Барон прибыл к Ергину 11 июля. Здесь, у моста через Селенгу, произошло в тот же день соединение бригады барона с полками генерала Резухина. Ровно неделю имела дивизия для подготовки к продолжению начатой уже борьбы с Советской властью в Забайкалье. Лагерная жизнь кипела ключом. Шли тактические занятия, производилась подготовка к длительным походам и тяжелым боям. Самый лагерь, разбитый в правильном порядке вдоль берега реки, тщательно охранялся от нападений воздушного врага, с помощью орудий и пулеметов на самодельных зенитных установках. После того, как один из аэропланов сделал вынужденную посадку, летчики в дальнейшем ограничивались поспешным сбрасыванием нескольких бомб с большой высоты, а затем удалялись на северо-восток.

Из событий, относившихся к тому периоду времени, припоминается уход сотника Нечаева. Этот офицер убедил барона отпустить его с дивизионом казаков, уроженцев причикойских станиц, назад на родину, в помощь Тубанову и для партизанской работы в тылу красных. Осенью того же года Нечаев и его казаки были переловлены и расстреляны. Гибель Нечаева и всех вообще казаков из приграничных станиц, служивших в Азиатской конной дивизии и в отряде полковника Казагранди, объясняется тем, что они мнили себя неуловимыми партизанами, которые годами могут скрываться от красных в родной тайге, сохраняя одновременно связь со своими семьями.

Вспоминается также печальный конец одного из наших врачей, павшего жертвой доноса (трудная для подчиненных и опасная черта в характере барона была эта его податливость на доносы!). Не везло Унгерну с врачами. Старшего врача дивизии он «эвакуировал» с р. Иро, другого достаточно неэстетично «кончил» на Селенге, а третий из них, доктор Рябухин, сыграл существенную роль в антиунгерновском заговоре.

В те дни подготовки ко второму походу в Забайкалье, барон проделал опыт заряжения снарядов ядовитыми газами. Для этой цели он приказал разрядить несколько шрапнелей и вложить внутрь стакана цианистый калий и трубку с серной кислотой. Если такой снаряд перевернуть незадолго перед выстрелом, кислота растворит тонкую цинковую пластину, с помощью которой был запаян верхний конец трубки, и, соединившись с цианистым калием, образует синильную кислоту. По этому рецепту в начале Великой войны германцы фабриковали ручные гранаты и снаряды для бомбометов. К артиллерийским же снарядам, рассчитанным на обязательное рассеивание, данный способ неприменим, потому что синильная кислота оказывает на человека отравляющее действие при условии наполнения каждого кубического метра воздуха не менее чем пятью граммами яда, что практически неосуществимо. Действие снарядов барон испробовал на лошадях, пасшихся в стороне от лагеря. Опыт оказался неудачным.

В то время барон поддерживал еще связь с некоторыми влиятельными феодалами Монголии. Но, нужно полагать, получал от них самые неутешительные известия, как то: занятие красными Урги, исчезновение его сторонников с политической арены, слухи об аресте Богдо и т. д. Совершенно также неудовлетворительны были известия о деятельности отрядов, оперировавших к западу от Азиатской конной дивизии, то есть о полковнике Казагранди, атамане Казанцеве и есауле Кайгородове.

В соответствии с общим планом войны, первый из них в начале июня 1921 г. должен был вторгнуться в Забайкалье через Мондокульский район с тем, чтобы развить наступление на Иркутск. Но Казагранди предпочел ограничиться пассивными действиями близ п. Модонкуль, рассчитанными лишь на то, чтобы получить формальное оправдание перед бароном и, вместе с тем, не понести лишних жертв. Второй из них, Казанцев, составил отряд из 170 человек и вошел в мае в Урянхайский край. Но под Тарлакшином, в 25 верстах от русской границы, отряд был захвачен красными врасплох и совершенно уничтожен. Что же касается Кайгородова, то он открыто отказался от подчинения барону Унгерну. Кайгородов являлся вождем и вдохновителем народно-партизанского движения в Русском Алтае, которое имело ясно выраженный демократический оттенок. Ему в то время было не по пути с монархически настроенным бароном.

Затем, к числу больших неприятностей, переживаемых бароном в первой половине июля 1921 г., должно отнести захват красными монголами Улясутая, переход к ним унгерновского гарнизона и гибель там командира полка, Ванданова. И, наконец, последней каплей огорчительных известий было донесение командира казачьего полка из бригады Казагранди, есаула Петрова, в котором он писал, что после отхода от п. Модонкуль, Казагранди перешел Селенгу и углубился в Монголию вместо того, чтобы идти на присоединение к барону, как это было ему приказано. В виде слуха сообщалось, что Казагранди принял решение уходить в Тибет.

Перечисленных и только крупных неудач было бы вполне достаточно для того, чтобы испортить настроение самого уравновешенного человека. При нервности же Унгерна каждая неприятность переживалась им особенно остро. Не удивительно, что, начиная с того момента, он стал раздражаться в большей степени, чем это наблюдалось у него в прежнее время. В связи с этими оттенками настроения начальника, жизнь личного состава дивизии значительно осложнилась.

Чтобы упоминание о Казагранди и отрядах в Западной Монголии имело совершенно законченную форму, достаточно будет выписать лишь несколько слов из книги о концах дел человеческих. Кайгородов и Казанцев находились вне досягаемости. Барон не мог протянуть к ним свою карающую руку. Если оба белоповстанческих начальника и были в чем-нибудь повинны, то, во всяком случае, честно заплатили жизнью за свои ошибки. Казанцеву удалось спастись во время улясутайской резни. С несколькими спутниками он выбрался в Кобдо и в течение некоторого времени работал с Кайгородовым. Оттуда он проехал к генералу Бакичу, словно в погоне за смертью. Говорят, в момент сдачи отряда Бакича советским войскам, монголы растерзали Казанцева. Кайгородов погиб смертью героя в следующем году, в партизанской борьбе на Алтае.

Что же касается полковника Казагранди, то барон Унгерн нашел способ самостоятельно расправиться с ним за ослушание. Как известно, половина отряда Казагранди состояла из казаков-джидинцев. Они откровенно не одобряли уход Казагранди на юг, потому что, по общей всем казакам-белопартизанам психологии, мечтали перезимовать в горных приграничных дебрях, где-нибудь неподалеку от своих станиц. Барон использовал этот раздор внутри отряда, чтобы захватить Казагранди при посредстве его собственных подчиненных.

Унгерн послал вдогонку за Казагранди сотника Сухарева, который ранее служил у Казагранди и по этой причине имел достаточное количество друзей среди казаков того отряда. Отправляя Сухарева в командировку, барон вручил ему запечатанный пакет, с приказанием вскрыть после выезда из лагеря на Селенге. В пакете значилось: «Казагранди расстрелять, а отряд привести на соединение с дивизией». Сухарев выполнил лишь первую часть полученного им предписания. Именем барона он арестовал Н. Н. Казагранди и приказал расстрелять.

Удивляет во всей истории то, что безусловно храбрый и решительный в прошлом боец Казагранди позволил себя легко, без борьбы арестовать, отлично сознавая, что вслед за арестом обязательно и быстро последует смерть. Но таково уж свойство настоящего, большого террора, что он прежде всего парализует желание бороться за свою жизнь, а затем — даже и за честь.

Отряд полковника Казагранди находился не менее чем в 500 верстах от Ергина (где был построен мост на р. Селенге) и верстах в 180–200 юго-западнее хурэ Дзаин-гэгэна (иначе Дзаин-шаби), когда Сухарев догнал отряд. Во исполнение распоряжения барона Унгерна, Сухарев встал во главе отряда и повернул на север; но на 7 — 8-й день похода его убедили отказаться от мысли о присоединении к барону. Тогда Сухарев повел желающих следовать за ним в Приморье через Маньчжурию. Сухарев проскочил мимо Урги (через Чойрын), но до места не дошел. По недостатку опыта и по причине отсутствия у него выдержки, он ввязался в ненужный бой с китайцами возле ст. Куаньченцзы, бывшей Китайско-Восточной железной дороги. В неравном бою погибло 50 % крошечного отряда, а сам Сухарев дошел до такой степени отчаяния, что убил свою случайную подругу, сестру милосердия Громову, и затем застрелился.

На этой фразе можно закончить краткое сообщение о судьбе отдельных отрядов, так или иначе связанных с монгольской эпопеей, и в дальнейшем излагать лишь то, что имеет самое непосредственное отношение к барону Унгерну.

12 июля конный полк перешел на левый берег р. Селенги. Через несколько дней туда же были переведены три сотни 4-го полка. С этого момента на правой стороне реки оставалось лишь интендантство, вверенное охране дивизиона 4-го полка. Необходимую и, так сказать, портативную часть запасов быстро перебросили на правый берег. Остальное же интендантское имущество барон приказал вывезти в западную Монголию — в Улясутай или в другой какой-нибудь пункт, в зависимости от обстановки. Барон предвидел опасности, с которыми придется столкнуться г. г. интендантам сразу же, как только они оторвутся от боевых частей дивизии, но с другой стороны — куда же прикажете деваться? Выбора не было.

На Селенге барон расформировал свой штаб, состоявший из войскового старшины Львова и адъютанта есаула Макеева. Вновь назначенный начальник штаба полковник Кастерин не без юмора передавал некоторые детали, связанные со вступлением в новую должность. Так, например, получив словесное распоряжение начальника дивизии — приступить к исполнению обязанностей, он доложил о своей полной неосведомленности в штабной работе, к которой он, к тому же, не чувствовал ни малейшего призвания. На эти доводы барон с живостью возразил, что именно по этой причине Кастерин и должен считать себя самым подходящим начальником штаба, так как и он в свою очередь не терпит настоящих штабных офицеров.

Кастерину ничего не оставалось, как только поблагодарить барона за честь. Полковник взял затем смелость испросить инструкций хотя бы на первое время, но барон отмахнулся рукой и только отрезал: «Да делайте, что хотите!» На основании этих, весьма общих указаний Кастерин отправился принимать должность от своего предшественника. Не найдя его в палатках штаба дивизии, обратился к ординарцам, которые с готовностью указали деревья, где сидели арестованные Львов и Макеев. От имени начальника дивизии Кастерин освободил их от наказания, а затем стал расспрашивать о том, что у них здесь делается и в чем состоят обязанности начальника штаба при бароне. В ответ па эти слова войсковой старшина Львов с мрачным видом снял фуражку и, показывая голову, сказал: «Вот что у нас делается…» После столь убедительной аргументации Кастерин ни о чем уже больше не допытывался, но в дальнейшем, являясь к барону, прятал, по его словам, в левый рукав маленький «Маузер».

12—15 июля в верхнем и среднем течении Селенги пролились сильные дожди. Река вздулась и вышла из берегов. Временный мост, не рассчитанный на бурное повышение уровня рек, был смыт и унесен течением с легкостью соломинки. Переправа строевых частей через реку не вызывала осложнений, потому что барон основательно вытренировал своих солдат в плавании, не только рядом с лошадью, а также — и сидя в седле. Он выдавал крупную денежную награду, если всадник при этом не замочит седельной подушки. Интендантское же имущество после разрушения моста перевозилось на батах (монгольские челноки) без каких бы то ни было затруднений.

Но вот с быками пришлось основательно повозиться, прежде чем удалось перегнать их на левый берег, потому что они упорно не желали плыть, невзирая на усиленные к тому побуждения со стороны нескольких десятков погонщиков. Надлежало же во что бы то ни стало переплавить через Селенгу несколько сотен быков, и барон очень был озабочен этим вопросом, потому что мясо рогатого скота являлось единственным предметом питания дивизии. Первое служебное поручение нового начальника штаба дивизии заключалось в руководстве переправой животных. Мрачно взирал он на открывавшуюся перед ним картину: на могучую реку, зажатую лесистыми сопками, дым костров и суетливую толпу копошащихся в воде, дико орущих людей. Вероятно, полковнику не по душе пришлась роль погонщика скота. Может быть, по этой причине за весь первый день перетащено было на другую сторону лишь два-три десятка из всего гурта. К общему удовольствию — и барона, и его наштадива, и измученных продрогших пастухов — к месту переправы 16 июля подошел ротмистр Забиякин.

Со своей сотней он ходил «на уртонских» догонять коменданта Ван-хурэ, капитана Толстова, чтобы забрать 2 орудия, оставленные там бароном. Забиякин догнал Толстова на втором уртоне за хурэ Дзаин-гэгэна (Дзаин-шаби) и вовремя доставил обе пушки. Посылая ротмистра в эту экспедицию, барон пояснил, что Забиякин должен рассчитать свое возвращение таким образом, чтобы прибыть обратно не позднее вечера 16 июля; если он не попадал в Ергин к указанному сроку, то должен был уходить с Толстовым на запад.

Барон приказал этому энергичному офицеру заняться быками, что и было выполнено за одну ночь. Утром 17 июля весь гурт пасся уже на левом берегу.

Теперь все было готово для похода. Дивизия имела 4 полка (22 сотни), отдельный дивизион хорунжего Шеломенцева-Бишерельту-гуна (3 сотни), 40 тяжелых пулеметов (в строю), разбитых на 4 команды и артиллерийский дивизион из 8 орудий конно-горного типа (непригодные к горным дорогам французские пушки и снаряды к ним взорвали).

Из вышеприведенного приказания, данного ротмистру Забиякину, можно сделать вывод, что барон наметил выступление в поход на 17 июля. У барона имелись сведения, что красные вливались в Монголию по тракту Кяхта-Урга. На левом же берегу Селенги конные красноармейские части в продолжение последней недели 10–17 июля ежедневно беспокоили нашу сотню, стоявшую в заставе на Баян-голе, у Сухаревской заимки (пасхальная стоянка генерала Резухина). От лагеря дивизии до Баян-гола насчитывалось около 20 верст.

Барон много гадал в тот период своей жизни; и это казалось вполне естественным, если принять во внимание, что он не начинал никакого, даже незначительного, дела, не справившись предварительно через гадальщика об успешности будущего предприятия. Тем более, конечно, внимания он должен был уделять гаданиям, приступая после троицкосавского разгрома к новым боевым операциям.

16 июля барон вызвал к себе начальника штаба и приказал ему подготовиться к походу. На вопрос полковника Кастерина о том, в каком направлении и на какое расстояние намечается поход, барон пояснил, что идет верст на пятьсот. Для определения же направления он вывел полковника из палатки и показывая рукой вдаль спросил: «Видите это дерево? Теперь возьмите от него налево два пальца. Пойдем по этому направлению».

По рассказу наштадива, он тотчас же сориентировался по карте и убедился, что на этом направлении дорог не имеется. По недостатку опытности в обращении с бароном, Кастерин с картой в руках отправился к нему и доложил о встретившимся затруднении. Унгерн бегло взглянул на карту. «Как нет дорог», — воскликнул он — «а это что? Видите — вот же дорога!» — «Это — тальвег, Ваше Превосходительство» (водораздельная линия), пытался возразить начальник штаба. «Вот и отлично», — закончил беседу барон — «мы пойдем по тальвегу». Может быть, барон желал подчеркнуть, что его дивизия пройдет повсюду, даже там, где нет никаких путей… Но полковник Кастерин, передавший приведенный разговор, искренне был убежден в том, что барон слабо читал карты, да и не любил сообразовываться с их показаниями.

Действительно, даже и в отношении карт Унгерн был большим оригиналом. Он постоянно держал в кармане своего тарлыка свернутую рулоном полосу, вырезанную, вероятно, из карты Российской империи. На этой «походной» карте барон в любой момент мог легко отыскать и Владивосток, и Москву, и Варшаву, и все крупные промежуточные города. При грандиозности планов барона ему неудобно было пользоваться картами иного, более крупного масштаба. Полковник Кастерин вскоре якобы выяснил, почему барон избрал такое направление (на два пальца от дерева) — так указано было гадальщиком. Впоследствии начальник штаба, по его словам, в сношениях с гадальщиком прибегал к системе выдачи «авансов», чтобы гадания не слишком расходились с боевыми интересами дивизии.

К тому же периоду настороженного сидения на берегах реки Селенги относиться рассказ ученого агронома В. К. Рериха, в котором освещается обстановка, сложившаяся в те дни в Монголии. В. К. Рерих покинул Ургу, как можно полагать, 6 июля по новому стилю. Утром 8 июля он был в дацане на реке Орхоне, где барон Унгерн назначил ему свидание. Но барона уже не оказалось в том пункте. Он ушел на реку Селенгу, оставив Рериху письменное приказание вывезти в новую базу интендантские грузы, все денежные средства, а также пригнать 1200 быков и 2000 лошадей. В записке барон указал идти вместе с дивизионом сотника Нечаева и соблюдать на походе осторожность «так как дорога пересекается красными».

Рерих привез на Селенгу 22 ящика билонного серебра, несколько ящиков банковского и ямбового серебра и 1 ящик с китайскими бумажными долларами. Барон имел встревоженный вид. Он приказал Рериху выспаться с тем, чтобы утром следующего дня скакать в Ургу, так как требовалось эвакуировать на запад интендантство и лазарет, а также уничтожить радиостанцию. «Если будете нажимать, успеете придти в Ургу до красных», — пояснил Роман Федорович. В тот же день Рерих получил от барона два пакета, первый из которых он должен вскрыть в Урге, а второй — вручить есаулу Жамболон-вану. Получил он также и зару, то есть предписание на монгольском языке, за печатью Богдо о том, что монголы обязаны оказывать подателю сего свое полное содействие, предоставлять лошадей и давать пропитание. Утром 13 июля Рерих выехал «ургой» (по табунам) в сопровождении вестового и монгола-ламы.

«Нажимал» он по семь уртонов в день, то есть скакал по двести с лишним верст, несмотря на то, что все броды и средства переправы через значительные реки уже были под контролем красных. За рекой Орхоном наши всадники наткнулись на колонну тысячи и в три красноармейцев, посаженных на коней. Они двигались из Троицкосавска в Ургу по старому тракту. Желая выиграть двое суток у встреченной им советской пехотной бригады, Рерих приказал проводнику вечером быть на уртоне Аргал, расположенном в 25–30 верстах к северу от Урги. Но улач (ямщик-проводник) умышленно уклонился к западу, объяснив впоследствии, что в тот вечер на уртоне Аргал стояли красные. Он привел Рериха к унгерновскому мосту на реке Толе — также, как оказалось, занятому противником.

Рерих ночевал в двух верстах от моста, в одной юрте со знакомым монгольским чиновником, который был командирован новой властью из Урги в Дзаин-шаби, к учителю Богдо. Этот чиновник сообщил Рериху о занятии города красными. О Богдо-гэгэне же он с грустью поведал, что старец на словах и на деле придерживается прежней политики непротивления злу.

Перед В. К. Рерихом таким образом захлопнулась дверь в Ургу. Он должен был или пробираться на восток, в Маньчжурию, или же возвращаться на Селенгу к барону. И он выбрал последнее. На р. Орхон, близ Ван-хурэ он встретился с комиссаром-бурятом и благополучно разъехался. Рерих прискакал к барону в ночь с 18 на 19 июля и тотчас же явился к нему. «Дедушка» крепко спал. Пришлось потрясти его за плечо. «Кто здесь?», — спросил он. «Я, Рерих». При этих словах барон вскочил, и вычеркнув спичку, внимательно всмотрелся в лицо визитера. «Это Вы? На самом деле Вы? Живой? А не Ваш дух?», — расспрашивал Унгерн, потому что едва ли рассчитывал увидеть Рериха живым и невредимым.