Предисловие

В эту книгу стихов моей покойной дочери вошли прежде всего стихи, подобранные ею самою, название сборника дано ею же. К ним прибавлены стихи из написанных в последние годы, частью напечатанные в разных изданиях, а также несколько стихотворений, написанных в Африке, характерных для того периода ее жизни. Таким образом, это издание является в смысле материала для характеристики ее творчества и жизни, как бы дополнением к ее первым двум сборникам — «Стихи о себе» (1931) и «Окна на север» (1939).

Ирина родилась 21 апреля (ст. ст.) 1906 года в нашем маленьком родовом имении Самарской губернии и уезда. Там же, обычно, мы проводили летние каникулы, а остальное время года в Харькове — месте моей службы. Ее гимназические годы шли очень успешно до 1920 года, когда с четвертого класса гимназии, началась наша скитальческая жизнь, лишившая ее систематического образования. В течение нескольких месяцев Ирина побывала в гимназиях Туапсе, Симферополя, Севастополя, пока, наконец, не очутилась в Африке, в Бизерте, где она и сдала экзамены при Морском Корпусе, получивши из него «свидетельство» зрелости (случай едва ли не единственный в истории).

За четыре с половиной года жизни в Бизерте (в лагере Сфаят), предоставленная в значительной степени себе самой, Ирина внимательно изучала современных поэтов, как всегда много писала, овладев техникой стиха, тогда же начала печататься и приехала в 1925 году в Париж с довольно солидной стихотворной подготовкой.

Здесь она училась во Франко-Русском Институте и в 1928 г. вышла замуж за Ю. Б. Бек-Софиева-Софиева, тоже поэта. Через год у них родился сын, ее утешение и надежда. Начиналась новая жизнь…

В 1927 году Ирина заболела диабетом

Эта тяжелая, неизлечимая болезнь, разрушающая нервы, особенно опасна в молодом возрасте, сделала ее обреченной.

Она долго и упорно боролась с нею, часто ложилась в госпиталь, но силы ее слабели с каждым годом, и слова «усталость» и «больше не могу» все чаще появляются в ее стихах, как и темы о смерти.

Последняя война с ее лишениями окончательно сломили силы Ирины, и 23 января 1943 года она умерла, с точностью предсказав в ряде стихов больничные подробности своей смерти… Могила ее на кладбище Ирви.

Стихи Ирина начала писать, вернее «слагать», с 8-ми лет, с трудом записывая их в тетрадь по двум линейкам. Уроки стихосложения ей дались необычайно легко — у нее было органическое чувство стихотворного ритма. После первых лет детского творчества, с революции, в ее стихах начинают появляться очень грустные, тоскливые ноты. Очень впечатлительная, она болезненно переживала события этих «страшных лет». На все он смотрела из своего угла малопонятной для нее беженской жизни, замыкаясь все более и более в себя, хотя по натуре была веселой и деловитой. Отсюда — стихи всей ее жизни это подлинно «стихи о себе»… Насыщенная с детских лет поэтическим чувством, она не была стихотворцем-сочинителем, и в последствии не умела и, к сожалению, не хотела им быть (что потом мешало ей в писательском ремесле), — она была прежде всего певцом своих переживаний. Она не могла не писать стихи, когда это являлось ее внутренней потребностью, как не может певец не петь, если ему поется. Стихи складывались в ее голове как-то целиком, она просто записывала их, сразу на бело, обычно без всяких помарок.

В предельной интимности ее стихов нужно прибавить их своеобразную автобиографичность. Она была не только «певцом своей печали», но вообще летописцем своих дней — с этим согласятся все, знавшие ее близко. Кажется, не было сколько-нибудь значительного события в ее жизни, которое с удивительной точностью не было бы отмечено в стихах, как и в дневнике (она превосходно писала прозой). Напр. — готовится она к экзамену по космографии и… вот стихи:

Конечно, мне трудно быть судьей стихов своей дочери, но все же я думаю, что их музыкальное достоинство бесспорно. Ее много и охотно печатали, она была сотрудницей многих изданий. Певучие формы ее стихотворений, глубокая задушевность и подлинная их поэтическая взволнованность легко находили отклики среди читателей, и у нее было много друзей-почитателей ее поэзии. Это было наградой за ее страстную любовь к русскому словесному искусству, которую она пронесла через всю свою короткую и скорбную жизнь.

Н. Кнорринг

Стихотворения

 

«Я не умею говорить слова…»

Я не умею говорить слова, Звучащие одними лишь словами. Я говорю мгновенными стихами, Когда в огне пылает голова. Мне слух не ранит острая молва, Упрек не тронет грязными руками. А восемнадцать лет — как ураган, как пламя, — Вступили, наконец, в свои права. И если кто-нибудь войдет ко мне, И взглянет мне в глаза улыбкой ясной, — Он не таким уйдет назад. Напрасно Он будет думать о своей весне. Я так беспомощно, так безучастно Томлюсь в каком-то жутком полусне.

26-V-24

Сфаят-Бизерта

1925 г. Фото Д. Кобякова

 

РОЗА ИЕРИХОНА

Вдруг стало ясно: жизнь полна Непоправимою угрозой, Что у меня судьба одна С моей Иерихонской розой. Вот с той, что столько долгих дней Стоит в воде, не расцветая, В унылой комнате моей, Безжизненная, неживая. Будильник, пудра, пузырьки, Игрушки — рядом на камине. Ее корявые ростки Окутывает сумрак синий. И я над страшным и сухим Неумирающим растеньем Слагаю мертвые стихи О небытье, о нецветенье. И из сплетенья длинных строк, Из неожиданных созвучий Встает уродливый цветок Сухой, бесплодный и колючий. Но словно в огненном бреду, С упрямой безрассудной верой День ото дня я жадно жду, Что зацветет комочек серый… Себя стараюсь обмануть, Другим — сплетаю небылицы. О, только бы хоть как-нибудь От пустоты освободиться! Проходят дни и вечера, Я с каждым днем скупей и строже. Сегодня — то же, что вчера, А завтра — заново все то же. И мой цветок не расцветет. Быть может, и бывают розы, Что зацветают дважды в год И что не вянут на морозе, Но только это не для нас, Не для таких, как мы, должно быть. Томит вечерний, синий час Томленьем напряженной злобы. И вот с безжизненной тоской Склоняюсь грустно и влюбленно Над неудачливой сестрой, Над розою Иерихона.

9-IX-31

1933. Фото Ю. Софиева

 

«Темнота. Не светят фонари…»

Темнота. Не светят фонари. Бьют часы железным боем где-то. Час еще далекий до зари, Самый страшный час — перед рассветом. В этот час от боли и тоски Так мучительно всегда не спится. Час, когда покорно старики Умирают в городской больнице. Час, когда, устав от смутных дел, Город спит, как зверь настороженный, А в тюрьме выводят на расстрел Самых лучших и непримиренных.

3-III-42

1942