ладонями! Шествие с вопящим Юркой в качестве "ока циклона" привлекало внимание прохожих, которые тоже пытались убедить Юрку оторвать ладони от глаз, но вызывали этим только новую вспышку причитаний. Близость родного дома, где неизбежной была встреча с матерью - именно этого явления ей как раз и не хватало для полного счастья, - заставила-таки Юрку начать пересмотр своих неколебимых позиций относительно рук на глазах - он хорошо знал твердый и решительный нрав своей матери. Однако что-либо сделать он не успел - его мать Шура вылетела на сыновние вопли, как тигрица, и мгновенно затихший Юрка был утащен в недра приземистого барака, где размещалось все Шурино семейство. Минута тишины сменилась вскоре новым Юркиным воплем, аккомпанированным Шуриными "до какой же поры, дрянь ты этакая, мучать меня не перестанешь!". Все это вместе с интонацией Юркиных явно облегченных рыданий ясно говорило, что глаза его видят. Показался и сам ревущий Юрка: брови и ресницы были у него спалены дочиста, то же и волосы надо лбом, но лицо и глаза были целехоньки. Больше мы к пороху не прикасались, даже наши захоронки по люкам так и остались кому-то, наверное, на сильное удивление.

Шло к концу последнее предарестное тети-Анино лето в Рыбинске, а я, поросенок, был совершенно погружен в свои улично-дворовые дела, забавы и интриги. Вот оно и кончилось, это лето, и, как ни ужасно было для меня расставание со ставшими мне ближе самого родного человека Юркой, заметно подросшим Топкой, девочкой Ниной, тоже полюбившей наши совместные хлебодобычи и подарившей мне к Ильину дню выразительную открытку, - пришлось возвращаться в Москву.

Из документов - свидетелей того периода жизни Анны Васильевны осталась среди прочего нетолстая пачка писем, которая в домашнем архиве обозначена как "Рыбинск, 48-49". Собственно, штемпели на этих письмах содержат другое название - Щербаков. Писем около двух десятков, и все они, включая и адрес на конверте, написаны карандашом. И сами желто-серые, грубые конверты, и почти оберточная бумага, на которой карандашом писаны письма (я уж не говорю о содержании писем - только о материальных атрибутах тогдашней почтовой связи), бесспорно, свидетельствуют об ужасающей бедности, в которой пребывала тогда страна. Приведу не требующее комментариев последнее предарестное письмо Анны Васильевны:

Дорогая Алена, давно нет от тебя писем; пробовала позвонить, но линия была оборвана, а другой раз не пришлось.

По правде, я очень замотана со спектаклями - две пьесы готовить, в третьей играть. В общем, я влипла в клейкую бумагу и не знаю, на сколько такой работы без выходных меня хватит. Все было бы легче, если бы не безобразное снабжение, всегда с боем и в последнюю минуту. У меня намечается еще одна работа, но когда я буду ее делать - загадочно. Вернее - свалю 90% на Нину Владимировну, которая по-прежнему пускает пузыри. Надеюсь, что теперь (временно, конечно) не будут задерживать зарплату, пока "Анна Каренина" делает аншлаги. Дивная картина: у кассы надпись - "все билеты проданы на сегодня и завтра", и небольшой хвостик.

Я по вас соскучилась - что делает Илья и как его отметки во второй четверти. Очень прошу тебя, если разбогатеешь, привезти немного масляных красок и коробку грима для меня, так как этого здесь нет и приходится побираться, что очень неприятно. Мне не нравится на сцене и скучно в гримировочной, и зачем мне рассказ о соусе у баронессы Шюцбург - не знаю! Я чувствую себя бутафором, а не актрисой ни в какой мере, хотя, кажется, не очень выпадаю из стиля (не комплимент стилю).

Целую тебя и Иленьку. Скажи ему, что у Нины Влад[имировны] - т.е. у Мурки - опять три котенка. На этой почве Мурке необходимо усиленное питание - полкило мяса или рыбы, молоко или пирожки. А так как этого нема, она все время кричит и требует. Твоя Аня. 4.12.49.

Письмо читается с понятным ужасом, если учесть, что в это самое время среди жирных котяр лубянского ведомства, в их московских и ярославских конторах, да, наверное, и в Щербакове тоже, оборачивалось дельце об очередном аресте Анны Васильевны. Если говорить точнее, соответствующее постановление, мотивированное необходимостью пресечь злостную антисоветскую пропаганду, которую Анна Васильевна проводила среди своего окружения, 14 декабря было подписано в Ярославском УМГБ, а 20-го - исполнено. Органы обезопасили очередного врага. Не утруждая себя сочинительством, "горячие сердца" сшили Анне Васильевне "дело" по уже оправдавшей себя выкройке 38-го года, когда ее уличили в антисоветской агитации и пропаганде. Наверняка саднила их также неудача 35-го года, когда ладно состряпанное и уже запущенное в исполнение "дело" о шпионаже с участием Анны Васильевны было подпорчено Екатериной Павловной Пешковой: она добилась тогда замены приговора - каторжные работы в Бамлаге (Страна Советов давно приступила к строительству БАМа, предпочитая использовать для этой цели подневольный труд рабов, то бишь заключенных) - на сколько-то кратный "минус". Теперь и это 15-летней давности упущение наконец-то можно было исправить.

"Пускавшая пузыри" Нина Владимировна, вместо того чтобы делать "сваленные" на нее 90% какой-то так и не сделанной работы, была подвергнута допросу, тем же интересным делом заняли и помощницу Анны Васильевны по бутафорскому делу - Серафиму. Уклончивые ответы не вполне искренних свидетельниц не смогли запутать ясное для чекистов дело социально опасной личности, преуспевшей в связях с контрреволюционным элементом. Приговор ОСО от 3.06.50 г. квалифицировал вину Анны Васильевны как подпадающую под знаменитую ст. 58, п. 10, ч. I, а наказанием для нее была избрана ссылка на поселение в Красноярский край.

ОЧЕРЕДНОЙ КРУГ: ТЕПЕРЬ СИБИРЬ-ВОЛГА

(1950-1960)

Вскоре об аресте Анны Васильевны стало известно Тюле - Тюле, но не мне: о подобных вещах со мной разговоры не велись, что было, с одной стороны, правильно, с другой же - напрасно, так как облегчало мое представление о жизни. В те времена возникновение и исчезновение людей, составлявших ближайшее окружение, воспринималось как некая неизбежность, как нечто, данное "нам в ощущении", что-то вроде присутствия неподалеку дракона, периодически требующего жертв, причем совсем необязательно в виде молодых людей или миловидных девушек. Дети, выросшие в этих условиях, думали, что мир таков, каким они его видели и узнавали, и это был, увы, неприятный портретец. Ничего другого они не знали, страшная игра осваивалась ими, а ее правила были единственными действующими, той данностью, оспаривать которую громадному большинству граждан и в голову не приходило.

Когда я думаю о трагедии детства тoго времени, мне приходит на память котенок, замеченный одним из героев книги Гроссмана "Жизнь и судьба": Сталинград 42-го, вокруг кромешный ад, а тощенькое существо, понятия не имеющее о том, что жить можно и по-другому, потягивается среди военных обломков, что-то обнюхивает, потряхивает лапками и вообще ведет свою коротенькую, полную обыденности жизнь. В сущности, он обречен: мало того, что есть все равно уже нечего, где-то уже готовят снаряд, бомбу, мину, танк - да мало ли что еще, чтобы превратить этот крохотный комочек плоти в ничто. Ощущение жуткое, но для самого котика другой жизни и не существует.

Словом, так или иначе, внезапное выпадение тети Ани из оборота моей нашей - жизни я не воспринял как катастрофу, что было бы неизбежно, если бы жизнь проходила в человеческих условиях со стабильными связями и привязанностями или хотя бы в условиях, когда близким людям можно сказать то, о чем на самом-то деле следовало кричать. Замечу, кстати, что разрушение дружеских, родственных или каких угодно других связей стало к тому времени обычным для меня делом: в конце концов, именно так пропали для меня мои родители, о гибели которых я узнал не сразу и как-то постепенно; так же исчезло из поля моего зрения семейство Лебедевых-Юрьевых, у которых я прожил на заводской окраине Иванова почти весь 42-й год и успел накрепко привязаться к ним, а мать этого семейства, Нину Дмитриевну Юрьеву, полюбил всей душой. Потом, уже в Москве, были другие семьи, к которым вынуждена была подселять меня Тюля, пока ей не удалось довести квартиру на Плющихе до состояния элементарной пригодности для содержания в ней того дохловатого существа, которым, увы, был я.

И каждый раз потребность в любви пускала в моей душе очередные ростки: так было и у Сулержицких, у которых я прожил часть 43-го года, и у Шлыковых-Перцевых в 43-44-й годы - всюду я находил себе предмет для обожания. И каждый раз наступал момент, когда наметившиеся было душевные связи обрывались.

Я и в настоящее время ощущаю ущербность своего душевного строя, которую, конечно, можно было бы отнести к разрывам скрытых в генеалогической дали наследственных нитей - мало ли что, действительно, могло там быть! Или сам я таинственными тропами мутаций был выведен на не всегда самому мне нравящийся путь - кто знает, как на самом деле все это обстояло, да и так ли уж необходимо знать это! Время прошло, и мы имеем то, что имеем.

Вместе с тем вряд ли нужно начисто отвергать ту, на мой взгляд, очень важную роль, которую в становлении личности играет стабильность окружающего жизненного порядка. Неизменность внешних обстоятельств - дома, улицы, семейного узора, постоянство присутствия в детской жизни родителей (или хотя бы одного из них) - все это становится тем фундаментом, на котором строится здание будущей личности, если они, эти неизменность и постоянство, имели место. Так вот, именно стабильности - этой составной части миропорядка, позарез необходимой для детского ума, сердца и души, - ее-то как раз и не хватило мне в детстве, и это, боюсь, разрушительным образом сказалось на качестве душевного материала, которым я теперь располагаю. Говорю это без тени кокетства, преследуя исключительно ту цель, чтобы из написанного мной стали по возможности ясны обстоятельства и люди, окружавшие Анну Васильевну, а я составлял существенную часть этого окружения.

Итак, в конце 1949 г. Анну Васильевну арестовали снова. Поскольку об этом периоде ее жизни я знаю только по отдельным рассказам тети Ани нечастым, так как она не любила вспоминать свою тогдашнюю жизнь, проще привести несколько ее писем, которых всего из Енисейска было получено не меньше шести десятков. Вот одно из первых, не датированное в тексте. Штемпель на конверте - 29.10.50.

Дорогая Аленушка, я ничего не могу понять: получила ли ты мое письмо из Ярославской тюрьмы? Я писала тебе и просила приехать ко мне на свидание и не знала, что думать после того, как три месяца от тебя ничего не было. Ты исчезла после проявленного усиленного интереса к моим родственникам. Не буду писать, что я передумала о тебе и Илюше за все эти месяцы. Не получив от тебя ответа, я писала Нине Влад[имировне], которая и привезла мне мои вещи.

Через три недели путешествия я очутилась в Енисейске. Возьми карту и посмотри - комментарии излишни. Сам Енисейск - типичный маленький русский город: река, кругом низкие лесистые берега. Летом мошка, зимой мороз, но пока климат не отличается от средней полосы России. Енисей зеленый, берега у Красноярска высокие и красивые, но чем ниже, тем хуже.

Я не уехала на периферию в качестве лесоруба и осталась в этом культурном центре ввиду своей старости, т[ак] ч[то], видишь, даже эта гадость имеет свои достоинства. На пароходе познакомилась с двумя художниками, один из которых Остап Бендер, с которым я пытаюсь организоваться в художественную мастерскую при Кусткомбинате. Есть кое-какие шансы на довольно жалкую работу, но пока все зыбко. В комнате нас четверо (два мужчины и две женщины). Живем на коммунальных началах, расходуя небольшие общие средства, которые грозят иссякнуть. Заработок может быть не раньше чем через 2-3 недели, и я обратилась к тебе с просьбой помочь мне сейчас. Надеюсь, что потом это будет не нужно. Не знаю, как меня хватит на то, чтобы крутиться и что-то делать, и зачем я все это делаю - сколько можно! Устала я очень и совсем почти не сплю. Не вижу даже снов теперь. В Ярославле видела во сне А.В. [Колчака. - С.И.], который мне сказал: "Вот теперь Вы должны развестись". Я говорю ему - зачем это теперь, какой в этом смысл? И он ответил: "Вы же понимаете, что я иначе не могу". Ну, вот и все.

Пиши мне о себе и об Илюше - вот уже больше года, как я вас видела. Он, наверное, вырос; какие у него увлечения теперь?

Дорогая Леночка, если сможешь, пришли мне кистей, красок масляных и бумаги папиросной цветной и гофрированной - здесь этого нет и очень нужно. Целую тебя и Илюшу, всем привет. Я очень за вас обоих беспокоилась.

Твоя Аня

Мой адрес: Авио [Так в оригинале.], Красноярский край, г. Енисейск, ул. Фефелева, 30, А.В. Книпер-Тимиревой. Писать надо всегда по Авио.

P.S. Посылаю тебе и Илюше свою последнюю карточку, снятую здесь.

А вот письмо, написанное чернилами, но оно лишь эпизод в череде карандашных опусов:

От 20.12.50

Дорогая Аленушка, получила одно за другим твою посылку и письмо с театральной рецензией и фотографиями. Спасибо тебе за все, дорогая. Ради Бога, не разоряйся. Я жалею, что напугала тебя морозами. Пока погода стоит чудесная; тепло, как в московском декабре. Кроме того, даже если и холодно, то моя (твоя) шуба наконец-то нашла себя и свое место - очень, кажется, теплая. Т[ак] ч[то] ты насчет утепления не беспокойся. Керосин пока есть; керосинку (упрощенный не то керогаз, не то отопительная лампа) мы со вздохом - сорок рубликов, не пито, не едено! - таки купили. Дрова покупаются по 50 р. кубометр. Дорого, трудновато с доставкой, но достаем понемногу. Плохо, что приходится топить две печки - плиту и голландку. Квартира - сарай, при возможности переменим (т.е. я и Алекс[андра] Фед[оровна]), но свобода напоминает дачу с протекцией в Завидове, а это, Леночка, очень ценно.

Вот видишь, какое бытовое я тебе пишу письмо в ответ на твое. Сегодня как раз открытие Володиной выставки [Владимир Дмитриев, известный театральный художник, большой друг Анны Васильевны. - C.И.]. Не удивляюсь, что она происходит в Доме Архитектора - потому что для архитекторов напоминание и сравнение с Володей безопасно, кажется, ясно?

Смотрела в кино "Мусоргского"; лучшее - это шаляпинская запись "Скорбит душа", которую поет Мусоргский. Голос совсем не voix de compositeur. Тяжело все же видеть на экране, как человек сочиняет музыку, особенно когда так долго, а музыки-то - кот наплакал!..

Снег здесь валит каждый день, т[ак] ч[то] хозяева должны его отгребать инструментом, который называется "пихло" - чудное слово!

А в общем, Леночка, ты не знаешь, кому на пользу, что я в Енисейске? Ломаю голову и не могу догадаться. До свидания, Леночка, будь здорова, целую тебя. Какие картины продает Мака? Аничка все так же красива? [Макс Бирштейн и его прелестная дочь Анечка. - С.И.]

Твоя А.

А вот письмо, адресованное мне:

От 7.03.51

Дорогой мой Иленька, я виновата, что не сразу отвечаю тебе на 2 письма. Очень была занята. У нас наступает весна - тепло и даже прилетели грачи. Это очень рано, они даже в средней полосе прилетают 4-го марта по старому, а тут вдруг решили жить по новому стилю; как видишь, даже птицы переходят на новый календарь. Снегу в этом году столько, что я со страхом думаю, что же будет, когда он начнет таять! Хорошо, что мы живем на горке и паводок до нас, вероятно, не доберется. А на старой моей квартире весной на базар ездят на лодке - интересно, но неудобно; к тому же вода мокрая.

Я очень по тебе соскучилась; жаль, что приходится жить так далеко, что до меня и не доберешься. Твое рождение я праздновала очень пышно: у меня был обед даже с шампанским в твою честь. Одну бутылку ставила я, а другую выиграла на пари у одного знакомого. Т[ак] к[ак] обедало нас трое, а бутылок было две, то мы развеселились и все время пили твое и Тюлино здоровье и здоровье отсутствующих родственников. Все было хорошо, только пробка в потолок не хотела стрелять и ее пришлось вынимать по частям. Впрочем, это у пробок довольно обыкновенно.

В квартире, где я живу, трое детей: старшему 14 лет - это солидный парень со склонностью к изобразительному искусству; второму 10 лет - это темпераментная личность, враль и хвастун, очень смышленый. А младшей девочке 2 года; она мало говорит, но все понимает. Боюсь, что ребенок таки наберется от нас всякой всячины: уже сейчас она ходит со свернутой из бумаги папиросой во рту, требует, чтобы в нее (папиросу) сыпали табак, и знает толк в пудре и губной помаде. Она и нам сует папиросы в рот и приносит спички, требует, чтобы мы пудрились и мазали губы, а как-то в наше отсутствие навела себе брови красной краской.

Я пишу тебе, сидя в нашей мастерской. Это сарайчик вагонного типа, построенный для фотографии, поэтому одна стена у него стеклянная, т.е. теперь она снежная, так как снег ее совсем замел. Но поскольку от снега теплее, мы ждем настоящей оттепели, чтобы уж сразу его отгрести. Вход с главной улицы - с проспекта Ленина; на ней все в Енисейске и помещается роскошные магазины, музей, где я тоже работаю. Это трудно, так как я не умею находиться сразу в двух местах, а работа требует именно этого. Часто мне хочется вообще никуда не ходить, а лежать с книжкой и есть мороженую бруснику с сахаром, а они пусть вертятся как хотят. Увы! - Нельзя. Сейчас я делаю миллион цветов, фрукты, вазы, абажуры - все из бумаги для "Московского характера", и даже деревянные торт и колбасу! Лебедя сегодня должны переселить к корове, и я очень рада, так как он сильно и прегадко пахнет. Ну вот, видишь, сколько я тебе написала про енисейские дела. Будь здоров - без чирьев, лишаев, ангин и гриппов, к чему ты, собака, не в меру склонен.

Целую твою мордочку.

Твоя тетя Аня

Лебедь упоминается в письме по одной простой причине: хозяйка, у которой снималась квартира на момент писания этого письма, пока были холода, держала в доме лебедя, чему Анна Васильевна немало удивлялась. Ну, лебедь-то лебедем, но ведь от такой большой и немытой птицы и правда припахивает!

Вместе с вышеприведенным письмом была записка к Тюле, в которой имеются такие, в частности, замечания:

Живу я, прямо сказать, скучновато, как и следовало ожидать. Я с тоской думаю о лете, о бесконечных светлых вечерах, когда некуда деваться, нельзя уехать и надо толочь воду в ступе - зачем и чего ради, спрашивается? Но не отвечается! Как это Николай Васильевич говорил по поводу Миргорода?

Наступает весна, и надо будет как-то устраиваться с жильем, если удастся. Мещане все-таки кошмарные люди, если жить с ними в таком тесном контакте. Очень хочется взять в аренду дом или полдома, чтобы тебе не ставили на вид каждое твое движение. Как чудно у меня было в Щербакове в смысле квартиры - черта ли в том, что холодновато!

Я написала Илье такое длинное письмо (сама удивляюсь), что больше и писать нечего. Меня поражает его оптимизм - все ужасно интересно, даже круговой лишай. Все-таки нет лучше мальчишек - дивный народ, несмотря на все пакости!

Т[ак] к[ак] всякое письмо (из Енисейска) должно кончаться просьбой, то, пожалуйста, пришли мне гофрированной бумаги - к маю понадобятся в изобилии цветы, опять же Пасха.

От 12.08.51

Давно не писала оттого, что я, собственно, не знала, что писать. Когда не знаешь, где будешь ночевать завтра и что будешь делать вообще, - это как-то не содействует эпистолярным упражнениям. В данный момент горизонт как будто начинает проясняться, т[ак] ч[то] могу тебе изложить свои обстоятельства. Из д[ома] к[ультуры] я ушла, т.е. меня ушли, так как появился некий универсальный сукин сын, который берется за все балетмейстер, художник, режиссер - все на свете, MДdchen fБr alles. Где уж тут конкурировать с таким сокровищем! Я вернулась в Кусткомбинат, через который получила работу в музее по оборудованию отдела природы: панорама (живописный фон) с чучелами зверей. М[ожет] б[ыть], получу разрешение на выезд в Красноярск на неделю. Кроме того - для музея же - раскрашиваю макет, и, вероятно, таковые будут еще. Т[ак] ч[то] с этой стороны все более или менее благополучно.

Комнаты я так и не нашла и поселяюсь с мало знакомой женщиной. Это не так приятно, но - что делать, сейчас с этим трудно.

Здесь было совсем наступила осень, которую встречаю всегда с тоской и страхом; сегодня, после ряда дождей, погода немного улыбнулась. К сожалению, я - как Врубель, когда он сошел с ума - "не могу радоваться". Это грустно, но факт.

Дорогая Леночка, я совсем не пишу стихов теперь, но мне хочется послать тебе то, что было написано осенью 49-го года. Всю эту осень меня не оставляло одно представление, как тень того, что было потом, вероятно. Вот оно:

Какими на склоне дня

Словами любовь воспеть?

Тебе вся жизнь отдана,

И тебе посвящаю смерть.

По дороге горестных дней

Твое имя меня вело,

И незримо души твоей

Осеняло меня крыло.

Оттого, что когда-то ты

Сердцем к сердцу ко мне приник,

И сейчас, у последней черты,

Слышишь - бьет горячий родник.

Только тронь - зазвенит струна,

И о чем я ни стану петь,

Но тебе вся жизнь отдана,

И с тобой я встречаю смерть.

Так глубоко ты в сердце врезан мне,

Что даже время потеряло силу,

Что четверть века из своей могилы

Живым ты мне являешься во сне.

Любовь моя, и у подножья склона,

И в сумерках все не могу забыть,

Что в этот страшный мир, как Антигона,

Пришла не ненавидеть, но любить.

Прости, Леночка за эту литературу. М[ожет] б[ыть], не стоило бы писать, ну да все равно. Целую тебя и Иленьку и очень вас люблю."

От 2.11.51

Дорогая Алена, получила твое законспирированное письмо [что это означает - неясно, так как Тюлино письмо, конечно же, потерялось. - С.И.] как раз тогда, когда собиралась послать телеграмму с запросом, живы ли вы. Не послала, так как, к счастью, денег не было. Ты, очевидно, все же не соображаешь в полной мере, что значит здесь не иметь писем. Вспомни портрет Угрюм-Бурчеева (мама, это я!) - "пейзаж изображает пустыню, над которой повисло небо цвета солдатского сукна" и т.д. По-видимому, этот пейзаж действует на людей очень разлагающе, так как нигде и никогда я не видала таких дурацких отношений между людьми, которые размениваются на пятаки и копейки. Такая старая собака, как я, и то разводит руками. "Если долго так продлится, скоро крышка будет мне, и могу я повредиться в небольшом своем уме", - как говорил один персонаж из некой морской поэмы. Цени, что имеешь дело с футболистом Ильей и ягуаровой Ольгой - что за дивные существа! [Ольга в это время влилась в Клуб юных биологов Зоопарка - КЮБЗ, а мои помыслы были без остатка отданы всяческому футболу: летом натуральному с битьем ногами по мячу, зимой - пуговичному. - С.И.]

Живу я сейчас в комнате, совсем отдельной, даже с отдельным ходом, не соприкасаясь с хозяйкой. Через сени живут две древние немки, у которых я жила летом; они размножились, очевидно, почкованьем, и теперь их стало три, а вместе им уж 250 лет. Жить одной неплохо в смысле работы, так как мои макеты занимают иногда всю комнату кроме кухонного стола, что в общежитии недопустимо. Но надо топить печку, таскать дрова и обо всем заботиться самой. Все бы это ничего, но если, к примеру сказать, заболеешь, то можно испустить дух и никто об этом не догадается.

А вот из письма ко мне от того же числа:

Здесь у нас стал Енисей, и теперь сообщение с миром только самолетами, машинами и автобусом, который ходит в Красноярск. Мальчишки на санках так раскатали всю горку, что ужасно скользко ходить. Зато у них масса удовольствия. Недалеко от Енисейска (30 км) недавно убили медведя, который нападал на людей, одного ранил, и его отбили только собаки; другого вовсе задрал, а потом и сам нарвался на человека с ружьем, тут ему и пришла крышка.

С нетерпением жду твоих фото, а также будь любезен прислать мне план квартиры: где столовая, где ты - мне интересно. [Квартира на Плющихе была к этому времени отремонтирована и усовершенствована, так что интерес тети Ани понятен. - С.И.] У меня в комнате русская печка, и если вы с Тюлей все же когда-нибудь приедете, то Тюлю я уложу спать на печку, а тебя в печку и утром буду вытаскивать за ноги. А если будет жарко, то в сенях есть ящик для кур. Тогда Тюля будет опять же на ящике, а ты внизу, т[ак] ч[то], видишь, все очень удобно.

Ну, будь здоров и счастлив. Целую тебя и Ольгу, если ее еще не съели ягуары.

На нескольких крохотных желтых листках, выдранных из блокнота, письмо без даты - от какого-то ноября:

Дорогая Леночка, несколько дней собиралась тебе ответить и все не могу. Не то чтобы некогда, но я напрочь утратила эпистолярный стиль. Сейчас ночь или раннее утро, сие мне неизвестно за отсутствием часов. Но больше нет возможности лежать и смотреть на лиловое окно - то ли луна, то ли рассвет. Итак, я встала, затопила плиту и решила тебе написать.

По Енисею еще идет шуга, но водный коридор с каждым днем все уже, льдины вот-вот сомкнутся. В сущности, какая мне разница, ходят или нет пароходы? Но это как-то действует. Зима наступает медленно, мягко. Ходишь, как журавль, вытаскивая из сугробов ноги. Кстати, здесь не сугробы, а сувои - хорошее слово, если для стихов. Жизнь моя, ей-Богу, не стоит описания. Все то же, все то же с добавлением какой-нибудь мелкой гадости - например, нет керосина. Это, впрочем, не такая уж мелочь, если нет электричества, а свечи - явление эпизодическое. Откровенно говоря, при мысли о темноте меня прошибает холодный пот. Самое глупое, что в моей комнате торчит хвостик от былой проводки - да вот поди же! "Месяца через два, когда войдет в силу новая станция, после дождичка в четверг..." Принимая во внимание, что на дворе ноябрь, на дождичек рассчитывать не приходится.

Работа пока у меня есть, но что-то со мной сделалось, и я потеряла к ней вкус. Потому, Леночка, на черта мне все это нужно и... сколько можно! Так что не удивляйся, что редко пишу, да и что за удовольствие такие письма - это что-то вроде спиритического сеанса с вызыванием духов.

Теперь уже, наверное, утро, так как над головой у меня зашевелились и окно стало голубым. На плите жарится картошка (2 мешка в подполье) и шумит кофейник - наступает день. Все равно, хоть я его и не хочу, но сейчас встану. Меня ждет вывеска слесарной мастерской - "производит ремонт велосипедов, патефонов и швейных машин", потом раскраска макета, потом я пойду к Ал[ександре] Фед[оровне], которая мне вливает в вену глюкозу, потом еще что-нибудь... Скучно на этом свете, господа, - как верно выразился Николай Васильевич.

Смотрю на эти листки (единственная бумага, кот[орую] можно достать) стоит ли посылать. Ну да ведь лучше все равно не напишу пока что. Целую тебя и Илью нежно. Я очень вас люблю, но я ведь Марфа и холостая любовь не по моей части.

Те ощущения, которые к этому времени вызывал у нее Енисейск, Анна Васильевна достаточно определенно выразила в таком стихотворении:

Удушливая желтая заря

Над пыльными и низкими домами,

Зубчатая стена монастыря

Да черный кедр, истерзанный ветрами...

И в бликах угасающего света

Чужой реки неласковая ширь...

Нет, я не верю, что Россия это,

Не признаю землей своей Сибирь!

От 8.02.53

...Опера "Морозко" в педучилище - я там и швец, и жнец, и художник, и исполнитель, и бутафор. Спектакль 26-го, а так как не могу же я лишаться постоянных своих работодателей, то плюс к этому - еще куча мелкой посторонней работы. Выносливая старушка - эта Анна Васильевна!

Скажи пожалуйста, проявляет ли Илья какие-нибудь определенные склонности в смысле профессии или все еще плавает в волнах страстей и увлечений? Загадочная фигура - этот Илья!

Дорогая Леночка, не впадай в слишком матерное [Так в оригинале.] настроение. Реальных оснований к осуществлению этого совета представить не могу - а ты без оснований (яичница с куриными пупочками). Целую тебя и очень жалею, что не могу с тобой изображать лошадей, помахивающих хвостами. А насчет исполнительской работы в театре: постарайся, чтобы ее делал медведь, - он сделает.

От 29.05.53

Дорогая Леночка, вчера получила твое письмо памяти Володи [Речь идет о Володе Дмитриеве. См. примеч. 59 на с. ...] и, как всегда перепутав числа, только ночью сообразила, что число-то не 22-е, а 23-е и, следовательно, твое рождение, а я тебя не поздравила - свинство! Но у меня очень заморочена голова, как, впрочем, у всех нас. Бесконечное количество слухов, предположений и толкований действует даже на такую холодную голову, как моя. "Старик, испытанный в боях, как мальчик, не был малодушен" - но все же! [Не забудем, что пишется это вскоре после смерти Сталина - события, которое не могло не пустить мощной волны "слухов, предположений" и т.д. в местах репрессий. - С.И.]

Я не удивляюсь, что вечер, посвященный Володе, был хорош - человек, до такой степени лишенный всякой пошлости, "самый человечный из художников", как - кто это сказал о Володе? Он имел дар вызывать на поверхность лучшее в людях, оттого его так и любили те, кто соприкасался с ним и в жизни, и в искусстве. А что драгоценнее такого свойства, я не знаю, да, верно, такого и нет. И оттого думать о нем и вспоминать всегда хорошо, несмотря на непроходящее горе от его потери. Дорогой Володичка!

Работаю я по-прежнему с А[лександрой] Ф[едоровной], взяв себе в качестве мальчика для растирания красок и перестановки козел безработного поэта, переводчика Джамбула, который поэтому называется Кисой. Человек занятный, но приверженный к бутылке, что отражается слегка на нашем образе жизни - прекрасно в нас влюбленное вино!.. Да и то сказать, Леночка, когда колеблется почва под ногами, надо же к чему-нибудь прислониться.

Сегодня Троица, а вчера был первый теплый день. Ледоход продержался битый месяц: прошел Енисей, затем поперли ладожские льды из Тасеевки и две недели из Ангары. Ждали наводнения, так как в низовьях был огромный затор, но его, к счастью, разбомбили с самолетов, и дело обошлось благополучно. Ледоход здесь скучный, нет того стремительного праздника, как на русских реках. Береза едва только распускает карамазовские листочки - а конец мая!

Работа у меня по-прежнему эпизодическая и всякая. Кроме малярки в своей бригаде, чего только я не делаю: вазы, цветы, архитектурные интерьеры, копии, ремонт иконостаса - Господи! Но это и хорошо, а то можно "если долго так продлится, скоро крышка будет мне, и могу я повредиться в небольшом своем уме!". Все же - что бы ни было, жизнь стала интереснее, т.е. просто не такой мертвенно неподвижной. Зато местные жители надстраивают заборы и не выставляют двойные рамы, а в столовках нельзя пообедать, чтобы не нарваться на скандальчик.

Илюшин светский образ жизни меня не приводит в восторг - с его-то темпераментом и амплитудой! О сем ему пишу. К счастью, завистливостью сей гражданин с детства не отличался. Целую тебя, милая Аленушка; как хотелось бы сделать это лично.

Там же записка мне:

Относительно твоих высокопоставленных друзей скажу тебе вот что: я охотно верю, что это "прекрасные ребята", я даже думаю, что они совершенно такие же, как все остальные люди. И именно потому уверена, что, поскольку они находятся в привилегированном положении, оно действует на них совершенно так же, как на всех остальных людей, т.е. неважно (сама знаю). То есть они просто не понимают, как живут все остальные. А ты будешь за ними тянуться со свойственной тебе способностью увлекаться до самозабвения. Надо очень много иметь твердости характера, чтобы не попасть в положение покровительствуемого мальчика. Есть ли у тебя эта твердость характера, я не знаю - суди сам; и напиши мне, что ты думаешь по этому поводу. А затем - будь здоров и весел и дружи с Евсеем.

Приведенная часть содержания этой записки имеет целью показать вот что: стремление Анны Васильевны из своего отнюдь не прекрасного далека участвовать в семейных делах, а также высочайшую проницательность, понимание тонкостей мальчишеских и, говоря шире, человеческих слабостей и отношений. Увы, беспокойство по поводу моих "высокопоставленных друзей" и значение, которое этому придавали обе мои тетки, были не напрасными. Не буду ворошить свою биографию, наполненную самым разным - не об этом здесь речь, - и скажу только, что тетя Аня оказалась во многом, если не целиком, права - экзамена на твердость характера я не выдержал ни перед самим собой, ни перед этими самыми своими друзьями. Теперь-то что уж выяснять - что, откуда и почему; не выдержал, и все тут!

Вообще, примеров внимания тети Ани к Тюле, ко мне и ко множеству других близких ей людей в ее енисейской почте предостаточно; почти в каждом письме упоминаются самые разные имена, просто перечислять которые бессмысленно.

Время от времени в письмах встречаются стихи; в частности, от 13 октября - видите, слухи-то слухами, а время идет и люди остаются, как и были, прикованными к галерам - в письмо было вложено прекрасное стихотворение "Зима-зверюга крадется без шума...", о котором Анна Васильевна пишет: "Утром послала тебе последний опус известного тебе автора, достаточно точно изображающий современность. По мнению одного эксперта, там недостает упоминания о бутылке, но я оставляю место для воображения и соответствующих выводов - зачем точки над "i", которые с 18-го года отменены! Кроме того, я еще не спиваюсь (за будущее кто поручиться может?)".

Пошел уже 54-й год, а переменами в положении Анны Васильевны не пахло. В феврале она пишет:

Конец зимы здесь тяжеловат: колебания температуры и давления многих просто валят с ног вчистую. Я-то держусь - все-таки казачья косточка, а вот Ал[ександра] Фед[оровна] совсем доходит и похожа на себя только как сено похоже на свежую траву. О работе ей и думать нечего - какое уж! Дай Бог окончательно не свалиться. Не скрою, что это не содействует моему радужному настроению. Второй мой товарищ по работе тоже едва таскает ноги. Как видишь, я все-таки верблюд. Настоящей работы сейчас мало, но я пробавляюсь картинками, цветами и пр. Например, окрасила дугу за дрова, букеты на комод променяла на мясо и сало - словом, по мелочам перехожу на натуроплату, так вот и верчусь. За недостатком кистей пишу свои картинки отчасти ватой делаю ею круглые пятна, а потом подписываю чем Бог послал. Беззастенчивая халтура! В данный момент у меня стоят две такие - 1.20 на 0.8[м] - и занимают полкомнаты, завтра их сплавлю в один из детских садов. Здесь так сделай одному, а потом всем надо. К сожалению, это уже третий и больше их в городе нет. Боже, Боже! - две "дедки с репкой", две "волк и семеро козлят", две "заячьих избушки" и пр. и пр. Яркость красок необыкновенная - прямо ковры. Каково это, как ты думаешь?

Неуклонно хожу в кино, смотрела "Скандербега" - очень скучно, много цирковых лошадок, а грузины в кино мало выносимы, да еще с акцентом, Бог с ними. В "Свадьбе Кречинского" лучше всех Сухово-Кобылин - вот пишет так пишет, собака!

По-моему, это письмо - образец стойкости: каково это - рассуждать о Сухово-Кобылине, когда люди один за другим катапультируются из затрещавшего по швам ГУЛАГа, а ты как будто бы позабыта! Но проходит еще полгода, и наконец Анна Васильевна решает предпринять очередную попытку хоть как-то действовать, понимая, что лежачий камень так и останется лежачим.

От 2.07.54

Вот что, Леночка: обстоятельства таковы, что я пишу заявление, последнее. Ты прости, что я тебя обременяю, уж как мне этого не хочется, если бы ты знала. Но приходится, и времени в моем распоряжении не так уж много, это надо сделать сейчас. ЭТО заключается в том, что ты должна узнать, кто первый секретарь М. [Маленкова, очевидно. - С.И.], всеми правдами и неправдами ему передать мое заявление с тем, чтобы он его доставил по адресу, не опаздывая, иначе будет поздно. Думаю, что вообще наше положение [по-видимому, имеются в виду ссыльнопоселенцы. - С.И.] ликвидируется, но надо постараться избежать привесков, это очень важно. Народ разъезжается, но вот КАК [Выделено в оригинале.] уехать - довольно существенно! Посоветуйся с Катюшей [Е.П. Пешкова. - С.И.], может быть, она посоветует что-нибудь путное. Скажи ей, что я прошу.

Сейчас у меня очень трудное время, ты этого не забывай. Надо выбираться, пока я еще не совсем развалилась и могу работать. К сожалению, маляркой я сейчас не занимаюсь - ее вообще мало, кроме того, одной работать нельзя, а Ал[ександра] Фед[оровна] лежит в больнице в Красноярске, ей очень плохо, а по существу, она для меня - единственный здесь дорогой и близкий человек. Второй мой напарник реабилитирован, по этому случаю пьет вмертвую и нетрудоспособен. Значит, остались мелочи - церковные мои дела. С удивляющим меня самое нахальством пишу метровые иконы и как-то выхожу из положения. Все мне осточертело. О честная бутафория, где ты!

Лето паскудное. Когда-то выдастся хороший денек, а то после дикой здесь - а по-моему, совершенно нормальной - жары наступили дожди, ветры и холода, которые ко всему прочему совершенно убивают человека. Если выдастся денек, я часа на три вырываюсь за город хоть посмотреть на зеленую траву и цветы.

Надо бы уже заботиться о дровах, но уж так это сложно и дорого, что пока откладываю, и не потому, что денег нет - они на это будут; просто все так шатко стало, а монеты в обрез.

Время шло, но воз не торопился сдвигаться, и письма Анны Васильевны вновь демонстрируют завидную душевную прочность:

От 24.07.54

Недавно перечитывала чеховскую "Чайку" - увлекательнейшая пьеса. На мой взгляд, Чехов - революционнейший из писателей; всегда, читая его, вспоминаю Варюшу, которая ориентировалась на "Столицу и Усадьбу", чтобы принимать закономерность всего происходящего. Государственного ума была женщина, хотя и своеобразного склада. Что же, всякий идет своим путем. [Имеется в виду сестра Анны Васильевны - Варвара. - С.И.]

Енисейск - для меня - постепенно превращается в пустыню. Люди, с которыми я общалась, разъезжаются, надо как-то иначе строить жизнь, а это не так легко.

От Нины Владимировны недавно получила письмо. Ты права, она совершенно дивное создание. Я не знала человека более естественного в своем благородстве. Все нужное [другим] для нее просто как дыхание. Она может последнее отдавать, выкапывать людей из земли после бомбежки, со своими силенками колоть для другого дрова или спустить подлеца с лестницы и хранить верность друзьям при всех обстоятельствах и даже не замечать, как это прекрасно. "Ну, уж это как Вам будет угодно", - только и скажет. Вот уж действительно праведник, без которого и мир не стоит.

Сегодня, после омерзительнейшей погоды первый теплый день, а вчера я увидала на земле первые желтые листья и чуть не заплакала: вот и лету конец и опять этот страх перед зимой и всем, что с нею связано!

И наконец, от 31.08.54

Дорогая Леночка, не хотела тебе писать, пока паспорт не будет в кармане. Вчера я его получила. Восторга не испытываю. Стала я старая, и трудно начинать все сначала. Но и оставаться здесь что-то не хочется. Надо закончить тут еще одну работу в музее, поскольку в этом учреждении всегда прилично ко мне относились, то да се привести в относительный порядок, так что думаю - иншаллах - выехать числа 5-7-го. С Ниной Владимировной я стелеграфировалась и пока думаю базироваться на Щербаков. Тебе я буду телеграфировать из Красноярска и проездом хочу быть у тебя. Денег мне не надо, так как того, что у меня есть, - 1500 р.- достаточно вполне.

Паспорт интересный: никакой справки об освобождении, будто и не было этих пяти лет; только "положение о паспортах". Добиться, что оно обозначает, невозможно - приблизительно первобытное состояние. Отсюда - повальное бегство. Задерживаются пока только те, кто не были на воле после лагеря (это просто 1-я и т.д. категория), да те, кто не может ехать из-за жен и мужей, не входящих в эту паспортизуемую категорию. На рынке продают старые штаны и помятые кастрюли. Не мешало бы и мне, но, кажется, раздарю все немногое, благо почти ничего и не заводила. Шубу и другое барахло, вероятно, пошлю посылкой, как здесь принято.

Вот, кажется, и все. Увидимся, ужо поговорим.

Я не могу похвастаться точными деталями приезда Анны Васильевны в Москву после ее енисейской пятилетки. Это ее появление в Москве слилось у меня в памяти со множеством других, когда Анна Васильевна уже обосновалась в Щербакове на очередной виток тамошней жизни и время от времени наезжала в Москву, чтобы побыть среди своих, купить разных нужных для быта и работы предметов, повидать друзей и т.д. По моим сегодняшним вычислениям, следом именно этого ее приезда в Москву является фотокарточка, снятая посредством автоспуска моим фотоаппаратом "Любитель": на ней мы втроем - тетя Аня, Тюля и я. Вычисления построены на достаточно простом фундаменте: 1. Раньше осени 54-го такой фотографии быть просто не могло; 2. Прическа у меня на голове носит следы изготовления модного тогда кока, а моя подверженность веяниям одежно-причесочной моды, простиравшаяся ничуть не далее достижений Эллочки-людоедки, как раз тогда подходила к концу и годом позже я был уже совсем другим; 3. Выражение лица тети Ани - счастливое, энергичное, на подъеме, что естественно для человека, вернувшегося почти из небытия и ежеминутно еще и еще раз убеждающегося: да, я среди своих, я сам себе хозяин, теперь все будет хорошо! 4. Привычный налет озабоченности на Тюлином лице, никак, правда, не уточняющий время и привязываемый к нему, пожалуй, только литературно, для характеристики момента фотографирования; 5. Я на фотографии имею вид несколько отсутствующий, и это легко объяснимо, если учесть, что в это время я сгорал в пламени первой любви и вообще мало что осознавал, кроме счастливых мук этого пожара. И вся картина на фотографии выглядит для меня сейчас срезом со счастливого для всех нас тогдашнего состояния: обе моих тетки - и Тюля, и тетя Аня - стояли на пороге нового и, как им тогда казалось, наконец-то более человеческого этапа жизни; рядом с ними был еще не реализовавшийся, не наделавший взрослых ошибок и не разочаровавший их Илья, на которого также обе они делали какие-то ставки как на фамильное продолжение; и наконец, я сам - влюбленный и переполненный. К тому же год был 54-й - начало общей оттепели, когда все должно было становиться только лучше.

Свое возвращение в Щербаков Анна Васильевна описывает так:

От 13.10.54

Дорогая Алена, пишу тебе только сегодня, т[ак] к[ак], попав сюда, сразу ввалилась в 1000 дел - от квартиры до бутафории. Доехала я роскошно: взяла постель и проспала почти до Щербакова. Нина Владимировна меня встретила, доехали мы на такси. Кстати, щербаковские таксисты таксометром не пользуются, а берут с человека по 5 рублей - акулы!

Живу я пока у Н[ины] В[асильевны], но здесь многочисленное семейство, и я попросила Шуру, не возьмет ли, дескать, меня. Эта милая женщина тут же сказала, что она, собственно, это самое и предполагала. На днях она пропишет меня, и я перееду к ней. Комнаты я еще не видала, но, говорят, хорошая. А так за комнату в 5 кв. м берут 130 рублей + дрова + электричество + чистка уборной + хозяин, пьяный сапожник, - к черту этакое счастье. Нина Влад[имировна] делает бутафорию в кукольный театр, и так как к тому же еще работает целый день в музее, а театр наседает со сроками, то положение ясное. Директор театра, толстая Демидова, с места в карьер заявила, что имеет на меня виды. Я не протестую, но пока ни о чем не договариваюсь, а работаю под марку Н[ины] В[асильевны], что и в дальнейшем предполагаю делать.

Как только пропишусь, пойду в учреждение со своей повесткой. [Что за учреждение - ясно, но повестка? - С.И.]

Вера Семеновна оказалась совершенно права относительно снабжения хлеба нет, яблоки - 20 руб. кило, виноград - 20, масло - мечта поэта. Словом - Енисейск.

Персонал музея меня бурно приветствовал - уборщицы и технички, которые почему-то питают ко мне слабость. Директор музея, старый, - болен: "хватил кондратий"; на его месте молодая женщина, партийная, высшее образование. Довольно мила. [Здесь корни нежнейшей впоследствии дружбы с действительно прелестным человеком - Эмилией Павловной Стужиной, востоковедом, умницей и вдобавок ко всему - очаровательной женщиной. - С.И.] Музей приобрел благообразие, вероятно, на почве Нины Владимировны.

В театре осталось немного старых актеров, которых я своевременно повидаю. Бутафор театра, кажется, мечтает об уходе, но пока я шагов в этом направлении предпринимать не намереваюсь до получения резолюции. Не так-то легко передать весла на этом перевозе. Илюшка пропился догола, его отовсюду повышибали, но - так как пить ему больше не на что - взяли обратно в кино, на котором висит реклама его работы - "Бродяга". [Илюшка Лифшиц - тот самый добровольный помощник тети Ани в доссыльные времена, о котором говорилось выше. - С.И.] Может быть, удосужусь здесь посмотреть.

Вот исчерпывающий отчет о моем существовании за эти три дня. Да, к моему великому удовольствию, сохранился мой старый матрас, т[ак] ч[то] не надо покупать, а кровать мне дают напрокат.

От 7 февраля 1955 г., по-видимому, после наезда в Москву:

Всю неделю я занималась преимущественно разговорами и устройством работы. Результат вот какой: я договорилась во Дворце культуры вести кружок ИЗО. Это выражается в 12-ти занятиях по 2 часа с двумя группами ребят и 400 рублях fix-а [Фиксированно (фр.).]. Все остальное, которое безусловно будет, оплачивается особо. По первости мне было предложили быть художником-исполнителем там же. Но я предпочла вести кружок, так как быть белым негром, на которого будут обязательно сваливать все говно, мне что-то не захотелось. Заниматься я буду, вероятно, с марта, но зачисляют меня с февраля - entre nous [Между нами (фр.).] - c тем, что я оформлю 2 фотоальбома, подготовлю помещение, необходимый инвентарь и план занятий. Это не очень обременительно. Кроме того, во время экзаменов я могу, вероятно, в конце апреля или в мае съездить к вам. Это я оговорила, т[ак] к[ак], если мне пришлось бы безвыездно жить в Щербакове, я боюсь, что просто не смогла бы ничем как следует заниматься. И сейчас мне стоит это очень больших усилий, и я рада, что занятия будут обязательными и в определенное время, т[ак] ч[то] хочешь не хочешь, а делай. Пока что делаю с Н[иной] В[асильевной] кукольные головки, ноги и лапы Бабы Яги для этой богадельни кукольного театра. Но это уж просто так, толку от этого мало, так как платят "когда-нибудь, должен - не спорю, но отдам не скоро".

За то время, что я была у тебя, в Щербакове стало еще хуже: в магазинах расставлено преимущественно суррогатное кофе и пачки с какао. Так что хорошо, что привезла кое-что с собой.

Ходила смотреть "Мост Ватерлоо" с совершенно лишним прологом и очаровательной героиней. Нина Влад[имировна] нашла "много мистики", а мне понравилось. Мораль: если выступаешь, то не опаздывай к спектаклю.

Надо сказать, что очень скучаю по тебе и по Илюше. И очень жалею, что не сделала того, что должна была сделать во время своего пребывания. Сколько можно изображать из себя страуса? Ну, что поделать. Если приеду еще раз, откладывать не буду". [О чем именно здесь речь - не вполне ясно, скорее всего, об очередном ходатайстве, запросе, личной встрече, словом, о чем-то, связанном с "нормальной" аномальностью положения Анны Васильевны. - С.И.]

А вот письмо, писанное годом позже, т.е. когда все должно было хоть как-то устояться:

От 12.02.56

Дело обстоит так. В связи со скандалом во Дворце культуры обнаружилось, что среди спортсменов образовалась шайка форменных бандитов, которых теперь и судят, - началась проверка кадров. А тут при перемене паспорта обратили на себя внимание моя двойная фамилия, положение о паспортах и т.д. и т.п. Докопаться при желании нетрудно, как ты понимаешь. А так как люди моей категории всегда и во всем виноваты, вплоть до раздевания граждан на улице, то результат ясен. Из дворца полетели несколько человек. Собственно, я там и не работала - я просто не получила работы. Теперь положение таково: паспорт на свою фамилию я получила, он прописывается. При такой позиции сколько-нибудь сносной работы я не получу и искать ее не следует. Деньги у меня пока есть, т[ак] ч[то] пусть это тебя не тревожит. Пробуем с Н[иной] В[асильевной] делать набойки на "частный сектор" и разную другую дребедень. Но это паллиатив, что-то делать надо. А главное, - не сейчас и не спешно, но уезжать надо. Поэтому я очень прошу тебя написать относительно Суздаля, так как пока иного выхода я не вижу. Меня больше всего угнетает, что я доставляю тебе неприятности, когда у тебя их и так довольно, и я много бы дала, чтобы не быть их причиной. Но что же делать, если ничто меня не берет, - что я за человек, не пойму; от нормального существа давно бы ничего не осталось.

Что-то все сразу на меня навалилось, и даже слова сказать не с кем. Видела я сон: беру телефонную трубку и слышу голос Всевушки [В.К. Книпер, муж Анны Васильевны. - С.И.]: "Аничка, с Леной нехорошо, приезжай". Я еду на мотоциклах, черт знает на чем и все доехать не могу, мотоцикл портится, какие-то лестницы... знаешь, как это бывает во сне.

А тут еще этот старый дуралей и ханжа со своими шарами, черт бы его побрал! В общем, хорошо, посмотрим, что дальше.

Дорогая Леночка, прости меня. Я так тебя люблю и так мучаю, и сейчас это самое горькое. Хотела бы поговорить с тобой, но пока повременю. Одно утешение - на картах тебе хорошо выходит. Напиши мне. Целую тебя и Иленьку. Как Катюша [Е.П. Пешкова. - С.И.], не знаешь?

За открытый этим письмом период рыбинской жизни Анны Васильевны я бывал у нее гораздо реже и короче, чем раньше: по-моему, однажды в Рыбинске в 1959 г. и несколько раз в Ярославле. Оно и не странно: за это время я стал достаточно великовозрастен, чтобы обрасти собственными связями, заботами, обязательствами и, конечно, аттракционами. В 20 с небольшим лет человеку свойственно попадать в ловушки, под сильнейшие соблазны и плутать в лабиринтах, из которых поди-ка выберись. К тому же тетя Аня теперь гораздо чаще сама приезжала в Москву. Вот так, с учетом новой реальности, безо всякого специального обсуждения - "по умолчанию", как говорится на вполне сегодняшнем компьютерном языке, - было как-то само собой принято, что мои приезды - это больше уже не правило, а эпизод.

Приезд в Рыбинск памятен мне восхитительной прогулкой в Горелую гряду. Было в этой поездке и нечто ностальгическое для нас обоих - как-никак десяток лет назад мы частенько здесь бывали, - и свободная ото всего прелесть безмятежного летнего дня, когда и тетя Аня и я - оба мы подчинились плавному течению для нас уже не просто реки - времени, которое как бы само собой разматывало перед нами пейзажи один другого прекраснее и спокойнее, а также наше в них движение. Стоило немного побродить по лесистым холмам, и я, с отвычки захмелев от обильно накислороженного, отмытого сравнительно чистой тогда Волгой и напоенного сосновой хвоей воздуха, свалился на траву и заснул. Тетя Аня в свое удовольствие погуляла окрест, набрала грибов, а потом сочинила стихотворение, такое:

Внизу под обрывом зеленый луг,

Зеленый, как хризолит,

И речка, почти замыкая круг,

По светлым камням бежит.

И сосны шумят, и трава звенит,

И от речки доносится звон,

И на теплой земле твоя юность спит,

Положив под щеку ладонь.

И свет и тень по лицу скользят,

А лоб спокоен и тих,

И что тебе снится - понять нельзя,

Как еще не сложенный стих.

Однажды я словчил и приехал в Ярославль зайцем. Было это следствием безденежья и навеянного им желания сэкономить выданные Тюлей проездные средства - что-то около 60 или, может быть, 100 рублей - естественно, старыми, дореформенными (имеется в виду 10-кратное изменение масштаба в 1961 г.). Что же, на перекладных - Александров, Ростов, Ярославль, с ускользанием от ревизоров в электричке, со спаньем на третьей полке рабочего поезда от Ростова до Ярославля - все мне прекрасно удалось. Приехал я к вечеру и, не зная, где расквартировали Анну Васильевну, переночевал (бр-р!) на скамейке в привокзальном скверике. Наутро отыскал Анну Васильевну через Волковский театр [Драматический театр им. Ф.Г. Волкова в г. Ярославле.], в помещении которого гастролировал в то лето Рыбинский гордрамтеатр. Ей была предоставлена комнатка, снятая театром в небольшом старом домике неподалеку от театра. Дом располагался на прекрасном бульваре, который на поверку оказался вовсе и не бульваром, а просто сквером, зажатым между двумя улицами: Первомайской и Ушинского. Но - так или иначе - эта комбинация улиц и сквера очень просторно и широко лилась от здания Волковского театра к набережной Волги. Каждое утро мы отправлялись завтракать в одно из небольших кафе, стеклянные павильончики которых были там и сям разбросаны по этому квазибульвару. Тетя Аня, разыгрывавшая негодование по поводу моей молодой здоровой худобы, старалась накормить меня посытнее впрок, так как она бывала занята в театре целый день. Я получал шипящую яичницу - ее жарили прямо при нас, две-три сосиски и сливки - побольше, чтобы поправлялся: тете Ане хотелось вернуть меня Тюле в улучшенном виде.

В течение всего дня после этого я был предоставлен самому себе: мог гулять, мог проводить время в театре - бывало и так и этак. Особенно сладкими мои ярославские каникулы стали с приездом туда Лабарданов - так прозывалась у нас семья, состоявшая из художника Владимира Васильевича Стерлигова, его жены Татьяны Николаевны Глебовой и ее сестры Людмилы Николаевны. Приехали, правда, только Татьяна Николаевна и Владимир Васильевич. Татьяна Николаевна и в свои тогдашние "около 60-ти" была очень красива - какие-то особенно чистые просто уложенные седые волосы и под ними спокойное ясное лицо, освещенное громадными голубыми глазами; какова же она была в молодости! Не зря Татьяне Николаевне посвящено стихотворение большого знатока и ценителя женской красоты Николая Олейникова. Приведу это стихотворение (1931) целиком ввиду незаслуженно малой известности автора:

Глебова Татьяна Николаевна! Вы

Не выходите у нас из головы.

Ваша маленькая ручка и Ваш глаз

На различные поступки побуждают нас.

Вы моя действительная статская советница,

Попечительница Харьковского округа!

Пусть протянется от Вас ко мне

Bзаимоотношений лестница,

Обсушите Вы меня, влюбленного и мокрого.

Вы, по-моему, такая интересная,

Как настурция небезызвестная!

И я думаю, что согласятся даже птицы

Целовать твои различные частицы.

Обо мне уж нечего и говорить

Я готов частицы эти с чаем пить...

Для кого Вы - дамочка, для меня - завод,

Потому что обаяния от Вас дымок идет.

Пишу все это и чувствую, что многие или почти все из тех чувств, которые возникали в присутствии Татьяны Николаевны, не передаваемы доступными мне средствами. Пожалуй, главным в ней была не физическая, хотя и совершенно незаурядная красота, а внутренний свет (Боже, до чего банально а как еще!) какого-то Знания, Уверенности или Веры - не знаю, чего именно, сразу привлекавший к ней внимание любого, самого непредвзятого человека. При этом была она спокойна, весела и серьезна, и в то же время явственно ощущался какой-то отблеск, признак, след крывшейся за этой внешней простотой и несоразмерной с нею глубины. Что-то вроде булгаковской "нехорошей квартиры No 50" - вроде бы самой обычной, но - как становилось ясно туда уже проникшим - непостижимо большой для тех физических и геометрических пределов, в которые она вроде бы была вмещена; такой же эффект создает готическая архитектура католических соборов, их неожиданная огромность интерьера, неожиданная именно из-за кажущейся скромности внешних размеров.

Самого Лабардана переполняла находившаяся в состоянии постоянного кипения и реконфигурации толпа его собственных идей, отражавших глубоко конструктивное видение мира, причем основу этой конструкции составляла тоже какая-то "его" - вера.

Бессмысленно описывать этих замечательных людей мельком, во-первых, потому, что не о них здесь речь, а во-вторых, если и попытаться сделать это, они сразу потянут на себя строки, абзацы, страницы - объем, поскольку каждый из них как личность замечателен ничуть не меньше, чем Анна Васильевна.

Вот с этой самой супружеской парой мне и посчастливилось погулять по прекрасному городу Ярославлю. В конце 50-х было еще очень далеко до нынешнего возвращения храмов верующим - большинство из них использовались случайными конторами по принципу "кто смел, тот и съел". В прекрасной церкви Ильи Пророка помещался склад животноводческих или мясоторговых информационных стендов с изображением того, что, строго говоря, ровным счетом никому не нужно, - как коров измерять и расчерчивать, чтобы было понятно, где на туше первый сорт, а где второй, как что называется и т.д. И из-за всего этого выглядывали ободранные драгоценные фрески.

Дежурным и необыкновенно приятным пунктом нашего ежедневного расписания стала переправа на противоположный городу берег Волги, катание по детской (или пионерской?) железной дороге со станциями, конечно же, Победа, Мир и т.д., а перед обратной переправой - купание. Татьяна Николаевна при этом демонстрировала свою невероятную плавучесть - она могла безо всяких усилий и каких-либо движений держаться в воде, стоя вертикально и погружаясь в нее не глубже чем по плечи. Ей ничего не стоило лечь на воду, как на постель, и читать книжку, которую она держала в руках, что немедленно напомнило мне картинку из учебника географии насчет Мертвого моря, именно таким лежанием иллюстрировавшую высокую плотность воды. Но тут-то была Волга, в которой можно запросто потонуть... да, кому угодно, но не Татьяне Николаевне!

Вечерами Лабарданы куда-то девались и мы с тетей Аней либо немного гуляли и ужинали каким-нибудь уличным "нарпитом", либо сидели на довольно диких рыбинских спектаклях; она смотрела на них глазами бутафора и отмечала главным образом, что и как смотрится из зала. "Видишь пистолет, это мне Илюшка (имелся в виду уже упоминавшийся Илья Лифшиц) из дерева вырезал. Правда, хорошо?" Пистолеты были нужны на сцене - там по инерции катились унылые "На той стороне", какие-то "Особняки в переулках" и прочая антиимпериалистическая, миролюбивая, разведывательная и контрразведывательная лабуда.

Помню, что заходили мы с ней в гости к жившему тогда в Ярославле Ростиславу Капнисту, брату подружившейся с тетей Аней в Карлаге Марии Ростиславовны Капнист - знаменитая фамилия, уходящая корнями в далекую русскую, а потом и греческую старину (Капносы). Из этого визита я по причине молодого легкомыслия мало что запомнил, кроме, пожалуй, ощущения тесноты и неустроенности жизни графских потомков даже на фоне того, чего я вдосталь навидался к тому времени в разных российских местах и местечках.

Волковский театр Ярославля не раз становился пристанищем для летних гастролей Рыбинского драмтеатра, и Анна Васильевна успела узнать и полюбить этот и вправду красивый город, который мне тогда - да и теперь, пожалуй, чем-то неуловимо напоминал Москву. Этому городу посвящено еe стихотворение, которое так и называется - "Похвала Ярославлю", вот оно:

В тебе смешенье жизни современной

С виденьем незапамятной поры

Побелены простреленные стены,

На древних башнях новые шатры...

Течет река торжественно и важно,

Далекий берег - голубая мгла.

Высокий строй домов многоэтажных

Внезапно прерывают купола.

И, укрываясь липами от пыли,

В пропорциях воздушны и легки,

Хозяев новых мирно приютили

Ампирные твои особняки.

И над твоею задремавшей былью

Закаты разжигают свой костер,

Как будто в небе золотые крылья

Иоанн Предтеча над тобой простер.

Как-то однажды - дело было уже в середине 60-х в Москве - к нам на Плющиху пришел один из многочисленных писателей, пытавшихся собрать с такого реликтового существа, которым для охотников за историческими редкостями была тетя Аня, свой взяток для очередного "прямого и честного" романа о Колчаке. Разговор уже сворачивался, время шло к ночи, каким-то образом речь коснулась поэзии, и писатель признался, что иногда он создает и стихотворные произведения, и прочел нам какой-то образчик своей поэзии. Чуть раньше речь шла и о Ярославле, и тетя Аня сказала: "Вы знаете, и у меня есть стихи: вот, например, одно из них - как раз о Ярославле" - и прочла его. А надо сказать, что при своем скромном внешнем облике Анна Васильевна, как только начинала даже просто говорить о чем-либо, тотчас обнаруживала высокие личностные качества, огромный внутренний потенциал. Здесь же она говорила не просто на общие темы - только что закончился разговор о событиях и людях, составлявших неотъемлемую часть ее жизни, и вот она читала свои стихи, вполне отдавая себе отчет в том, с каким вниманием будут они выслушаны. Короткий гимн Ярославлю был прочитан ею с артистическим блеском, с высочайшим чувством меры (не изменявшим ей, кстати, и в других, совсем нелитературных ситуациях), которое точно модулировало ее как-то сразу сделавшийся более низким голос. Ни единой лишней интонации или нажима, никаких перебивок ритма или "выразительных" пауз, но то чувство, которое побудило ее написать это стихотворение, было передано вполне. Чтение стихотворения стало финальным аккордом в разговоре, и он, надо сказать, был исполнен Анной Васильевной виртуозно. Неожиданно все присутствующие до неловкости ощутили огромное превосходство Анны Васильевны над собеседником, в том числе и он сам. В который раз она овладела ситуацией.

Все, что я говорил до сих пор о послессылочной жизни Анны Васильевны, может произвести впечатление какого-то стойкого улучшения за вычетом некоторых психологических и бытовых неудобств - но ведь они были у всех, а так, что же: работа, друзья, поездки к родственникам - на что особенно-то уж сетовать. Все и так и не так: не забудем, что Анне Васильевне шел седьмой десяток, а она вынуждена была тяжко работать, просто чтобы добывать себе пропитание, так как на получение пенсии рассчитывать не приходилось: лагерная работа в зачет не шла, какие-то случайные заработки во время многочисленных высылок не всегда документировались - поди-ка прояви дальновидность и позаботься о будущей пенсии, когда и тебе и всем остальным совершенно неясно, что с ними произойдет завтра. Кроме того, на Анне Васильевне висели неснятые судимости, не позволявшие надеяться на переезд в Москву, к сестре Елене, жившей на Плющихе, в квартире, которая была довоенным и долагерным домом Анны Васильевны (об этом доме я скажу немного позже - он того заслуживает). Так что благополучие было, как говорится, очень и очень "кажущееся". Чтобы не сочинять характеристик этому далеко не насквозь известному мне периоду жизни Анны Васильевны, приведу несколько ее писем из Рыбинска, который, судя по почтовым штемпелям, превратился из Щербакова в таковой где-то году в 57-58-м [Г. Щербаков с 1946 по 1957 гг].

Вот, в частности, письмо, иллюстрирующее один из этапов переписочной канители, которая долго и безрезультатно тянулась у Анны Васильевны вместе с Тюлей с органами советского правосудия:

Дорогая Леночка, должна тебе сообщить не слишком приятное известие см. прилагаемый документ. Комментарии как будто излишни. Не скажу чтобы была удивлена, но в общем - хватит! - 13 октября 1958 г.

А вот и "прилагаемый документ":

ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Отдел по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании

Москва, Кремль

10 октября 1958 г. ОП-104 гр.

КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.

Ярославская обл., г. Рыбинск, проспект

Ленина, 17, Рыбинский драмтеатр

Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости отклонено.

Зам. заведующего Отделом А. Архипов

Этот образец советского бюрократизма вполне сродни ильфовскому персонажу, у которого была печатка с резолюцией "Отстаньте. Полыхаев". В приведенном выше тексте чувствуется с известным трудом скрываемое раздражение: была бы их воля, написали бы порезче, но - Перестройка, т.е., простите, Оттепель. А немного раньше бывали ответы более развернутые, с указанием глубоко мотивированных причин отказа, например:

ПРОКУРАТУРА

Союза Советских Социалистических Республик

Москва-центр, Пушкинская, 15-а

20 августа 1957 г. - В/1-Н-634

КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.

г. Москва, Плющиха, д. 31, кв. 11

Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Дело, по которому Вы были осуждены в 1939 году, проверено. Оснований для пересмотра этого дела не имеется.

Ваше заявление оставлено без удовлетворения.

Зам. Нач. отдела по надзору за следствием

в органах госбезопасности

старший советник юстиции Холявченко

Я постарался воспроизвести этот документ поточнее, вплоть до его композиции и расстановки строчных и прописных букв. Обратите внимание на "Зам. Нач." и "госбезопасности": если первое звучало более, пожалуй, гордо, чем горьковский Человек, то второе уже хотелось произнести как-то понезаметней, такой, знаете ли, скороговорочкой, как будто этого и вовсе не было. А чего стоит фамилия самого тов. зам. нач. - а?

Вместе с тем почти одновременно и даже чуть раньше - не забудем, что Холявченко сочинял свое выразительное письмо 20 августа 1957 г., Ярославский облсуд шлет Книпер-Тимиревой А.В. на тогда еще щербаковский адрес два таких письмеца: первое, от 21 марта 1957 г., No 44у29с, называется "Справка", вот оно:

Дело Книпер-Тимиревой Анны Васильевны пересмотрено Президиумом Ярославского Областного Суда 8 марта 1957 г. Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменено, и дело в отношении Книпер-Тимиревой А.В. производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Председатель Ярославского Областного Суда Молодяков

По-видимому, Анна Васильевна задала гр-ну Молодякову недоуменный вопрос, дескать, а как же с судимостью 1939 г. и с тогдашним постановлением ОСО, ведь по делу 1950 г. она проходила как повторница, с формулировками, уже использованными в 39-м! Спрашиваете - отвечаем, и даже довольно быстро, т.е. 13 мая, но уже за подписью молодяковского зама гр-на Ширшова. Ответ исчерпывает все сомнения, все теперь ясно:

На Ваше заявление разъясняю, что, поскольку Ваше дело прекращено постановлением Президиума за отсутствием состава преступления, Вы считаетесь несудимой.

Вообще с координацией движений у так называемых инстанций дело обстояло неважно: где-то в чем-то отказывали, а где-то то же самое разрешали. Никакого риска в отказной реакции, разумеется, не было; работала известная тактика: лучше перебдеть, чем недобдеть. Раз уж речь зашла о заявлениях и реакциях на них, приведу некоторые образцы и самих заявлений Анны Васильевны. Вот одно из них, адресованное Г.М. Маленкову:

Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович! Обращаюсь прямо к Вам и убедительно прошу промежуточные инстанции вручить Вам это заявление. Думаю, что 34 года всевозможных репрессий дают мне на это право.

Я - дочь известного музыканта В.И. Сафонова, который упоминается в "Сов. музыке" в связи со 100-летием со дня его рождения, а также в книге Алексеева "Русские пианисты" [образец принятой тогда, да и теперь практикуемой милосердной помощи малограмотным руководящим адресатам; им требуются подтверждения в виде обращений к уже прошедшим цензуру книгам и статьям по поводу, например, "известности" музыканта Сафонова, а то ведь задурят голову-то. - С.И.]. Не буду перечислять всех своих арестов, лагерей, ссылок - я сама потеряла им счет. Буду говорить только о первом, послужившем основанием всего, что затем последовало. 15-го января 1920 г. в Иркутске я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его, и была с ним близка, и не могла оставить этого человека в последние дни его жизни. Вот, в сущности, и все. Я никогда не была связана с какой-либо политической деятельностью; это было настолько очевидно, что такие обвинения мне и не предъявлялись. Познакомилась я с адмиралом Колчаком в 1915 г. как с товарищем моего первого мужа, с которым я разошлась в 1918 г.

Я имела возможность оставить Россию, но эмиграция никак меня не привлекала - я русский человек и за границей мне делать нечего. В 1922 г. в Москве я вышла замуж за инженера В.К. Книпера, умершего в Москве во время войны, когда я, пройдя арест и следствие, проводившиеся по всем правилам 38-го года, и обвиненная во всем, что мне и не снилось, отбывала 8 лет в Карагандинском лагере. Освобожденная в 1946 г. по окончании срока, я жила и работала в городском театре в г. Щербакове.

Мне 61 год, теперь я в ссылке. Все, что было 35 лет назад, теперь уже только история. Я не знаю, кому и зачем нужно, чтобы последние годы моей жизни проходили в таких уже невыносимых для меня условиях. Из всех близких у меня остались только младшая сестра и сын другой сестры, погибшей во время блокады Ленинграда. Я прошу Вас покончить со всем этим и дать мне возможность дышать и жить то недолгое время, что мне осталось.

6.07.54 А. Книпер

Одно из последних ходатайств - уже упомянутое, к Н.С. Хрущеву, - было сопровождено солидным приложением из семи копий отношений, справок и заявлений. Что, как и когда сработало в скрипучем реабилитационном механизме - конечно же, неизвестно, однако 28 июня 1960 г. Прокуратура СССР отправила Анне Васильевне такую бумагу:

ПРОКУРАТУРА СССР

28 июня 1960 г.

No 13/3-Н-634

КНИПЕР /ТИМИРЕВОЙ/ Анне Васильевне

Яросл. обл., г. Рыбинск,

ул. Урицкого, д. 34, кв. 16

Сообщаю, что по протестам Прокуратуры СССР определениями Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 1 марта 1960 года постановления: от 10 мая 1935 года и 3 апреля 1939 года, по которым Вы были осуждены, отменены.

Вы по этим делам реабилитированы, справки об этом получите из Верховного суда РСФСР.

По делу 1925 года судимость погашена, Вы считаетесь несудимой.

Прокурор отдела по надзору за следствием

в органах госбезопасности Захаров

Верховный же суд РСФСР тоже не дремал и, опережая события, еще 17 марта 1960 г. выслал Анне Васильевне целых две "справки", в которых, правда, не было ни слова о полной реабилитации, но указывалось на отмену, во-первых, постановления ОСО при НКВД от 10 мая 1935 г. - ввиду "отсутствия в ее (А.В.) действиях состава преступления", и, во-вторых, такого же постановления от 3 апреля 1939 г., но это уже ввиду "недоказанности предъявленного ей обвинения". Представляю, какой был спор в Судебной коллегии: одни кричат "доказано", другие отводят - "не доказано!". По счастью, победили человеколюбцы.

Повеяло волей, т.е. возможностью наконец-то жить со своими. Возникали новые заботы - о деньгах, о пенсии, которую - авось! - как-то и удастся выцыганить из наших соцстрахов. Примером таких забот является письмо от 10 марта 1960 г. с такими, в частности, строками:

Глупо, что у меня нет справок для пенсии, так как в этом случае до ухода из театра я все-таки получала бы + 150 рублей по возрасту, которые ох, как пригодились бы! Вот жалкий список справок и сами они:

1. Удостоверение Акц. Общ. Русско-Канадско-Америк. пассажирского Агентства.

2. Справка о получаемом заработке; Госавиаавтоиздат от 23.12.31 для домоуправления.

3. Справки из Госстройиздата для Горкома Рабис и из Госмашметиздата от 13.11.33.

4. Справки об общественной работе из Горкома Рабис от 16.03.34.

5. Справка о заработке из Моск. Обл. НИИ Методологии от 29.12.32.

6. Две незаверенные завидовские справки.

7. Профбилет с указанием производственного стажа (шесть лет) от 23.04.36.

8. Моя метрика.

Вот и все - немного. Ну а затем достану выписку из трудовой книжки и соответствующую справку из театра. Как ты думаешь, можно ли из этого что-нибудь извлечь + справка о реабилитации? Прошу тебя изложить все свои соображения о том, что мне следует предпринять. А пока буду делать ростры на колоннах, мешки с яблоками, из ошметков меха медвежью шкуру на пол, ордена, березу, травяной ковер, калачи, чeрта в ступе и пр. и др., имена же их ты, Господи, веси! Театр вот-вот разломают, но это все как-то постепенно отходит и у меня исчезает всякое чувство реальности настоящего и будущего... но зато прошлое!!! Нечего сказать, ну и жизнь...

И наконец, последнее письмо из Рыбинска от 9 апреля 1960 г. с планами на дальнейшее:

Сегодня я говорила с директором (нарочно в присутствии главного режиссера), чтобы выяснить все обстоятельства с отъездом, выпиской, пропиской в Москве и гастролями. Дело обстоит так: я выписываюсь отсюда, постараюсь быть в Москве числа 26-27-го [по-видимому, апреля же. - С.И.] и прописаться там, затем 3-4-го возвращаюсь в Рыбинск, где буду жить в здании театра до 20-25 мая, затем еду на гастроли через Москву в Житомир на июнь и еще куда-то (Сумы и т.п.) на июль. К августу все спектакли должны быть выпущены, и я могу оставить театр, чтобы захватить хоть кончик лета для отдыха. Принимая во внимание сволочную театральную скаредность, все может произойти и раньше, но еще не знаю. В понедельник получу справку о зарплате и выписку из трудовой книжки, которую заверю и вышлю тебе вместе с копиями справок из Верховного Суда (впрочем, справки посылаю сейчас). Прошу тебя устроить мне свидание с Котом и Натусей [Наталья Никитична Татарская-Пешкова и повзрослевший друг Оди, достаточно для тети-Аниных задач знавшие бюрократическую кухню. - С.И.] числа 27-28-го, чтобы до праздников написать соответствующее заявление о пенсии. В трудовой книжке бухгалтер по неизвестной причине поставила мне стаж до театра в 17 лет (не подтвержденный документами). Эта тигрица ко мне довольно прилично относится - вроде паспортиста в 126-м отд. [милиции. - С.И.], написавшего о нехватке санитарной нормы в 36 кв. м на троих. Но эта липа вряд ли будет иметь значение.

Работы вагон, кроме того, заканчиваю на ногах нормальный весенний грипп, т[ак] ч[то] приблизительно похожа на чeрта. Очень хочу познакомиться с Марией Ильиничной [моя новорожденная дочь; имя ей было выбрано, исходя исключительно из фамильных соображений, из редко тогда употреблявшихся - в ходу были Марины и Андреи. Моя склонная к изяществу теща Евгения Павловна всем своим видом выражала протест против этого "грубого" имени. "Не знаю, как вы, - говорила она, - а я так буду называть ее Мариночкой" - и долгое время действительно так и звала Машу, хотя в конце-то концов смирилась. С.И.] и исследовать ее брови и прочее - имя-то уж больно хорошо! Вообще, несколько соскучилась по тебе и Илюшке. Рыбинск как-то исчерпался, даже Н[аталья] В[ладимировна] собирается в Ленинград к племяннице.

СНОВА ДОМА

(1960-1975)

Летом 1960 г. Анна Васильевна наконец-таки перебралась в Москву, в так хорошо знакомую квартиру на Плющихе. Перед этим Тюля отослала ей телеграмму следующего содержания:

Жить в Щербакове не годится

Вас ждет на жительство столица!

Переезд произошел, когда меня не было в Москве - в это время я пестовал свою только что родившуюся дочь Машу, и происходило это со мной в гор. Серпухове, у моего тогдашнего тестя - очень, должен сказать, симпатичного человека - Бориса Никитича Михайлова. По возвращении в Москву мы с моей первой женой и дочкой перебрались в подвальчик к теще Евгении Павловне Михайловой, что, к счастью, было в пяти минутах хода от нашей плющихинской квартиры. Население этой квартиры было тогда таким: Тюля с тетей Аней, их двоюродная сестра и ровесница Наталья Николаевна Филипьева и ее дочь Ольга Ольшевская - моя ровесница. Наталья Николаевна, звавшаяся моими тетками Шиной и сочувствовавшая мне по поводу удаления в изгнание, хотя я себя совсем не чувствовал изгнанником, ссудила мне в качестве приданого или подслащения пилюли холодильник "Саратов", бывший в те времена предметом мечтаний множества совграждан - в их оттаявшем за оттепель воображении стояли рядом замороженные продукты и охлажденная водка. Этот холодильник перевозился с плющихинской квартиры в тещин подвальчик на тележке, взятой напрокат у грузчиков соседнего дровяного склада - был такой на углу Ружейного и Земледельческого переулков (Боже, что за названия - музыка!). Мягкостью подвески этот транспорт не отличался, а мне раньше не приходилось иметь дело с холодильниками, так что при ковылянии через трамвайные рельсы, обозначавшие среди булыжной плющихинской мостовой ее стальную ось, из загадочных глубин "Саратова" полетели наземь какие-то пружинки, а вслед за ними вывалилось и повисло на тонюсеньких трубочках круглое тело компрессорного агрегата. На мгновение я оцепенел от ужаса, а затем кинулся спасать холодильник. Трамваи останавливались и терпеливо ждали, пока "саратовские" потроха не будут приведены в транспортабельное состояние. Все кончилось благополучно, прерванное трамвайное движение возобновилось, и холодильнику еще долго суждено было всполошенно запускаться среди ночи, а отфырчав свое, удовлетворенно встряхиваться и затихать.

Несколько слов о нашем плющихинском доме. Шестиэтажный, кирпичный, был он построен в 1913 г. как доходный, с большими - по две на этаж квартирами, без особых архитектурных вычурностей, но и не без вкуса и заботы о комфорте: лифт - тогда роскошная новинка, котельная для парового отопления, красивые кафельные полы в парадном и на кухнях квартир, широкие двойные двери парадного подъезда, обрамленные нехитрым, но все-таки узором из зеркальных стекол, грани которых раскидывали по полу и стенам радужные пятна от отраженного стеклами в доме напротив утреннего солнца. Дом был неплохой, добротный и удобный. Был, говорю я, потому что сейчас он, как и все вокруг, гибельно запущен, но - дальше, читатель, дальше! В сердцевине дома - шахта лифта, а также отделенные друг от друга непрозрачными стеклянными перегородками парадная и черная лестницы. Вообще говоря, собственно квартир в доме было десять - начиная со второго этажа и вверх до шестого, первый же был спланирован для использования под магазины и жилье для дворника, истопника и коменданта.

Знакомство Анны Васильевны с этим домом состоялось в 1922 г., когда она вернулась в Москву после драматических событий 1915-1921 гг. Здесь в то время квартировал ее брат Илья, у него она и нашла приют. К этому времени магазин в правом крыле первого этажа дома был за ненадобностью упразднен и превращен в жилье - в ту самую квартиру, в которой Сафоновы живут и по сей день. Там поселился тогда инженер-путеец Всеволод Константинович Книпер. Через некоторое время Анна Васильевна вышла за него замуж, переехала в этот бывший магазин сама, а после смерти матери Варвары Ивановны, скончавшейся в 1923 г. в Кисловодске, перевезла туда и сына Володю (Одю). Так Сафоновы оказались посеяны на Плющихе. Позже - в 1938 г. - здесь же поселилась перебравшаяся из Ленинграда сестра Анны Васильевны, Елена, работавшая в то время над оформлением книжки Б.С. Житкова "Что я видел", а в конце 1942 г. сюда был депортирован из Иванова и я, правда, говоря "сюда", я выражаюсь достаточно фигурально, так как на первые полтора года моей московской жизни меня приняли к себе сначала Мария Николаевна и Дмитрий Леопольдович Сулержицкие, а потом Нина Михайловна Шлыкова - плющихинская квартира была в то время необогреваемой, если не считать кухонного газа и электроплитки. В доме на Плющихе я поселился после того, как мы с Тюлей натаскали кирпичей из разбомбленного на Зубовской площади дома, а симпатичнейший и, естественно, сильно пивший истопник, он же слесарь-сантехник и вообще на все руки мастер, Григорий Алексеевич сложил из них печку и протянул от нее длинную жестяную трубу, ведшую к вентиляционной решетке на кухне. Труба действовала как перегонный аппарат: в ней оседал деготь и подо все стыки пришлось понавесить консервных банок, чтобы собирать черную капель.

Скажу несколько слов о населявших этот дом людях, причем замечу, что некоторые из приводимых ниже сведений почерпнуты мной из бесед с одним из старожилов нашего дома, живущим в нем с самого своего рождения, т.е. с 1927 г., - Владимиром Юрьевичем Яньковым. Начну с женщины, которую я знал очень близко, - с дворничихи Веры Семеновны Антоновой. Она занимала небольшую комнатку в упомянутой служебной квартире - позже кв. 12, расположенной на первом этаже. Из деревни Оглоблино, в которой она родилась и выросла (неподалеку от Каширы), Вера Семеновна таинственными обстоятельствами была заброшена в Москву 22 лет от роду (в 1906 г.). Довольно долго она прослужила в качестве прислуги в зажиточном семействе Карновичей, которые жили в собственном доме в Ружейном переулке (по соседству с ними жил когда-то поэт Плещеев), стала там совсем своей, а в 1922 г. нанялась в наш дом работать дворничихой и так в нем и осталась до самой своей смерти в 1982 г., а было ей тогда уже 96 годков. Вскоре после войны умер ее муж Григорий Потапович на все руки мастер, тоже работавший дворником и истопником в нашем доме; Вера Семеновна прибилась к нам и - как-то оно само так устроилось - стала нашей домоправительницей. К этому времени она уже получала пенсию рублей, по-моему, около 35-ти. (У Веры Семеновны это называлось "пензея"; ей вообще было свойственно искажать слова, и делала она это по никому не известным законам, но очень выразительно и важно. Так, отвечая по телефону на просьбу позвать Елену Васильевну, она, например, говорила: "А яе нету - она севодни на киятрах". Анжинер, стюдент, новостранец, энтот - вот ее словечки, которые первыми приходят в голову.) Эпоха ее главенства в нашем квартирном хозяйстве отражена в небольшом эссе Елены Васильевны, персонально посвященном Вере Семеновне.

Жили в доме люди, которые вольно или невольно оказывались вовлеченными в обычные для тех времен события - кто-то бывал понятым при обысках у нас в квартире (например, родственница В.Ю. Янькова, о нем я уже упоминал, когда говорил об истории дома, Б. Янькова, которая была председателем домкома незавидная по тем временам общественная нагрузочка, Эйдис - отец девочки, с которой я позже играл в плющихинских дворах в казаки-разбойники и в штандер), а кому-то доставались роли посерьезнее. В одной из так называемых уплотненных и ставшей в результате густо коммунальной квартире нашего дома, в комнате, через стенку соседствовавшей с уже упомянутыми Яньковыми, жило семейство Линков, имевшее какие-то немецкие корни, которых они никогда и не скрывали. Младшему сыну Линков - Кириллу - покровительствовал сын Анны Васильевны, Одя. Ясно, что Кирилл боготворил своего восхитительного взрослого товарища (Одя был на несколько лет старше, а разница между 15-летним мальчишкой и 20-летним молодым мужчиной ощущается в юности очень остро), семьи были знакомы, причем и тот и другой часто бывали друг у друга. В 38-м был арестован отец Кирилла - Павел Фердинандович Линк: ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии и расстреляли. Жизнь Кирилла тоже сложилась непросто: он был совершенно раздавлен арестом отца и с первого дня войны - совсем еще мальчишкой - рвался на фронт, чтобы "доказать". Наконец ему это удалось, и на протяжении доставшейся ему фронтовой жизни судьба была к нему демонстративно милостива: убивало людей, стоявших или шедших рядом с ним, на нем же не было ни царапины, самое большое - это контузия от разрыва снаряда, который убил трех его сослуживцев, бывших в тот момент поблизости. Уже по окончании войны он попал в Германию, где каким-то образом угодил шофером к Василию Сталину. Однажды он имел неосторожность заглушить мотор поданной к выходу Василия машины, а она возьми да не заведись, когда хозяин уже уселся на ее пружинном кожаном диване. Кирилл вышел и стал крутить заводную ручку, когда вдруг почувствовал удар по спине. Он обернулся и увидел перед собой Василия, державшего в руке хлыст, трость, палку - то, чем он только что огрел Кирилла. Темпераментом Кирилл был не обделен, в руке у него была заводная ручка, и, по-видимому, в выражении его лица появилось нечто такое, что заставило Василия быстренько ретироваться. Эпизод не пришлось даже заминать - ничего и не произошло, - но назавтра Кирилл уже гремел в теплушке на Родину, определенный для работы в строительных частях. Позже, в конце 60-х, он частенько захаживал к нам в гости, и тетя Аня с удовольствием расспрашивала его обо всех обстоятельствах жизни.

Знакомство с семьей Линков было использовано в качестве повода, по которому в марте того же года арестовали и Одю. Уже в мае его расстреляли в самый разгар весны и в природе и в его жизни: 23 года от роду, всем одарен: и умом, и красотой, и талантом. Судите сами: родился 4 октября 1914 г., с 1922 г. жил в Москве, где закончил 24-ю среднюю школу в Хамовниках, затем строительно-конструкторский техникум при ВИСУ и поступил учиться в Архитектурно-конструкторский институт. Одновременно посещал учебный курс в мастерской художника А.С. Кравченко. С начала 30-х, совсем юношей, он уже выполнял художнические работы как по отдельным заказам (сотрудничал в газете "Вечерняя Москва", иллюстрируя отдельные рубрики, оформлял детскую книжку "Киш, сын Киша" по рассказу Дж. Лондона, рисовал сельскохозяйственных животных для учебных пособий), так и в качестве штатного художника Института игрушки в Загорске. Вместе с тем Володя активно работал творчески: ездил в дальние поездки (в 1935 и 1937 гг. - на Каспий в составе научной экспедиции), участвовал в различных выставках (персональная в 1934 г., выставка в здании ВНИИ океанографии в 1935 г. после поездки на Каспий). Его работы получили высокую оценку в профессиональной художественной периодике (журнал "Творчество" No 6 за 1934 г.).

Как уже было сказано, в мае 1938 г. он был расстрелян. Тогда на запрос родственников ответили, как это было принято, коротко и сквозь зубы: "Десять лет без права переписки". Извещение о реабилитации было получено двадцатью годами позже - в 1958 г. - после серии запросов о судьбе В. Тимирева и, соответственно, серии лаконичных и грубоватых отписок. Тон извещения примерно таков: "Отстаньте наконец - реабилитировали мы его, реабилитировали! Посмертно, правда".

В 1983 г. в Доме художника в Москве был проведен вечер, посвященный памяти и творчеству В.С. Тимирева. К этому вечеру там же была подготовлена однодневная выставка Одиных работ; позже его работы многократно участвовали в различных выставках.

После нескольких попыток, предпринятых мной начиная с 1988 г. (когда стало "можно"), КГБ, а затем и МБ России предоставили для ознакомления уголовное дело В.С. Тимирева. Тоненькая папка с несколькими протоколами: арест, обыск, фото фас-профиль (на лице выражение беспомощности, как при падении в бездну), допросы с признанием вины (отлично знаем, как делались такие признания), постановление ОСО - вот и все, что было необходимо, чтобы расстрелять молодого, красивого и талантливого человека.

Дело построено на абсолютно беспочвенном и бездоказательном обвинении в шпионаже. Более того, фамилия Тимирева даже мельком не упомянута в деле якобы завербовавшего его "резидента" П.Ф. Линка. Просмотренные материалы создают отчетливое впечатление, что Одино дело было инициировано каким-то актом, и по сей день оставленным вне доступа, и был это, скорее всего, донос. Построение дела только подкрепило - увы! - и не так небезосновательную уверенность членов семьи в том, что такой донос был.

Биография Володи Тимирева, с одной стороны, стала еще одной иллюстрацией к тому, как большевистская репрессивная машина уничтожала людей, имевших несчастье оказаться в поле ее досягаемости и становившихся поэтому уже как бы и не людьми, а "человеческим материалом". С другой же стороны, его жизнь - жизнь человека яркого и талантливого - оставила свой след в российской культуре в виде сохранившихся работ, многие из которых рассыпаны по музеям в разных городах бывшего СССР - среди них и Пермь, и Нукус, и ГМИИ им. Пушкина в Москве. А ведь было его жизни на земле всего неполных 24 года, но именно таких - молодых, выделяющихся на общем фоне, сконцентрировавших в себе достоинства всей приведшей к их появлению череды предков, именно их - настоящий цвет своего народа - с наибольшим рвением перемалывала большевистская мясорубка.

Итак, жизнь приняла новую окраску: появились новые, "тети-Анины" люди, чаще стали застольные сборы, изменились разговоры. Со многими своими старыми друзьями Анна Васильевна тотчас возобновила отношения - это были семьи Лимчеров, Шестаковых, Середняковых-Шапошниковых, Бирштейнов, Аксельродов, Кривошеиных, а также Василий Иванович Вайнонен, Ирина Николаевна Рогинская, Наталья Никитична Пешкова (Татарская) и, конечно, Екатерина Павловна Пешкова. Постепенно обросла Анна Васильевна и молодыми приятелями, которые подпадали под обаяние ее личности и притягивались к ней с моей и Олиной орбит или с орбит ее друзей. В течение последующих пятнадцати лет, которые Анна Васильевна прожила на Плющихе, собиравшаяся там компания постепенно и неизбежно молодела - время шло, и ее собственным друзьям становилось все сложнее выбираться из дому, кого-то из них не щадили болезни или уносила смерть...

Перемены коснулись всех областей жизни, а наш быт стал просто другим. Вера Семеновна, властвовавшая тогда над нашим хозяйством, занимала теперь свой кухонный пост только во время отъездов тети Ани. Правда, это случалось все реже и реже, так что постепенно Вера Семеновна была вытеснена из сферы хозяйственной деятельности окончательно - из хозяйственной, но не из области дружеских контактов: до самого конца оставалась она близким другом нашего дома.

Отъезды Анны Васильевны, как правило, имели своей причиной финансовую недостаточность. Возможность пополнения тощеватого кошелька время от времени возникала, например, в Рыбинске, где тамошние подруги и сотрудницы Анны Васильевны иногда изыскивали для нее какой-нибудь способ подработки - чаще всего это бывали оформительские работы в кукольном театре или нечто подобное. Позже Анна Васильевна объединилась с Евгенией Захаровной Середняковой на почве изготовления с помощью трафаретов расписных тканей, так называемых "набоек", которые использовались в качестве театральных задников, гобеленов, сырья для изготовления костюмов и т.д., - это был тоже приработок к той небольшой пенсии, которую не без труда удалось ей выхлопотать. Этот момент заслуживает особого внимания, и вот почему. Дело в том, что обычная пенсия по стажу Анне Васильевне не причиталась, так как отсутствовали документы, подтверждавшие наработанный ею и необходимый с точки зрения пенсионного законодательства трудовой стаж. А раз так, единственная возможность предоставить Анне Васильевне хоть какой-то источник существования состояла в выхлопатывании для нее персональной пенсии. В истории семьи имелся соответствующий прецедент: тетка Анны Васильевны, Мария Ильинична Плеске (родная сестра Василия Ильича Сафонова), получала именно персональную пенсию за заслуги брата, так что направление, в котором надлежало предпринимать усилия, было намечено. Слава Богу, тогда, т.е. в 1960 г., еще были живы люди, для которых имя В.И. Сафонова что-то значило и без энциклопедических подсказок. Они - эти люди - и сами составляли славу отечественной музыкальной культуры: Шостакович, Ойстрах, Козловский, Гнесина, Эрдели, Хачатурян, Обухова - не правда ли, в ход были пущены внушительные имена! Результат оказался не вполне адекватен израсходованным силам: Анна Васильевна стала персональным пенсионером республиканского значения с пенсией 45 рублей в месяц - типичная стрельба из пушек по воробьям! Но этот результат все равно был радостен в ситуации, когда на счету каждый рубль, а пенсия - какая угодно - казалась недостижимым счастьем.

Анна Васильевна довольно быстро приняла на себя основную тяжесть ведения домашнего хозяйства, причем в ее руки оно попало в достаточно плачевном состоянии: прорех множество, текущие расходы требуются немалые и т.д. Как оборачиваться в таких условиях - этот вопрос Елена Васильевна в пору своего правления предпочитала не задавать ни себе, ни кому-нибудь еще, да и зачем - других кандидатур на верховный пост в нашем небольшом государстве не было, уж как дело шло, так оно и хромало бы дальше.

Теперь необходимые для пропитания средства формировались исходя из утвержденного Анной Васильевной взноса - 50 рублей в месяц. Даже и тогда, т.е. в 60-е годы, прокормиться на эти деньги было непростой задачей, как бы экономно ни велось домашнее хозяйство. Однако Анна Васильевна старалась уложиться именно в эту сумму, так как не могла брать с людей больше, чем вносила сама. По сравнению с Тюлей у Анны Васильевны гораздо сильнее проявилось организационное начало, унаследованное от кого-то из не столь далеких предков - возьмем хотя бы ее отца, показавшего чудеса финансовой ловкости при строительстве нового здания Московской консерватории; ее дед по материнской линии, Иван Алексеевич Вышнеградский, бывший одним из основоположников теории автоматического регулирования, а также министром финансов во времена Александра III, тогда-то он и преуспел на поприще реформы российских финансов, - словом, этой наследственной жилке было из чего взяться, и была она очень кстати.

Елена Васильевна с известным облегчением передала бразды утомительного правления сестре и немедленно заняла скамью оппозиции, сильно и чаще всего совершенно безосновательно критикуя любое решение. Она же не без удовольствия освоила роль этакого домашнего кутилы, на эпизодические вспышки хозяйственной активности которого все смотрели со справедливой опаской и скепсисом. Скажем, в доме кончался, например, хлеб и Елена Васильевна изъявляла готовность купить его, приговаривая, что заодно она и прогуляется. Что же, задача представлялась достаточно простой, и Тюле выделялись необходимые средства, причем Анна Васильевна, будучи мудрым правителем, отпускала их несколько больше, чем того требовала покупка хлеба, примерно зная, что может получиться из этой коммерческо-оздоровительной экспедиции. Часто бывало так, что после ухода из дома Елены Васильевны проходил час, затем другой - никаких следов ни хлеба, ни Тюли. При незнании ситуации можно было начать тревожиться. Наконец она появлялась, выкладывала искомый хлеб (а бывало, что именно его-то в результате и не оказывалось) и роняла утомленным голосом человека, которого замучили эти нескончаемые очереди и магазины: "Курицу достала..." "Какую курицу?" - холодно интересовалась Анна Васильевна: ни о какой курице при снаряжении Елены Васильевны и речи не было, к тому же в холодильнике этот продукт вполне уже мог лежать благодаря предусмотрительности Анны Васильевны. В качестве ответа на этот вопрос не дождавшаяся немедленных оваций Тюлечка частенько переходила в атаку, форма которой могла варьироваться от "стараешься сделать для вас что-нибудь хорошее, а благодарности никакой, только вечные упреки..." до клятв, что больше она себе никогда не позволит совершать самостоятельные поступки, потому что "здесь все делается только под указку" и т.д. Общий хохот смягчал обиду, и через пять минут Елена Васильевна бурчала: "Смейтесь, смейтесь над старушкой Тюлей!" Для смягчения нрава Елены Васильевны, а бывали случаи, когда она бунтовала, успешно использовался текст с одной из картинок, подаренных мной Тюлечке в детстве по случаю какого-то праздника, на которой цветы, смешные рожицы и т.п., сплетаясь, образовывали надпись "Тюль, будь добродушна!". Такое обращение всегда действовало на Тюлю, как масло на штормовые волны. В подобных случаях Анна Васильевна веселилась вместе со всеми, но со временем, увы, проявления свободолюбия становились у Тюлечки все больше похожими на вспышки ревности и зачастую оказывались не такими смешными, какими они были прежде. Так случалось значительно позже, когда старость уже стала брать свое, когда Тюля становилась все менее самостоятельной и, соответственно, более зависимой. Позиция лидера, добровольно отданная ею в свое время Анне Васильевне, иногда вдруг казалась Тюле захваченной, а себя она ощущала жертвой - со всеми вытекающими из этих ложных представлений последствиями. Так бывало в самые последние годы жизни Анны Васильевны - замечание, которое, увы, не облегчает тогдашнее, теперь уже прошедшее положение. Не буду углубляться в анализ многослойных сложностей в отношениях между двумя сестрами, да у меня просто и рука не поднимется для этого: обе они слишком мне дороги, чтобы я позволил себе препарировать тонкие и живые в моей памяти ткани семейных отношений, рискуя своим неумелым, неловким или неточным словом создать ложное впечатление у читателя.

Регулярные доходы семьи ограничивались тогда пенсиями сестер: Тюлины 105 рублей плюс тети-Анины 45. В начале своей московской жизни Анна Васильевна пускалась в подработки, но со временем стала делать это все реже, хотя нужда в деньгах, к сожалению, не убавлялась. Некоторым подспорьем были приходившие время от времени посылки из США - там жила средняя из сестер Сафоновых, Муля (Мария). Прихода каждой такой посылки ждали как праздника, и он действительно не заставлял себя ждать: открывался картонный ящик, и вокруг распространялся незнакомый и прекрасный аромат далекой сказочной жизни, не побежденный даже таможенным сыском. За запахами следовал фейерверк рубашек, кофточек, носочков, платьиц, каких-то банок и коробочек, все это шумно рассматривалось, пробовалось, примерялось на себя и друг на друга праздничный гвалт утихал нескоро. В Анне Васильевне просыпалась женщина, знавшая толк в нарядах: она неторопливо выбирала одежку для немедленной примерки и выходила в ней к большому зеркалу, посерьезневшая и собранная. Все мы крутились вокруг, трогали, оправляли обновы и ждали ее оценок. "Ну что же, вот здесь немного убрать, тут добавить - и очень будет приличное платьице", - подводила черту тетя Аня под нашей восторженной разноголосицей. Галдеж вспыхивал с новой силой, строились планы нанесения чарующих ударов по самым неожиданным фигурам мужского пола, вроде, например, Тюлечкиного доктора из худфондовской поликлиники или лифтера Николая Васильевича и т.д. Но игра оставалась игрою, и рамки не переходились; и здесь какое-то излучение, исходившее от личности Анны Васильевны, удерживало всех от нарушения неких неписаных и неназванных правил, которые тем не менее как бы мгновенно создавались для любой сценки с ее участием.

Из полученных от тети Мули нарядов некоторые становились любимыми у тети Ани (не у нее одной, если уж быть точным); таков был дивной и простой красоты и изысканности серый костюм, явно праздничное платье - синее, с в меру открытым и украшенным белыми кружевами воротом. Но самой замечательной вещью была недорогая, но чрезвычайно изящная и даже, я бы сказал, щегольская синтетическая шубка под каракуль: она была у нас в новинку. Шубка была не Бог весть какая теплая, рассчитанная, наверное, на нью-йоркские максимум пятиградусные морозы, поэтому надевалась выборочно, в зависимости от погоды и цели выхода. Ее тетя Аня, как правило, эксплуатировала для таких поездок в гости, которые можно было бы обозначить словом "визит", т.е. когда нужно было произвести впечатление, или для поездки к кому-то из любимых друзей. После смерти тети Ани шубку мы вручили Марии Ростиславовне Капнист, и уж она ее донашивала до окончательной аннигиляции [От лат. annihilatio уничтожение, исчезновение.].

Чтобы иметь хотя бы небольшие личные средства и не допустить перехода достойной бедности в неприличное обнищание, Анна Васильевна, будучи уже очень пожилым человеком - в 60-х, да и в 70-х годах тоже - участвовала в съемках массовок на "Мосфильме"; например, в кинофильме "Война и мир" С. Бондарчука она мелькает в сцене первого бала Наташи Ростовой, снималась и еще где-то. В актерском отделе "Мосфильма" лежали ее фотографии, и иногда ей оттуда бывали звонки с предложениями. Сделанные для "Мосфильма" фото сохранились, но я их не люблю, так как тетя Аня на них выглядит слишком напряженно и неестественно; из ее фотографий мне гораздо больше по душе снимки более случайные, как бы выхваченные из потока событий, в которые она бывала погружена. К числу таких снимков относятся фото, мастерски сделанные Вадимом Борисовичем Шапошниковым (другом Оди Тимирева и отцом Наташи Шапошниковой) на последнем для Анны Васильевны праздновании зимнего солнцестояния в декабре 1974 г.: за ее спиной виден профиль М.Р. Капнист; а вот и я рядом...

Тюля добывала деньги более зависевшим от нее самой способом - она стала делать поразительно красивые бусы. Каждая бусинка вылепливалась из специально приготовленной массы, основу которой составлял мякиш рижского хлеба с добавками олифы, клея БФ и, возможно, еще чего-то. Скоро в это производство были вовлечены все: я покупал хлеб, тетя Аня, ведавшая технологией, делала сырье для приготовления массы, я прокручивал все это через мясорубку, добиваясь полной однородности, а полученный продукт заворачивался в полиэтиленовую пленку и вручался мастеру, т.е. Тюле. Вылепленные бусинки бывали разными по форме: плоские с узорчатыми краями, бочкообразные с горлышками и перевязочками и т.д. - все они делались с помощью случайного набора инструментов, среди которых были какие-то крючочки, ланцетики, портновские зубчатые колесики на деревянных ручках и т.п. Готовые бусинки нанизывались на спицы и клались на просушку, длившуюся довольно долго. По окончании сушки начинался самый главный процесс раскрашивание бусин. Поскольку бусы делались по заказу, реже - просто так, на кого придется, их цвет и форма долго вынашивались мастером, чтобы они наилучшим образом соответствовали стилю заказчицы. Вечерами Тюля выносила на всеобщее обозрение результаты своей дневной работы и домашний худсовет высказывал свои оценки, которые не всегда бывали положительными, что в свою очередь не обязательно "находило понимание со стороны автора". Однако гораздо чаще оценки помещались в диапазоне от "очень хорошо" до "превосходно", благосклонно принимались Тюлей, и назавтра происходила сборка изделия. Бусы нанизывались на капроновую нитку вперемежку с бисером, цвет и размеры которого тоже тщательно подбирались, а окончания нитки закреплялись в специальных замочках. В итоге появлялись изделия, среди которых многие были замечательно красивы: одни - фарфорово-белые с маленькими синими цветочками, другие - роскошные многоярусные, какие-нибудь розовые или малиновые, где узорчатыми были не только сами бусинки, даже их последовательности составляли некоторый узор. Цена одной нитки таких бус колебалась от 15 до 25 рублей, но тщательность выделки не позволяла существенно увеличить их производство, так что за месяц делалось не более двух-трех ниток. Вечерами, когда около круглого стола собиралось население нашей квартиры, все бывали заняты, кто чем: тетя Аня с серьезным видом раскладывала пасьянсы, Оля ей в этом ассистировала, я, например, пил чай и только одна Тюля занималась общественно полезным трудом - осуществляла ювелирную сборку очередной нитки бус. "Тяжек был труд бусельника в 60-е годы ХХ века: и вечерами при свете тусклой лампочки Ильича, а бывало, и глубокой ночью виднелся его силуэт, склоненный над очередным шедевром, который лишь немногие современники сумеют оценить по достоинству" - так шутливо и вместе с тем серьезно говорил я Тюле, а она вторила: "Ох тяжек!" Шутки шутками, а и действительно случалось, что над бусами Тюля засиживалась чуть не до утра не заработка ради, конечно, а просто из любви к искусству.

Какие-то деньги приносил и я, но что это были за деньги - так, ерунда. Да и откуда им было взяться у инженера во-первых, инженера-связиста во-вторых, к тому же демонстративно спасовавшего на поприще карьеры: бессмысленно было в те времена соваться куда бы то ни было, когда одна из теток жила в Штатах, другая была Анной Васильевной, в друзьях были бывшие, внутренние и будущие эмигранты, и вообще... Таким образом, наш быт всегда был окрашен более или менее заметным недостатком средств, но эта окраска отнюдь не определяла генеральную интонацию жизни - над этим, наоборот, чаще подшучивали.

Домашний быт включал в себя также элементы борьбы с некоторыми дефектами квартиры, вытекавшими из ее местоположения и первоначально запланированных функций, а именно: первый этаж старого, давно не ремонтированного дома, причудливая и не всегда удобная планировка, кустарно установленная ванна, дощатый пол, настланный поверх кафельного, который был рассчитан на размещение здесь магазина, конторы, ателье - чего угодно, но не жилья, фанерные стены, делившие неудобно просторное помещение на комнаты, и т.д. Не забудем также, что прямо под нашей квартирой, т.е. в подвальной части дома, в первые годы его существования располагалась котельная, питавшая нагретой водой систему отопления всех квартир; позже, когда дом был подключен к городской отопительной сети, в подвале оказались хитросплетения труб, приборы и вентили бойлерной. В результате такого соседства пол в нашей квартире всегда был подогрет. Особенно это неприятно летом: входишь в квартиру после уличного зноя и рассчитываешь на домашнюю прохладу, а там влажная духота.

Ясно, что все перечисленное составляло прекрасную питательную среду для мышей, тараканов и всякой другой живности. Во время одной из фрагментарных и потому безнадежных уборок я в отчаянии воскликнул: "Что мыши и тараканы! Звероящеры и птеродактили - вот какие твари должны выползать из углов этой квартиры!"

Дом наш не миновала судьба булгаковского дома No 13 или доходного дома из "Собачьего сердца". Пожара, к счастью, у нас не случилось, но разрушение дома шло неумолимо. Оно набирало силу в копошении густонаселенных коммуналок с их стирками, готовками, грязью и скандалами, а позже - это продолжается и по сей день - частой сменой случайных, чаще всего одиноких жильцов, основную массу которых составляют либо несомые ветром судьбы старики и старухи, ищущие приюта лимитчики или молодожены, попавшие сюда по цепи квартирных обменов. Почти все жильцы дома - временщики, ждущие какого-то другого, как они надеются, постоянного жилья; это же, приютившее их сегодня, они и домом-то своим не считают, а потому в нем не грешно и отломать, и плюнуть, и выбросить в окно или спустить в унитаз что угодно и т.д. Не буду вдаваться в анализ этого печального явления - корни его глубоки и разветвлены.

Одним из наиболее неприятных следствий постепенного разрушения систем жизнеобеспечения дома стали закупорки канализации, впервые проявившиеся году в 65-м, а позже все учащавшиеся, пока они не стали постоянным кошмаром для нас, живших у самого устья реки домовых помойных и фекальных вод. Смешно сказать, но вначале разливы этой реки происходили преимущественно по красным дням: 7 ноября, 1 Мая и т.п. Начиналось все с ильфовского "ночного бормотания унитаза", редкие вначале фразы которого учащались и становились акустическим предупредительным сигналом. Затем к глубоким тектоническим всхлипам канализационных бездн добавлялись гейзерные выбросы воды из унитаза. Такое состояние могло длиться убаюкивающе долго, ощущение опасности слабело, и мы начинали посмеиваться. Тетя Аня, например, повесила однажды такое обращение к посетителям сортира:

Друзья, поднимайте сиденье:

Ему грозит наводненье!

Гораздо хуже

Садиться в лужу!

Рано или поздно приходил какой-нибудь красный праздник, граждане Страны Советов, в том числе и жильцы нашего дома, особенно обильно пили, ели, а также и гадили. В унитаз, по-видимому, летело все подряд, в трубах где-то образовывались тромбы, и в один прекрасный момент, войдя в кухню, мы обнаруживали тянувшуюся от дверей уборной струйку воды. Я надевал на себя что погрязнее и приступал к вычерпыванию ведрами новых поступлений из унитаза. Особенно хорош я бывал, когда совершенно взмыленный и злой выплескивал ведра с дерьмом под ноги счастливых после- или преддемонстрационных прохожих с большими бумажными цветами и воздушными шарами (вспоминается картина кого-то из Герасимовых под названием "Они видели Сталина": сияющие от счастья мальчики идут по мосту и как будто бы слышишь, как они тараторят "а ты, а я, а он..."). Ситуация казалась мне наполненной неким символическим смыслом, и сам я при этом ощущал себя не носителем ведер с дерьмом, а выразителем протеста.

Водились, как я уже говорил, в доме и мыши, а оборону от тараканов приходилось держать неусыпно, иначе их полчища достигали какого-то немыслимого, прямо-таки мифического размаха. Иногда набегала клоповья орда, и это, пожалуй, было самое мерзкое. И тем не менее все бытовые сложности переносились сравнительно легко - все это случалось не где-нибудь, а дома, среди своих, без привычной перспективы в любой совершенно неожиданный момент лишиться домашнего тепла, как это неоднократно уже бывало с Анной Васильевной.

БУДНИ, ПРАЗДНИКИ, ВСТРЕЧИ

Утро начиналось не с восходом солнца. Все, кому распорядок жизни диктовал ранний подъем, а к их числу относились Оля, у которой в 1965 г. родился сын Иван (тоже фамильное имя - в честь прадеда Ивана Алексеевича Вышнеградского), сам Иван - ему нужно было ходить в детский сад, а потом в школу, - прочно обосновавшаяся у нас на Плющихе моя дочь Маша, а частенько и сам я - все мы старались проделать свои утренние дела возможно тише, но при такой толпе - возможно ли это! Басом взревывал понукаемый Иван, гремела на кухне посуда, лилась вода и т.д. Совершенно ясно, что тетя Аня поднималась тоже и устраивала нам завтрак, который хотя и бывал слегка подсурдинен утренней тишиной в душах и неполной готовностью тела к дневной деятельности, однако же, всегда проходил в светлой тональности ожидания предстоящего дня, а с ним удачного свершения всего, что он нам сулил. С таким настроением мы уходили из дома, и оно действительно помогало встречать события дня, в том числе и неудачи, так как каждый ощущал за собою прочный тыл - дом, в котором тебя ждут с любовью вне зависимости от твоих успехов или неуспехов. Мы уходили, и начинался обычный разворот утренних дел: пошуршав хозяйством на кухне, вышмыгивала в пробег по окрестным магазинам Наталья Николаевна; тетя Аня, нежившаяся в постели с книжкой, принималась за утреннюю зарядку - очень своеобразную, ею самой скомпилированную неизвестно из каких исходных материалов: все разминочные движения могли быть выполнены прямо в постели сжать-разжать пальцы, закрыть-открыть глаза, что-то делать с ногами и т.д. Затем Анна Васильевна поднималась и уходила в ванную, плескалась там, приводила себя в порядок и напевала при этом какую-нибудь простенькую песенку, вроде "Расцвела сирень-черемуха в саду" или "Эх, дороги, пыль да туман..." - в зависимости от мыслей и настроения.

В это время возвращалась Наталья Николаевна и, раздеваясь в передней, выкладывала агентурные сведения о состоянии прилавков: "В "Молочной" у Долгого (Долгий пер., теперь ул. Бурденко) дают "Вологодское" (имелось в виду сливочное масло) или "Свежий зеленый лук в зеленном напротив" и т.д. Из ванной появлялась Анна Васильевна - свежая и приветливая, в длинном синем халате, который достался ей в наследство от Василия Ивановича Вайнонена. Она заглядывала в Тюлину комнату, именовавшуюся вследствие неописуемой захламленности по-разному - и тоже в зависимости от настроения - от "берлоги" до "тюленьего лежбища", и сообщала похрапывавшей хозяйке, что день уже идет, каша и кофий грозят остыть и пора уже приниматься "за великие дела", сама же убегала по указанным Шиной адресам. К ее приходу Тюля уже сидела за столом в ожидании завтрака.

Попутно замечу, что вещи жили в Тюлиной комнате своей собственной очень независимой жизнью и буквально сопротивлялись любым попыткам упорядочить их, от кого бы эти попытки ни исходили - от хозяйки комнаты или тем более извне. Однажды, занимаясь именно этим совершенно безнадежным делом, среди множества предметов на вершине так называемых антресолей я обнаружил картонную коробку с надписью на ней: "Огарки и обрывки". Я раскрыл коробку, ожидая увидеть там нечто совершенно не соответствующее объявлению, что было вполне в духе правил, действовавших на этой территории, и был поражен - в коробке действительно лежали свечные огарки и обрывки веревочек. Я предложил Тюле такую формулу: "Есть, товарищи, определенный беспорядок, и давайте его соблюдать!"

Завтрак - это ежедневное событие, которое заслуживает портретирования. Обычное меню: обязательная каша, чаще всего так называемая размазня сметанообразной консистенции разваренный продел - или жиденькая киселеобразная овсянка; и то и другое готовилось только на воде. Во мне привычка к утренним кашам неистребимо укоренилась сложными путями всех привычек, и среди них существенным является символический смысл утренних каш, своеобразного флага дня, означающего, что какой-то порядок в жизни сохраняется. Привычка есть привычка, и теперь без каши утром я затоскую; к тому же мне это кажется вкусным - каша со сметаной, с какой-нибудь зеленью ну, скажем, с петрушкой, укропчиком или луком. Иногда утренняя каша заменялась чечевичной похлебкой - это была обожаемая еда, ее встречали криками восторга и замечаниями, что за такую похлебку можно отдать не одно только право первородства, как, по свидетельству Ветхого Завета, сделал не помню уже, кто именно из библейских персонажей.

Что будем пить - чай или кофе, - этот вопрос решался путем коллективного обсуждения, если не было каких-нибудь неожиданных персональных предпочтений или инициатив, когда, например, Оля говорила решительно: "Вы как хотите, а я сегодня хочу кофе!" - и все дружно галдели, захваченные ее кофейным энтузиазмом: "А что, действительно, давайте-ка выпьем сегодня кофейку!"; но бывало и так, что подавалось вместе и то и другое. Чай по утрам тетя Аня частенько готовила из вчерашней заварки, которую кипятила в кастрюле: получалось душистое варево густого чайного цвета, пившееся обязательно с молоком. Бывало, что утром же подавался лечебный киселек, приготовленный из дрожжей с луком. И ко всему этому был, конечно, хлеб, часто в виде гренок на молоке и яйцах.

Я прошу у читателя прощения за эти аппетитные видения, возможно не вполне уместные в 90-е годы в г. Москве, но не вспомнить о наших завтраках не могу.

Обеденные меню бывали разнообразнее, причем зависели от множества факторов: состояния финансов, сезона, занятости шеф-повара - эта роль принадлежала, безусловно, тете Ане, а непосредственное исполнение замысла разделяла с ней Оля - после смерти ее матери, Натальи Николаевны, проблема питания решалась у нас сообща. Кстати, все, что будет рассказано ниже о быте нашей плющихинской квартиры, связано именно с таким объединенным хозяйством, когда коммунальный привкус бытия был практически сведен к нулю и все население квартиры жило единой семьей.

Однако боюсь, что гастрономический акцент моих записок может показаться чрезмерным. Кстати, вспоминаю при этом, как однажды, после званого ужина у Кривошеиных, куда я был приглашен вместе с Анной Васильевной, она по дороге домой охарактеризовала роскошную кухню Нины Алексеевны таким образом: "Это было уже не просто чревоугодие; чревонеистовство - вот верное слово!"

Вернемся к примерному распорядку дня. В послеобеденное время Анна Васильевна любила немного посибаритствовать: выкурить сигаретку, посидеть за столом с пасьянсом, а потом и прилечь с книжечкой или без оной на час-другой, благо в обычные дни в это время в квартире было пусто, Тюля уходила к себе и Анна Васильевна оказывалась одна - не частое для нее состояние. Дело в том, что комната, где стояла кровать Анны Васильевны, использовалась у нас в качестве столовой, гостиной - вообще, была как бы общей, и в результате там постоянно кто-нибудь находился. Хотя у Анны Васильевны и не было особых претензий, но иногда становилось ясно, что она устала от постоянного присутствия людей и невозможности заняться тем, для чего необходима возможность самоизолироваться. Она настолько редко оставалась одна, что я просто не представляю, как и когда появилось ею написанное; во всяком случае, даже случайно я не заставал ее за письменным столом. Часам к шести стекался домой рабочий люд, т.е. Оля, приводившая Ивана из детсада, и я, в те дни, когда жил на Плющихе.

Вечера складывались по-разному: если у нас в это время гостил кто-нибудь из друзей, а такое случалось нередко, то все стягивались за стол, где за ужином, переходившим в длинный-предлинный заполночный чай, предметом обсуждения бывали самые разные темы - от литературы (времен самиздата, тамиздата, Солженицына, Булгакова и т.д.) до причуд наших вождей. Вожди коли уж о них зашла речь - чудили чем дальше, тем круче: в первой половине 60-х это был Хрущев, быстро превратившийся из славного балагура-мужичка в несколько назойливую и страшноватую, хотя по-прежнему смешную фигуру, а там и Леонид Ильич взошли на престол-с. "Совсем млямля!" - говорила о нем Анна Васильевна, а ведь это было не в 80-х, когда Верховное Тело Генерального Секретаря его дюжим телохранителям приходилось водить под ручки, а в 70-х он, правда, был уже умыт пражской кровью, но еще бодрился, хохотал с господами президентами и взасос целовал своих заклятых друзей, но... Господь с ними, с этими людьми! - вернемся за круглый плющихинский стол. За разговорами засиживались допоздна и расходились по спальным позициям чаще всего, когда глаза уже совсем смыкались. Таков был примерный распорядок дня в течение установившихся периодов московской жизни, т.е. осенью, зимой и весной. Приходило лето, и наступал совсем другой - летний - распорядок.

К природе у Анны Васильевны было особое отношение: она смолоду любила красоту среднерусских лесов и полей, немалое число ее стихов посвящено лесу, деревьям и т.д., и многие из них звучат как настоящие гимны природе. Вместе с летом приходила пора, когда столь любимые леса становились доступными для тети Ани вместе со своими тишиной и шумом и, конечно, грибами.

Возможностей для летних выездов у Анны Васильевны имелось предостаточно: дача Лимчеров в Крыму, одна из солагерниц (или соссыльных) зазывала ее в Ригу и Анна Васильевна любила там бывать; Мария Ростиславовна Капнист мечтала в Киеве о приезде Аночки - так звала она Анну Васильевну; на Кавказе жила ее енисейская приятельница Манана; деревенская учительница Ольга Николаевна Хлебникова приглашала пожить у нее в деревне Верхняя Вырка под Калугой в дивной красоты приокских местах (я провел у нее месяц с Тюлей и маленькой Машкой и вспоминаю тамошние красоты - холмистые дали, потайные ручьи в лесу, озеро, водяную мельницу и т.д. - как драгоценности, которые судьба - спасибо ей! - развернула передо мной).

Можно было также поехать в одно из тех мест, где снимали дачу для Елены Васильевны, но там, как правило, не было грибных лесов, которые так любила Анна Васильевна. Еще важнее было, что там тетя Аня вступала в привычные по дому хозяйственные зацепления, которым она была и верна и любила их, но вместе с тем ценила свою временную свободу от их власти. Всегда получалось, что или кто-то из друзей забирался в какой-то из уцелевших медвежьих углов, или родственники ехали на отдых с детьми, отыскав где-нибудь местечко, доступное как географически, так и по деньгам, а также не до конца изгаженное созидательной деятельностью Советского Человека, но так или иначе обнаруживалась лазейка в леса и болота с растущими в них грибами, которым летом радуешься во время охоты за ними, а зимой - их соленому или маринованному виду и вкусу. А по ближнему и дальнему Подмосковью были рассыпаны снимаемые на летний период и значительно реже собственные дачи людей, каждый из которых почитал за удовольствие и честь принять у себя Анну Васильевну в качестве гостя на несколько дней. Словом, география возможных путешествий была достаточно обширной, и Анна Васильевна - пока была для этого физически готова - никогда ею не пренебрегала. Озеро Удомля на Валдае, знаменитая Нерль под Суздалем, мирно разделившая когда-то татар и русских дивно красивая река Угра, припсковская деревня Алоль - вот только немногие из мест, где Анна Васильевна находила себе приют и волю.

Так, на Удомлю, в деревню Ванюнькино, Анна Васильевна ездила с освоившими и полюбившими эти места Дмитрием Илларионовичем Шутовым, вторым мужем Фаины Калининой, и с самой Фаиной. Шутов был типичным актером хорошей МХАТовской школы; какие-то из сыгранных им ролей - благородных отцов, старых преданных слуг - совпали с его собственным психологическим профилем и благополучно в нем осели. Был он туляк с несомненными и недавними крестьянскими корнями - высокий, костистый и мощный, невероятно категоричный, с глубоким басом, которым он, прекрасно артикулируя, как и положено актеру МХАТа, неторопливо выговаривал каждую буковку своих основательных докладов, темой которых чаще всего бывали или театр, или старина (если же Дмитрий Илларионович сходил с этих любимых рельсов, могло получиться Бог знает что). За невероятный для 60-70-х годов аристократизм поведения в смеси со сценически-мужицким видом сначала Анна Васильевна, а вслед за ней и все мы, в конце концов даже сама Фаина стали звать Дмитрия Илларионовича "Граф". Это прозвище необыкновенно шло ему, вызывая легкие и странные ассоциации с Л.Н. Толстым. Граф был страстным рыболовом, и ему было где разгуляться на роскошных удомельских просторах. Позже - уже в 80-х - мы всей семьей съeздили туда (тоже вместе с Графом и Фаиной) и оценили красоту этого русского края, несшего уже, правда, печать уничтожения в виде силуэта Удомельской АЭС.

На Нерли купили себе домишко Шипуновы-Черкасовы, и там для Анны Васильевны тоже были припасены стол и дом - здесь она бывала несколько лет подряд по неделе-две. Году в 73-м мы устроили многолюдный летний лагерь в деревушке Папаево, расположенной несколько вверх по реке Угре от г. Юхнова. Волшебное купание в чистейшей Угре, светлые и полные грибов леса, холмистые просторы - все это собрало здесь внушительную компанию: Оля с сыном Иваном, я с Милой и Васей, Милин брат Игорь, Вадик Троицкий, Олины друзья Наташа и Борис Снегиревы. С кем-то - с Игорем или Вадимом - приехала тетя Аня и немедленно включилась в наши общежитейские дела: готовку ведерных супов, гималаев вторых блюд, планирование и исполнение походов и т.д. Сейчас, вспоминая наш цыганский постой в снятой за гроши пустой избе, не понимаю, где и как мы там размещались, а ведь как-то все устраивалось...

Несколько последних лет своей московской жизни в Николиной Горе снимали дачу Кривошеины, и здесь Анна Васильевна была желанным гостем. В Николиной Горе, кстати, часто бывал в свое время сын Анны Васильевны, Володя Тимирев, со своей приятельницей Ириной Рогинской; среди его акварелей множество сумрачных зимних пейзажей, сделанных именно здесь.

Очень любила тетя Аня поездки в Киев, к Марии Ростиславовне Капнист, которая совершенно боготворила Анну Васильевну, называла ее "Аночка моя" и делала все возможное и невозможное, чтобы ей угодить. В течение некоторого времени тетя Аня, не приученная к такому откровенному обожествлению, наслаждалась и царствовала, но в конце концов не выдерживала роли кумира и сбегала. Однажды - дело было в 1969 г. - моя служебная командировка в Киев совпала с тети-Аниным приездом к Марии Ростиславовне. Шел конец мая, когда на каштанах горят свечки цветов, а из зелени сирени появляются тяжелые душистые грозди, - время, когда Киев несказанно прекрасен. Однажды, прогуливаясь, мы отправились к Бабьему Яру, в Кирилловскую церковь, знаменитую врубелевской росписью. Там в это время шли реставрационные работы и посетителей не пускали, однако Мария Ростиславовна подошла к кому-то, кто показался ей главным, и таинственно прошептала: "Ну что Вы, как же так, не пустить такого человека, как Аночка! Вы знаете, кто она - ведь она же племянница Врубеля!" Смущенный "главный" немедленно распорядился, чтобы "племянницу Врубеля" и сопровождающих ее лиц беспрепятственно пустили в церковь, а Мария Ростиславовна вошла в раж и продолжала гипнотизировать прораба продолжением небылиц, на которые она была б-а-а-льшущий мастер!

Среди бесчисленных друзей, знакомых, почитателей, покровителей и покровительствуемых в Киеве у Марии Ростиславовны числился и Виктор Платонович Некрасов, и Мария Ростиславовна не замедлила познакомить его и Анну Васильевну. Они не могли не понравиться друг другу, и Некрасов подарил Анне Васильевне свой большой фотографический портрет с надписью: "Милой Анне Васильевне на память о Киеве и кое о ком из киевлян. 1974". В том же году Некрасов вынужден был покинуть страну, и наметившаяся дружба не получила развития.

В первые годы своей московской жизни тетя Аня предпринимала дальние летние поездки - в Ригу, Крым и на Кавказ, однако они никоим образом не заменяли ей лес со всеми его чудесами. Возвратясь домой, она с наслаждением отправлялась куда угодно, где можно было побродить по лесу, помокнуть под дождичком и, пережидая его, выкурить сигаретку под еловыми лапами, домой же вернуться с корзиной, наполненной любимыми чернушками, лисичками, скрипухами, сыроежками, а в хороших лесах и беленькими. Все шло у тети Ани в дело: благородные грибы резались ломтиками и нанизывались на нитку с привязанной снизу спичкой; нитку вешали для просушки ни в коем случае не на солнце - для этого хороши чердаки с их нагретым сухим воздухом и легким не сквозняком даже, а так, ласковым дуновением; в одном из добытых, выпрошенных у хозяев, а то и привезенных с собою ведер вымачивались те грибы, которым это было положено перед засолкой (прошу прощения, названий я не запоминал, и напрасно), в другом - придавленные доской и камнем, уложенные слоями, разумеется, со смородиновым листом, чесноком, укропом, т.е. всем, что положено хорошей закуске, - засаливались хрусткие чернушки; бывали также и рыжики, лисички и прочее - все то, что хорошо поставить на покрытый белой скатертью стол в январе: под сметанной шапкой среди укропных метелок поблескивают черные слизистые тела, рядом - запотевший графин, на дне которого ждет спасения розовый петух... ох уж эти застольные видения!

Летом бывали хороши недели, когда все уже поразъехались из квартиры, а я застревал в Москве, как того требовала работа, - так нередко случалось в мои аспирантские времена, и тетя Аня еще не определилась: иногда накоротко выезжала к кому-нибудь на дачу, но в основном бывала в Москве. Мы жили, стараясь не обременять друг друга ни чрезмерными заботами, ни особыми делами и просьбами. Крупные мероприятия случались нечасто, они планировались, и потому их вполне можно было вынести за скобки этих неожиданных летних, как бы рабочих каникул. Говоря о крупных мероприятиях, я помню, например, что именно к этим летним временам часто приурочивалась очередная смертельная битва с тараканами, клопами или мышами - я разворачивался на воле, а тетя Аня с удовольствием ассистировала в надежде, что через некоторое время можно будет войти в кухню и обойтись без зрелища не слишком торопливо разбегающихся насекомых. И действительно, на месяц-другой, а бывало и на полгода, удавалось одержать над ними победу - квартира переставала раздражать своей излишней биологичностью.

С тетей Аней мы встречались по утрам за завтраком и вечерами, когда возвращались каждый после своих дневных дел и путешествий. За вечерней едой, которую тетя Аня с Тюлиной подачи называла "незатейливым сельским ужином", толковали о том, что удалось за ушедший день, представляли себе, что делают родственники, причем особенно удавались тете Ане воображаемые Тюлины реплики, вспоминали детей, обсуждали их достоинства и недостатки и т.д. А то, бывало, выбирались к кому-нибудь в гости. Словом, жизнь текла вольно, была необременительна, и оба мы получали от нее явное удовольствие. Иногда среди зимы тетя Аня вдруг с улыбкой вспоминала: "А хорошо нам с тобой жилось летом: все налегке, никакой тяжелой артиллерии - красота!"

Таков был распорядок жизни в соответствии с течением времен года и дня. Анну Васильевну не оставляли заботы о ведении дома, приготовлении еды и прочие домашне-хозяйственные дела, но среди всего этого она выкраивала время и для более высокоуровневых занятий - чтения, музыки, походов на заслуживающие внимания выставки, ее собственные стихи и записки, переписку с друзьями и т.п.

Было у Анны Васильевны твердое правило, неукоснительно выполнявшееся и для своих, и для чужих: сначала человека накормить и уж только потом с ним разговаривать. Каким бы непростым ни было состояние финансов и продовольственных запасов в доме, но уж на залитый яйцом и поджаренный хлеб, а также на чашку чая здесь всегда можно было рассчитывать. С заморившим червячка гостем заводилась беседа, причем Анна Васильевна умела его разговорить, находя темы, которые составляли сердцевину его тогдашних интересов, в том числе и чисто профессиональных, причем было не особенно важно, каких именно, - ведь в любом случае интересно, что человек делает и какой сам он видит в этом смысл. Так бывало с известным балетмейстером Василием Ивановичем Вайноненом и с моим другом Андреем Лифшицем - горным инженером, с ученым-экологом Сергеем Шипуновым и с театральным режиссером Юрием Мочаловым, да и со многими-многими другими.

Не так уж мало было на Плющихе и обязательных праздничных встреч: основанные писателем Борисом Степановичем Житковым и быстро вернувшие себе традиционный смысл дни солнцестояния и равноденствия, а также Новый год, Ольгин, Тюлин и мой дни рождения, Пасха - вот что сразу приходит на память. Таким образoм, за год получалось по крайней мере около десятка дней, когда устраивались званые торжественные ужины. День рождения самой Анны Васильевны - 18 июля - приходился на лето, когда ее-то чаще всего и не было в городе.

В особой чести у тети Ани был Новый год. К каждому его празднованию она готовилась черезвычайно тщательно: сочинялась эмблема праздника и готовились нагрудные значки для всех, кого ждали в этот вечер, - некоторые из них хранятся у нас и сейчас, например: раковинка с жемчужной бусинкой - на эту идею навела ее жемчужина, добытая отцом, В.И. Сафоновым, из вскрытой за ужином устрицы, - маленькие гномики и т.п. Елка украшалась любовно: например, я в детстве был обучен делать из ваты Деда Мороза, обмазанного крахмалом и нужными красками, делались также и кое-какие игрушки на елку звезда на верхушку (долго ее роль играло сложное сооружение из картона и фольги - Иваново изделие), позже появилась зверюшка-символ и т.д. Долгое время на елке присутствовали завидовские сувениры - помните, самоварчик; но время шло, и их становилось все меньше, пока и вовсе не стало.

Пасха была знаменита крашением яиц. Для этого использовались тряпичные лоскуты, обрывки ниток, акварель, гуашь, фломастеры, луковая шелуха - все, что могло окрасить скорлупу. Особенно волшебными бывали результаты, когда намоченные сырые яйца обкладывались луковой шелухой, разноцветными тряпками, ниточками, а затем заворачивались в тряпочку и плотно обматывались нитками, чтобы вся эта набивка вплотную прилегла к поверхности яйца. В таком виде яйца варились, остужались холодной водой, к которой добавляли немного уксуса для закрепления краски и придания ей большей свежести. Нитки разматывались, раскрывалась тряпичная укутка, и из недр мокрого мусора появлялся сверкающий яичный овал, по которому среди золотисто-коричневых луковых орнаментов причудливейшим образом бежали, например, малиновые прожилки, яркой зеленью или синевой манили туманные оазисы и т.п. Получившаяся красота несла в себе и естественную непринужденность, и следы некоторой идеи, которой руководствовался укладчик. Бывало интересно и неожиданно узнавать свой замысел пятнадцатиминутной давности: действительность часто оказывалась гораздо необычнее фантазий.

Многолюдные застолья на Плющихе проходили под знаком Анны Васильевны: одно ее присутствие как бы формировало смысловое ядро для собравшихся и каждый подсознательно примерял все, что он говорил, ориентируясь на Анну Васильевну. И тогда и теперь я не сомневаюсь в том, что ни одному из гостей, ни ей самой это не стоило каких-либо усилий, а, наоборот, составляло своеобразное удовольствие: любой разговор приобретал легчайший, почти незаметный, но радостно тонизирующий оттенок состязания, в котором судейство было отдано Анне Васильевне, что уже гарантировало - проигравших не будет, все только выигрывают. Ставшие традиционными плющихинские встречи были для их участников настоящими праздниками - слово, которое очень ценила Анна Васильевна. Вообще-то говоря, она умела превратить - и превращала - в праздник любой случайный и сколь угодно неожиданный визит. Гастрономической стороной дела не пренебрегали, но все же не она была главной - основное значение имела атмосфера ненапряженной торжественности, когда все сидящие за нашим прекрасным круглым столом, вмещавшим, кажется, столько людей, сколько их придет, превращались под руководством Анны Васильевны в слаженный оркестр, где каждому было место и для соло, и для участия в дружном сопровождении других сольных номеров. Торжествовавший здесь дух взаимного доброжелательства, внимания и интереса не позволял вспыхнуть многоперекрестному гвалту, когда уже не понять, кто и о чем говорит, - то самое, кстати, что меня жутко раздражает на многих нынешних домашних праздниках. Каждый такой вечер подвергался затем ретроспективному разбору было что вспомнить и разобрать, не так, как бывает после многих подобных торжеств, когда говорят: "Весело было, а вот о чем говорили - не помню".

Народу бывало помногу, приходили разные люди: помню, что один из новогодних праздников провела у нас Мария Вениаминовна Юдина, жившая неподалeку и дружившая с тетками, - это было году, наверное, в 6667-м. Мария Вениаминовна была женщиной глубоко православной и высоконравственной, а на вечер собралось достаточное количество моих молодых и гораздо менее строгого нрава приятелей и приятельниц; когда вечер перевалил за экватор, все разбрелись из-за стола, где-то возникли танцы, компания раздробилась на группки и т.д. - обычный праздничный, но совершенно приличный разброд. Мария Вениаминовна тоже решила пройтись после долгого сидения за столом, но, случайно зайдя в соседнюю комнату, тут же вернулась и сказала Тюле со священным ужасом: "Елена Васильевна, они целуются!" - на что Тюля со свойственным ей легкомыслием ответила: "Ну и что?"

Помню внушительный сбор 1962 г. - В.И. Вайнонен с женой Фаиной, Э.П. Стужина и ее подруга Аида, Олина подруга Маша Черкасова с мужем Сергеем Шипуновым, художница Женя Кошталева, ленинградец Миша Мейлах, Марина Станищева-Лазарева с дочерью Кирой, кто-то еще - всех не упомню - и коренные обитатели Плющихи. Как мы все уместились в небольшой комнате и за столом, который беспрепятственно вмещает вокруг себя десять - ну двенадцать человек, но пятнадцать и больше - ?!

Незаменима в застольях бывала Марина Лазарева: с ней веселье было гарантировано - частушки, розыгрыши, пародии, импровизированные интермедии и т.п. она производила с такой необыкновенной щедростью и бесшабашной лихостью, что Анна Васильевна любовно называла ее Марина-хулиганка (отчасти, правда, имелись в виду крутоватые частушки, залетавшие, бывало, с Мариной в наши неханжеские края).

Возобновившиеся с переездом тети Ани в Москву житковские праздники развернулись в полную силу, когда я после развода с первой женой снова вернулся под крылья забот моих дорогих теток - Тюли и тети Ани, - т.е. после 1964 г. Частыми гостями Плющихи в те времена стали мои друзья: Володя Севрюгин, Володя Малютин, называвшийся Китом, Андрей Лифшиц, Вадим Троицкий, Валерий Меньшов, Саша Величанский, Володя Гедикян, Леня Писарев, Вадим Бирштейн, Наташа Шапошникова, Никита Кривошеин, Оля Севрюгина, Вика Лифшиц, Наташа Грановская, Ира Сорокина, Лиза Горжевская, Тамара Гедикян, Нина Меньшова - я прошу прощения у читателя за это перечисление, но мне сладки звуки этих имен и удержать себя я не в силах! Бывали гости и из других городов: звездой первой величины среди них была, конечно, Мария Ростиславовна Капнист; две пермские подружки Альбина Лазуко - ее звали Жираф за длинную шею - и Рая Андаева, наша ленинградская родственница Аля (Анна Евгеньевна) Михайлова и ее друзья, позже Марина Басманова, тоже ленинградка, - всех не упомнишь!

Однажды, когда закончились конфеты из какой-то особенно большой и красивой коробки и обнажилась их золотая пластмассовая постель, я решил устроить из нее галерею портретов всех, кто бывал на дружеских плющихинских пиршествах. Были собраны маленькие паспортные фотокарточки, которые как раз укладывались в конфетные гнезда. Получившееся таким образом полотно было названо "иконостасом", и оно заняло свое прочное место на стене среди фотографий родственников. Постепенно это собрание карточек потеряло свой первоначальный смысл и свободные места там заняли фотографии всех тех, кого в доме любили: появилась, например, наша соседка Вера Семеновна Антонова, молодой приятель тети Ани, Юра Кашкаров, и т.д.

Главный праздничный пирог всегда тщательно продумывался: скажем, для равноденствий и солнцестояний он обычно бывал с капустой, по форме большим и круглым и на его золотой поверхности имелось солнышко с лучами; новогодний пирог мог быть прямоугольным, на нем большими цифрами обозначался приходящий год. Деньрожденные пироги делались так, чтобы было куда втыкать свечи, на которые потом полагалось дуть, чтобы погасить их все, и желательно одним махом - что имело некий благополучный предсказательный смысл. Пироги второго эшелона могли быть (и бывали!) с мясом, с грибами в комбинации с луком или рисом, рисом и яйцом, сладкие с вареньями и джемами. В качестве закусок любимым тети-Аниным яством были соленые грибы, как бы продолжавшие ее летние лесные приключения - грибная охота была ее настоящей страстью, но готовились также и нехитрые салаты - картофель с зеленым горошком и луком, винегреты, что-то остренькое с творогом или с тертым сыром, тертая морковка и проч.

Царствовал на столе старый, чуть больше чем пол-литровый стеклянный графинчик со вставленным внутрь розовым стеклянным же петухом. Мы не выпивали - мы "спасали петуха!", и делали это со вкусом, не ограничивая себя, но и не излишествуя. Дурного самочувствия после плющихинских застолий я у себя не помню, хотя тогдашний мой возраст был достаточно рискованным в отношении выпивки. Нежелание выпасть из легкой и счастливой дружественной атмосферы служило прекрасным тормозом и для меня, и для моих друзей, так что пьяных сцен там не случалось, и, по-моему, просто не могло быть.

Появлялись за столом гитаристы и певцы - это любили все! Шли времена Высоцкого и Окуджавы, появлялись их новые песни - старыми все уже были очарованы; на слуху тогда были и другие песни - самые неожиданные, например "Полюшко-поле", "Жили два друга в нашем полку", "Жульман", "По берегам Усы", "Он капитан, и родина его - Марсель...", старый городской романс, вернувшийся в Россию через эмигрантские записи (Теодор Бикель и др.), смешные приблатненные припевки вроде "Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела..." или лирические - "Где ж ты, Садовое кольцо" и т.д. Под собственный гитарный аккомпанемент певали у нас, в частности, Андрей Лифшиц, Валерий Меньшов и Александр Дулов, у которых были свои песенные пристрастия, и зачастую развитие вечеров определялось их репертуаром. Кстати, Шура Дулов стал довольно известным автором и исполнителем так называемой авторской песни (не очень понимаю это определение, но пользуюсь им как готовым) и им сочинено несколько хороших песен на стихи Анны Васильевны - среди них "Бык" и др.

Неожиданным было признание мастерства исполнения песен под гитару, которое заслужил у Анны Васильевны один из нередких посетителей коммунального подвальчика, где я провел несколько лет своего первого брака. Среди жильцов этой вороньей слободки была замечательная женщина, в высшей степени своеобразное существо, - Валя, Валентина Георгиевна Синицына. К тому времени ей было изрядно за тридцать, с мужем она разошлась и была одинока обычная, не слишком веселая картина; а вот в молодости, по свидетельству знавших ее, она была не просто хорошенькой - ослепительной: мужчины столбенели при виде ее глаз, стати, движений, а голос ее действовал на них как охотничий рожок на собак. Валентина осталась сиротой в шестнадцать, ее легко взяли на работу в торговлю, а дальше судьба ее потекла по известному руслу: недолгий брак, бездны охочих до такой сладкой клубнички, какую она собой являла, рестораны, цыгане, романы с ревностью и скандалами и т.д. Я застал Валю еще в расцвете, хотя и на несомненном излете - ей было тогда лет тридцать пять - тридцать семь, и все-таки она была удивительно хороша зрелой женской я бы даже сказал не красотой, а мощью - грузновата, но еще стройна, глаза точно такие, какие должны, по-моему, быть у красоток из персидских гаремов, и т.д.; прибавьте сюда красивый низкий голос, превосходный слух и помножьте все это на волнующую женственность - вот примерный набор качеств, каждое из которых бывает неплохим аттрактантом, а тут их был щедрый букет!

Так вот, среди тогдашних приятелей Валентины было немало людей из недавних прекрасных, но уже прошедших времен, и один - по имени Саша большой мастер гитарного дела. Многое пришлось мне услышать в его исполнении, но одну песню - про угодившего в неволю цыганского жулика, Жульмана, - я запомнил из-за достоинств и самой песни, и ее исполнения. Однажды, предвидя появление Саши, я зазвал тетю Аню к Валентине по случаю какого-то ее то ли юбилея, то ли просто так, без повода. Присутствие за столом пожилой, несомненно интеллигентной и нисколько не тушующейся дамы было некоторым ЧП для обычной у Валентины компании. Конечно, там и раньше бывали пожилые люди, но, как правило, это были сошедшие с круга ресторанные музыканты, чечеточники и т.п., которые были не прочь тряхнуть уже сильно заметной стариной. Анна Васильевна произвела обычное для нее и совершено оглушающее для Валиных приятелей впечатление. Гитарист Саша действительно был там в тот вечер и уж так расстарался, попав в поле очарования Анны Васильевны, что преуспел - его исполнение было оценено. Жульмана Анна Васильевна запомнила тоже, и потом я не раз слышал, как она напевает "течет речка по песо-чеч-ку, бережо-чек моет...".

Это отступление я посвящаю скорее не Анне Васильевне, а Вале, которую вспоминаю с нежностью за ее почти материнское ко мне отношение: в сюрреалистичном мире полуподвального и густо коммунального гнездовья ее присутствие существенно украшало жизнь, вполне заслуживающую отдельного описания, но - сейчас речь о другом.

Из области человеческих отношений Анны Васильевны перво-наперво вспоминаются ее контакты с детьми. Были они замечательны, с одной стороны, полным отсутствием назидательности и вместе с тем крайней поучительностью, а также тем, что строились на основе быстро возникавших взаимного уважения и внимания, т.е. признаков, которые, увы, не всегда присутствуют и в отношениях взрослых партнеров, а тут по одну сторону был оч-чень пестрый опыт достаточно длинной жизни, по другую - юные существа эпохи развитого социализма. Но - что говорить вообще, давайте поконкретнее! Частично об отношениях Анны Васильевны ко мне как к ребенку я уже говорил, описывая нашу завидовскую и рыбинскую жизнь, однако осмыслялось это мною очень ретроспективно. Позже у меня было предостаточно возможностей, чтобы наблюдать тетю Аню в компании с другими детьми: тут были и мои собственные Маша, о которой уже говорилось, и семью годами ее младший Вася, Олин сын и, соответственно, мой племянник Иван, а также множество других детишек с разных сторон.

Анна Васильевна не любила "оставлять зло на завтра", и эта привычка была ею усвоена в детстве от бабушки Сафоновой, Анны Илларионовны, бусеньки, как ее называли дети. Вообразите, что кто-нибудь из детей нашкодил, например наврал, не сделал обещанного, утаил свой промах, нахамил и т.д. - словом, совершил какой-то из серии детских грехов, - и домашнее следствие уже развернуто, но не доведено до конца. Виновному перед сном полагалась частичная индульгенция, чтобы он засыпал успокоенным надеждой на прощение. Что-то еще было недоговорено, оставались невыясненные подозрения, но тетя Аня обязательно подходила к нарушителю правил и говорила: "Ну ладно уж, Бог с тобой, сейчас спи. Завтра все окончательно обсудим, а теперь покойной ночи!" И действительно, все становилось определенней, яснее и спокойнее, и твое место в жизни начинало казаться не самым ужасным на земле, раз было на ней такое мудрое начало, как тетя Аня, и сон милосердно уносил несчастного в неведомые сладкие края. А утром все оказывалось проще: солнце светило по-прежнему, главные грозовые раскаты были позади, спрашивали тебя о происшедшем, уже посмеиваясь, и ты чувствовал себя скорее не подсудимым, а всеобщим посмешищем. Ситуация из драматической становилась комичной, когда и самому виновнику позволялось вызвать очередной взрыв хохота раскрытием какой-либо детали преступления, которое все уходило и уходило в прошлое, и на душе становилось совсем легко. В какой-то момент тетя Аня подводила черту, говоря: "Что же, теперь-то дело прошлое, но, пожалуйста, чтобы больше мы на подобную тему не говорили - только вранья (хамства, пренебрежения, игнорирования распоряжений главнокомандующего и т.д.) нам в доме и не хватало!" Окончательно прощенный и потому счастливый нарушитель конвенций повисал у тети Ани на шее, а она его притворно сухо и вместе ласково спроваживала, приговаривая: "Ну, будет подлизываться к тете Ане. Иди-ка лучше и займись делом!"

Тетя Аня терпеть не могла, когда в ответ на ее простые просьбы говорилось "хорошо, сейчас!", но дело на том и кончалось. Она мрачнела, а потом молча шла и сама делала то, о чем просила - такие мимолетные просьбы обычно бывали пустяковыми - вынести мусор, пойти в булочную, молочную и проч. Когда кунктатор спохватывался и с криком "я уже иду" пытался вернуть упущенное, она говорила: "Что уж теперь торопиться-то: когда тебя о чем-нибудь просят и ты можешь это сделать - делай сейчас же!" (Замечу в скобках, что сам я тысячу раз бывал виновен в нарушении этого правила, да только ли этого!)

Еще одним, казавшимся в детстве странным, было такое тоже почерпнутое у бусеньки правило: "Найди, а я укажу!" Это говорилось, когда тетя Аня (да и Тюля тоже) просила, например: "Машуля, дай мне, пожалуйста, ножницы (очки, сумку - что угодно)". - "А где они?" Ответ звучал спокойно, несколько резонерски и даже чуточку издевательски: "Ты найди, а я укажу!"

Хорошо помню, что в детстве меня эта формула приводила в суетливое раздражение: если ты знаешь где, так скажи мне это, я и подам! Только гораздо позже до меня дошло, что таким образом бывала выражена еще одна сторона понятия "просьба": тебя ПРОСЯТ помочь, вот и сделай сначала все, что тебе самому под силу, и только если увидишь, что не получается, тогда признавайся и проси дополнительных сведений, содействия и т.д. Словом, будь самостоятелен в любом деле, даже в самом малом! Вот ведь как получается: некоторые, казалось, пустяковые реплики, и обращенные-то к ребенку, на самом деле оказываются сказанными как бы про запас и предназначены на потом, на последующее раздумье и осмысление!

Неподалеку от нас в начале 60-х жила семья Олиной подруги Маши Черкасовой (ее с тети-Аниной легкой руки все звали Машкой-красивой), дочь которой, Алена, была очень симпатичным и своеобразным существом. Однажды, когда Алена ела что-то вкусное, ее спросили, нравится ли ей кушанье. В ответ Алена басом пропела: "На-слаж-даю-ся!" Этот ее ответ привел тетю Аня в восторг, и она частенько его использовала в качестве реакции в каких-то подходящих ситуациях. Черкасовы купили себе домик в деревне на Нерли под Суздалем, и тетя Аня бывала у них там, причем о контактах с Аленой вспоминала наравне с прелестью тамошних мест.

Моей дочери Маше посчастливилось прожить некоторое время под тети-Аниным крылом - я говорю "посчастливилось", потому что в это время происходили всевозможные переезды семьи ее матери и Машина жизнь могла оказаться устроенной разными способами. Однако все повернулось наилучшим образом и целый год Марья прожила на Плющихе, где в Тюлиной берлоге ей было устроено раскладушечное гнездо. Я вижу, что опыт плющихинской жизни не прошел впустую, - у дочери есть вкус к человеческим отношениям, далеко не всегда, к сожалению, реализуемый, но обстоятельства часто сильнее нас. Кстати сказать, тетя Аня была Машиной крестной матерью, а крестным - мой товарищ Вадим Троицкий. Разница в возрасте крестных была достаточно заметной - больше сорока лет, но отношения их были всегда уважительны, тетя Аня обращалась к своему куму "Вадим, Вы...", а их участие в Машином крещении никогда не упускалось из виду. Так они друг друга и звали - кум и кума, и сейчас Вадим, приходя ко мне, всегда получает для использования любимую пепельницу своей кумы - массивное бронзовое корытце.

Для украшения жизни Ивана и Марьи тетя Аня изобрела восхитительную игру: им было сказано, что в доме есть гномы, которые не откажутся от некоторых мелких подношений и приятных сюрпризов вроде, например, выстроенных из кубиков домов, каких-нибудь самодельных штучек, картинок и проч. Может даже статься, таинственно объясняли разинувшим рты детям, что в ответ на хорошее к ним отношение гномы со своей стороны предпримут какие-то шаги по сближению, но уж какие - это, сами понимаете, их, гномье, то есть никому не известное дело.

И пошло-поехало: по вечерам дети уединялись на своих небольших суверенных территориях и возводили из подручных материалов самые разнообразные конструкции. Постепенно строительство гномьих хором настолько увлекло детей, что их день был наполнен обдумыванием планов новой резиденции для волшебного партнера, а также ожиданием вечера, когда можно будет заняться строительством и устройством гнездышка - этим восхитительным делом, столь счастливо и увлекательно сочетавшим мистицизм столоверчения со вполне материальным ремеслом строителя и дизайнера. Иногда к готовому изделию прилагалась записочка. Гномы осматривали выстроенные для них хоромы, бывали более или менее ими довольны и оставляли своим хозяевам приятные мелочи: конфету, яблоко, записку или еще что-то. Таким образом, помимо чисто материального обмена с миром волшебства у каждого из детей складывалась своя собственная переписка, и это поднимало их в их же собственных глазах - а как же: имеется никому не ведомый некто, который знает о них, заинтересован в их деятельности и даже в каком-то волнующем смысле зависит от них. Гномы оказались существами, в которых вначале, пожалуй, не очень-то и верилось, но по мере углубления контактов дети вполне с ними сживались и числили их наравне со своими приятелями.

Несколько позже гном был занесен и в жизнь моего сына Васи, и тоже с замечательными результатами - записки туда и обратно до сих пор хранятся у нас как образцы детского, а отчасти и взрослого творчества. Взрослые упоминаются здесь потому, что детскую переписку с потусторонним миром они использовали для проникновения в достаточно закрытые области детской психики. Нет пророка в своем отечестве, и то, что было бы отвергнуто или чем можно было пренебречь, исходи это от родителей, становилось изреченным свыше, если появлялось в записке гнома.

Конечно, дети взрослели и однажды осмеливались разрушить миф. Тут выяснялось, что в течение некоторого уже довольно длительного времени они поддерживали его исключительно потому, что не хотели огорчать заигравшихся старших, и верно - прекращения этой симпатичной забавы всегда было немного жаль.

Вообще, дети липли к Анне Васильевне, находили в ней полную открытость, уважительную дружественность и получали таким образом прямой доступ к человеку, явно значительному и во взрослом мире. Так, например, Иван, бывший довольно смешным увальнем, высказывавшийся в свои шесть-семь лет густым баском и частенько застревавший в словах из-за желания побыстрее выложить занявшую его идею, - так вот он, будучи совсем небольшим человеком, уже прекрасно понимал, что Анна Васильевна - это высший судия, и ее мнение о событиях его жизни, его поведении и поступках немало значило для него.

Однажды Ванька притащил с улицы замызганную картинку, которая при беглом просмотре оказалась прекрасной фотографической панорамой Кисловодска. Тетя Аня вычистила картинку, и с тех пор она заняла свое неизменное место на стене среди семейных сафоновских фотографий. Глядя на панораму, тетя Аня часто рассказывала о Кисловодске преинтересные вещи, и становилось досадно, что, рассказанные, они утекают в никуда. Однажды я предложил ей записать все это в тетрадку, которую можно было бы подвесить рядом с панорамой и пожалуйста: каждый, кому интересно узнать, что здесь изображено, берет тетрадку и читает об этом сам. Предложение было принято: ученическая тетрадка в косую линеечку (таких теперь, кажется, и нет больше) действительно появилась; в ней записаны очень живые воспоминания тети Ани о детстве в Кисловодске, приведены кое-какие семейные предания, и все это основано на описании деталей панорамы. На обложке тетрадки значится: "Илюше Сафонову" - таким образом, инициатор идеи был указан на афише, а об Иване, спасшем панораму и счастливо доставившем ее точно по адресу, сказано прямо в тетрадке: "Если в доме есть мальчишка, он обязательно... " и т.д.

С Иваном - это уж кстати - связаны разные забавные эпизоды, ну, например, такой. Мой товарищ Володя Малютин с детства прозывался Китом, и это его прозвище очень ему идет. Другой мой товарищ звался Жуком. Вот однажды Жук встретил в переулке Ивана, откуда-то направлявшегося к дому, но каким-то образом осведомленного, что я ушел то ли к Жуку, то ли к Киту. Жук спросил у него, дома ли я. "Нет, дядя Илюша у Жука". - "Но я как раз и есть Жук!" - объяснил Ваньке Жук. "Ну тогда, значит, он ушел к другому животному", - рассудил Иван.

По части воспитания детей нашим коллективным изобретением - в том числе и тети-Аниным, хотя главными инициаторами этого широкомасштабного педагогического эксперимента стали я и Оля, - была профилактическая субботняя порка: детям было объявлено, что за целую неделю жизни порка ими наверняка заслужена, так как невозможно себе представить, чтобы им удалось прожить целых семь дней без правонарушений, пусть они даже и остались невыяснены, скрыты и т.д., что тем более должно быть наказуемо. Дети появлялись после школы, обедали, немного приходили в себя, и начинался короткий спектакль под названием "Субботняя порка". Я, исполнявший роль палача, бродил по квартире, стараясь придать себе вид все более и более свирепый, тетя Аня притворно просила меня быть сегодня не таким жестоким, Тюля изображала трепет в предчувствии акта реализации грубой и непререкаемой силы, а Оля была сурова и сдержанна - порка вызревала! Наконец я говорил детям: "Ну, пора - пошли!" Иван да Марья, галдя и взывая к милосердию, а также непрерывно восклицая "За что!", плелись в маленькую Олину комнату. По пути Ванька тем же баском интересовался: "Дядя Илюша, а ты сегодня как будешь - по голой?" Его интерес объяснялся как чисто технологически интерес детали к процессу ее обработки, - так и чисто сенсорными соображениями - по голой-то чувствительнее! Действительно, порка имела две степени - "по голой" и "по одетой". Последняя была наиболее часто используемой формой, первая же - достаточно чрезвычайной, применявшейся, когда имелись явные, а не символические поводы для порки. Дети укладывались рядышком на диване, и под их визг и хохот, отнюдь не лишенный оттенков совершенно натурального испуга, я с кровожадными возгласами перекрывал их небольшие попки несколькими достаточно хлесткими ударами ремнем. Все участники спектакля старательно отыгрывали свои роли, в том числе и дети, хотя здесь, как и в игре с гномами, их представления были трудноразличимой смесью - игра была замешена на серьезе и наоборот. Выпоротые детишки еще какое-то время изображали жертв кровавого террора, а я постепенно успокаивался, как бы насыщенный процедурой наказания.

Среди моих друзей тетя Аня выделила Володю Севрюгина и сделала его своим постоянным соседом и собеседником во всех праздничных застольях. С ним она вела иногда разговоры, содержание которых осталось мне неизвестным Володя стал ее поверенным. Кстати, из последних выходов тети Ани в гости мне запомнились два, и они действительно были последними, - к Севрюгиным и к Гедикянам. Севрюгины, между прочим, любовно назывались у нас "Рыжими", и не без оснований: все семейство, за исключением Володиной жены Оли, было огненно-рыжим - и сам Севрюгин, и его дети, Маша и Алеша. Вот в один из декабрьских вечеров 1974 г. тетя Аня и сказала мне: "Иленька, а не сходить ли нам к Рыжим?" - "Конечно, сходить!" - с безусловным энтузиазмом согласился я, и мы тронулись. Путь был некоротким тогда: метро до Юго-Запада, затем автобус и, наконец, пятнадцать-двадцать минут пешего хода вдоль бесконечно длинных теплостанских девятиэтажек, через пустынные аэродинамические пространства, наполненные обязательным жуткой силы ветром, который то норовит пронести тебя мимо намеченного подъезда, то, наоборот, шагу не дает продвинуться к нужному месту. Тетя Аня терпеливо преодолевала все неудобства этого пути, иногда только поворачиваясь к ветру спиной, если тот стервенел выше меры. Не забудем, что ей был уже восемьдесят один и преодолены были два инфаркта, так что ледяной ветер в лицо был совершенно излишним. Каким же наслаждением было очутиться в тихом и теплом пространстве севрюгинского дома с его приветливыми хозяевами, уютным столом под желтоватым абажуром, сделанным из старой литографии, после декабрьской теми и жгучего ветра! И нисколько не неожиданной, а, наоборот, в этих обстоятельствах и декорациях обязательной оказывалась за этим столом изысканная формой и содержанием бутылка греческого муската - все воспринималось вместе и как верх блаженства, и как нечто должное. Какие беседы велись в тот вечер, я, к сожалению, не помню, а вот восхитительное ощущение духовного единства всех нас, собравшихся вокруг почти булгаковского абажура, легкость и полнота общения (ненавижу это слово, особенно его модификацию с инфинитивом "общнуться", носящую следы свойственной любым сегодняшним проявлениям торопливости и сближающую простую беседу с биологическими отправлениями, определяющую ее как что-то вроде быстренького интеллектуального совокупления) - это осталось не в памяти даже, а где-то глубже, в душе, что ли!

Вспоминается и еще один из последних выходов Анны Васильевны в гости мы с ней были званы к Гедикянам, дело было той же зимой 1974-го и тоже в декабре, только что погода была получше. К Гедикянам нужно было ехать от метро "Краснопресненская" на 4-м автобусе. Час пик уже миновал, толпы схлынули, и в автобусе нам удалось усесться рядом. За окном проплывали заснеженные пространства старых парков, и тетя Аня что-то говорила мне об этих местах - не буду сочинять деталей, я не запомнил их: слишком мимолетным было наше путешествие. Каким бы этот разговор ни был, однако сидевшая перед нами женщина вдруг повернулась к нам и сказала, обращаясь ко мне: "Какое же это счастье - иметь рядом с собой такого замечательного человека, как Ваша родственница! Боюсь, что Вы себе не вполне это представляете. Простите, что я невольно оказалась случайным слушателем вашей беседы, но то, что я услышала - что и как говорилось, - это уже было удовольствием, к сожалению, из нечастых. Спасибо Вам!" Последние слова она обратила уже к Анне Васильевне, которая была смущена неожиданными комплиментами.

При подъеме на пятый этаж к Гедикянам - домушко был типичной хрущобой, какой уж там лифт! - тетя Аня попросила меня упереться ей в спину пальцем, припомнив при этом, как она, не умея плавать, плавала-таки в Оке. Дело было в Поленове под Тарусой во время одной из ее высылок, когда она прибилась к поленовскому дому. Летом к ней приезжали Одя с Всеволодом Константиновичем у нас хранятся прекрасные фотографии тех времен вольной приокской жизни. Из тростника сооружалась циновка, тетя Аня ложилась на нее и с ее помощью прекрасно держалась на воде, даже если из циновки выдергивались один за другим стебли тростника, до тех пор пока оставался хотя бы один стебелек. Так и теперь - достаточно было ощущения, что помощь присутствует, и подниматься становилось легче.

Очень ценила Анна Васильевна появившегося у нас вместе с Севрюгиным поэта Сашу Величанского. Самодельно изданная книжечка Сашиных стихов была ею внимательно прочитана, а некоторые стихотворения иногда цитировались. Некоторые бывавшие у нас молодые мамы, демонстрировавшие чрезмерную легкость отношения к своим собственным детям, вызывали, например, цитирование стихотворения про пляж, где "...мальчик худосочный, строит он дворец песочный - у него делым-дела, а мама плавать уплыла!". Сборники Сашиных стихов выходили тогда в режиме самиздата микротиражами и распространялись среди ближайших его друзей за символическую цену, что Саша использовал как повод, чтобы отказаться ставить автографы на продаваемых книжках. На одной, хранящейся у меня, он так и написал: "Стыдно подписывать продажную книжку!" Все такие книжечки Анна Васильевна читала со вниманием и высоко ценила Сашин поэтический дар.

Раз уж вспоминаются мои друзья и отношения, связывавшие их с Анной Васильевной, как не сказать о моем друге Андрее Лифшице и о его родителях художниках Елизавете Аксельрод и Ефиме Лифшице. Родители Андрея были удивительно разными: его отец, Ефим Лифшиц, целиком ушедший в себя и в свое потаенное, но, как выяснилось позже, прекрасное художническое творчество, он из-за этой своей погруженности в творчество начисто отсутствовал в реальной жизни и потому был постоянным источником анекдотичнейших происшествий, - и мать, Лиля Аксельрод, - яркая, красивая, радостная и переполненная совершенно реальной энергией жизнелюбка, всегда готовая на авантюру, далекое путешествие и т.д. Ефим зарабатывал деньги ретушью, главным же содержанием его жизни была живопись - он составлял композиции для натюрмортов, писал пейзажи и портреты, и все это скапливалось в небольшом чуланчике. Уже после смерти Ефима его работы были просмотрены все вместе, и стало ясно, насколько великолепен он как художник. Лиля была театральным художником по костюмам и специализировалась на разработке костюмов различных, чаще всего фольклорных ансамблей. Ее работы нравились, и она была достаточно популярна как костюм-дизайнер. Хорошо иллюстрированная статья о ней и ее работах появилась однажды в таком престижном издании, каким был тогда (в 70-е годы) журнал "Советский Союз". Оба они скончались: Лиля в 1981-м, а Ефим в 1983 г. Тетя Аня любила обоих - и Лилю, и Ефима, а к Андрею она еще и привыкла как к нашему постоянному уже и не гостю даже, а почти родственнику. Году в 66-м у меня выдались две свободные от работы недели и я испросил разрешения у одного из своих тогдашних товарищей на право пожить на его даче вместе с Анной Васильевной и Андреем. Было волшебное апрельское время, когда снега обращаются в воды, воды сходят и рождается новехонькая весна со всеми своими удивительными после зимней стужи стебельками, листочками, запахами, чириканьем, букашками и проч. Все это сильно действовало не только на достаточно молодые существа, какими были тогда мы с Андреем: Анна Васильевна тоже ошалела от обрушившейся на нас тишины, запахов и звуков очнувшейся природы настолько, что однажды решилась прокатиться со мной на смешной полуживой мотоциклетке, хранившейся зиму в сарае и разбуженной мною же для новой жизни. Мотоциклетка протрещала с нами, ее оседлавшими, несколько метров, и оба мы с тетей Аней тотчас поняли, что лучше не надо: окрестная жизнь и так предоставляла достаточно возможностей для наслаждения - просто смотреть вокруг уже было праздником, так что мотоциклетка оказалась явно избыточной. Например, выйдя однажды за забор, ограждавший участок, мы увидали внушительное стадо лосей, пасшихся на расстоянии десятка метров от нас. Вожак застыл и смотрел на нас очень серьезно, на мгновение мы тоже замерли, а затем без лишнего шума ретировались.

Дача была роскошна: двухэтажный, легко отапливаемый - морозов уже не было, да и печки были хороши, - просторный дом, а расселились мы в нем вот как: тетя Аня - на втором этаже в большой комнате, из окна которой был виден вход на участок и лес за забором, мы же с Андреем - внизу, причем у каждого было по своей комнате, что по тем временам выглядело совершенно невероятно, и мы ощущали себя рокфеллерами. Все было настолько прекрасно, а жизнь так полна, что долго это продолжаться просто не могло! И действительно - через несколько дней к нам приехала Мила (моя вторая жена) и сообщила, что скончалась Олина мать, Наталья Николаевна.

Время от времени появлялись гости особого сорта - это были писатели-старатели, искавшие, чем бы подкормить свое творчество. Прибывали они главным образом из сибирских городов, где местный Союз писателей поощрял, по-видимому, занятия отечественной историей на местных материалах, тем более что в те времена доступ к этим материалам (все ведь было рассовано по спецхранам) становился возможным только при условии, что авторский интерес и задачи был санкционированы властями предержащими, а направленность работы определена. Из череды такого рода визитеров уверенно могу назвать имена Алдан-Семенова, Егорова и Чмыхало. Каждый из них был совершенно уверен в том, что именно он и изобразит истинную картину колчаковского этапа Белого движения в России и впишет в нее неискаженный образ самого Колчака. Долго ждать результатов их творческой активности не приходилось - высокий творческий потенциал исследователей обеспечивал удовлетворительную скорость возникновения новых трудов. Истомившийся читатель мог в очередной раз узнать массу нового, а именно: белое офицерье состояло преимущественно из алкоголиков, трусоватых интеллигентиков и других закомплексованных и неполноценных субъектов, сам Верховный имел склонность к наркотикам, был истеричен, нерешителен и становился вследствие этого игрушкой в руках "черных" сил, собственный же его цвет был сереньким и т.д. То обстоятельство, что авторы беседовали с Анной Васильевной, отражалось в некоторой романтизированной приподнятости ее образа, который, правда, обычно оказывался достаточно беглым, в значительной степени условным и, в сущности, выполнял украшательно-виньеточные функции. Большинство писателей аккуратно именовало Анну Васильевну княжной; откуда они брали это - убейте меня, не знаю! А ведь, разговаривая с ней, могли бы хоть это-то выяснить, но нет! их интересовали главным образом бытовые детали, некоторые правдоподобные побрякушки, с помощью которых они полагали живописать образ лютого врага Советской власти: всякие там словечки-привычки, вроде того, как, когда и куда он закладывал руку, пил ли водку, мрачнел ли от нее и т.п.

Ну, а большевики, естественно, были простыми людьми с благородными характерами, а если и попадались среди них подозрительно образованные люди, то уж они-то прямо-таки жертвовали собой во имя счастья народа и т.д. Увольте, больше даже в шутку не могу толковать об этих продуктах советской литературы.

Среди визитеров от писательского цеха не было, кажется, знаменитого Пикуля, хотя в его сочинениях имеется и Колчак, и первый муж Анны Васильевны, Сергей Николаевич Тимирев, причем оба описаны достаточно сдержанно и, я бы сказал, нейтрально. Тем не менее, пожалуй, я воздержусь от высказываний по поводу сочинений этого господина - во-первых, чтобы не раздражать его многочисленных почитателей (как будто они прочтут когда-нибудь эти слова - что за самомнение!), а во-вторых, жанр моего повествования задуман как мемуары, так что ограничусь простым утверждением, что Пикуля я у нас не помню - и все!

Примером совершенно приличного, с моей точки зрения, результата бесед с Анной Васильевной является книжка Анатолия Елкина "Арбатская повесть" ("княжна", правда, все-таки фигурирует и у этого автора). Визит Елкина к Анне Васильевне достаточно подробно и правдиво описан в самой этой книжке, так что пересказывать его было бы и неудобно, да и не был я свидетелем. Свидание с Анной Васильевной было устроено Елкину Марией Ростиславовной Капнист, с которой он случайно познакомился в Крыму, а познакомившись, поделился своими рабочими планами - он тогда был занят ретроспективной оценкой различных версий гибели в 1916 г. линкора "Императрица Мария" и, соответственно, распутыванием свидетельских показаний участников событий и т.д. Ну и пошло: версия о немецких диверсантах, мнения свидетелей взрыва, в том числе и командовавшего тогда Черноморским флотом Колчака... - так и попал Елкин к нам на Плющиху.

Один из визитеров - это был Л.И. Шинкарев, занимавшийся в те времена исследованиями колчаковского периода Гражданской войны в Сибири, - привез Анне Васильевне копию последней записки Колчака. Эту историю позже он описал в газетной статье (об этом речь впереди).

Позволю себе несколько слов об отношении Анны Васильевны к искусству. Оно не занимало, как мне кажется, какого-то чрезвычайного места в ее жизни: интересы Анны Васильевны были весьма обширны и удивительно хорошо сбалансированы. В каждый данный момент она бывала сосредоточена на своем текущем состоянии, деле, занятии и т.д., которые могли, естественно, меняться день ото дня. Сегодня она не отрываясь читала что-то и вся была погружена в жизнь героев; назавтра вечером ей предстоял выход в концерт, что никак нельзя было считать чисто музыкальным эпизодом, хотя в конце концов самым сильным и ярким из букета ощущений бывало именно музыкальное; потом, например, приезжала Мария Ростиславовна и Анна Васильевна оказывалась вовлеченной в сложный и напряженный мир ее отношений, интриг и пристрастий тут уже бывало не до искусства.

Каких-то определенных предпочтений в отношении, скажем, музыки, литературы или изобразительного искусства Анна Васильевна также не проявляла, и это было не следствием равнодушия, а, наоборот, вытекало из свойственной ей широты, полного отсутствия каких бы то ни было табу, из готовности воспринять красоту и гармонию в любом виде. Очень хорошо помню, как я, оказавшись неожиданно владельцем магнитофона и завороженный чудом магнитной записи, понатащил домой какой-то дикой музыкальной смеси, где "Модерн джаз квартет" мешался с музыкой к кинофильму "Человек идет за солнцем", блатные песенки начинавшего Высоцкого с одесскими номерами Теодора Бикеля и т.д. Песенки из фильма "Человек идет за солнцем" услышал у нас однажды Василий Иванович Вайнонен. Он ужасно рассердился и объявил, что слушать такую чудовищную пошлятину - это возмутительное безобразие, что подобную потерю вкуса он мог ждать со стороны кого угодно, но чтобы Анна Васильевна позволила себе слушать такое - это для него в высшей степени неприятный сюрприз. Тетя Аня была немного смущена, но отвечала в духе плюрализма и нового мышления: "Что же Вы, Васечка, так горячитесь: ничего в этой музыке ужасного нет, а если бы даже и было, Вы уж позвольте нам слушать то, что нам интересно. Кстати, и Вам не вредно узнать, что делают нынешние композиторы, для того хотя бы, чтобы иметь о них представление". Справедливости ради замечу: мне кажется, что Анна Васильевна отчасти тоже была очарована возможностями магнитофона, хотя и не афишировала этого, а блеск техники несколько притупил, возможно, не только мои вкусовые окончания.

Был, помнится, год 1961-й, т.е. самое начало московской жизни тети Ани, когда мы зачастили в оперную студию при Московской консерватории - там в это время шла в высшей степени любовно подготовленная постановка прокофьевского "Обручения в монастыре". Потом собирались у кого-нибудь за чаем и перебирали изящные бирюльки оперы, а их там предостаточно. Музыкальные цитаты из "Обручения..." стали дежурными в любых разговорах, то и дело кто-нибудь оперным голосом возглашал, что у него "грешат под самым носом", или сетовал, что "время летит слишком скоро и тащит за собою клочки седеющих волос" и т.д., и тетя Аня, надо сказать, очень любила эту забаву.

Как-то - дело было значительно позже - я предложил тете Ане перебраться на несколько дней с Плющихи на Планерную (в течение нескольких лет мы жили в этом приятном уголке Тушина с Милой и Васей), чтобы немного отдохнуть от домашнего хозяйства и начавших ее утомлять трений с Тюлей. Мила в это время была в какой-то из обычных для ее тогдашней работы командировок, Васю я отвозил в детский сад на несколько дней, так что условия для передышки в тот миг, к счастью, имелись. Тетя Аня, чтобы не скучать, взяла с собой книжечку из диккенсовского собрания и какие-то из своих бумаг. Я же незадолго до этого купил пластинки с одной из симфоний Малера - по-моему, это была восьмая, был ею очень увлечен и, как только Анна Васильевна устроилась, включил ей эту музыку. Эффект превзошел все ожидания: тетя Аня, не избалованная приличным звуковоспроизведением, замерев, сидела перед моим очень-очень средненьким проигрывателем и слушала музыку. Я научил ее пользоваться проигрывателем и, подойдя однажды к дверям квартиры, услышал звуки малеровской симфонии. Тогда же она очень оценила миниатюры Свиридова на слова Пастернака в исполнении Юрловского хора.

Диккенса тетя Аня взяла с собой не случайно - это был один из любимых ее писателей: какая-нибудь из его книжек всегда присутствовала на табуретке рядом с ее постелью, так же как и столь же любимый ею Лесков. "Железную волю" Лескова, например, тетя Аня использовала, комментируя различные ситуации; скажем, если кто-нибудь очень заносился в своих планах или намерениях, она тотчас говорила: "Конечно, но я надеюсь, что ты помнишь о "шелесной воле"!" - имелась в виду опасность переоценки собственных возможностей.

Если говорить о том, как относилась Анна Васильевна к чтению вообще, то оно не было для нее развлечением или способом скоротать время - читая, она как бы беседовала с автором и, как в любой беседе, соглашалась с ним или спорила. Например, Анна Васильевна прекрасно знала Библию (в данном случае Библия упоминается в качестве примера). Некоторые библейские сюжеты особенно это характерно для Ветхого Завета - в отсутствие должной подготовки могут вызвать недоумение нарочитой необычностью деталей: например, возраст героев дотягивает чуть ли не до тысячи лет, женщины рожают, будучи, скажем мягко, весьма немолодыми, и т.д. (ясно, что все это может быть, да и наверняка уже было многократно и подробно объяснено; просто этих объяснений, не занимаясь данным вопросом специально, не знала ни Анна Васильевна, ни мы, ее слушатели). Иногда на тетю Аню находил стих и она вдруг позволяла себе пуститься в длинный и невероятно смешной пересказ библейских сюжетов.

Все или почти все литературные новинки водились у нас дома: Солженицын и Булгаков, большая часть самиздата, многие толстые журналы - "Новый мир", "Москва" и др. Солженицынского "Ивана Денисовича" Анна Васильевна прочла молча и никак не комментируя. Ее молчание давало основания по крайней мере для двух предположений, а именно: во-первых, слишком страшно перекликалось все в этой книге с не таким уж давним прошлым самой Анны Васильевны, а во-вторых - и это кажется более вероятным, - ее содержание могло помочь ей вообразить возможные извивы тюремно-лагерной судьбы ее пропавшего в ГУЛАГе сына Оди.

4 октября - день рождения Оди. В этот день Анна Васильевна уходила в себя, в свое прошлое, в когда-то счастливый, а затем многократно и тупо разрушенный мир. По выражению ее лица становилось ясно, что сегодня к ней подступаться совершенно бессмысленно. Что при этом творилось в ее душе, каковы были мысли - я не осмеливаюсь предположить. Кроме этого дня, когда Анна Васильевна сознательно заставляла себя вглядываться в прошлое, бывали какие-то случайности, вводившие ее в это состояние. Толчком могло послужить случайное слово, мелодия - что угодно. Было несколько песен, запрещенных для исполнения в присутствии Анны Васильевны, среди них, например, "Сулико" любимая когда-то песня Оди. Мы с Андреем Лифшицем многое пели на два голоса, и у нас это получалось. Хорошо легла на два голоса так и расходящаяся в многоголосье грузинская "Сулико". Придя как-то вечером после ежевечерней и обязательной тогда для молодых людей нашего района прогулки между Зубовской и Крымской площадями, мы решили развлечь домашних недавно освоенным исполнением этой песни. При первых же звуках я заметил, как переменилась Анна Васильевна, а из-за ее спины отчаянно замахала мне руками Тюля дескать, сейчас же прекратите.

РАССТАВАНИЕ

Здоровье Анны Васильевны было основательно подорвано лагерно-тюремными вставками в ее биографию. Анна Васильевна была человеком очень терпеливым и никогда не жаловалась на свои недомогания, пожалуй, наоборот, она старалась, чтобы этого никто не заметил. Со временем провалы в самочувствии становились все серьезнее, пока не стали просто опасными. Году в 69-м Анну Васильевну настиг первый инфаркт, который она вылежала дома; второй случился в 72-м, и тут уже пришлось ехать в больницу; последний убил ее.

Неисповедимы пути Господни, и Анна Васильевна, милостью органов социального обеспечения став персональным пенсионером р-р-республиканского значения (эти слова хочется петь или зычно провозглашать, как просит того горьковское "Человек - это звучит гордо"), оказалась приписанной к поликлинике и больнице для этих самых персональных пенсионеров - целый городок с большим парком и множеством больших и малых зданий сталинской и послесталинской постройки. Конечно, парк заброшен, здания осыпаются, персонал пьет, а оборудование утрачивает способность функционировать, и тем не менее, как говорится в добром старом анекдоте, да, но все-таки!

Я постоянно бывал у тети Ани в больнице и успел заметить, что отношение к ней больничного персонала, т.е. обычно раздраженных и вечно куда-то спешащих нянечек, постоянно отсутствующих на рабочих местах сестер и дежурно-недоступных врачей - о чудо! - было смесью уважения и желания помочь и услужить. А ведь достигалось это без помощи подарков, подачек или быстро передаваемых конвертов с кредитками - откуда бы всему этому взяться у тети Ани! Просто она принимала этих людей такими, какими они уже сложились, не пыталась их переделать и проявляла к ним интерес прежде всего как к представителям рода человеческого, а не только как подателям судна и исполнителям влажной уборки.

Но без того, чтобы приложить человека "мордой об стол", и здесь, конечно, обойтись не могло. Я приехал в больницу в день выписки, чтобы помочь тете Ане, только-только оправившейся после второго инфаркта, перебраться домой. Все формальности уже были выполнены, оставалось только собрать вещи и можно было ехать. Я подошел к дежурной сестре и спросил, не требуется ли от нас еще каких-либо формальных актов, вроде, скажем, визирования у главврача пропуска, где на обороте было бы обозначено, что простыни, полотенца, библиотечные книги и проч. - все это сдано в приемлемом виде и состоянии, телевизор на этаже цел, так что теперь бывшего больного можно бы и выпустить (обожаю покидать гостиницы, когда тобой же приглашенная в номер горничная быстрым и опытным взглядом проверяет присутствие на столе пепельницы и стаканов, рукой при этом быстро перебирая наволочки и другие постельные тряпочки, а потом мельком заглядывает в шкафы - на месте ли вешалки для пиджаков и пальто; ты же при этом делаешь вид, что ничего особенного не происходит, что мы просто задержались и никто в воровстве тебя не подозревает). Сестра была тоже очарована тетей Аней и поэтому сказала: "Счастливого пути, идите спокойно, скажете только внизу, что вы от Лиды с четвертого этажа, и все будет в порядке!"

Мы двинулись к лифту, который управлялся маленьким субъектом лет пятидесяти, постоянно пьяненьким, таким типичным булгаковским Шариковым, только постаревшим лет на двадцать-тридцать. Увидев Анну Васильевну, он явно испытал приступ классовой ненависти и потребовал документ, так прямо и плетя что-то, что можно было расшифровать примерно как "а вот вы простыни из номера унесете, а я отвечай". Слава Богу, тетя Аня не расслышала его блеяния, да и разобрать было трудновато, я же почувствовал, что от злобы теряю сознание. Беспокоило меня только одно - чтобы до тети Ани не дошло, на какого маленького и противного слизняка мы с ней натолкнулись. Увы, без лифта было не обойтись, и я попросил тетю Аню подождать мгновение, кинулся к сестре, да где там - ее уж и след простыл! Я вернулся и, улыбаясь, чтобы тетя Аня думала, будто я веду приятную прощальную беседу, отозвал благоухавшего только что принятой стопочкой лифтера чуть в сторону, где и объяснил ему, что, если он будет продолжать свою волынку и сию минуту не свезет нас на первый этаж, я его вот на этом самом месте немедленно придушу. Наверное, этот номер мне удалось провести достаточно убедительно, так как мы тотчас были доставлены вниз. Я не стерпел и все-таки сказал кому-то из бывших на первом этаже больничных служащих, что их лифтер пьян, а его поведение и манеры опасны для больных и что подобных субъектов к больнице и близко подпускать нельзя и т.д. "Мы знаем, да что поделать - ведь других на шестьдесят-то рублей в месяц где найти!" - вот и весь разговор!

Анна Васильевна - сколько я ее помню - всегда курила. В Завидове это были дешевые папироски-гвоздики "Бокс" и "Прибой", в Рыбинске доход стабилизировался и пошел уже "Беломор". Когда тетя Аня приехала в Москву, уже вовсю курил и я, так что вместе с Тюлей, которая тоже давным-давно предавалась этому пороку, мы составили образцовую антисанитарную группу табачный дух в доме не выводился. К этому времени отечественная табачная промышленность освоила такие мудреные продукты, как сигареты "Южные", "Ментоловые" и "Ароматные". Тетя Аня завела себе мундштук и курила с его помощью сигаретки "Южные", благо они имели половинный размер и, соответственно, были экономичнее и менее вредоносными. Для случаев, когда курительный кайф бывал наивысшим - например, послеобеденная трубочка или что-то в этом роде, - доставались "Ментоловые", к которым именно в этом их послеобеденном качестве скоро привык и я. Когда аварии с сердцем и давлением стали часты и серьезны, Анна Васильевна нашла в себе силы очень существенно сократить курение - она была себе хозяйкой, а не рабой привычек.

Последнее лето жизни Анны Васильевны в 1974 г. мы провели вместе в Холщевиках, где Наталья Никитична Татарская (Натуся Пешкова), имевшая там дачу, договорилась о съеме для нашего семейства двух небольших комнат в доме милейшей женщины Елены Александровны. При ближайшем рассмотрении оказалось, что можно также занять и чердак, где в сумрачном и каком-то специально чердачном тепле устроились мы с Милой и семилетним Васей. В результате наш дачный состав достиг внушительного размаха: к концу лета там жили Тюля с тетей Аней и я с семейством. Я пригнал туда свое смешное приобретение мотороллер "Вятка", удовлетворявший, пока был цел, мою страсть к самодвижущемуся имуществу; Елена Александровна хотя и без большого удовольствия, но все-таки позволила загнать этого уродца к себе в палисадник. Окрестные леса вокруг Холщевиков подступали к дому соблазнительно близко, и тетя Аня, опасавшаяся к тому времени заходить далеко в одиночку, спрашивала меня: "Иленька, ты не пошел бы сегодня прогуляться со мной?"

"Токмо волею пославшей мя жены", - нарочито мрачно отвечал я и бежал за лесной одеждой. Собранные нами грибы повисали, нанизанные на ниточку для подсушки, укладывались в ведерко, готовясь стать замечательной зимней закуской, жарились и превращались в супы. Чистила их тетя Аня, усевшись на ступеньки крыльца; иногда меня угрызала совесть, и я тоже принимался приводить нашу лесную добычу в порядок, который определялся дальнейшей судьбой грибов - то ли они предназначались для засолки, то ли для сушения, или шли в сегодняшний супчик...

Бывало, хаживали мы в гости к Наталье Никитичне, где ее муж, Слава, наводил глянец на только что построенный домик: тут мастерил перильца, там подвешивал им же сделанную чеканку и т.д. - руки и фантазия у Славы работают дружно и хорошо. Здесь тетя Аня купалась в атмосфере всеобщей любви и наслаждалась состоянием любимого гостя, которого не знают, как получше усадить, что ему показать и чем угостить.

В сентябре мы вернулись из Холщевиков домой, чтобы прожить там вместе с Анной Васильевной ее последнюю осень, оставшиеся ей месяцы жизни. Какие-то моменты этого возвращения остались в моей памяти немыми фотографиями: поздневечерняя стоянка такси на площади у Рижского вокзала, усталая от дороги, раздраженная сварами в очереди за машинами и печальная Анна Васильевна и, наконец, терпеливо ждавший нас целое лето дом. Рука сама привычно находит кнопки выключателей, вспыхивает такой родной домашний свет, кипит чайник...

И пошли они - эти месяцы, полные рутинных забот и дел. Были, как и положено, отпразднованы сентябрьское равноденствие, осеннее солнцестояние, Новый год, январские дни рождения - Ивана и Ольги. Символами Нового, 1975 г. стали сделанные для нас тетей Аней гномики: вырезанные из картона фигурки раскрашены и одеты в зеленые бархатные кафтанчики, чулки в красную и белую полоску, на седобородых головах красные колпачки, на ногах длинноносые туфли и т.д. Гномики и сейчас стоят у нас в книжном шкафу.

Рядом шли и праздничные встречи с друзьями, и заботы куда более прозаические - из тех, что описаны выше, в рассказе об особенностях квартиры. О нашествии клоповьей орды, ставшем одним из последних бытовых испытаний для Анны Васильевны, я упоминал. Нам никак не удавалось на этот раз с ними справиться, и наконец мы решили прибегнуть к помощи профессиональных клопоморов. В день их предполагаемого прихода я должен был приехать на Плющиху, чтобы произвести все необходимые для дезинсекции приготовления: отодвинуть мебель от стен и т.д. Какие-то домашние мелочи меня не очень настойчиво задерживали, и я этим задержкам поддался, рассчитывая на обычное для приглашенных клопоморов опоздание. Когда наконец я приехал а Плющиху, меня встретила совершенно серая от усталости тетя Аня все уже было сделано. Я что-то лепетал в свое оправдание, тетя Аня смотрела мимо меня. До сих пор при воспоминании об этой, увы, не единственной своей вине перед Анной Васильевной меня охватывает жгучий стыд и негодование на самого себя за то, что я позволил себе подчиниться пустякам, проваландаться и не прийти вовремя. Чтобы хоть как-то искупить свою вину, я отправился с тетей Аней в сберкассу, где в этот день она получала пенсию. Мы шли по Плющихе к Долгому переулку, и тетя Аня потихоньку оттаивала - она не умела подолгу сердиться.

30 января утром мне позвонила Ольга и сказала: "Тете Ане очень плохо. Приезжай, и поторопись, потому что я боюсь, как бы ты не опоздал". Тете Ане стало худо ночью: сильные боли, тошнота, мерцающее сознание, головокружение и т.д., т.е. все, что обычно сопутствует инфаркту.

Приехала "скорая". Молодая женщина-доктор осмотрела Анну Васильевну и тотчас спросила, где телефон. Мы подсказали, что хорошо было бы дозвониться в больницу, в которой Анна Васильевна уже бывала, - там можно было рассчитывать на условия, в масштабе наших представлений более приличные по сравнению с чередой городских больниц, куда свозят случайных сердечников. По счастью, место там было, мы осторожно одели Анну Васильевну, перенесли ее в машину, и туда же за нею прыгнул и я.

По дороге я держал тети-Анины руки и старался их согреть. Вдруг между наигранно облегченными замечаниями вроде "где это мы сейчас" я заметил, как посерьезнело лицо Анны Васильевны, и она быстро сказала мне: "Иленька, если со мной что-нибудь случится, я прошу тебя: позаботься о моих записках - они лежат в сундуке около моей кровати. Мне очень не хочется, чтобы их брали чужие руки. Ты увидишь: там несколько тетрадок и отдельные листочки - все вместе. Хорошо?"

Анну Васильевну увезли во внутреннее помещение приемного покоя. Через некоторое время оттуда вышла женщина-врач и сказала: "По-видимому, инфаркт, и, скорее всего, довольно обширный. Состояние скверное, но что сможем сделаем, не волнуйтесь".

Скоро на каталке вывезли уже переодетую тетю Аню. Мы смотрели друг на друга и улыбались.

- Завтра же утром я к тебе приеду.

- Приезжай, Иленька, и не беспокойся. Всем дома привет.

И каталку увезли. Если бы знать, что это были последние слова, последние взгляды и прикосновения...

На следующее утро раздался телефонный звонок, и Ольга сказала мне: "Только что позвонили из больницы. Тетя Аня умерла".

Я влетел в квартиру, и первой, кого я там увидел, была Тюля, говорившая по телефону: "Здравствуйте, Вадим (Вадим Троицкий). Вы знаете, - тут голос ее неожиданно поднялся и задрожал, - тетя Аня умерла".

Много раз эти слова пришлось потом повторить и другим звонившим тогда людям, и оказалось, что привыкнуть к ним невозможно. Выручила нас Оля: она заварила пустырник и дала всем выпить по стакану. Действительно, через короткое время вернулась способность реально воспринимать действительность. Начались похоронные хлопоты, которые милосердно заняли сознание, отодвигая смысл происшедшего и помогая тем самым сохранять приличное спокойствие.

Отпевали Анну Васильевну в Успенской церкви Ново-Девичьего монастыря. На небольшом семейном участке Ваганьковского кладбища к тому времени уже покоились трое из десяти детей семьи Сафоновых: две старшие сестры, Настя и Саша, умершие одна за другой через день в 1898 г., и брат Иван, который скончался в 1955 г. Огороженный невысокой узорной кованой решеткой участок заметен по высокому сдвоенному кресту из розово-коричневого гранита, установленного, когда хоронили Настю и Сашу. На этом кресте выгравированы их имена и даты жизни, а также слова заупокойной молитвы.

Теперь в глубине участка поставлен памятный камень с именами еще троих Сафоновых (в 1980 г. там же похоронили самую младшую из детей этой некогда счастливой семьи - Елену Васильевну). Вот что значится на камне:

Иван Васильевич Сафонов

1891-1955

Анна Васильевна Книпер

1893-1975

Елена Васильевна Сафонова

1902- 1980

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Все написанное Анной Васильевной было приведено в порядок, просмотрено и подготовлено для машинописной перепечатки, которую и выполнили уже к концу 1975 г. На всякий случай были изготовлены и распределены среди родственников и ближайших друзей семьи пять полных копий; их хранителями стали Оля Ольшевская, Вадим Троицкий, Володя Севрюгин, Володя Малютин и Андрей Лифшиц. Под "всяким случаем" при этом понимались различные неприятные происшествия, такие, например, как обычные для всех времен потери из-за краж, пожаров и других стихийных бедствий. Но более актуальными были тогда некоторые другие, характерные именно для жизни под Советской властью события - вроде обысков, изъятий, допросов и т.д. Опасения как первого, так и второго рода были отнюдь не напрасны: вспомните, например, что было сказано о бытовых особенностях нашей первоэтажной квартиры; что же касается обысков, тусклое гебистское око если и отводилось от Анны Васильевны, то ненадолго, разве чтобы переморгнуть. Внимание лубянского ведомства к нашей семье постоянно ощущалось как при жизни Анны Васильевны, так и после ее смерти.

Как бы там ни было, но мысль о необходимости опубликования записок Анны Васильевны постоянно во мне укреплялась. Первые попытки осуществить это оказались торопливыми, достаточно наивными и потому безрезультатными: фотокопии рукописей и первых машинописных копий были сделаны и разосланы за рубеж в надежде на то, что там за них возьмутся всерьез. Но адресаты, хотя и были людьми, хорошо знавшими Анну Васильевну и ей симпатизировавшими (среди них были Н.А. Кривошеина, В.П. Некрасов и др.), терялись, получив совершенно сырой, неотредактированный материал, и недоумевали, что же с ним делать. Дело вязло.

Тем временем режим матерел, стервенел и становился все более идиотично негибким, а надежды на его реальное крушение в обозримом будущем не было и следа не только у меня - ни у кого. Где-то году в 80-м все стало настолько безнадежным и жутким в связи с событиями в Польше, разворотом войны в Афганистане, разгромом внутри страны осколков оппозиции, что я решил для себя: больше медлить нечего, надо готовить тети-Анины записки как следует именно здесь, т.е. дома, и переправлять их на Запад не в надежде на авось, а адресуясь вполне определенно туда, где их ждут и готовы опубликовать. Обретя твердость в этом намерении, я отправился за советом к друзьям - Володе Севрюгину и Саше Величанскому, а уж они мгновенно связали меня с людьми, готовившими материал для сборника, который первоначально должен был называться "Память", и лишь позже, когда это название было скомпрометировано деятельностью одноименной патриотической компании в России, его переименовали в "Минувшее". Мы пришли к Михаилу Яковлевичу Гефтеру, и я рассказал ему о своих намерениях относительно записок Анны Васильевны. Мне было сказано: "Подождите недолго, и к Вам придет человек, который сделает все необходимое". Что имелось в виду под "необходимым", я не понял, но кивнул головой и стал ждать. Действительно, через некоторое время мне позвонил некто и объяснил, что он интересуется рукописями, которые, как он слышал, у меня имеются. Когда он пришел к нам на Плющиху и, отбросив конспиративные экивоки, мы познакомились, выяснилось, что зовут его Феликс Федорович Перченок, что по образованию он учитель географии и истории, а в настоящее время занимается небезопасным делом подготовки материалов для упомянутого сборника.

(В этом смысле не забудем о гебистском фоне, который достаточно сильно тонировал нашу жизнь в конце 70-х - начале 80-х. Однажды, например, наша соседка Вера Семеновна рассказала о таком состоявшемся у нее разговоре. "Какой-то молодой, шустрый пришел ко мне и говорит: "Тут через ваш подъезд вор пробежал, уж ты не видела ли? - а потом и спрашивает: - Ну, а энтих-то, соседей своих (кивок в сторону нашей квартиры), ты знаешь? Небось народу-то у их много бывает и новостранцы захаживают - так ведь?" А я яму и говорю: "Да ты что, да у яво мать больная (в это время Елена Васильевна действительно требовала к себе ежедневного внимания), он за ей все ухаживает, откуда у яво время с новостранцами якшаться!"

А то в деревне, где мы купили себе дом, ко мне подошел сосед: "Хоть и не велели мне, а я тебе скажу: приезжали тут из угрозыска (ему что ГБ, что МВД - все было одно и то же, все угрозыск), о тебе расспрашивали - мол, как он тут, что делает да ездит ли к нему народ, ну и все такое прочее!"

Я уж не говорю о настойчивых попытках ГБ залучить меня к себе на роль банального стукача - это отдельная история, которую как вспомнишь, так всякие следы улыбки слетают с лица.)

Ну и в конце концов состоявшийся таки обыск квартиры, проведенный по делу Миши Мейлаха в последние дни 1983 г., когда записки Анны Васильевны уже были отправлены, но следов работы над ними в квартире оставалось полным-полно. К счастью, обыск старой и немаленькой московской квартиры оказался делом трудоемким и утомительным, да сыскное внимание внушительной команды ГБ было сориентировано на другое - ничто из имевшего отношение к Анне Васильевне не было отмечено. Правда, окончательно перевел я дыхание только существенно позже, после серии допросов, которые действительно касались исключительно дела Миши Мейлаха (его в апреле 1984 г. судили по одной из одиозных статей УК РСФСР - то ли по 70-й, то ли по 190-й).

Вернемся к Феликсу Перченку и к истории опубликования записок Анны Васильевны. Манера работы Феликса с рукописью Анны Васильевны выгодно отличалась от того, как это делали многие из ранее искавших успеха на том же поприще. Он взял с собой отпечатанную копию записок и через неделю явился ко мне со множеством вопросов, касавшихся семьи, различных обстоятельств и т.д. Мои ответы не всегда его удовлетворяли, да и сам я чувствовал, что пробелов слишком много. Прошло еще две или три недели, и теперь Феликс пришел с заново скомпонованным текстом и черновым макетом комментариев к нему. Я просмотрел этот пока еще всего лишь первый, очень далекий от намеченной цели черновик, но теперь понял: наконец-то записки Анны Васильевны попали не в чужие и не в холодные руки - то самое, чего так боялась она сама, - и теперь дело будет непременно и благополучно закончено. Мы договорились с Феликсом о дальнейшем режиме наших встреч; он попросил, а я с удовольствием согласился оказать ему некоторую помощь в поисках отдельных архивных документов, и работа двинулась.

Нельзя сказать, чтобы дело шло очень быстро, но так или иначе к концу 1981 г. материал был готов и отослан к издателям во Францию. В те времена публикация чего угодно за рубежом требовала немалой осторожности, и наши с Феликсом фамилии были заменены псевдонимами, которые Феликс и придумал. Мой мне очень понравился - П. Тюлин, так как я действительно был П. - племянник, и именно Тюлин. Однако на каком-то этапе продвижения рукописи к выходу в свет эти псевдонимы были еще раз замаскированы - вот и появились Боголепов и Громов, перекочевавшие позже (в 1990 г.) в советскую перепечатку "Минувшего". А вот как вспоминает сам Феликс Перченок о подготовке к печати тома "Памяти" (позже ставшей "Минувшим") с воспоминаниями Анны Васильевны:

"Вспомнить, как и почему задерживался выход шестой "Памяти"? Да я и тогда не знал (и не стремился узнать!) всех парижских причин и обстоятельств. Это же был принцип того времени: не брать по возможности в голову тех сведений, которые интересны карательному ведомству. Кто знает, какие средства они применят! Потом и сам не будешь помнить, что, когда, в каком состоянии и кому говорил. Переговоры-переписку вел Саша Добкин (кстати, очень въедливый и строгий редактор наших примечаний к воспоминаниям Анны Васильевны; некоторые находки - целиком его заслуга). Что-то он, конечно, мне рассказывал. Но установка сознания (это не запоминать!!!), видимо, сработала: имен, например, не помню напрочь. Помню, что No 6 из-за своего удвоенного объема был зашифрован в переписке под кличкой "Слон". "Когда выведешь слона на прогулку?" значило: "Когда No 6 выйдет в свет?" Про то, что тираж печатается, Володя должен был сообщить (кажется, в звонке третьим лицам) упоминанием города Клермон-Феррана, чтобы у нас были дни хорошо почистить свои квартиры. Долго же мы ждали этого Клермон-Феррана!.."

Действительно, для того чтобы материал вышел в свет, потребовалось ни мало ни много четыре года: 19821986-й. За это время воспоминания Анны Васильевны появились в Нью-Йорке в "Новом журнале" (1985) - публикация, с которой мне удалось познакомиться только в 1989 г., когда Юрий Кашкаров, сменивший покойного Романа Гуля на посту главного редактора этого журнала, вручил мне ее ксерокопию. Избалованный бережным и скрупулезным подходом Феликса к работе над записками Анны Васильевны, я, признаться, был разочарован торопливостью, с которой была подготовлена эта публикация из-за явных ошибок (В.К. Книпер, например, превратился там в композитора, автора песни "Полюшко-поле"; песня-то хорошая, но музыку сочинил все-таки другой Книпер) и отсутствия хотя бы элементарных пояснений того, кто же такие сама Анна Васильевна или упоминаемые ею люди. Говоря так, я понимаю, что виновником этого была главным образом не редакция "Нового журнала", а власть Советов, преуспевшая в обеспечении непроходимости границ для слова и мысли первая половина 80-х была в этом плане образцовой.

На характерном для периода Гласности и Перестройки всплеске интереса к событиям и людям при- и сразу послереволюционных событий фигура А.В. Колчака оказалась - и это неудивительно - далеко не последней; то же касается и такой незаурядной личности, как Анна Васильевна. В конце 80-х привычными стали телефонные звонки людей, представлявших действующие или проектируемые издательства, киностудии, объединения и ассоциации. Звонившие говорили обычно, что они задумали некоторую работу, например книгу, фильм, исследование, в которой намерены раскрыть историю колчаковского периода в Белом движении, и в связи с этим просили познакомить их с материалами об Анне Васильевне. Из этих заявок не многие оказались результативными - говорю это без следа сетования, поскольку намерения человеческие чаще всего либо не реализуются - и это еще не так плохо, - либо приносят не тот результат, на который рассчитывал автор, и это может оказаться куда хуже - такова уж судьба намерений вообще. Итогом одного из плодотворных начинаний стал фильм "Дорогой мой Верховный правитель", сделанный на ЦСДФ режиссером Валерией Ловковой по сценарию А.К. Уварова. Фильм этот мне удалось посмотреть дважды - оба раза на просмотрах; в коммерческом прокате он, по-моему, не появлялся. Позволю себе поделиться впечатлениями от этих просмотров.

Некто позвонил мне и вежливо пригласил прийти 12 февраля 1991 г. в кинотеатр "Москва" на демонстрацию фильма "Дорогой мой Верховный правитель". Я знал, что работа над фильмом давно закончена, студийный его просмотр уже состоялся, и данное приглашение расценил как свидетельство долгожданного выхода его на экран. Придя в кинотеатр, я обнаружил, во-первых, что и я, и приглашенные мною во множестве друзья станут не просто зрителями нового кинофильма, а участниками тематического вечера под названием (кажется) "Россия - крах или спасение" и, во-вторых, что программой вечера предусмотрен не один, а целых два фильма: упомянутый "Верховный" и - до него - еще один (не помню точного названия, что-то вроде "Русского зарубежья"). А началось все с выступления довольно милого непрофессионального фольклорного коллектива из научных работников, которые были и сами по себе очень симпатичны, и репертуар их не вызывал возражений, но время, время! Затем в первом из двух обещанных фильмов поглядели на русских эмигрантов, убежденных, что лучше России ничего на свете нет, а если в ней что-нибудь и неладно сейчас, оно вскоре как-то перемелется. Все это выяснилось из достаточно тягучих и зачастую не вполне предметных бесед с русскими эмигрантами, перемежавшихся продолжительными храмовыми сценами и церковными песнопениями (все время вспоминалось: "Не поминай имени Господа твоего всуе!"). Под конец показали почему-то кадры с рыбой, рвущейся к родным нерестилищам в верховьях дальневосточных рек, и у зрителя - у меня по крайней мере - сложилось впечатление, что, если эту рыбу ловить хорошенько, вот тогда и удастся спасти Россию. Допускаю, что авторы предполагали иной смысл.

По окончании фильма состоялся утомительный сеанс токования на тему национальной гордости и проч., всего того, что тысячу раз уже было говорено, давно набило оскомину и ничего, кроме скуки, у нормального человека уже, по-моему, не вызывает. Все это заняло часа, наверное, три с половиной, и у многих присутствующих вместе с раздражением от необходимости все это выслушивать росло также беспокойство относительно дальнейшего развития событий. Помнится, в подобных случаях Андрей Волконский предупреждал: "Achtung, beriozki!"

Вот уже третий час с начала вечера, а до "Дорогого Верховного..." неизвестно, дойдет ли дело и когда. Крепнет не только досада на льющиеся со сцены патриотические рулады, но появляется намерение поискать сортирчик, начинаем интересоваться съестным, словом, мысли и внутренние процессы уклоняются от тематики вечера, и остается только один вопрос, который хочется произнести по возможности более желчно: "Господа, когда же все это кончится?"

Наконец появляются желанные титры - и поехали! Но чертики, разбуженные всем предшествовавшим, - беспокойство, душевный дискомфорт и раздражение делают свое дело: что ни кадр, то новые к нему претензии - тут невнятица и ничего нельзя понять из произносимого с экрана, здесь неясно, какую цель преследовали авторы долгим панорамированием тюремных засовов, шершавых стен и других атрибутов несвободы. А вот и М.Р. Капнист зачитывает самой ей доселе неизвестные сведения о Колчаке, причем звучит все это так, будто она сама присутствовала при различных поворотах биографии Колчака. Далее она же читает интимнейшие строки из писем Анны Васильевны, которые если уж и решаться читать прилюдно, то, по-моему, это следовало бы делать только хорошо поставленным голосом с правильным московским произношением - спокойно и безо всякой акцентуации, т.е. так, как говорила сама Анна Васильевна. К тому же на момент съемок фильма Мария Ростиславовна была, по-видимому, сильно простужена, что сказалось на качестве чтения (Мария Ростиславовна чудо из чудес, но - сама по себе! Она была прекрасна, когда говорила свои собственные слова и совершала никем не предписанные ей действия, например ставила свечу в церкви и молилась. Или когда говорила по телефону: "Хорошо, хорошо, деточка, я жду" - в ответ на призыв автомата ждать ответа. А вот Анну Васильевну ей ни за что было не изобразить, как бы она ни старалась). Ну и так далее.

Наконец истек и этот фильм, а времени-то уже двенадцатый час. Организаторы выискивают меня и приглашают высказаться, очевидно рассчитывая, что, тронутый фильмом до глубины души, я пролью белогвардейскую слезу вполне в духе фарса, развернутого ими незадолго перед этим, например воскликну что-нибудь, как это делал на собрании "Союза меча и орала" тов. Бендер: "Ваше политическое кредо?" И можно будет рявкнуть мне в ответ: "Всегда!" Или, глядя в пространство, исполню "Боже, Царя храни...". Я же скрипучим голосом пробрюзжал что-то насчет дурного планирования вечера и, соответственно, чересчур позднего времени для дискуссий, сделал замечание "Литературной России", представитель которой здесь тоже имелся, относительно неправомочности перепечатки ими воспоминаний Анны Васильевны из "Минувшего" (действительно, "Литературная Россия" произвела на свет спецвыпуск, в котором без особых церемоний перепечатала записки Анны Васильевны из этого сборника, не оговорившись ни словом о том, каким образом этот текст возник на ее страницах). Наконец все как-то само собой свернулось, и зрители потянулись к выходу. Мое и без того малосимпатичное лицо выражало (наверное - я-то себя не видел) неприязнь к происходящему и к самому себе за участие в нем. На выходе ко мне подскочил кто-то из организаторов вечера и, указывая на дверцу, за которой мелькнул накрытый стол, спросил что-то вроде "Не будет ли угодно закусить?" "Никак нет, не могу-с!" - следовало бы проскрипеть мне в ответ, и, возможно, примерно так я и сделал.

Приготовленное выступление - я-то рассчитывал на добропорядочный просмотр и обсуждение фильма и, соответственно, заготовил какие-то слова осталось непроизнесенным; вот его набросок:

"Появление на экране фильма, который мы только что видели, - событие, само по себе знаменательное. Для тех же, кто знал участников событий, о которых идет речь в фильме, оно знаменательно вдвойне. В зале сегодня множество людей, близко и давно знавших Анну Васильевну, и, к сожалению, никого, кто хотя бы видел другого героя - Александра Васильевича Колчака. Совсем недавно были две годовщины: одна - смерти Анны Васильевны, это было 31 января, и другая - годовщина расстрела Колчака 7 февраля. Давайте просто помолчим несколько секунд в память об этих замечательных людях, и пусть каждый подумает о них как угодно, но без подсказок!

Действительно, дело историков - разбирать, кто был прав, а кто виноват, и дело истории - расставить все по местам. Мы же, те, кто знал Анну Васильевну, можем только порадоваться, что сегодня о ней говорят широко и вслух. Не всегда содержание появляющихся публикаций исторически, да и просто этически, точно взвешенно, примером чего является большая статья в журнале "Ветеран". Автор ее, писатель Чистохвалов, задним числом вовлекает Колчака в заговор против Распутина, затем венчает его с Анной Васильевной, а под конец объявляет, что г-жа Тимирева и по сей день живет в Москве. В качестве главного инструмента для придания оттенка исторического правдоподобия своим фантазиям писатель Чистохвалов использует такую формулировку: "А пусть мне кто-нибудь докажет, что это не так!"

Но все это говорится здесь только в связи с тем, что публикаций на тему Колчак - Тимирева стало очень много, настолько много, что я просто не все их знаю. Главной из них - и ей я радуюсь без оговорок - стали воспоминания самой Анны Васильевны в сборнике "Минувшее", воспроизведенном репринтно в издательстве "Прогресс" в конце 1990 г.

Я далек от мысли излагать здесь свое мнение об Анне Васильевне слишком для меня велика и дорога эта тема и, кроме того, я боюсь заблудиться и все испортить".

Другой просмотр того же фильма прошел двумя месяцами позже - 24 марта в очень удобном зале бывшего ДК строителей Дворца Советов, теперь Дома науки и техники, и был организован несравненно лучше первого: перед демонстрацией фильма выступили моряки, географы и исследователи Арктики, существенно пополнившие представления присутствовавших о роли Колчака в отечественной географической науке, военно-морской теории и практике, а также о его участии в Белом движении. Несколько слов об Анне Васильевне сказал я. На этот раз я с удовольствием убедился в том, что фильм лучше, чем показалось мне во время первого просмотра, хотя многие из отмеченных тогда недостатков таковыми и остались.

Как и планировалось, в журнале "Знамя" (No 5 за 1991 г.) действительно удалось опубликовать несколько стихотворений Анны Васильевны, а в газете "Известия" за 18 октября 1991 г. появилась статья Л.И. Шинкарева о днях заключения в Иркутской тюрьме, которые выпали на долю А.В. Колчака и Анны Васильевны и стали последними днями жизни Александра Васильевича. Пересказывать или цитировать эту статью не буду, скажу только, что ее ядро составляет написанная в тюрьме записка Колчака Анне Васильевне. Шинкареву удалось в довольно давние времена заполучить эту записку в архиве КГБ. Он переписал ее содержание и прочел его Анне Васильевне, когда однажды - это было в конце 60-х годов - пришел к ней. В статье явственно заметно, какое сильное впечатление произвело на Шинкарева прикосновение к истории отношений двух любящих людей, оказавшихся на грани между жизнью и смертью. Маленькие неточности вроде того, что "на Плющихе Анну Васильевну приютили дальние родственники" (можно ли считать родную сестру и родного племянника дальними родственниками, а возвращение в свою квартиру, которая как раз и приютила этих довольно близких родственников, рассматривать как снимание угла?), так вот, эти неточности нисколько не задели меня при чтении статьи Шинкарева, поскольку ее задача состояла вовсе не в раскрытии родственных отношений Анны Васильевны с Е.В. Сафоновой и И.К. Сафоновым; то, что побудило автора к написанию статьи, сказано там весьма внятно и выразительно.

Роман Владимира Максимова "Заглянуть в бездну" прямо посвящен А.В. Колчаку и А.В. Тимиревой и их отношениям, своей высотой так контрастировавшим с той кровавой и жестокой эпохой, на фоне которой они развивались.

Позже появилась толстенная, вышедшая двумя томами книга Юрия Власова "Огненный Крест". Здесь автор пытается разобраться в путанице исторических причин и следствий, в перекрестье которых оказались А.В. Колчак и А.В. Тимирева. Анне Васильевне были также посвящены еще несколько более или менее, на мой взгляд, удачных небольших публикаций в московских изданиях - с похвалой отмечу, например, журнал "Семья" и др.; не обошли эту тему и нецентральные издания, например "Листок Магнитки" и "Кавказская здравница".

Сергей Дроков, работающий над историей колчаковского движения, опубликовал ряд материалов, где также идет речь об Анне Васильевне. Интонация его публикаций - по крайней мере в том, что касается Анны Васильевны, - пришлась мне полностью по душе.

Итак, если не считать множества упоминаний об Анне Васильевне в самых разных исследованиях и статьях о деятельности А.В. Колчака, выше отмечены наиболее заметные публикации, имевшие целью специально или попутно познакомить желающих с обстоятельствами жизни и творчества Анны Васильевны.

Когда умерла Анна Васильевна, поэт А. Величанский произнес слова, несколько резанувшие вначале мой слух; он сказал: "Анна Васильевна прожила счастливую жизнь". Вглядываясь в события, составлявшие эту жизнь, поневоле спросишь: как же можно считать ее счастливой? И тем не менее я соглашусь с Величанским. Да, жизнь Анны Васильевны всегда была наполнена глубоко человеческим и потому, быть может, драматическим содержанием. Однако все, о чем мы говорили выше в связи со счастливым детством, давало ей возможность видеть людей и среди лагерных зеков, а красоту и величие мира находить и за тюремной оградой. Ощущение причастности к людям не оставляло ее в условиях даже совершенно нечеловеческих, в которые ее столько раз помещали тоже, казалось бы, люди.

Везде и во всем находила Анна Васильевна материал для творчества. Его негасимая искра, Бог знает когда в ней зажженная - не в детстве ли, - всегда держала ее на плаву. Что бы она ни делала - малярила ли в Енисейске, была оформителем спектакля в лагерной КВЧ, делала бутафорию в Рыбинском драмтеатре или изобретательно сочиняла удивительные яства из скудного продовольственного сырья, - за что ни бралась, все становилось для нее делом, в котором ей было интересно себя проверить и показать.

Никогда, даже в самых тяжких обстоятельствах не производила Анна Васильевна впечатления человека несчастного, загнанной жертвы обстоятельств; наперекор всему она оставалась хозяйкой своего положения. Уверенность в себе, в своей правоте и непобедимости и вместе с тем мягкость и приветливость, доброта, ум, интерес к собеседнику, готовность поделиться своим душевным богатством - все это, возможно, и дает право считать жизнь Анны Васильевны счастливой.

Это - мой комментарий, а вот и само стихотворение А. Величанского, которое названо "Посвящается всем им":

Тюрьмы, лагерей и ссылки

был баснословен срок.

Всех потеряла - сына,

мужа, отца. Жесток

век наш. Не хватит влаги

горькой на всех людей.

Но ссылка, тюрьма и лагерь

стали опорой ей.

Гордость судьбою, либо

силы людской предел

но казался счастливым

страшный ее удел.

Не дал ей Бог недуга

женственна и мила

как старую подругу,

смерть она приняла

В комнате той, где тени

смотрят с портретов на

встречу их. Но на деле

смерть, как всегда, одна.

А вот что сказал об Анне Васильевне Никита Игоревич Кривошеин:

С Анной Васильевной я виделся довольно часто, но в довольно короткий отрезок времени - после моего возвращения в Москву из лагерей в 1961 г. и до отъезда из страны в 1971-м.

Я очень рад, что можно о ней вспомнить прилюдно, и тем более, что мы это делаем в таком месте, которое для русско-парижского антуража уже более чем "обаналено", - на кладбище. [Все приводимые здесь слова Кривошеина были им сказаны в телеинтервью, которое взял у него В.Меньшов на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем в 1992 г. - И.C.]. Если говорить об Анне Васильевне, то может получиться, что кладбище это - далеко не самое банальное, первое приходящее в голову место, потому что по всему ходу ее жизни сама судьба должна была распорядиться так, чтобы Анна Васильевна оказалась именно здесь - это было бы, а также и казалось для нее наиболее естественным окончанием жизни.

Очень интересно, что в отношении нее судьба распорядилась иначе: во-первых, она не оказалась вне России и, во-вторых, раз уж так получилось, то все должно было привести к ее скорой гибели и никто из нас с ней никогда бы не встретился.

Я уверен, что она не погибла только по милости судьбы, не благодаря самой себе или своему желанию выжить, а потому, что явно - и это было во всем ее облике - у нее были ценности намного более отвлеченные, чем собственное существование. Именно поэтому она и выжила и в казахстанской степи в сорокаградусные морозы, и, наверное, ей было еще труднее выжить, когда второй самый близкий ее человек был убит большевиками. [B данном случае имеется в виду сын Анны Васильевны - Володя Тимирев. - И.С.] То, что она выжила, к этому не стремясь, было, несомненно, видно в том ее облике, который я застал (при этом я говорю не о внешнем облике, а ведь была она женщиной красивой - не то что хорошо сохранившейся, не то что "и в старости красивой", а просто красивой женщиной, что в таком возрасте мало о ком можно сказать).

Возвращаясь к этому кладбищу, можно, конечно, только удивляться и благодарить судьбу за то, что она - эта судьба - ее в России оставила. Анна Васильевна, насколько я помню, никогда не жалела о том, что не оказалась вне страны, не жалела и явно понимала, что ее жизнь вне страны была бы бесполезна, что она - из тех немногих, которые должны через одно поколение передать память о прежней России и даже нечто большее, нечто мировоззренческое, нравственное, далеко выходящее за рамки разных интересных подробностей о прошедшей жизни, - нечто гораздо большее. Так и получилось.

И то, что она сумела уже по возвращении из бесконечных ссылок рассказать, и знала, что и кому рассказать, - это отчасти связано и с секретом ее выживания, состоящим, как я уже говорил, в том, что у нее были ценности большие, чем ее собственная жизнь.

Есть еще и нечто другое, что в моей памяти странным образом сближает Анну Васильевну с человеком, радикально отличавшимся от нее во всем. Это может показаться странным, но если вдуматься, то совсем нет: когда Анна Васильевна узнала о расстреле А.В. Колчака, молодая Н.Я. Мандельштам скорее приветствовала большевистский переворот и не подозревала, что наступит время, когда кто-то сможет ассоциировать ее с женой вождя Белого движения. Но получилось, что жизнь их обеих сблизила своей кровавой сутью - они выжили, хотя у каждой из них было по крайней мере тысяча и один более чем веских, объективных и внутренних поводов исчезнуть бесследно; можно даже удивляться, что они не покончили с собой. А ассоциация между ними возникла у меня вот из-за чего, вот что, по-моему, их объединяло - это преодоленная ненависть, которая у них, несомненно, была, но они сумели из этого какого-то естественного состояния вышагнуть и выжить не назло, а ради чего-то.

Меня, я помню, потрясало, когда за каждым углом в Москве я видел "живее всех живых" или что-то подобное, - чувство ненависти меня просто захлестывало, а Надежда Яковлевна и Анна Васильевна научились жить, будто этого вообще не было, они это окружение убили в себе, просто отказав ему в существовании. Ну, кроме этого, у Анны Васильевны были и собственные стихи, и редкая способность создавать красоту вокруг себя, и, как у многих лагерников, поразительный гедонизм, умение радоваться всему.

Опять о кладбище - Анна Васильевна и все, покоящиеся рядом с ней в Москве, и те, что остались Казахстане и на Колыме, а также все, покоящиеся здесь, - о каждом из них можно сказать, что хотя Господь и не дал им дожить - немного, каких-нибудь 10-15 лет - до августа 91-го и русского флага над Кремлем, но я думаю, они и Оттуда видят это и радуются этому.

В своих мемуарных записках актриса С.В. Гиацинтова высказала одну мысль, прельстившую меня как ключ к долго не дававшейся загадке. Мысль эта выглядит примерно так (прошу у читателя прощения за передачу ее в собственном изложении): неверно, что трудное начало жизни является школой преодоления тягот, закалкой, придающей человеку способность противостоять им достойно, - нет! Прошедший такую школу привыкает к позиции настороженности, он научается языку зла, чтобы отвечать злу на его же языке, т.е. включается в систему, вместо того чтобы противостоять ей. Настоящую сопротивляемость человеку дает как раз счастливое детство. Жизнь в разумной и любящей семье, условия любви, понимания и человечности как бы витаминизируют душу, сообщают ей запас прочности, дающий выстоять в трудных условиях. Человек со счастливым детством обретает духовные ориентиры, помогающие ему всегда сохранять свои лицо и достоинство. Я не раз находил подтверждение справедливости этих слов, как правило, на примере людей - увы! - старшего поколения, тех, чье детство пришлось на мирные докатастрофические времена России. Бывали, конечно, исключения, но они - исключения из правил.

Сестра Анны Васильевны, Елена, прекрасно выразила в небольшом эссе фундаментальную роль детства, родителей или, говоря вообще, корней в становлении личности. Думаю, что Анна Васильевна если бы и не подписалась под этими словами, то уж по крайней мере согласилась с ними, и поэтому нахожу их в высшей степени подходящими для завершения настоящих заметок; приведу этот короткий текст целиком.

Отец посадил меня перед собой на седло. Копыта мягко стукали о землю, звонко о камень. Я держалась обеими руками за луку. Перед лукой в такт движению двигалась шея гнедой лошади, гриву шевелило ветром, пахло солнцем и лошадиным потом, и ветер гнал седые волны по склонам холма и по далеко внизу уходившей ковыльной степи. Когда мы въехали на вершину, перед нами открылся и - огромный, белый - встал Эльбрус.

В белизне вечных снегов он стоял, как видение, и синее небо уходило вверх.

Отец сказал: "Гляди и запомни. Может быть, ты уже никогда не увидишь такой красоты".

Через всю жизнь я пронесла услышанный тогда - пяти лет - неуловимый ухом ритм, ритм соединения прекрасной белой неподвижности Эльбруса и спокойного движения колышущейся степи.

Он живет во мне неистребимо, как дыхание, как биение сердца, пока оно мое живое сердце - бьется во мне.

ПЕРЕЧЕНЬ ИМЕН

Аксельрод Елизавета Григорьевна (1912-1981) - художник, жена Е.Л. Лифшица и мать А.Е. Лифшица.

Андаева Раиса Германовна (1936) - искусствовед, преподаватель Пермского Университета.

Антонова Вера Семеновна (1886-1983) - соседка по дому, друг семьи Анны Васильевны, работала дворником.

Басманова Марина Павловна - художник.

Бирштейн Вадим Яковлевич (1939) - микробиолог, участник правозащитного движения в брежневско-андроповские времена.

Бирштейн Макс Авадьевич (1915) - художник, друг Володи Тимирева, ездивший вместе с ним в экспедиции на Каспий и участвовавший в выставках сделанных там работ.

Вайнонен Василий Иванович (1898-1964) - балетмейстер, постановщик балетных спектаклей в лучших музыкальных театрах страны, друг Анны Васильевны.

Волконский Андрей Михайлович (1933) - пианист, композитор, создатель и руководитель ансамбля "Мадригал"; в настоящее время живет в Италии.

Величанский Александр Леонидович (1940-1990) - поэт. В доперестроечные времена практически не публиковался в России - только Твардовский в "Новом мире" в 1969 г. опубликовал несколько его стихотворений. После 1989 г. публикации пошли одна за другой.

Гедикян Владимир Михайлович (1929) - художник.

Гедикян Тамара Павловна (1929) - жена В.М. Гедикяна.

Гернет Нина Владимировна (1902-1982) - детская писательница, подруга Елены Васильевны Сафоновой.

Гефтер Михаил Яковлевич (1918-1995) - историк, общественный деятель.

Глебова Людмила Николаевна (1917-1990) - художник, сестра Т.Н. Глебовой.

Глебова Татьяна Николаевна (1900-1985) - художник, жена В.В. Стерлигова.

Горжевская Елизавета Давидовна (1941) - жена А.Величанского, ныне работник издательства "Прогресс".

Грановская Наталья Юрьевна (1938) - жена В.В. Троицкого, инженер-химик.

Дмитриев Владимир Владимирович (1900-1948) - художник театра, большой друг Анны Васильевны.

Дулов Александр Андреевич (1931) - химик, популярный автор и исполнитель песен на гитаре.

Житков Борис Степанович (1882-1938) - писатель, сотрудничал и дружил с Е.В. Сафоновой и с семьей Анны Васильевны.

Зубарева Людмила Николаевна (1939) - моя жена.

Калинина Фаина Степановна (1925) - балерина Новосибирского театра оперы и балета, ныне пенсионер.

Капнист Мария Ростиславовна (1914-1994) - киноактриса, большой друг Анны Васильевны, познакомилась с ней в заключении.

Кашкаров Юрий Данилович (1937-1995) - журналист, в последние годы был гл. редактором "Нового журнала", издаваемого в США.

Книпер Всеволод Константинович (1888-1942) - муж Анны Васильевны, инженер-путеец.

Кривошеин Игорь Александрович (1890-1986) - сын известного русского политического деятеля А.В. Кривошеина, герой Французского Сопротивления во времена Второй мировой войны; умер во Франции.

Кривошеин Никита Игоревич (1934) - сын И.А. и Н.А. Кривошеиных, переводчик, в настоящее время живет во Франции.

Кривошеина Нина Алексеевна (1895-1981) - в девичестве Мещерская, автор книги "Четыре третьих нашей жизни", дружила с Анной Васильевной; умерла во Франции.

Кругликов Вячеслав Иванович (1930) - журналист-фотограф, муж Н.Н. Татарской.

Лазарева-Станищева Марина Сергеевна (1918) - художник, внучка академика архитектуры Ф.О. Шехтеля.

Лазуко Альбина Кузминична (1938) - искусствовед, работает в Русском музее С.-Петербурга.

Лимчер Ксения Федоровна (1898-1973) - друг Анны Васильевны.

Линк Кирилл Павлович (1924-1983) - мальчишкой был частым гостем в доме Анны Васильевны, ему покровительствовал Володя Тимирев; воевал, служил шофером у Василия Сталина; строитель.

Линк Павел Фердинандович (1900-1938) - отец К.П. Линка, шофер посольства Германии; расстрелян в 1938 г. якобы за шпионаж в пользу Германии.

Лифшиц Андрей Ефимович (1937-1989) - сын Е.Г. Аксельрод и Е.Л. Лифшица, инженер горного машиностроения; погиб в Израиле.

Лифшиц Виктория Георгиевна (1945) - жена А.Е. Лифшица, в настоящее время живет в Израиле.

Лифшиц Ефим Львович (1909-1983) - художник, муж Е.Г. Аксельрод и отец А.Е.Лифшица.

Малютин Владимир Михайлович (1937) - он же "Кит", инженер; в настоящее время работает в области медицинского страхования.

Мейлах Михаил Борисович (1941) - литературовед, специалист по советской литературе 20-30-х годов; был арестован и осужден КГБ в 1981 г. за распространение т.н. "антисоветской" литературы, отбывал наказание под Пермью.

Меньшов Валерий Владимирович (1938) - он же "Жук", кино- и телеоператор.

Михайлова Анна Евгеньевна (1931) - дальняя родственница Сафоновых по линии Варвары Ивановны Сафоновой.

Некрасов Виктор Платонович (1911-1992) - писатель, вынужден был покинуть СССР в 1974 г.; умер во Франции.

Ольшевская Ольга Павловна (1936) - биолог, преподаватель, в 1989 г. приняла послушание в Свято-Амвросиевском Казанском женском монастыре (Шамординской пустыни).

Ольшевский Иван Алексеевич (1965) - сын О.П. Ольшевской, предприниматель.

Пешкова (Татарская) Наталья Никитична (1925) - журналист, дочь Н.Ф. Пешкова; в детстве часто и подолгу жила в семье Анны Васильевны, впоследствии стала ее большим другом.

Пешков Никита Федорович (1887-1938) - морской офицер, старпом на "Варяге", знаком с Анной Васильевной со времен ее свадьбы в 1911 г.; помог Анне Васильевне с устройством на работу в РУСКАПА (русско-канадско-английское пассажирское агентство); в 1925 г. был арестован и осужден за контрреволюционную деятельность (три года отбывал на Соловках, затем был лишен права проживать в центральных и пограничных городах). Умер от туберкулеза.

Пешкова Екатерина Павловна (1876-1965) - общественный деятель, жена А.М.Горького.

Писарев Леонид Алексеевич (1938) - художник.

Рогинская Ирина Николаевна (1915-1977) - дружила с Володей Тимиревым и Анной Васильевной.

Сафонова (Вышнеградская) Варвара Ивановна (1863-1921) - мать Анны Васильевны.

Сафонов Василий Ильич (1852-1918) - отец Анны Васльевны, известный русский музыкальный деятель, один из основателей Московской консерватории.

Сафонов Василий Ильич (1967) - мой сын, программист.

Сафонова Елена Васильевна (1902-1980) - сестра Анны Васильевны, художник; ею выполнены иллюстрации к книгам "Что я видел" Б.С. Житкова, "Доктор Айболит" К.И. Чуковского и др.

Сафонов Иван Васильевич (1891-1955) - брат Анны Васильевны, скрипач.

Сафонов Илья Васильевич (1887-1931) - брат Анны Васильевны, виолончелист.

Сафонова Ольга Васильевна (1899-1942) - сестра Анны Васильевны, художник, моя мать.

Севрюгин Владимир Алексеевич (1940) - преподаватель, журналист.

Севрюгина Ольга Ивановна (1946) - жена В.А. Севрюгина.

Середнякова Евгения Захаровна (1892-1966) - жена М.А. Середнякова, мать Е.М. Шапошниковой и бабушка Н.В. Шапошниковой.

Середняков Михаил Алексеевич (1890-1966) - юрист, муж Е.З. Шапошниковой, отец Е.М. Шапошниковой, дед Н.В. Шапошниковой.

Синицына Валентина Георгиевна (1930) - одна из жилиц коммуналки, где я неудачно вил свое первое семейное гнездо.

Смородский Кирилл Александрович (1898-1942) - художник, мой отец.

Сорокина Ирина Васильевна (1945) - жена Л.А. Писарева.

Стужина Эмилия Павловна (1931-1973) - востоковед, заведовала краеведческим музеем г. Рыбинска, преподаватель МГУ, переводчица литературы с китайского, большой друг Анны Васильевны.

Стерлигов Владимир Васильевич (1904-1973) - художник, в 60-70-е годы был одним из лидеров Ленинградского художнического авангарда.

Сулержицкий Дмитрий Леопольдович (1903-1968) - сын сподвижника Станиславского по созданию МХАТ.

Сулержицкая Мария Николаевна (1905-1987) - жена Д.Л. Сулержицкого; оба - друзья Анны Васильевны.

Татарская Наталия Никитична (см.: Пешкова Н.Н.)

Тимирев Владимир Сергеевич (1914-1938) - сын А.В. Книпер, художник. В 1938 г. расстрелян якобы за шпионаж в пользу Германии.

Тихомирова Мария Ильинична (1960) - моя дочь, медицинская сестра.

Троицкий Вадим Владимирович (1935) - виолончелист, кум Анны Васильевны по крещению М.И. Тихомировой.

Филипьева Наталья Николаевна (1905-1965) - двоюродная сестра Анны Васильевны по линии матери, мать О.П. Ольшевской.

Черкасова Мария Валентиновна (1938) - биолог, журналист.

Хлебникова Ольга Николаевна (1892-1966) - деревенская учительница, работавшая в прикалужской деревне в 60-х.

Шапошников Вадим Боpисович (1916-1982) - журналист, друг Володи Тимирева.

Шапошникова Елена Михайловна (1918-1981) - дочь М.А. и Е.З. Середняковых, жена В.Б. Шапошникова, мать Н.В. Шапошниковой.

Шапошникова Наталья Вадимовна (1937) - дочь В.Б. и Е.М. Шапошниковых, переводчица с фр. языка.

Шестаков Николай Яковлевич (1894-1974) - писатель, друг Анны Васильевны.

Шестакова Надежда Владимировна (1896-1981) - преподаватель, переводчик с англ. языка, жена Н.Я. Шестакова, друг Анны Васильевны.

Шипунов Сергей (1937) - биолог, зав. лаб. экологии РАН.

Шлыкова Нина Михайловна (1900-1970) - подруга моей матери, О.В. Сафоновой, преподаватель игры на фортепиано.

Шутов Дмитрий Илларионович (1909-1986) - актер МХАТ.

Эрбштейн Борис Михайлович (1902-1966) - художник, работал с В.Э. Мейерхольдом, многократно репрессирован, друг Анны Васильевны.

Юдина Мария Вениаминовна (1899-1970) - известная пианистка и педагог, частый гость Плющихинской квартиры.

Юрьева Нина Дмитриевна (1898) - преподаватель музыки, соседка нашей семьи по квартире на Фурштадской ул. в Ленинграде.

Яньков Владимир Юрьевич (1927) - преподаватель программирования в МИНХ; ветеран дома на Плющихе.

РАССКАЗЫ И СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

Творчество составляло основу атмосферы жизни семьи Сафоновых, и многие из детей оказывались заражены этой атмосферой на всю жизнь, продолжая более или менее всерьез, а то и профессионально заниматься искусством в зрелые годы. Не была исключением и Анна Васильевна, хотя она и не стала профессиональным художником, музыкантом или писателем - обстоятельства ее жизни складывались чаще всего неблагоприятно для проявления творческой активности. Тем не менее полученный в детстве заряд сказался: обращение к бумаге - или вполне адресное, или чтобы высказаться перед безымянным слушателем - зачастую давало выход переполнявшим ее чувствам и мыслям. Не Бог весть как велик объем написанного Анной Васильевной, если не считать ее мемуарных записок, - несколько беллетризованных историй из ее разнообразного опыта, записки о друзьях и стихи, которых, пожалуй, больше всего; ниже все это предлагается Вашему вниманию именно в упомянутом порядке. Рассказы не требуют особых комментариев, поскольку кое-какие необходимые пояснения содержат и сами в себе, во-первых, а во-вторых, это не просто описание реальных событий, а все-таки скорее литературные произведения; порядок их представления: "Спектакль NoЗабавный случай¤", "Как я был в Японии", "Самозванка" и "Кармен". Далее следуют мемуарные записки "О Володе Дмитриеве", выдающемся художнике театра и большом друге Анны Васильевны, и, наконец, несколько избранных стихотворений. Вообще, стихов написано довольно много. По времени написания они располагаются в ряд от 1915 до 1971 г., а тематически их можно сгруппировать в такие блоки: "Черная страна" - так назвала этот блок сама Анна Васильевна, - объединяет стихотворения о лагерной жизни в Казахстане; стихи, посвященные сыну, стихотворные впечатления от разных городов, а также не группирующиеся по определенным темам стихи. Отбор стихотворений для настоящей публикации определялся, во-первых, небесспорным вкусом составителей, а во-вторых, их желанием дать читателю по возможности более полное представление обо всех периодах творчества Анны Васильевны и о разнообразии волновавших ее тем. Стихотворения даны в хронологическом порядке, за исключением "Застольная" и "Седьмое февраля", которыми было решено завершить стихотворный раздел. Первые два стихотворения написаны в период знакомства Анны Васильевны с А.В. Колчаком, и внимательному читателю будет нетрудно найти параллели в тексте воспоминаний и в стихах. Стихотворение, датированное 26-27-м годом, написано, скорее всего, в Тарусе. "Малоярославец", 38-й год, - не обманувшее предчувствие скорого ареста. Далее идет серия стихов из цикла "Черная страна", написанного в период с 1938 по 1946 г. - после ареста в Малоярославце и до освобождения из Карлага. Некоторые стихи этого цикла свидетельствуют о способности Анны Васильевны видеть прекрасное даже в самых тяжелых ситуациях; примером тому "Облака раскинули крылья...", "Какая нежность беспредельная..." и "Бык". "Передо мной не в маршальском мундире..." - удивительный пример того, когда жертва не просто размышляет о палаче, а размышляет, я бы даже сказал, с налетом жалости, как бы и не ощущая себя жертвой, а значит, и не будучи таковой! И это в 47-м, когда победившая в страшной войне страна припухала от голода и в то же время по воле владельца маршальского мундира готовилась к другой, которая, начнись она, была бы пострашней уже отгремевшей. Два стихотворения - "Зима" и "Ох, вспомним мы тебя, унылый город..." - это зарисовки впечатлений от городов Рыбинска и Енисейска. Дальше представлена серия стихов, импульсом к написанию которых (1964-1967) служили чаще всего впечатления от разных мест и ситуаций; здесь есть и владимирско-суздальские места, и подмосковное местечко платформа "Зеленоградская", и дорожные летучие мысли и т.д. И тут же - незарастающий след: воспоминание о ссыльной жизни. "Больница... Ночь... Не спится мне..." - объяснять нечего! "Застольная" - это плач матери по сыну, когда она, лишенная свободы, еще надеялась, что он жив, пускай тоже в неволе (на самом деле Оди Тимирева уже пять лет не было в живых - его расстреляли вскоре после ареста в 1938-м). И наконец, "Седьмое февраля" день расстрела Александра Васильевича Колчака.

СПЕКТАКЛЬ "ЗАБАВНЫЙ СЛУЧАЙ"

Просоленная степь, прошитая железнодорожной ниткой, кучка саманных бараков, огород и парк у пруда, куда вход заключенным воспрещен, хотя каждое дерево посажено их руками, - Бурминское отделение Карлага. Посредине клуб просторное здание, тоже саманное и тоже протекающее в дождь, как и все остальные бараки. Там бывает кино и действует драматический кружок. Актеры заключенные, режиссер и художник - тоже. На репетиции приходят после дня работы, кто где. А день - от зари до зари. Казалось бы, сил хватит только дойти до своей койки, свалиться, как мешок, и спать, спать.

Но на репетиции, на спектакле можно забыть на это время обо всем, что не театр, готовить праздник - а это действительно праздник для многих. Наша публика - заключенные тоже. Публика очень чуткая, прямо сказать - умная публика. Я - художник, могу бывать во всех бараках, мужских и женских. Обхожу их после каждого спектакля и каждый раз ухожу с чувством удовлетворения от того, как нужно и важно для этих людей то дело, которое мы делаем с таким трудом, с таким напряжением и радостью. Потому что поставить спектакль - дело нешуточное. На сцене несколько рам, обтянутых соломенными матами, - и все. Были две колонны, но в морозы за неимением топлива они погибли в печке начальника КВЧ. Мир их праху. Теперь начальник у нас другой, и память о нем другая. Он-то входил в интересы кружка, что можно было достать - достанет. Надо помочь - поможет сам. За это свойство вольнонаемные его презирали: "Когда можно кого угодно из зеков заставить, глупо работать самому". Точки зрения разные - мы хорошо к нему относились.

Режиссер - Анна Лацис; она в родстве с писателем и всеми известными Лацисами. Небольшого роста, с латышскими большими серыми глазами. Режиссер она и в прошлом, до лагеря. Ставила она когда-то и где-то "Забавный случай" Гольдони, решила поставить и здесь. Классика - возражений нет. Шесть действующих лиц: две женщины, четверо мужчин. Жанина - Фира Лейзерова, Констанция - Мария Капнист, соперница по сцене и по Гольдони. Где-то теперь Фира? А Капнист нашла в театре свою дорогу: снимается в кино и посейчас. Пленный французский офицер - Павлик Пастухов, его слуга - Чичко. Отец Жанины - забыла его фамилию, прекрасный актер. Отец Констанции - некий Вася, личность неопределенная, с воровским налетом.

Костюмы? Два кафтана из байки в костюмерной. Золотое шитье из обрезков латуни: выпросили в ремонтной мастерской. Картонные шляпы сами клеили. Шляпа Констанции из пастушеского бриля, плели эту шляпу из соломы. Костюм из лиловой и розовой марли - распороли две пачки. Фижмы, подборы скреплены цветами.

Парики? Нашлась у нас парикмахерша в прошлом - поволжская колонистка Нина Вернер. Я ее уговорила, обещав, что на афише и перед спектаклем будет объявлено: парики и костюмы - Нина Вернер, - клюнула. Достали пакли, завили локоны на палках, парики вышли хоть куда. Напудрили мукой или мелом, не помню. Несмотря на сопротивление актрис, они, когда посмотрели, как выглядят со сцены, - надели. Жабо - собирали по баракам марлевые накидки. Декорации? Дали нам всякую рвань для обтяжки щитов, выкрасили чем Бог послал. Я вырезала из картона какие-то барочные узоры под резьбу, расписала глиной, мелом и сажей, набила на табуретки, столы и карнизы (со стороны фаса). По бокам сцены поставили зеленые ящики с апельсиновыми деревцами. Деревца палки с просверленными дырками, куда вставлены ветки аруи - ползучей туи: единственная зелень зимой. Она вьется по каменным склонам сопок. Я их постригла до круглой формы, а апельсины вырезала из крупной моркови. Вышло красиво. Это оформление. А спектакль вышел веселый. За всей бедностью наших средств его держала на высоте полная отдача актеров хороших и средних, опытный режиссер и та творческая атмосфера работы всех без исключения участников, которую не часто встретишь и в профессиональном театре.

КАК Я БЫЛ В ЯПОНИИ

Кладовая стройчасти: получаю краску и олифу; я - маляр. Кладовщик Николай Алексеевич, суровый старик, - с виду вылитый Никола Угодник. У меня с ним постоянные контры из-за неоформленных требований - никак не могу осилить эту премудрость. Неожиданно в разговоре он сказал: "Вот когда я был в Японии..."

- Да когда же вы были в Японии, Николай Алексеевич?

- А в плену. Я под Мукденом ранен был, сознание потерял. А очнулся тихо. Кругом мертвые лежат, много нас тогда положили. Я в бой за знаменщиком шел: гляжу, а он рядом лежит и знамя наше полковое тут же. А наших нет отступили. Нам все говорят, что японцы раненых добивают, мучают - очень мы этого боялись. Однако надо сказать, что потом они с нами очень даже нежно обращались. Что делать? Крови я много потерял, слабый. Ну, все-таки кое-как достал пакет, перевязал ногу, а потом ползком, ползком подобрался к знамени, снял с древка да в шинель на грудь под подкладку и спрятал. Лежу, жду, что будет. Ну, вижу: идут японские санитары, подбирают раненых. Я застонал, подошли, взяли на носилки, даром, что русский, - и в госпиталь. Шинельку, конечно, вместе с обмундированием в каптерку, а меня на койку. Конечно, говорить по-ихнему я не умел, но скажу: очень меня хорошо лечили, врачи не хуже наших. Выписался я из госпиталя, выдали мне одежу и шинелку, смотрю знамя на месте, не заметили. А меня в плен, в Японию. А там как кому повезет - кто в казармы, а кого, значит, на работу к японским хозяевам, мужчины-то японские все на войне: кому работать? Попал я к одному старику в работники. Хороший такой старик, православный, между прочим, и по-русски немного говорил. Он ко мне очень был добрый, ну, прямо сказать, меня любил, только все удивлялся - жара такая, а я в шинелке и на работе и дома. "Ты бы снял". - "Нет, - говорю, - меня чего-то знобит; верно, крови много потерял". А подкладку я аккуратно зашил, ничего не видно. Как кончу я работу, мы с хозяином, он мне про свое, я про свое - дом, жена, хозяйство. Ну будто соседи, будто и войны никакой нет. Однако скучал я очень, все-то чужое, все не как у нас. Ну, он это видел, конечно. Вот раз приходит и говорит мне: "Домой хочешь?" - "Кто, - говорю, - домой не хочет. Ты, - говорю, - человек хороший, не обижаешь, всем доволен. А дом - он дом и есть". - "Ну, так завтра в порту французский пароход углем грузят. Просись на работу". Больше ничего не сказал. Прошусь, значит, на работу к своим: наши, пленные, уголь-то грузили. Взяли меня. Я говорю своим: "Вы меня не ищите, а спросят на поверке - упал в воду, и дело с концом". - "Ладно". Вот я с тачкой-то вместе - в трюм. А сверху на меня уголь, уголь. Расшибся я немного, ну ничего, пробрался к вентилятору, дышу. Долго мне показалось, да и страшно: завалят углем, вот и конец. Однако слышу - тихо стало, и уголь больше не сыплется, погрузку кончили. Стою у вентилятора по пояс в угле, жду. Пароход-то французский, наш, значит, - вроде как союзный. Долго ли, коротко ли, слышу я, пошел пароход. Все-таки я сразу не вылез - мало ли что бывает: ведь пленный я, русский, беглый. Как на меня посмотрят? Только как вышел пароход в открытое море, откопался я, да по кучам, по кучам и вылез. Черный, грязный, черт чертом. Увидали меня матросы - что за человек? Ну, я, конечно, их язык не понимаю. "Русский я, русский, - говорю, - солдат, пленный. Они меня к капитану. Капитан у них мосье Леруа - век не забуду, не выдал. Велел он меня накормить, переодеть, все как полагается. Он по-русски немного знал, хлопает меня по плечу: "Карош, карош солдат". Однако шинелки своей я не отдал. И подумайте: ведь он крюку из-за меня дал. Ему в Шанхай, а он меня во Владивосток предоставил, к своим, к русским! Господи, к своим попал! Ну, являюсь я в штаб. Так и так, рядовой такого-то полка, ранен под Мукденом, был в плену, бежал. Где мой полк? Говорят: от полка не много осталось, а знамя потеряно и донжик и, значит, расформировать. Полк - в Харбине. А знамя-то у меня. Полковнику моему телеграмму - нашлось знамя: сохранил и доставил рядовой такой-то из японского плена. И еду я сам в Харбин, а на вокзале меня встречают с музыкой, ну, не меня - знамя, конечно. Я древко приготовил, знамя набил, стою с ним на площадке. Поезд подходит, что тут было! Командир меня перед строем поцеловал, сто рублей от себя дал и к Георгию представил. Шутка сказать, полк расформировать! И пошел я обратно в свой полк. А тут скоро и война кончилась. Вот как я был в Японии. Вам сколько охры? Три кило? А почему бухгалтер требование не подписал?

- Николай Алексеевич, да его в конторе нет, а меня срочно посылают пол красить. Я же потом оформлю, когда он придет.

- Вечно вот так с вами, а я потом отвечай!.. В последний раз.

САМОЗВАНКА

Двадцать второй год. Бутырка, Пугачевская башня: так ее зовут, потому что будто бы сидел в ней Пугачев перед казнью - не ручаюсь за достоверность этой легенды.

Башня круглая, с винтовой лестницей посредине, а камеры на каждом этаже расположены секторами. Весна дружная, теплая, солнце заливает их светом, через решетки окон из нижнего этажа слышно, как поют в два голоса "Уж ты сад ли, мой сад" и "Потеряла я колечко". Поют хорошо, голоса звонкие, верные, молодые. Меня два дня, как привели сюда, никого не знаю, все смутно и непонятно. В камере нас пять женщин самых разных категорий, ничего примечательного - разве моя соседка. Ей лет 20-22, бывшая монашка, маленькая, хрупкая, очень симпатичная, но все у нее - искушение. Она добрая: если видит, что кому-нибудь особенно плохо, подойдет, скажет тихонько: "Давай вместе помолимся". Больше ничего придумать она не умеет, но это у нее от души. На отказ не обидится, отойдет в сторону, сама начнет класть поклоны. Зовут ее Ксения.

- Послушай, Ксения, ну за что ты сюда попала?

- Я-то? Я за самозванство.

- Да какая же ты самозванка?

- Ох, искушение! Ведь не я, меня такой сделали. Меня за великую княжну Татьяну Николаевну выдавали.

- Что?!!

Смотрю с удивлением. А ведь правда: в суховатом профиле, широко расставленных глазах, в манере держать голову есть что-то отдаленно напоминающее фотографии второй дочери Николая II.

- Да расскажи ты толком, Ксения, как же это вышло?

- Так и вышло. Я ведь с детства в монастыре росла, сирота я. Родители мои померли, когда я вовсе маленькая была. Они крестьяне были, деревня наша совсем близко от монастыря. Матушка меня и взяла, и растила. Я и век думала в монастыре остаться. Пострижение-то я не принимала еще. Ну, а вышло-то не так. Монастырь наш прикрыли, и пошли мы кто куда. Конечно, у кого родные, те к родным. А у меня никого нет, одна как перст. Куда деваться? Ходила я, ходила, стучала в дома, просилась на квартиру - не пускают. А платить мне нечем. Совсем я измучилась. Уж к вечеру постучалась я в один дом - отворяет мне хозяйка, пожилая, почтенная такая. "Что надо?" - "Так, мол, и так, пустите ради Христа хоть переночевать, а там я уж как-нибудь буду работу искать", - говорю, а сама плачу. Смотрит она на меня так внимательно: "Входи ради Христа". И очень ко мне вдруг стала ласкова голубушка моя: "Да куда же ты пойдешь на ночь глядя, молоденькая такая? Оставайся хоть насовсем. У меня вот такая же, как ты, дочка была, тебе ровесница, - недавно померла. Вот ты у меня вместо дочки и живи. Дом большой, я одна, уж так-то мне тоскливо". Обрадовалась я: добрая-то какая женщина! И стала я у нее жить. Как-то она и говорит мне: "Смотрю я на тебя - ну точно ты моя дочка. Ее Таней звали, давай я тебя тоже буду Таней звать". Таня так Таня, если ей этого хочется. Я все стараюсь ей по хозяйству помогать - пол помыть, постирать что, на кухне. А она: "Нет, ты, Танечка, не трудись, не надо, я и сама управлюсь". Так мне это совестно было: непривычна я, чтобы за меня делали, в монастыре-то я к работе привыкла, у нас строго - послушание, да и скучно будет. Да ведь хозяйка-то она - ее воля. Только замечаю я, что много что-то народу к ней ходит, все больше женщины. И все что-то приносят: кто молока, кто яиц, кто еще чего, и она с ними в сенях шушукается. А с едой плохо было. Потом введет всех в горницу и зовет меня: "Таня, Танюша, поди-ка сюда". Я приду, поклонюсь гостям, а она: "Вот Бог послал мне дочку Танечку". А гости: "Ах, ах!" И так-то со мной ласковы, и все норовят подарить что-нибудь. Мне невдомек, чего это они, только думаю: до чего же люди добрые! Так время и идет, и ничего-то я не понимаю. Да и то сказать: ведь я к ней прямо из монастыря попала, в миру - как в лесу. Искушение, прости Господи! А потом раз! Забрали и ее и меня, посадили нас порознь, и пошли допросы: что да как, да почему вы Ксения; а зовут вас Татьяна, да кто она вам (это про хозяйку-то). Я все рассказываю, как было, а они смеются: "Ай да великая княжна!" Тут-то я и ахнула. Ведь, скажите на милость, что она, прости Господи, придумала! Будто великой княжне Татьяне Николаевне - это мне удалось бежать и в монастыре скрыться. И будто она меня спасла и приютила до времени. То-то ей все бабы молоко и яйца носили, для великой-то княжны, значит. Вот тебе и дочка Танечка! Заплакала я, а они-то надо мной смеются. Господи, какие хитрые люди-то бывают, подумайте. Вот и сижу теперь. Ох, искушение!

Не скрою, засмеялись и мы, и она вслед за нами, сквозь слезы - без вины виноватая самозванка.

КАРМЕН

Почему Кармен? А вот послушайте. Я расскажу вам эту историю так, как услышала ее от самой героини происшествия, в арестантском этапном вагоне. История трагической любви солдата к заключенной. Она совсем не похожа на прекрасную гитану Мериме: крупная, светловолосая женщина лет 22-х, сероглазая. Красива - да. Гордое, своевольное лицо. Проститутка с 15 лет, воровка, конечно, - смежная профессия. Но, вероятно, что-нибудь и покрупнее. Срок у нее был 10 лет, бандитский. Попала она в лагерь лет 18-ти, уже отсидела три. Молода, красива и умна, все условия для нехитрого лагерного благополучия: легкой работы, всяких мелких привилегий. Жилось ей неплохо. Так или иначе, оказалось, что она ждет ребенка. И тут-то в эту беременную красотку влюбился без памяти конвоир. Не преследовал ее - нет, ходил за ней как тень. Пожалел ли он эту красоту, молодость, попавшую в неволю, просто ли потерял свою злополучную голову - кто его знает. А она пользовалась этим для всяких поблажек. И сама удивлялась, что он в ней нашел, в беременной-то на седьмом месяце. Время шло; в лагере родильного отделения не было, и в таких случаях незадолго до родов женщин отправляли в Бутырскую тюремную больницу. Лагерь был подмосковный. Отправили и ее с одним конвоиром, с тем самым. Сели они в вагон, разговаривают. Она ему и говорит: "Знаешь что, успеется в больницу. Ты завези меня к тетке повидаться, она здесь недалеко (в Пушкине, что ли), домик у нее свой, хозяйство. Посидим, закусим, выпьем, а там ты меня и отвезешь в больницу. Ну что тебе стоит?" Он ни в какую: нельзя, служба. Она и так и этак его уговаривает - нет.

"Тогда я отвернулась [Далее повествование идет от первого лица. - Прим. публ.], подняла воротник, дескать, не хочешь, не надо. Посмотрел он на меня: "Ох, наживу я с тобой беды. Едем". Приехали уже в сумерки. Тетка встречает. Сейчас закуску на стол, самовар, пол-литра, все как полагается. Сидим. А я вышла на крыльцо, темно, только меня и видели.

Он подождал, вышел за мной - никого. Заметался парень: что делать? Посмотрел на тетку, покачал головой. Потом подтянул ремень, поправил фуражку и пошел объявлять по начальству: так и так, не углядел, сбежала. А на самом лица нет. Что уж за разговор был, не знаю, но под конец говорит ему начальник: убежала - ищи, не найдешь - отсиживай ее срок. А срок - 10 лет. Как искать, где искать? И страшно-то ему, и стыдно, и срок большой, и очень уж обидно: он-то к ней всей душой, а она... Думал, думал, да и лег на рельсы под поезд - все".

А она прямо к себе в Подольск, к родным. Там и родила, и на работу поступила, как ни в чем не бывало. И все бы сошло с рук, только узнал ее случайно у проходной товарищ того, погибшего. Очень за него были злы товарищи. Верно, хороший был парень. Тут ее и взяли, сразу на этап и в дальние лагеря - кончать срок. А вы спрашиваете - почему Кармен.

О ВОЛОДЕ ДМИТРИЕВЕ

Писать о Дмитриеве, о Володе Дмитриеве... Что писать, как писать, не знаю. Я знала его с весны 17-го г. Он учился в студии Петрова-Водкина вместе с моей сестрой Варей, бывал в доме моих родителей - такой большеглазый вихрастый мальчик. А мне было 24 года, я была замужем, у меня был сын 3-х лет, да и вообще не до него мне было тогда. Познакомились мы позже, когда он приезжал в Москву, куда я вернулась в 22-м г. и приходил ко мне с поручениями от сестер из Петрограда - такой же длинный, вихрастый, замотанный в зеленый шарф. А подружились, когда он жил в Москве и работал над "Пиковой дамой" в Большом театре. Моя сестра Е.В. вместе с ним работала по костюмам этого же спектакля. Приехали они из Петрограда вместе, и на вокзале Володя спросил: "Вы куда?" - "Я к Книпер, а Вы куда?" - "Я тоже к Книпер". - "Приходите обедать". Володя сказал: "Как это вы так меня приглашаете обедать к Книпер? Я не могу и к себе звать без предупреждения." - "Это правда, от вас всегда голодная уходишь. А вы все-таки приходите". Володя пришел ко мне, плюхнулся на диван и сказал: "Лена, я на вас обиделся. Как вы могли сказать, что от меня голодная уходите?" Тогда я говорю: "А вы не обижайтесь, Володя. У нас разные обстоятельства: у вас готовят на двоих рябчиков, а у нас кастрюля месива и на всех хватает." На этом разговор и кончился. После обеда стали читать "Пиковую даму" Пушкина и так и пошла эта зима под знаком "Пиковой дамы", когда мы все зажили в самом тесном общении с героями оперы как с вполне реальными существами. Володя тогда был женат на Вете Долухановой. Я уже не могу припомнить точно года, давно это было. Когда они поженились, Вета решила, что они поедут в Тбилиси к его родным и она всех поразит своими туалетами. Но вот на станции Армавир все чемоданы у них украли и ничего из этого не вышло. Самое забавное было то, как Володя, вернувшись оттуда, рассказывал об этом с самым искренним смехом - все украдено и денег нет. Ну, пойдем обедать к Книпер. А Вета: "Как же можно так, без предупреждения?" - "Ничего, там накормят". С Ветой я познакомилась в Ленинграде. Красивая была женщина - прямо с персидской миниатюры, но в квартире Володи она казалась каким-то чужеродным элементом. Не очень она мне нравилась, по правде. Утверждала, что на ее долю выпадает получать заработанные Володей деньги - это очень тяжелая работа. Называла Володю "маленьким благотворителем", когда он отдавал свои старые брюки кому-нибудь из своих оборванных друзей - на что это похоже! Странный брак был. Году в 30-31-м Володя уговорил меня поехать с ним на пароходе по Москве - Оке Волге и Каме до Елабуги, где в это время должны были быть мой сын, Вайнонен с женой, брат Володи, Лева, и Нина Анисимова, с которой у Володи был роман. Он просил, чтобы я взяла билеты на пароход, а он приедет из Ленинграда в Москву и мы поедем вместе. Никаких билетов я, конечно, достать не могла и отправила ему телеграмму - никуда не еду невозможностью достать билеты. Он приехал и очень просто достал билеты через Большой театр. И поехали. В Коломне мы пошли смотреть город, Володя купил какой-то невозможный ликер из закрытого магазина - разве что по знакомству?! Сел в своей каюте у окна и стал угощать всех мимо проходящих пассажиров. В Белоомуте пароход сломался (на нем у нас были отдельные каюты), и нам пришлось поселиться вместе. "Ну ничего, зато мы с вами будем разговаривать по вечерам". Увы, это не состоялось: я до того устала за зиму, что засыпала, едва коснувшись головой подушки. Кроме того, кормить нас перестали. Хорошо еще, что взяли с собой грудинку и яйца, и до Нижнего питались яичницей. Особого знакомства с пассажирами не заводили, пока в Нижнем не встретились в ресторане, голодное население парохода уселось за один стол и развеселилось. А официанты все были похожи на Горького, с такими же моржовыми усами, стерляжья солянка была прекрасна, и дальше мы уже ехали как добрые знакомые. На пристанях уже кое-что продавали, в Васильсурске мы накупили еще теплых копченых стерлядей, все шло прекрасно. Но пассажиры были заинтригованы - что за странная пара едет, - и в Елабуге все высыпали смотреть, кто и как будет нас встречать. А нас все встречали с утра, было жарко, и все попеременно купались и пили пиво... С Ниной Анисимовой мы сразу подружились. Поселились где-то возле леса, спали на сеновале. Причем Володя все время опасался каких-то фантастических грабителей, но не боялся курить на сеновале, чего я, наоборот, очень боялась. Володя и Вайнонен должны были осенью ставить какой-то партизанский балет, и Нина Анисимова часа три танцевала вокруг костра. Через неделю выяснилось, что денег осталось только на пароход и надо срочно уезжать. Уезжали мы вчетвером: Володя, Нина Анисимова, молодой художник Селезнев по прозвищу Вятка и я. Чтобы не умереть с голоду, поделили продукты, напекли булок и стали ждать на пристани пароход. А пароходы шли набитые. Тогда выпустили вперед Нину. Она побежала к капитану и сказала: "Капитан, миленький, возьмите нас на пароход" - тот не устоял, и мы поехали. Обеды мы брали три на четверых, и то продав матросу какую-то мою блузу. В Коломне Володя с Селезневым сошли, чтобы скорее доехать до Москвы и там встретить Нину и меня. Не успели сойти, как сразу у нас оказались сочувствующие: что же вы не сказали, что вы в затруднении, стали нас кормить шоколадом и т.п. и т.д. И вот когда мы уселись на Плющихе за круглый стол, на котором чего только не было, Володя засмеялся и сказал: "Нет, поесть можно только в Москве". На том наше путешествие и кончилось. Только потом он говорил, что был в негодовании от того, что я нисколько его романом с Ниной не огорчалась. Володя, приезжая в Москву, всегда звонил с вокзала. "Придете обедать?" - "Не знаю, успею ли, надо в Большой, надо во МХАТ". - "Ну, как хотите, а у меня вареное мясо с хреном". - "Всю жизнь мечтал - приду". Это любимая его фраза - "Всю жизнь мечтал". О чем только он не мечтал. Все для него обращалось в праздник, до чего был очаровательный человек. Он всегда звал меня смотреть свои спектакли - если сам был ими доволен. А если не очень, то не приглашал. Помню, как у него никак не шла "Кармен" в Большом. Ясно, что при этом условии вообще не надо было за нее браться. А Вета настаивала, и он мучался как в аду. Где бы я ни была, в любых обстоятельствах, если случалось что-либо интересное, всегда думалось: вот надо рассказать Володе. Помню, пришлось мне пасти овец в казахстанских сопках. Сопки сходились в Долину пяти лучей, по склонам розовые глыбы камней - да ведь это сцена с контрабандистами из "Кармен"! Вот бы Володя увидел. И так всегда. И всегда прерывались наши встречи с ним, всегда меня то засылали, то самой приходилось уезжать, бывать в Москве урывками. Как-то раз жила я в Вышнем Волочке и написала ему - почему он никогда не заедет ко мне, а ведь все время ездит из Ленинграда в Москву и из Москвы в Ленинград - мог бы и заехать по дороге. А он написал, что заехать не может. "Вы знаете сами, что я вас люблю и в моем ужасном одиночестве вы, может быть, самый близкий мне человек". Меня поразило то, что Володя, самый общительный человек, вечно на народе, вечно кем-нибудь увлеченный, говорит об одиночестве, и так горько. А мне он был как дорогой брат, который все понимал, который всегда рад был прийти на помощь, если надо. Накануне его смерти я была у него. Только я вошла, мне сказали: а у Володи сердечный приступ. Никогда он на сердце не жаловался, бывали у него сильные боли, которые он принимал за язву двенадцатиперстной кишки, глотал магнезию, все проходило как будто. Я сразу поняла, что это конец. Он лежал на диване и рассказывал, сколько лестниц он делает за день, работая в трех театрах сразу, говорил, что на другой день ему непременно надо в Большой театр, последить за освещением, - он ставил "Руслана и Людмилу", страшно волновался: "Если будет плохо, меня же будут ругать". - "Ну что же, завтра будет видно, будет хорошо, так и пойдете". Понемногу он успокоился. Мы мирно разговаривали, поцеловались с ним на прощанье. А утром телефон: умер Володя. Ему стало нехорошо, он что-то принял, сказал: "А вот теперь что-то новое". И все. Елена Васильевна и я приехали к нему на квартиру. Володя лежал, подвязанный платком, - так его и написал Тышлер. Встретила нас Марина с совершенно черным лицом. Рядом с Володей сидел мальчик, его племянник Коля Дмитриев, и не отрываясь смотрел на него. Служили панихиду, в головах стояли красные свечки - в рюмках. Глупая мысль - рассказать о Володе. А он тут лежит на столе. Да как же это может быть - не верится.

x x x

Не листьев ласковый ковер,

Золотокованные клены...

Далеко вольный мерит взор

Простор полей бледно-зеленый.

В осенних днях такая грусть.

Прекрасна осень-королева!

Что ни пошлет судьба мне - пусть!

Приму без ропота и гнева.

1915

Я крепко сплю теперь; не жду за воротами,

Когда в урочный час

За поворотом в лес вдруг грянет бубенцами

Почтовый тарантас.

На самом дне души, похоронив тревогу,

Живу, и дни идут,

И с каждым днем трудней размытая дорога,

И все чернее пруд.

У этих серых дней душа моя во власти,

У осени в плену.

И кажется порой, что даже грез о счастье

Я больше не верну.

Осень 1918

Над головой сосновый бор

Шумит, внимательный и строгий,

И игол шелковый ковер

Босые чуть щекочет ноги.

Здесь хорошо бродить, искать

Грибы в медлительной забаве

И понемногу забывать

О страсти, радости и славе.

И, сердцем погружаясь в тьму,

Не бредить счастьем и свободой,

И встретить старости зиму

С холодной ясностью природы.

[1926-1927]

Малоярославец

Когда впервые в этот грустный город

Дождливым днем направила я путь,

Тоска рукой холодной сжала ворот,

Плащoм намокшим охватила грудь.

С горы в овраг полого убегали

От спелых яблонь тяжкие сады,

Под ивами, поникшими в печали,

Листом пестрели черные пруды.

На белый камень сеял дождь осенний,

И горизонт, тоскливый, как упрек,

Вставал вдали темно-лиловой тенью,

Грозил бедой, как неизбежный рок.

И что-то вдруг мне явственно сказало

Прошел сквозь сердце тонкий острый нож

"Пришла сюда печальной и усталой

Живою ты отсюда не уйдешь".

1938

Позабыть пора пустые бредни

Жизни замыкается кольцо...

Днем и ночью гибели последней

Я гляжу в холодное лицо.

Все, что так мучительно любимо,

Что душою выпито до дна,

Уплывает с папиросным дымом

Сквозь решетку черную окна.

И осталось к одному тянуться:

Чтоб, не дрогнув, не потупив глаз,

Стало сил спокойно улыбнуться

В час последний, неизбежный час.

1938

Дни ползут, но летят недели:

Вот уж часто слушаем мы

Легкий шелест и плеск капели

На исходе сиротской зимы...

Иногда на откосе оконном

Первый знак идущей весны

Розовеет луч, отраженный

От высокой кирпичной стены...

Но следи за собою строго,

Слух замкни, затворись во тьму,

Чтоб напрасной весны тревога

Не нашла дороги в тюрьму.

1939

Все холоднее дни короткие,

Шаги дорогою звенят.

Торчит из снега жесткой щеткою

Незанесенная стерня...

И степь кругом, и сопки синие,

И снеговые облака...

Барaк, затерянный в пустыне,

Блатные песни и тоска.

А ночь темна, как глубь бездонная,

И в сердце острие копья...

Лежат на нарах люди сонные

Под грудой грязного тряпья.

И что им снится, что им бредится

В тяжелом, беспокойном сне?

Повисла низкая Медведица

В морозом тронутом окне.

А тишина необычайная,

И лампа теплится едва...

Чтоб выразить отчаянье

Какие мне найти слова?

1939

Облака раскинули крылья

По тихому небу ночному.

По дороге, покрытой пылью,

Мы медленно едем к дому.

Мы охвачены сонной ленью

(Далеко еще до ночлега).

Жеребенок бархатной тенью

Шагает рядом с телегой.

И плывут далекие горы

И поля волнистого хлеба,

И дождем летят метеоры

По августовскому небу.

И возница сонный не знает,

Кто со мною, незримый, рядом,

За пылающими стрелами

Очарованным смотрит взглядом.

1941

Какая нежность беспредельная

В сухой степи осенним днем!

Сияют краски акварельные

Последним гаснущим огнем.

Дороги ровные укатаны,

Атласом лоснится трава.

Улыбка солнца незакатная

Ласкает, как любви слова.

А складки сопок золотистые

Лазурью заливает тень,

И просит сердце, чтобы выстоял

Весь до конца погожий день.

Чтоб меж холмами и низинами,

Где выступает соль, как снег,

Идти весь день дорогой длинною,

Не зная, где найдешь ночлег.

Чтоб было все легко и молодо,

Как сопок голубая мгла.

И чтобы ночь под звездным пологом

Была спокойна и тепла.

1941

Как будто степью, солнцем спаленной,

Замкнулась тесная земля

Лишь сопки в розовых подпалинах,

Дa волнованье ковыля;

Да утром - звезды предрассветные,

Да днем - палящая жара,

И жалит тучами несметными

Лицо и руки мошкара.

А дни текут, в труде проведены,

И, наклоняясь вновь и вновь,

Мы вытираем с глаз разъеденных

Запачканной ладонью кровь.

Нам никогда не быть свободными,

По милым не ходить местам,

И это поле огородное

Как братская могила нам.

И нет за этими пределами

Теченья грозного войны.

И будто вовсе нету дела нам,

Что мы на смерть осуждены.

И все, что милого и нежного

Дарила жизнь когда-то мне,

Все горестней и безнадежнее

Отходит, как в забытом сне.

1942

Бык

Здесь пустынны длинные дороги

Мы с быком в степи всегда одни.

Спутник молчаливый и двурогий

Долгие со мною делит дни...

Поезда вдали кричат протяжно,

Ветер треплет паровозный дым,

Бычье сердце медленно и важно

Рядом с сердцем стукает моим.

Мерно, в такт медлительной походке,

Не поскачешь вихрем на быке

Он меня качает, будто в лодке

На широкой солнечной реке...

И часами, лежа на телеге,

Вижу я - синеет высота

И маячит на горячем небе

Очертанье рыжего хребта.

И мираж, струясь чертой узорной,

Превращает сопки в острова

И в стихи, тяжелые, как зерна,

Медленно слагаются слова.

1943

Топогрaфия

Красой восточного сказанья

Ужель не говорят тебе

Такие сладкие названья,

Как Асказань и Актюбе?

Но в годы долгих заточений,

Когда на нас направлен штык,

Звучит насмешкой "Возрожденье",

Как смертный приговор "Батык".

И будет жизнь еще возможной,

Лишь если скроются вдали,

Навек пропав в пыли дорожной,

Бурма, Мухтар и Арчалы!

1944

Каждый день прощаюсь с Казахстаном

Мне весны здесь больше не видать.

На рассвете просыпаюсь рано

Скоро мне с зарею не вставать.

Не топтать росы ее холодной,

На работу не спешить во мгле

Скоро я пройду совсем свободной

По родной, по ласковой земле.

Все минует - годы заточенья,

Тяжкий труд, и голод, и война...

Только будто страшное виденье

Будет сниться черная страна!

И за жизнь мою в затворах тесных,

И за все, что вытерплено мной,

Встречу старость, тихую, как песня,

Над широкой русскою рекой.

1946

Передо мной, не в маршальском мундире,

Каким для всех запечатлен на век,

А в чем-нибудь помягче и пошире,

По вечерам один в своей квартире

Такой усталый старый человек.

Весь день он был натянут, как струна,

И каждый шаг ему давался с бою,

И вот теперь настала тишина,

Но нет ему отрады и покою.

Приходит он, из тайников стола

Достанет сверток с снимками рентгена

И смотрит, как на них густеет мгла

В растущих пятнах гибельного тлена,

И знает, что ничем нельзя помочь

Ни золотом, ни знанием, ни славой,

Что он совсем один с своей державой

И что идет ему навстречу ночь.

1947

Зима

Сегодня город очарованный

В необычайной красоте:

Все стало странное и новое

Дома и улицы - не те.

А за рекой правобережные

Так нежно светятся огни,

И ветки лип каймою снежною

Все до одной обведены!

И в снежном, радужном кружении

Горят как будто бы светлей

Причастные преображению

Цепочки утлых фонарей.

Рыбинск, 1958

Ох, вспомним мы тебя, унылый город,

На северном печальном берегу,

Где ссыльное безвыходное горе

На каждом повстречается шагу...

А может быть, припомнится иное?

Твоих берез морозных кружева,

Прохладный вечер летом, после зноя,

На улицах росистая трава...

И может быть, еще такая малость

Единственное в городе кино,

Где и для нас порой приоткрывалось

В широкий мир ведущее окно.

Росла, росла из глубины экрана

Сверкающая гранями звезда,

Шли корабли под пеленой тумана,

На нас в упор летели поезда...

И, крепкими прикованы цепями

К чужой и неприветливой земле,

Смотрели мы, как жизнь скользит пред нами,

Сидящими в печальной полумгле.

1953

На последних теплых денечках

Зашумели белые березы,

Потекли золотыми ручьями,

Золотые роняли слезы:

Ты, душа наша, милое лето,

На кого ты нас покидаешь?

Подступает хмурая осень,

Оборвет с нас зеленые платья,

Зальет проливными дождями.

Поползут холодные туманы,

Закуют нас лютые морозы...

Отвечает им красное лето:

Рано вы, березы, загрустили!

Еще будет вам бабье лето,

Еще лучше вас осень нарядит!

Вам подарит парчoвые платья,

На рябины, на тонкие осинки

Алые наденет платочки.

На дубы, на высокие клены

Золотые венцы да короны,

Чтобы вы еще покрасовались,

Чтобы люди на вас полюбовались.

1964

Уходили бабы по обетам

От горшков, ухватов и печей

По дорогам ласкового лета

К золотым крестам монастырей.

Шли в лаптях, с котомкой за плечами

И с краюхой хлеба в дальний путь

Степью и дремучими лесами

Вольной жизнью глубоко вздохнуть.

Утешенье вымолить у Бога,

О нехитром счастье попросить.

Далека нелегкая дорога

Тянется, как от кудели нить.

А вернувшись, долго вспоминали,

Будто с плеч свалили целый пуд,

Будто легче стали все печали

И отрадней самый тяжкий труд.

Сентябрь 1965

Друзей ты уже оставил,

Своих ты еще не встретил

Под тобою колеса вагона

Отстукивают свой такт.

И ты ничего не должен,

И ты никому не обязан,

На сцене другие актеры

Тебе дарован антракт.

А ветер, солнцем согретый,

Влетает к тебе в окно,

И крутит московское лето

Свое видовое кино:

Бегут торопливые елки,

Обгоняя столбы берез,

Цветет ромашкой и смолкой

Пологий зеленый откос.

И вкось уходят дороги,

Теряясь в лесной глубине...

Хорошо побыть хоть немного

С собою наедине.

1965

Почти не светает - рано.

Едва зачинается день,

И светят мне из тумана

Огни твоих деревень.

Покидаю тебя до рассвета,

О Суздальская земля,

Лежат свинцового цвета

Распаханные поля.

И ветер легок и волен,

Дорога - прямая стрела.

Вот вдали уже лес колоколен,

Церковные купола.

Вхожу в этот город сонный

При первых лучах зари.

Пологи зеленые склоны,

Белые монастыри.

А город убогий и пыльный

Как зачарованный сон,

И все будто слышен неслышный

Давно умолкнувший звон.

1966

Как странно - здесь непроходимый лес,

Здесь, в десяти шагах, участки, дачи,

Гуляют люди, где-то дети плачут,

Но здесь, в лесу, тот мир как бы исчез.

И я иду дорогою лесною

То лиственный, а то сосновый бор.

С деревьями, с березой и сосною

Веду неторопливый разговор.

Благодарю за доброе молчанье,

За шелест листьев, за смолу сосны,

За краткий миг сердечной тишины,

За то, что здесь светлы воспоминанья,

За жаркий день сверкающего лета,

Что на какой-то радостной волне.

То птичий крик, то пенье самолета

Мои стихи подсказывают мне.

12 августа 1967

Опять припомнился мне деревянный дом

На Севере, на берегу крутом.

Там я "навечно ссыльная" жила

И эта вечность все-таки прошла.

Смеркается, и все кругом бело,

И все дороги снегом замело...

Тугой резиной тянется зима,

В сугробах спят безглавые дома

Заборы, ставни...

А придешь домой

Тебя охватит холод ледяной.

Вода в ведре замерзла у стола.

И в палец снег промерзлого угла.

И второпях затапливаешь печь,

Чтобы скорей под шубою залечь.

...Проснешься - в окна в уровень с землей

Рассвет ползет свинцовою змеей.

И день опять закрутится с утра

Бессмысленная ссыльная игра.

И для чего, никак я не пойму

(и, верно, до конца и не пойму),

Зачем нас всех упрятали в тюрьму,

Зачем потом этапами везли

По всей стране на дальний край земли?

И кто из нас, вернувшихся потом,

Вернулся к жизни и нашел свой дом?

Ноябрь1968

Больница... Ночь... Не спится мне.

Одна звезда в моем окне.

Деревьев черных кружева,

За ними сонная Москва.

И беспощадно, до зари

Горят, не гаснут фонари,

И где-то запропал рассвет

И нету сна, и яви нет.

Лишь в колыхании волны

Полувиденья, полусны

Все спутано, все смещено...

И сердце падает на дно.

3 апреля 1971

Застольная

К сыну

Эта мука кончилась теперь

Смерть умчалась воющим снарядом

Вот тихонько отворилась дверь,

Ты вошел и сел со мною рядом.

Мы с тобой не виделись давно,

Но тебя расспрашивать не стану

Я достану белое вино

И на стол поставлю два стакана.

Где шаги скиталися твои,

Как и с кем ты жил, моя отрада,

Для моей измученной любви,

Может быть, и вовсе знать не надо.

Может быть, когда-нибудь потом

Ты мне сам расскажешь понемногу,

По каким путям, каким дорогам

Возвратился ты в родимый дом.

Но сейчас неосторожным словом

Не взмутим мы горечь этих лет

Будем пить за то, что вместе снова,

И за тех, кого уж с нами нет.

Ты ушел таким веселым, юным,

В золотом сияющем пушке

Вижу я, серебряные струны

Протянулись на твоем виске

Это жизнь своей тяжелой лапой

На тебе оставила свой след...

Будем пить, чтоб только не заплакать,

Будем пить за тех, кого уж нет...

И за то, что все же ты отмечен,

Что ты взыскан горькою судьбой.

Будем пить в сегодняшнюю встречу,

Будем молча пить, мой дорогой!

1943

Седьмое февраля

И каждый год Седьмого февраля

Одна с упорной памятью моей

Твою опять встречаю годовщину.

А тех, кто знал тебя, - давно уж нет,

А те, кто живы, - все давно забыли.

И этот, для меня тягчайший день,

Для них такой же точно, как и все,

Оторванный листок календаря.

1969

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Абаза А.А. 113

Абаза (урожд. Штуббе) Ю.Ф. 68, 113

Авксентьев Н.Д. 321, 376

Азеф Е.Ф. 132

Аккерман Р. 147

Аксельрод Е.Г. 480, 507

Аксельроды 445

Алдан-Семенов А.И. 92, 130-131, 141, 481

Александр III 53, 447

Александров А.И. 256

Александров А.Н. 136

Александров Влад. 300

Алексеев М.В. 119, 123, 156, 163, 178, 193, 195, 198, 256

Алексеевский А.Н. 316-317, 321-323, 374

Аллой В. 44, 104

Алтайский В.Н. 351

Алтайских 331, 378

Альтфатер В.М. 80, 121

Амфитеатров А.В. 300-301

Андаева Р.Г. 468, 507

Андерс В. 135

Аничкова Н.А. 136

Анненков Б.В. 321, 377

Антонова В.С. 441-442, 446, 468, 495, 507

Антоновы 441-442, 446

Апрелев 359

Апушкин А.Н. 40, 42, 140-141, 341, 356

Апушкина М.Н. 341

Аргнольд Э.А. 24

Асано 266

Асано Наганори 280-281

Асикага (Муромати) 230-231, 238, 271

Асикага, Такаудзи 244

Ауслендер С.А. 308

Архипов А. 434

Барановская О.А. 50, 106

Баратов Н.Н. 151-152, 154-155, 251-252

Басманова М.П. 468, 507

Баткин Ф. 193

Баумгартен Д.Л. 86-87, 126

Баумгартен Л. 86-87, 126

Бах И.С. 52-53

Бегичев Н.А. 32

Безуар В.В. 207, 243

Бекаревич М.О. 346-348, 351

Бекетова (Блок, Кублицкая-Пиоттух) А.А. 71, 114

Бекетова М.А. 71, 113-114

Бекман-Щербина Е.А. 107

Беллинсгаузен Ф.Ф. 14

Белов М. 326

Белоусов Е.Я. 54, 109

Берг М.В. 118

Беренс Е.А. 295, 298-300

Берман М.Д. 328, 330, 378

Бесси-Левина Р.Я. 107

Бетховен Л., ван 145, 147

Бибиков М.М. 113

Бикель Т. 469, 484

Бируля (Баляницкий-Бируля) А.А. 15, 20

Бирштейн В.Я. 44, 467, 507

Бирштейн М.А. 116, 413, 507

Бирштейн Я.А. 116

Бирштейны 445

Блаженный Августин 36

Блок А.А. 71, 113-114

Блок А.Л. 71, 113

Богданов К.А. 118

Боголепов С. (см.: Сафонов И.К.)

Боде А.А. 399

Болдырев А.В. 324-325, 362

Бондарчук С.Ф. 450

Бонч-Бруевич М.Д. 301

Борисов А.П. 208

Боровичка 130

Боровский А.К. 109

Бородин А.П. 112

Брежнев Л.И. 459

Брусилов А.А. 163

Брусилов Г.Л. 24

Брусилов Л.А. 284

Будберг А.П., барон 29, 46

Булгаков М.А. 458, 486

Бунаков-Фундаменский И.И. 208

Бунге Н.Х. 110

Бурсак И.Н. 132, 314

Бурынин 369

Вальчак 334, 378

Вайнонен В.И. 445, 456, 464,

467, 484, 507

Вайнонен Ф. 467

Вандеркампф 341

Васильковский С.Ф. 256

Вахтин Б.В. 256

Введенский А.И. 112

Величанский А.Л. 44, 467, 479, 495, 504-505, 507

Вербицкий В.Р. 325

Вердеревский Д.Н. 120, 123

Верман В. 121

Верховский А.И. 120, 170

Веселкин М.М. 144-146

Веселовский Н.И. 20

Вильгейм II Гогенцоллерн 218, 238, 244

Вилькицкий А.С. 23

Вильсон (Уилсон) Т.В. 268, 282

Винавер М.Л. 95, 101, 135

Виноградов В.В. 136

Вирен Р.Н. 122

Витте С.Ю. 110

Власов Ю.П. 503

Воеводский (Вольский) В.С. 339-342, 379

Воеводский С.А. 25, 339, 379

Войцеховский С.Н. 7, 44

Волжина М.А. 102, 136

Волконский А.М. 500, 507

Волковицкий 163

Вольский (см.: Воеводский В.С.)

Вольские 341

Вологодский П.В. 125, 321, 322, 377

Ворошилов К.Е. 136

Воскресенский 359

Восленский М. 132

Врангель П.Н. 130

Врубель М.А. 415, 462

Вуич И.Э. 207, 243, 252, 256, 359

Высоцкий В.С. 469, 484

Вышнеградская В.И. (см.: Сафонова В.И.)

Вышнеградская (урожд. Доброчеева, по первому браку Холодова) В.Ф. 59, 110

Вышнеградская Н.И. 114

Вышнеградская (в замужестве

Филипьева) С.И. 111, 114

Вышнеградский А.И. 111

Вышнеградский И.А. 59, 110, 114, 455, 477

Гавен Ю.П. 199

Гаврилин М.А. 373

Гайда Р. 7, 45, 321

Гарин Э.П. 112

Гедике А.Ф. 107

Гедикян В.М. 467

Гедикян Т.П. 467

Гедикяны 81-82, 477-479

Гельшерт Н.А. 24

Герарди 86, 126

Герасимов А.М. 123

Геркен-Миттерман 300

Гернет Н.В. 395

Гернштейн Л.Я. 316, 324-325, 374

Гессен И.В. 45-46

Гефтер М.Я. 495

Гиацинтова С.В. 507

Гинденбург П., фон 238, 244, 254, 277

Глазунов А.К. 106

Глебова Л.Н. 429

Глебова Т.Н. (см.: Стерлигова Т.Н.)

Глебов 368

Гленон (Гленнон) Дж.Г. 124, 202-203, 207, 209

Гнесина Е.Ф. 136, 446

Гнесины, сестры 107

Гоголь Н.В. 415, 418

Гольденвейзер А.Б. 107

Гольдони К. 397

Гольц К., фон дер (Гольц-паша) 262, 278

Горжевская Е.Д. 44, 467

Горохов А.Н. 337, 359, 379

Горохова Е.Н. 337

Гороховы 337

Горький А.М. 102, 132

Горький М.М. 102

Грабовский 147

Грановская Н.Ю. 467

Грей Э., сэр 83, 125

Григ Э. 67, 145

Григорович Д.В. 110

Григорович Д.П. 216

Григорович И.К. 46, 121

Громов К. (см.: Перченок Ф.Ф.)

Гроссман В.С. 410

Грот 118

Гуль Р.Б. 498

Гуно Ш. 113

Гурко (Ромейко-Гурко) В.И. 255-257

Гусарев 336

Гучков А.И. 165, 174, 182, 198, 201, 255

Давидов (Давыдов) К.Ю. 67, 113

Давыдов 324-325

Даль Г.Н. 327, 355-358, 360, 378

Дарьин 368-369

Джулиан Д. (см.: Чикваидзе Ю.)

Денике В.П. 323-324, 374, 377

Деникин А.И. 31, 126, 129, 154, 183, 198, 201, 207, 283, 300, 376, 378

Демидова 425

Дербер П.Я. 125, 377

Джеллико Д.Р. (виконт Джеллико Скапа) 34, 210-211, 214-215, 228, 230

Дзержинский Ф.Э. 95, 101, 134-136

Диккенс Ч. 485

Дитерихс М.К. 128, 131, 321, 376-377

Дмитриев В.В. 112, 349, 379, 413, 419

Дмитрий, архиепископ Таврический и Симферопольский 145, 148

Добкин А.И. 44, 497

Довбня 362

Домбровский А.В. 156, 164

Достоевский Ф.М. 113

Дроков С.В. 44-46, 142, 504

Дубровин 316

Дудоров Б.П. 236, 243, 249, 359

Дулов А.А. 469

Думбазде 330

Дутов А.И. 321, 377

Духонин Н.Н. 282

Дыбенко П.Е. 273, 283

Дыбовская (урожд. Смыслова) К.А. 217-218

Дыбовский В.В. 211, 216-217

Дюма А. (отец) 303-304

Евгенов Н. 46

Егоров Г.В. 45-46, 481

Ежов Н.И. 135

Екатерина I 77

Елена Павловна, вел. кн. 113

Еллинек Г. 174

Елкин А.С. 121, 130, 483

Епанчин 357, 359

Ербанов М.Н. 132

Есютин Т.В. 121

Жанен М. 127, 129-130

Житков Б.С. 112, 404, 441, 464

Жульцов 367

Зазунов 303

Занкевич М.И. 42, 130, 140

Зарудный А.С. 201, 205, 208

Зархин Б.И. 44

Захаров 354, 364

Захаров 437

Званцева Е.Н. 107

Зеберг Ф.Г. 15

Зейденберг С.М. 8, 107

Зернин А. 45

Зимин С.И. 113

Зубарева Л.Н. 461, 481, 485, 490, 507

Иванов А. 345

Иванов Л.Л. 146

Иванов М.В. 120

Иванов 344

Иванова (урожд. Говалова, по первому браку Лаврова) М.С. 144, 146

Иванова Н.В. 345, 367, 379, 399-400, 408-409, 412, 423, 425-427, 439

Ивлев Л.С. 325

Иловайский Д.И. 180, 184

Иоанн Звездинский 65-66

Иоанн Златоуст 36

Иосимитсу, Тосиро 231-232, 265

Иосихиро (Го-но-Иосихиро) 231-232, 240, 261, 266

Иоффе А.Е. 44, 166

Иоффе Г.З. 141, 207

Ипполитов 351

Ипполитов-Иванов М.М. 62-63, 68, 106, 113

Ишаев В.И. 132, 314

Ихара 126

Кабат (урожд. Сафонова) А.И. 50, 58, 60, 62, 66, 106

Калинина Ф.С. 460-461

Калистов Н.Д. 256

Каменский Ф.Ф. 118

Камошито 276

Капнист А.П. 154

Капнист М.Р. 431, 450-451, 459, 461-462, 468, 483, 500

Капнист Р.Р. 431

Каппель В.О. 93, 128, 131, 378

Карпова С.С. 367, 409

Карнаух 346

Карновичи 441

Кароль (рум. король) 183

Каськов М.М. 256

Катков М.Н. 118

Като Канъю 282

Като Катаеси 266, 282

Като Томосабуро 282

Кашкаров Ю.Д. 43, 468, 498

Каянус Р. 69, 113

Керенский А.Ф. 37, 81, 124, 170, 174, 178-179, 182-183, 198-201, 203, 207, 227, 256, 272, 274, 283, 321, 376

Кетриц Ю.Э. 256

Киаковский 337

Кира Ёсинака 280-281

Киров С.М. 96, 345

Кладт А.П. 130

Клаузевиц К. 237, 244, 276-277

Клафтон А.К. 91, 128-129

Клеванский А.Х. 124

Кленгель Ю. 109

Клиберн, Ван 107

Клодт фон Юргенсбург Г.А. 24

Книпер (Сафонова, Тимирева) А.В. 7-9, 12-13, 16, 28, 32, 35-36, 38-46, 49, 59-61, 63-64, 66, 68-80, 83-107, 111-112, 114-117, 122-126, 130, 132-136, 139-141, 143, 146-147, 149-150, 152-155, 157-158, 160-161, 166-168, 171-172, 175-206, 208-210, 214-221, 223, 225-227, 229, 232-234, 236, 241-242, 247-260, 262, 272, 276, 284-298, 300, 302-310, 313-318, 321-322, 373, 378, 380, 383-385, 387-399, 401-404, 407-437, 439-440, 442-443, 445-452, 454-463, 500-507, 515-516

Книпер В.К. 9, 97-98, 135-136, 340, 343-344, 347, 355, 427, 436, 441, 479, 498

Книперы 349

Коковцов В.Н. 125

Козловский И.С. 136, 446

Кокорев 363

Колечицкий Д.Б. 207

Коломейцев Н.Н. 15

Колосков 371

Колчак А.А. 117

Колчак А.В. 7-32, 35-46, 49, 73-81, 83-93, 104-106, 114-132, 139-142, 146-152, 154-155, 157-158, 160-165, 168-236, 238-244, 246, 248-260, 262-263, 266, 272, 274, 276, 279-281, 284-298, 300, 302-310, 313-322, 325, 331-333, 339-340, 343, 345, 347, 351, 353-356, 360, 374-379, 383, 412, 436, 482-483, 498, 500-503, 506, 512, 516

Колчак А.Р. 118

Колчак А.Ф. 117

Колчак В.И. 12, 119

Колчак (урожд. Посохова) О.И. 13

Колчак, Маргарита 13, 118

Колчак-паша 12

Колчак Р.А. (Славушка) 40, 45-46, 74-75, 79, 118-119, 141, 150

Колчак (урожд. Омирова) С.Ф. 16, 18-19, 35-36, 40, 74-75, 78-80, 89-90, 118, 140-141, 147, 167-169, 256

Колчак, Татьяна 13

Колчаки 8, 75

Комелов М.М. 307-308, 320, 359, 376

Комнины 151, 154

Кондратьев В.А. 130

Конинген Грин, сэр 235, 242, 246, 248, 251, 255

Конрад Н.И. 244

Константин Константинович, вел. кн. 19

Конфуций (Конфуциус, Конфу-Цзы, Кун-Фуцзы, Кун-Цю, Кун-Цзы) 235, 237, 243-244

Конюс Г. 301

Коптяев 300

Корнеев 116

Корнилов Л.Г. 82, 123, 174, 198, 227, 283

Косинский А.М. 167-168

Котетсу (Котейсу), Нагасоне 261, 266, 275, 277

Кофер А. 325, 378

Кошталева Е. 467

Кравченко А.С. 116, 444

Крашенинников 87

Крашенинников П.И 78, 119

Крашенинников С.П. 77, 119

Крашенинникова (урожд. Грюнберг) Е.И. 77, 78, 119

Крашенинникова М.П. 77, 119

Крашенинниковы 78, 82, 87

Крейн Ч.Р. 111, 340, 379

Кривенко А. 140

Кривошеин Н.И. 467, 505

Кривошеина Н.А. 494

Кривошеины 445, 458, 461

Кроми, Фрэнсис Ньютон Аллен 298, 302

Кропоткин Н.А. 140

Крылов А.Н. 121

Крыленко Н.В. 273-274, 282

Кублицкий-Пиоттух А.А. 71, 114

Кублицкая-Пиоттух С.А. 114

Кузнецов 338, 357

Кузнецов И.С. 256

Кудашев И.А. 69, 113, 125, 286

Куликов В. 373

Купецкий В.Н. 46

Курилец А.Г. 360, 368

Кюи Ц.А. 300

Лабарданы (см.: Стерлиговы)

Лазарев М.П. 14

Лазарева-Станищева М.С. 467

Лазуко А.К. (Жираф) 468

Ламанский В.И. 20

Лампе А.А., фон 130, 140

Ларионов А.М. 128

Лачевский 332

Лебедев В.И. 203, 320-321

Лебедев Д.А. 376

Лебедевы 410

Левин И.А. 107

Левицкая М.Л. 205, 207

Левицкий Г.А. 207

Левицкий С.А. 36, 141

Лейхтенбергский Г.Н., герцог 130, 140

Ленин В.И. 31, 37, 131-132, 134, 174, 209, 273

Леопольд Баварский 286

Лермонтов М.Ю. 81

Лесков Н.С. 485

Лессман 109, 129

Лешетицкий Т.О. 106

Ливен А.А., кн. 25

Ливен А.П., кн. 130

Лиман фон Сандерс, Отто 262, 278

Лимчеры 445, 459

Линк К.П. 442-443

Линк П.Ф. 443, 445

Линки 442-443

Лист Ф. 113

Лифшиц А.Е. 464, 467, 469, 480-481, 486, 494, 507

Лифшиц В.Г. 467

Лифшиц Е.Л. 480, 507

Лифшиц И. 425, 431

Ллойд Джордж, Дэвид 268, 282

Ловкова В. 498-499

Логинов 116

Лондон Д. 116, 444

Лоренц Мейер Э. 250, 252

Лукин В.К. 200-201

Лукьянчиков Г.И. 316, 323, 374

Львов Г.Е. 178, 198, 200, 203

Львов Н.Г. 256

Ляшенко К.Г. 42, 137

Мазурин 344

Майков А.Н. 110

Майошин (Миочин Мунесуке,

Миочин Нобуе) 230-231

Макаров С.О. 117, 122

Макдональд, Джемс Рамсей 209, 215

Макензен А., фон 254, 256, 277, 284

Максимов А.С. 122

Максимов В.Е. 45, 503

Маленков Г.М. 136, 370, 380, 422, 435

Малер Г. 485

Малков Н.П. 300

Малиновская Е.К. 350

Малютин В.М. (Кит) 44, 467, 476, 494

Малянтович В.Н. 135

Мандельштам Н.Я. 506

Маннергейм К.Г. 30, 126

Марий Гай 180, 183-184

Мартьянов А.А. 320, 376

Марцелло Н.Ф. 300

Масамуне (Горо Осадзакхи) 231-232, 261, 265-266, 280

Масарик Т.Г. 123

Массена А. 273, 284

Матиссен Ф.А. 23

Махарина М.И. 53, 109

Махмуд Тоска 48

Мейерхольд В.Э. 81, 108-109, 111

Мейлах М.Б. 467, 498

Мезенцов (Мезенцев) А.М. 207, 252, 255-256

Мельгунов С.П. 105

Менделеев Д.И. 110

Менухин И. 109

Меньшов В.В. 467, 505

Меньшова Н. 467

Меркуловы, братья 128

Мериме П. 519

Метнер Н.К. 107

Миллер Е.К. 126

Милюков П.Н. 195, 198, 201, 207

Миляева 362

Минамото Еритомo (Нойоритомо) 231, 238-239, 244-245

Минин А.Н. 24

Миних Б.К., барон 12, 118

Михаил Александрович, вел. кн. 82, 163

Михайлов Б.Н. 439

Михайлов И.А. 320-321, 375

Михайлов С. 348

Михайлова А.Е. 468

Михайлова Е.П. 439

Мод Фредерик 155, 247, 251

Молодяков 372, 435

Молоствова (урожд. Букналь) Е.Г. 42

Мотовилов Г.Н. 113

Мотовилов Н.Г. 113

Мочалов Ю. 464

Муравьев Н.К. 101, 135-136

Мурамаса 265, 280

Мурашев В.В. 114-115, 147

Муромцев 345

Мусоргский М.П. 112, 413

Менций (Мэн-Цзы) 237, 244

Накашима 126, 319, 375

Нансен, Фритьоф 14

Наполеон Бонапарт 31, 273

Небольсин А.К. 122

Некрасов В.П. 462

Некрасов Н.В. 273, 283, 494

Немитц А.В. 170

Непенин А.И. 81-82, 119, 122, 144, 146, 160, 164-165, 225

Нестеров А.Г. 130, 132

Нестеров М.В. 112

Неупокоев К.К. 24, 107

Николаев Л.В. 107

Николай I 57, 119

Николай II 61, 78, 82, 119, 162-163, 257

Николай Николаевич, вел. кн. (младший) 151-152, 154-155, 163

Новосильцев Л.Н. 207

Новицкий П.И. 256

Нокс А.У. 319, 320, 375

Нольде Б.А. 24

Оболенская, кн. 8, 107

Обухова Н.А. 136, 447

Овен 341

Овчинникова А.М. 373

Одя (см.: Тимирев В.С.)

Ожин-Тенно (Одзин) 239, 245

Оиси, Ёсио 280-281

Ойстрах Д.Ф. 136, 446

Оку, Ясуката 272, 283

Окуджава Б.Ш. 469

Олейников Н. 429

Оленин П.В. 16, 19

Ольшевская О.П. 404-405, 416-417, 439, 457-458, 460-461, 464, 476, 491-494

Ольшевский И.А. (Иван) 68, 455, 458, 461, 471, 475-477, 491

Омиров Ф.В. 118

Омирова (урожд. Каменская) Д.Ф. 118

Орджоникизде Г.К. 134

Ориген 36, 145, 148

Орлов В.И. 256

Орлов Н.В. 318, 375

Ошмарин В.Ф. 328

Павлова Т.Ф. 43, 311

Павелецкий А.К. 144, 147

Павлуновский И.П. 94, 134, 326, 330-331, 378

Палицын Ф.Ф. 284

Пастернак Б.Л. 485

Патти, Аделина 56, 109

Пепеляев А.Н. 91, 128-129, 132, 313-314, 332, 378

Пепеляев В.Н. 91, 128-129, 131, 314, 378

Перцевы 411

Перченок Ф.Ф. 47, 49, 136-137, 311, 495-497

Петерс Я.Х. 134

Петр I 77

Петров Н.П. 178, 183

Петров-Водкин К.С. 107, 109, 112

Петрункевич 359

Пешков М.А. 102, 132, 136

Пешков Н.Ф. 338-342, 349, 356-359, 379

Пешкова Д.М. 100, 136

Пешкова (урожд. Волжина) Е.П. 49, 94-103, 132-136, 327, 378, 409, 422, 427

Пешкова М.М. 136

Пешкова (Татарская) Н.Н. 445

Пикуль В.С. 482-483

Пилкин В.К. 123

Пинаевы 395

Писарев Л.А. 467

Платонов А.П. 163-164, 201

Плеске 290, 296, 300

Плеске Д.Э. 205, 207, 296

Плеске (урожд. Сафонова) М.И. 106, 205-206, 292, 294, 299, 446

Плеске Э.Д. 56, 109

Плеханов Г.В. 198

Плутарх 184

Победоносцев К.П. 148

Погорельский В.Е. 256

Погуляев С.С. 118, 150, 160, 165

Подгурский Н.Л. 74, 77, 117, 119, 317, 374

Поленов В.Д. 379

Полонский Я.П. 110

Попко И.Д. 108

Попов К.А. 44-45, 316, 323-325, 374

Попова-Муромцева А.В. 345

Пороховщиков А.А. 112

Посохова (см.: Колчак О.И.)

Постельникова М. 148

Постельникова С.Ю. 148

Потоцкий Ц.Е. 325

Прокопенко Т.П. 373

Прокофьев С.С. 484

Прошляков С.М. 371

Путилов А.И. 318-319, 374-375

Пушкин А.С. 58

Пышнов В.М. 256

Пэн 210-211, 215

Радко-Дмитриев Р.Д. 117, 225, 227

Развозов А.В. 79, 120-121, 297, 301

Развозова (урожд. фон дер Остен-Дризен) М.А. 79, 121

Раскольников Ф.Ф. 243

Распутин Г.Е. 80, 502

Ренцев 364, 368

Реньо, Эжен Луи Жорж 303-304

Репин И.Е. 112

Римский-Корсаков Н.А. 147

Рогинская И.Н. 445, 461

Рогинский А.Б. 104

Родзянко М.В. 122, 155, 162, 198

Розен, барон 80

Розенфельд Б.М. 44, 107

Романов В.В. 40, 79, 115, 120, 189, 193, 195, 206, 208, 248, 252, 289, 295-297, 299, 356, 359

Рубинштейн А.Г. 113

Руденко Р.А. 136, 370, 380

Румянцев 363

Рут, Элиу 202-203, 207, 209

Рыбалтовский Б.Н. 83, 124

Рыбкин 340-342

Рыкачев М.А. 20

Рябиков П.Ф. 141

Савич Н.В. 21, 46

Салин Д. 372

Салов Н.С. 256

Салтыков-Щедрин М.Н. 36

Самсонов А.В. 284, 291, 294

Сафонов, Вас. Ильич (отец Сафоновой Анны Вас.) 51-55, 57, 60, 62-67, 69-73, 84, 106-113, 125, 293-294, 296, 299-301, 384, 436, 446, 507-508

Сафонов, Вас. Ильич (сын Сафонова Ильи Кир.) 461, 475, 477, 485, 490

Сафонов, Ив. В. 53, 60-63, 66, 109, 384, 493

Сафонов, Илья В. 53, 60, 62-63, 67, 72, 109, 111, 135, 440

Сафонов, Илья Ив. 50, 52, 60-61, 108, 111

Сафонов (Боголепов) И.К. 43, 47, 49, 106-107, 302, 311, 379-380, 383, 386-387, 389-391, 393-394, 396, 398, 402-405, 408, 410-414, 416, 418, 420, 423-424, 426, 431, 433, 438-440, 452, 461, 463, 465, 471, 474, 476-477, 479, 481-492, 494-497, 500-503, 506

Сафонов С.В. (Сережа) 52, 60-61, 66, 71-72, 111, 290-291, 294, 299

Сафонова А.В. (см.: Книпер А.В.)

Сафонова Ал-ра В. 60-62, 111, 493

Сафонова, Анаст. В. 60-62, 111-112, 493

Сафонова (урожд. Фролова) А.И. (буленька, бусенька) 50, 52, 55-61, 108, 471-472

Сафонова, Вар. Вас. 50, 60, 63-64, 66, 107, 109, 384, 422-423, 520

Сафонова (урожд. Вышнеградская) В.И. 52, 55, 57, 60, 62, 64, 66-72, 85, 108, 113-114, 296, 300, 329, 399, 441

Сафонова Е.В. (Тюля) 60, 94, 107, 112, 135, 349, 370, 379, 383-384, 386-387, 389, 394, 404, 408-409, 420, 422-425, 427-428, 433-434, 439, 441-442, 447-452, 456, 459-460, 463-464, 467, 472, 476, 485, 489-490, 493, 495, 503, 507

Сафонова (Крейн-Сафонова) М.В. (Муля) 60, 63-64, 109, 111-112, 348, 379, 384, 449

Сафонова М.И. (Машка) 438-439, 455, 459, 471, 472-474, 476

Сафонова М.И. 110

Сафонова О.В. 52, 60, 62, 81, 107-109, 383-384

Сафонова, Софья 59

Сафоновы 41, 43, 105, 108-109, 112, 122, 293, 299, 384, 441, 493

Сахаров И.Н. 133

Сахаров К.В. 127-128, 332, 378

Сахарова-Полякова (Поленова) Е.В. 350, 379

Свердлов Я.М. 199

Свечин А.А. 120

Свешников А.В. 136

Свиньин А.Ю. 256

Свиридов Г.В. 485

Севрюгин, Алеша 44, 477

Севрюгин В.А. 44, 467, 477, 479, 494-495

Севрюгина, Маша 44, 477

Севрюгина О.И. 44, 467, 477

Седов Г.Я. 25

Селезнев В. 523

Семенов А.И. (см.: Алдан-Семенов А.И.)

Семенов Г.М. 126, 129, 318, 321, 375, 378

Семенов М. 128

Семенов-Тяншанский П.П. 20

Сенаторов 371

Сергеев В.С. 114

Серебренников В. 322

Середняков М.А. 385, 389

Середнякова Е.З. 446

Сигалович Е.М. 44

Сидоров Н.А. 360, 368

Сильвестр, архиепископ Севастопольский 36, 148

Симонова Л.Н. (Никаша) 64, 112

Синицина В.Г. 469-471

Склянский Э.М. 131

Скрябин А.Н. 107, 111

Смирнов 362

Смирнов И.Н. 131, 314, 329, 378

Смирнов М.И. 149-150, 162, 164-166, 170, 174, 178, 183, 198, 200-201, 204, 207-208

Смоленский 301

Смолин А.В. 460

Смородский К.А. 109, 383

Снегиревы 461

Соколова А.М. 359, 368

Соловьев М.М. 325

Солженицын А.И. 136, 458, 486

Сорокина И.В. 468

Соснин 369

Сосновский 342

Спиридонова Л.И. 166

Сталин И.В. 419

Старынкевич С.С. 320, 376

Стахевич М.С. 45

Степанов Н.А. 332, 375

Степанов Н.Н. 320, 339-340, 356-357, 359

Степанов Н.Н. (младший) 339, 379

Степанова В.Р. 339

Степановы 341

Стерлигов (Лабардан) В.В. 429-430

Стерлигова (урожд. Глебова) Т.Н. 429-431

Стерлиговы 31

Страхов Н.Н. 110

Стужина Э.П. 425, 467

Стырне В.А. 342, 379

Сукин И.И. 320, 376

Сулержицкие Д.Л. и М.Н. 411, 441

Сунь Ятсен (Сунь Вэнь) 281-282

Сунь-Цзы, Сун (Сон, Бу) 34, 237-238, 244, 252

Сухово-Кобылин А.В. 421

Сушон, Вильгельм 37, 159, 165

Сципион де Кампо И.М. 153, 155

Сыровой Я. 127

Тавастшерна А.А. 147, 205, 207

Тавастшерна Г. 144, 205

Таганцева Л.С. 108

Танака Джиичи, барон 120, 126, 310, 319, 375

Танге, Татебе 266, 282

Танеев С.И. 106-107, 301

Татарский В. 490

Татарская (Пешкова) Н.Н. (Натуся) 44, 438, 490

Тельберг Г.Г. 320, 376

Тертуллиан, Квинт Септимий Флоренс 36, 145, 148

Тетюкова 304

Тимирев В.С. (Одя) 9, 73, 78, 81, 85, 98, 114, 116-117, 136, 146, 150, 329, 339, 343, 345, 355, 366, 379, 385, 438, 441-445, 451, 461, 479, 486, 506, 512

Тимирев К.Н. 149

Тимирев С.Н. 9, 25, 35, 73, 77, 80-82, 85, 114-122, 125, 143, 146, 149-150, 287, 294, 299-300, 317, 345, 348, 355, 360, 374, 427, 482

Тимирева А.В. (см.: Книпер А.В.)

Тимиревы 9, 114-115, 122, 146, 149

Тихомиров М.И. 92, 130

Токугава, Иэясу 126, 277

Толль Э.В., барон 14-16, 18, 45-46

Толстой А.К. 102

Толстой Л.Н. 97, 461

Троицкий В.В. 461, 467, 473, 493-494

Троицкий Л.Д. 123, 174, 274, 302

Трубецкой В.В. 145, 148

Трухачев П.Л. 81, 117, 122

Трухачева (урожд. Мосолова, по первому браку Хельстрем) Е.А. 81, 122

Туляков И.Н. 164

Тургенев И.С. 112

Турчанинова Е.Д. 337, 379

Тютчев Ф.И. 93, 113

Уваров А.К. 499

Угаки, Кадзусигэ 279

Унгерн фон Штернберг Р.Ф. 134

Уинтер 341

Уншлихт И.С. 334, 378

Устрялов Н.В. 30, 46, 128

Уэллс Г.Д. 76, 119

Фабрицкий С.С. 145, 148

Фадеев 116

Фалькенгайн, Эрих фон 262, 278

Федорченко С.З. 350

Федотов Б.Ф. 130, 141

Фейт А.Ю. 135

Фельдман 378

Фельдман М.С. 314, 331, 374

Фигнер В.Н. 133, 135

Филипьев Н.И. 114

Филипьева Н.Н. (Шина) 349, 439, 455-456, 458, 481

Филипьева, Оля (см. также: Ольшевская О.П.) 465, 476-477, 491-493

Филипьева (урожд. Вышнеградская) С.И. 111, 114

Фома Кемпийский 36, 145, 148

Фомин Н.Г. 144, 147

Фортуньянц В.Н. 301

Фридрих II (Великий) 118

Фудзивара 244

Хайбулин 339

Ханжин М.В. 129

Хар, Такаси 279

Харитоненко И.П. 61, 112

Харитоненко П.И. 61, 112

Хасэгава (Хасегава), Ёсимихи 272

Хатиман (Хасиман) 239, 244-245

Хачатурян А.И. 446

Хизахидэ, Ямоно Конъюро 34, 37, 261, 263-267, 272, 275, 278, 282, 377

Хлебникова О.Н. 459

Хлопков 361

Ходжо 238-239

Ходжо, Мази 239

Ходзе, Масако 231, 244-245

Ходсон 338, 341-342, 356-357, 360, 366

Холмский М.Н. 144, 147

Холодова (урожд. Вышнеградская, в замужестве Бертельс) В.Н. 111

Холявченко 434

Хорват Д.Л. 84-85, 125-126, 320, 375

Хоригоши 268

Хрущев Н.С. 136, 380, 436, 458

Цецилия Святая 64, 112

Цингер Н.Я. 20

Чайковский П.И. 67, 106, 112, 145, 147, 301

Чайковский Ю.В. 45

Чарнок 341-342

Чемберлен Б. 281

Червен-Водали А.А. 128

Черкасова А. 473

Черкасова М.В. 467, 473

Чернышев Ф.Н. 20

Чехов А.П. 108, 422

Чикваидзе, Юлия (Джулия Джили) 111

Чингисхан (Тэмуджин, Темучин, Темцу-дзин) 264, 279

Чистохвалов 502

Чмыхало 481

Чудновский К.И. 112

Чудновский С.Г. 118, 132, 324-325, 374, 377

Чупров А.И. 108

Шавров А.В. 142

Шапошников В.Б. 451

Шапошникова (Середнякова) Е.М. 387

Шапошникова Н.В. 44, 386-387, 404-405, 451, 467

Шапошниковы 56

Шацкая В.Н. 136

Шварц А.В., фон 151, 153-154, 297, 302

Шекспир У. 36, 39, 310

Шестаков Н.Я. 349-350, 379

Шестакова (урожд. Глен) Н.В. 350, 379

Шестаковы 445

Шиллер, Иоганн Фридрих 36, 310

Шинкарев Л.И. 45, 130, 132, 483, 503

Шипунов С. 464, 467

Шипуновы-Черкасовы 461

Ширшов 435

Ширямов А.А. 132

Шишкин В.И. 142

Шленский 362

Шлыкова Н.М. 52, 441

Шлыковы-Перцевы 411

Шляпников А.Г. 163, 170

Шмидт П.П. 163

Шокальский Ю.М. 20

Шорин В.И. 134

Шостакович Д.Д. 136, 446

Шульц Г.К. 214, 216

Шумиловский Л.И. 128

Шутов Д.И. (Граф) 460-461

Щасный А.М. 121

Щеглов А.Н. 26, 32, 46

Щербатский Ф.И. 20

Щербачев Д.Г. 179, 183

Щесневская А.И. 335-336

Щетинин А.А. (Лоло) 144, 146

Эбергард А.А. 119, 193

Эверарди К. 67, 108, 113

Эйдис 442

Эрдели К.А. 136, 446

Эрдман Б.Р. 112

Эссен Н.О., фон 26-27, 73-74, 116, 121

Юденич Н.Н. 126

Юдин 336

Юдина М.В. 466-467

Юров 364

Юрьева Н.Д. 410

Юрьевы 410

Ягода Г.Г. 97, 135, 339, 355, 379

Яковлев А.А. 256

Ямагато, Аритомо 282

Ямато, Соко 278

Яньков Б. 442

Яньков В.Ю. 441-442

Ярошенко Н.А. 52, 108

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АН СССР - Академия наук СССР

Бамлаг - Лагерь по строительству Байкало-Амурской магистрали

в.м.н. - высшая мера наказания

ВМФ - военно-морской флот

ВНИИ - Всесоюзный научно-исследовательский институт

ВРК - Военно-революционный комитет

ВСХВ - Всесоюзная сельскохозяйственная выставка

ВЧК - Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем

ВХУТЕИН - Высший художественно-технический институт

ГА РФ - Государственный архив Российской Федерации (бывший ЦГАОР СССР)

Генмор - Главный морской штаб

ГМИИ им. Пушкина - Государственный музей изобразительных искусств им. А.С.Пушкина

го - городское отделение

Горком - городской комитет

Губчека - губернская чрезвычайная комиссии

ГУ ГБ НКВД СССР - Главное управление государственной безопасности НКВД СССР

Гулаг - Главное управление исправительно-трудовых лагерей ОГПУ (с апреля 1933 г. - Управление лагерей и трудовых поселений ОГПУ)

ГЭ СЛО - Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого океана

д. - дело (единица хранения)

ДВР - Дальневосточная республика

Е.И.В. - Его Императорское Величество

ИАН - Императорская Академия наук

ИЗО - кружок изобразительного искусства

ИМЛИ - Институт мировой литературы им. А.М. Горького

ИРГО - Императорское Русское географическое общество

ИРМО - Императорское Русское музыкальное общество

Исполком - исполнительный комитет

ИТЛ - исправительно-трудовой лагерь

Карлаг - Карагандинский исправительно-трудовой лагерь

КВЖД - Китайско-Восточная железная дорога

КВЧ - культурно-воспитательная часть (в лагере)

КГБ СССР - Комитет государственной безопасности Совета Министров СССР

к.д. - кадеты, члены партии народной свободы

К.К. - Красный Крест

КОМУЧ - Комитет членов Всероссийского учредительного собрания

КРО ОГПУ - Контрреволюционный отдел ОГПУ

л. - лист

МБ - Министерство безопасности

МГО - Мосгуботдел

МГПУ - Московское городское политическое управление

МГЧК - Московская губернская чрезвычайная комиссия

МГШ - Морской Генеральный штаб

МК - Московская консерватория

МО ИРМО - Московское отделение Императорского Русского музыкального общества

МХАТ - Московский художественный академический театр им. А.П.Чехова

Наркомтяжпром - Наркомат тяжелой промышленности

НКВД СССР - Народный комиссариат внутренних дел

НКПС - Народный комиссариат путей сообщения

НРА ДВР - Народно-революционная армия Дальневосточной республики

н.п. - населенный пункт

НЭП - новая экономическая политика

ОГПУ - Объединенное государственное политическое управление при Совете Народных Комиссаров СССР

о/м - отделение милиции

ОО - Особый отдел (ОГПУ)

оп. - опись

ОСО при МГБ СССР - Особое совещание при Министерстве государственной безопасности СССР

отд. - отделение

ОЦР ОГПУ - Отдел центральной регистрации ОГПУ

ПКК - Политический Красный Крест

пред. - председатель

ПСР - партия социалистов-революционеров

ПЦ - Политцентр, Политический центр

РАБИС - Профсоюз работников искусств

РГА ВМФ - Российский государственный архив военно-морского флота

РККА - Рабоче-крестьянская Красная Армия

РКП(б) - Российская коммунистическая партия (большевиков)

РПЭ - Русская полярная экспедиция

РСДРП - Российская социал-демократическая партия

РУСКАПА - Русско-канадско-американское пассажирское агентство

с.-д. - социал-демократ

секретотдел - секретно-оперативный отдел

Сибревком - Сибирский революционный комитет

СМ - Совет Министров

СНК - Совет Народных Комиссаров

СР и СД - Совет рабочих и солдатских депутатов

с.-р. - социалисты-революционеры

ст. - старший

СТО - Совет Труда и Обороны СССР

УВД - Управление внутренних дел

УК - Уголовный кодекс

УМ - Управление милиции

У.Н.Р. - Украинская Народная Республика

УСО ГУГБ - Учетно-счетный отдел ГУГБ

ф. - фонд

ФСБ РФ - Федеральная служба безопасности Российской Федерации

ЦА - Центральный архив

ЦГАОР СССР - Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР

ЦК - Центральный Комитет

ЦВИК - Центральный военный исполнительный комитет

ЧСА - Чехословацкая армия

ЧСК - Чехословацкий корпус

ЧФ - Черноморский флот

ЯО - Ярославская область

Подписи под фотографиями

Анна Васильевна Тимирева.

Гельсингфорс. 1915 г.

Александр Васильевич Колчак.

1919 г.

Анна Васильевна и Сергей Николаевич Тимиревы.

Гельсингфорс. 1915 г.

А.В. Колчак.

Черноморский флот. 1915 г.

Анна Васильевна и Александр Васильевич на войсковых учениях.

1919 г.

А.В. Колчак (сидит второй слева) с членами правительства.

Анна Илларионовна Сафонова, бабушка Анны Васильевны, бусенька.

1880-е годы.

Сафоновская "лесенка". Слева направо:

Василий Ильич, Варвара Ивановна, Илья, Сергей, Иван,

Анна, Варвара, Мария, Ольга, Елена.

Москва, 1906 г.

Варвара Ивановна Сафонова.

Санкт-Петербург, 1880 г.

Василий Ильич Сафонов с сыном Иваном.

Кисловодск, 1916 г.

Анна Васильевна Тимирева с сыном Володей (Одей).

Москва, 1922 г.

Анна Васильевна Книпер.

Фото из следственного дела No Н-501.

Март 1938 г.

Володя Тимирев.

Фото из следственного дела.

Март 1938 г.

Володя Тимирев незадолго до ареста.

Москва, 1937 г.

Анна Васильевна Книпер.

Бутафорская мастерская Рыбинского гордрамтеатра.

1949 г.

Елена Васильевна Сафонова с племянником Ильей.

Рыбинск, 1948 г.

Нина Владимировна Иванова,

близкая подруга Анны Васильевны в Рыбинске-Щербакове.

1949 г.

Анна Васильевна Книпер

в пионерском лагере "Горелая гряда" под Рыбинском.

Занятия кружка "Умелые руки". 1958 г.

Анна Васильевна Книпер с племянником Ильей и сестрой Еленой

в квартире на Плющихе.

Анна Васильевна Книпер (справа) с племянником Ильей

и сестрой Еленой на вечере памяти отца, В.И. Сафонова,

в Московской консерватории. 1959 г.

Фотографии для актерского отдела киностудии "Мосфильм".

1962-1963 гг.

Одно из последних застолий с Анной Васильевной. Декабрь 1974-го.

На заднем плане М.Р. Капнист, одна из ближайших подруг

Анны Васильевны.

Записка представителя ВЧК по Сибири Павлуновского

в президиум ВЧК об Анне Васильевне Тимиревой.

Название книги

Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

Книппер Анна Васильевна

Содержание