В старые, прежние, старинные времена, когда дедушка был ещё молоденький и чуть не вылетел в трубу, у него была собственная фотография. Городок был очень маленький, и фотография просто помещалась на чердаке, где было стеклянное окно в потолке, которым дедушка очень гордился. Оно позволяло ему называть свой чердак: «Ателье Художественной Фотографии «ПРОГРЕСС-ИДЕАЛ».

Жители городка приходили туда сниматься только в самые торжественные моменты своей жизни. Например, являлись жених с невестой накануне свадьбы.

Встретив их, дедушка, пятясь шаг за шагом, отходил к самой стенке и, сурово прищурясь, с сомнением хмыкал, окидывая взглядом посетителей издали, точно желая убедиться, годятся ли они вообще для фотографии.

Потом он придвигался поближе и недоверчиво оглядывал их со всех сторон, даже сзади, как будто их пригнали к нему на продажу и он никак не мог решить, покупать их или нет.

После долгого раздумья он вдруг молча стаскивал с невесты шляпку, выхватывал из кармана гребешок, поправлял ей причёску, снова надевал шляпку по-своему, опять прищуривался и хмыкал уже удовлетворённо.

Жениху он отстёгивал пуговицу на сюртуке, чтоб открылась часовая цепочка, затягивал потуже узел галстука на твёрдом стоячем воротничке, подталкивал снизу под подбородок, показывая, как надо держать голову, и долго, огорчённо разглядывал торчащие жениховские уши. Он даже пробовал прижать их обеими руками к голове, просто чтоб убедиться, насколько они портят общий вид. Уши, конечно, отскакивали обратно и продолжали торчать, как только он их отпускал. Тогда дедушка пожимал плечами, чмокал, вздыхал и сдавался: «Ну ладно!..»

Он усаживал невесту на скамейку из круглых берёзовых жёрдочек с белой корой и взмахом ладони (точно он собирался шлёпнуть её по щеке) заставлял повернуть голову, сколько требовалось, вправо или влево. Жених должен был обязательно стать рядом с невестой и опереться на спинку скамейки.

К этому моменту жених, уже полностью подавленный мыслью, что вот именно таким, как он сейчас есть, ему суждено остаться на всю жизнь в памяти друзей и потомков, изо всех сил вцеплялся в спинку скамейки и замирал.

Установив как полагается своих клиентов, дедушка, не отрывая от них взгляда укротителя, медленно отступал к своему громадному ящику, установленному посреди помещения, точно пушка на треногом лафете.

Ветер тонко посвистывал в щелях чердака. По краям потолочного окна лежали наметённые метелью пухлые грядочки снега, но пышные розы и гибкие лилии на большом холсте за спиной снимающихся цвели вечно, мраморные ступени спускались к воде, где застыла у причала гондола, а дальше расстилалась гладь совершенно круглого озера с плавающими лебедями и круглым островом, в самой середине которого возвышалась башня или, может быть, даже замок, у ворот которого под зонтиками прогуливались две дамы в белых платьях, с таким видом, точно поджидали, пока те двое на берёзовой скамеечке кончат сниматься, спустятся по мраморным ступеням, сядут в гондолу и приплывут в замок, чтобы вместе попить чайку.

Дедушка, пригнувшись, нырял под чёрное покрывало своего аппарата и долго возился там, щёлкая кассетами, несколько раз выныривая на мгновение, как ныряльщик на поверхность озера, чтобы глотнуть воздуху, и снова исчезал. И только убедившись, что его посетители успели как следует оцепенеть, замереть, застыть и одеревенеть так, что даже моргать перестали, дедушка вдруг панически вскрикивал:

— Спокойно!.. Не двигайтесь!.. Снимаю!..

Его рука выползала из-под чёрного покрывала, осторожно сдёргивала чёрную крышечку с широкого дула объектива и начинала кругообразно, плавно покачивать её в воздухе.

Дедушка шёпотом отсчитывал:

— Раз… два… четыре… семь… двенадцать…

За это время снимавшиеся успевали не просто застыть, а как бы вмёрзнуть в какую-то невидимую, прозрачную, ледяную глыбу, так что к тому времени, когда дедушка наконец, нахлобучив обратно колпачок на жерло своей пушки, усталым голосом объявлял: «Готово!», и, вытирая вспотевший лоб, вылезал из-под покрывала, у невесты ещё долго не поворачивалась шея, а жених с трудом отрывал замлевшую руку от спинки.

Потом эту фотографию много лет, по многу раз с уважением рассматривали родственники и знакомые.

Дедушкины клиенты все были люди бедные, и всем этим женихам и невестам даже долгое время спустя, когда они все стали бабушками и дедушками новых женихов и невест, очень лестно было вытащить на свет, показать людям желтоватую карточку и самим вспомнить, до чего славно выглядела шляпка и зонтик, одолженные у двоюродной сестры! Да и отцовская цепочка от часов на жилетке как будто самоуверенно намекала, что придёт, может быть, время — прицепятся к её кончику когда-нибудь и часы…

Да что говорить! Кому не приятно, что он как-никак, а имел как будто какое-то отношение к пышно цветущим розам! К какому-то озеру с гондолой и лебедями и, кто его знает, если не к замку, то, может быть, хоть к прогуливающимся дамам в белых платьях?

И долгие годы всем в городе только такие фотографии и казались настоящими, правильными и серьёзными фотографиями.

Однако чудаковатому дедушке вечно хотелось чего-то нового. Частенько он взваливал свой тяжеленный фотографический ящик с треногой на плечо и отправлялся снимать что́ и как ему самому вздумается: то он, распугав кур, забирался в чей-нибудь дворик и снимал обыкновенную подслеповатую старушку, вяжущую чулок на лавочке, то бородатого огородника на грядках с капустой или закопчённого кузнеца в кожаном фартуке, а то толстого лавочника на крылечке, который потел за самоваром, надувая щёки пузырём, поднося ко рту блюдце с горячим чаем…

Вот тут-то и пошла по городу молва, что фотограф-то, кажется, чудак, если не похуже! Сперва думали, что он просто дурит, но потом стали подумывать, что, скорее всего, такие снимки делаются не иначе как для насмешки над людьми. Все стали возмущаться и перестали ходить в ателье «Прогресс», и вот тут-то дедушка чуть было не вылетел в трубу!

Да и как им было не возмущаться! Подумать только: не дали человеку надеть свой лучший костюм, примаслить волосы, как следует замереть, ты и глаза-то не успел выпучить, а тебя уже — чик! — и сфотографировали! Кому это приятно получить карточку, где ты красуешься на фоне капустной грядки или крылечка с самоваром на столе!.. Другое дело, если у тебя за спиной виднеется озеро с башней и вокруг полным-полно цветущих роз!..

Всё чуть не кончилось «трубой», да Филин дедушка (хотя лучше уж мы будем его называть: дедушка Фили, чтоб никому не вспоминалась при этом птица филин) спохватился в последний момент и бесплатно сделал оскорблённому лавочнику дюжину карточек, где он был изображён в самом остолбенелом и свежезамороженном виде, весь в лилиях и в новом сюртуке. Тогда в городе стали говорить, что фотограф опомнился, в «Прогрессе» всё встало на свои места. Приличным людям в торжественные дни можно опять спокойно ходить туда сниматься.

Нам необходимо было напомнить эту довольно старую историю для того, чтобы объяснить, как получилось, что Филя ещё не научился как следует читать, а уже умел проявить пластинку и сделать приличный отпечаток.

Его первыми игрушками были груды стеклянных старых негативов. Он любил без конца рассматривать на них странных чернолицых людей в белых сапогах, в чёрных рубашках и белых сюртуках.

Мама с папой постоянно были чем-нибудь заняты, а дедушка сам скучал в одиночестве, и с Филей у них всегда составлялась отличная компания.

Дедушке приятно было думать, что Филя выберет себе его профессию, и он учил его всяким фотографическим премудростям. Они часами просиживали в тёмной комнате, наблюдая, как в свете красного фонаря на пластинке из ничего возникают очертания деревьев… домов… чьё-нибудь смеющееся лицо, которое мелькнуло перед аппаратом в секунду съёмки и уже позабылось, а теперь вдруг проявлялось снова, точно эта секунда не прошла, как другие, а замерла, остановилась, пойманная объективом.

Со своим вечным легкомысленным смехом дедушка столько раз рассказывал всю историю бывшего ателье «Прогресс», столько раз представлял в лицах, как происходила съёмка на чердаке у полотна с круглым озером и башней, что у них сложилась любимая игра «Прогресс».

Дедушка являлся как посетитель. Иногда он изображал чиновника, который пришёл сняться по случаю получения медали. В другой раз молодого франта. Или капризную купчиху.

А Филя не изображал дедушку, нет, он представлял себе, что он дедушка, он чувствовал себя дедушкой. Он просто был уверен в эти часы, что он и есть дедушка!

Он долго, придирчиво разглядывал посетителя, хмурился и неодобрительно щурился и вдруг, усадив на стул, взъерошивал ему волосы, хватал за нос, заставлял поворачивать голову вправо и влево, то согнуться, то выпрямиться, а потом, забравшись на табуретку, чтоб дотянуться до старинного съёмочного ящика, стоящего на треноге, прятал голову под платок и, высовываясь оттуда, деловито покрикивал:

— Сидите, как я вас посадил, сударыня! Теперь подымите подбородок! Да не смейте задирать нос!.. Закройте рот, сударыня, не то вы так и получитесь дурак дураком на фотографии!.. Спокойно, не вертитесь, как мартышка на сковородке!.. Снимаю!.. — и начинал считать до двухсот.

Так они часами могли играть, придумывая разных забавных посетителей, и дедушка хохотал до слёз и был в восторге — так он радовался мысли, что внук тоже станет фотографом, но только более удачливым, чем владелец ателье «Прогресс-идеал», которое самому Филе всегда представлялось комнаткой, посреди которой гудит громадная печка, летят в трубу искры, со свистом улетает дым, а бедный дедушка упирается изо всех сил и хватается за мебель, чтоб его самого не затянуло и не вынесло в трубу ужасной, подвывающей тягой.

Время шло. (Оно всегда идёт, но никогда не лишне об этом напомнить тем, кто об этом позабывает!) Филя подрос и как-то поостыл к искусству фотографии. Его стали интересовать необитаемые острова с их первобытными условиями существования, дальние путешествия, джунгли и субтропические чащи, горы и архипелаги.

Он зачитывался книжками о коралловых рифах, акулах, анакондах, мечтал о суровой жизни таёжных тигроловов. Так как, к его глубокому сожалению, парусные суда, пираты и благородные разбойники уже вышли из употребления, он мечтал о подводных путешествиях, о подвигах путешественников былых времён, о полёте на Венеру, потому что Луна казалась ему малоинтересной — слишком уж она близко!

Потом ещё подрос, стал уже молодым человеком и больше никому не рассказывал о своих мечтах и учился в техникуме.

А когда жажда побыть хоть немного дикарём охватывала его с непреодолимой силой, он садился в троллейбус и отправлялся на стадион. Там он вволю мог орать, размахивать руками, подскакивать, хвататься за голову, стонать и скрежетать зубами от отчаяния, бесноваться, ликуя с воплями восторга ничуть не хуже, чем это делали его дальние предки, приплясывая вокруг большого костра после охоты на мамонта…

Но всё время его не покидало чувство, что это не совсем то. Какие-то ребята в трусиках и цветных майках носились по полю, боролись, колотили по мячу, задыхались и потели, а он-то бушевал, не сходя со своего нумерованного места на скамейке!..

И поздно вечером, лёжа у себя в постели, он снова вспоминал свои наивные и такие смешные, если о них говорить вслух, но такие славные и милые детские мечты.

Короче говоря, Филя, когда вырос, не стал исследователем дальних стран. Не стал он ни водолазом, ни натуралистом, ни геологом, ни полярником, ни тигроловом. Кое-куда он не попал. Кое-куда опоздал. Кое-где не подошёл и не выдержал испытаний.

Во всём этом не было ничего страшного, наоборот, так оно и должно было получиться, потому что человеку не так легко самому удостовериться, что для одного дела он не годится, для другого годится, но не очень, а для третьего или двадцать третьего он, пожалуй, как раз подходит.

Так из Фили вышел в конце концов фотокорреспондент одного небольшого журнала, с очень глубоко скрытой в душе тягой к путешествиям по дорогам, где не проложены рельсы, к безлюдным просторам и нехоженым тропам.