Мы мало прожили на свете, Мы мало видели чудес. Вот только — дымчатые эти Обрывки городских небес. И эти траурные зданья В сухой классической пыли Да смутные воспоминанья Мы из России привезли. В огромной жизни нам досталась, От всех трагедий мировых, Одна обидная усталость, Невидимая для других. И все покорнее и тише Мы в мире таем, словно дым. О непришедшем, о небывшем Уже все реже говорим. И даже в мыслях, как бывало, Не рвемся о огненную даль. Как будто прошлого не мало, И настоящего не жаль.

Не те слова. Не те, что прежде, Когда в азарте молодом Мы глупо верили надежде И думали: «переживём!» Что ж? Пережили? Своевольем Сломили трудные года? И — что ж? В тупой, обидной боли — Тупое слово: «никогда». И с лихорадочным ознобом Приподнятая сгоряча Рука, дрожащая от злобы, Бессильно падает с плеча. И в безалаберном шатанье Судьба (уже который раз?) За безрассудные желанья Так зло высмеивает нас. И всё, что нам ещё осталось, Всё, чем душа ещё жива, — Слова, обидные, как старость, Как жизнь, жестокие слова, О том, что не нашли мы рая, О том, что преданы в борьбе, О том, что стыдно погибаем От горькой жалости к себе.

Ни клясть и ни благодарить Не стану скупо и устало. И не спрошу — как дальше быть? И не скажу, что страшно стало. Я все, как должное приму, Как хлеб земли, как сон, как воздух, Как прорезающие тьму Большие огненные звезды. И как привычные права Как тягостную неизбежность, Приму жестокие слова, Приму нечаянную нежность.

Только клубы едкого дыма, Да гудящая сизая сталь. Только радость, летящая мимо, Чья-то радость, летящая вдаль. За последним мелькнувшим вагоном Что-то кончилось, оборвалось. Лишь далеко, в чащах зеленых — Затихающий грохот колес… Помнишь страшные дни и недели, Те, которым прощенья нет? Помнишь, как с тобой мы смотрели Отшумевшему счастью вслед?

Ни восторженно-звонких стихов, Ни заломленных к небу запястий, Ни желаний, безумных, как ветер, Ни ленивой истомы в крови… А покорно, без пламенных слов, Без мечты о несбыточном счастьи, Повторять эту сказку столетий, Эту грустную сказку любви.

Просто, без слез и проклятий, С горстью наивных стихов, В стареньком ситцевом платье, В темной тоске вечеров, С запахом лука и супа, В кухонном едком чаду — Женщиной слабой и глупой Тихо к тебе подойду. И без упрека и стона Острую боль заглушу. Снов твоих страшных не трону И ни о чем не спрошу. Все, что копила годами, Молча отдам навсегда. И заструятся над нами Незолотые года…

Надоели скитанья без цели, Примитивно-непрочный уют. Одиночество темных отелей, Одиночество темных минут. Закоулки глухие, кривые, Нищета, темнота, полутьма, И облупленные, неживые Двухсотлетние эти дома. Ни романтики старых кварталов, Ни фальшиво-восторженных слов! Слишком много я в жизни видала Этих грязных и темных углов. Жить, подобно бездомной собаке, Не приткнуться нигде, никогда… — Надоело мне на бивуаке Прожигать неживые года! А над жизнью — тугой, неизменной, Навсегда заколдованный круг… …Ночью снятся мне белые стены И широкие окна на юг.

Стало холодно. Рано смеркается. Воют ветры и хлещут дожди. — Это только еще начинается. То ли будет зимой, подожди! Вздохи. Жалобы. Мысли бездомные. Неуверенный шорох пера. Ставни плотные, комнаты темные, Нескончаемые вечера… — Ну, к чему эти злые пророчества? — Да, конечно ты прав — ни к чему. Это только — мое одиночество, Ненужное никому.

Мыши съели старые тетрадки, Ворох кем-то присланных стихов. Мыши по ночам играют в прятки В сонном сумраке углов. Мыши съели письма из России, Письма тех, кого уж больше нет, Пыльные огрызочки смешные − Память отошедших лет. Мыши сгрызли злобно и упрямо Все, что нам хотелось сохранить: Наше счастье, брошенное нами, Наши солнечные дни. Соберем обгрызенные части, Погрустим над порванным письмом: Больше легкого, земного счастья По клочкам не соберем… Сделает иным, ненастоящим Этот мир вечерняя заря. Будет в окна падать свет мертвящий Уличного фонаря. Ночью каждый шорох чутко слышен, Каждый шорох как глухой укор. Это гложут маленькие мыши Все, что было до сих пор.

Я знаю, как печальны звезды В тоске бессонной по ночам. И как многопудовый воздух Тяжел для слабого плеча. Я знаю, что в тоске слабея, Мне темных сил не одолеть. Что жить во много раз труднее, Чем добровольно умереть. И в счастье — призрачном и зыбком, — Когда в тумане голова, Я знаю цену всем улыбкам И обещающим словам. Я знаю, что не греют блестки Чужого яркого огня. Что холодок, сухой и жесткий, Всегда преследует меня… Но мир таинственно светлеет, И жизнь становится легка, Когда, скользя, обхватит шею Худая детская рука.

Спасибо за жаркое лето И дали несжатых полей. За проблески яркого света На слишком несветлой земле. За письма — почти человечьи, — Без литературных прикрас. За радость нечаянной встречи, Друг к другу подвинувшей нас. За шум урагана ночного И горечь последней любви. За неповторимое слово, Жестокое слово: «живи!».

Я не забуду темных зданий, Больших, нагроможденных лет. Ни встреч, ни грустных расставаний Я здесь не позабуду, нет. Я говорю, что не покину, Не променяю никогда На эту тихую равнину Мятущиеся города. Но потаенным знаньем знаю, Себе безмолвно говорю, Что жадно я в себя вбираю Густую, тихую зарю. Что суета проходит мимо, А дни по новому полны Почти до боли ощутимой, С ума сводящей тишины. И больше ничего не надо — Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, — Когда в траве высокой сада Мелькают зонтики цветов. Когда в кустах белеют розы, И так прозрачны вечера, И запах теплого навоза Летит с соседнего двора. Когда стихает голос ветра, И дышит пьяная земля, Когда на много километров — Одни пшеничные поля.

Пробежимся со мной до распятья, Вдоль сухих, оголенных полей. На ветру мое пестрое платье Замелькает еще веселей. Я сгрызу недозревшую грушу, Ты — хрустящий, сухой шоколад. И в твою нерасцветшую душу Перельется широкий закат. А обратно мы наперегонки Побежим без оглядки домой. Будет голос твой — тонкий и звонкий Разрезать предвечерний покой. И завидя наш маленький домик, Ты забьешься в густую траву, Ну совсем — белобрысенький гномик, Чудом сбывшийся сон наяву. А потом, опуская ресницы, Ты задремлешь в кроватке своей. И тебе непременно приснится Белый зайчик с колючих полей.

Проходили года за большими, как волны, годами. В окнах девичьей спальни покорно погасли огни. Призрак легкого счастья растаял с наивными снами, И тяжела радость наполнила трудные дни. Я уже не найду той скамейки под темной сиренью, Ни весеннего леса, ни светлых внимательных глаз. Но не знаю зачем, — отчего, — по чьему наущенью, — Я в Страстную Субботу всегда вспоминаю о Вас.

Я в жизни своей заплуталась. Забыла дорогу домой. Бродила. Смотрела. Устала. И быть перестала собой. Живу по привычке, без цели. Живу, никуда не спеша. Мелькают, как птицы, недели. Дряхлеет и гибнет душа. ………. Однажды случайно, от скуки, (Я ей безнадежно больна) Прочла я попавшийся в руки Какой-то советский журнал. И странные мысли такие Взметнулись над сонной душой… — Россия! Чужая Россия! Когда ж она стала чужой? …………. Россия! Печальное слово, Потерянное навсегда, В скитаньях напрасно-суровых, В пустых и ненужных годах. Туда — никогда не поеду, А жить без нее не могу. И снова настойчивым бредом Сверлит в разъяренном мозгу: — Зачем меня девочкой глупой От страшной родимой земли, От голода, тюрем и трупов В двадцатом году увезли?

Уже пришла пора элегий — Спокойных и усталых лет. К далеким дням любви и неги Должно быть, возвращенья нет. И с каждым днем трезвей и строже Слова, желанья и дела. Ну что-ж? И я была моложе, И я счастливее была. Но все туманней дни и лица, Хмельнее память бытия. — Пора, пора и нам проститься, Пустая молодость моя! Прости — за жадные желанья, За все содеянное зло, За то, что горьким было знанье, За то, что мне не повезло… Теперь я знаю слишком много: Что счастье не прочней стекла. И что нельзя просить у Бога Благополучья и тепла. Теперь — устав в напрасном беге, Покорно замедляя шаг, — Печальной музыкой элегий Пускай потешится душа!

«О смерти», это значит — о небывшем, О непришедшем в ледяных годах, О том, что мы всю жизнь так жадно ищем, И не находим никогда. «О смерти», это о несовершенном, О том, чего мы сделать не могли. О сердце, без любви опустошенном, И о легчайшем запахе земли. «О смерти», это — вовсе не о смерти, Не о конце, — о горечи стыда, О том, что нужно, наконец, ответить За долгие и страшные года.

Все брошено, и ничего не жаль. Все отнято, и «ничего не надо». Ползет на жизнь тончайшая печаль, Как тишина из дремлющего сада. Проходит день, в спокойном полусне, — Больной, уже заранее уставший. И где-то там, в последней глубине, Бессмысленный вопрос: «а что-же дальше?» Не хочется ни правды, ни тепла, Ни счастья, ни свободы, ни удачи. Ведь жизнь меня обидно обошла, И я в ней больше ничего не значу.

Приди. Возьми. Люби. Запомни. Не позабудь и не предай. Увидишь мир чужой и темный, — Отвергнутый тобой рай. Узнаешь гнев и горечь власти, Когда под взглядом трезвых глаз Слова отчаянья и страсти Не свяжут, а разделят нас. И в час последнего обмана (С последней пыткой не спеши!) Рукой коснешься черной раны — Тобой развенчанной души.

Я люблю заводные игрушки И протяжное пенье волчка. Пряди русых волос на подушке И спокойный огонь камелька. Я люблю в этом тихом покое После бешеной сутолки дня Свое сердце, совсем ледяное, Хоть немножко согреть у огня. Я люблю, когда лоб мой горячий Тронет ласково чья-то ладонь. А в углу — закатившийся мячик И бесхвостый, облупленный конь. Позабыв и тоску, и усталость, Так легко обо всем говорить… Это все, что мне в жизни осталось, Все, что я научилась любить.

Измены нет. И это слово Ни разу не слетало с губ. И ничего не стало новым В привычно-будничном кругу. Измены нет. Но где-то втайне, Там, где душа совсем темна, В воображаемом романе Она уже совершена. Она сверкнула жгучей новью, Жизнь подожгла со всех сторон. Воображаемой любовью Реальный мир преображен. И каждый день, и каждый вечер — Томленье, боль, огонь в крови. Воображаемые встречи Несуществующей любви. А тот — другой — забыт и предан. (Воображаемое зло!) Встречаться молча за обедом Обидно, скучно, тяжело. Круги темнее под глазами, Хмельнее ночь, тревожней день. Уже метнулась между нами Воображаемая тень… А дом неубран и заброшен. Уюта нет. Во всем разлад. В далекий угол тайно брошен Отчаяньем сверкнувший взгляд… Так, — проводя, как по указке, На жизни огненный изъян,— Ведет к трагической развязке Воображаемый роман.

День прошел без меня. День прошел, — и ему не помочь. И мне жаль бесполезного дня, Соскользнувшего в тихую ночь. Завтра, время кляня, Снова ждать неживой темноты, Отцветанья усталого дня. (Чтоб назвать его снова — пустым). Завтра брошу кому-то: «прости! Облетели, как листья, года. Ухожу, чтобы сбиться с пути. Не вернусь никогда». Все равно — никуда от тебя не уйдешь, Моя невдохновенная ложь!

От Бога спасенья не жди! За боль огневую в груди. За то, что у воли подрезаны крылья. За сладкое и неживое безсилье. За то, что теперь не поймешь, Где правда, где ложь. За все неживые, пустые года. За испепеляющее «никогда». За трудное, страшное слово: «уйди». За все, что тебя стережет впереди, — Спасенья — прощенья — не жди.

Сегодня день — совсем вчерашний. В пустом окне — пустой рассвет. Бормочет дождь с тоской всегдашней О том, чего на свете нет. Навстречу солнцу и свободе, В туманной утренней дали, За счастьем призрачным уходят В пустое море корабли. О несвершившемся тоскуя, Маня в чужие города, Звеня надеждой в даль пустую Скользят стальные поезда. И призрачно-неуловимы, Из темноты, из тесноты, В пустое небо синим дымом Летят последние мечты. И так легко с сознаньем ясным, Не сбившись с трезвого пути, Из жизни темной и прекрасной В пустую вечность перейти.

День догорит в неубранном саду. В палате электричество потушат. Сиделка подойдет: «уже в бреду». Посмотрит пульс — все медленней и глуше. Сама без сна, мешая спать другим, Не буду я ни тосковать, ни биться… Прозрачный синий полумрак. Шаги… А жизни-то осталось — в белом шприце. Еще укол. В бреду иль наяву? Зрачки расширятся, окостянеют… Должно быть, — никого не позову. Должно быть, — ни о чем не пожалею… Так ночь пройдет. Блеснет заря вдали. Туман дома окутает, как саван. И в это утро я уйду с земли. Безропотно. Бестрепетно. Бесславно.

Помню, — поезд бесшумно рвануло. Твой последний, растерянный взгляд… (Средь вокзального шума и гула Ничего не воротишь назад). Пустота и безжизненность улиц… (Что мне делать с такой пустотой?) Об игрушки твои споткнулась В темноте возвратившись домой. Вот опять — дожди, непогода, Гнет ничем не оправданных дней… Вот опять — пустота и свобода. Уже горько знакомая мне. На лазурно-седом океане Ты во сне встречаешь зарю… И я слышу твое дыханье, На пустую кроватку смотрю. Твои письма всего мне дороже, (Не читать их, — любовно беречь), Хоть не сам ты их пишешь, быть может, Хоть мертва в них французская речь. И мне чудится, как вечерами, Среди мирно уснувших детей, Ты тоскуешь о доме, о маме, Об уютной кроватке своей.

Будет больно. Не страшно, а странно. Слишком просто и слишком легко. Вот расплата за годы обмана, Вот обещанный «вечный покой»! Ни печали, ни слез, ни тревоги, — Равнодушье во всем и везде. Будет трудно подумать о Боге, И неловко смотреть на людей. А потом — (но не все ли равно?) Очень холодно, сыро, темно.

Ты знаешь сам — таков от века Закон, нам данный навсегда: От человека к человеку — Дорога боли и стыда. За проблеск теплоты минутной — Цена невидимых утрат. И непреодолимо трудно Сказать простое слово: брат. И если для тебя дороже Твой невзволнованный покой, — Не отзывайся на тревожный И жадный зов души другой. Очнись от жалости невольной, Останови последний шаг: Почти всегда бывает больно, Когда раскроется душа.

Мои слова о верности и боли, Мои слова, нежней которых нет, — Не растеряй в своей слепой неволе Мои слова, похожие на бред. От жарких слез опухнувшие веки, Стихи о том, что невозможно жить… Я знаю, как жестоко в человеке Желание — все поскорей забыть. Припомни все в короткий миг утраты, Когда в вечерний, в неурочный час Притихшею больничною палатой Придешь ко мне. Уже в последний раз.

Над широкой вечерней равниной — Память незабываемых дней. Да в улыбке подросшего сына Слабый отблеск улыбки моей. Груды старых тетрадок на полке. Пачки писем (когда? от кого?) Чьей-то жизни слепые осколки. А потом — ничего. Ничего… Много скучных стихов. Да еще — Крест, обвитый зеленым плющем.

Есть такое слово: «не могу». Глупое такое слово. Словно стон, оно слетает с губ В тишине отчаянья глухого. «Не могу»… и слезы на глазах, Жалкие, беспомощные слезы. И отчаянье, и стыд, и страх. И кому-то скрытая угроза… Руки жалобно спадают с плеч И висят безжизненно, как плети… — Значит, больше нечего беречь, Кроме призрачной мечты о смерти… Но в каком-то дьявольском кругу Сердце бьется и тоскует снова… Глупенькое слово: «не могу». Грустное такое слово.

Лета не было в этом году. Лето кануло в темном бреду, В жутком мраке пустых и бессолнечных дней, Где теперь с каждым днем холодней. Ты один в ореоле бесснежной зимы, Где навеки несхожие мы. Я одна — в темноте, где надежды и ложь. Ты в мою темноту не сойдешь. Лета не было в этом году. А зимой я тебя не найду.

К чему теперь высокомерье, Мой честный, безупречный путь? Кого и в чем я разуверю, Кого сумею обмануть? И кто найдет меня прекрасной В недостижимости такой, С такой непогрешимо-ясной, И слишком трезвою душой. И для чего теперь певучий, Мой правильный чеканный стих, Когда я знаю, что не лучше Таких же тысячи других. Когда я знаю (втайне где-то, Наедине сама с собой), Что жизнь моя была согрета Одной бессмысленной мечтой.

От женских слез — до нежности мужской, От слов тоски — до исступленной страсти… Не трудно утешать в беде большой Словами одиночества и счастья. Не трудно даже помогать в борьбе Хорошим, умным, и спокойным словом. Ты дал мне столько нежности суровой За все стихи и слезы о тебе. Но — если грозы напряженной стаей Давно уж пронеслись над головой? Но если жизнь, бессмысленно пустая, Плывет без драм, без бурь, без ничего? Ты жизнь прошел — (дорога то большая!) — Все жадно чувствуя, все замечая, И не увидел сердца моего.

Я — человек второго сорта, Без «широты» и «глубины». И для чего, какого чорта, Такие люди рождены? Зачем? Чтоб нищенкой унылой Топтаться на чужом пути? От колыбели до могилы Себе приюта не найти? Всегда никчемной и забитой Всего бояться и терпеть, Чтоб у разбитого корыта Последней дурой умереть. Чтоб ничего не понимая, Смотреть в любимые глаза, За бесконечной чашкой чая Весь вечер слова не сказав… Молчать весь вечер, дни за днями, Молчать всю жизнь, молчать всегда, Чтоб никудышними стихами Вились ненужные года. Так жить, — смешно и неумело, Не сделав ровно ничего. Прислушиваться в мире целом Лишь к биенью сердца своего. И на кровати, в ночь глухую, В ночь униженья, ночь без сна, В давно привычном поцелуе Испить отчаянья до дна.

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию. «Новую жизнь» все равно уже мне не начать. Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые, И наложили на все неживую печать. Жизнь прошаталась в тумане — обманчиво-сером, Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке. Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, — Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке. А впереди — беспощадная мысль о расплате: Боль, отреченье, позор примиренья с судьбой. Белая койка в высокой и душной палате. Крест деревянный, сколоченный верной рукой.

Мне холодно. Мне хочется согреться Сесть ближе к печке. Пить горячий чай. И слушать радио. И сквозь печаль Следить, как стынет маленькое сердце. Как стынет это сердце. А в ответ — Огромный холод в равнодушном мире. Да музыка, скользящая в эфире С прекрасных и неведомых планет. «Прекрасных и неведомых»? — Едва ли. …Большой концерт в большом парижском зале… Мне очень холодно. Не превозмочь Моей, ничем не скрашенной печали. — И там, на улице, где стынет ночь, — И там, где музыка, в притихшей ложе, — Там холодно и одиноко тоже.

Приходят дни — во сне, не наяву. И с каждым днем устало стынет сердце. Ласкает солнце влажную траву. А я все равнодушнее живу, И все спокойней думаю о смерти. Шумит в саду весенняя листва Над золотом неяркого заката. Слетают с губ усталые слова… Мне холодно и руки без перчаток По зимнему я прячу в рукава. Сгорают медленные дни. И вдруг Приходит неожиданная старость… — За дни любви, за немощный недуг, — За очертания любимых рук, — За все слова… Еще за слово «друг». — За все, что у меня еще осталось… Я все люблю: лесную тишину, И городов широкое движенье. И пережив последнюю весну, Я в жизни ничего не прокляну, Но и отдам без сожаленья.

Тебе — без упрека и лести, Тебе, мой доверчивый друг, За наше усталое «вместе», За лед не протянутых рук. За ночи у детской кровати (Покорное тельце в огне), За ночи в больничной палате, В пустой, в неживой тишине, За то, что по-разному верим И разное видим вокруг, За радости и за потери — Тебе, мой обманутый друг, Мое непрощенное счастье, Мое пораженье в борьбе… Без боли, без гнева, без страсти, Последнее слово — тебе.

С каждым годом — всё дальше и дальше. Так и будет — больней и больней. Сероглазый, беспомощный мальчик Скоро выйдет из жизни моей. Станет скоро большим, своенравным. Плох, — хорош ли, — не все ли равно? Будет брать он у жизни по праву Все, что только ему суждено. Расшибется ли, — или добьется, — Загорится ли ярким огнем, — Но уже никогда не вернется В свой задорно покинутый дом. В дом холодный, безмолвный, пустынный, Где осталась навеки молчать Ничего не принесшая сыну, Ничего не сумевшая мать.

Еще лет пять я вырву у судьбы — С безумием, с отчаяньем и болью. Сильнее зова ангельской трубы — Неумирающее своеволье. Еще лет пять, усталых, грустных лет, Все, что прошу, что требую у Бога. Чтоб видеть солнечный, веселый свет, Еще смотреть, еще дышать немного. Чтобы успеть кому-то досказать О жизни — торопливыми словами. Чтоб все, что накопила, растерять Под непрощающими небесами. Еще лет пять, хотя бы. А потом — Тяжелый воздух городской больницы, Где будет сердце стынуть с каждым днем, Пока совсем не перестанет биться.

Обвей мой крест плющем зеленым, Чертой могилу обведи. И — все. Ни жалости, ни стона. Не поминай церковным звоном, И никогда не приходи. Пусть зарастет моя могила Колючей сорною травой. — Ведь ты на кладбище унылом Уже не встретишься со мной. И только у окна в столовой, В ночной, томящей тишине, Пусть будет тихой и суровой Скупая память обо мне.