Второму конному полку, являвшемуся по своему составу (4 русских и 2 монгольских сотни) едва ли не самой боеспособной частью в дивизии барона Унгерна, генерал Резухин передал 10 пулеметов и 1 конно-горное орудие и отправил из Ван-хурэ 15 апреля на север, к русской границе, во исполнение распоряжения барона о переходе к активной обороне. 18 апреля полк переправился через Селенгу в районе кумирни Харха-Догун (в 100 верстах на север от Ван-хурэ). 21 апреля унгерновцы выступили дальше вверх по Селенге, и следовали вдоль нее до урочища Шарынгей; из этого пункта они повернули прямо на север к р. Желтуре. 25 апреля унгерновские войска впервые вторглись на советскую территорию, перейдя русско-монгольскую границу верстах в 30 к югу от поселка Нарына-Горохонского.

Советское командование располагало в том районе лишь незначительными отрядами пограничной стражи. Это обстоятельство позволило командиру 2-го полка войсковому старшине Хоботову совершить два безболезненных для себя набега на русские поселения по реке Джиде. 26 апреля полк побывал в поселке Хулдате, отстоящем в 20 верстах по воздушной линии на запад от Троицкосавска, а 27 апреля с боем вторгся в станицу Желтуринскую (в 95 верстах по воздушной линии на запад от Троицкосавска). В обоих случаях унгерновцы утром внезапно появлялись из-за границы, учиняя легкий разгром красных отрядов и, собрав нужные сведения, к вечеру возвращались в пределы Монголии. 28 апреля Хоботов отошел верст на 50 вглубь страны и до конца мая ограничивался лишь наблюдением за противником посредством разъездов, высылаемых вечером к границе.

За месячный срок своего пребывания в Желтуринско-Джидинском районе 2-й конный полк проделал большую черновую работу по разведке противника и захватил 800 голов прекрасных коней, принадлежавших Центросоюзу, из табуна, пасшегося на монгольской территории вблизи границы.

Выступление генерала Резухина из Ван-хурэ задержалось на несколько дней вследствие значительного, почти целую неделю, запоздания чахарского дивизиона, входившего в состав его бригады. Резухин спешил на север, чтобы успеть перейти реку Селенгу по льду. Он получил из Урги огнеприпасы, интендантский обоз и был готов отдать распоряжение о выступлении 3-го полка на соединение с ранее отправившимися в экспедицию 2-м полком, когда ему доложили, что чахары подходят к Ван-хурэ. Издали можно было рассмотреть, что колонна чахарского дивизиона значительно, по сравнению с прежним, удлинилась за счет вьючного обоза, явно отягощенного «лаврами», приобретенными при преследовании китайцев.

С чувством гордого сознания своих заслуг чахары медленно поднимались к нам от Ван-хурэ, вверх по течению реки. Победно при этом гудел традиционный оркестр из морских раковин… Но, увы, их ожидала неприветливая встреча: генерал вызвал по тревоге дежурную сотню и приказал разоружить почтенных «союзников». Раздалось несколько выстрелов. Кажется, кое-кто из чахар пострадал и, во всяком случае, все они потерпели значительный материальный ущерб, так как генерал не только конфисковал обоз, но приказал также перетрясти личные вещи каждого всадника с целью отнятия награбленного ими китайского и монгольского добра. На следующий день Резухин отправил чахар обратно к барону.

Больше всего, хотя и косвенно, эпизод с чахарами отразился на судьбе русских офицеров, которые служили в этом дивизионе на положении рядовых всадников. С переводом в 3-й полк, как ни странно, их судьба ухудшилась. «Дедушка» — барон, ссылая провинившихся офицеров к чахарам, представлял себе, что служба офицера, в качестве рядового всадника среди полудикарей явится тяжким и унизительным наказанием. Но это было далеко не так. Офицерам жилось у чахар довольно неплохо. Они имели вестовых для личных услуг и не несли никакой службы.

«Чахары не любят „белых ворон“ (то есть ранних вставаний), — рассказывал поручик Хлебин о своей службе в том дивизионе. — Когда часу в восьмом загудят раковины, можно, значит, вставать, не торопясь. К тому времени вестовые — китайцы и хозяева юрт — монголы, наварят баранины и вскипятят чай, обильно заправленный молоком. Чахары усаживаются вокруг котлов. Еда является одним из приятнейших удовольствий в жизни кочевников и чахары твердо это помнят. Лишь около девяти часов идут они к лошадям. А пленники в это время готовят вьюки. Снова засвистят — загудят раковины. Это второй сигнал, по которому всадники садятся на коней и вытягиваются в дорогу. Затем новый сигнал: наконец-то пошли…

После 12 часов нойоны (начальники) начинают ощущать пустоту в желудке и утомление от путешествия, поэтому они устраивают привал в первых же юртах. Здесь чахары обедают и отдыхают, свято соблюдая обычай „мертвого часа“ после принятия пищи. Около 16 часов они снова выступают в поход с тем, чтобы к сумеркам добраться до каких-нибудь юрт, там сытно поужинать и заночевать. На привалах чахары проявляют много личной инициативы по части добывания продуктов и осмотра юрт. Они, видимо, зарекомендовали в стране столь высоко, в смысле специфической хозяйственности и распорядительности, что не только пленные слуги-китайцы, но даже неторопливые по природе хозяева — монголы порхают у них веселее ласточек.

К сожалению, мирное течение жизни нарушается иногда неприятными неожиданностями и военными опасностями. Например, могут же где-нибудь на горизонте показаться конные фигуры… Загудят тогда, засвистят раковины, а чахары врассыпную поскачут к ближайшим сопкам. И не раньше пустятся они в дальнейший путь, чем выяснят осторожно „боевую“, так сказать, обстановку. Если же где-нибудь раздадутся выстрелы, то гордые всадники с быстротой ветра полетят на своих скакунах к сопкам, в противоположную сторону от выстрелов. Они водрузят на вершинах сотенные знаки как символ бдительности, а сами попрячутся за надежное прикрытие, чтобы переждать эту неприятность. Но добить деморализованного противника, разгромить и навести панику на мирное население — в подвигах этого сорта чахары проявляли непревзойденное мастерство».

Накануне выступления в поход генерал Резухин присутствовал на торжественном хурале, отслуженном на плацу главной кумирни города. В строю находилось около 1000 монголов. Половина этого количества принадлежала к составу нашего полка, остальные же были из отряда полковника Казагранди. В центре плаца выделялась уверенная фигура генерала.

23 апреля генерал Резухин выступил с 3-м полком из Ван-хурэ на север, к р. Селенге, до которой в выбранном для похода направлении насчитывалось примерно 140 верст. Вопреки традициям Азиатской конной дивизии, генерал организовал в своей бригаде самостоятельный штаб, с Генерального штаба подполковником П. Л. Островским во главе, чтобы в дальнейшем слушаться оперативных советов своего опытного начальника штаба.

Утром 26 апреля полк благополучно перешел Селенгу по льду. С соблюдением некоторых предосторожностей переведена была на левый берег также и наша артиллерия. Погода настолько потеплела, что, судя по средней температуре суток, странно было видеть реку под ледяным покровом. Это явление объяснялось, вероятно, тем, что в верхнем течении, в ущельях Хангая еще держались значительные ночные холода. Двигаясь вдоль левого берега Селенги, через двое суток мы подошли к незадолго перед тем сожженной красными заимке того сотника Сухарева, который прежде входил со своими одностаничниками в отряд Казагранди, а затем присоединился к нам и теперь влился в ряды 2-го конного полка.

Местечко это являлось одним из очаровательнейших уголков Монголии. Речка Баян-гол верстах в четырех от устья вырывается из теснин, представляющих собой нагромождение обрывистых гор, покрытых растительностью таежного характера. Дальше она шуми среди мягко очерченных гор, замаскированная от взоров густым кустарником. Внизу, у Селенги, там, где торчали печальные остовы пожарища, по обоим берегам речки разросся старый сосновый лес, своим до странности корректным видом напоминающий скорее курортный парк, чем дикую Монголию. О лучшей стоянке не приходилось даже и мечтать! Мы имели обильные, мягкие корма для лошадей, укрытое место для лагеря и, если потребовалось бы, недурную позицию, ограниченную слева непроходимыми горами, а справа полноводной рекой Селенгой. В сосновом бору, так вкусно пахнувшем смолой, чувствовался уют, словно мы обосновались здесь прочно, на долгий срок.

Природа тем временем проснулась от зимнего сна. Весна начала щедро рассыпать свои радости. Близится день Пасхи, с которым связаны лучшие воспоминания детства. Последние два дня Страстной промелькнули для пасхального стола. Из вьюков извлечены остатки муки, сахару и соли.

Русских же, кроме того, ожидало исключительное в анналах унгерновских войск событие — пасхальная заутреня, потому что в Ван-хурэ к бригаде присоединился иеромонах о. Иннокентий, который по праву мог считать себя первым православным священником в дивизии: у нас имелся мулла и многочисленный штат ламаистского духовенства, но мысль о христианском священнике, вероятно, еще не попадала в сферу внимания барона. На расчищенной полянке, декорированной березками и гирляндами из зелени, сооружен алтарь. Будни с их заботами и тревогами отошли куда-то, и хотелось всецело отдаться пасхальному настроению, хотя бы потому, что никто ведь не мог угадать, что за жребий вытащит он в начавшейся уже войне с большевиками.

Вечер Великой субботы. Очередная сотня расходиться в сторожевку. Один из ее взводов потянулся вверх по пади, другой поднимается в гору, по направлению высоты, командующей над нашей позицией, и вот-вот сейчас скроется из глаз за ближайшей складкой местности. Третий движется вдоль опушки леса. Он медленно спускается в долину и вместе с поворотом дороги исчезает за бугром. С уходом охранения действительность как бы отодвинулась за серо-синие горы, громоздившиеся со всех сторон на закатном фоне нашего горизонта. В лагере заметно прибавилось костров, и чувствовалось непривычное для позднего часа оживление, когда я выехал в объезд сторожевого охранения. После почти двухчасового скитания в темноте по горам и оврагам, наконец-то, объезд закончен. Можно теперь возвращаться.

Хочется не опоздать к богослужению. Слишком грустно было бы отказаться от заутрени, мысль о которой сделалась любимой мечтой последних дней. Я перехожу на крупную рысь. Ординарцы сзади уже скачут. За поворотом дороги и ее последним перегибом открываются далекие, широко разбросавшиеся огоньки, которыми было иллюминировано лагерное расположение. Дробно цокали копыта лошадей по твердому грунту, и только этими звуками, да еще, пожалуй, шуршанием речки справа меж кустов заполнена была тишина весенней ночи. Откуда-то издали чуть угадывается слабый лай собак, может быть, потревоженных непрошеным визитом тоскующего волка. В этот мистически-прекрасный момент заполнилась пропасть, отделяющая реальный мир взрослого человека от сказки: грезилось, что там, внизу, где рассыпались веселые огоньки, родные гномики моего детства торжественно празднуют пробуждение природы.

Когда огни лагеря выросли в непосредственной близости, донеслась тонкая струйка отдаленного пения. Вслед затем, как на театральной декорации, вырисовались освещенные изнутри палатки. В них сдержанный говор. Это — стоянка татарских частей.

Теперь — долой с коня… И, оправляя на ходу шашку и маузер, скорее к поляне, где круглятся розовеющие от смоляных факелов березки алтаря лесного храма. Поляна заполнена четкими рядами. Впереди — всегда щеголевато-подтянутая фигура генерала. Но, как странно, вследствие, может быть, контраста между с детства дорогими словами и напевами пасхальной службы, с одной стороны, и сильно монголизированным видом молящихся, с другой, в сердце на мгновение закралось грустное разочарование: не то, не настоящее все это… Заутреня кончилось под широкополосное многолетие самодержцу всероссийскому, государю императору Михаилу Александровичу.