Я пуглива, как тень на пороге Осторожно раскрытых дверей. Я прожгла напряженной тревогой Много ярких и солнечных дней. Оплету себя вдумчивой грустью, Буду долго и страшно больна. Полюблю эту горечь предчувствий И тревожные ночи без сна. И когда-нибудь, странно сутулясь, В час, когда умирают дома, Я уйду по расщелинам улиц В лиловатый вечерний туман. Где я буду в тот матовый вечер? Кто мне скажет, что я умерла? Кто затеплит высокие свечи И завесит мои зеркала? Так исполнится чье-то проклятье. И не день — и не месяц — не год — Будет мир сочетанием пятен И зияньем зловещих пустот.

Все это было, было, было — Моря, пространства, города. Уже надломленные силы И бесполезные года. Сначала — смех и своеволье, Потом — и боль, и гнев, и стыд, И слезы, стиснутые в горле, От непрощаемых обид. Все это было, было, было, Как много встреч, и слов, и дней! Я ничего не сохранила В убогой памяти моей. Проходит жизнь в пустом тумане, И надо мной — клеймом стыда — Несдержанные обещанья И жалобное — никогда.

Занавески на окнах. Герань. Неизбежные вспышки герани. В предрассветную, мглистую рань Тонут улицы в сером тумане. День скользит за бессмысленным днем, За неделей — бесследно — неделя. Канарейка за грязным окном Заливается жалобной трелью. Резкий ветер в седой вышине Бьется в стекла, мешая забыться. Иногда проступают в окне Неприметные, стертые лица. А в бистро нарастающий хмель Заметает покорные стоны. И над входом в убогий отель В темной нише смеется Мадонна.

Мысли тонут в матовом тумане, День за днем проходит, как в бреду. Нет конца беспомощным скитаньям, Никуда, должно быть, не приду. День за днем, неделя за неделей… За окошком — очертанья крыш, Улицы, как темные ущелья, Старый, заколдованный Париж. По ночам — разгул, свистки и крики. Сердце замирает и дрожит. Тянется по лестнице безликий, Медленно считая этажи. И глотая запыленный воздух, С напряженной мыслью о тебе, Я гадаю здесь по мутным звездам О своей изломанной судьбе. Днем — туман, внимательный и серый. Жизнь ясна, безвинна и проста. На стене — премудрая химера И изображение Христа. А на башне старого собора Мощной болью вздрагивает медь. Кажется, что скоро, — слишком скоро, — Я смогу покорно умереть.

Сейчас поют, должно быть, петухи. Пора им петь, проснувшись спозаранку… Весь прошлый день был нежен, как стихи, Но после вывернулся наизнанку, И дома долго пили валерьянку И говорили голосом глухим. Я в эту ночь — беспомощно-больная. Нет сил уснуть. Часы пробили три. Сейчас, должно быть, жалобно мигая. На улице потухнут фонари. И долго ждать спасительной зари И первого звенящего трамвая.

Перед зарей охватывают сны, Тревожат неспокойные упреки. Всем неуверенным и одиноким Дана печаль рассветной тишины. О только б никогда не измениться, Не разлюбить веселых звонких слов. Не позабыть бы имена и лица, Названья улиц, номера домов. А мысли заметает тишина. Лишь сердце и часы — наперегонки. Но я лежу под маленькой иконкой. И от лукавого ограждена. О, не бояться только бы зари! А за тяжелой красною портьерой Рукой фатальной тушит фонари Рассвет октябрьский в переулке сером.

Быть странником, без жалоб и без стонов, Пьянеть простором незнакомых мест, Увидеть новый мир в окно вагона, — Ведь это никогда не надоест. Теряя день за днем, и год за годом, Лишь впечатленьями разбогатеть, Любить одну бессмертную свободу И никогда о прошлом не жалеть. Всю жизнь идти дорогой незнакомой По зарослям, пустыням, городам. И жить одной, одной тоской о доме, О нежности, не бывшей никогда.

Веди меня по бездорожью, Куда-нибудь, когда-нибудь. И пусть восторгом невозможным Тревожно захлебнется грудь. Сломай положенные сроки, Сломай размеренные дни! Запутай мысли, рифмы. строки, Перемешай! Переверни! Так. чтоб в душе, где было пусто, Хотя бы раз, на зло всему, Рванулись бешеные чувства, Не подчиненные уму.

Я пью вино. Густеет вечер. Веселость — легкость — мишура. Я пью вино за наши встречи, За те — иные — вечера. И сквозь склоненные ресницы Смотрю на лампу, на окно, На неулыбчивые лица, На это горькое вино. И в громких фразах. в скучном смехе Самой себя не узнаю. Я пью за чьи-нибудь успехи, За чью-то радость, — не мою. А там, на самом дне стакана, Моя душа обнажена… — И никогда не быть мне пьяной Ни от любви, ни от вина.

Я помню, Как в ночь летели звездные огни, Как в ночь летели сдавленные стоны, И путали оснеженные дни Тревожные сцепления вагонов. Как страшен был заплеванный вокзал, И целый день визжали паровозы, И взрослый страх беспомощно качал Мои еще младенческие грезы Под шум колес… Я помню, Как отражались яркие огни В зеркальной глади темного канала; Как в душных трюмах увядали дни, И как луна кровавая вставала За темным силуэтом корабля. Как становились вечностью минуты, А в них одно желание: «Земля!» Последнее — от бака и до юта. Земля…Но чья?.. Я помню, Как билось пламя восковых свечей У алтаря в холодном каземате; И кровь в висках стучала горячей В тот страшный год позора и проклятья; Как дикий ветер в плаче изнемог, И на дворе рыдали звуки горна, И расплывались линии дорог В холодной мгле, бесформенной и черной, И падал дождь…

…А там нарциссы отцвели В долине  за Джебель-Кебиром, И пахнет весело и сыро От свеже вспаханной земли. Уже рассеялся туман, Прошла пора дождя и ветра, И четко виден Загуан За девяносто километров. И девственною белизной, Под небом, будто море — синим Белеет в зелени густой Цветок венчальный апельсина. Шуршит трава, басит пчела, А скоро зацветут мимозы У той тропинки под откосом… Тропинка, верно, заросла…

Переплески южных морей, Перепевы северных вьюг — Все смешалось в душе моей И слилось в безысходный круг. На снегу широких долин У меня мимозы цветут. А моя голубая полынь Одинакова там и тут. Я не помню, в каком краю Так зловеще-красив закат. Я не знаю, что больше люблю — Треск лягушек или цикад. Я не помню,  когда и где Голубела гора вдали, И зачем на тихой воде Золотые кувшинки цвели. И остались в душе моей Недопетой песней без слов Перезвоны далеких церквей. Пересветы арабских костров. Говорили о злобе пожарищ, В черном небе густела гроза. Говорили при встрече: «товарищ». Никогда не смотрели в глаза. Узнавали по голосу вести Мимоходом, на остром ветру. В мутном мраке фабричных предместий Находили ограбленный труп. Рано, в сумерках, дом запирали, Спать ложились и света не жгли. По утрам в гимназическом зале Повторяли: «вчера увели…» И за наглым разбойничьим свистом Опьяневших от крови солдат Четко слышался в воздухе мглистом Непрерывный и  жуткий набат. В расплескавшейся мутной стихии. В первобытной, запутанной тьме Были ночи, как сны — огневые, были лица — белее, чем мел. И в рассветном молочном тумане, В час, когда расточается мгла, Где-то вспыхивала и росла Напряженная радость восстанья.

Где-то песни чужие звенят. День смеется, унылый, серый… И стоят на столе у меня Утка с ярмарки и химера. Здесь нас трое, и мы друзья. Скучно нам и немножко жутко. Здесь о нежном тоскую я, О Монмартре тоскует утка. И высовывая язык, Затая неистовый крик, Взглядом мудрым, высокомерным, Нас оглядывает химера. И проходит за часом час, И сверкает моя иголка. Тишина и покой у нас, Благодать во всем. Скучно только. И до боли чего-то жаль — Ведь у каждого есть потери: Утке хочется на Пигалль, На Ситэ — премудрой химере. Будет тихий, серый туман, Будет вечер, ненужный, длинный… Вероятно и я сама Тоже стану игрушкой из глины.

Клубится дым у печки круглой, Кипит на керосинке чай,  Смотрю  на все глазами куклы, — Ты этих глаз не замечай! Все так же ветер в парке стонет, Все та же ночь со всех сторон. А на стене, — на красном фоне — Верблюд, и бедуин, и слон. Ведь все равно, какой печалью Душа прибита глубоко. Я  чашки приготовлю к чаю, Достану хлеб и молоко. И мельком в зеркале увижу, Как платье синее мелькнет, Как взгляд рассеян и принижен, И нервно перекошен рот.

Мы миновали все каналы, Большой и Малый Трианон. Над нами солнце трепетало И озаряло небосклон. Мы отходили, уходили Под сводом сросшихся аллей, Не слышали автомобилей, Не видели толпы людей. И там в глуши, у статуй строгих, Под взглядом их незрячих глаз, Мы потеряли все дороги. Забыли год, и день, и час. Мы заблудились в старом парке — В тени аллей, в тени веков. И только счастье стало ярким, Когда рванулось из оков.

Приходят школьники. Стучат сабо, Бормочат незатейливые шутки. А я одна опять сама с собой С химерами и ярмарочной уткой. И с мыслью о тебе. И это — все. Я — самая последняя из нищих. И легкий ветер в щепы разнесет Построенное на песке жилище. И легкий ветер — разнесет мой дом — Мои стихи и темный взгляд химеры, и мутный день, который за окном Печально стелется туманом серым. Но дорог мне вот этот зыбкий свет, Вечернее отсвечиванье стекол, И эти дни, нежней которых нет, Без мудрости, без цели и без срока. Когда-нибудь найду душе приют В пустой и жуткой тишине тумана… Но никогда любить не перестану Тебя, стихи и молодость мою.

Я накопила приметы, Много тревожных примет: Будет холодное лето, Матовый облачный свет. Будут задорные блески В землю опущенных глаз. Ветер запутает дерзко Смысл недослышанных фраз. Неповторимые встречи, Неутаенная грусть. Слабые, узкие плечи, Примут непрошеный груз. В новой, приниженной жизни, В неумолимой борьбе, Будут рассказы о ближних И иногда — о себе. Длинные, цепкие руки Сдавят до боли виски. Мир потускнеет от скуки И небывалой тоски. Встанут забытые лица, Кто — и зачем — не пойму. Дом, где так трудно забыться, Станет похож на тюрьму. Будут бессонные ночи, — Много тревожных ночей, — И неразборчивый почерк При осторожной свече… В полдень томленья и лени, Как и в былые года, Вдаль от парижских строений Будут скользить поезда. И на поляне в Медоне, У белоствольных берез, Сердце впервые застонет От накопившихся слез. Горечь — обиды — и цепи — Кто их сумеет нести? И неуслышанный лепет: «Было. Не будет. Прости!».

Всегда все то же, что и прежде, И пестрота больших витрин, И кукольные лица женщин, И жадные глаза мужчин. Под сеткой золоченой пыли, На тихом берегу реки Скользящие автомобили Швыряют наглые ревки. Вдоль стен, расхлябанной походкой, С улыбкой лживой и ничьей, Проходит медленно кокотка В венце из солнечных лучей. И в головном уборе клином Монашка — Божья сирота — С ключами на цепочке длинной Влачит распятого Христа. А я хочу — до боли  — жить, Чтоб не кляня, не хмуря брови, Весь этот подлый мир любить Слегка кощунственной любовью.

За мутный день у мутного окна — Огромный день неумолимой скуки, За эту грусть («опять одна, одна…»), За слабые уроненные руки. Неужто никогда в своем уме Ты не отыщешь слов — простых и нужных? Ведь трудно жить в неозаренной тьме И быть сухой и сдержанной наружно. Потом — усталость, чтобы не грустя, По мелочам больную жизнь растратить. Стихи о скуке («так себе, пустяк…»), О ветре, о разлуке, об утрате. О мутном дне, непоправимом дне У мокрого окна (на раме  — плесень). И никогда ты не придешь ко мне Ни с тихим словом, ни с веселой песней.

Молчанья ничто не нарушит — Я сделала жизнь простой. Ввела я и тело и  душу В давно желанный покой. Без мыслей, без слов и проклятий Огромные дни скользят, И синий больничный халатик Удобней, чем всякий наряд. А руки висят, как плети. Я будто совсем не жива. И нечего мне ответить На ласковые слова.

Вы строите большие храмы, Вы кораблю даете ход, Вы равномерными стихами Изображаете полет. И с безрассудным постоянством Из непомерной пустоты В междупланетные пространства Вы устремляете мечты. И я для вас чужда, — не тем ли, Что умной правды не молю, Что я люблю простую землю, До боли огненной люблю. Под пламенные разговоры О вечности и божестве Я вижу — ветер лижет шторы И солнце плещется в траве. И вижу я, как жизнь играет, И несравненно хороша Моя несложная, пустая, Обыкновенная душа.

Не нужно слов — один лишь голос, Один восторг зеленых глаз, Чтоб сердце радостней боролось, Чтоб пролетал за часом час. Пусть смысл речей его невнятен И темен путанный вопрос — С улыбкой оправляю платье И прядь растрепанных волос. Так — принимать без пониманья И взгляд, и пламенную речь. И сберегать свое молчанье Для новых дней, для новых встреч. А по ночам, во мраке зыбком, Когда душа совсем чиста, Твердить, что это все — ошибка, Что сердце — холодней, чем сталь.

Я не смотрела в заревое небо, Не спрашивала — почему? зачем? И для простого, для земного хлеба Вставала рано, не спала ночей. Я никогда, должно быть, не смеялась. Со мной всегда и всюду на земле — Замызганное платье и усталость, Немытая посуда на столе. Я никогда не понимала страсти, Благих чудес на свете не ждала. И самого безрадостного счастья Я никому с собой не принесла.

Быть только зрителем безмолвным, Смотреть на мир и наблюдать, Как море воздвигает волны И волны рушатся опять. Торжественно и безучастно Читать печаль чужих страниц, И взглядом ровным, взглядом ясным Следить за трепетом ресниц. И в самом ярком, в самом знойном. В своей изломанной судьбе Быть только зрителем спокойным Происходящего в себе… Взлететь бы легкой синей птицей, Зарыться в солнечной дали, И незаметно притулиться На самом краешке земли.

Без лишних строк, без слов плохих (Не точных или слишком резких) Слагать упрямые стихи, Их отшлифовывать до блеска. Все созданное разрушать, И вновь творить до совершенства. И смутно верить, что  душа Познает гордое блаженство. Так — за пустые вечера, За пятна слез, за пятна крови Смиренно строить грозный храм, Как  каменщик средневековья. Все трудности преодолеть, Сломить сомненье и неверье. И самому окаменеть, Подобно сгорбленной химере.

Опять о том же: о годах войны, О грохоте уродливых орудий, О чёрном дыме в синеве весны, О том, что было и чего не будет. Как шли в атаку, брали города, Снаряды рыли вспаханную землю. О пафосе, который навсегда — До самой смерти — свеж и неотъемлем. И только я средь пламенных людей — Не возражая, не кляня, не споря, — Твержу о несмываемом стыде И о неискупаемом позоре.

Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой, Будет чай с малиновым вареньем, На террасе — дрогнувшие тени, Синий, вечереющий покой. Ты с мальченкой ласково сидишь… Занят я наукой и искусством… Вспомним мы с таким хорошим чувством Про большой и бедственный Париж. Про неповторимое изгнанье, Про пустые мертвенные дни… Загорятся ранние огни В тонком, нарастающем тумане… Синий вечер затенит окно, А над лампой — бабочки ночные»… — Глупый друг, ты упустил одно: Что не будет главного — России.

А я живу. Лениво говорю. Пишу стихи о пустоте и скуке. Встречаю хмуро по утрам зарю, С зарей вечерней опускаю руки. А я смотрю в бесформенную тьму, В ночную тьму, и я томлюсь и плачу. И никогда, должно быть, не пойму, Что этот мрак, что этот холод значит… Я буду жить пустынные года, Растрачу молодость, любовь и силы. И даже не узнаю никогда, Чего хотела и кого любила.

В этом старом, убогом отеле, В никому ненужных трудах, За неделей скользит неделя, За годами скользят года. Здесь мы медленно забываем, Что вся жизнь могла быть иной. Никогда не обещанным раем Не смущаем наш сон и покой. Здесь мы плачем, смеемся, стонем. Здесь мы старимся — я  и ты, В этом старом, ненужном доме, В безысходности пустоты. Вот луна поднялась на крыши… Как печален вечерний час! Оттого, что и Бога не слышит, Никогда не услышит нас.

И вовсе не высокая печаль, И не отчаянье сдвигало брови… — Весь вечер ныли, долго пили чай, И долго спорили о Гумилеве. Бросали столько безответных слов, — Мы ссорились с азартом, и без толку. Потом искали белый том стихов Повсюду — на столе, в шкафу. на полках. И не нашла. И спорили опять. Стихи читали. Мыкались без дела. И почему-то не ложились спать, Хоть спать с утра мучительно хотелось. День изо дня, — и до каких же пор? Все так обычно, так совсем не ново, И этот чай, и этот нудный спор О Блоке и таланте Гумилева.

Печального безумья не зови. Уйдем опять к закрытым плотно шторам, К забытым и ненужным разговорам О вечности, о славе, о любви. Пусть за стеной шумит огромный город, — У нас спокойно, тихо и тепло, И прядь волос спускается на лоб От ровного и гладкого пробора. Уйдем назад от этих страшных лет, От жалких слез и слов обидно-колких, Уйдем назад — к забытой книжной полке, Где вечно — Пушкин, Лермонтов и Фет. Смирить в душе ненужную тревогу, Свою судьбу доверчиво простить, И ни о чем друг друга не просить, И ни на что не жаловаться Богу.

Только память о страшной утрате, Неживой и покорный недуг. Я люблю мое темное платье И усталость опущенных рук. Я люблю мою комнату-келью, Одиночество и пустоту, И мое неживое похмелье, И мою — неживую — мечту. Кто-то жизнь мою горько возвысил Стали дни напряженно-тихи. Только — пачка нетронутых писем И мои неживые стихи.

Стучали колеса… «Мы там… мы тут»… Прицепят ли, бросят?.. Куда везут?.. Тяжелые вещи В темных углах… На холод зловещий Судьба взяла. Тела вповалку, На чемоданах… И не было жалко, И не было странно… Как омут бездонный Зданье вокзала, Когда по перрону Толпа бежала. В парадных залах Валялись солдаты… Со стен вокзала Дразнили плакаты… На сердце стоны: Возьмут?.. Прицепят!.. Вагоны, вагоны — Красные цепи. Глухие зарницы Последних боев. Тифозные лица Красных гробов. Берут, увозят Танки и пушки Визжат паровозы, Теплушки, теплушки. Широкие двери Вдоль красной стены. Не люди, а звери Там спасены. Тревожные вести Издалека. Отчаянья мести В сжатых руках. Лишь тихие стоны. Лишь взгляд несмелый, Когда за вагоном Толпа ревела. Сжимала сильнее На шее крестик. О, только б скорее! О, только б вместе! Вдали канонада. Догонят?.. Да?.. Не надо, не надо. О, никогда!.. Прощальная ласка Веселого детства — Весь ужас Батайска, Безумие бегства.

Как на острове нелюдимом, Жили в маленьком Туапсе. Корабли проходили мимо, Тайной гор дразнили шоссе. Пулемет стоял на вокзале… Было душно от злой тоски. Хлеб но карточкам выдавали Кукурузной, желтой муки. Истомившись в тихой неволе, Ждали — вот разразится гроза… Крест зеленый на красном поле Украшал пустынный вокзал. Было жутко и было странно С наступлением холодной тьмы… Провозили гроб деревянный Мимо окон, где жили мы. По-весеннему грело солнце. Теплый день наступал не раз… Приходили два миноносца И зачем-то стреляли в нас. Были тихи тревожные ночи, Чутко слушаешь, а не спишь. Лишь единственный поезд в Сочи Резким свистом прорезывал тишь. И грозила кровавой расплатой Всем, уставшим за тихий день, Дерзко-пьяная речь солдата В шапке, сдвинутой набекрень.

Тянулись с Дона обозы, И не было им конца. Звучали чьи-то угрозы У белого крыльца. Стучали, стонали, скрипели Колеса пыльных телег… Тревожные две недели Решили новый побег. Волнуясь, чего-то ждали, И скоро устали ждать. Куда-то еще бежали Дымилась морская гладь. И будто бы гул далекий, Прорезав ночную мглу, Нам вслед звучали упреки Оставшихся на молу.

Ползли к высокому молу Тяжелые корабли. Пронизывал резкий холод И ветер мирной земли. Дождливо хмурилось небо. Тревожны лица людей. Бродили, искали хлеба Вдаль Керченских площадей. Был вечер суров и долог Для мартовских вечеров. Блестели дула винтовок На пьяном огне костров. Сирена тревожно и резко Вдали начинала выть. Казаки в длинных черкесках Грозили что-то громить. И было на пристани тесно От душных, скорченных тел. Из черной, ревущей бездны Красный маяк блестел.

Нет, не победа и не слава Сияла на пути… В броню закопанный дреднаут Нас жадно поглотил. И люди шли. Их было много. Ползли издалека. И к ночи ширилась тревога И ширилась тоска. Открылись сумрачные люки. Как будто в глубь могил. Дрожа, не находили руки Канатов и перил. Пугливо озирались в трюмах Зрачки незрячих глаз. Спустилась ночь, — страшна, угрюма. Такая — в первый раз. Раздался взрыв: тяжелый, смелый. Взорвался и упал. На темном берегу чернела Ревущая толпа. Все были, как в чаду угара, Стоял над бухтой стон. Тревожным заревом пожара Был город озарен. Был жалок взгляд непониманья. Стучала кровь сильней. Несвязно что-то о восстанье Твердили в стороне. Одно хотелось: поскорее И нам уйти туда. Куда ушли, во мгле чернея, Военные суда. И мы ушли. И было страшно Среди ревущей тьмы. Три ночи над четвертой  башней. Как псы, ютились мы. А после в кубрик опускались Отвесным трапом вниз. Где крики женщин раздавались И визг детей и крыс. Там часто возникали споры: Что — вечер или день? И поглощали коридоры Испуганную тень. Впотьмах ощупывали руки И звякали шаги. Открытые зияли люки У дрогнувшей ноги. Зияли жутко, словно бездны Неистовой судьбы. И неизбежно трап отвесный Вел в душные гробы. Все было точно бред: просторы Чужих морей и стран, И очертания Босфора Сквозь утренний туман. По вечерам — напевы горна. Торжественный обряд. И взгляд без слов: уже покорный. Недумающий взгляд. И спящие вповалку люди, И черная вода. И дула боевых орудий, Умолкших навсегда.