После гулянки у Дина мама на две недели посадила меня под замок. «Умора», любит приговаривать она после каждой шуточки в сериале «Друзья». Про наказание, которое она для меня выдумала, я могла сказать то же самое – умора. Да уж, мало я «повеселилась» у Дина, так еще и попала под домашний арест.

И все-таки за обеденным столом в школе меня терпели, в первую очередь благодаря Хилари и Дину. Новость о том, что до конца месяца мне запретили выходить из дома, кроме как в школу, была приняла с облегчением. Значит, им не придется срочно что-то решать на мой счет. Пока я на «карантине», у них есть время поразмышлять, не заразна ли я?

По необъяснимой причине Хилари ко мне привязалась. Может, потому что я подпитывала и культивировала ее дурацкий подростковый индивидуализм, или из-за того сочинения, за которое она получила «отлично» после того, как я фактически переписала его заново. Какая разница. Что бы ей ни было нужно от меня, она это получит.

Когда Оливия узнала про вечеринку у Дина, она напустила на себя равнодушный вид, будто ей наплевать на то, что я ни словом не обмолвилась о приглашении и переспала с Лиамом, хотя она сама имела на него виды.

– Хорошо погуляли? – щебетнула она и быстро-быстро заморгала, словно фальшивая ухмылка на ее лице сделается от этого более искренней.

– Да, наверное… – Я развела руками, и Оливия рассмеялась, на этот раз от души. Хоть что-то.

В кино самых популярных девушек школы играют фигуристые красотки с фантастическими пропорциями куклы Барби, однако в Брэдли и других частных школах с похожим ученическим контингентом это правило не работало. Оливия принадлежала к тому типу миловидных девушек, о которых пожилые женщины неизменно замечают: «До чего очаровательная барышня!» Ее щеки заметно краснели, когда она выпивала, а нос был испещрен черными точками и к концу дня блестел от кожного жира. Лиам не стал бы за ней ухаживать по собственному желанию, значит, симпатию предстояло ковать вручную.

Много позже, благодаря Нелл, я научилась скрадывать свои прелести, чтобы не выглядеть типичной фифой, какие обычно рекламируют пиво. Подстраиваться под общепринятые стандарты красоты и признаки высокого социального статуса – тщательно уложенные белокурые волосы, идеально ровный загар, раззолоченный фирменный логотип по всей сумке – просто-напросто неприлично. На то, чтобы это понять, у меня ушли годы, ведь уже с одиннадцати лет мама «немножко подкрашивала» мне губы. Ученицы католической школы считали хорошим тоном следить за собой.

Вскоре кудряшки Оливии перестали вызывать у Лиама насмешку, а ее плоская грудь приобрела в его глазах привлекательную выпуклость. Я молча наблюдала за этой метаморфозой. Мне всегда было сложно говорить о своих желаниях, просить о чем-то. Не хочу никого собой обременять. Хотелось бы верить, что это – следствие той ночи и ее отголосков, однако, скорее всего, просто такой у меня характер. Попросить Лиама вместе пойти за противозачаточными таблетками было верхом мужества. С того момента, как он медленно, словно первоклассник, повторяющий про себя правила орфографии, вывел в анкете слово «друг», во мне не осталось сил на решительные поступки.

Оливии требовалось время, чтобы удостовериться, что мой уход в тень не был военной хитростью. Спустя почти три недели мы пересеклись в одном из школьных коридоров. Поравнявшись со мной, она помедлила и произнесла: «Ты вся исхудала». Это был не комплимент, скорее упрек, который означал: «Как тебе это удалось?»

– Тренировки, – чирикнула я, оживившись. По правде сказать, с той проклятой ночи у Дина меня тошнило от любой еды и я питалась одними дынями. Я выбивалась из сил на беговой дорожке, но результаты ухудшались с каждым днем. «Поднажми, Тифани!» – раздраженно подгонял меня мистер Ларсон.

В последнее воскресенье моего «срока» Хилари пригласила меня переночевать в гостях у Оливии, и мама, как и следовало ожидать, смягчилась. Я так хорошо себя вела, сказала она, что один вечер можно скостить. Умора. Мама благоговела перед родителями Хилари и Оливии, особенно перед мамой Оливии, Аннабеллой Каплан, урожденной Койн, которая разъезжала на старинной модели «Ягуара». Мама не препятствовала этой еще неокрепшей дружбе, в конце концов, в частной школе приобретаются в первую очередь связи, а не знания. В свою очередь, когда Лиам обхватывал хрупкие плечи Оливии, я просто смотрела в другую сторону, хотя у меня все сжималось внутри.

В субботу в пять часов вечера мама высадила меня возле дома Оливии. Скрытый за деревьями, густо увитыми плющом, с улицы он казался совсем непримечательным, но стоило войти в ворота и попытаться обогнуть дом со стороны, как выяснялось, что ему просто нет конца. Позади дома стоял открытый бассейн и домик для гостей, где жила домработница Луиза.

Я поднялась на заднее крыльцо и постучала. Через несколько секунд в дверном окошке мелькнула выкрашенная в малиновый цвет макушка Хилари. Родителей Оливии я ни разу не видела. У ее отца, судя по слухам и по синякам на запястьях Оливии, был крутой нрав, а мать постоянно оправлялась после очередной пластической операции. Жестокость и тщеславие родителей Оливии лишь укрепили тот образ несчастной девушки из богатой семьи, который я себе нарисовала и который еще много лет после знакомства с Оливией мечтала примерить на себя, несмотря на все что Оливия сделала со мной, несмотря на то что произошло с ней потом.

– Привет, подруга! – воскликнула Хилари, распахнув дверь. Они с Оливией всех так называли. У меня ушли годы, чтобы избавиться от этой дурной привычки.

Я задержала взгляд на плоском, как доска, животе Хилари, выглядывавшем из-под короткой футболки. Из-за атлетического телосложения и широких плеч Хилари парни говорили о ней в мужском роде за ее спиной, но меня восхищали ее рельефные мышцы. Она была не такой худощавой, как Оливия, но на всем ее теле не скопилось ни грамма жира, при том, что Хилари не занималась спортом и не ходила на уроки физкультуры. Она словно занималась пилатесом задолго до того, как он вошел в моду.

Перед приходом я очень нервничала. Оливия меня не приглашала – позвала меня Хилари. За последние две недели Оливия добилась значительных успехов в своих отношениях с Лиамом. Я сдала его без боя.

– Заходи, – сказала Хилари и припустила вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Она все стремилась делать по-своему, не так, как другие, таков был ее имидж.

В распоряжении Оливии было целое крыло дома. Отдельная ванная комната отделяла ее апартаменты от комнаты младшей сестры, которая училась в закрытом пансионе. Хилари как-то шепнула мне, что любимицей семьи была младшая. Поэтому Оливия почти ничего не ела.

Оливия сидела на полу, скрестив ноги по-турецки и опираясь на стойку кровати. Вокруг нее, как жертвы войны, валялись пакетики «желеек», ириски, опрокинутая бутылка диетической колы и початая бутылка водки.

– Привет, подружка! – Оливия яростно дернула зажатую меж зубов желейную рыбку, и конфета с треском порвалась пополам. – Выпьем? – Она потянулась к бутылке водки.

Мы запивали водку диетической колой и, морщась, закусывали конфетами. Солнце на цыпочках ушло за горизонт, и мы сидели в полумраке, вглядываясь друг в друга расширенными зрачками.

– А давайте позовем Дина, – предложила Оливия, когда бутылка водки изрядно опустела.

От голода и переизбытка сладкого меня мутило.

– Он не устоит, когда узнает, что ты здесь, – сказала Оливия, оскалив зубы с ярко-красными следами от конфет.

Если бы я могла увлечься Дином, если бы меня не тошнило от одного его присутствия и мерзких воспоминаний, связанных с ним, тогда, может быть, все было бы иначе.

– Да у него уже стоит! – И Хилари, обхватив колени руками, покатилась со смеху. Из-под ее юбки выглядывали ядовито-зеленые трусы.

– Идите вы! – Я приложилась к бутылке, с содроганием глотая обжигающую, как лава, водку.

Оливия распоряжалась в трубку:

– Дождитесь, пока стемнеет, а то вас Луиза застукает.

Девочки из католической школы немедленно бросились бы к зеркалу и принялись лихорадочно пудриться, подкрашивать ресницы и всячески наводить красоту. Но Оливия только небрежно поправила растрепанный пучок на макушке и сообщила:

– Они принесут портер.

– Кто – они? – спросила я, затаив дыхание и надеясь услышать заветное имя.

– Дин, Лиам и Майлз. – Она с трудом прожевала ириску и добавила, сокрушенно цокнув языком: – Ах да, и Дейв.

– Только его нам и не хватало, – согласилась с подругой Хилари.

Под предлогом, что мне нужно в туалет, я, пошатываясь, вышла в коридор, отыскала ванную и заперла за собой дверь на замок, поскольку я вознамерилась совершить нечто более постыдное, чем взгромоздиться на унитаз, а именно – сделать макияж. Я умылась прохладной водой, чтобы немного остыть. Краснея от стыда, я принялась шарить по ящичкам в поисках подводки для глаз, помады, ну хоть чего-нибудь. Мне попался флакончик высохшей туши для ресниц, и я долго елозила щеточкой, надеясь выскрести хоть немного.

На лестнице громко затопали. Я посмотрела в глаза своему отражению в зеркале.

– Все в порядке. Все будет хорошо. – Последний луч заходящего солнца осветил мое отражение в зеркале, стерев всякое подобие уверенности на лице.

Когда я вернулась, все сидели в кругу и пили из бутылок, обернутых в промокшие бумажные пакеты. Свободное место оставалось только между Дином и Лиамом, и я опустилась на пол как можно ближе к Лиаму. Дин сунул мне бутылку. Я не знала, что портер гораздо крепче обычного пива. Глянув на этикетку, я молча пожала плечами и без лишних вопросов приложилась к горлышку.

Около часа мы тупо трепались ни о чем. Я уже с трудом подбирала слова, когда Оливия объявила, что горизонт чист и можно выйти покурить.

Прокравшись по лестнице, мы, как на образцово-показательных пожарных учениях, быстро спустились в кухню для прислуги, оттуда вышли в небольшой палисадник, затенявший кухонное окно, и сгрудились под невысоким кленом, призывно протянувшим вниз свои мягкие ветви. По словам Оливии, ее родители почти не заглядывают сюда, так что можно расслабиться.

Дин извлек самокрутку, прогрел ее над огоньком зажигалки, поднес к губам и затянулся.

Самокрутку пустили по кругу. Ни Оливия, ни Хилари не могли задержать дым и надсадно закашлялись. Парни, закатывая глаза, шепотом понукали их не тянуть и передавать самокрутку дальше, пока не дотлела.

До того дня я пробовала травку только один раз – в восьмом классе на крыше у Леи. Тогда меня так внезапно накрыло с головой, что я окаменела от ужаса. Мне казалось, будто у меня вздулись и горячо запульсировали вены и отныне так будет всегда. Однако желание утереть нос Хилари и Оливии оказалось сильнее страха. Я выхватила самокрутку, мерцавшую в темноте, как светлячок первой летней ночью, задержала дым как можно дольше, чтобы поразить Лиама, и медленно выдохнула. Извивистая лента дыма заплясала в воздухе перед его лицом.

– Надо почаще встречаться с девочками из католических школ, – сказал Лиам, смерив меня влажным взглядом.

– Говорят, они пускают в ход зубы, – еле слышно пробормотала Оливия, словно опасаясь, как бы шутку не восприняли в штыки. Все так и грохнули со смеху, и Оливия отчаянно зашикала: ее страх перед отцом пересилил самолюбие.

Дин хлопнул меня по спине.

– Не переживай, Финни, это не про тебя.

То был один из тех горьких моментов, когда не можешь себя контролировать, когда боль слишком сильна, чтобы ее скрывать. Смешок, который я вымучила из себя, составлял резкий контраст с тем, что было написано у меня на лице.

Когда мы докурили самокрутку, Лиам ушел обратно в дом. Остальные продолжали о чем-то бубнить, и я подумала, не отправиться ли мне вслед за ним. Глубокая затяжка давала о себе знать. Вдруг оказалось, что Оливия тоже исчезла. Сердце бешено застучало в висках. Сквозь мозаику багряных листьев и стриженых ветвей живой изгороди я заглянула в окно кухни. Никого.

– Д-дубарь, – клацнула зубами я и вдруг с испугом ощутила, что вся дрожу. – Пойдемте в дом.

Мне хотелось двигаться, хотелось сосредоточиться на шагах, на том, как проворачивается холодная ручка двери, – на чем угодно, лишь бы унять дрожь, от которой я тряслась, как заводная игрушка в виде челюстей – кроваво-красные десны, ослепительно-белые зубы – на прыгающих ножках.

– Давай еще посидим.

Кто это сказал? Дин! Он прижал меня к себе. Мы были одни. Куда вдруг все делись?

– Стой. – Я опустила голову, вжавшись лбом ему в грудь, чтобы уклониться от приближающихся губ.

Дин приподнял мой подбородок, просунув под него палец.

– Я замерзла, честно, – отнекивалась я, хотя уже покорилась. Почувствовав прикосновение его липких губ, я сглотнула слюну. Потерпи, сказала себе я. Совсем немного потерпи. Не зли его.

Мой язык встретился с толстым языком Дина. Я вспомнила о своих руках, которыми все еще отталкивала Дина от себя, и послушно обвила его волосатую шею. Неловкие пальцы Дина возились с застежкой моих брюк. Давать задний ход было рано, Дин не повелся бы. Как можно более спокойно я прервала поцелуй.

– Идем внутрь, – с придыханием шепнула я, надеясь, что это прозвучит соблазнительно, но мы оба знали, что в доме нам некуда будет деться. Я слишком поздно поняла, что выдала себя с головой и совершила роковую ошибку, недооценив Дина. Он с таким жаром дернул меня за пуговицу на брюках, что я покачнулась и, не удержавшись на ногах, рухнула на землю, со всего маху приземлившись на запястье. От боли я взвизгнула на весь двор.

– Закрой рот! – прошипел Дин, упал на колени и отвесил мне оплеуху.

Как бы ни изменила меня школа Брэдли, как бы сильно я ни отличалась от других, я была не из тех, кого можно безнаказанно бить по лицу. От жгучей пощечины меня прорвало. Я заорала во всю мочь незнакомым, древним, гортанным криком. В условиях современной жизни наше тело редко когда перехватывает инициативу у разума и само решает, как ему выживать и какие звуки и запахи издавать. Той ночью, обливаясь потом и с визгом выцарапываясь из-под Дина, я впервые – но не в последний раз – узнала, как проявляет себя инстинкт выживания.

Дин ухитрился расстегнуть пуговицу и почти стащил с меня брюки, как вдруг на переднем фасаде дома зажглись окна и где-то взревел отец Оливии. Она пулей вылетела из задней двери и крикнула мне: «Вали отсюда и не возвращайся». Я метнулась к калитке и дрожащими руками завозилась с задвижкой.

– Отойди! – рявкнул Дин и отпихнул меня в сторону. Калитка распахнулась, и Дин выскочил на улицу, но, к моему удивлению, помедлил и придержал калитку передо мной. Я помчалась по подъездной дороге. Позади раздавался гулкий топот – это остальные парни гурьбой неслись к Дейвовому джипу, припаркованному у тротуара.

Свернув направо, в противоположную сторону, я понеслась не разбирая дороги, куда угодно, лишь бы подальше от джипа. Когда дом Оливии скрылся из виду, я повалилась на темный тротуар, вдыхая обжигающе холодный ночной воздух. Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, как будто я в жизни не бегала стометровку, как будто по собственной воле не наматывала круги на беговой дорожке перед школой.

Я очутилась в самой утробе Мейн-Лайна. Вдали от дороги, за деревьями, гордо подбоченившись, стояли ярко освещенные особняки. Заслышав звук мотора, я нырнула в кусты и всмотрелась в темноту сквозь пожелтевшие листья. По дороге пронесся незнакомый автомобиль, совсем не похожий на джип Дейва, и я облегченно вздохнула. Наркотический туман напрочь выветрился из головы, зато опьянение, судя по тому, как у меня заплетались ноги, пройдет еще не скоро. Запястье раздулось и пульсировало, но я пока что не ощущала боли.

В голове вырисовался план: добраться до Монтгомери-авеню, затем по прямой выйти на Арбор-роад, свернуть направо, к дому Артура и привлечь его внимание, бросая камешки в окно, как в фильмах. Артур пустит меня к себе переночевать, не откажет.

Всякий раз я сворачивала на перекрестке в твердой уверенности, что иду в правильном направлении. В конце концов я так вымоталась, что даже не стала прятаться, когда на крутом подъеме сверкнули фары приземистого автомобиля современнейшей модели, разительно не похожей на джип Дейва.

Съехав с пригорка, машина притормозила, и я подбежала к окну, чтоб спросить, в какой стороне Монтгомери-авеню. Тетка в окне содрогнулась и уронила челюсть от страха. Взвизгнув колесами, «Мерседес» рванулся вперед и скрылся во тьме, умчав ее на званый ужин. Не сомневаюсь, что она со смаком будет пересказывать своим апатичным друзьям, как чуть не угодила в лапы угонщика авто, выпрыгнувшего на Гленн-роад, будто разбойник с большой дороги.

Прошла целая вечность и одна секунда, прежде чем я наконец оказалась на улице, вдоль которой шел длинный ряд фонарей, ведущий к автозаправке и мини-маркету в конце поворота. От нетерпения я припустила бегом, стараясь держать локти расслабленными, как учил нас мистер Ларсон. «Сжимать кулаки – значит тратить силы, – пояснял он. – А силы надо беречь».

Вбежав под неоновую вывеску, я прикрыла глаза от яркого света, ослепительного, как солнечные лучи, прорвавшиеся сквозь облака, толкнула дверь плечом и вошла внутрь. Теперь, находясь в теплом закрытом помещении, я вдруг почувствовала, как сильно от меня разит выпивкой. Я подошла к прилавку, но не слишком близко, чтобы не обдать продавца запахом перегара.

– Скажите, Монгомери-авеню прямо и направо? – спросила я, ужаснувшись, как сильно заплетается язык.

Продавец оторвался от газетного кроссворда, в раздражении поднял на меня глаза, моргнул и изменился в лице, как будто его «перезагрузили».

– Мисс. – Он прижал руку к груди. – Вам плохо?

Я провела рукой по волосам – они были в грязи.

– Просто упала.

– Я позвоню в полицию, – заявил продавец и потянулся к телефону.

– Не звоните! – бросилась я к нему.

Он отшатнулся, крепко сжимая телефон в руке, и загорланил:

– Не подходи!

Кажется, он был здорово напуган.

– Пожалуйста, – умоляла я, глядя, как он набрал первую цифру. – Не надо полиции. Просто скажите, как дойти до Монтгомери-авеню.

Он застыл, вцепившись в трубку побелевшими пальцами, и наконец выдавил из себя:

– Вы очень, очень далеко.

За моей спиной открылась дверь, и я оцепенела. Не хватало только разборок с участием третьего.

– Скажите, в какую сторону идти? – шепнула я.

Продавец положил телефон на прилавок и потянулся за картой.

Внезапно меня позвали по имени.

Позади стоял мистер Ларсон. Положив руку мне на плечо, он вывел меня на улицу, убрал пакеты с пассажирского сиденья и велел садиться в машину. Я не могла сдержать облегчения от того, что меня наконец нашли, и разрыдалась. Слезы ручьем покатили по щекам, по недавней царапине, тонкой, будто след от шариковой ручки с багровыми чернилами. Я стала рассказывать, как все было, и не могла остановиться.

Мистер Ларсон выдал мне одеяло, бутылку воды и пакет со льдом. Он хотел отвезти меня в больницу, но со мной случилась истерика, и он согласился отвезти меня к себе домой. Сейчас меня немного удивляет, что мистер Ларсон действовал так уверенно – отвез в безопасное место, успокоил и дал протрезветь. Тогда мне казалось, что это само собой разумеется, ведь он – взрослый. Когда тебе четырнадцать, невозможно понять, что двадцать четыре года – это не так уж и много. Всего каких-то два года назад мистер Ларсон вместе с однокурсниками плескался в озере Биб в чем мать родила и единственный из всего студенческого братства добился расположения сногсшибательной красотки-первокурсницы по прозвищу «Мать честная» – потому что при взгляде на нее отнимало дар речи. Мы с мистером Ларсоном выглядели почти ровесниками: если бы я накрасилась и надела платье, то мы сошли бы за влюбленную парочку после удачного свидания.

Оказалось, что я дошла до Нарбета, отмахав не меньше одиннадцати километров от дома Оливии. Было далеко за полночь, когда мистер Ларсон возвращался домой из Маниенка, где жили его друзья, где он сам мог бы жить, если бы не приходилось каждый день по утрам мотаться в Брэдли. Он заехал в мини-маркет, чтобы чем-нибудь перекусить. С этими словами он потрепал себя по животу: «Что-то я часто стал перекусывать в последнее время». Он явно хотел меня хоть немного развеселить, и я улыбнулась, из вежливости.

Я не считала мистера Ларсона толстым, но в его гостиной, когда я, накинув на плечи одеяло, переходила от одной фотографии на стене к другой, я заметила, что раньше он был таким же стройным и подтянутым, как Лиам и Дин. На фотографиях у него были широкие мускулистые плечи – результат тяжелых тренировок в спортзале – и слабо выраженная талия, намекавшая, что без упражнений на пресс ее попросту разнесет. Когда мистер Ларсон стал меня тренировать, он перестал казаться мне идеалом мужской красоты. Его старые фотографии напомнили, каким я увидела его в первый учебный день, и я поплотней завернулась в одеяло – вырез моей футболки вдруг показался мне слишком откровенным.

– На, поешь, – сказал мистер Ларсон, протягивая тарелку с куском пиццы.

Я послушно принялась за еду. Как только мы зашли в квартиру, я заявила, что не голодна, но стоило мне куснуть разогретую пиццу, холодную и рыхловатую внутри, как на меня напал зверский голод. Я смолотила целых четыре куска и в изнеможении откинулась на спинку дивана.

– Так лучше? – спросил мистер Ларсон, и я мрачно кивнула.

– Тифани, – начал он, наклонившись вперед, сидя в кресле рядом с диваном. Он намеренно уселся в кресло, а не на диван, рядом со мной. – Давай обсудим, что делать дальше.

Я зарылась лицом в одеяло. От съеденной пиццы у меня появились силы, чтобы снова разрыдаться.

– Пожалуйста, не надо, – пискнула я.

Только моим родителям не рассказывайте. Молчите в школе. Будьте другом, не делайте хуже.

– Наверное, я не должен тебе этого говорить, – вздохнул мистер Ларсон, – но с Дином и раньше бывали похожие… проблемы.

– Какие проблемы? – всхлипнула я, подняв лицо и утерев слезы краешком одеяла.

– Он и раньше силой добивался других учениц.

– Пытался, – поправила я.

– Нет, – твердо сказал мистер Ларсон. – То, что произошло три недели назад у него дома, – это не просто попытка. И сегодня тоже.

Когда все было позади, забыто и похоронено, когда я поступила в университет, переехала в Нью-Йорк и получила все, чего, как мне казалось, я хотела, – даже тогда мистер Ларсон оставался единственным, кто прямо сказал мне, что во всем происшедшем не было моей вины. Даже в маминых глазах промелькнула искорка сомнения. Как я могу тебе поверить? Как можно упиться в хлам в мужской компании и потом удивляться тому, что случилось?

– Мои родители никогда меня не простят, – промычала я.

– Простят, – пообещал мистер Ларсон. – Вот увидишь.

Я откинулась на подушки и закрыла глаза. От блужданий по дорогам Мейн-Лайна гудели ноги. Я могла бы заснуть, не сходя с места, но мистер Ларсон уступил мне свою кровать, а сам устроился на диване.

Он вышел из спальни, стараясь не хлопнуть дверью. Я укрылась вишневым одеялом, потертым от долгого использования. От него пахло взрослым человеком, как от папиных вещей. Интересно, сколько женщин лежало здесь до меня и как мистер Ларсон целовал их в шею, томно и неторопливо двигаясь над ними, – в моем представлении секс был именно таким…

Среди ночи я проснулась с пронзительными воплями. Должно быть, я кричала на весь дом, потому что в спальню ввалился запыхавшийся мистер Ларсон, включил свет и, склонившись надо мной, громко уверял, что мне приснился кошмар.

– Все в порядке, – успокаивал меня мистер Ларсон, когда я взглянула в его лицо. – Ты в безопасности.

Я укрылась до подбородка, так что из-под одеяла виднелась только моя голова, и промямлила:

– Извините.

– Не извиняйся, – ответил мистер Ларсон. – Ты страшно кричала во сне. Я решил тебя разбудить.

– Спасибо, – кивнула я головой.

На нем была футболка, облепившая внушительные покатые плечи. Он повернулся и направился к дверям.

– Не уходите! – крикнула я, вцепившись в одеяло. Я боялась оставаться одна. Сердце неровно заколотилось в груди – первый признак надвигающейся истерики. Долго так продолжаться не могло. Если оно остановится, кого мне звать на помощь? – Я не смогу заснуть. Пожалуйста, не уходите.

Мистер Ларсон обернулся и посмотрел на меня, сжавшуюся в его кровати, с какой-то непонятной тоской во взгляде.

– Я лягу на полу, – вздохнул он.

Я просительно кивнула, и мистер Ларсон пошел в гостиную за подушкой и одеялом. Он бросил их на пол рядом с кроватью и перед тем, как выключить свет, немного повозился, устраиваясь поудобнее.

– Спи, Тифани, – сонно пробормотал он. Но я даже не пыталась уснуть. Я пролежала так всю ночь, прислушиваясь к его ровному дыханию, уверявшему, что все будет хорошо. Впереди меня ожидали долгие годы бессонных ночей.

Утром мистер Ларсон разогрел мне рогалик. Намазки у него не нашлось, только залежалый кусочек масла с прилипшими к нему хлебными крошками.

За ночь припухлость лица ушла, но на щеке по-прежнему выделялась красная царапина. Больше всего меня беспокоило запястье. Мистер Ларсон собрался в аптеку за охлаждающей повязкой и зубной щеткой, после чего он намеревался отвезти меня домой, и мы вместе расскажем моим родителям, что случилось. Я нехотя согласилась.

Как только он ушел, я позвонила домой.

– Привет, солнышко, – сняла трубку мама.

– Привет, мам, – сказала я.

– Пока не забыла, – спохватилась она. – Тебе звонил Дин Бартон. Минут пять назад.

– Да? – Я вцепилась в кухонный стол, чтобы не упасть.

– Сказал, что-то срочное. Подожди, я записала. – Мама чем-то зашуршала. Меня так и подмывало прикрикнуть на нее, чтоб не возилась так долго. – Что, зайка?

– Я ничего не сказала, – огрызнулась я, но тут же сообразила, что ее реплика предназначалась папе.

– Да, в гараже. – Пауза. – Точно, там.

– Мама! – рявкнула я.

– Тифани, расслабься, – сказала мама. – Ты же знаешь папу.

– Мама, что Дин сказал?

– Вот, я нашла записку. Срочно позвони, это насчет задания по химии. Он и номер оставил, причем очень волновался. – В трубке тихо зазвенел ее смех. – Кажется, ты ему нравишься.

– Продиктуй мне телефон. – Я нашла ручку и обрывок бумаги и записала номер. – Я сейчас тебе перезвоню.

– Минутку. Тифани, когда тебя забрать?

– Я сейчас перезвоню!

Я повесила трубку и поспешно набрала номер Дина. Надо срочно узнать, в чем дело, пока мистер Ларсон не вернулся.

После третьего гудка в трубке раздалось неприязненное «слушаю».

– Финни! – воскликнул он, и его тон мгновенно изменился. – Куда ты вчера запропастилась? Мы тебя всюду искали.

Я соврала, что переночевала у подружки, которая живет по соседству с домом Оливии.

– Ладно, – сказал Дин. – Послушай, насчет вчерашнего… Извини. – Он глуповато хехекнул. – Я нажрался как свинья.

– Ты меня ударил, – проговорила я чуть слышно, так, что даже не разобрала, сказала ли я это вслух или подумала про себя.

– Прости, Финни, – повторил Дин глухим голосом. – Меня от себя тошнит. Ты можешь простить меня? Я не знаю, как жить дальше, если ты меня не простишь.

В его словах сквозило такое отчаяние, что мне тоже подумалось – как было бы хорошо, если бы ничего этого не было. И это вполне в наших силах.

– Ладно, – выдохнула я.

Дин шумно задышал в трубку.

– Спасибо, Финни. Спасибо.

Потом я перезвонила маме и сказала, что приеду поездом.

– Мама, кстати, – добавила я, – у нас есть что-нибудь от порезов? Собака Оливии оцарапала мне щеку, пока я спала.

У Оливии нет собаки.

Когда мистер Ларсон вернулся, я уже оделась и заготовила очередную ложь. Я настояла, что вернусь поездом и все объясню родителям сама, потому что лучше знаю, как с ними разговаривать.

– Точно? – переспросил мистер Ларсон. Было очевидно, что он не верит ни единому моему слову.

Я виновато закивала головой.

– Поезд из Брин-Мор прибывает без трех минут двенадцать. Если поспешить, то мы успеем. – И я отвернулась, чтобы не видеть, как он разочарован, и не выдать собственного огорчения. Порой мне кажется, что это решение и положило начало всей цепи событий. А может, и нет. Может, как любили повторять монашки, у Бога есть план для нашей жизни, и Он все знает наперед.