Летом, когда я закончила восьмой и перешла в девятый класс, я целыми днями слушала, как мама на все лады расхваливает пригороды Мейн-Лайн, лежащие по ту сторону старой Пенсильванской железной дороги. «Такое форсовое место», – заверяла она, добавляя, что я сама увижу, как живут другие, когда переведусь в тамошнюю школу. Словечко «форсовый» было мне в новинку, однако по тому, как мама понижала голос, я догадалась, что оно означает. Мама произносила его с той же вкрадчивой хрипотцой, что и продавщица в отделе женской одежды, когда втюхала маме кашемировый шарф, бывший ей не по средствам: «Он богато смотрится». «Богато». Волшебное словцо. Папа был иного мнения, когда мама попробовала и ему втереть то же самое, вернувшись с шарфом домой.

С первого класса я посещала женскую католическую школу Святой Терезы на Холме в городке, начисто лишенном признаков аристократизма, поскольку лежал он в двадцати пяти километрах от ближайшего пригорода, где обитала денежная аристократия. Конечно, я росла не в трущобах, – просто среди убийственно заурядных представителей среднего класса, мнящих себя сливками общества. Тогда я не подозревала, что у денег может быть возраст, что старые деньги «с историей» неизмеримо лучше. Мне казалось, что богатство – это блестящий «бумер» красного цвета (взятый в аренду) и аляповатый домище с пятью спальнями (заложенный и перезаложенный). Хотя нашего дутого капитала не хватало даже на однотипные безвкусные хоромы.

Настоящая учеба началась утром второго сентября 2001 года, когда я, вытирая потные ладошки о штаны, впервые переступила порог гуманитарного корпуса старшей школы Брэдли в Брин-Мор, пригороде Филадельфии. А все благодаря траве (попросту «травке», если хотите вогнать меня в краску, как папа). Если бы я сказала «нет», бегать бы мне по школьному двору католической школы, сверкая лоснящимися от масла для загара ляжками из-под кусачей шерстяной юбки, бездарно растрачивая один день за другим. Затем бы последовало венчание в Атлантик-сити, свадебка в аккуратной церквушке и претенциозные фотографии голенького карапуза – еще одна заурядная жизнь, каких полно на Фейсбуке.

Все началось с того, что мы с подружками решили «курнуть», – как-никак, мы уже в восьмом классе! – и, собравшись вчетвером у моей закадычной подружки Леи, вылезли на крышу через окно ее спальни. Там мы свернули косяк, который перекочевывал из одних напомаженных губ в другие. Ощутив чрезмерную реальность собственного тела – даже ногтей! – я чуть не задохнулась от испуга.

– Мне нехорошо, – захлебываясь от смеха и слез, выдавила я. Лея, тщетно пытавшаяся меня успокоить, сама зашлась в припадке истеричного хохота.

Мать Леи пришла разведать, что у нас за возня. В полночь она позвонила маме и гробовым голосом проговорила в трубку: «Кажется, девочки во что-то ввязались».

Поскольку я рано созрела и уже в пятом классе выглядела как Мэрилин Монро, родители уверовали, что именно я – мозговой центр нашего девичьего наркосиндиката. Ведь по мне сразу было видно, что я непутевая. Из королевы небольшого, всего в сорок человек, класса я в одночасье превратилась в назойливую муху, которую так и норовили прихлопнуть. Даже девочка, которая имела обыкновение совать в ноздри жареную картошку перед тем, как отправить ее в рот, не хотела сидеть рядом со мной.

В конце концов слух докатился до школьной администрации. Маму с папой вызвали к директрисе, людоедского вида женщине по имени сестра Иоанна, которая заявила, что мне придется подыскать другую школу. Мама фыркала всю дорогу домой и в конце концов решила отправить меня в одну из «элитных» частных школ в Мейн-Лайне: так больше шансов поступить в университет Лиги Плюща и выйти замуж за большие деньги. «Мы им покажем», – торжествующе заявила она, вцепившись в руль, словно в бычью шею сестры Иоанны. Переждав немного, я шепотом спросила: «А в Мейн-Лайне мальчики будут?»

На той же неделе мама забрала меня из школы пораньше, и через сорок пять минут мы очутились в самом сердце зеленого, увитого плющом Мейн-Лайна, где находилась школа Брэдли – частная, внеконфессиональная школа с совместным обучением. Председатель приемной комиссии дважды упомянула, что здесь, в Брэдли, училась первая жена Сэлинджера. Тогда, в начале двадцатого века, это был пансион для девочек. Я приберегла сей любопытный факт на будущее и неизменно выкладывала его во время собеседований с потенциальными работодателями и свекрами. «Да-да, я ходила в школу Брэдли. Кстати, вы знали, что там училась первая супруга Сэлинджера?» Быть невыносимой можно, только если сама знаешь, что невыносима. По крайней мере, это меня оправдывало в собственных глазах.

После обзорной экскурсии по школе пришла пора сдавать вступительный экзамен. Меня привели в роскошную столовую, похожую на пещеру, и усадили во главе длинного массивного стола. Гравировка на бронзовой табличке, висящей над дверью, гласила: «Зал Бреннер Болкин». У меня в голове не укладывалось, чтобы в англоговорящем мире кого-нибудь звали «Бреннер».

Экзамен почти стерся из моей памяти. Помню только, что следовало описать какой-нибудь предмет, не называя его. Я написала о своей кошке, в конце присочинив, как она спрыгнула с заднего крыльца под колеса машины, навстречу жестокой смерти. То, как в Брэдли торчали по Сэлинджеру, навело меня на мысль, что у них слабость к душевно неуравновешенным личностям. Я оказалась права: через несколько недель нас известили, что я получила стипендию и смогу закончить школу Брэдли с выпуском две тысячи пятого года.

– Волнуешься, солнышко? – спросила мама.

– Вовсе нет, – соврала я и выглянула в окно, не понимая, что она нашла в этом Мейн-Лайне. На мой неискушенный взгляд четырнадцатилетней девочки, здешние дома не шли ни в какое сравнение с оштукатуренным розовым амбаром, где жила Лея. Хороший вкус, как мне предстояло уяснить, заключался в хрупком равновесии между блеском и простотой.

– У тебя все получится! – Мама ободряюще потрепала меня по колену. Ее губы, обильно смазанные жидкой помадой, блестели на солнце.

Мимо нашего «бумера» прошествовала четверка девушек: на узких плечах – школьные рюкзаки с удобными лямками, стянутые в конский хвост белокурые волосы покачиваются, как плюмажи на спартанских шлемах.

– Да, мам. – Я закатила глаза; не из-за нее – из-за себя. Я была готова разреветься, свернуться клубочком у нее на коленях, чтобы она снова погладила длинными ногтями мою руку, пока я не покроюсь мурашками. «Пощекочи ручку!» – упрашивала я, когда ребенком прибегала к ней пообниматься.

– Беги, а то опоздаешь! – От поцелуя на щеке остался липкий след. «Пока», – буркнула я, свежеиспеченный несносный подросток. В то утро, за тридцать пять шагов до школьных ворот, я только репетировала будущую роль.

День начался с классного часа. У меня голова шла кругом, как в любовной горячке. В старой школе не было ни звонков с урока и на урок, ни разных учителей по разным предметам. Там класс был разделен на две группы по двадцать девочек. Каждая группа занималась в отдельном кабинете, где из года в год одна и та же учительница (а все они, за одним-единственным исключением, были монашки) читала математику, обществоведение, религиоведение и английский (причем нашей группе всегда доставалась монашка). В школе Брэдли раз в сорок минут звенел звонок, возвещая о переходе в другую аудиторию, к другому учителю и другим соученикам. Я чувствовала себя актрисой, приглашенной звездой на съемках молодежного сериала «Спасенные звонком».

Но самым ярким впечатлением первого дня стал урок литературы, и не простой урок, а по углубленной программе (еще одно отличие не в пользу старой школы), куда мне удалось попасть благодаря искусно подобранным ста пятидесяти словам о трагической гибели моей питомицы. Мне не терпелось поскорей опробовать новую, только что купленную в школьной лавке авторучку с зелеными чернилами. В старой школе нас заставляли писать карандашом, как первоклашек, но в Брэдли никому не было дела до того, кто чем пишет. Можешь вообще не вести конспект, лишь бы знания были. Я выбрала ручку той же расцветки, что и школьная спортивная форма, – зеленую с белым, в знак верности традициям школы Брэдли.

По углубленной программе в классе литературы занималось всего двенадцать учеников. Мы сидели не за одиночными партами, а за длинными столами, расставленными буквой «П». Преподаватель литературы, мистер Ларсон, был, как сказала бы мама, «слегка полноват», но лишних десять килограммов придавали добродушный вид его округлому лицу, на котором лукаво щурились глаза. Уголки его губ застыли в полуулыбке, как будто он вспомнил уморительный анекдот, услышанный от приятеля за кружкой пива. Мистер Ларсон носил рубашки пастельных оттенков, а его светло-каштановые волосы, свободно падающие на лоб, убеждали, что он и сам не так давно готовился поступать в колледж и «типа, в теме». Мои – а впрочем, и не только мои – девичьи чресла все это безусловно одобряли.

Мистер Ларсон вел урок сидя, вытянув ноги во всю длину. Забрасывая поочередно то одну руку, то другую руку за голову, он вопрошал: «Как вы считаете, почему Холден сравнивает себя с ловцом во ржи?» или еще что-нибудь подобное.

В первый же день мистер Ларсон предложил каждому рассказать об одном, самом ярком впечатлении прошедшего лета. Я посчитала, что он задумал это упражнение специально для меня: почти все остальные ребята учились в Брэдли с первого класса, «бессрочники», и скорее всего тусовались на каникулах вместе. А чем занималась новенькая, никто не знал, да им и не надо было знать, что на каникулах я загорала на заднем дворе и смотрела сериалы, как клуша. Поэтому я сочинила, что ездила на концерт «Перл Джем». Что было почти правдой. Мама Леи забронировала нам билеты еще до разоблачения «наркопритона», после чего обнаружила, что я (как и стоило ожидать) плохо влияю на ее дочь, и отменила бронь. Однако Лея осталась далеко позади, а мне предстояло заводить новых друзей, поэтому я приврала. И правильно сделала. Многие одобрительно закивали, а какой-то парень по имени Тэннер – вот уж не думала, что бывают такие имена, – даже присвистнул: «Круть!»

Потом мистер Ларсон предложил обсудить «Над пропастью во ржи», заданную на лето. Я села прямее: книжку я проглотила в два дня, валяясь на задней веранде. Мама спросила, что я думаю о прочитанном, а когда я ответила, что давно так не смеялась, склонила голову набок и с укоризной произнесла: «Тифани, у Холдена был нервный срыв». Это меня так озадачило, что я перечитала книгу заново, оставляя влажные полукруглые отпечатки пальцев на каждой странице. Я пребывала в глубоком недоумении: это же надо – проморгать ключевой элемент повествования! Я даже слегка огорчилась, что не такой уж я книжный червь, каким себя возомнила, но вспомнила, что монахини в школе чурались литературы, напирая на грамматику (меньше искуса и плотских грехов), а значит, я не виновата, что делаю недостаточно меткие наблюдения. Всему свое время.

Парень, сидевший с краю, во всеуслышание застонал. Его звали Артур, и летом он побывал на экскурсии в редакции «Нью-Йорк таймс», что, судя по реакции класса, не дотягивало до рок-концерта, но и полным отстоем, вроде постановки «Призрака оперы» в Филадельфийском театре, не считалось. Тогда я впервые поняла, что если постановка не на Бродвее, то грош ей цена.

– Тебе так понравилась книга, Артур? – сострил мистер Ларсон, и в классе захихикали.

Артур весил около ста тридцати килограммов, его лицо обрамляли многочисленные прыщи, а волосы были такие жирные, что, когда он проводил по ним пятерней, они так и оставались лежать, разделенные множественным пробором.

– Холден занят только самим собой. У него все притворщики, но сам он ничем не лучше, а то и хуже.

– Интересная мысль, – подхватил мистер Ларсон. – По-твоему, Холден – ненадежный рассказчик?

Прежде чем кто-нибудь успел ответить, раздался звонок. Все вскочили, шумно задвигали стульями, перекрывая голос мистера Ларсона («к следующему уроку прочесть первые две главы из Кракауэра!»), зашелестели рюкзаками, и вихрь голых, покрытых нежным пушком ног, обутых в сандалии на высокой подошве, вылетел из класса. Просто невероятно, как моментально все собрались и ушли. Тогда я впервые заметила и запомнила на всю жизнь: я неповоротлива. То, что другим дается легко, мне стоит больших трудов.

Когда я поняла, что очутилась наедине с мистером Ларсоном, у меня вспыхнули щеки под слоем тонального крема. Мама уверяла меня, что все мои одноклассницы делают макияж перед школой, но оказалось, что они практически не пользуются косметикой.

– Ты перевелась из школы Святой Терезы, да? – спросил мистер Ларсон, перебирая бумаги на столе.

– Святой Терезы на Холме. – Мне наконец удалось застегнуть рюкзак.

Мистер Ларсон поднял на меня глаза, и его губы тронула едва заметная улыбка.

– Да, конечно. Должен сказать, мне понравился твой читательский дневник. Очень вдумчиво написано.

Впоследствии я, лежа в постели, буду снова и снова повторять себе эти слова, скрипя зубами и сжимая пальцы, чтобы не воспламениться, но в ту минуту мне хотелось поскорей убраться из класса. Я вечно терялась в таких случаях, а на лице у меня, вероятно, было написано то же, что и на лице моей ирландской тетушки, когда она, перебрав красненького, принималась поглаживать меня по волосам, приговаривая, как бы ей хотелось иметь дочку.

– Спасибо, – пискнула я.

Мистер Ларсон широко улыбнулся, и его глаза превратились в едва заметные щелочки.

– Рад, что ты будешь у меня учиться.

– Я тоже. Ну, до завтра! – Я вскинула руку, чтоб помахать на прощание, но на полпути передумала. Со стороны, наверное, выглядело, будто у меня нервный тик.

Мистер Ларсон помахал мне в ответ.

В коридоре напротив двери в кабинет мистера Ларсона стояла сломанная парта. Артур рылся в своем рюкзаке, водрузив его на столешницу.

– Привет, – сказал он, подняв на меня взгляд.

– Привет.

– Очки ищу, – объяснил он.

– Ага. – Я вцепилась в лямки висевшего на плечах рюкзака.

– Идешь на обед? – спросил Артур.

Я кивнула, хотя собиралась провести обед в библиотеке. Нет ничего хуже того момента, когда, рассчитавшись с кассиром, оборачиваешься к залу, полному незнакомых лиц, и понимаешь, что предстоит искать свободное место за чужим столиком, ведь выносить еду из столовой не разрешается. В первый день школы всем хочется посплетничать, а не тратить драгоценные минуты обеденного перерыва на новенькую. Понимаю, сама такая. Рано или поздно все станет на свои места: кудрявая рыженькая девочка с голубоватыми прожилками вен на лбу окажется самой умной девочкой в классе, заблаговременно подаст документы в Гарвардский университет и будет принята первой из нашего потока. (Из «наших» в Гарвард поступят девять человек: в Брэдли фигню не гнали.) Вон тому крепышу футболисту с рельефными грудными мышцами отсосала сама Линдси «Биз» Хейнз, а его лучший друг все видел. Я знала, что незнакомые черты обретут индивидуальность и я, в свою очередь, тоже займу свое место в общей картине мира – определенное место за определенным столом. Но до тех пор я предпочитала сохранять достоинство и засесть в библиотеке за «домашку» по испанскому.

– Я с тобой, – сказал Артур.

Артур перебросил мешковатый рюкзак через плечо и пошел впереди. Толстые бледные икры ног терлись одна о другую. Я знала по себе, как это невыносимо, когда предает собственное тело: мне было всего четырнадцать, а я выглядела как первокурсница, набравшая лишний вес. Тем не менее недалекие пацаны-одногодки считали меня едва ли не идеалом: руки и ноги у меня выглядели вполне подтянутыми, а в футболке с треугольным вырезом большая грудь казалась неприлично большой. Но под одеждой скрывался генетический кошмар, который не исправить даже марафонским голоданием: складки жира на животе и затерявшийся между них пупок. К счастью, в то лето в моду вошли танкини: в жизни не чувствовала такой благодарности по отношению к одежде.

– Ты тоже, типа, втрескалась в мистера Ларсона, как остальные девчонки? – ухмыльнулся Артур и поправил очки на лоснящемся носу.

– До сегодняшнего дня я училась у монашек. Меня можно понять.

– Католичка, – с серьезным видом провозгласил Артур. Да, я была залетной птицей в школе Брэдли. – А где училась-то?

– Академия Святой Терезы на Холме. – Я напряглась в ожидании его – наверняка нелюбезного – ответа. Но Артур молчал, и я спешно добавила: – Это в Малверне. Формально Малверн считался аванпостом Мейн-Лайна, однако стоял на удаленных позициях и, как колонна рядовых, прикрывал собой офицерский состав, с комфортом расположившийся в центре лагеря. Малверн и его плебейское население действовали родовитым жителям Мейн-Лайна на нервы.

– Малверн? – поморщился Артур. – Ты так далеко живешь?

С этого момента мне годами придется объяснять: нет, я не живу в Малверне. Я живу еще дальше, в Честер-Спрингс, среди жалких обывателей, и, хотя там есть несколько прекрасных старинных домов, упоминание о которых было бы встречено с одобрением, ни один из них не принадлежал моей семье.

– Далеко это отсюда? – спросил Артур, когда я завершила свой спич.

– Полчаса езды, – соврала я. На самом деле до Честер-Спрингс было сорок пять минут езды, иной день все пятьдесят.

Мы с Артуром подошли ко входу в столовую, и он пропустил меня вперед:

– Только после вас.

Я еще не знала, кого стоит опасаться, и потому вид переполненной столовой не внушал ужас. Артур кому-то помахал и сделал мне знак следовать за ним.

Помещение столовой сочетало в себе черты старинного особняка и элементы современного дизайна. На обеденных столах, выполненных из темного дерева, кое-где проглядывается древесина. Дощатый пол переходил в длинный коридор, ведущий в крытый дворик с застекленной крышей и раздвижными стеклянными дверями, выходящими на школьный двор, где на зеленых газонах паслись младшеклассники. Буфет располагался в проходном помещении, куда входили со стороны особняка, а выходили во внутренний дворик, миновав салатную стойку с брокколи и обезжиренным соусом, за которыми тянулись костлявые руки изнуренных диетами барышень.

Вслед за Артуром я подошла к столу напротив старинного камина, который давно не топили, однако, судя по его закопченным стенам, предыдущие обитатели особняка пользовались им с завидной регулярностью. Артур бросил рюкзак на стул рядом с девушкой с большими карими глазами, расставленными неестественно широко. В школе ее прозвали «Акула», однако эти инопланетные глаза были той изюминкой, которая в конце концов прельстит ее будущего мужа. На девушке были свободные мягкие брюки и белый реглан, собравшийся складками под большой грудью. Рядом, подперев руками подбородок, сидела другая девушка, чьи длинные каштановые волосы спускались до самого стола, обвивая локти. Я поразилась, до чего она бледная, да еще и в такой короткой юбке. Мама насильно заперла бы меня в солярии, чтобы я не показывалась на людях с такими белыми ногами. Однако девушка, по всей видимости, не стеснялась ни своих бледных ног, ни короткой юбки. Возле нее, совсем близко, сидел миловидный парень в реглане с логотипом школьной футбольной команды, вероятно, ухажер, судя по тому, как он смело обнимал ее за талию.

– Здоров, – бросил Артур. – Это Тифани. Она ходила в католическую школу. Не обижайте ее, бедняжка и так настрадалась.

– Привет, Тифани! – звонко поздоровалась Акула. Она поскребла ложечкой по стенкам опустевшего стаканчика из-под пудинга, собирая остатки шоколадной глазури.

– Привет, – ответила я.

– Это Бет, – сказал Артур, показывая на Акулу. Затем указал на длинноволосую девушку и ее бойфренда: – Сара. Тедди.

Раздался нестройный хор приветствий. Я подняла руку и снова сказала «привет», на этот раз всем сразу.

– Ну, идем, – произнес Артур, дернув меня за рукав. Повесив рюкзак на спинку стула, я заняла очередь в буфет. Артур заказал себе огромный сэндвич с говядиной и индейкой, тремя видами сыра, листиком салата и таким количеством майонеза, что сэндвич хлюпал каждый раз, как Артур сдавливал его руками. Я взяла шпинатный ролл с сыром, помидорами и горчицей (в те дни мы считали, что лаваш менее калорийный, чем обычный хлеб). Артур взял поднос и бросил на него два пакета чипсов. Я же поднос брать не стала, последовав примеру девушек, заказавших овощные роллы в лаваше. С роллом в одной руке и бутылкой диетического лимонада в другой я встала в очередь в кассу.

– Отличные штаны, – послышалось у меня за спиной.

Я обернулась. Позади стояла довольно странного вида девушка, впрочем, весьма привлекательная. Она одобрительно кивнула, оглядев мои широкие оранжевые штаны, которые я ранее поклялась никогда больше не надевать. У незнакомки были светлые пшеничные волосы неестественно однородного оттенка, будто крашеные, большие карие глаза почти без ресниц и кожа, покрытая ровным загаром; такой можно получить, только если днями напролет загорать на бортике собственного бассейна. В простой ярко-розовой блузке и клетчатой юбке в складку, гораздо короче положенного, она резко выделялась на фоне остальных девушек, почти единодушно избравших неброский стиль, характерный для выпускников престижной школы. Держалась она очень уверенно, так, будто задавала тон всей школе.

– Спасибо, – с улыбкой ответила я.

– Ты новенькая? – спросила она. У нее был негромкий, с хрипотцой голос, каким отвечают на линии секса по телефону.

Я кивнула.

– Я Хилари, – представилась она.

– Тифани.

– Эй, Хилари! – прогремело на всю столовую.

Кричали из-за самого центрового стола. Там восседали здоровенные парни с голыми ногами, поросшими жестким темным подшерстком, совсем как у моего отца, а рядом щебетали ручные девочки, хихикающие всякий раз, как парни обзывали друг друга слабаками, мудаками и дебилами.

– Здорово, Дин! – выкрикнула в ответ Хилари.

– Захвати мне пачку «желеек», – скомандовал он.

Руки у Хилари были заняты, но, зажав подбородком банку диетической колы, она потянулась за конфетами.

– Я помогу! – Бросив пачку «желеек» на кассу, я рассчиталась за них, несмотря на протесты Хилари.

– Я в долгу не останусь, – сказала она, подцепив мизинцем пакетик с конфетами, каким-то чудом уместив в руках все свои покупки.

Артур дожидался меня чуть поодаль. От инцидента я вся раскраснелась. Такие моменты перемирия, между нами девочками, куда ценнее, чем долгожданный звонок парня.

– Я гляжу, ты частично познакомилась с ХО-телками.

– ХО-телка? Она, что, проститутка? – Я оглянулась на Хилари: она бросила пачку на поднос Дина. Парни не считали зазорным пользоваться подносами.

– Это аббревиатура, которую придумали себе Хилари и ее подружка, Оливия, – и Артур кивнул в сторону кудрявой брюнетки, подобострастно хохочущей над тем, как выстраивали башню из картонных коробок из-под жареной картошки Мохноногие. – «ХО». Ну а мы додумали остальное. Хотя мне кажется, эти двое понятия не имеют, что такое аббревиатура. – Он довольно усмехнулся. – От этого еще смешней, правда?

Пусть я не додумалась, что Холден Колфилд – псих, но уж что такое аббревиатура, я знала как дважды два.

– У них и правда зуд в одном месте? – Мне как-то не верилось, что девушки могут с гордостью носить подобное прозвище. Меня однажды обозвали шлюхой – обычное дело, когда в средней школе у тебя грудь третьего размера, – и я полдня рыдала у мамы на коленях.

– Нет, конечно. Строят из себя записных шлюшек, но на самом деле, – Артур смешно наморщил нос, – не будут знать, куда деваться, если парень снимет перед ними трусы.

После обеденного перерыва была химия. Я терпеть не могу химию, но, увидев в лаборатории Оливию с Хилари, оживилась. Впрочем, долго радоваться не пришлось: нам велели разбиться на пары для проведения опыта, целью которого было внушить нам интерес к химии. Я обернулась направо, однако сидящий там одноклассник уже махал кому-то рукой, отвернувшись от меня. Налево – та же история. Вскоре, когда счастливые парочки уже стояли над лабораторными столами в глубине кабинета, обнаружился еще один одиночка – темно-русый мальчик с такими яркими голубыми глазами, что их оттенок был виден издалека. Он кивнул мне и вопросительно вскинул брови, хотя выбора у нас не было. Я кивнула в ответ, и мы поспешили занять свои места за лабораторным столом.

– Отлично, – сказала миссис Чэмберс, когда заметила нас. – Лиам и Тифани, займите столик возле окна.

– Как будто у нас есть выбор, – вполголоса сказал Лиам, чтобы миссис Чэмберс не расслышала. – Сразу видно, что всем плевать на новеньких.

Я не сразу поняла, что к «новеньким» он причисляет и себя.

– Ты тоже новенький?

Он дернул плечом, будто полагал, что это и так очевидно.

– Надо же, и я! – оживленно заговорила я. Какое счастье, что я его встретила! Новенькие просто обязаны заботиться друг о друге.

– Знаю, – ответил он, приподняв уголок губ в полуулыбке. Сейчас, в лучах послеполуденного солнца, с ямочкой на щеке он выглядел как на развороте журнала для восьмиклассниц. – Ты слишком симпатичная, чтобы остаться без пары.

Меня обдало жаром изнутри, и непроизвольно сжались бедра.

Миссис Чэмберс начала распространяться о мерах предосторожности, до которых никому не было дела, пока не прозвучало, что при неосторожном обращении с реактивами нам может опалить волосы. Я оглянулась, чтобы посмотреть на учительницу, и заметила, что Хилари не сводит с меня глаз. Я могла отвести взгляд, притворившись, будто смотрю мимо, или же улыбнуться, слегка кивнуть, чтобы расположить ее к себе. Повинуясь внезапно пробудившемуся инстинкту популярной девочки, я выбрала второй вариант.

К моему удовольствию, Хилари улыбнулась в ответ, ткнула под локоть Оливию и что-то прошептала ей на ухо. Оливия заулыбалась, глянула на меня и, едва заметно кивнув на Лиама, беззвучно проговорила: «Он клевый», преувеличенно шевеля губами. Я бросила на него быстрый взгляд, убедилась, что он смотрит в другую сторону, и так же беззвучно ответила: «Вижу».

Боже, как я была довольна собой, когда прозвенел звонок с урока! В первый же день я успела пофлиртовать с клевым парнем, а то, что мы оба новенькие, позволило мне его «застолбить». Кроме того, я сблизилась с Оливией и Хилари. С тем же успехом можно было отправить сестре Иоанне открытку с цветочками: «Дорогая сестра Иоанна, я делаю потрясающие успехи в новой школе и встретила того, с кем хотела бы потерять девственность. И все это благодаря вам!»