НАДЕЖДА ЧЕРНОВА. БЕСПОЩАДНАЯ ПОВЕСТЬ (Предисловие)

Передо мной шесть тетрадей, названных «Книгами». Тетради тесно заполнены стихами «поэта изгнания» — Ирины Кнорринг. Начаты записи в России, когда юной поэтессе было 8 лет, а большая часть написана в эмиграции. И хотя Ирина Кнорринг печаталась в эмигрантских изданиях, выпустила при жизни два поэтических сборника, общалась с известными литераторами, была, наконец, членом Союза русских писателей и поэтов во Франции, о себе, как о поэте, думала скромно: «Вот прошла я, подобная многим / (Так легко ведь идти за толпой)», «Когда я знаю, что не лучше /Таких же тысячи других…», «Мне смешно и не скучно жить / С длинным прозвищем — поэтесса!», «И прозвище надменное — поэт».

«Прозвище», а не звание! Может потому, что чувствовала она себя на чужбине человеком второго сорта («Я человек второго сорта»), оторванном от своего народа, от стихии родного языка, от Родины — вечной «беженкой», вынужденной ютиться у чужих порогов. И хотя сочинение стихов было её органической потребностью с раннего детства, хотя она то и дело признавалась: «И сердце гулко отбивает ямбы…», «А тиканье будильника порой / Совсем не ямб, а нервный амфибрахий…», «Я стала только рифмой мерить / Мои тоскующие дни», «Я люблю только крылья стихов», «Усиленным дактилем вяжут колёса / Какую-то страшную боль», «И жизнь меня несла поэмой плавной» и т. д., к стихам своим она относилась как к некой форме дневника, как к собеседнику в пронизанной холодом и одиночеством жизни. Друг-Дневник всегда выслушает, успокоит, поможет разобраться в запутанных хитросплетениях бытия, не предаст. Он всегда рядом. Всегда под рукой. Он — хранитель девичьих секретов, ночных фантазий и страхов — «окрылённых небылиц», бескорыстный, вечный спутник: «Здесь, на страницах заветной тетради / Горькие тайны лежат…» И ещё — стихотворный дневник стал её духовной родиной, где она могла говорить и думать по-русски.

Прозаический дневник тоже вёлся, и как бы дополнял стихи. Только в прозе — фактический материал её жизни, а в стихах — эмоциональный. Отец поэтессы, Н.Н.Кнорринг сказал о «шести тетрадях» её стихов, что это «памятник раскрытия человеческой души».

Дневник в прозе назвала она «Повесть из собственной жизни», а поэтическую часть дневниковой летописи величала по-разному: «Мой друг безмолвный — синяя тетрадь», просто — «Синяя тетрадь» (может быть, перекликаясь со строкой Анны Ахматовой: «Вот эта синяя тетрадь / С моими детскими стихами…»), «Заветная тетрадь», «Нити пёстрых стихов», «Сердце говорит», «На распутьях», «Мучительный час», «Силуэт души», «Беспощадные года», «Медные звенья стихов», «Томление по идеалу», «Ветер на песке», «Жизнь моя, забрызганная солнцем», «Я — только зритель», «Влюблённые стихи», «Рассказывая стихами…», «Золотые миры», «День за днём», «Дневник существования пустого», «Всё, что было», «Вечная даль», «В шелесте страниц», «Синий сон», «Когда душа цветёт», «Душа пополам», «Маятник сердца»…

Все эти строки из стихов могли бы стать названиями книг. Но самым, наверно, точным было бы это — «Беспощадная повесть». День за днём, «рассказывая стихами», писала Ирина Кнорринг повесть своей души («Душа — большая, путаная тайна, / Храм тихой нежности и чистоты»), не щадя себя, не заботясь о внешнем впечатлении, не подкрашивая свой облик:

Именно это было для неё главным — пройдя сквозь житейские испытания, говорить правду «золотыми словами». И ещё — трепетное отношение к поэзии, к стихам.

Перечитывая любимые страницы А.Блока или А.Ахматовой, признавалась:

И вот ещё:

И она пыталась читать «В небе бесконечном и бездонном, / Полном вдохновенья и огня», ибо «В этом мире нет противоречий, / В таинственной гармонии Творца». Чистым трепетом перед миром небесным, поиском «золотых слов», «Чтобы вечно струнами звучали / Жадные слова Богопознанья!», она была всецело поглощена, мало думая о земном, в том числе, и о литературной славе, которая всё же сопровождала её, и на какое-то время освещала печальное бытие, заслоняла сомнения в значимости собственного таланта, но слава эта заканчивалась часто разочарованием, «отвращеньем к литературе, и в особенности, к стихам…», которые не могут равняться жизни, не могут её пересилить, не могут и небу равняться — вдохновение смертных меркнет перед вдохновением небесного Творца:

Может, ещё и поэтому отводила она себе скромную роль в литературе («Верно, мне не сделаться поэтом…»), что понимала: никогда не станет великой, поскольку никогда не разгадает тайну небесной гармонии. И как бы не были чеканны её собственные строки (этим она иногда гордилась), стройность Божественной музыки ей не передать. Но она слышала её, музыка эта её волновала (у Ирины был безупречный музыкальный слух, она играла на пианино, и отец её был музыкантом-любителем).

Всё, что отвлекало от небесной гармонии, Ирину раздражало, особенно, шумные, хмельные вечера среди собратьев по перу, где было немало псевдо поэтов, или просто мало одарённых людей, но с большими претензиями. Для Ирины же слово Поэт всегда звучало с большой буквы. Звание Поэта было священным.

Ирина старалась держаться в тени, в стороне от всегда праздничного, праздного Монпарнаса, где в ночных кафе любили собираться молодые русские поэты Парижа: спорили, читали стихи, делили лавры первенства, доказывали маститым «старикам», таким как Бунин, Мережковский, или более близким к себе Ходасевичу и Адамовичу, что имеют право на звание поэтов, что именно они глашатаи нового времени. Ирину утомляла нездоровая атмосфера этих вечеров, где ждут «злого, литературного анекдота», как возможности поглумиться над кем-то — просто так, от скуки, от того, что потерпели катастрофу, выброшены на чужой берег, где никому не нужны. Она видела «На привычно-равнодушных лицах /Острой злобы плохо скрытый яд» — неизбежный яд соперничества, зависти, вранья, дешёвого театра, что присуще для любой богемы. Ирина сторонилась этого яда: «Как уйти от путей лукавых? Как увидеть нетленный свет?». Она берегла «храм чистой нежности и чистоты» — свою душу, чутко слушая, «как растёт могучий звук», как в сердце «звучит струна». В такие минуты она чувствовала: «Душа сильна: в ней блещет вечный свет». Она искала «то, что бессмертнее и выше счастья», и только тогда «Слетают с языка / Неповторимые слова», только тогда «человеческой станет душа». Слова слетали с языка, как высверк молнии:

Ирина была, по словам Н.Н.Кнорринга, «летописцем своих переживаний», и недаром первую книжку назвала «Стихи о себе».

«Больше всего я люблю себя и стихи», — признавалась она. Но это была не эгоистическая любовь, не примитивное самолюбование. Этого как раз у неё никогда не было. «Люблю себя» — люблю тот свет в себе, который называют Богом. В каждого из нас Он вдыхает жизнь, и значит, частицу своего дыхания, частицу себя. Именно это любила в себе Ирина.

Стихи свои, где открывалась её душа, считала она «Богопознанием», потому они были для неё чем-то сокровенным, тайным, как тайны все исповеди, когда человек предельно искренен, когда он открывается до самых стыдных глубин.

Она со страхом представляла, доверяя свои поэтические откровения только мужу, что «когда-нибудь кто-то третий» прочитает её стихи: «Тайник души мне грустно раскрывать», потому что «Почти всегда бывает больно, / Когда раскроется душа», и всегда тщательно отбирала она стихи для книг и публикаций. И когда впервые увидела «свои слова», напечатанные в парижском журнале, была не столько рада, сколько опечалена:

И потом, когда уже стала активно печататься, не избавилась от горечи утраты, от чувства греха:

«Требовательная строгость к себе», — говорил о ней Георгий Иванов, и считал настоящим поэтом, чьи стихи отмечены «неподдельной, благоуханной поэзией», далёкой от богемной суеты.

Она никогда не умела устраивать свои стихи.

Но в этом молчании, наедине со своей тетрадкой и вечностью, чувствовала она себя счастливой: «О, в этой тихой, безысходной роли / Какая лёгкость и какая грусть!», «Молчу. Но сердце говорит». Она и «молчала» стихами.

Ей повезло: устройством её рукописей занимался обычно её отец, он же позаботился и о сохранении памяти о дочери.

Жил из последних сил, пока не увидел её книжку, изданную на родине. Книжка вышла в Алма-Ате, в 1967 году — Николай Николаевич Кнорринг умер в 1968-ом, немного не дотянув до девяноста лет.

Стихи её — это подвиг самопознания, упорное, трудное строительство внутреннего мира. Она писала, духовно созревая, вырастая, страдая, впадая в безверие, отчаяние, смертную тоску, но и возносясь к надежде, к ликованию жизни, подмечая любой, малейший сдвиг в своём пути к себе истинной, к Богу, к любви.

Путь был тернистым, полным отречений, душевных метаний, ценою в жизнь. И ещё — это было критическое наблюдение за собой — внешней, над своим двойником, о котором она то и дело упоминает и который ей не нравится. Двойник

— двуличен, невзрачен, в бедном, замызганном платье, измучен бытом, вечно ноет и всех удручает своей тоской, он неизлечимо болен, он никчёмен, жизнь его бесцельна и пуста. И двойник этот не совпадал с ней настоящей — внутренней, которая видела «золотые миры» и создавала их сама («Мы в пламенном воображенье / Плетём золотые миры»). «Золотые миры» поэтессы были истинной жизнью, а остальное бытиё — ложь, мираж, чужие сны.

Когда она говорит, что готова на предательство ради одного «звенящего стиха», что «сама себе лгала», то ложь эту надо понимать не напрямую, а как ложь жизни против правды художественного вымысла, как верность своему творческому пути — в ущерб пути тварного, бесталанного (вспомните у Марины Цветаевой: «Никто, в моих письмах роясь, /Не понял до глубины: /Как мы вероломны — то есть, / Сами себе верны»).

Она переживала вечную муку поэтов — невозможность в слове выразить всю полноту чувств и мыслей («Мысль изреченная есть ложь»), когда «Вереницею послушной / Бегут бессильные слова», когда правда переживаний ускользает, оставаясь «В самых нежных, самых совершенных, /Нами не написанных стихах». Она признавалась: «Я не могу найти такое слово, / Чтоб передать безумие мечты». И тогда появлялись жестокие в своей прямоте строки: «Я пишу не стихи, а стишки, /Равнодушно-бездарно-пустые», «Вместо подлинной муки — простая тетрадь, /Сочинённые разумом строфы», «Я слишком много разбросала слов, / Которые раз в жизни говорятся», «Жизнь оказалась тетрадкой простою, /Только тетрадкой стихов», «Стихи? Всё равно их никто не читает, / И в них я одна…»

В такие минуты беспощадного суда над собой её не убеждали ни успехи в печати, ни восторженные отклики читателей, ни благосклонность известных в эмиграции критиков и поэтов. И всё же, помилование было! Всё же, в конце концов, она снова возвращалась к перу и «простой тетрадке», к томикам любимых поэтов — на свою духовную родину:

Обо всём этом она и писала. Внешне однообразная, скучная эмигрантская жизнь, где были нищета, постоянное унижение, серость будней, тяжёлая болезнь, жизнь эта в то же время духовно была насыщена и богата яркими эмоциями, томлением по идеалу, благородством чувств, христианским смирением, бесконечным терпением, когда и страдания принимаются, как дар Божий. Всё это и диктовало правдивые строки, и рождало «Золотые миры». И ещё — она помнила всегда о тех, кому хуже, чем ей, кто нуждается в духовной поддержке, и это подвигало её всё же печатать свои стихи. В трансе вдохновения, созерцая нерукотворный свет, слышала она голос свыше:

И когда она говорила, что мало молится, мало верит Богу, то объясняла это так: мало любит, мало хорошего сделала для других, мало принесла радости. Это мучило её всегда. Она просила судьбу дать ей ещё хоть немного жизни и сил, чтобы искупить вину за малолюбие, а потом она согласна на полное забвение. И предсмертные её слова — о любви: «В смертной боли, ломая суставы, / Обезумевши, крикну — люблю!»

***

Ирина Николаевна Кнорринг родилась 21 апреля (4 мая) 1906 года в селе Елшанке Самарской губернии, в родовом поместье своего отца, Николая Николаевича Кнорринга, историка, литератора, музыкального критика, получившего блестящее образование на историко-филологическом факультете Московского университета, где в то время преподавали светила российской науки. В предреволюционные годы он был директором гимназии в Харькове. Мать Ирины, Мария Владимировна Кнорринг (Щепетильникова), работала учительницей в Елшанке, окончив Высшие женские курсы в Москве. Она дочь статского советника, племянница легендарного генерала Скобелева.

Жили большим, дружным домом — вместе с сёстрами Марии Владимировны и семьёй брата Николая Николаевича, Бориса Кнорринга. Разъезжались кто куда, но летом непременно снова собирались все вместе, в Елшанке. Катались на лодке по озеру, бегали по лугам, с высокого берега любовались на разлив Волги, вспоминали семейные предания, или слушали печально-раздольные песни, которые пелись на деревне. Такой и осталась Россия в памяти Ирины Кнорринг, запечатлённая потом в сказочных иллюстрациях — чудесной красоты — художника Билибина, с которым Ирина Николаевна могла встречаться в Париже.

Умерла Ирина Кнорринг 23 января 1943 года в оккупированном гитлеровцами Париже и похоронена была на кладбище Иври (позже её перезахоронили в семейной усыпальнице Бек-Софиевых, её родственников по мужу, на Сент-Женевьев-де-Буа).

В «Книге о моей дочери» Н.Н.Кнорринг пишет, что извещение о её кончине можно было опубликовать только в единственной, выходящей тогда в городе русской газете «Парижский вестник», сотрудничавшей с фашистами, но близкие покойной на это не пошли, и потому, без извещения, на похороны собралось совсем немного народа. Среди присутствующих на отпевании в церкви была Мать Мария (Е.Кузьмина-Караваева). Сын Ирины Кнорринг, Игорь, помнил её. Как она положила большую, жёсткую руку на его голову — приласкала. Было холодно, промозгло, неприютно. Все торопились поскорее в тепло.

***

Девочкой Ирину Кнорринг увезли поздней осенью 1920 года из Севастополя, в который вот-вот должны были войти форсировавшие Перекоп красные войска. К трагическим событиям тех лет она не раз возвращалась в своём дневнике, который вела на протяжении всей своей жизни.

Дневник этот — в двух томах, названный ею «Повесть из собственной жизни», вышел в Москве в издательстве «Аграф» в 2009 г. при содействии Ирины Михайловны Невзоровой, исследователя творчества и судьбы семьи Кноррингов. Осталась неизданной другая документальная повесть Ирины Кнорринг — «Двадцатый год», где запечатлено начало гражданской войны, беженство на юг, в Крым, жизнь, полная неизвестности, близкое дыхание смерти, первые трагические потери (многие страницы повести перекликаются с прозаическим дневником, а также с «Балладой о двадцатом годе»). Небольшую эту повесть, написанную в Париже, И.Кнорринг посвятила своему сыну Игорю, названному в честь двоюродного брата Ирины Николаевны, Игоря Кнорринга, погибшего во время сталинских репрессий. Он приехал в родную деревню Елшанку, тоскуя по ней. Увидел разорённый барский дом, сожжённые постройки, озлобленные лица односельчан. Кто-то из них и выдал Игоря Кнорринга чекистам. Игорь был расстрелян. Его отец, один из основателей заповедника «Аскания Нова», Борис Николаевич Кнорринг, тоже оказался в руках ЧК, и умер в одном из лагерей Казахстана, а его семья спешно бежала в Омск, под крыло Колчака, вскоре разбитого красными войсками. Беженцы пережили долгие скитания по глухим деревням, голод, нужду, унижения, постоянный страх гибели, пытаясь выжить при новой власти.

Подобная участь ждала бы и семью Ирины Кнорринг, если бы она осталась в России. Но Ирина до конца жизни не могла смириться со своим беженством, которое считала предательством:

«Тоска по родине становится одним из главных мотивов в стихах, написанных в Тунисе, где нашла приют русская эскадра и где в эвакуированном Морском корпусе служил отец Ирины, и позднее во Франции, в которой суждено ей было закончить свою сравнительно недолгую, печальную жизнь…», — пишется в предисловии «Жизнь и судьба Ирины Кнорринг» профессора А.Жовтиса к книге Ирины Кнорринг «После всего» (Алма-Ата, 1993)».

Ирина была единственной девочкой, которая училась вместе с гардемаринами, поскольку ей было больше негде продолжить среднее образование.

В книге «Русская литература в изгнании. Опыт исторического обзора зарубежной литературы» (Нью-Йорк, 1956 г.) Глеб Струве следующим образом характеризует творчество Ирины Кнорринг:

«Поэзия её, очень личная — едва ли не самая грустная во всей зарубежной литературе. Через неё проходит тема тяжёлой эмигрантской доли (с 1928 г. — жены и матери), безысходной усталости и неприкаянности. Тема эта трактуется без всякой позы, без всяких формальных поисков».

«Во многих, удивительных в своей искренности и эмоциональной насыщенности стихах И.Кнорринг, звучит мысль о грядущем непременном возвращении на родину, — продолжает автор предисловия «Жизнь и судьба…» -

Или в другом стихотворении:

Так писала она в свои неполные восемнадцать лет…

В середине двадцатых годов Николай Николаевич Кнорринг с женой и дочерью перебирается в Париж, где Ирина учится в организованном П.Н.Милюковым «Франко-Русском институте социальных и политических знаний».

Нелегко жилось семье в эмиграции. Приходилось перебиваться случайными заработками (некоторое время девушка с матерью работали в кукольной мастерской)…»

Отец Ирины мыл полы в русской Тургеневской библиотеке, потом стал её сотрудником, писал заметки в эмигрантские газеты, играл на скрипке в небольшом оркестре, созданном выходцами из России, писал книги. Историк по образованию, он автор исторических этюдов о генерале Скобелеве, им написана книга «Сфаят», и позднее, уже в Алма-Ате — «Книга о моей дочери».

Будушцй муж Ирины Николаевны, Юрий Борисович Бек-Софиев, потомственный военный, участник многих походов Белой Армии, мыл окна больших магазинов в Париже. Работа была опасная, иногда кто-нибудь срывался с большой высоты, калечился. И когда, вернувшись на родину, Юрий Борисович стал работать научным иллюстратором (он был неплохим художником) в Институте Зоологии Академии наук Каз. ССР, то посчитал это настояшим счастьем и наконец-то достойным применением своих сил. Но известный поэт в эмиграции, издавший там книгу «Годы и камни» (Париж, 1936), на родине он при жизни не напечатал ни одной книги: родина его приняла, но по-прежнему опасалась его прошлого, по-прежнему числила врагом. И только через тридцать лет после его смерти вышли поэтические сборники «Парус» (Алматы, 2003) и «Синий дым» (Алматы, 2013), а также дневник «Вечный юноша» (Алматы, 2012)

Николай Николаевич Кнорринг в Алма-Ате некоторое время работал в библиотеке Академии наук, а сын Ирины Кнорринг, Игорь Софиев, переводчиком (он знал французский и английский). Во Франции же Игорь трудился на заводе простым рабочим, вставая в пять утра и зарабатывая гроши.

«Приобщение Ирины Кнорринг к профессиональному творчеству определили её эпизодические контакты с К.Бальмонтом, Б.Зайцевым, М.Цветаевой. Н.Тэффи, Г.Ивановым и совсем молодыми русскими поэтами-эмигрантами, среди которых был и её будущий муж Юрий Борисович Бек-Софиев (умер в Алма-Ате в 1975 г.) Посещала она и собрания кружка «Зелёная лампа» у З.Гиппиус и Д.Мережковского. Однако сколько-нибудь заметной активности в политической и литературно-общественной деятельности эмиграции Ирина Кнорринг не проявляла, и кроме лирических стихов ничего не печатала. Кажется, лишь однажды, как писала И.В.Одоевцева, «Ирина Николаевна взяла на себя труд по редактированию» одной из её книг.

В 1927 году Ирина Кнорринг вышла замуж. Родился сын. Семейные проблемы в жизни и творчестве стали занимать всё больше места. В стихах молодой поэтессы находит отражение скромный и трудный быт русских парижан, тех, кто встаёт «в шестом часу утра», кто думает о простых и важных вещах — хлебе и работе. Она пишет о маленьком сыне, о его будущем, которое в чужой стране представляется туманным и проблематичным («Кто ты? Русский? Француз? Апатрид?»), о тихих домашних радостях, о своей болезни (диабет), которая была мучительной и неизлечимой…» («Жизнь и судьба Ирины Кнорринг»)

В эмиграции Ирина Кнорринг заболела тяжёлой формой диабета, подолгу лежала в больнице. Ей нельзя было рожать детей — это было смертельно опасно. Ей вообще было отпущено немного жизни, и муж Ирины Николаевны, поэт Юрий Бек-Софиев, знал об этом, когда женился на ней, что в семье Кноррингов расценили как благородство и своего рода подвиг. Но сам Юрий Борисович так не считал, потому что главным в своём порыве называл любовь и только любовь. Любовь эту он пронёс через всю жизнь, так больше и не создав новой семьи после смерти жены. Сбылось её предсказание давних лет: «Всё равно ты не сможешь меня разлюбить, / Никогда не полюбишь другую…»

Несмотря на все запреты, Ирина Николаевна всё же решила стать матерью. Почти всю беременность провела она в клинике под наблюдением крупного в то время специалиста, профессора Ляббе, который поддержал её в решимости выносить ребёнка. И вот, 19 апреля 1929 года она родила сына Игоря, которого тут же назвали «чудом доктора Ляббе» — это был третий в мире младенец, родившийся от диабетички (он прожил 76 лет, умер в феврале 2005 г. в Алма-Ате). Игорь не раз вспоминал, что когда они с матерью проходили мимо здания родильного дома, она всегда говорила: «Это дом счастья!» Сын продлил ей жизнь, наполнил её смыслом. И одно из последних её стихотворений — сыну. Это — «Колыбельная, которую я тебе пела», написанная примерно в апреле 1942 года. Им кончается шестая тетрадь.

Они плывут туда, где рай небесный: «круглый год весна», «нет врага» и всюду «красота, тишина». И всё бы хорошо, если бы капитану не снился сон про покинутую далёкую страну:

Это был сон-наваждение русских эмигрантов, отторгнутых от родины. Это был и последний сон Ирины Кнорринг.

***

В книгах своих «она вспоминает о бегстве из Крыма, об отрочестве, проведённом в лагере эмигрантов в Бизерте, там, где доныне видятся ей «пересветы арабских костров», и — ещё, ещё! — о золотых кувшинках и голубой полыни родной недоступной земли, — пишет автор «Жизни и судьбы…».

— Тема тяжёлой болезни и неминуемой близкой смерти, как справедливо замечает в своей рукописи «Книга о моей дочери» Николай Николаевич, «замыкала образы её поэтических переживаний в узкие рамки личной жизни, очень бедной внешними впечатлениями». Думаю, что именно это обстоятельство ограничило творческий диапазон Ирины Кнорринг. Можно только удивляться тому, что именно в последние годы, в промежутках между долговременными периодами пребывания в больнице, в больничной палате создаёт она самые яркие свои стихи, такие, как «Я человек второго сорта…», «Уверенный, твёрдый, железный…», или «Темнота. Не светят фонари…», произведения, которые становятся в ряд с лучшими образцами русской лирики первой половины ХХ столетия.

Лишённое броских примет версификаторского модернизма (разве что неточная рифма «в стиле» поэзии 20-х годов), творчество Ирины Кнорринг развивалось в русле классической русской поэзии. Из современников ей ближе всех Ахматова, да ещё, пожалуй, Бунин — с ясностью и завершённостью его лирических композиций, с безусловностью его реалистической, художественной детали. Известную роль в становлении таланта поэтессы сыграла Марина Цветаева, которая правила некоторые её стихи…», — замечает автор «Жизни и судьбы».

Должна сказать, «правка» эта не всегда нравилась Ирине, часто раздражала, и она в дневнике своём спорила с Цветаевой, что и понятно — слишком уж они были непохожи ни в творчестве, ни в житейском поведении, хотя в стихах нередко и перекликались, что неизбежно — они были современниками, жили рядом. Сын Ирины Николаевны вспоминает, как, прогуливаясь с родителями по Медонскому лесу, встречали Марину Цветаеву. Он запомнил её густую чёлку и холодные глаза.

«Годы второй мировой войны и гитлеровского нашествия — сначала на Польшу и Францию, а затем и на Советский Союз — дали новый стимул поэзии Ирины Кнорринг (мысль о возможном бегстве в Америку пришлось оставить). Тяжелобольная, она с напряженным вниманием следит за ходом событий. Всей душой она с теми молодыми выходцами из России, которые присоединились к французским подпольщикам, с теми, чьё неприятие фашизма было ознаменовано уже после смерти И. Кнорринг подвигом Матери Марии…» («Жизнь и судьба Ирины Кнорринг»)

Ирина Кнорринг записались на курсы сестёр милосердия, и даже воодушевилась, надеясь, что наконец-то станет и она полезной хоть чем-то. Отец её, Николай Николаевич Кнорринг, вместе с другими сотрудниками Тургеневской библиотеки спасал книги, в том числе несколько чемоданов рукописей И.Бунина, жившего тогда в Грассе, помогал ему в этом внук-подросток. Вывозили ночью, на такси. Русский таксист отказался брать деньги: «Я тоже хочу помочь!» Но спрятать удалось не всё. Вскоре библиотечные фонды, которые десятилетиями, по крупицам, собирались русскими эмигрантами, были изъяты немецкими оккупантами и вывезены в неизвестном направлении. После войны книги со штампами Тургеневской библиотеки находили в разных странах Европы.

Муж Ирины Кнорринг, Юрий Бек-Софиев тоже вёл свою войну с фашистами — он прятал у себя, а потом переправлял в безопасную зону евреев и бежавших из плена советских граждан. Дружил с одним из организаторов французского Сопротивления, поэтом и учёным Борисом Вильде. Вильде даже посылал больной Ирине Николаевне продукты — в оккупированном Париже был голод. Вскоре Борис Вильде был расстрелян фашистами, а Юрий Бек-Софиев угнан в Германию на принудительные работы на химическом заводе, где продолжал вести антигитлеровскую пропаганду, за что мог поплатиться жизнью. Вернулся в Париж только в 1945 году.

«В больнице Ириной Кнорринг были написаны стихи о чёрной ночи оккупации, о страшных минутах, когда,

В январе 1942 г., когда немецко-фашистские войска ещё вгрызались в землю Подмосковья и наши союзники рассчитывали и гадали, сколько времени осталось Советскому Союзу до полного поражения, Ирина Кнорринг пишет одно удивительное стихотворение («Уверенный, твёрдый, железный…») Речь в нём идёт о «мечтательном немецком мальчике», которого тешит «недолгих побед торжество», который никогда уже не вдохнёт запах шварцвальдских сосен, ибо суждено ему погибнуть «под снегом холодной России» (лермонтовские строки стоят в эпиграфе: «Под снегом холодной России, /Под знойным песком пирамид…») И из уст поэта и пацифиста вырывается короткое, исполненное боли и глубочайшего сочувствия: «Далёкий, обманутый, милый, /За что?..» («Жизнь и судьба Ирины Кнорринг»)

Позволю себе повторить размышления об этом стихотворении из моей книги «Птица, залетавшая к ангелам»:

В 1941 г., находясь в оккупированном Париже, написала она стихи о «немецком мечтательном мальчике», который «гуляет по карте земли», «неся разоренье и голод», написала не с ненавистью и проклятиями, а с состраданием:

Она наблюдает, как он с детским любопытством рассматривает витрины парижских магазинов, как радует его каждый пустяк. Он полон жизни! И он, несущий гибель неповинным людям, сам погибнет, не успев понять: зачем? И она жалеет его:

Это — «милый», это — «за что?» возмутило литератора-эмигранта, участника Белого движения Владимира Сосинского (настоящее имя Бронислав Рейнгольд Владимир Сосинский-Семихат), который воевал против таких «милых мальчиков». С началом второй мировой войны он пошёл добровольцем во французскую армию, попал в плен, бежал, в 1943 г. примкнул к Сопротивлению. Но и Вл. Сосинский, в конце концов, понял стихотворение Ирины Кнорринг: Ирина поглядела на немецкого солдата глазами матери:

«И сидит же во мне с 1933 г. нелюбовь к немецкому солдату, — пишет В.Сосинский в письме Юрию Софиеву 12 ноября 1967 г., получив тоненькую книжку И.Кнорринг, вышедшую на родине, и прочитав стихи «Уверенный, твёрдый, железный…». — И вот никак — даже в 1967 г. — не могу пожалеть «далёкого, обманутого, милого… за что?» Вот, что значит — женское сердце — материнское!»

У Ирины Николаевны тоже сын, как и у безымянной немецкой матери. В 1941 г. ему 12 лет. Его чуть не убил немецкий танк. Танк стрелял по людям на парижских тротуарах.

Война научила Ирину Кнорринг не только быть «проще и жёстче», но и — милосерднее. Война выявила настоящую высоту души, которая простиралась над враждой, над местью — над миром низменных страстей. Высота эта была освещена христианской любовью:

«В то же время, — пишет автор «Жизни судьбы», — для Ирины Кнорринг, как для всей её семьи, было абсолютно невозможно какое бы то ни было сотрудничество с дьявольской гитлеровской системой. Даже во имя борьбы против Сталина. В «Книге о моей дочери» Н.Н.Кнорринг с осуждением вспоминает о немногочисленной группе русских литераторов-«пораженцев», вступившей в такой альянс…»

***

А.А.Ахматова, ознакомившись с шестью толстыми машинописными тетрадями, которые в середине 50-х годов привёз из-за рубежа репатриированный в Советский Союз Николай Николаевич Кнорринг, писала о стихах до того неизвестной ей поэтессы:

«По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи

Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно на Западе. Для неё судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далёкой и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие, честные стихи».

«…В 1933 году, знаменитом миллионами безвинных жертв коллективизации, Ирина Кнорринг написала такие, пронзительной силы строки:

«Этот упрёк дочери до сих пор отдаётся болью в моём сердце, — говорил мне Николай Николаевич, с которым я познакомился и подружился вскоре после того, как его «направили на жительство» в Алма-Ату, — вспоминает автор предисловия «Жизнь и судьба Ирины Кнорринг». — Но что было бы со мной, с семьёй, если бы я, член кадетской партии, дворянин и действительный статский советник, остался в Советской России? Без сомнения, погиб бы, как погиб в сталинских застенках мой старший брат… И какова была бы судьба самой Ирины?»

С глубоким волнением рассказывал Николай Николаевич о том, что последним желанием, последней надеждой и завещанием его покойной дочери были слова: «Напечатай мои стихи на Родине». Не надеясь на удачу, по его просьбе в середине 60-х годов я составил небольшой сборник её стихов, а Дементий Алексеевич Шмаринов (известный художник, двоюродный брат Ирины Кнорринг) в доме художника Ореста Верейского вручил рукопись А.Твардовскому (редактору журнала «Новый мир»). Как писал мне Шмаринов, Александр Трифонович прочитал её сразу же, «не отрываясь и не поднимая головы». Но… помочь в издании в то время не смог: «белоэмигрантов» у нас не издавали. Рукопись вернулась ко мне.

История алма-атинского издания 1967 года может служить иллюстрацией того, как удавалось всё же преодолевать препоны цензуры и «руководящих указаний» — благодаря тому, что конкретные люди в конкретной ситуации осмеливались идти против течения.

В то время в казахстанском издательстве «Жазушы» («Писатель») была задумана серия книжек начинающих авторов под общим заглавием «Новые стихи». В издательском плане фамилии поэтов не указывались, и редактор серии Зоя Васильевна Попова решилась «подбросить» сборник Ирины Кнорринг в этот молодёжный «набор».

Задуманное предприятие отличалось несомненной дерзостью для начала «эпохи застоя». Сигнальный экземпляр книжки был уже готов, когда обман во спасение обнаружился. Главный редактор «Жазушы» Аманжол Шамкенов вызвал к себе Попову.

— Как вы осмелились на такое?! Вы понимаете, что вы сделали? — спросил он.

— Аманжол, — ответила Зоя Васильевна, — ведь вы поэт. Ведь вы же понимаете, какие это стихи!

И она произнесла пламенный монолог в защиту поэзии, русских эмигрантов 20-х годов, старика Кнорринга, который в свои 86 лет ждёт-не дождётся выхода этой книжки, и, наконец, в защиту здравого смысла.

Шамкенов долго думал. А потом сказал:

— Ну, что ж! Пусть меня выгонят вместе с вами…

И подписал сигнальный экземляр «в свет!»

Книжку я послал Твардовскому — и он тотчас же опубликовал отклик на неё в своём журнале.

Но и спустя десять лет, когда очередную попытку напечатать стихи Ирины Кнорринг сделал Борис Слуцкий, тогда один из соредакторов альманаха «День поэзии», ему это не удалось.

И только новое время сделало возможным то, что казалось невозможным ещё совсем недавно: стихи русского поэта возвращаются к русскому читателю» («Жизнь и судьба Ирины Кнорринг»).

***

Два небольших сборника были подготовлены и опубликованы самой поэтессой («Стихи о себе», Париж, 1931, и «Окна на север», Париж, 1939). Сборник «После всего», содержащий стихотворения разных лет, составленный Н.Н.Кноррингом и с его предисловием, вышел также во Франции, в 1949 году. Общий тираж всех трёх книжек не превышал 750 экземпляров.

О парижском издании книги «После всего» весьма лестно отозвался поэт Георгий Иванов — он точнее других угадал суть творческого характера Ирины Кнорринг и сделал пророческое предсказание об её стихах:

«Покойная Ирина Кнорринг всегда, в последние годы жизни особенно, стояла в стороне от пресловутого «Монпарнаса», не поддерживала литературных связей, одним словом, не делала всего необходимого для того, чтобы печатали, упоминали в печати. Поэтому даже её последняя книга почти никем не была отмечена со вниманием и сочувствием, которые она заслуживает… Кнорринг была не очень сильным, но настоящим поэтом. Её скромная гордость и требовательная строгость к себе, мало кем оцененные, будут, я думаю, так же со временем вознаграждены. У скромной книжки Кнорринг есть шансы пережить многие, более «блестящие» книги её современников. И возможно, что, когда иные из них будут давно «заслуженно» забыты, — бледноватая прелесть стихов покойной И.Кнорринг будет всё так же дышать тихой, не яркой, но неподдельной благоуханной поэзией».

В казахстанском издании книги 1993 г. «После всего», осуществлённом стараниями её внука Алексея Вышневского и на его средства, представлено небольшое количество стихов Ирины Кнорринг. Их — 137. И вот теперь, в 2014 году появилась возможность напечатать полностью все шесть рукописных книг Ирины Кнорринг, собранных её отцом, (за исключением совсем ранних, сочинённых в 8 лет, и некоторых вариантных).

Уже в стихах, написанных в детстве, виден её талант, хотя стихи и не всегда совершенны, порою корявы и наивны, что и понятно: это ведь только первые шаги в поэзии, но и в них уже звучит та нота печали, жажда идеала, духовной чистоты, которая красной нитью проходит через всё творчество поэтессы. И можно было бы говорить о поразительной прозорливости, о мистическом видении грядущих трагедий, если бы речь не шла о ребёнке 9-11-ти лет:

Или это, написанное в 12 лет («Мне долина приснилася вдруг…»):

А за два года до исхода русских беженцев в Африку она видит, и снова во сне, а точнее в грёзах наяву, сидя на окне и созерцая ночную улицу, освещённую фонарём, такую картину:

Она то и дело проговаривается в стихах о своих «странных видениях»: «Я правду смешала со снами», «Меня смущали чувства неземные», «Всё земное к небу просится, / За священную мечту», «И мысль моя над солнцем пронеслась», и т. д. Есть даже целое стихотворение, которое называется «Видения будущего». В холодной теплушке, где беженцы ехали в неизвестность, ноябрьским вечером 1919 года она, тринадцатилетняя девочка, отмечает: «Впервые лет грядущих гений /Явился в сумрачном углу». Это — её Чёрный Человек, призрак её запредельных видений. Кто знает, может быть, именно он показал ей далёкий апокалипсис, когда Земля:

А пока — тяготеет над ней апокалипсис гражданской войны: «Уж сердце вещее сжималось/ Предчувствием ужасных дней», «Я вижу весь мой жребий чёрный, /Тоске бесслёзной обречённый», «И предчувствие близкой трагедии, / Как проклятье над нами висит».

В точности описала она в стихах и последние минуты своей земной жизни, и то, что будет после неё — «после всего». Но жизнь — вечна. И видит Ирина себя во многих временах: «Я в прошлой жизни на земле была / Мечтательницей нежной…», была не однажды, и снова — будет. Она в этом уверена. Однако, отмеченная поэтическим даром, и значит, посланница Неба, которая видит «нетленный свет» («Кто-то жизнь мою горько возвысил»), она всегда и везде — чужая («И снова я чужая, /Как будто здесь не у себя, не дома…»), всегда — одинока, потому что «Всё о том же, о вечном томлюсь по ночам…» И заключает: «Лишь философ, дитя и поэт / Видят этот нетленный свет».

***

Только немногое из литературного наследия Ирины Кнорринг попало к читателям. Большая часть осталась неизданной, и, может быть, сама поэтесса не всё захотела бы издать, но среди ежедневных стихотворных записей немало настоящих жемчужин, или таких откровений, которые приоткрывают тайны её души — трепетной и нежной. Кроме того, даже в не самых лучших образцах есть ценная информация очевидца о трагических событиях первой половины ХХ века, о драме народа, расколотого гражданской войной, когда Ирина с горечью говорит матери: «Ты видела созданье идеалов, / А мне досталось лишь крушенье их…».

Её принято считать камерным поэтом, который пишет, в основном, только о себе, о своих переживаниях, и потому диапазон её творчества слишком узок, — так и отец её считал, и многие эмигрантские критики. Но это не совсем так, ведь она остро чувствовала — до сердечной боли — своё время, она сказала о своём времени правдивые, честные слова. Она, может быть, одна из немногих, кто время своё сформулировал в поэтическом Слове — и это теперь, по прошествии ХХ века, хорошо видно:

Она неоднократно повторяет: «Видела я лишь одни пораженья, / И никогда — побед…» Но среди этих поражений стихи её стали поддержкой для многих обездоленных, павших духом, сломленных. Страдая и сгорая бесцельно, как и они, на краю смерти, она находила в себе силы на сопротивление, на любовь, на благодарность Богу за каждое, подаренное Им, мгновение жизни, которое прекрасно, не смотря ни на что, даже в грусти. И она воспела бесконечную грусть жизни:

***

Некоторые стихи из «шести тетрадей» печатались в эмигрантских изданиях при жизни поэтессы, почти везде, где жили русские — от Парижа до Шанхая и Нью-Йорка. И в настоящее время публиковались в разных журналах и сборниках — в Казахстане, в России, за рубежом. Вот совсем недавние публикации: в 2012 г. в издательстве «Кругъ» в Москве вышла небольшая, изящно изданная книжка И.Кнорринг «О чём поют воды Салгира» (Беженский дневник. Стихи о России) — крымский период. Там же, в Москве, в издательстве «Вече» — 2011 г., в объёмной антологии «Молитвы русских поэтов. ХХ — XXI век» представлены духовные стихи И.Кнорринг и выдержки из её дневника. И я уже упоминала двухтомник «Повесть из собственной жизни», изданный в Москве, в издательстве «Аграф» (2009–2013)

Творчество её не забыто. Имя Ирины Кнорринг и её стихи появляются в разных сборниках, статьях, научных работах. Часть наследия сберегается главным хранилищем культурных ценностей России — РГАЛИ. На родине поэтессы, в деревне Елшанка под Самарой силами местных энтузиастов и учителей школы устраиваются конференции, литературные чтения в память своей землячки. Задуман музей семьи Кноррингов. На месте Никольской церкви, разрушенной в годы революции, планируют установить Поклонный Крест. В Никольской церкви крестили Ирину Кнорринг, на погосте покоились её предки. А чудесная природа этого края осталась неприкосновенной, воспетая в её стихах и дневниковых записях: «Мой воздушный замок — семейный очаг, ключ от замка — Елшанка».

Как восстанавливаются разрушенные храмы, так же нынче нуждается в восстановлении человеческая Душа, которую Ирина Кнорринг считала «храмом нежности и чистоты», «большой тайной», и я надеюсь, что стихи её помогут в этом.

Ирина Кнорринг давно уже стала частью великой русской культуры. Она — своими стихами и прозой — вернулась на родину, как всегда мечтала, как писала в своей «заветной тетради»:

Надежда Чернова

Елшанка

 

КНИГА ПЕРВАЯ. Харьков, Ростов-на-Дону, Кавказ, Крым (1914–1920)

 

«О, печаль! Ты опять навестила меня…»

О, печаль! Ты опять навестила меня  И тебя я узнала опять! Ты от мирного сна пробудила меня И уселась ко мне на кровать. Наклонилась ко мне, говоришь и поёшь Всё печальные песни одни. Но зачем же, печаль, ты тревожишь меня В мои ясные детские дни? О, вы светлые феи веселья и грёз, Прогоните отсюда печаль, И умчите меня вы от горя и слёз В голубую прекрасную даль. И умчалась я с феями весело в даль, Где играет мерцание дня… Уж ко мне не приходит печаль, И мечта от неё охраняет меня.

5/ XII, 1917 (11 лет)

 

Рождество Христово

Была чудная ночь. Всё уснуло кругом В той пещере, где спали овечьи стада, У Марии родился младенец Христос И зажглася святая звезда. Пастухи увидали звезду, и лучом Поманила она их куда-то вперёд. Удивились тогда пастухи: для чего В эту ночь та звезда их зовёт? И явился к ним ангел с великих небес, Тихо пел и прекрасную арфу он нёс, И сказал пастухам: «В эту тихую ночь В Иудее родился Христос. Поклонитесь ему! И звезда приведёт Вас к Тому, кто родился в спокойную дрёму». Удивились тому пастухи и пошли Поклониться младенцу святому.

20/ XII, 1917

 

«О, муза, муза! Вдохновеньем…»

О, муза, муза! Вдохновеньем Мне душу осветила ты. В минуту тихого забвенья Дарю тебе сии мечты. В них много горя, много муки, Но много счастья и любви. Писала это я от скуки — Дарю тебе листы сии.

9/ IV, 1918 (12 лет)

 

«То был волшебный сон…»

То был волшебный сон. И звёзд небесное мерцанье, Ручья весеннего журчанье, Далёкой церкви звон. Природа мирно спит. Упала звёздочка с небес. В оцепененье дремлет лес. Вершинами шумит. Кругом всё мирно спит. Уж нету резвых мотыльков. Роса на венчиках цветов Алмазами горит. Далёкий слышен звон, Меня зовёт с собой летать. Кругом святая благодать… То был волшебный сон.

15/ IV, 1918

 

На башне

Мерцали звёзды. Было тихо. Царила ночь над всей землёй. Роса алмазами блестела. Покрыто всё и сном, и мглой. Вот на вершину башни древней Восходит рыцарь, в даль глядит, И дума тяжкая больную Младую грудь его теснит. Он вспомнил всё: дни светлой свадьбы, За нею смерть младой жены — Всё промелькнуло, как виденье, Как дни былые старины. Живёт Адольф один, без друга, Один на башне роковой. Здесь пировал он шумно, здесь же С женой расстался молодой. Один Адольф. О, где вы, други! Погибли все в одном бою, Погибли все в жестокой битве, Борясь за родину свою. Но почему же благородный Адольф на битву не пошёл? Иль побоялся пасть сражённым? Иль силы много не нашёл? О, да! Адольф боялся смерти, Любил девицу. Свадьбы ждал. Он потому не шёл на битву — И этим славу потерял. Вот, наконец, Адольф женился, Был счастлив он, но чрез два дня Болезнью тяжкой заболела И умерла его жена… На грудь могучую, младую Он тихо голову склонил, И думу думая такую, Слова печальные твердил: «Я растерял всю волю, силу, Как рыцарь, умер я для всех. К чему я не пошёл на битву? Боялся я! Позор и смех! Пропала жизнь, погибла слава, Погибло всё, что я любил…» Вскочил Адольф, и меч тяжёлый В младую грудь себе вонзил.

16/ IV, 1918

 

«Мне долина приснилася вдруг…»

Мне долина приснилася вдруг — Всё приветливо, тихо вокруг. Там повсюду летали мечты И разбросаны всюду цветы. Мне приснился зелёный покров Тех далёких родимых лугов, Мне приснился простор, небеса И вдали дорогие леса. Мне приснилася чёрная даль, Там повсюду летала печаль, Травы сохли под небом грозы, Не видать благодатной росы. Буря рвала с деревьев листы, Ветер злой разгонял все мечты. Всё удушено было тоской, Всё окраплено было слезой.

16/ IV, 1918

 

Сказки («Однажды я в страну чудес…»)

Однажды я в страну чудес И сказок заглянула — Меня волна из той реки Тихонько захлестнула… Ко мне повеял ветерок, Деревья чуть шумели. На берегу рос старый дуб И сказочные ели. Там был прекрасный дивный сад И в нём дворец высокий, Сам домовой его стерёг И леший красноокий. Бродили сказки в том саду… Вот феи-белоснежки, Вот ведьма злая, серый волк И гномы на тележке. А по реке плыл лёгкий чёлн, Украшенный цветами, А в нём принцесса, с нею принц С прекрасными кудрями. Как куклы, за руки держась, Герои нежной сказки Плывут, то открывая вдруг, То закрывая глазки. А там, вдали, куда ведёт Заглохшая тропинка, В саду есть в дальнем уголке Цветущая долинка. На ней есть холмик небольшой, Покрытый муравою, И «Слава сказок» там была С крылами за спиною. Вокруг лица был яркий свет, И дивными лучами Он падал на чудесный сад С высокими дворцами. Под светом чудная страна, Играя, процветала. На небе полная луна Смеялась и сияла.

23/ V, 1918

 

Хрустальный башмачок

У одной царевны-сказки Был хрустальный башмачок, — И на нём небесной краской Нарисован василёк. И его хранили нежно Между пышных опахал, Но толкнули раз небрежно — Он разбился и пропал.

 

«В тёмном небе ночною порой…»

В тёмном небе ночною порой Догорела звезда золотая. Переполнена тайной тоской, Чья-то жизнь отлетела младая. Отлетела от хмурой земли, От далёкого, грустного края, Быстро скрылася в тёмной дали И предстала пред аркою рая… На земле же, под липой густой Одинокая дева сидела И о чём-то вздыхала порой, И на небо со скорбью глядела. И одною, одной лишь слезой Помянула ту жизнь молодую, Отлетевшую с ранней звездой, В синеву заглядясь голубую.

14/ VIII, 1918 Пуща-Водица

 

Розы

Отчего благоухают розы Пробуждающею утренней порой? Отчего они роняют слёзы С лепестков своих над мокрою травой? Тихо всходит солнце и блистает, Первый пышный луч бросает в сад, А уж розы там опять благоухают, Разливая тонкий аромат. Все они так нежны и красивы, В лепестках жемчужных много слёз — Но зачем все розы горделивы? Отчего нет кроткой между роз?

24/ VIII, 1918 Пуща-Водица

 

«Воспоминанья дней былых…»

Воспоминанья дней былых Наводят сладкое молчанье, В кругу друзей моих Привольно нам, Воспоминанья. Теснятся тесною гурьбой Вокруг меня и надо мной. Давно знакомые картины Я вижу — ряд весёлых дней… Вокруг меня леса, холмы, долины… Воспоминанья прежних дней Отрада мне. В кругу друзей Оно приходит, как желанье О, детских, светлых днях расскажет, Навеет на меня мечтанье, Картины радости покажет… Ко мне, ко мне, Воспоминанье!..

7/ VIII, 1918 Пуща-Водица

 

«Люблю тебя, заката луч прощальный…»

Люблю тебя, заката луч прощальный, Предвестника вечерней тишины, Люблю твой алый цвет, стыдливый и печальный, Как первые цветы младой весны Но скоро от реки потянутся туманы И на цветах заблещет чистая слеза. Умчится луч в неведомые страны, Последний раз взглянув на небеса. Последний раз огонь свой мимолётный Он отразит на медленных: волнах, В последний раз с улыбкою невольной Играет он на дремлющих полях.

18/ IX, 1918

 

Ночь

Мне вспомнились тихие звёздные ночи И снег, освещённый одним фонарём, И серое, точно свинцовое, небо, Нависшие тучи над снежным ковром. Кого-то ждала я. В окошко глядела. И лампа большая безмолвно горела. Выл ветер порою, никем невидим. Склонясь на окошко, я тихо дремала. Вдруг издали, плавно, один за другим Послышались сладкие звуки рояля, Сильней и сильней трепетали они, То громко, тревожно, то вновь замирая. На улице медленно гаснут огни — На них я гляжу, на окне засыпая. И снится мне даль, безызвестная даль. Там море красою своею блистает, Меня греет солнце и нежно ласкает, Но тайно на душу ложится печаль, И море, и пальмы, и всё исчезает. И снится мне снова… Широкое поле, И я, одинокая, в поле стою. Кругом тишь, безлюдье. Одна я на поле, Одну, как безумная, песню пою. Вдруг фея спустилася, лёгкая, нежная, Эфирная фея спустилась ко мне, И стала весёлая я, безмятежная. И вдруг поняла я, что это — во сне… Проснулась я. Месяц уж на небе всплыл, И стал он огнями цветными блистать. На улицу нашу гляжу я опять — И снова я вижу там снег неглубокий И им заметённый фонарь одинокий.

23/ IX, 1918

 

Осень

Отцветает краса беззаботного лета И становится мне всё грустней и грустней. Солнце тёплое светит теперь без привета И становятся дни холодней. Невесёлые ночи, осенние ночи! Что нарушило их тишину и покой? Собираются листья осенние в кучи И уносит их ветер долой. Заунывные песни, осенние песни. Ветер долго поёт средь ночной тишины. О, вернутся ли снова весёлые песни, Беззаботные грёзы весны!

 

Хризантемы

От родимого сада далёко, В тесной вазе, на пыльном окне Хризантемы стоят одиноко, Увядая в ночной тишине. Лепестки их так были красивы, Ароматы нежны и свежи. Хризантемы всегда горделивы, Хризантемы всегда хороши. Но теперь лепестки отпадают, Стебель гнётся почти до земли. Хризантемы с мольбой увядают. Для чего же они расцвели?! Знать, они расцвели для страданий, Чтоб в пыли, на окне умирать, Чтоб в последний свой миг увяданий Ароматы свои испускать.

 

«Закат сгорел. Последний луч умчался…»

Закат сгорел. Последний луч умчался За горы и леса, в далёкую страну. Спустилась тьма, и принесла с собою Покой и тишину. Но почему, когда кругом всё тихо, Когда в саду едва колеблются листы, Зачем тогда уносятся далёко Любимые мечты? Но ночь пройдёт томительно и скучно, Заблещет солнца луч, желанный, светлый луч, Уйдёт тоска, и улыбнётся радость, Как солнце из-за туч.

17/ XII, 1918

 

Прощание

Там, где ельник начинался Тёмной, тёмной бахромой, Там шальной казак прощался С украинкой молодой. «Ты не плачь, моя Маруся, — Он ей тихо говорил, — Скоро с битвы я вернуся, Полный славы, полный сил. Заживём с тобой мы ладно На брегу Днепровских вод, Каждый вечер будем славно Собираться в хоровод. А тогда, когда вернусь я Среди радостного дня, Ты меня в саду, Маруся, Дожидайся у плетня». Уж звезда зажглась златая, А Маруся вся бледна. «Ах, — промолвила, — какая Доля горькая пришла. Не езжай ты, мой Сергейко, Не езжай в далёкий край, Али без тебя людей-то Мало? Ох, не уезжай!» Но казак не слыша боле Ни молений и ни слёз, Быстро скрылся в тёмном поле И с собою всё унёс. Он унёс надежду, грёзы От Маруси в этот день. Та стоит, роняя слёзы, Прислонившись на плетень.

13/ I, 1919 (13 лет)

 

Аккорд

Мотив затих. Аккорд ещё рыдает Трепещет он в душе, страдающей, живой. О чём-то он душе напоминает Своею непонятной, сладкою игрой. И хочется любить, и верить, и страдать, Как тот аккорд, что за душу хватает, И хочется рыдать, рыдать, как он рыдает, И жить, и никогда не умирать!

18/ II, 1919

 

«Спи! Ещё ясное солнце…»

Спи! Ещё ясное солнце Дремлет во мраке ночном Ветер стучится в оконце, Свищет на поле пустом. Спи! Только ветер проснулся. Серым туманом одет, Лес вековой встрепенулся И улыбнулся рассвет. Спи, пока светит лампадка Перед иконой святой. Спи беззаботно и сладко Утренней, свежей порой. Спи! Ещё жизнь не успела Счастье твоё унести… Много священного дела, Много трудов впереди!

20/ II, 1919

 

«Я был сотворение ада…»

Я был сотворение ада, Богиня меня сотворила, И в грудь мою, полную яда, Жестокое сердце вложила. Я был бесподобно изящен, Своей красотою блистая. Мой лик был жестоко прекрасен, И всех красотой поражал я. И кудри мой лик окаймляли Красивою, чёрной дугою, А губы улыбкой играли, Улыбкой змеиною, злою. Под тонкою, чёрною бровью Глаза мои искры метали. Такие созданья, как люди, Меня «божеством» называли. Чей глас по долине летает, Наполненный грозного яда, Кто в жертву людей собирает? То — я, сотворение ада!

21/ II, 1919

 

Рабы

Вот по большой, наезженной дороге Идут усталые, голодные рабы. В пыли босые утопают ноги, Там стон стоит, их цепи тяжелы. Там много, много их, работой изнурённых:, За ними их шагают палачи, И их, рабов несчастных: и голодных, Не пощадят жестокие бичи. Они идут, но силы истощились, И сели все под сению лесов, И низко бритые их головы склонились, Но бич заставил встать измученных рабов. Опять они идут, опять едва ступают На пыль дороги слабою ногой, Рукой свои же цепи поднимают… И мы рабы перед своей судьбой.

7/ III, 1919

 

Ночью («В старый сад выхожу я, и летняя ночь…»)

В старый сад выхожу я, и летняя ночь Мне пахнула в лицо ароматом… Я стою. Я душой поделиться хочу С этим старым, задумчивым садом. Кротко светит луна, молча липы стоят, Тихо шепчутся листья берёзы, И несётся кругом от цветов аромат, И качаются алые розы. О, зачем я одна в эту чудную ночь, Отчего тебя нету со мною? О, приди, милый друг, и утешь мою грусть, И поплачем мы вместе с тобою. О, зачем я должна одиноко страдать!.. Тихо катятся крупные слёзы, И несётся кругом от цветов аромат, И качаются алые розы.

17/ III, 1919

 

«Прошла пора счастливых сновидений…»

Прошла пора счастливых сновидений, Уж не вернётся, не вернётся вновь, Ушло надолго милое виденье, Ушла надолго прежняя любовь. И тихо от меня вспорхнули грёзы, И взмах их крыльев душу надрывал. Последние из глаз упали слёзы, Последние в саду завяли розы, И пыл души мятежно остывал.

20/ III, 1919

 

Ожидание («Ночь спустилась на землю. Сижу у пруда я…»)

Ночь спустилась на землю. Сижу у пруда я И безмолвно гляжу вдоль заросших аллей, И внимаю, о счастье далёком мечтая, Как в саду тихо-жалобно пел соловей. Соловьиные песни печальны, певучи, Гладь пруда так прозрачна, не плещет волна. А по небу летят серокрылые тучи И меж ними плывёт золотая луна. Молча ивы стоят, наклонясь над водою, И тихонько осина листами шумит В эту ночь вся природа мечтает со мною, Вся природа со мною без слов говорит. Вижу я старый дом. Он наполнен гостями. Много лиц, много пар, много радостных встреч. Вся огромная зала сверкает огнями, Вся цветами украшена, множество свеч. Меня тянет туда. Я хочу веселиться. Только вход в этот зал для меня не открыт К этим людям я больше не смею явиться. Да, я презрен навеки, я всеми забыт Звуки вальса доносятся, нежные звуки. Мне под звук голосов хорошо самому. О, коснутся ль меня эти белые руки И прильнёт ли головка к плечу моему? Да, я верю, я верю, моя дорогая, Моя милая девушка явится вновь! Я стою я, задумчив, её поджидая, И я верю в одно: верю только в любовь!

14/ IV, 1919

 

Вечер («Мы долго гуляли. На крыльях могучих…»)

Мы долго гуляли. На крыльях могучих Уж вечер спустился на сад. По небу летали крылатые тучи, Померкнул печальный закат. При блеске заката сверкали оконца, И тучи по краю небес Пылали в лучах угасавшего солнца, Шумел в отдалении лес. И было всё тихо. Лишь ветер порою Шептался с зелёной листвой, Да речка плескала. Как чистой слезою, Трава напилася росой. И не было шума там с улицы слышно. Огни зажигались в домах. Уснули деревья угрюмо и пышно… А мы всё гуляли впотьмах. Мы бегали много, мы громко смеялись, Кидались душистой травой, Далёко наш говор и смех раздавались. Как вечер прекрасен весной!

15/ IV, 1919

 

«Где ты теперь? В лесу глухом…»

Где ты теперь? В лесу глухом, В долине мрачной и унылой. Ты бросил всё, и свет, и дом, Ты бросил жизни путь постылый. И вот теперь на путь иной Ступаешь слабою ногой. Чего жалеть? Ты бросил сон Один, обманчивый и властный, Тебе принёс страданья он, И ты ушёл от жизни праздной. Ты бросил славу и покой, Ушёл далёко в лес глухой, Ты променял свои чертоги На келью мрачную, пустую, Свою одежду дорогую На ризы тёмные и чётки, И научился в час ночной Ценить молитвенный покой… Чего же более желать? Теперь оторван ты от мира. Уж нету у тебя кумира И больше нечего рыдать. Зачем же в час воспоминанья Ещё звучат твои рыданья?

20/ IV, 1919

 

«Я верила в жизнь, но и жизнь обманула меня…»

Я верила в жизнь, но и жизнь обманула меня. Я верила в детство, в счастливые детские годы. Я жаждала ласки и правды любви и свободы, Чтоб детские дни провести, беззаботно любя. Но жизнь, я узнала, — тяжёлое, страшное бремя. Оно подавило счастливые детские дни. Зачем родилась я в такое несчастное время, Зачем в моём сердце так рано потухли огни! Не знала я счастья, невинного, детского счастья. Не знала веселья в кругу дорогой тишины. Росла я средь бури, в безумных порывах ненастья. Росла я в печальном разврате любимой страны.

1/ V, 1919

 

«Чей глас в печальный вечер лета…»

Чей глас в печальный вечер лета В бездонной неба глубине, Как лира страстная поэта, Звучит в вечерней тишине? Чей зов призывный, зов могучий, Печальный зов меня зовёт? Чей голос нежный и певучий В порыве горести поёт?

6/ V, 1919

 

«Хорошо горевать, когда сердце болит…»

Хорошо горевать, когда сердце болит, Когда горе душой овладело, Когда солнце на небе так бледно горит, Когда туча на землю слетела. Хорошо тосковать, когда песни мечта Льёт унылые, грустные трели, Когда жизни вопрос есть одна лишь черта Бесконечно печальной свирели. Хорошо горевать всей душою своей, Когда горе так низко слетело, Горевать средь ночей, средь безумных ночей, Пока сердце остыть не успело.

9/ V, 1919

 

«О, кто с ипподрома дерзнёт говорить…»

О, кто с ипподрома дерзнёт говорить О славе и чести России, О, кто её раны возьмётся лечить, Кровавые, горькие, злые! Кто скажет: «Мы — братья родимой страны, Так дайте же, братья, мне руки, Идёмте на битву, страдальцы-сыны, Потерпим лишенья и муки. Погибнем же, братья, в кровавом бою, В бою за любовь и за славу, Довольно врагам в нашем древнем краю Чинить свои суд и расправу. Восстаньте же, братья, смелее вперёд, Спасём нашу землю родную, Отыщем в потёмках заблудший народ, Откроем всю правду святую! Мы — гений, мы — слава отчизны родной, Изгоним навеки обманы…» Но, братья, на сердце России святой Залечим ли горькие раны?

13/ V, 1919

 

«Меня зовут к себе дубравы…»

Меня зовут к себе дубравы, Их вечно дремлющий покой. Уйти от суеты мирской И бросить светские забавы. Там монастырь меня манит. В тени дубрав его высоких И толпы храмов одиноких, И стройный ряд младых ракит. Кругом, повсюду лес кудрявый, Ряд дымных келий, церкви, двор, Плетёный, низенький забор, Храм монастырский величавый… И всё… Широкими ветвями Лес осенил тот тихий холм, Деревья шепчутся листами, Как будто молятся… о чём? Там ввечеру, когда всё спит, Под серой ночи пеленою Прекрасный звон над всей землёю, Как глас Всевышнего звучит. Из дальних келий в скромный храм Спешат монахи вереницей, Спешат к растворенным вратам, Идут душою помолиться. А в храме полумрак, простор, Пылая, свечи догорают, Лампады кроткие мерцают, Поёт молитвы стройный хор. О, как хотелось мне тогда Войти в тот храм уединённый С прямой молитвою свободной, Перед иконою Христа Склонить колена и с мольбами Склонить усталую главу, И думать, думать ввечеру, И плакать горькими слезами.

15/ V, 1919

 

«Тихий шёпот ветвей…»

Тихий шёпот ветвей. Молчаливый камыш. И прозрачный ручей. И полночная тишь. И страданье души Мимолётной весной… И стоят камыши Над уснувшей рекой. И на небе луна. Звёзд полуночный рой… Я страданьем полна Быстрокрылой весной. В звуках песни слышна И тоска, и печаль. А за лесом видна Беспредельная даль… Не манит тот покой, Не зовёт тишина… Смерть, явися за мной — Я тебе отдана!

24/ V, 1919

 

«Напрасна жизнь, напрасны увлеченья…»

Напрасна жизнь, напрасны увлеченья, Не надо более напыщенной любви: Мы все во мраке, в бездне заблужденья, Мы в омуте тоски, печали и крови…

7/ VI, 1919

 

Ночные грезы

 

1. «Бесприютная, безлюдная…»

Бесприютная, безлюдная Ночь глядела мне в окно. На устах молитва чудная Замерла давным-давно. На душе моей напрасная Пробудилася тоска, Безответная, бесстрастная, И от сердца далека. Не стучи же, сердце милое, Позови сюда мечты, Брось всё глупое, постыдное, Как помятые цветы. Пожалей меня, о, милая, — Я страдаю, я одна. За окном же молчаливая Ночь безумная темна.

 

2. «Ночи бессонные, ночи бесстрастные…»

Ночи бессонные, ночи бесстрастные Тихим томленьем полны. Слёзы беззвучные, слёзы напрасные Льются, как жемчуг они. Раны сердечные, раны незрелые, Их не залечит покой. Мысли ничтожные, мысли несмелые Быстро несутся волной.

 

3. «Тихо, печально, угрюмо…»

Тихо, печально, угрюмо Сумрак и холод царит. Тяжко сердечная дума Смерти навстречу летит. Холодно, грустно, тоскливо Стон затаённый звучит. Ночь за окном молчаливо, Будто сердито, глядит.

7-10/ VI, 1919

 

«Молчи, певец, пускай замолкнет лира…»

Молчи, певец, пускай замолкнет лира, Не надо песен, слёз, не надо красоты! Не дёргай струны траурного мира, Не нарушай угрюмой тишины. Уйди, певец, сокройся в дальних странах, Там пой, безумец, пой в толпе чужих людей, И вспомни родину, затёртую в обманах, И в тихой песне помолись о ней!

21/ VI, 1919

 

Месть

Я буду мостить, о, злое племя, Клянуся кровию людей, Клянусь, когда настанет время, Проснётся месть в душе моей. Да будь ты проклят, род кровавый! Я не могу тебя простить… Месть — это долг святой и правый — Я буду мстить, я буду мстить!

23/ VI, 1919

 

«Я умереть хочу на крыльях упоенья…»

Я умереть хочу на крыльях упоенья, Я брошу всё, как бросила мечты. Жизнь — это сон пустой, безумное стремленье К добру, к любви и к счастью красоты. Нет счастья на земле. Она во тьме суровой, В долине смерти царствует всегда, Где у людей начало жизни новой, Где протекают вечные года. В моей душе уж горе накипело, Рыдания прервали мутный сон. Страданий скрыть я больше не сумела… И всё слилось в душевный, страстный стон. Я смерти жду среди неверных тлений. А новой жизни свет по-прежнему сиял… Я умереть хочу, как умирает гений — В борьбе за жизнь, за вечный идеал.

23/ VI, 1919

 

«Исчезли мрачные сомненья…»

Исчезли мрачные сомненья, Сомненья жизни роковой, — Исчезли муки сожаленья, Исчезли пытки вдохновенья, — Всё снято мёртвою рукой. И над могильною землёю, Склонясь главой, стояла ты, Слезу роняла за слезою И исхудалою рукою Бросала грустные цветы. А над могилою шумели В тоске, как погребальный зов, Две вечно-траурные ели, И тихо травы шелестели, И слышен звон колоколов. Исчезли мрачные сомненья, Сомненья жизни роковой, Исчезли страсти, увлеченья, И все отрадные стремленья Покрылись хладною землёй.

10/ VIII, 1919, Славянск

 

Север («Где-то там, на севере холодном…»)

Где-то там, на севере холодном, Меж снегов и льдов немых, и скал, Где природа скудна, где свободно Ветер плачем сердце надрывал. Где весна — холодное лобзанье, Где любовь — полузабытый сон, Где минутных дней воспоминанье Тяжелее, чем душевный стон. Где мечты так бледны и неясны, И тоска невольно давит грудь, Ночь морозная надменно и бесстрастно Освещает заметённый путь. Но теперь, в чужом краю, на юге, Всей душой стремлюся я туда, В край родной, где бушевали вьюги, В это царство холода и льда. Мне милей та дикая природа, Рыхлый снег, лиловые леса. Там любовь, там вечная свобода, Там холодная, но дивная краса.

24/ X, 1919

 

«Прошли те дни, когда с тобою…»

Прошли те дни, когда с тобою Делили мы свои мечты, Иль шаловливою весною Любви печальные цветы. Когда «субботы» ожидали, Когда с тобой наедине Весь вечер радостно мечтали, В потёмках сидя на окне. С тех пор прошло всего два года, Ты уж совсем, совсем не та… Явилась новая работа, Уснула прежняя мечта. Твой свежий взор, твой взор невинный Глядит надменно, гордо, зло! И в страсти тайные пучины Далёко сердце завлекло. Мы оттолкнули все желанья, Мы друг от друга отошли, Но помним старые мечтанья… Прошли те дни, увы, — прошли!

30/ Х, 1919

 

«И ничто мне теперь уж не мило…»

И ничто мне теперь уж не мило, Пыл погас, в сердце нету огня, Даже то, что так страстно любила, Уж теперь не волнует меня. Равнодушно, надменно, сурово Я слежу за дыханьем весны, И не жажду я радости снова, Вас не жду, златокрылые сны Прочь летите в счастливые страны, Улетайте в цветущую даль — Здесь неволя, здесь только обманы, Здесь безумная веет печаль.

20/ XI, 1919, Агитпоезд «Единая, Великая Россия».(начало беженства)

 

Мелодия («Мерно плескалось широкое море…»)

Мерно плескалось широкое море Смелой волною о берег крутой, Тёмные волны, на бурном просторе Быстро гонялись одна за другой. Моря глубокого вздохи мятежные Эхо уносит в ущелия гор, Пены косматые, кудри небрежные Слушают моря немой разговор. Южное небо красой недоступною Светит над пенистым гребнем волны, Будто бы думает думы преступные, Будто бы шлёт небывалые сны. Ветер качал лепестки изумрудные, Тронул немые цветы, Песни пропел небывалые, чудные, Тихо навеял мечты. Чутко шептались деревья высокие, Слушая ропот волны. Спали аллеи и горы далёкие В бледном сиянье луны. В этом сиянии, в тихом забвении Вижу я только печаль, Сердце трепещет в порыве мучения, Рвётся в цветущую даль. В этой дали, за горою высокою Вижу я север родной. Рвусь я туда всей душой одинокою, Мёртвой, забытой душой. Грёзы нахлынули, сладкие, нежные, Нет больше слёз, чтоб рыдать. Юного сердца порывы мятежные Нет больше слов, передать.

3/ XII, 1919, Ростов-на-Дону

 

Песня(«Дайте мне кинжал булатный…»)

Дайте мне кинжал булатный, Дайте латы, щит и шлем, Я пойду на подвиг ратный, Я пойду на счастье всем. Тёмной ночью я с весельем Все доспехи разложу, Заклинаньями и зельем Свой кинжал заворожу. Облачусь в мои доспехи, Розу белую найду, И для брани, для потехи В поле чистое пойду. Мой противник — статный воин, Будет мчаться впереди, Будет грозен и спокоен, С алой розой на груди. Он взмахнёт своим кинжалом, Я же миг не упущу, Свой кинжал одним ударом Прямо в грудь ему вгоню. Жуткой кровью он зальётся, Пошатнётся, упадёт, Больше сердце не забьётся, Больше зла не принесёт. Дайте мне кинжал булатный, Дайте латы, щит и шлем! Я пойду на подвиг ратный, Я пойду на подвиг всем!

25/ XII, 1919, Ст. Кавказская

 

Чёрный Демон(«Когда бы зла поменьше было…»)

Когда бы зла поменьше было, Когда бы правда не лгала, То мир бы счастье осенило И жизнь беспечная была. Но Чёрный Демон над землёю Широко крылья распростёр, Сиял нетленною красою, Невинный привлекая взор. И становились люди злее, Обман и ложь — вот их друзья, И Чёрный Демон веселее Глядел, как гибла вся земля. И правде в мире тесно стало, И счастья нет, печаль одна. Любовь от мира отлетала И злом душа упоена. И становился мир темнее, Любовь и правду забывал, И сердце злое билось злее, И Чёрный Демон ликовал.

29/ XII, 1919, Ст. Белореченская

 

Мгновение(«Пускай недавние мученья…»)

Пускай недавние мученья Терзали грудь, Сейчас — живые впечатленья И новый путь. Зачем, скажи, бунтует горе И лжёт печаль? — Передо мной ликует море И блещет даль. Зачем меня к себе напрасно Зовёт тоска — Жизнь хороша и так прекрасна, И так легка!

29/ XII, 1919, Ст. Белореченская

 

«Плачь, когда горе в душе извивается…»

Плачь, когда горе в душе извивается, Пой, когда песня свободно слагается, Плачь и рыдай! Сердца разбитого стоны холодные, Слово участия, ласки притворные, Всё отвергай! В душах людей только змеи голодные, Вьётся и плачет там сердце холодное — Правды в нём нет. Громко зови свои думы-мучения. Только найдёшь ты в тоске сожаления Скорбный ответ.

12/ I, 1920 (14 лет), Туапсе

 

Изгнанники(«В нас нет стремленья, в нас нет желанья…»)

В нас нет стремленья, в нас нет желанья, Мы только тени, в нас жизни нет. Мы только думы, воспоминанья Давно минувших, счастливых лет. К нам нет улыбки, к нам нет участья, Одни страданья для нас даны. Уж пережить мы не в силах счастья, Для новой жизни мы не нужны. У нас нет жизни — она увяла, У нас нет мысли в немых сердцах. Душа стремиться и жить устала — Мы только призрак, мы только прах!

22/ I, 1920, Туапсе

 

«Юность ли смелая, страсть безнадёжная…»

Юность ли смелая, страсть безнадёжная, Думы ль тяжёлые, жизнь беспощадная, Что зазвало тебя, доля мятежная? Что не вернёшься, любовь безвозвратная? Прежние дни навсегда забываются. Что ж так рыдает тоска непритворная? Старость ли дряхлая мне улыбается? Юность забытая, юность свободная…

30/ I, 1920, Туапсе

 

«Там, у моря, моря дальнего…»

Там, у моря, моря дальнего, За горой, горой высокою, Там, у терем. а хрустального, За большой рекой глубокою, Где цветут леса заветные, Где долины изумрудные, Там, где птицы разноцветные Распевают песни чудные, Где плывёт луна открытая, В тёмном море отражается, — Там душа моя забытая На просторе утешается. Говорит с волной певучею, С ветерком перекликается, Горько плачет с чёрной тучею, С ясным солнцем улыбается.

30/ I, 1920, Туапсе

 

Другу («Если тебя одолели сомненья…»)

Если тебя одолели сомненья, Если не в силах ты слёз удержать, Смело ищи у меня утешенья: Мне ли тебя не понять? Ты поделись со мной думами чёрными, Ты расскажи мне о горе своём, Жизни неведомой бремя тяжёлое Вместе с тобой понесём. Если ж тебя в молодые объятья Жизнь позовёт на неведомый путь, Смело ищи себе новое счастье И обо мне позабудь.

9/ II, 1920, Туапсе

 

«Хвала тебе, о, смерть всесильная…»

Хвала тебе, о, смерть всесильная С твоим сражающим мечом! Хвала тебе, печаль могильная Над роковым моим концом Как в тёмном небе ночью звёздною Звезда, померкнув, упадёт, Так в ночь осеннюю, морозную Душа от мира отойдёт… И чьи моленья, чьи страдания Услышит небо в тьме ночной, Чьи слёзы, чисты как мечтания, Падут на камень гробовой? Возьми меня, о, смерть всесильная, К твоим сынам, к твоим рабам, В твои дворцы, дворцы могильные, Возьми меня в твой вечный храм.

29/ II, 1920, Туапсе

 

«Напрасно ты ждёшь его ночью глухой…»

Напрасно ты ждёшь его ночью глухой, Напрасно томишься в полуденный зной, Напрасно ты слёзы холодные льёшь, Зовёшь его, плачешь и снова зовёшь. Где ветер гуляет на поле глухом, В далёком краю, за высоким холмом Лежит он в крови, одинок, недвижим, И воронов стая кружится над ним. Из раны сочится холодная кровь, Как в сердце твоём молодая любовь. Над ним шелестит серебристый ковыль И ветер наносит горячую пыль. Напрасно томишься в светлице своей И ждёшь его с диких, безлюдных степей. Не скоро осушишь ты слёзы о нём, Как свежие раны на сердце твоём.

1/ III, 1920, Туапсе

 

«Забудь печаль летучую…»

Забудь печаль летучую, Забудь её, молву, Перед судьбой могучею Склони свою главу. Смири порывы страстные, Сломи свой дух младой, Сдержи слезу напрасную Тяжёлою порой. Терпи ты жизнь холодную, Всегда спокоен будь, — Судьба рукой свободною Тебе укажет путь. Забудь тоску напрасную И гордую молву. Перед судьбою властною Склони свою главу.

9/ III, 1920, Туапсе

 

Мотив («Холодные звёзды сияли…»)

Холодные звёзды сияли. Глядели жестоким обманом… Угрюмые скалы молчали, Окутаны синим туманом. У берега море шумело, Холодной волною плескало. Разбитое сердце болело, Безумное сердце стонало. Тяжёлые страшные думы Носились, как призраки ночи, Бродили по скалам угрюмым, Впивались в холодные очи. В безумных порывах печали Душа отдавалась обманам, А гордые скалы молчали, Окутаны синим туманом.

11/ III, 1920, Туапсе

 

В раю («На небесах, в блаженствах рая…»)

На небесах, в блаженствах рая, Где счастья заплеталась нить, Мне жизнь припомнилась иная — Её, увы, не позабыть. Там, на земле, где блещут дали В тумане сумрачных ночей, Там, где страданья и печали, И смерть скликает палачей. Там, что ни день, призыв могучий Влечёт сердца в глухую даль, Там, словно солнце из-за тучи, Блестят и радость, и печаль. Там жизнь цветёт одно мгновенье. Безумный стон, немой упрёк. И мчится до поры забвенья Там жизни бешеный поток. На небесах, в блаженствах рая, Где счастья заплеталась нить, Мне жизнь припомнилась иная — Её, увы, не позабыть…

21/ III, 1920, Керчь

 

«Сны — мечтанья, красивые, нежные, длинные…»

Сны — мечтанья, красивые, нежные, длинные, Только сны. И любовь — это сказка, глухая, бессильная, Блеск луны. Нет у мира холодного искры участия, То — молва, И слова обещания, громко звучащие, Лишь слова.

21/ III, 1920, Симферополь

 

«О, счастлив тот, кто жил украдкой…»

О, счастлив тот, кто жил украдкой, Кто истину познал, Кто жизни мрачную загадку Невольно разгадал. Кто бросил жизнь с её тоскою, С холодной суетой, И за могильною землёю Увидел мир иной. О, счастлив тот, кто жил мгновенье, Ничтожен иль велик, Кто бросил жизнь без сожаленья, Кто цель её достиг. Бороться с жизнью нет желанья, На сердце тяжкий гнёт. В холодном саване страданья Смерть, как мечта, придёт.

27/ IV, 1920, Симферополь

 

«Бесконечная, ровная даль…»

Бесконечная, ровная даль. Блеск луны над дрожащей листвою, И широкого озера сталь, И камыш над прозрачной водою. Белых лилий уснули цветы, Освещённые бледной луною, И дрожат на деревьях листы, И молчат берега над водою. Догорали костры рыбаков, Лай собак замирал в отдаленье, Меркли звёзды в дыму облаков, Всё молчало в холодном забвенье. И вдоль берега лодка скользит, Всплески вёсел покой нарушают, Чья-то песня тоскливо звучит И в глухих камышах замирает. Чьё-то сердце, объято тоской, В эту ночь безутешно рыдает, А над озером дремлет покой И туман берега одевает. Беспредельная, милая даль, Блеск луны над увядшей листвою, И заросшего озера сталь, И о прошлом немая печаль, Что прошло быстрокрылой мечтою.

8/ V, 1920, Симферополь

 

«Мы молча бродили над морем…»

Мы молча бродили над морем, Смотрели в туманную даль. Одним мы томилися горем, Одну мы знавали печаль. Пред нами, на ровном просторе, Бежали вперёд корабли, Пред нами смеялося море И чайки кружились вдали. Нам вспомнились годы иные, Когда мы встречались с тобой, Мы видели сны золотые, Мы жили весенней мечтой. С тобою мы встретились снова, Окутаны мёртвой тоской, Далёко от края родного, Над мутной морскою волной. Мы долго с тобой вспоминали О том, что минуло давно. Два разные сердца страдали, Но горе их слило в одно. Мы жили одним лишь желаньем, Дышали незримой мечтой, Мы связаны были страданьем, Безумной, унылой тоской. Мы молча бродили над морем, Смотрели в туманную даль, Одним мы томилися горем, Одну мы знавали печаль.

8/ VI, 1920, Симферополь

 

«Не верю я красивым снам…»

Не верю я красивым снам, Лукавым, ласковым виденьям. Не верю радужным мечтам, Души восторгам и стремленьям. Не верю, что награда есть За все мученья и страданья. Кто ж принесёт благую весть На все мольбы и ожиданья? Не верю в чистую любовь, В её порыв в молчанье сонном, Не верю, что воскреснет вновь Надежда в сердце утомлённом

11/ VI, 1920, Симферополь

 

«Скажи мне утешенье снова…»

Скажи мне утешенье снова, Чтоб стало на душе легко, Чтобы твоё живое слово Запало в сердце глубоко. Скажи мне, что пройдут волненья И голос грусти замолчит, И вновь, как радость сновиденья, Надежды призрак прилетит. Кругом сомненья и раздоры. Дай мне надежду и покой, Утешь меня холодным взором, Без слов волненье успокой!

13/ XI, 1920, Симферополь

 

Меланхолия («Запад гаснул. Кровавое солнце пылало…»)

Запад гаснул. Кровавое солнце пылало. Чуть качались берёзы, вершины склоня. Где-то скрипка вдали так тоскливо рыдала В тишине догоревшего дня. На окне, в тесной вазе цветы увядали, Отряхнув лепестки, наклонившись к стеблям. Они к солнцу стремились, к прощальным лучам, Жить им хочется, жить, а они умирали. Всё так мрачно кругом, так пустынно, уныло, Нет простора, весь мир, как глухая тюрьма. Ещё сердце усталое солнца просило, А уж тьма, беспросветная тьма…

2/ VII, 1920, Симферополь

 

«Мне жаль надежды луч холодный…»

Мне жаль надежды луч холодный, Что угасал в душе моей, Мне жаль мечты моей свободной, Былых восторгов и страстей. Мне жаль минувших дней отрады, Младого счастья прежних лет, И нету к прошлому возврата, И веры в будущее нет.

8/ VII, 1920, Симферополь

 

«Мне жаль надежды луч холодный…»

Моё сердце уснуло, как дитя в колыбели, И во сне, как дитя, улыбнулось так сладко. Убаюкано трелью отдалённой свирели, Оно спит так спокойно и бьётся украдкой. Моё сердце в неволе, в жизни так утомилось, Дикой страстью не бьётся, не верит, не слышит. Как невинный младенец в колыбели забылось, Оно спит непробудно, не просит, не ищет.

8/ VII, 1920, Симферополь

 

Север (отрывок)

Мне вспомнился вечер. В багряной заре Кровавое солнце пылало. Деревья склонялись ветвями к земле И шумная жизнь затихала. Всё было спокойно. Младая весна Не сеяла горькой печали… Я молча стояла в тени, у окна, Смотрела в туманные дали. Зачем вспоминать? Не вернётся весна, И прежняя жизнь не вернётся. И в дальнем краю, где дышала она, Печаль черноокая вьётся. Там кровь и вино, точно реки, текут, Смешались и смех и рыданья, Там песнь погребальную ветры поют В холодном тумане страданья. Там слёзы и стоны, там ужас и страх, Зловещее слышно проклятье, Там горе проснулось в счастливых местах, И смерти раскрыты объятья. А сердце трепещет и рвётся вперёд, Где север, забрызганный кровью. Скорее туда, где страданье живёт, Залить его светлой любовью! Скорее туда, где страдают и ждут, Где льются унылые слёзы, Туда меня тяжкие думы зовут И ясные, лёгкие грёзы. А ночь? Как мечта, неземная свирель, Чарующей полная силы, Как сломанной лиры звенящая трель, Как мрак безответной могилы.

15/ VIII, 1920, Симферополь

 

Песня узника («Завтра — казнь. Так просто и бесстрастно…»)

Завтра — казнь. Так просто и бесстрастно В мир иной душа перелетит Та же жизнь немая безучастно На земле по-прежнему шумит. То же встанет солнце золотое И осветит мой родимый край. О, прощай всё милое, родное, Жизнь моя разгульная, прощай! И не верится, что на заре унылой Страшный миг несмело подойдёт… О, скорей бы смерть! Ждать нету силы. Жить нельзя, так что же смерть нейдёт?

1/ IX, 1920, Симферополь пер. На диване. Вечер. Никого нет.

 

Горе («Как просто звучало признанье…»)

Как просто звучало признанье Безмолвною ночью, в глуши, И сколько таилось страданья В словах наболевшей души. И сколько безмолвной печали Скрывалось на сердце младом! Слова же так просто звучали В холодном тумане ночном. И капали робкие слёзы — Их не было сил удержать, И сонно шептались берёзы, И звёзды устали мерцать. А горе так долго томило И сердце устало страдать, Печаль свою звездам открыло, Хоть звёзды не могут понять, — И горе цветам рассказало, Хоть гордо молчали цветы, Кой-где лишь слезинка дрожала, Едва серебрила листы. И ночь пролетала в молчанье, И слёзы таились в глуши, И сколько звучало страданья В словах наболевшей души.

30/ IX, 1920, Симферополь. Училищная ул. Во время бессонницы. На дырявой койке.

 

Время(«Быстро день за днём проходит…»)

Быстро день за днём проходит, Скучно час за часом бьёт, И мрачней тоска находит, Как за годом мчится год. Время быстро, время строго, Наши дни несёт оно, А ведь этих дней немного В жизни нашей сочтено. Только к нам весна слетела, Свой раскинула шатёр, Всё вокруг зазеленело, Всё кругом пленило взор. Только сердце, ожидая Лучших дней, оно молчит… Глядь, и осень золотая Первый лист озолотит. Так, в тоске о невозвратном, Сердце будущим живёт, А на милом и отрадном Время быстрое идёт. День пройдёт, тоска глухая Исчезает без следа. Так и юность удалая Не вернётся никогда. Надо смело жить желаньем, Жить, не ждать в тоске глухой. Будет мне напоминаньем Первый листик золотой. Я его беру украдкой И в страницы дневника, Там, где мрачная загадка, Там, где хмурая тоска, Я кладу его с тоскою… Он живёт, он не увял — И бегут года чредою, Как за валом мчится вал.

30/ IX, 1920, Симферополь.

 

«Здесь всё мертво: и гор вершины…»

Здесь всё мертво: и гор вершины, И солнцем выжженная степь, И сон увянувшей долины, И дней невидимая цепь. Всё чуждо здесь: и волны моря, И полукруг туманных гор… Ничто, ничто не тешит взор, Ничто уж не развеет горя… Я знаю, в блеске красоты, В тени унылого изгнанья Переживут меня мечты Давно разбитого желанья. И эта степь в тоске унылой Мне будет мрачною могилой… 25/ Х, 1920, (14 лет), Севастополь

Ирина Кнорринг с детьми дяди, Б.Н.Кнорринга. Елшанка

Ирина Кнорринг с матерью

 

КНИГА ВТОРАЯ. Константинополь-Бизерта (Сфаят) (1920–1923)

 

«Всё кончено. Разрушены желанья…»

Всё кончено. Разрушены желанья, Поруганы заветные мечты. Опять, опять забытого страданья Я узнаю знакомые черты. Я узнаю — в холодном сердце снова Безмолвная тоска по-прежнему лежит, Гнетут судьбы жестокие оковы, Дыханье смерти душу леденит. Нет воли у меня. Желанья безобразны. Душа моя мне кажется смешна, Мечты так грубы, пошлы и бесстрастны. …И жизнь, как туча грозная, мрачна.

7/ XI, 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».

 

На чужбине. Отрывок («Брожу по палубе пустынной…»)

Брожу по палубе пустынной, Гляжу в неведомую даль, Где небо серое, как сталь, И вьются чайки цепью длинной. Передо мною, сквозь туман, Как серый призрак, как обман, Видны строенья Цареграда, Над бездной вод, в кругу холмов, Мечетей, башен и дворцов Теснятся мрачные громады… А там, за бледной синей далью, Чуть отуманенной печалью, За цепью облаков седых, Где чайка серая кружится, В глухом тумане волн морских Моё грядущее таится…

17/ XI, 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».20-й кубрик. Темнота. Духота. Сырость. Крысы пищат.

 

Не говори («Таи в себе глубокое страданье…»)

Таи в себе глубокое страданье, Не говори, что жизнь твоя пуста, И пусть печать зловещего молчанья Сомкнёт твои весёлые уста. Не говори, о чём ты тосковала, Под маской скрой унынье и печаль, Не говори, что сердце жить устало, Не говори, чего так больно жаль. Таи в себе стремленья и желанья, Не открывай своих заветных грёз, Не жди от мира капли состраданья, И пусть печать унылого молчанья Смирит поток твоих душевных слёз!..

28/ XI — 11/ XII, 1920. «Константин», Мраморное море

 

«Для себя мне улыбки не нужно…»

Для себя мне улыбки не нужно, Я не жду для себя упоенья: В этом мире мне тесно и душно, В этом мире мне нет утешенья! В мрачном мире, унылом, страдальном, Средь волнений житейского моря, Лишь в одном человеке печальном Я нашла молчаливое горе. Он душе моей близок тревожной, Столько слёз в его жизни бесстрастной, Перед ним все страданья ничтожны, Перед ним и блаженство неясно. Для него б я страданья забыла, Я б ему отдала своё счастье, Я б ему свои сны подарила, И холодное слово участья. Я б ему отдала свои грёзы… Да у воли подрезаны крылья. И унылые катятся слёзы, Бесполезные слёзы бессилья.

17/ XII, 1920. Наварин

 

«Воздух весенний бодрит и пьянит…»

Воздух весенний бодрит и пьянит, В светлую даль голубую манит, В вольные степи, на зелень полей, Там, где душе веселей, веселей! Там, где привольная даль широка, Там, где, волнуясь, летят облака, Там, где вся радость весеннего дня… Но далека эта даль от меня… Душит тоска всё больней и больней, Бедному сердцу грустней и грустней. Светлые грёзы, минувшие дни Были лишь звонкие песни одни. Всё, что прошло быстрокрылой мечтой, Кажется в жизни одной лишь чертой. Вольная жизнь широка, широка, Пышная степь далека, далека, Юная жизнь в неизвестность манит, Воздух весенний бодрит и пьянит.

14–27/ XII, 1920. Бизерта. «Константин». Под жёлтым флагом.

 

«В тот миг, когда душа полна сомнений…»

В тот миг, когда душа полна сомнений, Полна тревог, печали, суеты, Когда глухие, грубые волненья Оставили глубокие следы, Когда в душе погублено святое И мысль работает лениво, тяжело, Иль в грустный час вечернего покоя На сердце тайное унынье налегло, Когда тоска холодная стремится Вселить волненья грубой суеты — В тот грустный миг приятно позабыться В ленивом полусне, под крыльями мечты. Лежать одной, без мысли, без волнений, Забыть весь мир, всё прошлое забыть, И там, в объятьях страстных сновидений Свои страданья легче заглушить.

6/ I, 1921. Бизерта. «Кронштадт». Мастерская. Среди станков

 

В карантине («Спустился вечер молчаливо…»)

Спустился вечер молчаливо, Недвижный воздух сны дарит, Молчит немая гладь залива И месяц волны золотит. Спокойно всё. Чуть волны плещут, Повсюду мрак, объятый сном, И маяки, как звёзды, блещут В туманном сумраке ночном. Едва освещены огнями, Давно уснули корабли — И там, под лунными струями, Молчит угрюмый лик земли. «Земля!» О, сколько это слово Желаний радостных таит, Оно звучит любовью новой, Оно зовёт, оно манит. Так тянет в рощи, в степи, в горы, Где зелень, счастье и цветы, Уйти от праздных разговоров, От скуки, сплетни, суеты… Но жёлтый флаг тоскливо вьётся, Но гладь морская широка, — И сердце так уныло бьётся, И всюду хмурая тоска. Молчит корабль в тиши залива, На мачте красный огонёк. А чёрный берег молчаливо Манит, таинственно далёк.

17/ I, 1921. Бизерта. «Кронштадт»

 

Песня («Всё это песня, но песня печальная…»)

Всё это песня, но песня печальная, Песня страданья и слёз. Слышится в ней только ласка прощальная, Ласка задумчивых грёз. Тихо глухие желанья развеяны, Грёза давно прожита, Воля, что пылкой мечтою навеяна, Злобной судьбой отнята. Всё, что уснуло в душе, непробудное, Горькой омыто слезой, Всё, что разбито, прекрасное, чудное, Кажется только мечтой. Жизнь мне указана властною силою, Горем та сила полна. Пейте ж, усталые, пейте, унылые, Чашу страданья до дна! Всё это песня, но песня печальная Жизненной страшной борьбы. Смолкнет она, точно ласка случайная, Жалкой игрушкой судьбы.

13/ II, 1921. Бизерта-Сфаят

 

«Помнишь ты осень, глухую, ненастную…»

Помнишь ты осень, глухую, ненастную, Серое небо, как сталь, Помнишь холодную ночь безучастную, Что подошла, как печаль? Слёзы, рыдания, ветры могучие, Полные мрачной тоской, Месяц за чёрной свинцовою тучею, Мёртвый, зловещий покой. Ты покидал свою родину милую, Счастье твоё покидал, И, может быть, этой ночью унылою Первое горе познал. Ты покидал всё, что было прекрасного — Бледную старую мать, Помнишь её, как с тоскою ненастною Вышла тебя провожать. Помнишь — ты плакал. С неясной тревогою Грусть к тебе в сердце вошла, Как от тебя её тень одинокую Скрыла вечерняя мгла. Снова один ты, и в бурю ненастную, С злобной, разбитой душой, Губишь ты молодость, молодость ясную Грубой, развратной рукой. Всеми покинут, с тоскою глубокою Плачешь ты, сердце губя. Вспомнил ли ты свою мать одинокую, Что ещё любит тебя? Просит ли сердце, ничем не согретое, Прежней любви и тепла, Что от тебя навсегда, беспросветная, Скрыла ненастная мгла. Или от счастья, навеки уснувшего, Порвана светлая нить? Или боишься ты образ минувшего В сердце твоём воскресить?

18/ III, 1921. Бизерта-Сфаят

 

«В дни моей печали смутной…»

В дни моей печали смутной, В дни моей тоски неясной Чей-то голос, голос чудный Раздавался в миг ненастный. Это голос жизни новой, Песня ветра на просторе, Шёпот звёзд в тени суровой, Безучастный ропот моря. Голос нежный и печальный, Он за каждый день ненастья Обещал мне миг случайный Упоительного счастья.

21/ III, 1921. Сфаят

 

Маки («Я сегодня маки собирала…»)

Я сегодня маки собирала В зелени высокой и густой, Целый день в пустой траве искала Яркий цвет, насмешливый и злой. Но проходит день, и отлетают Грёзы дня унылой чередой… А в глазах насмешливо мелькают Маки яркие весёлою толпой. Стало сердцу грустно, одиноко, Ночь прошла, всё тише и грустней… Унесла меня мечта далёко, В милый край давно забытых дней. Где мелькали годы золотые, Где погаснул пламень молодой, А в глазах всё маки удалые Кружатся средь зелени густой. Те года далёкого мечтанья, Всё, о чём так трудно позабыть, Навсегда померкли, как желанье, Как от счастья порванная нить. И, как тучи в небе, думы вьются, Стонет сердце, сковано тоской. Только маки красные смеются Над моей разбитою мечтой.

20/ IV, 1921. Сфаят

 

«Что ты плачешь в тиши догоревшего дня…»

Что ты плачешь в тиши догоревшего дня Под унылою тенью маслины? Тихо шепчет она, свои ветви клоня, И туманом покрылись долины. Заползла к тебе в душу злодейка-печаль И на сердце скрывается горе, И невольно ты смотришь в туманную даль На широкое синее море. И напрасно ты ищешь за мутной волной При унылом сиянье заката Милый берег, тот берег, далёкий, родной, На который уж нету возврата. Не вернуть тебе светлых и радостных дней, Не вернуть тебе прежнего счастья, Как и здесь, среди чуждых и гордых людей Не найдёшь ты хоть искру участья.

21/ IV, 1921. Сфаят

 

«Катятся волны морские…»

Катятся волны морские Лениво, одна за другой, Так дни мои, дни молодые Унылой бегут чередой. И слышу я смерти дыханье, Стою над раскрытой могилой, Но в душу иные желанья Врываются с новою силой. Мне чудится берег скалистый, За синею дымкой ночною, Где плещется вал серебристый Под бледной, неясной луною. Там плачет душа одиноко, Там ждёт меня счастье иное, Куда-то далёко, далёко Влечёт меня счастье младое. В тот край, где под маской былого Забытое счастье скрывалось, Где сердцу так много родного, Где жизнь, где мечта пробуждалась.

21/ IV, 1921. Сфаят

 

«Скажите мне, о звёзды золотые…»

Скажите мне, о звёзды золотые, Когда же дни мои и годы молодые Промчатся грустною, унылой чередой? Когда тоска моя, омытая слезой, Сольётся с вечною, безмолвною тоскою? Когда же грусть моя, мой неизменный друг, Свидетель тайных, молчаливых мук, Невидимо расстанется со мною, Где жизни вечная, холодная черта, Последняя слеза, последняя мечта.

28/ IV, 1921. Сфаят. Поздно вечером, на топчане

 

«Вижу ль я девушки взор утомлённый…»

Вижу ль я девушки взор утомлённый, Полный тоски, безответный, немой, Смех её слышу, навек заглушённый Вечно холодной тоской, — Хочется тихо спросить мне тогда: «Где твоя молодость, где красота?» Дума ль тяжёлая сердце сжимает, Или мечта, друг бессонных ночей, Всё об одном она мне повторяет С мёртвой улыбкой своей, — Хочется тихо спросить мне тогда: «Где твоя молодость, где красота?» Ночь ли настанет, звездами играя, Так далека от страданий и зла, Вечно безмолвная, вечно немая, Вечно холодная мгла, — Хочется снова спросить мне тогда: «Где твоя молодость, где красота?»

5/ V, 1921. Сфаят

 

«В вечерней мгле рыдали звуки скрипки…»

В вечерней мгле рыдали звуки скрипки, А я была одна в объятиях мечты, Вокруг всё чуждые, всё мёртвые улыбки И ни одной приветливой черты. Душа была пуста, в ней не было желанья, В ней не было мечты… Лишь миг воспоминанья Всю душу взволновал… То миг невольных слёз, Далёких дней и невозвратных: грёз. И в памяти моей невольно выплывают Картины прошлого всё ярче и ясней, И словно я опять те дни переживаю — И сердце плачет тише и грустней. А на земле зловещее молчанье, И дышит в нём безмолвная печаль. Душа молчит, в ней больше нет желанья, Ей нечего любить, ей ничего не жаль.

7/ V, 1921. Сфаят. Вечером, у окна

 

Спасибо друг («Спасибо, друг, за то, что вижу снова…»)

Спасибо, друг, за то, что вижу снова К себе доверие, и ласку, и покой, За первое приветливое слово, За первый взгляд, невинный и простой. За то, что здесь, к печальной, одинокой, Среди унынья, пошлости и зла, В чужой толпе, бесчувственной, далёкой, Ты первая несмело подошла. За первый миг навеянного счастья, За тихий миг, несмелый и живой, За всё участье, робкое участье Со всей наивной детской простотой.

12/ V, 1921. Сфаят

 

«Прощай, Сфаят, прощай, свобода!..»

Прощай, Сфаят, прощай, свобода! Прощай последний майский день, Где все мольбы и все невзгоды Сошли в таинственную тень. Передо мною блещут дали, Где я, молитву сотворя, Сойду под вечный свод печали В глухих стенах монастыря. Но в душной клетке заточенья Меня, я знаю, также ждут И там счастливые мгновенья, Волненье, жизнь, борьба и труд. Но нет тревоги, нет невзгоды, Ни грозных бурь, ни злобных дней, Ни упоительной свободы Разгульной юности моей.

31/ V, 1921 В автомобиле по дороге в монастырь Notre-Dame de Sion

 

Первая ночь в монастыре («В эту ночь, как спустилась холодная мгла…»)

В эту ночь, как спустилась холодная мгла, В эту ночь я так долго уснуть не могла. На чужой стороне, среди чуждых людей Я одна была с мёртвой печалью своей. И так много тревожных, таинственных дум Волновали мой пылкий расстроенный ум, И так много тяжёлых, мучительных слёз Мне навеяли крылья таинственных грёз. И седой полумрак был так страшно угрюм, За окном грохотал дикий, уличный шум, И в усталую душу, где мёртвый покой, Он врывался неясной, безумной тоской.

2/ VI, 1921. Бизерта

 

Дневник («Немые, пожелтевшие листы…»)

Немые, пожелтевшие листы… То миг уныния, то миг воспоминанья, Кой-где, среди вседневной суеты, Мелькнёт строка, достойная вниманья. В ней чувства новые несмело говорят, А дальше пыл невинных увлечений, Язвительных: насмешек длинный ряд, Жестоких и нелепых обвинений… Змеиная, ехидная молва, Порывы счастья, счастья неземного… Одна строка желания глухого… Красивые, но мёртвые слова… Кой-где мелькнут задумчивые грёзы Среди пустых, однообразных строк, А там опять проклятье и упрёк, Опять тоска, и жалобы, и слёзы…

7/ VI, 1921. Бизерта

 

«Высоких монахинь зловещие тени…»

Высоких монахинь зловещие тени, Безмолвных, как сумрак ночной… А в окна раскрытые воздух весенний Врывается сильной струёй. Органная песня в воздушном просторе Под сводом капеллы гремит, И будто какое-то страшное горе Над всем этим храмом висит. Все бледны, недвижны, склонили колени,  В угрюмой печали молчат. Лишь бродят монахинь безмолвные тени, Да звуки органа гремят. В душе настоящее горе таится, Не ложный, навеянный страх, И хочется плакать и тихо молиться, — И искрятся слёзы в глазах. Повсюду унынье, лампады сиянье, Монашенок сумрачный строй, Всё то же притворство, всё то же молчанье, Всё тот же зловещий покой.

14/ VI, 1921. Бизерта, Couvent

 

Корабль («Плавно качаясь на гребне бесцветных валов…»)

Плавно качаясь на гребне бесцветных валов, Старый корабль отходил от родных берегов. Ярко сверкала на солнце холодная сталь, Медленно, важно он шёл в бесконечную даль. Но не для битвы, для славных:, могучих побед, В дикое море бесшумно пускался он, — нет! Сила иная, не слава, — позор и печаль Гнали его в неизвестную, чуждую даль. Вслед раздавались проклятья и крики врагов, Спереди — небо, да серые гребни валов… Слёзы, рыданья и стоны звучали на нём, Правил им ужас и вёл его горьким путём. В омут чужих, неприветливых:, сумрачных волн Робко вошёл он, унынья гнетущего полн. Встал, опустел, в молчаливой тоске одичал, Флаг опустил, почернел и навек замолчал. Страшной могильной окутался он тишиной. Спит непробудно над мутной морскою волной. Только порой, когда шумно ликует земля, Волны лениво ласкают борта корабля… Много и битв, и лишений он гордо терпел, Лишь роковой неудачи снести не сумел. Знать, его старое сердце страданьем полно, В мёртвой печали навеки разбито оно.

22/ VI, 1921. Бизерта, Couvent

 

«Под солнцем, безжалостно-жгучим…»

Под солнцем, безжалостно-жгучим, Под месяцем, тихо плывущим, Катилась по морю волна, Зловещею тайной полна. Неслась она, всех обгоняя, Все волны, крутя, и вздымая, Стремилась она отдохнуть, И бодро свершала свой путь. Хотела она боязливо Вернуться в родные заливы, И там, на родном берегу, Забыть свою грусть и тоску. И вот, с тихой радостью снова Сверкает у брега родного И бьёт у подножия скал, Куда её ветер примчал. Но скалы молчат равнодушно, Вокруг всё пустынно и скучно. Обломки лежат кораблей — Развалины прожитых дней. На всём гробовое молчанье, Усталость, печаль и страданье, Во всём неприветливый взор, Во всём непонятный укор. И там, как неведомый странник, Всем чуждый, забытый изгнанник, Тоской безутешной полна, И плачет, и стонет она.

2/ VIII, 1921. Бизерта

 

«Жизнь — одно лишь ожиданье…»

Жизнь — одно лишь ожиданье, Недоступное желанье, Миг, украшенный мечтой, Отуманенный тоской. Жизнь — глухое сожаленье, Недоступное стремленье, Безучастный, мёртвый взор, Беспощадный приговор. Жизнь — один лишь миг игривый, И весёлый, и тоскливый, Только фраза, только сон, Цепи, слёзы, смех и стон.

15/ VIII, 1921. Бизерта

 

«Песнь в душе моей слагается…»

Песнь в душе моей слагается, Мысли бледные, неясные, Радость блекнет и кончается, Слёзы крупные, ненастные. Много в песне недосказано, Недосказано, забытое. Крылья ветреные связаны, Сердце сковано, разбитое. Что-то светлое оставлено, Невозвратное, далёкое, Жизнь безмолвная восславлена, Жизнь глухая, одинокая. Нет в душе моей прекрасного, Только песня похоронная, И тоска, тоска неясная, Необъятная, бездонная.

21/ VIII, 1921. Бизерта, Couvent

 

«Я безумству отдал мои лучшие дни…»

Я безумству отдал мои лучшие дни, Я разбил моё счастье младое, И без цели, уставши от мелкой возни, Я стою над пучиной морскою. Я устал. Истомился. Здесь пристань моя Средь холодного моря страданья, Здесь меня не коснётся немая струя Бурной жизни, тоски и желанья. Здесь уснут навсегда мои вольные сны, Здесь уснут мои юные силы До прекрасного утра, до новой весны, За унылой чертою могилы. Тут последние думы мелькнут чередой, Безысходным томлением полны. И услышит рыданья лишь ветер ночной, Да уныло шумящие волны.

28/ VIII, 1921. Сфаят

 

«Тяжелы мне бездонные пропасти света…»

Тяжелы мне бездонные пропасти света, Эти злобно-шипящие души людей, Этот мёртвый рассказ без конца, без ответа О красивом страданье томительных дней. Впереди безысходное горе таится, Непритворной тоски бесконечная нить. Сердце — мёртвое кладбище — хочет разбиться, Разлюбить свою жизнь и весь мир позабыть.

28/ VIII, 1921. Сфаят

 

«Лениво, тихо догорает день…»

Лениво, тихо догорает день, Дрожит и меркнет гаснущая тень, Уныло гаснет солнце за горой И мгла спустилась синей пеленой. Чуть пробежал предсмертный ветерок, Но где-то оборвался и замолк, И чей-то стон глубокий пролетел В глухую даль, в неведомый предел. Последний день, последний день борьбы, Последний стон над бременем судьбы, Последний взгляд на вереницу дней, Былых страданий и былых страстей. Ещё звучат призывные слова, Ещё во сне пылает голова И мысль одна ещё стремится жить, Но нить оборвалась, немая нить. Её концов уж больше не связать, Жизнь прожитую больше не начать. Года прошли, прошли, как сон пустой, Прошли унылой, быстрой чередой. Вся жизнь была бесчувственный обряд, Но в ней мечты красивые горят. Их не вернуть, их больше не вернуть. Окончен путь, тяжёлый, длинный путь. Пылает ум, пылает голова, Слова звучат — прощальные слова. И тихо стон глубокий пролетел В глухую даль, в неведомый предел.

2/ X, 1921. Сфаят

 

«Я видела мир в его вечной, безмолвной тоске…»

Я видела мир в его вечной, безмолвной тоске, В оковах тупого бессилья. Я видела счастье, я видела свет вдалеке, Но мимо несли меня крылья. Я знала немного лучей быстрокрылого дня Меж дней бесконечных ненастья… Могучие крылья судьбы уносили меня От мира, от жизни, от счастья. Везде проносилась я быстро, как ветер степной, Неслась я, не зная покоя, Безмолвная, чуждая мгла впереди предо мной, А там, позади, дорогое. К нему не вернусь я, его не найду никогда, Напрасны пустые усилья. Всё там, позади, далеко, там увяла мечта, И в бездну несут меня крылья.

25/ X, 1921. Сфаят

 

«Есть в мире люди, они унылы…»

Есть в мире люди, они унылы. У них желанья — в кровавых снах, У них надежды — на дне могилы, И счастье бьётся в глухих цепях. Их речи едки, их речи злобны, Их смех ужасен: в нём смерть и яд. Виденью ада мечты подобны И смотрит в бездну коварный взгляд. Их думы мрачны, как ночь немая, Их жизнь проходит, как страшный бред. В их сердце холод, печаль тупая. Им нет свободы, им счастья нет. Над ними веет немое горе — И песнь неволи, как стон звучит, А сердце плачет и просит воли… И цепь грохочет, и цепь звенит

17/ XII, 1921. Сфаят

 

«О, счастлив тот, кто понял совершенство…»

О, счастлив тот, кто понял совершенство, Кто понял мир свободною душой, Пред кем равно страданье и блаженство — И жизнь есть сон, унылый и пустой. Кто на былые дни не оглянётся, Кто не страшится прихотей судьбы, Кто на своём пути не отзовётся На слёзы, на страданья и мольбы. Кто жизнь прошёл с закрытыми глазами, Кто мир с его тоскою разлюбил, Кто мог прожить одними лишь мечтами, И жизнь свою молчаньем победил.

1/ III, 1922. Сфаят

 

На корабле («Взгляни вперёд — кругом покой…»)

Взгляни вперёд — кругом покой. Непобедимой красотой Шумит и плещет на просторе Печалью скованное море. Однообразная тоска. Как будто морю нет предела: Бушуют волны, дико, смело, Да в небе вьются облака. Быть может, там, в дали глухой, Найдём мы ласку и покой, И слово тёплого привета. Но стонет море — нет ответа И веры нет. Мечта лукава, Неверный сон и пустота, Одна немая красота, Одна лишь скучная забава. И ждёт нас мёртвая печаль, Всё та же жизнь с её тоскою, И блещет ложной красотою Недосягаемая даль.

16/ III, 1922. Сфаят

 

Весна («Весёлый май. Цвети, ликуй, весна!..»)

Весёлый май. Цвети, ликуй, весна! Цвети, задорный мак, средь зелени густой, Резвитесь облака в лазури голубой И для души одной Откройся мир, покой и тишина. Цвети, цвети, душа, пока весна цветёт, Пока весёлый мак мелькает средь полей, Пока так много сил, так много ярких дней, Цвети, цвети, скорей, Пока весна цветёт! Цветут поля, ласкается волна, Чуть веет тёплое дыханье ветерка… А в сердце снова бьёт холодная тоска. О, как ты далека, Весна, моя весна!

1/ V, 1922. Сфаят

 

Слава («Кровавой ценою досталась она…»)

Кровавой ценою досталась она, Из роз благовонных она сплетена, Их вместе уныло страданье сплело И гордо они украшают чело. Но скоро поблекнул прекрасный венок, Последний завял и распался цветок, И только шипы всё сильней и сильней Впивались в чело и давили больней. Кровавые слёзы стекают с чела, Последние розы печаль унесла. Желанное в жизни свершилось давно И мёртвой рукою разбито оно.

7/ V, 1922. Сфаят

 

«Шумно год пролетел и исчез без следа…»

Шумно год пролетел и исчез без следа. Невозможное стало забытым. Пронеслась, точно сон, длинных дней череда, Что таилось, прошло неоткрытым. Всё, что было, блистало, томилось, цвело, Всё, как сон, промелькнуло, забылось. И так много свершилось. Так много прошло, И так мало в душе пробудилось.

11/ V, 1922. Сфаят

 

«Не увидишь ты в жизни счастливого дня…»

Не увидишь ты в жизни счастливого дня, Не воскликнешь ты громко: как жизнь хороша! Не зажжёт в тебе солнце святого огня, И в бездействии вялом устанет душа. В утомительной грусти промчатся года… Только раз ты проснёшься, увидишь, поймёшь, И в отчаянье страшном себя проклянёшь, И безмолвное сердце уснёт навсегда.

15/ VI, 1922. Сфаят

 

«Ненавижу, ненавижу…»

Ненавижу, ненавижу Я унылые могилы. Шёпот кладбища я слышу, И во мне немеют силы. Эти кладбища немые Веют мёртвою тоскою, Это — люди, хоть живые, Но с умершею душою. И во мне они убили Сладость жизни и мгновенья И надежду превратили В отрицанье и сомненье. И замолкли песни рая, Страсть давно во мне остыла, И душа моя — глухая, Безымянная могила. Жизнь меня за всё осудит, Лучших дней я не узнаю, Всё, что было, всё, что будет — Ненавижу, проклинаю.

2/ VII, 1922. Сфаят

 

«Я себя ненавижу порой…»

Я себя ненавижу порой, Как в тяжёлом, томительном сне. С возбуждённой, усталой душой, Я жалею о прожитом дне. По дороге исканий глухих Я в потёмках иду без огня, Я путей не увижу иных И никто не увидит меня. В омертвелой душе, в темноте Жажда жизни сверкнёт иногда, И в прозрачной, красивой мечте Бесполезно проходят года. Всё пройдёт, всё идёт увядать. И, крылатое время сгубя, Только я буду жить и желать, И до слёз ненавидеть себя.

2/ VII, 1922. Сфаят

 

Ночь («Шепчут травы сонные…»)

Шепчут травы сонные, Воздух опьянён, Очи утомлённые Не смыкает сон. Тишина заветная Дремлет над землёй. Думы безответные Веют надо мной. Шепчут что-то скорбное, Как им не шептать! Вечно непокорные — Их не разгадать. Даль страшит неясная — В ней на всё ответ… Есть желанья страстные, Только силы нет. Давит ночь унылая, Тяжкая, как стон, Мысли быстрокрылые Не сплетает сон.

16/ VII, 1922. Сфаят

 

«Люблю мечты глухое увяданье…»

Люблю мечты глухое увяданье, Неясное, как призрак, очертанье Её последней, мимолётной ласки. Люблю души холодное страданье В иллюзии безумия и сказки. Люблю сплетать поблекнувшие розы, Сплетать в одно и радости, и слёзы. Люблю терзать в безмолвии забвенья Души моей померкнувшие грёзы, Разбитые, распаянные звенья.

22/ VII, 1922. Сфаят

 

«Душа моя так страстно хочет жить…»

Душа моя так страстно хочет жить, Могильный мрак в ней больше не проснётся. Что было раз, то больше не вернётся, Но след ещё глубок — его не позабыть. И вторит жизнь унылым перезвоном, Издалека коварный слышен глас: «Виденье мрака было только раз! Молчи, молчи, душа, твой день погас И ночь твоя бездушным будет стоном».

5/ VIII, 1922. Сфаят

 

«В тихой безмолвной могиле, под белым крестом…»

В тихой безмолвной могиле, под белым крестом Смерть приютила страданье на ложе своём. Злые сомненья и слёзы прорвали душевную тьму. Холодно, тихо и просто страдать одному. Кто-то засыпал могилу, ушёл и забыл, Стоны последние вопль мировой заглушил. Спит одинокий изгнанник, далёкий, забытый, чужой, Скрыл глубоко все мечты и страданья — вечный покой.

12/ VIII, 1922. Сфаят

 

«Мы пришли умирать…»

Мы пришли умирать. Из холодных снегов, обагрённых в крови, Унесли мы глухие терзанья свои… Мы устали и жить, и мечтать. Счастье наше давно прожито. Окружающий мир нам и глух и далёк. Мы — лишь тени былого, мы — жгучий упрёк… Но кому и за что? Мы страдали одни… Мы устали от злобы, обид и борьбы, Мы остались одни среди гордой толпы В наши злые, предсмертные дни. Мы устали томиться и ждать. Нам остались проклятья да вещие сны… Из холодных снегов в край цветущей весны Мы пришли умирать.

22/ VIII, 1922. Сфаят

 

Хаос

 

1. «Есть место за пустынною горой…»

Есть место за пустынною горой, Заваленное острыми камнями. Там кактусы колючими ветвями Сплелись с зелёной, свежею травой. Сухой, колючий куст над глыбой вековой Обвит едва заметными цветами, И стонет над холодными камнями Безжизненной маслины ствол сухой. Там мировой хаос. В коварные объятья Сплелись шипы и нежные цветы. Там мёртвый сон, предвестник темноты, Там бродят жизнь и смерть — родные братья — Там чьи-то страшные зловещие следы И тяготеет вечное проклятье.

 

2. «Душа человека — холодное, тёмное море…»

Душа человека — холодное, тёмное море, Он молод, в нём страсти безумная бьётся волна, Терзанья любви он забыл, и порвалась струна, Блаженство проклятья узнал он средь мёртвого моря. О жизни любил он мечтать, но не ждал ничего От сумрачных дней, что пред ним расстилались далёко. Он — жертва хаоса. О, люди, не смейтесь жестоко, О, люди, не троньте, не троньте страданий его!

 

3. «Промчатся года одинокие…»

Промчатся года одинокие, Века пронесутся, звеня, Приблизятся грани далёкие Последнего, страшного дня. Всё светлое в мире разрушится, Опустится тёмный покров, Сомненья с надеждой закрутятся В таинственной пляске миров. Добро станет злом погибающих, Мечты разобьётся звено, И в песне веков умирающих Все жизни сольются в одно. И смерти аккорды несмелые Из пурпура, смеха и слёз Сплетутся в великое целое, В бессмертный, безмолвный хаос.

18/ IX, 1922. Сфаят

 

Мечты и звуки («Бесцветность сумрака, беззвучность тишины…»)

Бесцветность сумрака, беззвучность тишины, Неясность мысли, холодность желанья Влекут ко мне грядущей сказки сны, Грядущей песни звуков очертанья. В душевной пропасти, в тревоге упованья Дрожит несмелый зов моей весны, И в даль манят таинственные сны, К бесцельной красоте пустого обещанья. Что скажет мне грядущий идеал? Какой тоской он на душу повеет? Какою выдумкой он сердце мне согреет? Что принесёт с собой девятый вал? Но вот неясность сумрака редеет И хмурятся вдали вершины грозных скал…

15/ X, 1922. Сфаят

 

«Мне снилось лёгкое, родимое, больное…»

Мне снилось лёгкое, родимое, больное, То, что слова не могут передать: Нет этих чутких слов, чтоб рассказать Всё, что видало сердце молодое. Мне вспомнилось далёкое, родное, Терзанья совести мне вспомнились опять… Но для чего былое вспоминать, Когда насмешкой кажется былое. Бесплодное, погубленное семя. В бесцельности утрачены года, В них сон, бессмысленность, безумие, мечта… На совести лежат они, как бремя… Лишь узел дружбы связан навсегда — Его не разовьёт безжалостное время.

24/ X, 1922. Сфаят

 

Тоска («В чёрном небе тучи вьются…»)

В чёрном небе тучи вьются, Жутко, холодно, темно, Дождевые капли бьются О холодное окно. Ветер стонет за стеною, Разгоняя мутный сон. Всё смешалось с серой мглою, Всё слилось в единый стон. По углам скребутся мыши, Кто-то плачет за стеной. Барабанит дождь по крыше С утомительной тоской. Монотонно, однозвучно Капли брызжут на окно, На душе, как в жизни, скучно, Пусто, сыро и темно.

4/ XI, 1922. Сфаят

 

«Когда рыдает ветер за стеной…»

Когда рыдает ветер за стеной И тихий стон звучит, не умолкая, То мысли, сон тяжёлый разгоняя, Смущают сердце странною мечтой. Окутаны бесцветной темнотой, Теснятся стены, давит ночь немая, В душе слова поют, не умолкая, Слова… слова… волненье и покой. И верю я: тревога юных лет Пройдёт, как сон, как взлёт воображенья, Я вспомню молодость с улыбкою смущенья, У жизни я потребую ответ: Достойны ль те года тоски и сожаленья? И жизнь ответит: «Нет!..»

29/ XI, 1922. Сфаят

 

«Отчего так больно жгут воспоминанья?..»

Отчего так больно жгут воспоминанья? Отчего ж к ним рвётся сердце молодое? Отчего сквозь дымку тихого страданья В них таится что-то вечно-дорогое? Оттого ль, что в жизни встретились обманы? Оттого ль, что в сердце боль не утихает, И вдали клубятся серые туманы, И в тоске бесслёзной юность расцветает? Оттого ль, что сердце, сломанное шквалом, Навсегда забыло первые моленья, Изменило детству, изменило в малом, И не ждёт прощенья, и не ждёт забвенья…

29/ XI, 1922. Сфаят

 

Ночью («Холодно. Ветер поёт…»)

Холодно. Ветер поёт. Сердце устало и ждёт. Кончился медленный день. Блещет луна в стороне, И за окном, по стене Бродит беззвучная тень. Будто холодная сталь, Врезалась в душу печаль. Кончилась в жизни мечта. Спуталось всё — не поймёшь, Где начинается ложь, Где роковая черта. Что-то больное вокруг. Как в заколдованный круг, Мысль погружается в сон… Где-то бушует метель, Хмурится тёмная ель, Льётся бубенчиков стон… Город шумит и блестит, Снег под ногами хрустит, Смех бубенцов и саней… Ветер безумный ревёт И по стенам хоровод Бродит беззвучных теней.

9/ XII, 1922. Сфаят

 

«Ночь молчит беззвучная. Сердце дума жжёт…»

Ночь молчит беззвучная. Сердце дума жжёт, Сонная, бездонная, как пучина вод. Слышен моря шумного страстный, гулкий стон, Точно ночь беззвучную укоряет он. На приволье вольное льются волны в даль, Страстная, неясная в них дрожит печаль. Шёпот, ропот слышится… Дремлют берега… Скучная, беззвучная, вечная тоска…

10/ XII, 1922. Сфаят

 

«Спорили двое. Напрасно…»

Спорили двое. Напрасно Долго звучали слова. Страшно, зловеще-неясно — Их понимала молва. Спорили вечно — два брата, Речи их полны тоской, В них вековая утрата, В них безнадёжный покой. К страшной, единственной цели Шли они разной тропой, Что-то понять не сумели… И запылали враждой. Много обидного, злого Брату придумывал брат, В каждое мёртвое слово Влит был мучительный яд. Спорили двое, а время Жуткой стрелою летит… Страшное брошено семя. Страшная жатва грозит.

12 декабря. Утром. 1922, Сфаят

 

«Холодной ночью, в бездонной мгле…»

Холодной ночью, в бездонной мгле Я тихо плачу, мечту зову я, И шумный ветер, прильнув к земле, О чём-то страшном поёт, тоскуя. В углу тихонько скребётся мышь. Сфаят безмолвный уснул тревожно… Средь стен дощатых и красных крыш Всё так возможно, всё так ничтожно. Обычны лица, их серый цвет, Обычны фразы, мертвы желанья… И страшной ночи зловещий бред Звучит ответом на ожиданья. Слова пустые смущают ум. Чуть слышен шёпот маслин и сосен. И стонет в поле полночный шум, — Так стонет совесть. Так стонет осень. Чуть слышен шёпот из-за стены, Воспоминанья о дне вчерашнем… И снова вьются иные сны, И плачет ветер о чём-то страшном.

12 декабря, 1922. Ночью. Сфаят

 

«Я иду с закрытыми глазами…»

Я иду с закрытыми глазами. Вкруг меня тоскующая мгла, И впервые свет за облаками Я душой смущённой поняла. Я иду с испуганной душою. В ней звенит мертвящая тоска, Но больной, таинственной мечтою Новый мир манит издалека. Новый мир, неясный и широкий, Как простор морей… Предо мной — высокие пороги И ключи таинственных дверей.

13/ XII, 1922. Сфаят

 

«Душа моя растёт…»

Душа моя растёт, Как стон морей, как ширь степей… Растёт, цветёт, поёт и ждёт, И ждёт грядущих дней. Коварно луч огня проник В тюрьму души, где спит любовь, И вырвался на волю крик, Неистовый, как кровь.

13/ XII, 1922. Сфаят

 

«Собрались, как безмолвные тени…»

Собрались, как безмолвные тени, Подписали последний приказ, Заглянули в разбитые звенья, Оглянулись в последний раз. И в шумящее море, без цели, В даль ушли, где им слышалось: нет… А за ними звенели метели, Заметая кровавый след.

21/ XII, 1922. Сфаят

 

«На сердце пусто, в мыслях скучно…»

На сердце пусто, в мыслях скучно, Ничто души не веселит, И жизнь мертво и однозвучно, Как верный маятник, стучит. Покой смущён тоской ненужной, В огне пылает голова, И вереницею послушной Бегут бессильные слова. Они поют, они ласкают, Красивой выдумкой влекут, Надолго совесть усыпляют… О чём они? О чём поют? Зачем они часы ночные Смущают странною мечтой?.. И дни гнилые и пустые Проходят верной чередой?

26/ XII, 1922. Сфаят

 

«"Всё пройдёт", — твердит мне разум…»

«Всё пройдёт», — твердит мне разум, «Всё пройдёт», — твердит душа. И бесхитростным рассказом Жизнь увянет, не спеша. Будет много слов, желаний, Впечатлений пёстрый ряд. Всё пройдёт, как ожиданье, Как бесчувственный обряд. Скучно жить. С тоскою песен Мне не слиться, не понять… Мир и зол, и глух, и тесен, И себя в нём — не узнать.

27/ XII, 1922. Сфаят

 

«Мне снился шум тоскующего моря…»

Мне снился шум тоскующего моря, Вдали чернела сонная земля. Спустилась ночь в каком-то странном горе И спрятала громаду корабля. Сгущалась мгла, сливались очертанья, Всё меркло в чарах мысли и тоски, И вдалеке, как нежное прощанье, Светились тускло маяки. Меня смущали чувства неземные… Стонали волны, колыхалась мгла… И в эту ночь тоскующей стихии Свою я душу отдала. Мне снился вопль тоскующего моря, Меня увлёк таинственный простор, И надо мной в каком-то странном горе Сплетался злой, бесчувственный укор.

27/ XII, 1922. Сфаят

 

«В тишине осенней ночи…»

В тишине осенней ночи Много слов погребено… Бледный свет сверкает в очи Сквозь прикрытое окно. Пробираюсь по дороге, Вся облитая луной… Зябнут руки, зябнут ноги, Но не хочется домой. Вдалеке, сквозь мрак бездонный Ярко светятся огни… Пробегают монотонно Угасающие дни… Пролетали, догорали, След потерян и забыт… И тоску моей печали Ночь беззвучная хранит.

27/ XII, 1922. Сфаят

 

Святая ночь («Вернулась от всенощной. Будто спокойно…»)

Вернулась от всенощной. Будто спокойно Стало на сердце в святую ночь. Чувство неясное билось нестройно, И, как виденье, умчалось прочь. Словно чего-то кругом не хватало, Было чего-то жаль… Туча ненастная небо сковала И омрачила даль. Не было мира и не было счастья, Только мечта одна… Билась в слезах дождевого ненастья, Билась в обломках она. Вливалась в большие, холодные очи Серого неба сталь. Было темно, как в осенние ночи, Было чего-то жаль.

24/ XII, 1922 — 6/ I, 1923. Сфаят

 

«Вокруг меня тоска и униженье…»

Вокруг меня тоска и униженье, Где человек с проклятьем на лице, Забыв давно земное назначенье, Мечтает о конце. Но где-то есть она, страна родная, Она не умерла… Напрасно сквозь снега, в тоске рыдая, Гудят колокола. Пройдут тревоги долгого страданья, Пройдут они, Из темноты тоски и ожиданья Другие вспыхнут дни. Пусть не для нас грядущие сплетенья Её игры… Мы для неё слагаем песнопенья Для той поры. Она взрастёт, величием играя, Пора тревог прошла. И в новой радости поют колокола: Она жива, родная.

13/ I, 1923. Сфаят

 

«Я узнаю тебя, мой милый, неизвестный…»

Я узнаю тебя, мой милый, неизвестный, Мой близкий друг. Я узнаю тебя, как миг прелестный, Души моей испуг. Где ты? Кто ты? В тревоге неизбежной Откликнись, поспеши… Мне ль не понять твоей печали нежной, Твоей тоскующей, мятущейся души? Зову тебя, ищу тебя повсюду, Но нет, но нет, — Ищу тебя, готова верить чуду, Лишь укажи мне след… Ищу тебя, люблю тебя, неясный Изгиб мечты моей. Где ты, где ты, мой друг, как сон прекрасный, Явись, явись скорей!..

12/ I, 1923. Сфаят

 

Новый Год («Мы встретили его с молитвой и крестом…»)

Мы встретили его с молитвой и крестом. Молчала темнота в пустом бараке, Лишь несколько свечей пред алтарём Горели пламенно и ярко. И дождь стучал по крыше и стенам, И плакал ветер, ночь стонала… И Новый Год принёс тревогу нам И ярких дней начало. Принёс немало пёстрых он минут, Быть может, вспышки счастья. Они пройдут, они пройдут, И впереди у нас бесцветное ненастье. Мы встретили его с молитвой и крестом. Ненастный дождь стучал по черепице, Всё было сыро и темно кругом И ветра стон мешал молиться.

1/ 14/ I, 1923. Сфаят

 

«День пролетает в печали осенней…»

День пролетает в печали осенней, Небо закрыто обломками туч. Скучно смотреть, как по крыше соседней Прыгает редкий сверкающий луч. Скучно смотреть из окна на дорогу… Лужи да грязь, да прозрачный туман. Будто бы сдержит на сердце тревогу Этот сознательный, долгий обман! Будто изменятся годы гнилые, Будто бы снова согреет весна!.. С неба срываются капли немые, Мерно спускаясь по стёклам окна.

16/ I, 1923. Сфаят

 

Ночь («Плачет ветер. Стучит черепица…»)

Плачет ветер. Стучит черепица… А на сердце тоскливо, невмочь! Будто разум чего-то боится В эту шумную страшную ночь. Страх взлетает всё выше и выше, Думы стали пестры и смешны, И стучит черепица по крыше, Заглушая и мысли и сны. И кругом что-то долго шумело, На стене чуть белело окно… Все мечтанья истлели давно, Всё, что тешило, всё надоело.

17/ I, 1923. Сфаят

 

Утро («В тёмное окошко белый свет струится…»)

В тёмное окошко белый свет струится, Тускло очертились выступы стены, Стало как-то холодно, трудно шевелиться. Странно оборвались утренние сны. За стеной, в тумане мглистого рассвета Робко, неуверенно заиграл горнист, Звуки обрывались, утопая где-то, Будто обрывал их ветра шумный свист. И горнист промокший, посинев от стужи, Тихо и уныло поплелся назад… Поднимался ветер, на дороге — лужи, Он шагал быстрее, кутаясь в бушлат А в холодном небе луч пронзил туманы, Проскользнув лениво по сырой стене… И в бараках люди видели обманы, Кутаясь от холода в красивом сне.

21/ I, 1923. Сфаят

 

Вечер («По склонившимся фигурам…»)

По склонившимся фигурам И безжизненным предметам Что-то грустное скользит. Под зелёным абажуром Лампа светит тусклым светом И коптит. Будто чем-то очарован Иль замучен злой тревогой, Мглой окутался Сфаят. Неизбежностью закован, Кто-то бродит по дороге… Дни летят. Мысли нет в тоске бесцельной. Повинуясь снам мятежным, Всё тоскует и молчит. Только стук машины швейной Всё о чём-то неизбежном Говорит Монотонной жизни лепет Оборвался в нежном звуке. Что-то шепчет темнота… Скрытых мыслей робкий трепет Потонул в бессилье скуки Навсегда!

22/ I, 1923. Сфаят

 

«В холодной кабинке, и тёмной, и тесной…»

В холодной кабинке, и тёмной, и тесной Мы молча сидели в тоске неизвестной, И это молчанье нам было понятно. На небе порой колыхались зарницы, Как будто бы крылья невидимой птицы, Дрожа, отряхали кровавые пятна. И сумрак дрожал молчаливым забвеньем. Скользили загадочно-лунные тени, Как будто шептали о чём-то тревожном. Какая-то истина мысли сковала… И лунно-красивая сказка пропала… И что-то безумное стало возможным. Загадка пропала. Всё стало понятно, И даже молчанье нам стало приятно — Ведь часто приятными кажутся муки. Мы будем молчать ещё долгие годы. И в стонах неволи, и в стонах свободы Нам будут звучать похоронные звуки. Кровавые тайны нам стали известны И не было страшно раскрывшейся бездны, Лишь как-то неровно дрожали ресницы… Прозрачные тени лениво скользили И лунные сказки задумчиво плыли… Далёко над морем дрожали зарницы.

27/ I, 1923. Сфаят

 

«Кончился день. Разбрелись усталые тени…»

Кончился день. Разбрелись усталые тени. Во мгле загорелось окно за холодной стеной. Кончились шумы и стуки. В медлительной лени Выполз из долины жуткий покой. Было темно и сыро. Тусклыми лучами Светились окна, прорезая мрак. Играли меж собой огоньки, далеко за холмами. На море, в темноте мигал красный маяк. По шоссе мелькали порой чёрные силуэты. Был загадочен звук далёких речей. И странно в комнате чернели предметы, И странно блуждали хороводы теней.

30/ I, 1923. Сфаят

 

Бизерта («Погасли последние отблески зари…»)

Погасли последние отблески зари… Далеко в горах залаяли шакалы. Светлой нитью зажглись фонари И новым шумом оживились кварталы. Кричал разносчик, шагая по мостовой. Арабчата дрались на тротуаре. Яркие огни мешались с темнотой. Гремела музыка в шумном баре. В арабской кофейне стоял гул голосов. Мешались светы и шумы, Недвижные фигуры сидели у столов, Спускались широкие, белые костюмы. У белого квартала был загадочный вид. Под сводом мглы не слышно весёлой публики. Улиц и переулков тёмный лабиринт, Белые дома, похожие на кубики. Только под кровлей тускло светилось окно, Белые, гладкие стены теснились мрачно. На узких улицах было совсем темно, И было зловеще, тихо и страшно.

31/ I, 1923. Сфаят

 

«В тишине, когда ночи тоскливо звучат…»

В тишине, когда ночи тоскливо звучат, Мои мысли послушны и гибки, И я чувствую долгий, пронзающий взгляд, И я вижу лицо без улыбки. Неизбежностью блещет тоскующий взор, Веют сумраком звёздные дали, И слагается слов разноцветный узор И мелодии тихой печали. И несутся звенящие дни без конца, Жизнь сплетает красивую сказку, — И я вижу прозрачную бледность лица Сквозь холодную, чёрную маску.

31/ I, 1923. Сфаят

 

«Туманны дали, как вечерний сон…»

Туманны дали, как вечерний сон. Свивается в капризное журчанье Теней и звуков лёгкий перезвон Цветут мечты неясного желанья. При блеске звёзд струится тихо мгла. Во взорах звёзд ещё нежней молчанье. И сказка ночи в небе расцвела.

4/ I, 1923. Сфаят

 

«Есть в лунном вечере черта…»

Есть в лунном вечере черта, Когда кончается земное И расцветает чернота. Есть где-то грань в полдневном зное, Когда обычное гнетёт И рвутся мысли в роковое. То сон зовёт, то звук цветёт

5/ II, 1923. Сфаят

 

«Гремели и падали цепи событий…»

Гремели и падали цепи событий, А в небе бездонном уснула тревога. Сплетались блестящие звёздные нити. Душа уносилась далёко, далёко. Окрасились сумерки нежною лаской. И плакало сердце, забывшись глубоко Над детскою сказкой.

5/ II, 1923. Сфаят

 

Неизбежность («Ты придёшь, тебя я молча встречу…»)

Ты придёшь, тебя я молча встречу И задую тусклую свечу. И тебе одной, одной тебе отвечу, Для, чего безумное ищу. Прозвучат слова, и дни, и годы, Промелькнут, погаснут маяки. Ты придёшь, средь вихря непогоды У последней, роковой тоски. Всё, что было — фразы, стоны, цепи Упадут в крылатую мечту, И ещё упрямей и нелепей Жизнь ворвётся в пустоту.

11/ II, 1923. Сфаят

 

«После долгих лет скитаний…»

После долгих лет скитаний С искалеченной душой, Полны смутных ожиданий, Мы вернёмся в дом родной. Робко встанем у порога, Постучимся у дверей. Будет странная тревога, Солнце станет холодней. Нас уныло встретят стены, Тишина и пустота. Роковые перемены, Роковое «никогда». Жизнь пойдёт другой волною, В новый гимн сольются дни, И с измученной душою Мы останемся одни. Наше горе не узнают, Нас понять не захотят, Лишь клеймо на нас поставят И, как нищих, приютят.

12/ II, 1923. Сфаят

 

«На развалинах старого храма…»

На развалинах старого храма Подняла улыбку весны… Я люблю «Прекрасную Даму», Разлюбив свои мёртвые сны. Чёрный плащ и чёрные ночи, Безнадёжно-спокойный узор, И осенней улыбки короче, Я люблю тоскующий взор. Уже вспыхнуло новое пламя Недалёких, нежданных встреч… И люблю ещё скрытое знамя И в руках заострённый меч.

13/ II, 1923. Сфаят

 

«Пусть в жизни одна пустота…»

Пусть в жизни одна пустота, Пусть в жизни — сверканье и ложь… Пройдут однозвучно года, И вновь этих дней не вернёшь… В бездонности есть красота, В бесцельности счастье цветёт. Одна роковая мечта Гнетёт, и страшит, и зовёт В тревоге тяжёлого дня, В тоске беспощадных разлук — Там, где-то, ты встретишь меня, Далёкий, неведомый друг.

18/ II, 1923. Прощенное Воскресенье

 

«В небытье, в красоте, в пустоте…»

В небытье, в красоте, в пустоте Отцвели туманные дни. В сумрак снов на последней черте Уронили свой отблеск огни. В переливных изгибах речей На заре ещё морщится день. И в сверканье закатных лучей Всё сравняет бесшумная тень.

21/ II, 1923. Сфаят

 

«Падали сумерки. Туманились дали…»

Падали сумерки. Туманились дали. В углу дрожала чёрная тень. Раздавались шаги и слова звучали. Догорал нерасцветший день. Что-то кончилось и вновь начиналось. В воздухе мглистом веял дурман. Что-то в дрожащей мечте прижалось И унеслось в туман. Плакали сумерки. Тени дрожали. Я безнадёжно искала мечту. День крылатый с улыбкой печали, Звеня, уходил в пустоту.

28/ II, 1923. Сфаят

 

Ночь («Сплетались тени надо мной…»)

Сплетались тени надо мной, Осеребрённые луною. Опять всё тот же гость ночной Вошёл и встал передо мною. Мне стало страшно чёрных снов, Мне страшно жуткого молчанья, И понимала я без слов Его тоску, его страданья. Он уходил во тьму ночей И был мне слышен стон железный. То был проклятый звон цепей, То был охрипший голос бездны. Он говорил мне: «День далёк, И вечно будет ночь немая». И был ужасен злой намёк… И тени падали, играя. И долго различала я В мечте заоблачной лазури Бессильный шёпот небытья И звон цепей, и холод бури. Неудержимо темнота Стремилась к жизни неизвестной, И в вечность падала мечта, И был ужасен холод бездны.

2/ III, 1923. Сфаят

 

Ночные чары («Ночь сверкает сомненьями чар…»)

Ночь сверкает сомненьями чар, Закрывая в туманы и грёзы Шёпот дня и волненья души, И обычные мёртвые фразы. Плачет ветер в тоске, И сквозь дымку тумана. Жгучей молнией вспыхнуло небо, Будто огненный глаз Заглянул, усмехаясь, в окошко. Шевелятся ленивые тени И дрожат в чёрном небе зарницы. И сквозь чёрные ризы тумана Обнажённые ветки деревьев, Как усталые призраки ночи, Шевелятся в туманном окне. И на крыше стучит черепица, Будто лязгают мёртвые кости, Будто чёрные демоны бьются. А в туманном углу Кто-то чёрный во тьме притаился, И мне чудится взгляд его долгий И таинственный шорох. Надо мной шевелятся виденья И ночные мечты. Вкруг меня заколдованный круг. Я дошла до черты его мрачной, Но её перейти не могу. И сплетаются сонно дурманы, И дрожат роковые сомненья. Вдруг блеснул ослепительный свет В моём тёмном окне, И в холодных объятьях тумана, Как навстречу мечте моей лунной, В брызгах слёз и в обломках цепей Предо мной промелькнуло лицо, Только чьё — не пойму я! Помню только улыбку его И растерянный взгляд… Промелькнуло мгновенье, И оно пронеслось С той же тихой, несмелой улыбкой В роковые объятия ночи, Может быть, навсегда. И опять шевелились виденья, И опять трепетали зарницы… Ночь смеялась в окошко моё И грозила мне чёрная вечность. А в далёком углу Кто-то чёрный дрожал и смеялся, Безнадёжно далёкий и чуждый. Только где-то в душе Пробуждалась печальная радость И какая-то нежная грусть… И дрожали бесшумные тени, И неслись роковые дурманы, И туманные ветви деревьев Шевелились в окне. Было всё, как всегда, Только стали больнее сомненья И ещё безнадёжней желанья… Трепетали в окошке зарницы И бросали они, усмехаясь, Свой мучительный огненный взгляд В мою тёмную душу… И смеялись они Над холодными чарами ночи.

6/ III, 1923. Сфаят

 

«Издали пенье церковное слышится…»

Издали пенье церковное слышится. С небом земля говорит. В комнате сумрак холодный колышется, Вечер мочит. Радости солнца остались неведомы, Скрылись в туман и печаль. Вечно-покорные, тащимся следом мы В вечную даль. Давят какие-то мысли дурманные, Давит молчанье земли. Пенье священное, в святости странное, Слышно вдали.

15/ III, 1923. Сфаят

 

«Я верю в то, что будет ночь…»

Я верю в то, что будет ночь, Что всё уйдёт к мечте, к лазури, Что день, звеня, умчится прочь, И будет тьма, и снова бури. Я верю в то, что цели нет, Ни в чём, нигде, что жизнь — сомненья, Что всё, чем так прекрасен свет, — Один изгиб воображенья. Я безнадёжно верю в то, Что жизнь — уродливая шутка, И всё красивое — ничто Перед безверием рассудка.

15/ III, 1923. Сфаят

 

В церкви («У царских врат красная лампадка…»)

У царских врат красная лампадка. От неё тонкие лучи. Хор поёт нежно и так сладко. Чуть колышется пламя свечи. Вокруг всё тихо, всё веет тайной. Немного жутко, пусто, темно. О чём. — то шепчет ветер случайный. Чёрная ночь смотрит в окно. Всё тихо, тихо. Недвижны тени. Над алтарём сплетенье лучей. Недвижный в чёрном встал на колени И тихо смотрит на пламя свечей. В углу перед иконами святыми Клубится ладан в неподвижной мгле, Кто-то рядом шепчет святое имя, И хочется мира на тревожной земле. И чего-то страшно. В тоске безответной Луч лампады пробежал и погас. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, Помилуй нас!

16/ III, 1923. Сфаят

 

Херувимская («В клубах ладана туманного…»)

В клубах ладана туманного Ангел светел и могуч. С недоступного, желанного Уронил священный луч. Все земные попечения Потонули в тихой мгле… Херувимов песнопения Стали слышны на земле… И душа в лазурь уносится, В непонятную мечту… Всё земное к небу просится, За священную черту. И пред вечностью задумчивой, И пред ликом Божества Льётся стон души измученной В непонятные слова. Всё в едином стоне ожило, Всколыхнулось в песне слёз, Всё, что было, что тревожило, В беззакатность унеслось. И печаль неотвратимая Перед вечностью молчит… Тишина неуловимая В клубах ладана сквозит.

26/ III, 1923. Сфаят

 

Песенка («Это было, быть может, во сне…»)

Это было, быть может, во сне, Или в сумраке скучных и медленных дней. Только ранней зарёю почудилось мне Зацветанье вечерних огней. И почудилось мне, будто небо цветёт, И далёко, где вьётся гряда облаков, Недопетую песенку кто-то поёт, Позабытую песню без слов. Звуки гасли вдали… Опустилась недвижная мгла. Всё, что мило и дорого в скуке земли, В непонятные сны облекла. Сны цвели и прошли в небытье красоты — Отцветанья далёкого вестники. И остались одни только звуки-мечты Недопетой, непонятой песенки.

27/ III, 1923. Сфаят

 

Лунный свет («Я вглядываюсь в ночь, в её беззвучный гений…»)

Я вглядываюсь в ночь, в её беззвучный гений… В прозрачной тишине струится тишина. Недвижно падают задумчивые тени И в синей дымке высь и глубина. В каких-то ясных очертаньях сна Плывут узоры звуков и видений, И очертанья каменных ступеней Покрыла синей дымкою луна. Какой-то силуэт неясный и склонённый Лежит на белом выступе стены… Какая-то мечта блуждает в дымке сонной… Всё победил неверный свет луны. И сквозь хрусталь его тоски бездонной Струится сказка лунной глубины.

30/ III, 1923. Сфаят

 

Тост («Я пью из чаши бытия…»)

Я пью из чаши бытия Холодный яд самозабвенья. Сверкает ночь, и мысль моя Несётся в жуткое сомненье. Меня смущает чёрный сон, Я вижу тягостные муки. Из вихря песен и времён Летят неистовые звуки. А нити дальних вечных звёзд Как бы уходят в бесконечность… И будет мой последний тост За Ночь, за Красоту, за Вечность!

12/ IV, 1923. Сфаят

 

«Ещё не раз в тревоге зыбкой…»

Ещё не раз в тревоге зыбкой Ты вспомнишь пылкие мечты, Не оскорбляй ты их улыбкой, Страшись преступной высоты. Ещё под звон тоски обидной, Под вещий грохот дальних бурь И ты взлетишь душой пустынной В нерукотворную лазурь. И в жизни дерзко-прихотливой, Сомненья потопив в вине, Ещё не раз порой тоскливой Ты будешь думать обо мне.

15/ IV, 1923. Сфаят

 

Блоку («Когда в вещании зарниц…»)

Когда в вещании зарниц Предвижу я тоску и муки — В знакомом шелесте страниц Ловлю я трепетные звуки. В них я ищу тоски моей Беззвучный взгляд и холод зыбкий И в чёрном бархате ночей Любимый образ без улыбки. И в вечный сон, и в мощный стон Слились печаль и боль сомненья, И от страниц, где думал он, — Ищу спасенья.

21/ IV, 1923. Сфаят

 

«Мы — сухая, как осень, трава…»

Мы — сухая, как осень, трава На печальном заросшем болоте, Повторяются дни и слова, И теряются в мелкой невзгоде. Безглагольность, покорность, судьба, Монотонные, вечные звуки… Здесь давно прекратилась борьба, Опустились усталые руки. И чем больше устала душа И больнее сковала невзгода — Тем отраднее стон камыша И сильней завлекает болото…

10/ V, 1923. Сфаят

 

«Как много брошено камней…»

Как много брошено камней На путь, усеянный цветами, Как много затерялось дней, Залитых яркими лучами. Как страшно не смотреть назад, Взглянуть на призрачные звенья: Там только слов унылый ряд, Одни бездушные виденья. Всё стало горько, как полынь… Чего-то жду, иду куда-то, И пробираюсь средь маслин, Залитых заревом заката. Как смутен стон души моей! Как странно-тихо над полями! Как много брошено камней На путь, усеянный цветами!..

11/ V, 1923. Сфаят

 

«Лежу в траве, под развесистой фигой…»

Лежу в траве, под развесистой фигой В полдень весенних грёз. Ветер треплет страницы раскрытой книги, Играет прядью волос. Склон холма желтеет цветами, Гляжу в беззакатную высь… Нет ничего и там, за облаками, Дни, как сны, пронеслись… Нет оправданья жизненным ступеням, Всё бесследно пройдёт, Под палящим солнцем стелятся тени — Слёз моих никто не поймёт. Этих слёз не счесть и не измерить, Моё безверье темно! Всё равно, я буду ещё молча верить В то, чему быть суждено.

11/ V, 1923. Сфаят

 

Минута («Я не знаю, что мне надо…»)

Я не знаю, что мне надо, Что мрачит мой яркий день, Безнадёжная утрата, Иль тоскующая лень? Что разбило, что сломило Крылья резвые весны? Где в душе моей светила Безымянной глубины? Где звенящие напевы И восторги бытия? Всё, как в сказке. Где вы, где вы, Тусклой юности друзья?

11/ V, 1923. Сфаят

 

Недосказанное («Были в сиянии тонкие свечи…»)

Были в сиянии тонкие свечи, И красные лампады, и тёмные лики… Были туманны мимолётные встречи И на белом платье вечерние блики. Скрывалась сила в крови заката, Бились в душе весенние звоны… А ночью — острые лучи лампады, И тревожный шёпот у тёмной иконы.

25/ V, 1923. Сфаят

 

«Песня грусти озабоченной…»

Песня грусти озабоченной Льётся медленно и странно, Как весенний перезвон, Как сонета стих утонченный, Как неясный и туманный Синий сон Много в сердце похоронено, Что-то вспомнилось сквозь слёзы… Звуки с грустью сплетены… Много образов уронено Там, среди крестов мимозы, В сон весны. Трепетала песня новая, И опять мечтой лукавой Сумрак в душу проникал… Так смеялась даль лиловая В час, когда закат кровавый Догорал…

8/ VI, 1923. Сфаят

 

«Шишковцам»(«Рано быть молодым стариком…»)

Рано быть молодым стариком И безвольно скорбеть о былом! Где-то там, за упрямой чертой, Кроме стен и печалей Сфаята, Жизнь идёт переменной волной, И тревогой, и счастьем объята. Жизнь идёт и идёт, не спросясь, Не жалея бездушных развалин, И Сфаят зарывается в грязь, Новым днём ослеплён и подавлен. Всё гнилое уносится прочь С беспредельно-ведущих ступеней, И спускается вечная ночь На безвольно-недвижные тени… Безнадёжно скорбеть о былом.! Рано быть молодым стариком!

29/ V, 1923. Сфаят

 

Исповедь(«Высоко в небе — тучи летят…»)

Высоко в небе — тучи летят, Внизу, в долине — туман ползёт. Иду туда, к миганью лампад, Без тайной веры иду вперёд. Иду печально, с пустой душой. Вернусь, быть может, ещё бедней. Сжимаю руки в тоске немой Перед сияньем тонких свечей. Темны иконы, мертвы слова. Цветы упали на тёмный лик… Чего-то жду я, душой мертва, Солнца ищу в последний миг. В окошко упала улыбка дня… Больно бьёт в душу колокольный звон… И жемчуг дней уходит, звеня, И так случайны мысли у тёмных икон… Шепчутся, шепчутся у креста цветы… «Господи, помилуй», — хор поёт. Ужасна тяжесть душевной пустоты, Последняя улыбка здесь упадёт. За всё, за всё, за первый разлад, За муки безверья, за беспросветную тьму — Я не дам ответа у зажжённых лампад, Я уйду, не веря ничему… А ночью, я знаю — пустая тишина, И мысль о счастье, и дрожание теней, И странные блики на полу у окна, Как уродливый отблеск души моей. И всё будет плохо и жутко-мертво, И я прижмусь к холодной стене. И не будет в жизни ничего, И не будет света у меня на дне. Солнце мне бросит луч издалека, И острая мысль вернётся назад, А ночь будет вечной, как вечна тоска, И неверной, как сиянье лампад.

11/ VI, 1923. Сфаят

 

Страницы из дневнка

 

I. «Как тяжело желать и знать…»

Как тяжело желать и знать, Что в жизни всё неисполнимо. Что всё, как сон, умчится мимо, И всё начнёт надоедать. Что жизнь черней вечерней тучи, Опустится, как страшный сон, И миг желанья, миг летучий Давно на гибель обречён.

 

II. «Ещё не раз с вечерними огнями…»

Ещё не раз с вечерними огнями Чья-то тень мелькнёт за окном… Ещё не раз, закрыв лицо руками, Я буду плакать, не зная — о чём… И когда всё устанет в скучном Сфаяте, Я выйду навстречу весне, И солнечный луч на синем платье Мне напомнит о близком дне.

 

III. «Сегодня день шёл медленно и вяло…»

Сегодня день шёл медленно и вяло, Всё было, как всегда… И лишь одна мечта меня смущала, Одна, одна мечта… И что бы я ни делала в печали, За что бы ни бралась, Одни, одни слова назойливо звучали И нить оборвалась… И я сжимала руки боязливо, Блуждая в тишине, И не могла понять, зачем в тоске ленивой Сверкнуло солнце мне?..

 

IV. «Под маской кроется улыбка…»

Под маской кроется улыбка, А под улыбкой спит печаль… Дарит огонь сквозь холод зыбкий Мечта, упрямая, как сталь… Всегда бессильные обманы И слов украшенная нить… Как страшно знать, что сон дурманный Ничто не может изменить!..

 

V. «Никто не прочитает мой дневник…»

Никто не прочитает мой дневник, Никто не разберёт задумчивые строки… И не поймёт никто далёкий миг Печали, счастья и тревоги… Мой друг безмолвный — синяя тетрадь — Хранит следы тоски и жалоб тайных, И, может быть, когда я стану умирать, Саму себя в строках случайных Мне будет страшно узнавать…

 

VI. «Какая-то загадочная тайна…»

Какая-то загадочная тайна Дрожит в окне… Моя мечта безвольна и случайна, Как шорох в тишине… Я молча жду задумчивых мгновений, Когда душа цветёт. Но нет, но нет в душе моей стремлений, И всё — идёт…

 

VII. «Я растеряла жемчуг дней…»

Я растеряла жемчуг дней, Меня сковала непогода. Огонь горит в душе моей, Но нет, но нет ему исхода. Здесь для меня забавы нет, Я рвусь в заоблачные дали… А на руке моей — браслет, Как символ рабства и печали…

 

VIII. «Здесь, на страницах заветной тетради…»

Здесь, на страницах заветной тетради Горькие тайны лежат… Много ненужного было в Сфаяте, Много вернётся назад. Пусть будет снова темно и печально, Пусть будет всё, как всегда… Только лишь минуты случайной Я не прощу никогда!

12/ VI, 1923. Сфаят

 

«Скрываю мученья раскола я…»

Скрываю мученья раскола я, И мысли идут невпопад… Всё чудятся речи весёлые, И синий блуждающий взгляд… И моря прибой умолкающий, И мерно спадающий зной… Прости меня, день догорающий, Что я не простилась с тобой… Забвенное стало забвеннее. Что пело — прошло, отцвело… Я знала, что солнце весеннее Одно только будет светло.

20/ VI, 1923. Сфаят

 

«Сквозь темноту, как призрак тайный…»

Сквозь темноту, как призрак тайный, Белеет на стене окно… В тоске нелепой и случайной Мне что-то было суждено… Полна зловещею тревогой Была, казалось, темнота. Моя короткая дорога Была бесславна и пуста… И медленно сжимала руки В тоске утраченного дня, И всё ждала, чтоб первой мукой Благословила жизнь меня…

20/ VI, 1923. Сфаят

 

«Я небрежно сплетала волосы…»

Я небрежно сплетала волосы В дальнем, тёмном углу. Ложились светлые полосы От лампы на тёмном полу. Бросались дрожащими пятнами В окошко струи луны. Звучали слова непонятные Там — у тёмной стены. Всё было словно размечено: Предметы, очертанья теней… Одна я прошла незамеченной В дурмане весенних дней. И снова мне стало радостно, Я встала у тёмной стены. Весенние, первые, ясные Меня опьяняли сны.

21/ VI, 1923. Сфаят

 

«Я тайный час ждала давно…»

Я тайный час ждала давно, Внимала шорохам Сфаята. В моё туманное окно Дышала чёрная прохлада. Мелькали тени по шоссе, Беззвучно, медленно, спокойно. Мои мечты и страхи все Так были смутны, так нестройны. Мне было весело одной, Я всё ждала и всё мечтала… Случайный шорох за стеной — И сердце медленно стучало. Быть может — оборвалась нить? Быть может — день настал далёкий? Я только не могла простить Глухой, мучительной тревоги.

21/ VI, 1923. Сфаят

 

«Какая-то бессмысленная тайна…»

Какая-то бессмысленная тайна Шуршала в тихом шелесте страниц… И робкая слеза задумчивости странной Скатилась медленно с опущенных ресниц… И дни идут надменно, величаво, Последний день настал, последний час. Я вся горю в огне его отравы, И мысль моя над солнцем пронеслась. Но поздний миг холодного желанья Не окрылит моих последних бурь. И я одна приму обет молчанья И брошу вызов в синюю лазурь.

22/ VI, 1923. Сфаят

 

«Как пустынно в сердце у меня…»

Как пустынно в сердце у меня. Тишина немая без конца… Лишь сверчков пустая трескотня, Точно смех далёкий бубенца. Ночь играет, плача и смеясь, Мысли тонут в звонкой трескотне. Так давно ждала я этот час, Чтобы думать о последнем дне. Слышу — мышь скребётся в тишине, Да жужжит назойливо комар… Как боюсь я в тёмном полусне Потерять оковы синих чар… Страшно мне от шорохов теней! Душно мне под тонкой простынёй! Для чего так много, много дней Залила я горькою тоской? Всё равно — темно и скучно мне! Страшный круг не мне переступить! Ах, зачем в кровавом небытье Я старалась убедить?

9/ VII, 1923. Сфаят

 

«Не хочу я ни жалоб, ни слёз…»

Не хочу я ни жалоб, ни слёз, Всё — как было — так просто и ясно. Только миг быстрокрылый принёс Мне так много тревоги напрасной. Только яркий, полуденный час, Только вечер, на утро похожий, Ещё вспомню, быть может, не раз. Будет больно и грустно. Так что же? Пусть красиво пройдёт небытьё В дымке грустно-пустой и летучей! Пусть весеннее солнце моё Догорит не за тёмною тучей!

10/ VII, 1923. Сфаят

 

«В комнате ленивый полумрак…»

В комнате ленивый полумрак, Всё устало в беспощадном зное. На окне большой французский флаг Натянулся, будто парус в море. На столе учебник предо мной, Шелестят знакомые страницы. Сотней голосов щебечут птицы И гнетёт неумолимый зной. Я склонилась тихо на окно, И ловлю смолкающие звуки. Солнце светит жалящим лучом На мои опущенные руки. И веленью тайному послушна, От страниц забытых далека, Я твержу, что всё взяла тоска, Что мне больше ничего не нужно.

10/ VII, 1923. Сфаят

 

«Всё больней тоска в роковых мечтах…»

Всё больней тоска в роковых мечтах, Всё сильнее биение крови — Когда вижу насмешку в длинных глазах И загадочный римский профиль. Золотистых волос её нежная прядь Упала на смуглые плечи. О, как не понять мне, как не узнать Её злые, весёлые речи! На.смешка застыла на тонких губах, В браслетах смуглые руки. Для чего — не знаю — велит судьба Называть её злой разлукой. Её смех серебристый пронзает стрелой, Её сердце залито ядом… Как смеётся она над моей тоской, Над моим беспощадным взглядом!..

12/ VII, 1923. Сфаят

 

«Дышит зноем день томительный…»

Дышит зноем день томительный, Поле солнцем сожжено. В сердце тише и мучительней, В мыслях — пусто и темно. Вьётся пыль с площадки теннисной. Утомлённый меркнет взгляд, Зной томит, движенья медленны, Сосны пыльные шумят. И тогда уже я видела Очертанья жгучих бурь, Уж тогда я ненавидела Тёмно-синюю лазурь. Для чего так много сказано? Для чего печаль в глазах? Так уныло, так нерадостно Раздаются голоса. Скован ум тоскою цепкою, Жалят острые лучи. И сильнее в сетку крепкую Бьются звонкие мячи.

21/ VII, 1923. Сфаят

 

«Как эта ночь была светла..»

Как эта ночь была светла! Я в гамаке лежала. Смотрела, как луна плыла, Как туча убегала. Ловила звонкие шаги, Движенья быстрой тени. Я узнавала стон тоски, Тоски моей последней. Звучали где-то голоса — Я их не узнавала… От светлых окон полоса Так медленно дрожала. Луна — как жёлтое стекло… Дрожащий свет из двери… Я поняла, что всё прошло, И не хотела верить…

21/ VII, 1923. Сфаят

 

«Безнадёжна озёрная гладь…»

Безнадёжна озёрная гладь Далеко, под неверной луною. Так спокойно, так грустно мечтать В гамаке, под листвой кружевною. Над прозрачной водою огни Сквозь недвижный туман загорелись. Однозвучные, скучные дни Потянулись без смысла, без цели. А в полях ни темно, ни светло, Так тоскливо за тёмною далью. Что мне счастьем казалось — прошло, Да и было ли счастье — не знаю.

25/ VII, 1923

 

На бульваре(первое впечатление от Туниса)

Над бульваром, над стройными зданьями Ночь раскинула звёздный шатёр. У стола, под стенами зеркальными Оживлённый звучит разговор. Шляпы, кружева, локоны чёрные, Очертанья подмазанных лиц, Будто цепи сдавили упорные, Злые чары ночных небылиц. Шумно-весело в сне электрическом, Яркий свет ослепляет глаза… Всё сильнее в тоске истерической Стройных скрипок звучат голоса. Мимо публика ходит нарядная, Наполняет расчищенный сквер, Всё мелькают костюмы парадные И изысканность тонких манер. Только будто всё больно обижено, Будто веет невидимый рок… Высоко, среди веток подстриженных Тёмно-синего неба клочок.

29/ VII, 1923

 

«Несётся звон далёкого костёла…»

Несётся звон далёкого костёла, Густая мгла окутала поля, А я всё вспоминаю день весёлый, О чём, — то светлом вспоминаю я. И ночь красивой, синей сказкой веет, Давно погасли тусклые огни… Мне всё равно: ничто уж не изменит, Ничто уж не заполнит эти дни.

29/ VII, 1923

 

«Несётся звон далёкого костёла…»

Я жить хочу, глядеть в глаза тревоге, Изведать яд мучительной тоски, Смотреть, как силуэт мелькает по дороге, Ловить смолкающие, гулкие шаги. Смотреть, как медленно сверкая, гаснет небо, Смотреть на кружево бесчувственных теней, И всё твердить, что сон мой даже не был, Что нет мечты моей, что нет души моей. Я жить хочу в дурмане ночи душной, Чтоб теплились в душе последние огни. И страшно мне, что слепо-равнодушны, Ползут пустые, гаснущие дни.

9/ VIII, 1923.

 

«Бесцельный день прошёл, и снова…»

Бесцельный день прошёл, и снова Лежу одна на гамаке, И жизни странные оковы Несу одна в немой тоске. И странно мне, что ночь чернеет, Что ярко блещут маяки… Всё слышу слабый стук у двери И торопливые шаги… Давно не верю и не жду я, Все дни равны, как связка бус. И только на тоску глухую Ещё, быть может, отзовусь.

12/ VIII, 1923

 

«Я люблю смотреть на тени…»

Я люблю смотреть на тени, На узорчатые тени. Так сверкает день весенний, Так погаснул день последний. Я люблю ловить дурманы Средь уснувшего Сфаята, И нетронутые раны Заливать холодным ядом. Я люблю смотреть на море, На огни у вод залива, Знаю я: в морском просторе Всё исчезнет боязливо. Жду, не требую ответа, Но прощать я не умею. Всё коплю, коплю приметы И тоской хмельной хмелею.

12/ VIII, 1923

 

«Нас было четверо. Спокойно…»

Нас было четверо. Спокойно Мы шли, окутанные мглой. И забавлялись мы нестройной, Пустой, весёлой болтовнёй. Но страшно пробивалась дума Сквозь звонко-колкие слова. И ночь молчала так угрюмо, В огне пылала голова. Нам всё казалось так ненужно, И мы средь шумной суеты, Глухому жребию послушны, От жизни прятались в мечты. Один из нас спросил лениво (Он был старик в семнадцать лет): «Что дальше в этой жизни лживой?» — «Смерть и ничто!» — звучал ответ. Мы были странно-равнодушны, Глухие тайны затая, Пытаясь этой ночью душной Решить загадку бытия.

13/ VIII, 1923

 

«Я вижу весь мой жребий чёрный…»

Я вижу весь мой жребий чёрный — Тоске бесслёзной обречённый. Я вижу всё, что мне дано, Что мне судьбою суждено. Всегда одной, всегда ленивой, Мечтать о том, неисполнимом… Смотреть на неба тёмный свод И знать, что синий сон пройдёт… Не раз упасть на камень твёрдый. Просить ответные аккорды… Искать в запаянном кольце Несуществующую цель… Томиться, ждать, ловить мгновенья, И быть всегда, везде последней…

13/ VIII, 1923

 

«Я помню — мы шли тогда по дороге…»

Я помню — мы шли тогда по дороге, И тёплый ветер нам слал привет. Мы говорили о вере, о Боге. И поняла я, что веры нет. Мы говорили, что жизнь бесконечна, Но жизнь не наша, а жизнь земли. И было страшно пред бездной вечной, И все желанья меркли вдали. И мне хотелось сломить упорство, Сломить иллюзии тяжких оков, Разбить надежды печалью чёрствой, Но не было власти, и силы, и слов… Она шла рядом с улыбкой ясной, В её лице я искала ответ. Но поняла: яд тоски напрасной На нём никогда не оставит след. И я пьянела какой-то мукой, Склонившись тихо к её плечу, И чуть слышно сказала, сжимая руки: «Довольно! Больше не хочу!»

25/ VIII, 1923

 

Жалоба («Все дороги исхожены…»)

Все дороги исхожены, Все рассказы прослушаны, На кого-то похожие, Мои сказки разрушены… Всё такое обычное, Всё такое понятное, Эти крыши кирпичные, Эти стены дощатые. Эти вечные жалобы Утомлённого разума… Ничего не желала бы, Не искала напрасно бы… Только сердце старается, Сказка рано кончается… Ах, ничто не изменится, Ничего не меняется!

27/ VIII, 1923

 

«Я закрыла тихо ставни…»

Я закрыла тихо ставни И огонь зажгла. Чуть скрывая страх недавний, Тихо села у стола. Вечер был, как сон неясный — Разве в первый раз? И печалью безучастной Трепетал вечерний час. Где-то пели и молились, Только — всё равно. Тихо звуки доносились Мне в раскрытое окно. Бьенье сердца стало чаще, Билась кровь сильней! Только вспомню — снова плачу, Тяжело и горько мне. Для чего так зло и больно Оборвалась нить? Разве этот стон невольный Можно смехом заглушить?

27/ VIII, 1923

 

Успенье («Есть мечта, но я её не знаю…»)

Есть мечта, но я её не знаю… Я молчу, своё окно открыв… На дворе весёлый день играет, Слышно пенье и слова молитв. Я ловлю ласкающие миги, Тихий шум замедленных шагов… От страниц давно знакомой книги Веет грустной нежностью стихов. Я сама не знаю, что мне надо, — Отчего такая пустота? Редкий праздник серого Сфаята Походил на будни, как всегда. А кругом чего-то не хватало, Будто жизнь тонула в пустоте… Как в насмешку, «праздником» назвали Этот скучный и обычный день.

28/ VIII, 1923

 

Сны («Бледные звёзды сверкали…»)

Бледные звёзды сверкали… Я дрожала в лёгкой дремоте, Лениво мысли молчали. И было молчанье в природе, И было молчанье в печали. Я подняла ресницы, Приподнялась на подушке. В глазах мелькали страницы, Сама я стала игрушкой, И вокруг — одни небылицы. Голова была, как пустая, Становилось чего-то жалко… Пронеслась крикливая стая… Надо мною шептала гадалка, Как жемчуг слова роняя. Горела звезда Востока На тёмно-синем просторе. Веял душный сирокко, И, пенясь, шумело море, Там, далеко…

2/ IX, 1923

 

Триолеты

У скал синеокого моря Холодные волны плескали, И ветер на диком просторе У скал синеокого моря Рыдал в необъятной печали, И острые камни молчали У скал синеокого моря. Сверкали солёные слёзы И слышались стоны глухие, На каменной глыбе утёса Сверкали солёные слёзы. И слышались песни морские, И бились о камни немые, Сверкая, солёные слёзы. Ласкали песчаные косы Игриво-шумящие волны, И гребни, как белые розы, Ласкали песчаные косы, Нелепым томленьем полны, И тёмные, шумные волны Ласкали песчаные косы. У скал синеокого моря Сверкали солёные слёзы И волны в таинственном горе У скал синеокого моря Ласкали песчаные косы… И гордо молчали утёсы У скал синеокого моря.

2/ IX, 1923

 

«Мне осталось одно ожиданье…»

Мне осталось одно ожиданье — Эта жгучая радость земли — Всё смотреть, как сверкают в тумане Убегающие корабли. И тоскливо, порой предвечерней, Не оглядываясь назад, В даль глядеть, где узоры чертят В море тонущие паруса. Как на острове нелюдимом, Жить мечтой о заветной дали, Где, как ветер, проносятся мимо Еле видимые корабли.

3/ IX, 1923

 

«Я не верю в то, что после смерти…»

Я не верю в то, что после смерти Будет жизнь, и радость, и покой, Что и там года придётся мерить Счастьем или дряхлою тоской. Снова жить, и жить совсем без цели, Знать, что вечным будет тихий день, Что на это пресное веселье Не опустится ночная тень. Знать, что больше ничего не будет, Что корабль — на тихом берегу!.. Нет, я верю в то, что не осудит Смерть на эту страшную тоску.

5/ IX, 1923

 

«Дай мне песен родины далёкой…»

Дай мне песен родины далёкой, Неизвестной и несчастливой, Чтобы не было так одиноко, Так тоскливо и сиротливо. Знаю что-то, похожее на жалость, На неназванное желанье… У меня от родины осталось Только детское воспоминанье. Страшно мне, что порвалась навеки То, что нас соединяло прежде, Что душа теперь уже калека И не верит никакой надежде. Дай мне песен родины далёкой, Повесть жизни странной и чудной, Чтобы не было так одиноко, Так тоскливо и бесприютно.

10/ IX, 1923

 

Дома(«На дырявом дощатом столике…»)

На дырявом дощатом столике Тетрадь небрежно лежит Там трапеций и треугольников Непонятные чертежи. Флаг цветной на окне колышется, Свет и день за окном… На стене, давно облупившейся, Календарь, прибитый гвоздём. На всём вялый след бездействия… Полка с книгами разных сортов — Обязательно путешествия И маленький том стихов. Здесь ничто не покажется новостью, Надоело уж всё самой, И тетрадь с неоконченной повестью, И разбросанное письмо. И вся эта жизнь однозвучная, Как горький упрёк судьбе, И сама я такая скучная, Опостылевшая себе.

11/ IX, 1923

 

Смерть Гумилева(«Ужасный, страшный плен души…»)

Ужасный, страшный плен души, Предсмертный, слабый крик… Что в этот миг он пережил, Что понял в этот миг? Немой вопрос. Удар свинца. Налитый кровью взор… Судьбы, лукавой без конца, Бесправный приговор. Ему казался тесен мир, Он сам себя не знал, Он шёл на пир, на шумный пир, И всё не попадал. Полмира — песнь его стихов, Пол жизни — ширь и даль, Какой тоски, каких оков Не сбросил он печаль! Унижен, загнан и забыт, Влача животный страх, Среди насмешек и обид Погиб в родных снегах… Какой загадкой мир предстал Пред ним в последний час? Последний стон, ружейный залп, И нить, что долго он вязал, Навек перервалась…

20/ IX, 1923

 

«Я попала в какой-то таинственный круг…»

Я попала в какой-то таинственный круг, Из которого выхода нет. Всё в сознанье моём перепуталось вдруг И смешалось в бессмысленный бред. Всё, что было когда-то, бесследно ушло, И одна я в зловещем кругу. Мне осталось лишь несколько стареньких слов, А придумать других не могу. Об одном лишь могу говорить и мечтать, Даже мысли за круг не идут. И сломать не могу роковую печать, Перейти не могу за черту. Всё о том же, о вечном томлюсь по ночам, Под унылую песню сверчка. И похожие дни монотонно звучат, И в кругу меня водит тоска.

21/ IX, 1923

 

«Было солнце и ласки лета…»

Было солнце и ласки лета, То смущены, а то дерзки, Начертили на сердце приметы Непонятные арабески. Их поддразнивал лёгкий ветер, Море красило в голубое, Как лучи, они в сердце светят Неизведанной, сладкой болью. Всё окрасилось цветом моря, Всё ласкал бесшумный сирокко, — И остались знаки, как горе, Слишком ярки, слишком глубоки. И теперь предосенний ветер, Монотонный, сухой и резкий, Не сотрёт ни за что на свете Непонятные арабески.

21/ IX, 1923

 

Изгнание(«Я помню — это было в год ужасный…»)

Я помню — это было в год ужасный, В годину безотчётных бед, Все были глухи, немы, безучастны И слепо верили судьбе. Вокруг нас море билось и шумело, Возврата не было назад. И надо мной, ребячески-несмелой, Сплеталась первая гроза. В каюте нашей, маленькой и тесной, На верхней койке, у стены, Я в первый раз увидела чудесно Меня чарующие сны. А подо мной, внизу, менялись люди, Их разговор ловила я: Никто тогда не знал, что с нами будет, И где сойдём мы с корабля. Любила я смотреть без слов, без цели В иллюминатор предо мной, Как море пенилось и зеленело И отливало бирюзой. И страх хватал, когда скрывался в море Иллюминатор. И казалось мне, Что прямо я смотрю на дно морское И вижу солнце в глубине. На палубу я редко выходила, Мне было весело одной. А море без границ казалось мне унылой И утомительной тоской. А время шло, и странно отражалась На всех немая пустота — И море по ночам зловеще грохотало И с плачем билось о борта. На палубу я вышла в тихий вечер У тёмных скал Наварина. Слегка ещё взметался свежий ветер И билась ласково волна. За бухтой спали выси гор ленивых, Повисли скалы над водой, И катера бесшумно и красиво Боролись медленно с волной. Французский флаг вился на тонкой мачте, И любовалась я тогда, Какой была красивой и прозрачной Почти зелёная вода. Когда же шторм над морем проносился, И в бухте стало холодней, И миноносец странно наклонился И вдруг сорвался с якорей. Когда всю ночь прожектор беспокойный Скользил над тёмною водой — Я в первый раз сказала: «Я довольна, Я начинаю жизнь мечтой!» И снова шёл в пустом открытом море Едва заметный пароход, Вокруг вздымались волны, словно горы, И переливались через борт. И показалась, наконец, в тумане Полоска узкая земли. Горел восток, и солнце в вихре пьяном Всходило медленно вдали. Какая-то мечта торжествовала В крови высоких облаков. Уж показался узкий вход канала И очертанья берегов. И волнорезы позади остались. От моря поднимался пар. И мимо шли, усталый взор лаская, Дома и пальмовый бульвар. Мне всё в тот день каким-то сном казалось (Я много знала ярких снов), Но жёлтый флаг на мачте развевался У африканских берегов. И потянулись снова дни и ночи В тоске, бездействии и сне, И вечер опускался, будто коршун, К бесшумно плещущей волне. Казалось, этот сон бесследно пронесётся — Вокруг молчала тишина. Вдали, из серой стали броненосца Всходила медная луна. И маяки — зелёный, красный, синий Бросали длинный луч воде — Переливаясь ярко и красиво, Как звёзды с ёлочных ветвей. Уже манила страстно, безотчётно К себе далёкая земля, И скучно проходили дни без счёта В пустынных трюмах корабля. Но тихого и бешеного моря Уж я любила грустный шум, — Он навевал в часы глухого горя Напевы безотчётных дум. И блеск волны, и свежая прохлада Во мне всегда тоской звучат… Я поняла, что ничего не надо, Что стон волны — моя душа..

23/ IX, 1923

 

«Подняла ленивые глаза…»

Подняла ленивые глаза, Посмотрела пристально и вяло, Провела рукой по волосам И в ответ ни слова не сказала. И молчанье было без конца, Хоть в душе давно слова звучали, И улыбка бледного лица Не сказала о моей печали. Это было в тот последний час, О котором долго буду помнить, И возникнет в памяти не раз Тёмный силуэт каменоломни. Мир казался грозен и жесток От бесславной и бескрылой муки. Я старалась спрятать под платок Странно-холодеющие руки.

28/ IX, 1923

 

«В ночь, когда кишат дороги жабами…»

В ночь, когда кишат дороги жабами И на камни выползают гады, — В эти ночи раздавались жалобы, Слышалось бессильное: «Не надо!» И пока в дупле хохочут филины И смеются робкие шакалы, — Жизни медленной и обессиленной Песня недопетая звучала. И когда поля трещат цикадами И бесшумен взлёт летучей мыши, — Я опять промолвила: «Не надо мне, Всё равно не вижу и не слышу».

28/ IX, 1923

 

«Мне третью ночь одно и то же снится…»

Мне третью ночь одно и то же снится: Какой-то сад в безлюдной тишине, Где два крыла огромной чёрной птицы Сметают пыль с безжизненных камней. И что-то страшное, гнетущее, больное, Как смутный бред измученной души, И чьё-то имя, холодно-чужое, И странно-близкое во всём звучит И первой муки медленная сила, И радостная боль немой тоски, Как будто смерти нежной и красивой Прикосновенье женственной руки.

30/ IX, 1923

 

«Я скажу тебе совсем немного…»

Я скажу тебе совсем немного Запылённых и обычных фраз… От туманной, вьющейся дороги Не могу поднять усталых: глаз. А вокруг — неясная тревога, Будто бьёт последний, жуткий час. Я хочу. Боюсь назвать желанье. Я хочу. Пусть всё — самообман. Жизнь моя мне будет ожиданьем И тоской едва заметных ран. И тебе я в сказке без названья Расскажу, как холоден туман. Если ты напевы грустной песни Очерствелою душой поймёшь — Ты поймёшь, что эта грусть прелестней, Чем тебя пленяющая ложь. И о том, что только мысль чудесна, Ты тогда узнаешь и поймёшь. Я тебе скажу совсем немного, Что пустая радость не для нас, Что обманет долгожданный час, Что и жизнь окончится до срока, Что теперь на белую дорогу Поднимать не надо грустных глаз.

4/ X, 1923

 

Над морем («Чуть слышный горький запах моря…»)

Чуть слышный горький запах моря, Солёный ветер щёки жжёт, На дымно-голубом просторе Дымится серый пароход. Тяжёлый, шумный гул прибоя, Блужданье чаек над волной, И небо ярко-голубое Над дымчатою бирюзой. Какой-то сон несётся мимо И возвращается назад, И красотой неуяснимой Слепит горящие глаза.

6/ X, 1923

 

«Новый месяц тонкою подковою…»

Новый месяц тонкою подковою Встал над синей дымкой гор, Там, где небо розово-лиловое Вышивало красками узор. А над морем небо блещет золотом, Сказкой новою манит, И вчера вошедшего дредноута Блещут яркие огни. И над чёрной, спящею долиною Временами искрится костёр, И темны во мраке, еле видные, Очертанья дальних гор. Этот вечер, тихий и единственный, Как последняя весна, — Помоги ж моей тоске таинственной. Примиряющая тишина!

11/ X, 1923

 

«Я не умею жить. Года идут…»

Я не умею жить. Года идут, И страшно мне душевное молчанье. Крылатая мечта пустых минут Мне кажется несбыточным желаньем. Мне делать нечего. Ленивый час Проходит, как тоскующая вечность. И ощутила я не в первый раз Во всём бессмысленность и бесконечность. Хочу себе представить жизнь мою — И вижу в даль бегущие мгновенья, Глухих желаний робкую струю, Бездействие, тоску и отвращенье. Дни, как лазурь, бездонны и пусты, И жизнь умрёт в бессмысленном страданье, Как умерли осенние цветы, Как умирают чувства и желанья. А вечер так же будет свят и тих, И ночь такой же будет многозвучной… Мне кажется, что некуда идти, И я сама не знаю, что мне нужно.

11/ X, 1923

 

***

 

I. «Я свою жизнь разлюбила…»

Я свою жизнь разлюбила, Мечта не придёт назад… С какой я тревогой ловила Ваш тёмно-синий взгляд! Не знаю: любила ли крепко Или ненавидела вас — Только злоба в обиде цепкой, Кажется, навсегда пронеслась. Моя мысль уже неслась к Парижу, А кругом такая тоска, И я никогда не увижу Синего воротника.

 

II. «Нет у меня ничего…»

Нет у меня ничего, Ни песен, ни доброго слова. Я разлюбила его, Но снова любить готова. Страшно и жутко мне, Опять брожу, как в дурмане, И стало ещё больней Теперь его невниманье.

3/ IX, 1923

 

«Мне в тридцать пятом номере «Звена»…»

Мне в тридцать пятом номере «Звена», Вчера полученного нами, В глаза страница бросилась одна С моими робкими стихами. Я в первый раз прочла свои слова И ощутила горькую утрату: Зачем, зачем другим я отдала, Что мне одной лишь было надо?

6/ X, 1923

 

«Каждый день кончается болью…»

Каждый день кончается болью, Странной хандрой и скукой, Думой о синеглазом Коле, И о вечной горькой разлуке. И о том, что меня не любил он, Иль его не смогла удержать я, Или время переменило Его долгое рукопожатье. Теперь он уехал в Париж, Или уедет скоро. Во мне уже мёртвая тишь, Я только боюсь разговоров. Не хочу рассуждений о нём, Не хочу, чтоб его упрекали… А шумное время потом Загладит мои печали.

6/ X, 1923

 

Октябрьское утро («Ни дождя, ни ветра, ни тумана…»)

Ни дождя, ни ветра, ни тумана, Утро — будто личико ребёнка, Лишь жужжание аэроплана Тонкий воздух прорезает звонко. Озеро спокойно и красиво, Очертанья гор — ясней и ярче, В бухте, на дредноуте массивном Даже виден пёстрый флаг на мачте. Катера бесшумно прорезают Голубые, шёлковые воды, Под сияющими небесами, Как игрушечные, пароходы. Что-то в ярком небе пробудилось, Облако плывёт, как белый лебедь… И не знаешь, что в чём отразилось — Небо в море или море в небе. Воздух ясен и прозрачно-тонок, Море отливает бирюзою, И покрылись выжженные склоны Первой зеленеющей травою.

12/ X, 1923

 

«Набрела на тихий, белый скит…»

Набрела на тихий, белый скит, На покой нежданно набрела. Как виденья гаснущей тоски, В небе рисовались купола. Иглы ёлок устилали пни, Проползла улыбка на губах… «Кто там ждёт и верит, отомкни, Отомкни свой терем-саркофаг!» Здесь от бурь и холода покой, Здесь печаль без песен и без слов. И раскрылась дверь сама собой Под далёкий звон колоколов. И в бездонность яркую манит, И влечёт в какой-то мощный сон Этот белый, одинокий скит, Этот однозвучный перезвон. Так душа блуждает по ночам, Так покоя ищет в забытье, По глухим, неведомым скитам, У холодных стен монастырей.

13/ X, 1923

 

«Вокруг — мучительная тишь…»

Вокруг — мучительная тишь… Смотрю на небо бледной осени, На выступы соседней крыши, На зелень траурную сосен. Там, за окном, тоска и лень, А у меня — загадка давняя. И медленно блуждают тени, И ветер прикрывает ставни.

13/ X, 1923

 

Дон-Жуан («Сонны зданья тёмного Мадрида…»)

Сонны зданья тёмного Мадрида, В лунном призраке — обман. В парке, на скамье, тоской убитый, Сын столетий — Дон-Жуан. Веет безотчётное страданье В жуткой бледности лица, А в глазах — усталое блужданье, Без начала и конца. Шепчут струи белого фонтана, Пахнут пряные цветы Тёмная фигура Дон-Жуана Раздвигает гибкие кусты. Он цветов задумчивых касался Злым движением руки, И сжимали судорожно пальцы Увядающие лепестки. В них скрывалась горькая обида В том, что было и цвело. По туманным улицам Мадрида Позабытое прошло. Плотны зацелованные губы, Брови сжаты ломаной чертой, Тонкий профиль, сумрачный и грубый, Веет жуткой немотой. Он склонился к белому фонтану В тёмной глубине аллей, Где любил он видеть Донну-Анну, Где любил мечтать о ней. В пьяном, как вино, благоуханье, В монотонной песне струй Слышит он последнее прощанье И последний поцелуй. Гордый блеск блуждающего взора, Горькая усмешка на губах… Каменной улыбки командора Вспомнил он зловещий страх. Тихий ропот белого фонтана… Что-то шепчущая темнота…. Где теперь ты, где ты, Донна-Анна, Отлетевшая мечта? Тонкий месяц, молодой и стройный, Над старинным замком встал. Дон-Жуан, бессмертный, беспокойный, Не нашедший идеал. Неба потемневшего завеса Отражала белые цветы. Образ милой, ласковой Инессы Выплывал из темноты. Страстные, призывные объятья, Предназначенность пути. Грубо зацелованного счастья Не вернуть и не найти. Вечный бред бессмертного скитальца, Вечное исканье красоты… Нервно-шевелящиеся пальцы Мяли белые цветы. Билась в нём назойливая мука, Хмурилась упрямо бровь… Поцелуи, женственные руки. Быстро проходящая любовь. И прошли года, прошли столетья. Та же ночь и та же тишь… Дон-Жуан, ты можешь ли ответить? Дон-Жуан, молчишь? Он молчит, не даст ответа, Он, кто верил и искал… Дон-Жуан, бессмертный и воспетый, Не нашедший идеал.

16/ X, 1923

 

«Всенощная шла в пустом бараке…»

Всенощная шла в пустом бараке, Силуэты в сумраке окна… Тонкий свет, недвижный и неяркий, На дорогу пролила луна. Доносилось медленное пенье, Как всегда звучащее тоской. Были ярки белые каменья Под холодной, скользкою луной. Тишина, о чём-то вспоминая, Потонула в лунной глубине. Отчего — я и сама не знаю — Стало грустно и тоскливо мне?

20/ X, 1923

 

«Опять мне грустно и опять мне жаль…»

Опять мне грустно и опять мне жаль Каких-то дней затерянные миги. Красивая, бессильная печаль Блуждает на листах раскрытой книги. Я закрываю медленно глаза, Мне стало душно, стало как-то тесно, В полубреду я слышу голоса: То плачет ветер, плачут чьи-то песни. Мне скучно и мучительно одной, В глухой, ещё не названной тревоге. Я открываю дверь и под луной Сверкают ярко белые дороги. Упал прозрачно-тонкий свет луны На белые облупленные стены, А на столе — печальны и нежны, Красиво увядают цикломены. Неясная, нетронутая грусть Упала на недвижные ресницы. Я тихо повторяла наизусть Стихов любимых быстрые страницы. Передо мной раскрытая тетрадь… А за стеной тоскливо плачет ветер. Закрыв глаза, я молча стала ждать, Чего-то ждать, во что-то тайно верить.

21/ X, 1923

 

«Я хочу быть мечтою…»

Я хочу быть мечтою, Быть одной в целом свете, Загореться с зарёю И с зарёй догореть. Быть мгновенною грёзой, Быть свободной, как ветер. На заре бледно-розовой Не желать и не верить. Но, сверкнув неумело, Вдруг померкнули крылья. И во мглу отлетела я, В тихий омут бессилья! И коснулась случайно Солнце синего платья… Не жалей, что нечаянно Я сгорела в закате.

23/ X, 1923

 

«Из былей, небылиц и снов…»

Из былей, небылиц и снов Вечер сплетал игру, И были тусклы и темны Свечи в сумраке окна, Звучала ночь, звучала даль, Тучи таяли, как сны. Плеча коснулся моего Луч, скользящий на стене.

25/ X, 1923

 

«Было, пело, уходило…»

Было, пело, уходило В золотом полубреду. Что-то тихо и уныло Уплывало в пустоту. Солнце, солнце, луч заката Над недвижной дымкой гор… Вечер тихий и крылатый Крылья в небе распростёр. Было, билось, отцветало, За моей стеной молчит… Солнце в небе разбросало Ярко-красные лучи. Солнце, небо, луч игривый, Ускользающий во тьму. Сердце тихо, боязливо Повинуется уму. Ум какой-то цепью сдавлен, Сонно шевелится мгла… Сквозь притворенные ставни Ночь пришла и унесла…

26/ X, 1923

 

Мамочке («Смотри на закатные полосы…»)

Смотри на закатные полосы, На землю в красной пыли. Смотри, как колеблет волосы Ветер чуждой земли. Как сосны вершинами хвойными Колышут вихри лучей, Смотри, как лучи беспокойные Горят на твоём плече. В недвижном седеющем воздухе Закат разлил красоту. Смотри, как арабы на осликах В закатную даль идут. Смотри, как маслины дуплистые Не могут ветвей поднять, Как искрится золотистая Волос твоих светлая прядь. И небо пурпурово-красное Горит на краю земли, И что-то хорошее, ясное Клубится в красной пыли.

28/ X, 1923

 

«Нет, не кровь в сиянии заката…»

Нет, не кровь в сиянии заката, А густое, пьяное вино. Веет предвечерняя прохлада, И в моё открытое окно Тихо льётся воздух розоватый. Нет, не страшная, бессмысленная тайна Красным флагом жжёт издалека! Медленно теряют очертанья С золотым обрезом облака. Жизнь звучит в каком-то вихре пьяном, Странно-безотчётна и легка. Нет, не кровь, не смерть и не проклятье, В ярком догоранье — тишина. Не могу холодных глаз поднять я, Огненным закатом сожжена. Тонкий луч играет в складках платья И дорога белая ясна.

29/ X, 1923

 

«День прошёл, в Сфаяте стало тише…»

День прошёл, в Сфаяте стало тише, Всё укрылось в сон и тишину. Черепица щёлкает на крыше, Рыжий Чарли смотрит на луну. А луна встаёт из-за Кебира, Как большой кроваво-медный щит, Будто страшный глаз следит за миром И пускает по морю лучи. Провода на чёрном небе стонут. Люди спят под сводом красных крыш. Может быть, приснились миллионы Тем, кто собирается в Париж. Или ветер жалобно принёс им Грубый свист фабричного гудка. Мокрая, заплаканная осень Смотрит из-под серого платка. Больше нет минувшего простора. На шоссе не слышно голосов. Плачущая осень распростёрла Над Сфаятом сумрачный покров. Медленные, гаснущие миги, Дрожь и холод плотно-сжатых рук… На столе письмо, тетради, книги И от лампы неподвижный круг. Что? Зачем? Я знаю слишком мало. Что ж, пора отдаться тишине, С головой укрыться одеялом И неловко вздрагивать во сне. Страшно мне и грустно в этом мраке, Сонный мир я не могу понять. Всюду вопросительные знаки Дразнят испытующе меня. И в простой, неназванной печали Бьенье сердца режет тишину… Мимо пробежал мохнатый Чарли, Потерявший в облаках луну.

31/ X, 1923

 

«Довольно! Нет ни силы, ни желанья…»

Довольно! Нет ни силы, ни желанья, Пусть всё пройдёт, как бред. Пусть не вернуть душевных содроганий Легко минувших лет — Ведь больше нет наивных оправданий И смысла больше нет. Я не хочу, сама себя боюсь, Меня гнетёт каких-то сил избыток, Ворвавшегося воздуха струю Ловлю я, как живительный напиток. А ветер, скрытым ужасом объятый, Среди бараков мокрого Сфаята Рассказывает длинные баллады… И медленно дурманит тихий сон… Стихи слагаются, как стон… Не надо!

1/ XI, 1923

 

«Пусть страшным бременем идут года…»

Пусть страшным бременем идут года И давит непосильная невзгода, Ведь ум и сердце знают, что всегда Стремится к равновесию природа. Что нет обид и прихотей судьбы, Несчастных нет, неравной нет борьбы, И яркий день возьмут ночные тени, Что смех всегда теряется в слезах, Что жизнь и смерть — две чаши на весах, И вечность будет примиреньем!

1/ X, 1923

 

«Я слышу, как во мне звучит струна…»

Я слышу, как во мне звучит струна И сердце ждёт, готовое раскрыться. Легла печаль на сонные ресницы, Зловеще затихает тишина. Я жду. Пусть даль туманна и темна, Недаром сердце стало чаще биться, Недаром мыслей белые страницы Неясные покрыли письмена. Дыханье всё беззвучней и короче, Я слышу, как растёт могучий звук. Час настаёт, мне всё его пророчит: Бесцельный взгляд и холод сжатых рук, И сердца, кинутого в омут ночи, Учащенный и беспокойный стук.

3/ X, 1923

 

Кэр-Ис (бретонская легенда)

В седой Арморике, где вещий океан Шумит, как отдалённый гул сраженья, Где утром зарываются в туман Валы старинных укреплений, Где чайки грустно стонут над водой, И в море паруса скользят без счёта, — Там город был, великий, как герой, Увенчанный победой и почётом. У ног Кэр-Иса, у высоких стен, Шумел прибой волны, игривой. Был стар годами, дряхл и сед Король Граллон благочестивый. Был другом короля великий Гвенноле, Святой посланник Ватикана, Им первый монастырь основан на скале, Над ликом бога-океана. И в скудной позолоте солнечных лучей Страна цвела, как день весенний, Под символом креста и рыцарских мечей, Под шум пиров и шум сражений. От океана город отделял Большой канал, обложенный камнями, И потайная дверь вела в канал Из замка тайными путями. Бог-океан, свирепый, как гроза, Ревел и ждал за потаённой дверью — Так в клетке хищные томятся звери, Вращая беспокойные глаза. Тяжёлые ключи Граллон носил На шее, вместе с золотым распятьем. И годы шли. И был весёлый пир. Король сидел в парадном платье. Пел трубадур об избранной своей, Старались превзойти себя жонглёры, О славных подвигах и о святой земле Шумели боевые разговоры. Когда же перестал звенеть бокал, И позабылась бранная тревога, С спокойной совестью и с твёрдой верой в Бога Граллон усталый задремал. Играли три весёлые луча На красной мантии, в счастливой неге, И кудри белые струились по плечам, Белее утреннего снега. Он спал. К нему неслышно подошла Вся в белом женщина и обняла за шею, И с шеи цепь тяжёлую сняла И ключ заветный вместе с нею. Коварная Дагю, единственная дочь, Ушла на гулкий шум прибоя, Чтобы впустить, когда наступит ночь, Любовника в свои покои. Того, чьи речи тихою струёй Прозрачного ручья текли ей в уши, Кому дала и волю, и покой, И сделалась его рабой послушной. Она открыла потайную дверь, И океан, великий и воспетый, Ворвался в город, будто дикий зверь, Увенчанный последнею победой. Кэр-Ис погиб. На дне глухих морей Увял цветущий берег счастья, И над пучиной старый Гвенноле Шептал зловещие проклятья. Один лесник видал, как дикий конь В воде погибшего Граллона, Могучий, как гроза, и быстрый, как огонь, Промчался в ночь, в ночные стоны. А там, где в брызгах пен чернеется утёс, Там, на груди у бога-океана, Коварная, красивая Моргана Расчёсывает золото волос. Она поёт, но голос мукой полн, Звучит сиреной в тающем тумане, И песня, будто плеск тяжёлых волн, Грустна, протяжна и печальна. Прошли столетья. И теперь в тоске Рыбак, затерянный в глухой Бретани, Остатки башни видит на песке В часы отлива бога-океана. Когда же над морями бури стонут, Он слышит, безысходным страхом полн, Глухие, колокольные трезвоны В седой пучине разъярённых волн.

5/ X, 1923

 

Из дневника («Гремит и гулко прорезает ночь…»)

Гремит и гулко прорезает ночь И в облаках так медленно грохочет. Как быть? Что делать? Чем теперь помочь, Когда рассудок больше не поможет? Тетрадь я раскрываю в тишине, Но песенка весёлая пропета, Да прежних слов уж и не надо мне, Как и не надо прожитого лета. По крыше слышен монотонный стук, И бьётся дождь мне в тоненькие стены. Весь вечер будет мучить этот звук, Он никогда не станет колыбельной. Дождя и ветра однозвучный шум, Как будто гул седого океана. О, как тоскливо в дождевом тумане! Не слышно даже дум, заветных дум… Пусть будет всё: усталость, нищета Там, далеко, в загадочном Париже, Ни этот шум, ни эта пустота, Ни шум дождя на черепичной крыше! Я вижу, как во мгле растёт тревога, Я слышу дрожь до боли сжатых рук, И бульканье воды у низкого порога — Такой назойливый, по нервам бьющий звук.

7/ XI, 1923

 

«Всё отстанет, всё устанет, отойдёт…»

Всё отстанет, всё устанет, отойдёт… Слышен тихий шёпот за стеной. Шумный ветер ставни с петель рвёт, Осень смотрит в тёмное окно. И в мозгу сверлит, сверлит, сверлит, Как назойливый и страшный винт, Что отрава пьяная земли Завлечёт в лукавый лабиринт. Тот же шёпот, тот же ропот за стеной. Сумрак и молчанье — у меня. Прошлое закатом сожжено. О, не тронь застывшего огня!

11/ XI, 1923

 

«Поднималась жгучая тревога…»

Поднималась жгучая тревога В золотой пыли. Стук шагов по каменной дороге Замирал вдали. Не было ни счастья, ни утраты, Пусто и легко. Догорал скользящий луч заката Где-то далеко. Лился в душу острыми лучами Звонко-красный час. Что твердило новыми словами, Было только раз. День горит, он никому не нужен, И его не жаль. Пустотой мне захлестнуло душу Пламенная даль. На глазах давно остыли слёзы, Бури позади. Мимо тёмной зелени мимозы Лучше не идти. Под платком не вздрагивают плечи, Луч в изломе губ. Шорох дня и огненные свечи Я не берегу. Пусть сгорят, мне ничего не надо, Даль тиха, ясна. Чаша больно-жгущего заката Выпита до дна.

11/ XI, 1923

 

Картинка Сфаята («Слышатся редкие звуки рояля…»)

Слышатся редкие звуки рояля, Детские руки играют гаммы. Осень туманная небо печалит, Ветер в оконную бьётся раму. Вижу — Герасимов возится с шиной. Быстро мелькает костюм арабский. Стук нескончаемой швейной машины Кажется долгою песнею рабской… Ветер лениво качает маслину. Мимо окошка мелькают лица. В тонкой тетрадке упрямый синус Хочет быть больше единицы. Лезет на дерево чёрная кошка. Мимо проносятся силуэты. Солнце мне глупо смеётся в окошко. Жадно сверлит глаза тангенс бета. Западный ветер несёт непогоду. В дверь заглянула собачья морда. Слышен трескучий звонок на воду — Загрохотали в Сфаяте вёдра. Перечеркнувши упрямый синус, Слышу, шипит аппетитно примус, Но над таблицами логорифмов Самые звонкие вьются рифмы. Тихо доносится шелест сосен. Мимо проходят с вёдрами люди… Всё это тянется третью осень… Долго ль последняя осень будет?

13/ XI, 1923

 

«На перекрёстке ветер…»

На перекрёстке ветер Режет глаза. Кое-где звёзды светят По небесам. Каменная дорога Вьётся змеёй. Бьётся глухой тревогой Сердце моё. Серая ночь легка мне. Тихо кругом Сыплются звонко камни Под башмаком. Сердце как будто сжато Сном забытья. Руки в карман бушлата Спрятала я. В душу упал слезами Только закат. Скрашенные мечтами, Дни пролетят. Редкими огоньками Светит Сфаят.

13/ XI, 1923

 

«В закате что-то есть неуловимое…»

В закате что-то есть неуловимое, Неясное, глухое и печальное. И не могу пройти спокойно мимо я, Когда в огне пылают горы дальние. Есть скрытый смысл в строках стихотворения, Что в сердце стонет золотыми струнами. Так нежно пели только дни весенние, Так грустно стонут только ночи лунные. Коль у мечты о счастье крылья связаны, Так нежно думать думы безответные. Та боль легка, которая не сказана, Красива песня только недопетая.

15/ XI, 1923

 

У моря («В тёмный час, когда ветер шумит…»)

В тёмный час, когда ветер шумит И на крыше стучит черепица, И назойливо ставни скрипят, — В этот пасмурный час Мне припомнилось жаркое лето, Берег моря, сыпучие дюны, Камни серых пещер, Шум прибоя и мокрый песок. Сверкает ярко шёлковое небо, Журчит волна, взбегая на песок, И тихо щекоча босые ноги, Мне щёки жжёт солёный ветер с моря. А золотой песок солёным слоем Заносит бронзу обнажённых плеч И тёмных рук, раскинутых лениво. Простая шапка закрывает лоб, И волосы упрямой мокрой прядью Упали на солёное плечо. И жалит солнце острыми лучами, Окрашивая всё лицо и плечи Густою тенью тёмного загара. Я опускаю медленно ресницы, И шум волны сливается с дремотой, Ленивой, как сама волна. Мне волосы колышет тёплый ветер И обдувает мокрое лицо, Как опахалом. А далёко, А, может быть, и близко, голоса Звучат весёлым смехом серебристым. Иль то волна взбегает на песок, Или песок засыпался мне в уши И шепчет песни счастья и тоски. Я в стороне от всех. Мне как-то грустно, Но эту грусть, единственную в мире, Там, только там, на золотом песке Мне приносил солёный ветер с моря. Я думаю — о чём, сама не знаю, Но только эти светлые мечты, Наверно, мне нашептывали волны. И кажется, что всё, что было раньше, Всё дорогое, всё, что я любила, Всё стало голубым, как это море, И золотым, как дюны и песок… Дремлю, и мысли легче облаков, Так непривычно и немножко грустно. Вдруг кто-то дёргает меня за руку И слышу голос над собой: «Ирина, Вставай! Ты знаешь — спать под солнцем вредно!» Смеётся кто-то громко надо мною И тянет загорелая рука. Песок пристал к костюму толстым слоем, Забился в уши, волосы, и громко Похрустывает на зубах. Иду, едва передвигая ноги И поправляя волосы и шапку, И вот опять упала на песок, Совсем сухой под яркими лучами. Ленивые, весёлые слова, Какие носит только ветер с моря, Роняю, как волна роняет брызги. И снова мне легко, и снова грустно, И закрываю я глаза, но в шапку Мне кто-то бросил сверху горсть песку. Откуда-то взялась колода карт, Засаленных и рваных, где шестёрка С успехом заменяет даму треф. И красненький батистовый платочек Сейчас же был разложен на песке, Чтобы хороших карт никто не прятал. Пошла игра. Порхают быстро карты И весело хрустит песок на пальцах И на плечах. А из-под белой шапки Упрямо лезут волосы на лоб. Направо — сонные, ленивые движенья, Полузакрытые глаза, и руки Темнее рук араба, а напротив Движенья быстрых загорелых рук И тёмные, смеющиеся лица. Вот девочка с весёлыми глазами И косами, солёными от волн, Всех козырей поспешно отбирает И зарывает их в песок. Её поймали, И звонкий смех смешался с смехом волн Смеялось всё: смеялось море, солнце, И золотой песок, и яркий полдень, И купол неба ярко-голубого, И тёмная прохлада острых скал. Идём купаться. С шумом плещут волны И обдают прохладой мелких брызг. Солёное, ещё сухое тело, Сожжённое горячими лучами. Ещё минута — и вокруг меня Встают, как будто водяные горы, Шумит на них растрёпанная пена И волны отливают бирюзой, Играя под горячим синим небом И ослепительно палящим солнцем. Бороться с ними больше не могу. И вот большая встречная волна  Меня весёлым рёвом оглушила И опрокинула. Солёная вода Влилась мне в уши, в рот, вздохнуть нет мочи, И на колени встав на мелком дне, В пяти шагах от берега, напрасно Стараюсь приподняться: сзади волны Бегут и опрокидывают снова. И, наконец, закрыв лицо рукой, С трудом я встала над пучиной водной, Хочу идти и не могу: волна Срывает с ног. Обидно и смешно мне. Коса тяжёлой, мокрой прядью Упала на плечо, а шапка Качается на белых гребнях волн. Усталая, бросаюсь на песок я, Солёную распутывая косу. И слышу над собой знакомый голос: «Купаться больше не ходи, Ирина, Устанешь только…» Над морем вьётся тоненький дымок, А скоро в голубой, заветной дали Чуть показался контур парохода, А там, где в море врезалась коса, Там, где маяк стоит, как призрак белый, Узор чертит случайный, белый парус, Как будто облако в лазури неба, Как будто в заводи прекрасный лебедь, Как будто мысль в мучительном блужданье. Но вот размеренней и тише стали волны. Вершины гор почти коснулись солнца И потянул чуть слышный ветерок. Пора домой. Свернув под шапкой косу, Иду за холм скорее одеваться. Солёное как бы пылает тело И уж пугает краснота и яркость До боли обожжённых: рук и плеч. Мне хорошо и грустно. Я с собой Несу в Сфаят суровый ропот волн, Прикосновение морского ветра И молодую грусть. Но эту грусть Не променяла б ни на что на свете. Теперь не то. Шумит осенний ветер. И скрипят надоедливо ставни… Шум дождя за туманным окошком Мне напомнил горячее лето, Шум прибоя и ветер морской. Это всё, что осталось От песка и от тени загара, И от яркого, знойного солнца.

16/ XI, 1923

 

«Там, над каналом, видно из Сафята…»

Там, над каналом, видно из Сафята — Засыпаны алмазами огней, Сверкают ярко-тёмные громады Вчера вошедших кораблей. Как много яркости, как много света, Мигающих, сигнальных огоньков! Как тусклы редкие огни Бизерты, Как бледны звёзды маяков. Темно в Сфаяте. Через ставни кисло Роняют окна бледные лучи. Седая ночь над крышами повисла, На облаках колдует и молчит. Здесь вечный бред. Здесь жизни слишком мало. И в сердце мало солнечных лучей. Невольно смотришь в сторону канала, На блеск случайных кораблей. Ревёт во мгле тревожная сирена, Скользит прожектор по воде. Ненастный дождь лениво бьётся в стены… Глухая злоба бродит в темноте…

21/ XI, 1923

 

«Всё писем жду, а писем нет…»

Всё писем жду, а писем нет, И дни почтовые так редки. Сквозь пыль струится тусклый свет В законопаченную клетку. Здесь, в этой клетке, вянут дни, Как нерасцветшие бутоны, Дрожат вечерние огни, Дрожат закатные трезвоны. А я покорно жду весны. Когда весёлый луч весенний Скользнёт с небесной глубины На облупившиеся стены. Всё жду весёлых дней, когда Без тени злобы и упрёка Американский карандаш Напишет солнечные строки. Но нет ни писем, ни весны. И дни идут, идут мгновенья… А мне взамен всего даны Звенящие стихотворенья. На этом письменном столе, Покрытом тёмным одеялом, Не раз в сырой, осенней мгле Я строки робкие писала. Пространство, время, жизнь мою Я рифмой меряю крылатой, И медленно, по капле пью, Как чашу горького заката. Печально стонут вечера, Минуты холодны и немы, Сегодня — то же, что вчера — Латынь, стихи и теоремы. И в тесной клетке, как в скиту, Из часа в час переползаю, Жду писем, солнца, жизни жду, И дней погибших не считаю.

23/ XI, 1923

 

«Ведь молодость, как утро воскресенья…»

Ведь молодость, как утро воскресенья, Как отблеск счастия, как пьяное вино. И пусть мечта, как шум и блеск весенний, Ворвётся шумно в раскрытое окно. Пусть моя, надломлена, увянет, Хмельное солнце, поблекнув, догорит. Настанет время и для покаянья, Настанет время — душа заговорит. Ещё не раз под тень епитрахили Забьётся совесть и заблестит слезой, Горячий лоб ещё коснётся пыли, И тронут губы оправу образов. Настанет хмель последнего экстаза, И в полумраке, не плача ни о чём, У тёмных позолот иконостаса Проснётся совесть и загорит свечой.

24/ XI, 1923

 

«Коснувшись головой дверного косяка…»

Коснувшись головой дверного косяка, Я вглядываюсь в бледный вечер. Под тёплой шерстью серого платка Неровно вздрагивают плечи. Седая темнота на низких облаках Размерней дышит и тревожней. Глухая дрожь в опущенных руках Напоминает о возможном. И этот вечер странно бледен и могуч, А там, на каменной дороге, Играет с облаков скользнувший луч И поднимается тревога… Собачий лай разносится в тиши, Бледнее свет на красной крыше, И тихие слова раскрывшейся души Всё безнадёжнее и тише.

25/ XI, 1923

 

Портрет («Ревматизмом согнутые пальцы…»)

Ревматизмом согнутые пальцы, В омертвелом взоре — пустота, Сжатых губ, уставших улыбаться, Тонкая, упрямая черта. Над бровями старческие складки И волос спадающая прядь: Роковые, страшные загадки Всё равно теперь не разгадать. Как на дне глубокого колодца, Холодно, и сыро, и темно. Временами мелкий дождик бьётся В тёмное, немытое окно. Прежних слов, что струнами звучали, Бодрости и веры больше нет. За угрюмо сжатыми плечами Пустота в туман ушедших лет. Мыслей не распутанных обрезки, Холод незаполненных страниц. Пустота и жуткость в тусклом блеске За вуалью спутанных ресниц. Некрасиво стянутое платье, Под глазами след недавних слёз, Странный блеск играющих в закате, Равнодушно собранных волос. Больше нет ни силы, ни желанья, Даже солнце в окна не глядит. И сознанье, жуткое сознанье, Что его не будет впереди.

28/ XI, 1923

 

Вечером («По шоссе струятся тени…»)

По шоссе струятся тени, Над каналом — фонари, Ярко прорезают темень Два огня из Пешери. Тихо и мертво в Сфаяте, Улеглась дневная пыль, Мутно на озёрной глади Отражается Феррвиль. А вдали, над морем, низко, У изгибов тёмных гор Светит одинокой искрой Догорающий костёр. Тёмно-серые маслины, В даль манящий огонёк, Резкий ветер из долины, С плеч срывающий платок. Так же грустно было раньше (Но когда? Когда?) Только больше не обманешь, Тишина и темнота.

28/ XI, 1923

 

17 ноября 1919 г. («Метель крутила мокрый снег…»)

Метель крутила мокрый снег, Туман окутал цепь вагонов, И жизнь свою без слов и стонов Ломал упрямый человек. Глядела ночь в пустые стёкла, В углу горели две свечи… В короткий день вся жизнь поблекла, Погасли яркие лучи. Стучали ровные колёса, Смеялся в окна тёмный час, Сверкали жалостные слёзы Ещё недавно ярких глаз. Уж сердце вещее сжималось Предчувствием ужасных дней, Уже тревога поднималась В дрожанье гаснущих свечей. Когда же все на колком сене Неловко жались на полу — Впервые лет грядущих гений Явился в сумрачном углу.

17/ 30/ XI, 1923

 

Вечер(«Тень упала на белые стены…»)

Тень упала на белые стены, Косяком уползла в потолок…. Завтра синее платье надену, Руки спрячу под тёплый платок. Знаю, будет неряшливо платье И растрёпаны пряди волос. Всё равно: в этом сером Сфаяте Только холод, туман и хаос. Дождь стучит в черепичную крышу, Я не слушать его не могу! В круглом зеркале завтра увижу Очертанья неискренних губ. Тень от полки, где свалены книги, Чернотой неподвижной легла. Знаю, странен мой облик двуликий Разделённой души пополам. Молча день наступающий встречу, Буду ждать перед этим окном, Если надо — весёлые речи Разбросаю, не помня — о чём. А потом, как всегда одиноко. В непонятной тоске, не дыша, Над испытанным томиком Блока Человеческой станет душа. Вечер бросит небрежные блики В зачарованную темноту, И проснётся мой образ двуликий В соловьином звенящем саду.

1/ XII, 1923

 

«Заткнула пузырёк чернильный…»

Заткнула пузырёк чернильный, Закрыла синюю тетрадь, Откинула рукой бессильной Волос растрёпанную прядь. И от стены до тёмной двери Отмеривала пять шагов, И долго не хотела верить В глухую тайну вечеров. Но разноцветными стихами Заговорила темнота, И сказка о Прекрасной Даме Упала в душу навсегда. Лучей играющих — не надо, Не надо прожитого дня! Дрожит вечерняя прохлада, Минуты тянутся, звеня. В вечернем, тающем тумане Легко и жить, и умирать. Меня, наверно, не обманет Перо и синяя тетрадь.

5/ XII, 1923

 

«Над таблицей логарифмов…»

Над таблицей логарифмов, Над латинскими словами, Над починкою бушлатов День прошёл, как сон. В голове стучали рифмы, Мысли падали стихами И вились лучи заката В звонкий перезвон. Так — от утреннего кофе Скука до звонка в двенадцать, И безделье от обеда До шести часов. Как размеренные строфы, Жизнь не может изменяться, И уводит в даль от света В холод вечеров. Дни, как белые страницы, Залиты бесцветной ложью, Скрыты в шёпоты и шумы… Только вечер свят. Час, когда дрожат ресницы, Руки сжаты колкой дрожью, Голова в упрямой думе Падает назад. Взгляд бесцелен, пальцы сжаты, Нервно вздрагивают плечи, Звонкие стихотворенья Шепчет темнота. Под туманами Сфаята День грядущий злобу мечет. В омуте грехопаденья Только ночь свята.

5/ XII, 1923

 

«Лампа под зелёным абажуром…»

Лампа под зелёным абажуром Разливает неподвижный свет. Вечерами холодно и хмуро, Смысла им и оправданья нет. Но едва заветные страницы Тронет чуть дрожащая рука — Ниже опускаются ресницы, Снова возвращается тоска. У неё так много звонких песен, Столько окрылённых небылиц! Тёмный вечер мы проводим вместе В сумраке задумчивых страниц. И когда она уходит снова В час, когда светлеет темнота, — Мне даёт магическое слово Боль души и яркие цвета.

5/ XII, 1923

 

Жребий («Бросать свой взгляд в бездонность чьих-то глаз…»)

Бросать свой взгляд в бездонность чьих-то глаз, Срывать улыбку с неподвижных губ… Мне всё равно, что будет в этот час: Я больше ярких слов не берегу. Не вслушиваясь в путаную речь, Сжимая пальцы неподвижных рук, — В изгибах голоса, в дрожанье плеч Угадывать смятенье и испуг. А ночью думать, думать без конца, И рвать зубами скомканный платок, И вспоминать движение лица На перекрёстках каменных дорог. И в холоде тяжёлокрылых снов Испытывать неназванную ложь, И бросить в омут равнодушных строф Небрежный взгляд и колющую дрожь.

7/ XII, 1923

 

«Хочу, чтобы смелым и юным…»

Хочу, чтобы смелым и юным Мучительно сердце боролось, Чтоб тронул заветные струны Глухой, изменившийся голос. Чтоб вихрем промчались недели, Украшены жуткой игрою, Чтоб искрой глаза заблестели, А, может быть, — скрытой слезою. Хочу в этих гаснущих бликах Прочесть несказанную повесть, А после — упорно и дико Дразнить беспокойную совесть. Хочу, чтобы руки дрожали Глухой, неизведанной дрожью, Чтоб голос срывался печальный, С умолкнувшим странно-несхожий. Рассерженной, чёрною кошкой По сердцу скоблить и пророчить, Чтоб там, за туманным окошком Горел огонёк до полночи. А после испуганной мышью В красивой печали зарыться, Чтоб вновь опускались ресницы, Всё тиши, всё тише и тише.

9/ XII, 1923

 

«Тихо я склонилась над работой…»

Тихо я склонилась над работой, Билась в пальцах лёгкая игла. Я стихами говорила что-то, А о чём — сама не поняла. Было сердце острой болью сжато, Я о ней старалась поза. быть, Ставила нелепые заплаты, Поминутно обрывала нить. В стену мне уже ни раз стучали, Звали, чтобы я туда пришла, Но боюсь, что о моей печали Скажет непослушная игла. Подожду ещё одна немного, Всё равно — за дверью дождь и тьма. Может быть, рассеется тревога Над знакомым почерком письма. Этот вечер будет неизменным, Как в каком-то гаснущем бреду… Всё равно… Потом пальто надену, Волосы поправлю и пойду. Знаю, что там людней и светлее, Там не трудно мне весёлой быть… А о том, что сердце холодеет, Никому не нужно говорить.

17/ XII, 1923

 

«Лёгкий запах никотина…»

Лёгкий запах никотина. Держит твёрдая рука Деревяшку мундштука. Чуть качаясь, паутина Опустилась с потолка. Взгляд открытый и задорный, Морщится насмешкой лоб… Разговоры за столом… С галуном его погоны Блещут ярко и светло. Ни печали, ни страданья В чуть расширенных зрачках:… Лёгкий запах табака… Медленное колебанье Синего воротника.

21/ XII, 1923

 

Сфаят. Сцены в трёх картинах

КАРТИНА ПЕРВАЯ Около полудня. День хмурый. Налево — небольшой барак-камбуз. Перед ним несколько кадет носят кадки. Вдали, за бараками, видны долины, канал, озеро. За озером — горы. Над ними вырисовываются очертания Загуана. Над обрывом, на котором начинаются масличные рощи, стоят двое. Около бараков ходят фигуры, тяжело перешагивая через лужи. Бродят утки и куры. На верёвке развешено бельё. Сфаят — беженский лагерь около Бизерты. ОНА Сегодня ясно виден Загуан, Хоть тучами затянуто полнеба, А из долины тянется туман… Вы были в городе? ОН Нет, не был. ОНА А будете? ОН Погода… не того… И выйти не успеешь, дождь застанет ОНА (смотрит на часы) А! всё равно! В безделье да в тумане Не надо больше ничего! ОН Хотелось вам?.. СТАРШИЙ ДЕЖУРНЫЙ КАДЕТ (выходя из дверей камбуза) Сюда тащи скорее: Пока вода идёт — бери живее! (Двое кадет подносят кадку к крану) ПЕРВЫЙ Вот и пришла дождливая пора! ВТОРОЙ Вчера схватил я три часа винтовки. ПЕРВЫЙ За что же? ВТОРОЙ От наряда я словчил вчера, Да наскочил на ротного. СТАРШИЙ ДЕЖУРНЫЙ (иронически) Что ж так неловко? (Мимо барака проходит дама в тёплой, серой вязанке и танках. В дверях барака показывается молодая дама) ДАМА В ТАНКАХ Вот и дождались маленького дня, А как назло — сегодня стирка у меня! ДАМА В ДВЕРЯХ (рассеянно) Да, плохо, холодно. ДАМА В ТАНКАХ Что ж хуже? Да муж ещё ушёл на форт, Вот и стирай теперь одна, без мужа!.. ПЕРВЫЙ КАДЕТ Я разворачивался там за первый сорт. СТАРШИЙ ДЕЖУРНЫЙ Где? ПЕРВЫЙ КАДЕТ Там… у итальянца (Проходят два офицера) ПЕРВЫЙ (указывая рукой на канал) Вот видите — дредноут тот стоит. ВТОРОЙ Но кто — американец? ПЕРВЫЙ Да, кажется. Однако, грозный вид. (Проходят за угол) ТРЕТИЙ КАДЕТ (второму тихо) Полковник сердится опять. ВТОРОЙ Так что ж? ТРЕТИЙ Так что же? Ну, мой милый, врёшь. (Проходит господин в штатском ленивой походкой. Кадеты отдают честь) ШТАТСКИЙ Володя, здравствуйте! Что на обед? КАДЕТ (громко) Фасоль и винегрет! (Двое над обрывом) ОНА Так жить, в тумане, в нищете убогой, Бояться грязных сплетен и молвы, Забыть себя. Утратить веру в Бога! И жизнь прекрасною зовёте вы? ОН Смотрите в даль. Там — волны, море, В глухой ложбине расцвели цветы… Как мелки мы, как мелко наше горе Перед величьем гордой красоты. Как хороша и как строга природа, Взгляните — озеро, как бирюза… (молчит) Однако скверная погода, И к ночи будет сильная гроза. ОНА И это — жизнь! Волненье, холод, ссоры, Озлобленность, пустые разговоры, Ненастье, сырость, ветра свист… ПЕРВЫЙ КАДЕТ Когда в Сфаят отправился горнист, Дождь лил, как из ведра. Не знаю, что-то будет в воскресенье… ОНА (задумчиво) И так теряются все лучшие мгновенья. Да что! Давно мне замолчать пора! Зачем бессмысленность в стенах Сфаята? Зачем обман? Глухой тоской объята, Я догорю, как сальная свеча… ОН Смотрите — три весёлые луча Играют там, на черепичной крыше, На ветках наклонившихся маслин, Когда вам душу тронет хоть один, Светлее станет там и тише.. (Около камбуза заметно движение. Из центра лагеря выбегает толпа кадет в бушлатах, с жестяными баками в руках. Крики, шум, разговоры в очереди) ПЕРВЫЙ А ты сегодня ловко отвечал! ВТОРОЙ Представь — и книги-то не раскрывал! А ведь и спрашивал меня он строже, Чем, например, тебя. ПЕРВЫЙ (с сомнением) Положим… ПРОХОДЯЩИЙ КАДЕТ (другому) Но это отвратительная ложь! ГОЛОС На арестованных возьмёшь? МАЛЕНЬКИЙ КАДЕТ (задорно) По алфавиту до меня ещё далёко! (Разговор в другой группе) ПЕРВЫЙ В кабинке у неё портрет ВТОРОЙ Кого? ПЕРВЫЙ Да Блока! ВТОРОЙ Оригинально! Мило! Знаешь ли, что он Новатор, футурист, социалист, масон. (Дежурный кадет выходит и звонит в подвешенную медную ступку. Слышен громкий, трескучий звон. Двери бараков распахиваются и фигуры с кастрюлями поспешно направляются к камбузу. Встречаются, раскланиваются). ОДНА ДАМА (другой) Вы в город не пойдёте ли случайно? ДРУГАЯ Иду, мне надо нитки покупать. ПЕРВАЯ Не трудно будет вам купить мне чайник? ВТОРАЯ Какой? ПЕРВАЯ (через голову кадета, который проходит между ними) Эмалированный, так, франков в пять. (Скрываются за дверью. Подходит господин в штатском, с большой кастрюлей, вздыхая и раскланиваясь) ДАМА (улыбаясь) Сегодня вы дежурный? ШТАТСКИЙ (со вздохом) Да, дежурю, И выдержал уже порядочную бурю. (Входит в дверь) ОДИН КАДЕТ (другому иронически) Заметил, как она смеётся странно Под томным взглядом Дон-Жуана! ПЕРВЫЙ БАКОВЫЙ Пойдёшь ты к итальянцу в воскресенье? ВТОРОЙ Нет, на эскадре проведу весь день я. (Проходит группа арабов, босиком, в тёмных, рваных костюмах. Арабчёнок в красной феске забегает вперёд) АРАБ Бонжур! АРАПЧЁНОК Рюсс, рюсс, карош! КАДЕТ (вдогонку другому) Так, на лазарет берёшь? (Начинается дождь. Сначала лениво, по капле, но скоро переходит в шумный ливень. Всё обесцвечивается, становится серым и мокрым. Все прячутся. Лагерь как бы пустеет. Из-за угла выходит человек, не то штатский, не то военный, в суконной рубашке, без шапки) ГОСПОДИН Всё ждать, всё ждать, не видеть даже света, В тумане, в сырости… О, вечный бред! Нигде не видеть тёплого привета, Нет силы, нет! Упрямая, назойливая дума В висках, как молотом, стучит, стучит… О, сердце, не стучи так страшно и угрюмо, Молчи! Я молодость оставил там, далёко! Я всё сломал! Как безнадёжно всё, как одиноко! Мне кажется, что я схожу с ума… ДРУГОЙ (подходя к нему) Идёмте же обедать. ГОСПОДИН Я иду. (Второй уходит) Как холодно. В душе такой же холод. В висках стучит тяжёлый молот. (Решительно и спокойно) Нет, никуда я больше не пойду! (Стоит над обрывом, скрестив руки на груди. Взгляд безразличен, ничего не выражает, брошен в пространство. На лице равнодушие. Ветер колышет его волосы. Дождь струится по голове и плечам. Волосы липнут к вискам. Даль затягивается серой пеленой дождя) КАРТИНА ВТОРАЯ (Вечер, Темно. Вырисовывается белое, каменное шоссе. По обе стороны — кривые стволы маслин и кактусов. Направо — гора. Наверху блестят тусклые огни Сфаята. Налево — высокая шелковица и каменный бассейн для стирки белья. Порыв ветра шелестит в суховатых листьях маслин. Тихо. Иногда доносится хохот шакала. Над каналом сверкают огни кораблей. Вдалеке слышится громкая, дружная песня. Доносятся слова: «И трепетал сильнейший в море враг, Андреевский увидя флаг». В темноте вырисовываются две фигуры. Голоса — мужской и женский) ОНА Дредноут в порт вошёл. ОН Американцы. ОНА (мечтательно) Там, бал сейчас. ОН Да, блеск, веселье, танцы. А здесь темно. Пустующий Сфаят… ОНА Как весело огни на кораблях горят! А здесь… Сфаят… О, как я ненавижу!.. ОН К чему стремитесь вы? ОНА (восторженно) К Парижу! ОН (тихо) Париж… да. Холод… Завод Рено. Гудок визгливый автомобиля… На крышу выходящее окно, Или подвал в сырости и пыли. И жить и думать, как заведено… Об этом вы не позабыли? Не вам раскрыт расчищенный сад… Прячут вас фабричные дымы… Гранд Опера… свет слепит глаза… Но, торопясь, вы проходите мимо. И зависти падает слеза Совсем невольно и неуловимо. Потом красивый, нарядный бульвар. Вы — не в модном пальто, вы бедно одеты… Улиц и фабрик вас задушит угар. И когда настанет сухое лето, Самый юный будет дряхл и стар… Вы думали когда-нибудь об этом? (Медленно проходят, скрываются в темноте. Раздаются звонкие шаги, и появляется вторая пара. Идут молча. Откуда-то сверху слышится песня) ОНА (рассеянно) Уже идут на форт… Темнеет рано… Не то, что летом… даже странно… (Молчание) ОН (тихо напевая) «И трепетал сильнейший вдвое враг…» (Неожиданно) Понравился вам Сирано-де-Бержерак? ОНА (тем же тоном) Да… Хорошо. Картины очень ярки… (Молчание) Достали вы мне Аргентины марки? ОН Нет, не достал, но я достану вам! (Крик совы прорезает тишину. Она вздрагивает) Что вы? ОНА (взволнованно) Нет, ничего… Сова… ОН С каких же пор бояться стали вы Предчувствий, темноты, совы? ОНА Здесь посидим немножко у колодца. ОН Опять вы будете играть, смеяться и колоться? ОНА (насмешливо) Вы принялись за старое опять? А почему же мне не поиграть? (Подходит к бассейну и садится) ОН (задумчиво) И здесь в былое время я не раз С каким-то силуэтом видел вас. ОНА (оживляясь) Быть может… О, как время то далёко, Когда мне душу захлестнул сирокко! ОН (тихо) Вам дорого то время? ОНА Да, оно Вселило в душу странное веселье… Потом прошло. Прошло в душе похмелье, И вот опять там пусто и темно. ОН (не слушая) Да, вас любил нечаянно встречать я… Он в белом был… Вы в лёгком синем платье. Смеялись вы, а смех ваш молодой В душе моей звучал смертельною тоской. (Внезапно, как бы очнувшись) Любили вы его? ОНА (задумчиво) И да, и нет. ОН (почти шёпотом) Когда услышу я ответ? ОНА Не всё ль равно? Вам это знать напрасно. (Задорно) Теперь играть хочу я! ОН Но игра — опасна…. (Громко, как бы спохватившись) Играйте, да, во мгле пустых дорог, Пока покорность здесь, у ваших ног! ОНА (вставая) Идёмте дальше. (Они идут по шоссе) Знаете, когда я так иду, Здесь, по шоссе, в пустую темноту, В крови стучит какая-то тревога, Мне страшной делается белая дорога, И кажется, что близко здесь черта, А перейти её нет мочи… ОН Боитесь вы совы, тумана, ночи? ОНА Нет, нет, идёмте до конечного куста. ОН (тихо) Боитесь вы? ОНА До перекрёстка. Пусть темно! Хотя на Старый Форт, мне всё равно! (Скрываются в ночь. Некоторое время дорога пустеет. Потом пробегает рыжая собака. Слышатся приближающиеся шаги. Появляются двое в гардемаринской форме) ПЕРВЫЙ Нет, вот, сиди теперь и жди! И, кажется, что безнадёжно! Ещё, вдобавок, начались дожди. ВТОРОЙ Да, больше верить невозможно! Всё обещают, а надежды нет. ПЕРВЫЙ Что ж! Будем здесь, закиснем в этой яме, Забудем всё, останемся глупцами И не увидим университет. ВТОРОЙ Так значит — никогда не верь надежде… ПЕРВЫЙ (показывая на шелковицу) Залезем же сюда, как прежде… (Залезают на дерево и молчат. Появляется третья пара. Идут, разговаривая вполголоса) ОНА Что вас заставило покинуть Крым? ОН Да то же, что и вас, там не было сомнений. Грузили корабли, и я попал последний… И вот мы в Африке сидим. ОНА Что вы оставили? ОН Отца и мать, И косы длинные, любимые украдкой, Уют, ребячий смех, зелёную лампадку… Всё то, о чём мне больно вспоминать. И грустно мне, что никогда Уж больше не вернусь туда. ОНА Зачем такие мысли допускать? Зачем себя настраивать? Конечно, В семейный круг вернётесь вы опять, И будет счастье — бесконечно. ОН Неискренен, неверен ваш ответ Пройдут года, быть может, много лет… Моё предчувствие давно пророчит, Что прошлому возврата больше нет (Молчание) ОНА Какие пасмурные стали ночи. ОН (задумчиво) Ещё сильней воспоминанья этих мест! Когда я в первый раз, печальный и убогий, Шагал лениво по краю дороги, Не думал я… ОНА (медленно) Среди маслин я вижу крест ОН (испуганно) Опомнитесь, что с вами! О, волненье! Теперь вам всюду чудятся виденья. ОНА (не поворачиваясь) Идёмте, сердце стало глуше биться, Мне страшно поднимать ресницы. (На дорогу падают длинные, чёрные тени. Она вскрикивает) ОН Что с вами? ОНА (тревожно) Тень, здесь тень легла… Я не могу идти, дрожат колени… ОН Здесь всюду от деревьев тени… ОНА Нет, здесь уронила тень живая мгла. ОН Что с вами? ОНА Слышите, как шелестят маслины, Как стон растёт всё ближе и ясней? ОН Нет, это только ветер из долины. ОНА Назад, назад скорей! (Яркая молния освещает белое шоссе, кудрявые маслины и тёмные фигуры. Гулкий и сдавленный гром прорезает ночь. Возвращается первая пара) ОНА Как холодно. Уж руки колет дрожь. Как жаль, что не накинула бушлата! Пустынно, жутко всё, и не поймёшь, Какой печалью сердце сжато. Всё кажется, что ждёт уродливая ложь В бараках деревянного Сфаята. И отчего так страшны вечера? Как будто в вечность падают мгновенья. Все дни, как дни, всё то же, что вчера. Что будет завтра?.. Те же тени… Но жуткой кажется вечерняя игра, Как будто этот день последний! (Уходят) ВТОРОЙ ГАРДЕМАРИН (слезая с дерева) Какой туман… какая тьма… ПЕРВЫЙ Здесь скоро все сойдут с ума! Не знаю, от чего: от скуки, от вина, Но скоро общее безумие настанет В холодном дождевом тумане Здесь близко поселился сатана! ВТОРОЙ Но странно — днём тревоги я не вижу. ПЕРВЫЙ (решительно) Сходить с ума, так уж в Париже! (По шоссе проходит одинокий силуэт без шапки, с опущенной головой. Ночь и туман поглощают его) КАРТИНА ТРЕТЬЯ (Поздний вечер. Маленькая, деревянная комната, почти сарай. Окно и дверь занавешаны одеялами, потолок тоже из одеял. Пред окном — маленький стол, покрытый каким-то одеялом. У другой двери — низкая постель. На стене, против двери — полка с книгами. Рядом, на паспорту, портреты Чехова и Блока. На столе лампа под зелёным абажуром из бумаги, чернила в пузырьке, перья, карандаши, тетради и листки бумаги. В жестяных банках — два букета ирисов. Тихо. Временами дождь стучит по стенам и крыше. Ветер дёргает ставни. За стеной слышен шум и разговор. Иногда под окошком раздаются шаги. Я сижу перед столом, неподвижно, сжав руки. Взгляд устремлён на цветы. Передо мной раскрытый том Блока. Молчание.) Я (тихо) И снова вечер. Снова этот стон, Такой неясный и неуловимый. Дрожит и веет легкокрылый сон, Скользящий мимо. Порывы ветра всё сильней. Всё — отцветанье, мгла и темень… Зачем, зачем явились мне Две тени! Недвижные цветы Мертвы и безутешны. Виденья темноты Так нежны. Слышен Далёкий звон… И в сердце стон — Тише. (Порыв ветра заглушает последние слова) ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ Ну, выучил французские глаголы? Ты у меня смотри, прилежнее учи! Я Вот лампы огонёк весёлый На стол бросает яркие лучи. И над страницами любимой книги Цветут красиво-гаснущие миги. (В соседнем бараке спевка. Доносятся мотивы и слова молитв. Занавеска на окне колышется и тени двигаются) Дрожат, дрожат загадочные тени, Скользя во тьму… Нет, никогда сверкающих мгновений Я не пойму. Скользят, скользят куда-то в бесконечность, Туда, туда. Нет, никогда мне не постигнуть вечность, Нет, никогда! ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ Скажи, как будет parti cipe passe? Я (рассеянно) Вот так скользили тени по шоссе… И кровь настойчиво в висках стучала. А я тогда хотела слишком мало. ХОР Рождество Твоё, Христе Боже наш… Я Как мучительно, как всё странно. Холодный вечер душит туманом, Дрожит в руке карандаш. Мне кажется, что я сошла с ум, а, Какой-то бред мне сердце сжал… ХОР Воссия мирови свет разума! Я И тени, тени молчат, дрожа. Каких-то звуков сплетаются нити. Мне хорошо в этом злом бреду. ХОР Хвалите имя Господне, хвалите! Я Нет, я себя никогда не найду! ГОЛОС В ПОРЫВЕ ВЕТРА Для чего здесь бьётся горячее Сердце, скованное из огня? В этих стенах глаза незрячие Не увидят весеннего дня. Никогда глаза молчаливые Не увидят красивых снов. Никогда эти пальцы лживые Не напишут звенящих стихов. Будет тише, будет беззвучнее, Будут лживее блики глаз. И последние фразы скучные Бросят губы в полночный час. Я (рассеянно) Зачем, скажи, твой голос скользящий Так странно похож на мой? Зачем ты смущаешь покой дрожащий, Вечерний покой? Зачем ты жутко за тёмной ставней Бросаешь свой вещий крик? Кто ты, пугающий песней давней, Кто ты, мой двойник? (Под окошком раздаются шаги) ПЕРВЫЙ ГОЛОС Идите осторожнее, здесь лужи. ВТОРОЙ Я думаю, что завтра будет хуже А в город надо мне — дела. Хоть выколи глаза — какая мгла. ПЕРВЫЙ Спросите, может быть, пойдёт в Бизерту мул? Тогда и я бы к вам примкнул. (Голоса замолкают) Я (перелистывая книгу) Что мне прочесть? Пылает голова. Сильнее стало сердце биться… Как помню я красивые страницы, Загадочно звенящие слова! Здесь всё, как бы моё, всё мне родное, Здесь похоронен мой двойник. Я помню груды книг на аналоях, Прекрасной Дамы нежный лик. Через туманы тёмных лет я вижу Метель, печаль, снега, Дрожащий свет, когда в соборной нише Блестят, играя, жемчуга. Мне кажется, я слышу голос ломкий, Его печаль мне так близка. Загадочной прекрасной Незнакомки Я вижу тёмные, упругие шелка. Моей души, унылой и заброшенной, Неверный образ узнаю опять. А голос говорит.: «Уменьем умирать, Пойми, душа облагорожена!» ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ Да всё не так, баранья голова! Отдельно ты выписывай слова! Я (беру синюю тетрадку) Опять со мной ты, синяя тетрадь. Но что писать? И стоит ли писать? Всё о себе, да о своей печали Мои стихи настойчиво звучали. Теперь уже печали нет моей, Не так меня пугает холод дней, Печальный вечер тайною святыней, Дрожа, касается моей гордыни. ГОЛОС В ШУМЕ ДОЖДЯ Беззвучных губ надменная печаль О близкой гибели пророчит. Глазам холодным ничего не жаль В туманах ночи. Бессильных рук, дрожащих плеч Не тронет отблеск света. И ночи путаная речь Звучит ответом. (Тень пробегает по стене. Кажется, что портрет Блока шевельнулся. Губы складываются в насмешливую складку, глаза остаются безучастными) ХОР Святый бессмертный, помилуй нас! Я Зачем меня пугает тёмный час? Мой голос, мой двойник, скажи, зачем Сплелись две тени на моём плече? Скажи, упало солнце навсегда? ГОЛОС Да. Я Когда закатом искрилось окно? ГОЛОС Давно. Я Когда я пела песни о весне? ГОЛОС Во сне. Я Смогу ли я понять весенний свет? ГОЛОС Нет. Я Скажи, я не увижу солнце никогда? ГОЛОС Да. ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ Le mepromene, tu tepromene, il sepromene… Я Боится сердце роковых измен. Что делать, если холод тёмной ночи В душе моей колдует и пророчит! Пройдёт зима… Настанет вновь весна, Звенящей станет тишина. А что же дальше? Зацветёт Сфаят, Лучи в оконном глянце заблестят. А там — нет, и думать не могу я, Чего там жду, о чём тоскую, Что мне назначила судьба? Я знаю миг, когда улыбка На плотно сомкнутых губах Сверкнёт загадочно и зыбко, Потом — пусть слёзы, пусть печаль. Мне нечего терять в Сфаяте, Когда душа горит в закате — Мне больше ничего не жаль… Как надоел мне этот вечный шум Дождя, стучащего по крыше… Как много безответных дум… (Доносятся откуда-то крики. Стонет ветер. За стеной шипит примус. Задумчиво) Но что же будет там, в Париже?

13–14/ XII, 1923

 

«Пришла расстроенная. Молча…»

Пришла расстроенная. Молча Пальто суконное сняла. Дышал туман холодной ночи За жуткой чернотой стекла. И на кровать упав в бессилье, Я поняла, что счастья нет. Все щели на стене сквозили И пропускали тусклый свет. Сжимались судорожно пальцы, К подушке прикасался лоб. А дождь не уставал стучаться В моё туманное стекло. Коса распущена небрежно И перевязана рука… Я поняла, что безутешна, Что не нужна моя тоска. Когда души коснутся звоны И жадный взгляд скользнёт опять, Я поняла, что глаз зелёных Уже не нужно поднимать. Не нужно слов, не нужно грубой Игры с проверенным концом, Когда до боли сжаты губы, Гримасой скорчено лицо.

23/ XII, 1923

 

«Дёргают порывы ветра ставни…»

Дёргают порывы ветра ставни. За стеной туманом дышит ночь. В темноте блуждают мысли давние, Бьётся сердце глуше и короче. Для чего грустить о невозможном, Для чего так больно упрекать? Ведь давно в тумане сердце брошено И сгорело в огненном закате.

23/ XII, 1923

 

«Где-то снилась радость, где-то веселье…»

Где-то снилась радость, где-то веселье, Только здесь мертво и темно. Западные ветры жалобно свистели И задували в моё окно. Было тоскливо, мертво и скучно, Сердце сжалось глухой тоской. Гаснущие шаги бились однозвучно И отцветали там, далеко. Там, за стеною холод тумана, Темень и дождь, не видно ни зги. Около окошка тихо и обманно Жуткой тоской звучали шаги.

25/ XII, 1923

 

«За стеной говорили долго…»

За стеной говорили долго И слова их скользили в ночь. Я старалась себя превозмочь, И в руках дрожала иголка. Опьянял керосиновый чад И дразнили чужие речи… И, губами беззвучно крича, Я неловко сжимала плечи. Чуть склонённая над столом, Оглушённая их словами, Я до боли сжимала лоб Забинтованными руками. Уронила на пол платок, Уколола иголкой руку. И хотелось мне, чтоб никто Не узнал безмолвную муку. И хотелось кричать без конца, Заглушая чужие речи, Чтобы понял туманный вечер Неподвижность злого лица. И ждала я светлого чуда, Чтобы мёртвой душе помочь. За стеной звенела посуда И слова ускользали в ночь.

23/ XII, 1923

 

«Чад керосиновый…»

Чад керосиновый… Низенький потолок… Руки бессильные… Вязаный, серый платок… Стена закоптелая… За одеялом окно. Мысли несмелые О том, что прошло давно. Светлые волосы… Бледность усталых лиц. Шёпот тихого голоса. Холод пустых страниц. Тень прихотливая Лежит на большом столе… Мысли такие лживые Тают во мгле.

26/ XII, 1923

 

Эгоизм («Я люблю сама себя…»)

Я люблю сама себя Больше всего. День бесцельный погубя, Вспоминаю его. Буду думать, буду ждать Светлую блажь. Друг мой — синяя тетрадь И карандаш. Буду плакать по ночам, Вечно одна. Тень у моего плеча И тишина. В золотом полубреду Мне хорошо. Я сама себя найду Карандашом. Он на белизну страниц Бросит печаль. Окрылённых небылиц Больше не жаль. Пусть всё в жизни порвалось, Что мне терять? Спала на плечо волос Светлая прядь. Я сама с собой вдвоём Буду сильней. Сердце ровное моё — Маятник мне.

26/ XII, 1923

 

«Я в этот час схожу с ума…»

Я в этот час схожу с ума, Пишу стихи и жадно внемлю, Как ветер обнимает землю, Как нервно шевелится тьма. Роняют губы трепет жгучий, Недвижен взгляд зелёных: глаз. Зловещей, грозовою тучей За дверью стонет тёмный час. Красивы белые страницы, Душа бездонна и пьяна, И уж не хочет, уж боится Искать безумия до дна.

26/ XII, 1923

 

Утешение («Пройдёт эта шумная ночь…»)

Пройдёт эта шумная ночь, Пройдёт это время тоски. И можно ли горю помочь Чуть видным движеньем руки? И можно ли верить словам В тот лживый и радостный час, Когда заблестели едва Зрачки чуть расширенных глаз? Неискренних губ не понять, Не вспомнить сочувственных слов. Мертва и туманна тетрадь Со звеньями звонких стихов. В борьбе с переменной судьбой Сотрётся вечерняя мгла, Забудется тихая боль У тёмного глянца окна. Пройдёт с этим ветром тоска И вспомнится только не раз Жестокое что-то в зрачках Зелёных расширенных глаз.

27/ XII, 1923

 

«Я помню этот взгляд пронзающий…»

Я помню этот взгляд пронзающий, Прикосновенье тёплых рук, И трепет мысли опьяняющей, И сердца беспокойный стук… Дрожанье плеч, движенья гибкие, Волос спадающая прядь. И губы с медленной улыбкою… Их не узнать и не понять. Молчанье… Им душа утешена… Порой — чуть слышные слова, Когда забилось сердце бешено И закружилась голова. Зелёных глаз уже не спрячу я… Пусть душит хмель, идёт гроза! Душа, по-новому горячая, Упала в жгучие глаза… 31/ XII, 1923

Ирина Кнорринг с матерью

Среди литераторов. Париж.