Глава 1

ГОРДИАН АВГУСТ

— Верно, боги надоумили меня снять именно эту конуру, а не роскошествовать в дорогих комнатах второго этажа, — выпалил Филька, едва Владигор открыл глаза. — Если бы я решил уважить твою княжескую милость, да прикупил бы еще рабов на рынке, да…

— В чем дело? — пробормотал Владигор.

Язык почему-то плохо его слушался, лицо Филимона расплывалось и слегка покачивалось из стороны в сторону, как и вся комната.

— Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как тебя полуживого принесли из лагеря преторианцев?

— День? Два? — спросил Владигор.

— Четыре месяца. Точнехонько четыре месяца. День в день… Никто, кроме меня, и не чаял, что ты очнешься.

— Так дай мне напиться хотя бы, болтун несчастный!

— Изволь!

Филимон протянул ему чашу с водой. Владигор сделал несколько жадных глотков и вытер ладонью лицо. За четыре месяца борода изрядно отросла, а Филька, ясное дело, не потрудился постричь князя. Словам его о том, что прошло немало времени с того мгновения, как ударила среди ясного неба молния и поразила Зевулуса, он поверил сразу. Одуряющая осенняя жара сменилась промозглой сыростью ранней зимы, поэтому в комнате с деревянными решетками на окнах было холодно. Пылающие в жаровне угли почти не давали тепла.

— Ты говоришь — никто, кроме тебя, и не чаял, что я очнусь… Кто же справлялся обо мне?

— Куча народу… Мизифей чуть ли не ежедневно… И раз в месяц из Палатинского дворца приходит вольноотпущенник, спрашивает, не проснулся ли ты, и передает мне из рук в руки кошелек с десятью золотыми монетами.

— Кто же справляется обо мне из императорского дворца?

Филимон хлопнул себя ладонью по лбу:

— Я и забыл, что ты не знаешь! Гордиан теперь император!

— Этот мальчишка сделался императором?

— Ну да, после того как преторианцы зарезали старичков Пупиена и Бальбина, запас императоров на время иссяк, и ничего не осталось, как провозгласить Августом юного Гордиана. Пупиен собирался на войну с персами, Бальбин — с германцами. А теперь все тихо — никто ни с кем не воюет, все развлекаются.

— А ты что делал все это время?

— Кормил тебя с ложечки, чтобы ты не помер с голоду, князь! Ну и читал, конечно, в свободное время свитки из Аполлоновой библиотеки. До чего же интересно! Я столько перечитал — ты не поверишь… Я теперь большой дока по римским законам. Во всем Синегорье никто со мной не сравнится…

— Охотно верю, даже если ты успел заучить всего один закон… — заметил Владигор.

— Не веришь мне? А я, между прочим, тут мудрых мыслей набрался. Вот, к примеру: по закону сомнительное дело решается в пользу обвиняемого. И еще одно, тоже отличное правило: человек считается невиновным, пока суд его вины не доказал. Здорово?

— Что ж тут здорового? Поймали убийцу, а я его невиновным должен считать?

— Именно, пока суд его не осудит. Тогда он — виновный.

— Бред какой-то…

— Ты опять разговариваешь со мной снисходительно, без должного уважения. Как знаешь, князь… Другой бы, между прочим, проводил время в лупанариях с красивыми девчонками, благо деньги из дворца присылали регулярно, а я, как осел, корпел над книгами. И к тому же брал уроки риторики у нашего уважаемого Мизифея. Переплут меня забери, до чего же башковитый мужик! Слушай, князь, уговори его отправиться с нами в Синегорье. Сделай его у нас консулом или назначь префектом… на любую должность посади — горя не будешь с ним знать. Вся проблема-то в чем? В людях… Людей, чтобы с умом и порядочные, так мало… Хоть их по двое связывай и на одно кресло сажай.

— Думаешь, он согласится отправиться с нами? — спросил Владигор.

Филимон почесал затылок:

— В том-то и дело, что не отправится. У него какие-то мысли насчет Рима в голове бродят. Я ему уже толковал о Синегорье и о наших проблемах. Но по глазам вижу — не заинтересовал.

— А о чем еще ты с ним толковал? Надеюсь, не о ВЕЛИКОМ ХРАНИТЕЛЕ?

— Да нет, что ты… Только намекнул… Его гораздо больше заинтересовала твоя должность Хранителя времени.

— Филимон, тебе язык мало отрезать!..

— А что тут такого? Почему бы не поделиться знаниями с умным и порядочным человеком?

— Надеюсь, твоя болтливость не обойдется нам слишком дорого, — вздохнул Владигор. — У тебя остались еще деньги?

— Ага… а что? Ты решил пробежаться по девочкам?

— Нет… Я хочу пробежаться к цирюльнику. А потом — в термы.

— Слушай, князь, а почему бы нам не построить такие же термы в Ладоре? — вернулся к своей прежней идее Филимон — по всей видимости, строительство бань сильно его занимало. — По-моему, неплохая идея. Особенно если добавить березовые венички и сделать побольше парилок. «Бани Владигора» — звучит замечательно.

— Филька, ты что, издеваешься?

— Ни капельки. Есть же термы Траяна. А уж ты куда лучше этого ихнего Траяна, хотя он и построил такой замечательный форум и в честь его побед поставили высоченную колонну. Но назвать бани по имени правителя — это очень даже уважительно.

— Какие еще мудрые проекты родились в твоей башке за четыре месяца?

— Ну наконец-то ты меня начал ценить! — воскликнул Филимон, делая вид, что не замечает иронии в голосе Владигора. — Во-первых, дороги… Я сразу понял, когда здесь очутился: первейшее дело — дороги. Ты посмотри, какая махина: одна страна — целый мир! А мы своих в лесах месяцами плутаем. А кто и годами… — Филимон хитро прищурился. — А тут сел на казенную лошадку и скачи, только меняй на почтовых станциях. Ну, далее. Надобно построить мосты. Через нашу Звонку и Быстрицу. И через Чурань-реку. Ну а на границе с Этверской пустыней возвести стену крепостную с башнями. Да от Бореи тоже было бы не худо отгородиться. Потом — водопровод…

— Слушай, Филимон. Пошли-ка сначала в баню… — прервал его Владигор.

Таверна, в которую они отправились вечером ужинать, была из самых дешевых в этом квартале, — сюда заглядывали шлюхи не первой молодости, какие-то подозрительные личности в грязных туниках или вообще в одних набедренных повязках, то ли беглые рабы, то ли свободные граждане, готовые сделаться рабами, — вся эта братия не внушала доверия. Зато здесь пекли удивительно вкусные лепешки с сыром и подавали их всегда горячими, а посетители знали последние новости так, будто «Акта диурна» — отбеленная гипсом доска с отчетами о заседаниях сената, новыми законами и итогами боев гладиаторов, — создавалась в этой самой таверне.

— Ты не мог выбрать место получше? — спросил Владигор, брезгливо оглядываясь. — Я не против того, чтобы пообщаться с народом, но эти личности почему-то не вызывают у меня желания вести откровенный разговор.

— Здесь тоже случается кое-что интересненькое, — засмеялся Филимон, наполняя глиняную, покрытую красной глазурью кружку кислым вином.

Высокий, атлетически сложенный парень без спросу подошел к их столу и уселся на скамью. Он был одновременно красив и безобразен, — лоб низкий, рот капризно очерчен, но зато светлые вьющиеся волосы необыкновенно густы, светло-карие глаза смотрят дерзко и вызывающе. На незнакомце была простая туника из некрашеного льна, широкий кожаный пояс и грубые сандалии.

— Сегодняшний бой — дерьмо… — сказал незнакомец. — И то, как я выиграл, — тоже дерьмо… — Он жестом подозвал мальчишку-прислужника, и тот поставил перед ним кувшин с тем же кислым вином, что пили Владигор и Филимон. — И хозяин — дерьмо. Заплатил мне вдвое меньше того, что обещал. Я провел двадцать боев, а в кармане у меня не наберется и пяти сестерциев. Не скоро я выпутаюсь из этой передряги.

По тому, как чисто говорил незнакомец, можно было сделать вывод, что он вырос не в провинции, а в самом Риме.

— И в какую же передрягу ты попал? — поинтересовался Филимон, охочий, как всегда, до всяких сплетен.

— Да известное дело — играл и проигрался. Знаешь, сколько жулья среди игроков? За какие-нибудь полгода после того, как я получил наследство, они меня быстренько избавили от всего имущества, а самого продали в рабство за долги. Родня не захотела меня выкупить. Как видно, бедняга Луций, порешила глупая Фортуна прикончить тебя на арене!.. — Он вытащил из кармашка на поясе игральные кости и, хитро прищурившись, спросил: — Сыгранем?

Владигор с Филимоном переглянулись.

— Хочешь, чтобы мы тебе составили компанию в Колизее?

— Да что вы, ребята, неужто я похож на жулика? — пожал плечами гладиатор. — Я играю честно. К тому же за пару сестерциев не продают в рабство. Просто охота сегодня выпить лишний кувшин вина да сходить к какой-нибудь девке почище… Когда у меня был собственный дом в Каринах и три сотни лентяев-рабов обжирали и обкрадывали меня, тогда я каждую ночь спал с новой девчонкой, и брал только гречанок не старше двадцати… Ну, всего пара бросков — уважьте старину Луция! Неведомо, где окажется каждый из вас через пару лет. Боги тоже любят играть, только вместо костей они бросают человеческие судьбы…

— А ты у нас философ… — заметил Филимон.

— Да, прежде баловался, — охотно кивнул головой Луций. — Но надоело. Потому что быстро понял — философия не спасает человека от ошибок, она лишь позволяет легче смотреть на жизнь, то есть делает то же самое, что и кувшин хорошего вина. Так не проще ли велеть рабу принести амфору с вином, чем читать заумные свитки и болтать с выжившими из ума старикашками о том, как возник этот мерзкий мирок? Ни одна философия не может подсказать, как бросить кости, чтобы остаться в живых. Так что сыграем просто так, ради удовольствия… А?

— Ну что ж, сыграем, — неожиданно согласился Владигор. — Два броска.

— Ты с ума сошел, Архмонт, — шепнул Филимон. — Этот тип обчистит нас в два счета. Представь, какова его репутация, если родственники не пожелали его выкупить и оставили подыхать на арене? Я думаю, убить человека ему проще, чем прихлопнуть муху.

— Мудрый муж, — с издевкой в голосе отвечал Луций, — ты не ошибаешься. Человек десять за свою гладиаторскую карьеру я уже отправил в Тартар. Но вы оба, ребята, мне нравитесь. А если твой приятель еще и проиграет мне шесть золотых, то Луций сделается вашим преданным другом.

— Почему именно шесть золотых? — спросил Владигор.

— Потому что ставка в игре — три золотых, — нагло объявил Луций.

— Пусть выиграет, — шепнул Владигор Филимону. — Я знаю, что этот человек пригодится нам в будущем.

— Ума не приложу, как может он нам пригодиться, — пожал плечами Филимон. — Разве что ты захочешь убить кого-то. Тогда считай, что платишь аванс…

Не успели они осушить кувшин до дна, как шесть золотых Владигора уже бренчали в кошельке Луция.

— Эй, хозяин! — заорал на всю таверну Луций. — Подать сюда вина! И непременно самого лучшего, фалернского!

— Сомневаюсь, что в этой дыре найдется фалернское вино, — заметил Филимон. — Он наверняка принесет нам какой-нибудь кислятины и скажет, что такое вино не пьет и сам император.

— Ну, император его, разумеется, не пьет, — поддакнул Владигор.

Хозяин, смуглолицый грек с копной черных вьющихся волос и изогнутыми, будто лук амура, алыми губами, суетливо подпрыгивая при каждом шаге и извиваясь тощим телом, поставил перед Луцием кувшин с вином. Рыжая девка с крошечыми лоскутами полупрозрачной ткани на бедрах и на груди, заметив, что Луцию улыбнулась удача, покинула свое местечко в углу и, покачивая бедрами, направилась к столу, за которым сидели гладиатор и двое синегорцев.

— Сладкий мой, не угостишь ли вином? — заворковала она, обвивая полной белой рукой крепкую шею гладиатора и заглядывая ему в глаза.

— Пошла вон!.. — огрызнулся Луций. — Сегодня я могу заполучить девчонку и получше. Таких, как ты, я не беру, даже когда у меня в карманах пусто.

Девка пожала плечами и отступила. Взгляд ее тотчас привлекли другие два гостя. Когда они вошли, никто не заметил, но совсем недавно этот стол пустовал. Лицом к Владигору расположился немолодой человек с завитыми волосами, обсыпанными золотой пудрой, дородный и высокий, но с мягким, бабьим лицом. Щеки его были нарумянены, а веки накрашены сурьмой. На запястьях позвякивали браслеты.

— Женщина? — спросил Владигор у Филимона, кивая в сторону странного посетителя.

Луций тоже оглянулся и презрительно фыркнул:

— Евнух. При Элагабале они буквально захватили Палатинский дворец. И теперь их там полным-полно. Мразь. Моя бы воля — я бы велел всех до одного распять на крестах.

— Насколько я понимаю, наша красотка вряд ли много от него получит.

Но девку интересовал вовсе не евнух, а его спутник, сидевший спиной к Владигору. Видна была лишь темная накидка с капюшоном, какие носят погонщики мулов, а порой и те, кто не желает быть узнанным в публичных местах.

— Какой-нибудь богатый выкормыш явился позабавиться тайком от родителей, — кивнул в его сторону Луций. — А что, если мне затеять с этим уродом ссору?

Тем временем красотка отработанным жестом уже положила руку на плечо человека в плаще, а ногу, на которой звякали дешевые браслеты, поставила ему на колено. Девка улыбнулась, обнажая гнилые зубы, но, кажется, это не смутило незнакомца — его рука легла сначала на талию, а затем скользнула вниз, на пышные ягодицы красотки. Луций хлопнул ладонью по столу и громко загоготал:

— Эй, парень, если ты вонзишь в нее свой гладиаторский меч, он тут же отвалится!

Незнакомец поспешно отшатнулся от женщины.

— Заткнись! — огрызнулась девка. — И не мешай мне честно зарабатывать деньги!

— Наверняка это самые честные деньги во всем Риме, — поддакнул Луций. — Эй, разве не так, приятель? — обратился он к неизвестному, поднимаясь.

Однако у незнакомца, как выяснилось, имелась охрана. До этого незаметно стоявший у стены, что было удивительно при его огромном росте, человек в темной тунике шагнул навстречу Луцию. В следующую секунду они вцепились друг в друга. Женщины завизжали, а мужчины принялись лупить ладонями и кружками по столам, выказывая одобрение происходящему. Противник Луция казался на первый взгляд гораздо сильнее, но, к изумлению зрителей, неожиданно очутился на полу, положенный на обе лопатки. Луций стиснул ему горло, он захрипел, потом изо рта его побежала густая пена, глаза вылезли из орбит. Тело дернулось и замерло.

— Эй, парень, померяйся со мной силой! — вновь заорал Луций незнакомцу, который в растерянности наблюдал за скорой и нелепой гибелью своего охранника. Луций успел заметить, что перед ним совсем еще юнец — лет шестнадцати, не больше. — Эге, да у тебя еще пушок только-только на щеках пробивается! Куда тебе шляться по бабам?! Ты и сам можешь доставить зрелому мужу наслаждение…

В ответ незнакомец вытащил из ножен меч.

— На помощь! — завопил евнух. — Кто-нибудь! Тысяча сестерциев… — Голос его сорвался, он беспомощно открывал и закрывал рот, как рыба, которую хозяин велел сварить на глазах гостей.

— Хочешь драться со мной на мечах? — Гладиатор совсем развеселился.

Ни слова не говоря, незнакомец вскочил. Он был почти на голову ниже Луция, но широк в плечах и крепко сложен. При этом капюшон его темного плаща слетел с головы, открыв лицо с пухлыми юношескими щеками, прямым носом и красиво очерченным чувственным ртом.

— Марк?.. — прошептал удивленный Владигор.

Слышал ли юный император этот возглас и вообще заметил ли его среди посетителей таверны, Владигор так и не понял. Клинки сверкнули в воздухе, скрестились, описали дугу, и громкий вскрик сообщил зрителям о том, что лезвие одного из мечей напилось крови.

В следующую минуту юноша накинул на голову капюшон и выскочил из таверны. Евнух семенил следом, по-прежнему беззвучно открывая и закрывая накрашенный, похожий на мокрую тряпку рот.

— Он меня ранил! Этот молокосос меня ранил! — завопил Луций, поворачиваясь к Владигору. В голосе его было больше удивления, чем боли. — Я сейчас же догоню его и перережу ему горло!..

— Не торопись. — Владигор шагнул вперед, загораживая проход к двери.

— Что?.. — Луций прищурил светлые глаза, ставшие в эту минуту совершенно бешеными. — Ну так я…

— Если хочешь дожить до утра, не торопись, — повторил Владигор, кладя руку на рукоять меча.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Лишь то, что этот парень — Гордиан Август…

До Луция не сразу дошел смысл сказанного.

— А, император! — Он расхохотался. — Идет по стопам молокососов-правителей — пускается в самый низкий и подлый разврат. Хочет затмить славу Калигулы и Элагабала… Ну-ну, пусть попробует…

Луций оторвал от своей туники полосу ткани и перетянул кровоточащий бок.

— Твое счастье, Луций, что доносчики нынче не в чести, иначе ты не дожил бы и до завтрашнего утра… — заметил хозяин таверны, выйдя из кухни, куда он предусмотрительно скрылся, едва зазвенели мечи.

— Мне плевать… — отозвался гладиатор. — Я никогда никого не боялся.

— Однако он здорово тебя отделал, — усмехнулся Владигор.

Вместо того чтобы обидеться и разозлиться, Луций неожиданно рассмеялся:

— Да, из парня мог бы выйти толк… Удар был что надо. Только погубит его эта мразь, что расплодилась во дворце на Палатине…

Выскочив из таверны, Гордиан бросился бежать. Он слышал, как следом, пыхтя, шлепал Сасоний, как кричал умоляюще, но Гордиан мчался не останавливаясь. Свет луны серебрил стены, отвоевывая куски пространства у ночного мрака. Второпях Гордиан наступил на скошенный камень у чьего-то порога и подвернул ногу, ремешки, державшие подошву, оторвались. Но, хромая, он продолжал бежать дальше. Давно бы пора выбраться из сомнительных закоулков Субуры, а он все продолжал петлять между домов, не находя выхода. После очередного поворота он снова и снова упирался в тупик. Девки у дверей сомнительных таверн призывно махали ему руками, но было бы нелепо просить их показать ему дорогу. Навстречу попалась компания пьяных цирковых возничих, но и с ними он предпочел не заговаривать.

Неожиданно одна из дверей отворилась, и на пороге возникла старуха со светильником в руках, — язычок пламени выхватил из темноты лицо с острым, выпирающим вперед подбородком и ввалившимися щеками. Из-под набрякших век смотрели на Гордиана бесцветные стекляшки глаз.

— Ну наконец-то! Доминус ждет… — прошамкала старуха и махнула иссохшей рукой внутрь дома.

Гордиан попятился.

— Куда ты?.. Иди… — Старуха в ярости топнула ногой.

Гордиан повернулся и побежал прочь.

— Гай, держи его! — вопила старуха.

Тут же раздался сзади топот чьих-то сильных и быстрых ног. Шаги близились, настигая. Нелепо прыгая на подвернутой ноге, Гордиан уже ничего не слышал, кроме биения своего сердца. Свернув за угол, он остановился и прижался к стене. Стиснул зубы, смиряя дыхание, со свистом рвавшееся из груди. Почти сразу же следом вынырнул преследователь. Марк ударил мечом наискось и вниз, рассчитывая не убить, а лишь покалечить. Человек истошно взвыл и покатился по земле.

— Ах ты щенок! Мразь!

Гордиан, хромая, уже мчался дальше, а вопли все неслись и неслись следом, но все же постепенно стали затихать.

— Эй, герой, не хочешь ли зайти… — В стене за спиной Гордиана обнаружилось вдруг оконце, мелькнул свет, и женская рука ухватила его за капюшон.

Он вырвался…

— Эй, трусишка, зачем же ты сюда шел! — летел вдогонку смех.

Неожиданно бесконечный лабиринт узких улочек распался, как хлеб под ударом ножа, и Гордиан выскочил на широкую улицу Патрициев. Впереди перед ним были Карины. Какой-то богач отбывал с пира, и блеск факелов, что несли перед носилками рабы, освещал улицу. Гордиан вновь побежал, подпрыгивая и волоча ногу. Цель его была близка.

Владигор сидел на ступенях храма Юпитера Капитолийского. Бронзовые, облицованные золотыми пластинками двери были открыты. Двенадцать жрецов Юпитера поднимались по ступеням к дверям. В первую минуту Владигору показалось, что они движутся именно к нему, и демонстративно отвернулся. Но когда процессия поравнялась с ним, никто из фламинов не удостоил его взглядом. Жрецы вошли в целлу храма, и двери закрылись.

— Архмонт, — услышал Владигор донесшийся издалека женский голос, — боги порой тоже устают, как и люди. И боги умирают на небе, когда им устают молиться на земле. Римляне устали. Тысяча лет — слишком большой срок даже для такого мужественного народа, как жители Рима. Ответь мне, желаешь ли ты сохранить то, что видишь вокруг?

— Да, — отвечал Владигор.

— Зачем?

— Не знаю…

— Жаль… Ты сможешь действовать, лишь когда найдешь ответ, а пока… пока действовать будут другие, а ты — лишь смотреть. Думай быстрее, Ненареченный бог. Ибо времени у тебя мало. Ты дерзок с богами, так будь столь же дерзок с людьми, — звенел голос. — Думай над тем, что я сказала, Архмонт… От твоего ответа зависит не только судьба Рима.

Владигор сошел вниз и, выйдя на форум, обернулся к храму… Золотая черепица горела на солнце так, что больно было глазам. Беломраморный лес колонн устремлен к небу — Владигор смотрел на него и не мог насмотреться. И еще у него появилось чувство, что он заблудился в этом бесконечном каменном лесу, хрупком и неколебимом одновременно. Он был им очарован. Он погружался в него и уже не чувствовал себя чужим. И…

Внезапно все исчезло — храмы и статуи, колонны и золотые квадриги… Владигор видел лишь развалины. Из земли торчали обломки колонн, будто какой- то чудовищный зверь пооткусывал их верхушки. Руины, странные в своем уродстве, простирались там, где прежде блистало великолепием совершенство. Лишь триумфальная арка возвышалась, почти не тронутая катастрофой, да здание сената, хотя и лишившееся статуй и украшений, стояло на прежнем месте. От архива сохранился лишь первый этаж с заложенными кирпичом арками, и только проемы трех окон напоминали о прежней красоте здания. Сверху теперь громоздилась безобразная надстройка, подобная пауку, взобравшемуся на спину своей умирающей жертвы. Владигор повернулся: за его спиной точно так же царила пустота, но три изящные колонны коринфского ордера с уцелевшими осколками фронтона все равно поражали своим совершенством…

Владигор мотнул головой, воздух заколебался, храмы, статуи и колонны вернулись на прежнее место. Но день, когда этого всего не станет, близился… Теперь Владигор знал это точно.

Императорский дворец на Палатине сверкал золотом — золотые драпировки, золотые каймы вокруг фресок, покрытые золотом скульптуры, золоченые капители. Невольно хотелось прикрыться от этого блеска ладонью. Но нелепо сетовать на обилие золота, живя во дворце. Власть без золота — ничто. Золото любят сенаторы, избравшие Пупиена и Бальбина. И любят солдаты, убившие Пупиена и Бальбина. А пуще всего золото любят евнухи, потому что больше на свете им нечего любить. Едва Гордиан переступил порог императорского дворца, как эти странные существа — не мужчины и не женщины, с мягкими, как подушки, лицами, с цепкими пальцами и тонкими голосами, наряженные в драгоценные восточные шелка, — устремились к нему, будто тараканы, захватившие дом прежде, чем в него успел вселиться новый владелец. Элагабал впустил их в императорский дворец. И хотя потом они впали в немилость и были сосланы обслуживать женские бани, в правление Максимина они вновь расползлись по дворцовым залам, прибирая к своим мягким рукам власть и золото, золото и власть.

Гордиан поначалу горячился, узнавая, что ни одно из его приказаний ими не выполняется, а слова толкуются превратно. Евнухи кивали в знак согласия головами в пестрых тюрбанах, лобызали ему руки и ноги, клялись всеми богами, что немедленно все исполнят. И не исполняли ничего. Он и сам не понимал, как они умудрялись заставить его делать то, к чему он никогда не имел склонности. Он не любил сладкого, а теперь с утра до вечера его потчевали засахаренными фруктами. Он не склонен был к лени и пирам, а если и любил проводить время лежа, то непременно со свитком в руке, как его отец. Теперь же он вместо свитка постоянно держал в руках золотую чашу с вином, на которой изображены были бесстыдные сцены соития фавнов с козами или нимфами. Не имея возможности самим предаться разврату, евнухи с истерической настойчивостью подталкивали своего юного повелителя в объятия женщин. Им ничего не стоило возбудить чувственность Гордиана, но утром, когда очередная рабыня покидала его спальню, юноша всякий раз испытывал чувство, будто он по какой-то ухабистой скользкой дороге уходит в темную долину, все дальше и дальше от родных пенат. Видение это день ото дня становилось отчетливее, и тьма в долине сгущалась.

После ночи, проведенной в разврате, он спешил в атрий, к домашнему алтарю, и долго смотрел на восковые маски отца и деда, сжигал благовония, вино и хлеб. Но новоявленные боги Гордианы не спешили к нему на помощь.

Вчера вечером секретарь Сасоний уговорил его отправиться в одежде плебея в отвратительную таверну. Гордиан знал, что на подобные гнусности часто пускались Нерон и Калигула, которых и дед его, и отец всегда презирали. Но Сасоний медовым своим голоском твердил о том, что властителю Рима положено изведать все, что измыслили его предшественники, а тем временем ловкие руки рабов уже облачили Гордиана в тунику из некрашеного льна и накинули на плечи темную накидку с капюшоном. Взглянув на своего секретаря, юноша рассмеялся, вспомнив о недавней женитьбе Сасония. Молодая и красивая женщина из богатой семьи специально вышла за евнуха, чтобы не иметь детей, зато без устали менять любовников. Женившись, Сасоний получил изрядное состояние и право наблюдать за развлечениями супруги из-за занавески.

Вчера вечером Гордиан шагал по темным улицам, а Сасоний, тяжело дыша и плотоядно облизывая губы, шлепал сзади. Он предвкушал безудержную попойку, быть может, с дракой, блудс какой-нибудь дешевкой за четверть асса. Разумеется, все это Сасоний собирался лишь наблюдать. Преторианец, переодетый в темное платье раба, шел в отдалении, готовый защитить императора в случае опасности…

Вспоминая утром об этой нелепой экспедиции, Гордиан удивлялся тому, что так легко поддался на уговоры Сасония. Калигула, Нерон, Элагабал… неужели имя «Гордиан» станет в этот ряд?.. Но эти мысли шевелились в голове, не понуждая действовать, лишь вызывали краткие приступы стыда. Для действия требовалось нечто большее, чем сомнение. При этом Гордиан не был ленив, напротив, его порывистость порой изрядно докучала окружающим, но он не знал, на что употребить свою энергию, и не было рядом никого, кто бы мог подсказать ему это. Он вспомнил о странном поведении мраморной богини на фронтоне, когда его провозгласили Цезарем, и слабая надежда, что, посетив стоящий на Капитолии храм Минервы, он сможет найти ответ на свои вопросы, шевельнулась в его сердце. Но тут же взгляд его упал на Сасония, и он понял, что евнухи ни за что не отпустят его одного, а их появление в храме превратит святилище в дешевый театр, где в скабрезных позах паясничают продажные девки и неумелые мимы.

Гордиан не любил мимов, терпеть не мог представления для плебса с кривляньем и прыжками акробатов, вольными шуточками и грубыми намеками на сенаторов, а порой и на него самого. Он с удовольствием посмотрел бы классическую трагедию, но в римских театрах ее уже не ставили. Когда вокруг жизнь нелепа и страшна, трагедия быстро выходит из моды. Зато во время трапезы кто-нибудь из актеров непременно читал Гордиану отрывок из Еврипида. Евнухи наперебой восхищались высоким слогом и засыпали прямо за столом.

Лежа неподвижно на своем ложе, склонив голову и глядя, как колеблется вино в золотой чаше, он сознавал, что его бездействие отвратительно, но не мог ничего с собой поделать…

«Я император, — подумал Гордиан, — и могу предать блеск всему. Кроме человеческой души…»

— Где ты провел ночь, мой обожаемый и великий Гордиан Август? — Марк вздрогнул от этого слащавого голоса, слова обволакивали слух липкой патокой, им не было сил противиться. Такой голос должен быть у палача, когда он связывает свою жертву веревками перед пыткой.

— Я же сказал — заплутал в Субуре…

— Мы искали тебя и не нашли… стража искала и не нашла…

И пристальный, как укол отравленной иглы, взгляд в упор… Неужели знает? Нет, не может быть. Гордиан почувствовал, как противный холод расползается по спине, и поспешно глотнул из кубка.

— Я был в одном доме…

— Каком? — Сасоний весь подобрался, глаза блеснули, он чуял добычу.

— Неважно… У женщины… Богатой и знатной женщины. Я не хочу выдавать ее имя.

Гордиан лгал, и Сасоний знал, что он лжет. Его ищейки сбились со следа и упустили добычу. Но он безошибочно чуял, что Гордиан совершил нечто такое, что грозило опасностью ему, Сасонию… Если б он знал, где побывал вчера император, то пришел бы в ужас…

Миновала уже третья стража ночи, когда Гордиан наконец очутился перед нужным домом в Каринах. Как сумасшедший, принялся он колотить в дверь. Ему было все равно, спит хозяин или бодрствует, — он должен его выслушать. Наконец привратник отворил дверь. В одной руке он держал светильник, а в другой — здоровенную палку.

— Чего бузишь, паразит?! — гаркнул он, разглядев серый плащ плебея, и уже замахнулся огреть наглеца палкой по спине, но тут мальчишка ударил его ногой в пах.

Здоровяк согнулся от боли и заверещал сдавленным голосом, а Гордиан прыгнул в раскрытую дверь. Он очутился в атрии, освещенном двумя светильниками. Попавшийся ему навстречу раб с кувшином вина завопил истошно:

— Грабят!

Гордиан схватил его за край туники и заорал:

— Мне нужен хозяин! Где хозяин?

Раб, мальчишка чуть старше Марка, в ужасе выронил кувшин, и вино разлилось по мозаичному полу. А двое слуг с палками уже бежали к ним. Гордиан отшвырнул от себя раба и кинулся в первую попавшуюся дверь. Ему повезло: он оказался в триклинии, где после обильного пира хозяин и его гости неторопливо пили вино и наслаждались беседой.

— Векций! — выкрикнул Гордиан. — Выслушай меня!

Сенатор приподнялся на локте и взглянул на гостя. Несмотря на то что он уже изрядно выпил, Векций мгновенно оценил ситуацию и предостерегающе поднял руку. Слуги, влетевшие в триклиний вслед за Гордианом, замерли, повинуясь его жесту.

— Все в порядке. Это мой клиент. Пусть пройдет в кабинет, я сейчас с ним поговорю…

— Векций, милашка, — залепетала какая-то дама заплетающимся языком, — клиентов принято принимать с утра, а не ночью…

— Мои клиенты так прожорливы, что готовы жрать и утром, и днем, и вечером. Когда я пригласил одного из них на обед, он сожрал в три раза больше меня и ни разу не проблевался… — захохотал толстяк, и его тучное тело заколебалось под шелковой туникой, как студень.

— А мой клиент…

Векций, решив, что разговор достаточно увлек гостей, поднялся и вышел. Дерзкий нарушитель покоя сидел в кабинете в плетеном кресле хозяина, по-прежнему в плаще, низко надвинув капюшон на глаза. Его трясло, будто он был в лихорадке.

— Что-нибудь случилось, Гордиан Август? — спросил Векций.

Марк наконец откинул с головы капюшон и поднял голову.

— Мне плохо… — пробормотал он.

— Велеть принести вина?

Гордиан отрицательно замотал головой, — он боялся, что, если выпьет глоток, его тут же вырвет.

— Нас не услышат? — спросил он шепотом.

— Никто…

— Мне нужна помощь… Спаси меня… от НИХ… — Лицо юноши исказилось, как будто он говорил о пауках или змеях.

Векций прекрасно понял, о ком идет речь…

— Завтра… жди… — сказал он, невольно перейдя на шепот.

И вот это долгожданное «завтра» наступило, но никто не пришел. Гордиан по-прежнему был один во дворце, а Сасоний следил за каждым его жестом, словом, вздохом…

— Не соизволит ли мудрейший и любимейший Гордиан Август выслушать одного человека? — Голос Сасония заставил его поднять голову.

— Что за человек? Что он хочет сказать? — Гордиан хмуро взглянул на евнуха, но тот смотрел на него с такой лаской и преданностью, что отказать было просто невозможно.

— Пусть войдет…

Мелькнула мысль, что это может быть посланец Векция, и тогда…

Вошедший, маленький и грязный человечек, не человечек даже, а червячок с огромной лысой головой и водянистыми глазами навыкате, тут же упал на пол и забормотал торопливо:

— Ради сохранения твоей власти, о богоподобный Гордиан Август, я решился сообщить тебе о том, что некто Гай Фурий Мизифей, учитель риторики, произносит непотребные речи и чернит твое имя…

Вместо спасителя явился доносчик.

— Вон! — заорал Гордиан так, что голос его сорвался. — Вон!

Он вскочил с ложа и, схватив старика за ветхую, просоленную застарелым потом тунику, швырнул к дверям.

— Вон!

Старичок как ошпаренный вылетел из кабинета императора.

— О, ты поступил весьма опрометчиво! — покачал головой Сасоний. — Дурные речи — это непременный путь к предательству, а ты…

— Ни одного доносчика, — прошипел Гордиан. — Я же велел: ни одного доносчика не пускать ко мне! И только попробуй не исполнить…

— О, ты не так понял, богоподобный Гордиан Август! — Евнух изогнулся и чмокнул императора в колено, будто перед ним не человек, а божество. — Я пекусь лишь о твоем благополучии. Лучше казнить десять невиновных, чем одного виновного пропустить. Такие люди, как Мизифей, погубят Рим. — И Сасоний вновь наклонился, чтобы чмокнуть колено.

Гордиан изо всей силы пнул евнуха ногой в лицо. Сасоний отер пальцем разбитую губу и с наслаждением лизнул каплю собственной крови. При этом его масленые круглые глаза с собачьей преданностью смотрели на Гордиана.

«Избавиться от него можно только одним способом — убить», — подумал Гордиан.

Сейчас он был уже готов отважиться на подобный шаг — мысль о казни не вызывала у него прежнего отвращения. Но не мог же он в самом деле убить Сасония собственноручно… Где же Векций? Почему он не пришел?! Увы, Гордиан не мог спросить об этом вслух. В присутствии Сасония он боялся даже думать. — кто поручится, что этот пройдоха не может выудить самые тайные мысли из императорской головы и развесить как белье для просушки на веревках. Именно ощущение, что мысли его напоминают застиранную тогу — бесцветны и сомнительной чистоты, — не оставляло Гордиана. Ему так понравилось это сравнение, что он даже решился произнести его вслух. Сасоний после краткого замешательства тут же принялся аплодировать, хвалить Гордиана за изящество мысли и вновь кинулся целовать ему колено. Окружающие вторили на разные голоса. Гордиан и сам не понимал, что за люди толкутся в его покоях, восхваляют прекрасные мозаики с инкрустацией из египетского гранита на зеленом нумидийском мраморе, обмеривают колонны, восхищаются позолотой капителей, драгоценными тканями, сосудами, мебелью, как будто все это появилось здесь благодаря личным заслугам императора, победам на полях сражений, длительным усилиям в организации гражданского управления.

— Доминус Гордиан Август, — подобострастно прошептал Сасоний, — для сегодняшнего пира заказана прекрасная форель. И трое мимов явятся развлечь гостей…

При упоминании о мимах Гордиан поморщился — он уже думал сегодня о них, правда совсем в другом контексте.

— Вот только… Гостей пока только семеро. Я хотел…

Семеро гостей… Пока семеро. Сасоний наверняка хочет подсунуть на обед своего человека. Чтоб его сожрал Цербер со всеми потрохами!..

— Прекрасно. Тогда пригласим сенатора Домиция, — сказал Гордиан с излишней поспешностью. — Он давний друг моей семьи и приятный собеседник. Было бы неплохо, чтобы именно он возлежал на пиру рядом со мной.

Сасоний бросил на императора быстрый внимательный взгляд и, низко поклонившись, тут же принялся с преувеличенной восторженностью превозносить таланты Домиция и проклинать себя за то, что не догадался позвать на императорский пир такого очаровательного собеседника.

Обед во дворце начинался поздно. Солнце уже клонилось к западу, когда император возлег на свое покрытое золотыми тканями ложе, ожидая гостей. Рабы сыпали сверху фиалки и лепестки роз, от густого аромата слегка кружилась голова. Семеро прибыли и заняли свои места, но ложе Домиция оставалось пустым. Подали яйца, устрицы и грибы, а Домиция все не было. Зато Сасоний болтал без умолку. Его любимой темой были пиршества Элагабала, о которых еще помнили в Палатинском дворце.

— Ложа как в триклинии, так и в спальнях у него были из чистого серебра, — закатывая глаза, рассказывал Сасоний. — Он обожал лакомиться верблюжьими пятками, гребнями, срезанными у живых петухов, языками павлинов и соловьев.

— Да, Элагабал был большой причудник, — подтвердил одноглазый старик, приятель Сасония, хитрец, умудрившийся пережить почти два десятка императоров и при этом не потерять своего имущества. — Однажды он позвал на пир восемь лысых, в другой раз — восемь хромых, потом — восемь одноглазых. Я был на этом пиру, — продолжал старик не без гордости. — А еще как-то раз по его приглашению на пиршество явились восемь толстяков, которые никак не могли уместиться втроем на одном ложе и все время падали на пол. Наутро весь Рим только и говорил что об этой потехе…

Старик рассказывал о всех этих нелепостях с таким восторгом, будто это было самое значительное, что он видел за всю свою жизнь.

— Да уж, причуды Элагабала можно перечислять долго, — подтвердил Сасоний. — Интересно, что чем больше мерзостей творит правитель, тем больше о нем говорят. Элагабал запрягал в золотую колесницу голых женщин и разъезжал по улицам, хлеща их плетью, сам тоже раздетый донага. Зачем, подобно Марку Аврелию, скрупулезно вникать во все тонкости управления Римом, если достаточно назначить префектом претория плясуна, префектом охраны — возничего из цирка всего лишь за размер их срамных органов. Допустим, у тебя детородный орган огромного размера — и вот ты уже известен и знаменит. Историки сочинят о тебе множество книг…

— Разве это факты, достойные упоминания в анналах? — спросил Гордиан.

— Достойные… недостойные — какое это имеет значение для императора и патриция? Если милостивый Гордиан Август мне дозволит, я напишу его жизнеописание…

— Нет, — запротестовал Гордиан. — Когда плебей пишет о патриции, то почему-то патриций в его книгах всегда говорит и мыслит как плебей.

— О, разумеется. Я тоже это заметил, — поспешно закивал головой Сасоний, сделав вид, что эти слова к нему не относятся, как будто сенат уже внес его имя в списки патрицианских фамилий.

На серебряном блюде принесли огромную рыбу с пряностями и политую густым соусом. Гости наперебой принялись восторгаться кулинарным чудом. Возлежащий на самом последнем месте толстенький коротышка в съехавшем на уши растрепанном венке визгливым бабьим голосом клялся, что никто не видел ничего подобного со времен основания Рима. А это, как все знают, без малого тысячу лет… и благородному Гордиану наверняка предстоит провести великолепные Столетние игры в ознаменование этого самого тысячелетия… и так далее, и тому подобное… Так вот в продолжение этого благородного и возвышенного тысячелетия ни к столу сенаторов, ни к столу императоров ни разу не подавали такой великолепной рыбы. Срочно послали за нотариусом, чтобы она была измерена и взвешена, а ее гигантские размеры запротоколированы в назидание грядущим поколениям, пусть знают, что только на пиру

Гордиана подавались такие удивительные яства. Тем временем актер хорошо поставленным голосом читал отрывок из «Медеи» Еврипида, и история женщины, убившей своих детей, дабы досадить вероломному супругу, среди чмокающих от восторга и жующих ублюдков начинала превращаться в фарс.

«Они ведут себя так отвратительно для того, чтобы доказать, что в жизни может существовать только грязь и низость и более — ничего», — подумал Гордиан, глядя на смеющееся, блестящее от жирных умащений лицо Сасония.

Вольноотпущенник Домиция явился в самый разгар пира. Дрожа и запинаясь, он сообщил, что его господин не придет. В тот момент, когда сенатор собирался выйти из дома, раб случайно опрокинул на него светильник с горящим маслом, на Домиции вспыхнула тога.

— Какое несчастье! — завизжал толстый коротышка.

— Какое несчастье… — повторил Сасоний голосом Медеи.

— Он еще жив? — спросил Гордиан, и его голос против воли задрожал.

Быстрый взгляд Сасония коснулся его лица, и тотчас насурьмленные веки евнуха опустились.

— Еще жив… — пробормотал вольноотпущенник.

Гордиан отодвинул от себя блюдо с устрицами и поднялся.

— Подать немедленно мои носилки, — приказал он дрожащим от ярости голосом.

Он знал, что не сможет уже ничего предпринять, но не мог оставаться здесь, выслушивая пошлые шутки и глядя на лица людей, которые ему отвратительны.

— Куда прикажешь тебя отнести, Гордиан Август?

— В дом Домиция…

Губы Сасония сложились в плаксивую, страдальческую гримасу, будто он собирался заплакать от непереносимого горя при мысли о несчастье, приключившемся с сенатором. Носилки были поданы, впереди выступали ликторы, хотя император всякий раз требовал, чтобы его сопровождали только четверо преторианцев. Сасоний все сделал с точностью до наоборот — по улицам вслед за императором тащились две контубернии преторианцев, то есть шестнадцать человек во главе с центурионом Медведем, ветераном с огромными, длиннющими ручищами и рыжими, изрядно тронутыми сединой волосами. Из покачивающихся носилок Гордиан смотрел на свои бесчисленные изображения. Однообразные статуи с коротко остриженными волосами, порой с утрированно огромными задумчивыми глазами, нарисованными то серым, то небесно-голубым. Каменные двойники, занявшие пьедесталы Максимина, его необыкновенно раздражали. Сходство повсюду было необычайное, и все же не хватало главного — быть может, той усмешки сомневающегося во всем человека, которую он так отчетливо помнил на губах отца и которую порой замечал в мутном отражении серебряного зеркала, усмешки человека, который никогда не желал власти.

Когда он вошел в дом Домиция, тот был еще жив. Сенатор лежал в атрии на принесенном из спальни ложе, — врач не осмелился тревожить умирающего. К тому же прохладный воздух открытого атрия хоть и ненамного, но все же умалял нестерпимую боль. Тело Домиция представляло собой сплошные язвы — кроваво-красные на руках и лице, черные — на груди. Врач поначалу пытался смазать ожоги жирной мазью, но потом прекратил это бесполезное занятие, решив не доставлять лишние мучения. Клочья обгорелой кожи свешивались с тела. Странно было, что Домиций так обгорел, — шерстяная тога не могла вспыхнуть вся разом…

— Хочешь мне что-нибудь сказать, светлейший? — спросил Гордиан, наклоняясь к умирающему.

— Геркулес… — прошептал тот.

Жизнь, удерживаемая желанием произнести это одно-единственное слово, тут же покинула изуродованное тело…

Несколько мгновений Гордиан стоял неподвижно. Что хотел сказать Домиций? Геркулес умер, когда жена подала ему пропитанную ядом одежду… Тога, вспыхнувшая как факел…

— Позвать кастеляна! — приказал Гордиан.

Слуги, толпившиеся подле, тут же кинулись исполнять приказание Августа. Раба, исполнявшего обязанности смотрителя дома, нашли повесившимся в кладовке…

Гордиан не помнил, когда и как вернулся во дворец. Помнил только пряное вино, которое подавал ему евнух. И то, что в тот вечер он был пьян. На следующий день он велел отнести себя на свою виллу и долго лежал перед своей любимой картиной на «ложе маленького Гордиана». Лисенок исчез. Со времени происшествия в преторианском лагере, когда Зевулус едва не перерезал ему горло на дерновом алтаре, пурпурный звереныш ни разу не появлялся. По-прежнему торчала рукоять кинжала из древесного ствола. По-прежнему поляна была пустой и на зеленой траве алела кровь. Но лисенка не было. Никто больше не хотел разговаривать с Марком Антонием Гордианом Августом.

Владигор и Филимон еще спали, когда кто-то осторожно просунул лезвие ножа в щель и принялся отодвигать задвижку. Звук был настолько тих, что вряд ли человек мог его услышать. Но Владигор различил не звук и даже не дыхание постороннего, он просто ощутил приближение опасности. Когда крышка лаза бесшумно откинулась, он уже был на ногах. Человек впрыгнул в маленькую комнатку и кинулся на Владигора. Пантера и та не была бы более ловкой. Однако удар ножа пришелся в пустоту, зато нападающий рухнул на кровать, где мгновение назад лежал Владигор, заливая одеяло хлынувшей из горла кровью.

— У нас гости? — спросил проснувшийся Филимон.

— Да, причем незваные…

В этот момент снизу послышался шум. Владигор одним прыжком оказался возле лаза. В полутьме он увидел двух человек, взметнувшуюся вверх смуглую руку с ножом. Но рука, так и не сумев нанести удар, упала бессильно. Второй человек, светловолосый и быстрый в движениях, поднял обмякшее тело и побежал вниз. А на его место ступил… ритор Мизифей.

— Я все-таки опоздал, — сказал он, взглянув на Владигора. — Один из них успел забраться внутрь.

— А кто это был?

— Посланец с Палатина.

— От императора? — недоверчиво хмыкнул Владигор.

— Нет, от его секретаря Сасония. Но не волнуйся, гладиатор Векция успел позаботиться о бедняге. Я могу войти?

Владигор отстранился, и Мизифей поднялся в комнату.

— Не слишком удобное жилище, — заметил ритор.

Вслед за ним поднялся светловолосый гладиатор и, ни слова не говоря, стащил вниз второе тело.

— Что он с ним сделает?

— Не все ли тебе равно? — ответил Мизифей вопросом на вопрос. Он бесцеремонно расположился на скамье и принялся рассматривал разложенные на сундуке свитки. — Поучительно изучать жизнеописания Цезарей, но мне интересно, какие же выводы сделаны после такого чтения?

— Я ничего не читал еще, — нахмурившись, сказал Владигор.

— Понятно, ты был погружен в сон, который порой случается с ранеными и который напоминает смерть. Я спрашиваю у твоего друга, который умудрился перетаскать в эту комнату половину Аполлоновой библиотеки.

— Дороги, акведуки, бани… — выпалил Филимон, выпучив свои и без того огромные и круглые глаза.

— Для птицы совсем неплохо. Но маловато, пожалуй, для человека, — улыбнулся Мизифей. — Я знаю, Архмонт, что ты правишь страной, называемой Синегорьем. Что ты думаешь о своем правлении? Твоя страна процветает?

— Я правлю по Совести и Правде.

— Это трудно?

— Очень.

— Я тебя понимаю. И что ты хочешь делать дальше?

— По-моему, ты собирался стать учителем Гордиана, а не моим, — огрызнулся Владигор.

— Разве я чему-то учу тебя? Я просто спрашиваю. Наши страны в разных мирах — мы не способны навредить друг другу. Так что ты можешь быть со мною откровенен. — В прищуренных черных глазах Мизифея блеснул огонек.

Он был слишком умен, чтобы его можно было принять за человека простодушного. Или он и в самом деле был таковым? А хитрость была лишь тенью его ума, как бывает тень у всякого тела?..

— Я хочу объединить четыре братских княжества, — сказал Владигор.

— Твоя страна так мала, что не может выжить в одиночку? Или кто-то хочет завоевать Синегорье?

— Вообще-то нет… Мы постоянно враждуем с Бореей, да и кочевники нам досаждают. Наше княжество ничуть не слабее соседних. Но если мы объединимся, то сделаемся большим, могущественным государством, которое никто не сможет победить.

— Кроме него самого, — уточнил Мизифей. — Рим стонет, раздавленный собственной тяжестью. — В голосе его прозвучала неприкрытая боль. — Если бы мы не растоптали Карфаген, Рим не умирал бы так быстро… Возле свободного человека всегда должен быть свободный человек. Когда рядом одни рабы, душа свободного человека развращается и разум его слабеет.

— Что ты хочешь этим сказать? — продолжая хмуриться, спросил Владигор. — Красивые слова, не спорю, но какой за ними смысл?

— Большая страна — большая армия. Большая армия — огромная сила. Огромная сила — огромный соблазн для любого проходимца, жаждущего власти. А жаждущих власти всегда слишком много. Вспомни Максимина. Он перерезал глотку предшественнику, солдаты назвали его своим избранником. Поверь мне, это случится еще не раз, если не уничтожить зародыш подлости в самом начале. Власть императора огромна. И всегда явится соблазн создать проскрипционные списки.

— Что?..

— Списки людей, обвиненных в государственной измене, которых любой встречный может убить, а голову доставить правителю.

— В моей стране этого не будет! — возмущенно воскликнул Владигор. — Я не только князь Синегорья, но и Хранитель времени. Я не позволю своему миру разрушиться… я…

— Твоя уверенность восхитительна. Но так ли глубоки твои знания, как глубока вера? Я знаю, что ты не простой человек, Архмонт. Ты — бог. Бог, не ведающий своего предназначения. Ненареченный бог, о котором говорилось в свитках Нумы Помпилиума.

— Ты знаешь об этих свитках? — спросил Владигор, вспомнив клятвенные заверения фламина Юпитера, что в свитки, кроме него, не заглядывал никто.

— Я многое знаю. Даже то, что не положено знать учителю риторики. Я знаю будущее. И хочу его изменить. — Он улыбнулся, и его улыбка говорила больше любых слов, — так улыбается человек, проникший во все тайны мира, но не ведающий, как эти тайны передать другим, ибо в сердце его нет фанатичной веры, нет силы, что способна вдолбить идею в головы животных, называемых людьми.

— Ты гадаешь по внутренностям, как гаруспики, или следишь за полетом птиц, как авгуры? — спросил Филимон, торопясь показать свою осведомленность.

— Ни то ни другое — я читаю книги. — Мизифей перестал улыбаться, тон его стал сухим и деловитым. — Я знаю, что ты позавчера видел Гордиана в таверне. Нельзя допустить, чтобы это продолжалось, если мы не хотим, чтобы явился еще один Калигула или Нерон, избавиться от которого можно лишь перерезав ему глотку. Поможем друг другу. Поможем Риму. Не отказывайся. Архмонт…

— Какой помощи ты ждешь от меня?

— Обучи нового Хранителя времени. Только он может спасти Рим.

— Откуда ты это знаешь? Из книг?

— Именно. Некоторые книги похожи на откровения.

— И кого же ты прочишь на роль Хранителя?

— Ты еще не догадываешься? Гордиана…

Владигор рассмеялся:

— Ты хотел стать его учителем, а не я… Нет, мальчишка не подойдет… Обыкновенный аристократ…

Настал черед Мизифея улыбнуться:

— В наши дни в Риме нет «обыкновенных» аристократов. Большая часть сената — выскочки, назначенные тиранами. Или потомки выскочек. Любой тиран прежде всего начинал с уничтожения патрициев и тех, кто смел возвысить свой голос против. Так что настоящий аристократ в наши дни — редкость.

— Пусть так, но в нем не хватает огня.

— Ошибаешься. В нем есть сила, которая на первый взгляд, может быть, и незаметна. Испытай его.

— У меня другие дела.

— Можно узнать какие?

— Он изучает римское право, — встрял Филимон. — С сегодняшнего утра.

— Вот поучительный пример. — Мизифей кивнул на кровавое пятно на постели. — И помолимся богам, чтобы мы не опоздали с нашей учебой.

Владигор раздумывал. Доводам такого человека, как Мизифей, невозможно было противиться. Казалось, ритор опутывает его своими речами, как паук беспомощную муху паутиной. Владигор не ведал, как из этой паутины выбраться. Он уже почти был согласен. Можно сказать, против своего желания и против воли.

— Хорошо, пусть даже он подходит на эту роль, но кроме Хранителя времени нужен еще и ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. Вашего мира.

— Думаю, что боги позаботятся об этом, — загадочно улыбнулся Мизифей. — Про просьбе царя Ну- мы Помпилиума Юпитер сбросил ему на землю медный щит. Пока этот щит существует, Рим стоит неколебимо. Может быть, и на нашу просьбу Олимпийцы соизволят дать ответ.

В этот момент Владигор ясно почувствовал, что Мизифею заранее известен ответ богов и даже местонахождение камня.

В это утро Гордиан с равнодушием выслушивал речи евнухов. К чему вникать в смысл льстивых фраз, если сказанное не имеет никакого отношения к происходящему за стенами дворца? Его слова тоже не имели смысла, и он говорил лишь для того, чтобы насладиться красотой звучания отдельных фраз.

Он сказал, что хочет построить на Марсовом поле портик длиною в тысячу футов и точно такой же с противоположной стороны, так, чтобы между ними осталось расстояние в пятьсот шагов, и на этом пространстве разбить сады, где будут расти лавры, мирты, буковые деревья, а середину выложить мозаикой и украсить колоннами и статуями, чтобы там было место для гулянья. И еще построить базилику размером в пятьсот футов. А позади базилики — летние термы, которые будут носить имя Гордиана… Он знал, что ничего из задуманного никогда не будет построено, но трудно было удержаться от соблазна представить себе, что все его замыслы осуществлены.

Глядя на Сасония, он думал о несовершенстве власти и ее беспомощности. Это тем, кто бродит по улицам и, надрывая глотку, благодарит императора за подаренные пару сестерциев, кажется, что находящийся на вершине власти всемогущ. Но все его могущество — это возможность содрать живьем кожу с раба, который, наполняя чашу вином, пролил несколько капель на императорскую тунику…

…Раб побледнел и, задрожав, едва не уронил кувшин. Гордиан жестом отослал его — ему неприятно было видеть искаженное страхом лицо невольника. Возможно, завтра этого увальня просто удавят — если так повелит Сасоний. И воспротивиться этому никак нельзя. Получается, что даже над жизнью раба император невластен. Он хотел видеть Домиция. И вот милого остряка больше нет… Разве Домиций был в чем-нибудь виноват? Лишь в приязни к Гордианам.

— Сегодня послали справиться о здоровье Архмонта Меция Гордиана? — спросил Марк.

Ему нравилось называть друга своим именем — это создавало иллюзию, что он не одинок.

— К сожалению, Меций Гордиан умер, — сообщил Сасоний с грустной миной.

— Как?..

— Его сон и так походил на смерть, а сегодня он перестал дышать.

— А мне казалось…

Гордиан замолчал. Значит, он ошибся. И тем вечером в таверне мельком он видел вовсе не Архмонта… Векций предал его, Архмонт умер. Он остался один, окончательно один…

Гордиан в память об умершем выпил чашу до дна.

Тут отворилась дверь, и вольноотпущенник сообщил:

— Гордиан Август, явился учитель, присланный твоей матушкой…

Учитель? Зачем ему учитель? У него уже есть Сасоний, у которого он согласен учиться всему, чему тот прикажет. А в случае отказа одним прекрасным утром или вечером его тога вспыхнет сама собой. Разве у императора есть выбор?

— А как зовут учителя? — насторожился Сасоний.

— Ритор Гай Фурий Мизифей.

— Что?!

Сасоний переглянулся с двумя другими евнухами. На мгновение их лица сделались растерянными. Потом Сасоний улыбнулся, но уже без обычной сладости, и шагнул к Гордиану.

— С прискорбием сообщаю, что я не могу допустить к тебе этого человека. Надо приказать преторианцам немедленно его арестовать. О мой возлюбленный Август! Вдруг этот человек — наемный убийца… или просто безумен!

Ничего не говоря, Гордиан вскочил и, ухватив евнуха за рукав его драгоценной туники из далматинского шелка, дернул вниз со всей силы так, что Сасоний осел на покрытое золотой тканью императорское ложе.

— Я готов умереть, лишь бы защитить тебя, о Август!

— Я убью тебя! — воскликнул Гордиан. От ярости слезы брызнули у него из глаз.

Он вдруг понял, что в этой комнате нет оружия, ну разве что найдется нож у раба-разрезальщика. И он в самом деле кинулся к рабу, который в этот момент раскладывал в вазе фрукты, и заорал:

— Дай мне нож, дай нож!..

Тот ничего не понял, опрокинул вазу, финики рассыпались по ковру…

Гордиан выскочил в соседнюю комнату, служившую ему спальней, и, схватив меч, вернулся назад.

— Ты хочешь убить меня? — воскликнул Сасоний, заливаясь слезами и падая на колени. — Меня, который любит тебя как родного сына, меня…

Гордиан поднял меч. Лицо Сасония запрокинулось. Мокрое, залитое слезами, оно напоминало недозрелый сыр, истекающий соком. Гордиан ударил, но рука дрогнула, — лезвие рассекло лишь кожу над ключицей. Сасоний тихо вскрикнул и повалился к ногам императора.

В этот момент Мизифей вошел в кабинет. Это был человек лет сорока с темными густыми волосами, уже изрядно тронутыми сединой, в белой тоге. А за ним следом… Нет, этого не может быть — Архмонт собственной персоной.

— Приветствую тебя, Гордиан Август. — Мизифей поклонился. — Векций Савин сказал мне, что тебе нужен учитель риторики.

О боги, что он говорит! Как можно вот так в открытую упоминать имя Векция? Неужели он не знает, что случилось с Домицием?

— О нет!.. — застонал Сасоний и попытался подняться с пола, зажимая ладонью кровавый порез на плече.

— Этот человек нам будет мешать, — сказал Мизифей, бросив краткий взгляд на Сасония. — Почему бы тебе, Гордиан Август, не позвать центуриона, который командует сегодняшним караулом во дворце, и не повелеть ему вывести этих людей вон?

— Разве я могу? — пробормотал Гордиан, опешив.

— Ты — император. А преторианская гвардия — твоя охрана.

Неужели так просто? Велеть выйти — и все?

— Куда их вывести? — Гордиан никак не мог опомниться и уяснить происходящее.

— У них есть дом. Пусть идут домой. Если, конечно, суд установит, что они не причастны к убийству Домиция. А у нас есть показания вольноотпущенника, что Сасоний к этому причастен… — В голосе Мизифея зазвучал металл, и Гордиан невольно вздрогнул, а Сасоний, привставший было с пола, вновь шлепнулся к ногам императора.

В этот момент в кабинет вошел центурион. Блеск его доспехов окончательно доконал евнуха.

— Я не хотел… не хотел… пощади… — бормотал он бессвязно. — Домиций — случайность…

Ну вот и все! Выслушав приказ, центурион поднял Сасония и вышвырнул его в коридор. Уже добровольно, спотыкаясь и путаясь в своих шелках, выбежали два других евнуха.

— Как хорошо, что ты пришел, Архмонт… — сказал Гордиан, приходя в себя и принимая прежнюю позу с тем непередаваемым достоинством патриция, которому не нужно выпячивать грудь, чтобы продемонстрировать благородство. — Как я рад, что ты жив.

— Я тоже этому рад.

Гордиан повернулся к Мизифею:

— Сегодня ты дал мне неплохой урок. Но почему ты хочешь стать моим учителем?

— Потому что ты так же равнодушен к пороку, как и к власти. И это уже хорошо. Власть надо любить, как любят жену, — в меру. И никогда ей не подчиняться до конца.

Гордиан улыбнулся. Прямота ответа вовсе не подтверждала прямоты этого человека. Чтобы казаться умным, Мизифею точно так же не нужно было выпячивать свой ум, как Гордиану — свое благородство.

— Как ты думаешь, Архмонт, он будет хорошим учителем? — спросил он с улыбкой у Владигора.

— Сомневаюсь, что в Риме есть человек умнее его.

— Но я… хороший ли из меня выйдет ученик?

— Ты еще даже не ведаешь, чему должен научиться, Гордиан Август, — заметил Мизифей и выразительно взглянул на Владигора.

Гордиан склонил голову, как бы повинуясь неизбежному.

 

Глава 2

ИСПЫТАНИЯ

В январские календы Гордиан вступил в должность консула. Он вышел из Палатинского дворца в пурпурной тоге, расшитой золотым узором в виде пальмовых листьев, с золотым венком триумфатора на голове. Впереди двенадцать ликторов несли топорики-фасции, следом вышагивали представители всаднического сословия, потомки вольноотпущенников и полукровок, разбогатевшие на торговле и ростовщичестве. Рядом с Гордианом и позади него двигались сенаторы, за ними — толпа музыкантов. Все, кроме Гордиана, были в белых одеждах.

Они не прошли и сотни шагов, когда весь Рим среди бела дня погрузился в темноту. Срочно из Палатина прибежало несколько рабов с зажженными факелами, и при их красном дрожащем свете процессия двинулась дальше.

— Дурной знак, — пробормотал Векций, шедший рядом с императором, и Гордиан услышал его слова.

— Его можно толковать и по-другому, — раздался сзади голос Мизифея. — Мы должны пройти через полосу мрака, чтобы вновь к нам вернулся свет.

В окнах домов, мимо которых они проходили, тут и там за узорными решетками вспыхивали огоньки торопливо зажигаемых светильников. Горожане, высыпавшие на улицу, чтобы поглазеть на процессию, передавали друг другу факелы, и казалось, что пламя бежит по толпе, как огонь по вязанкам хвороста.

Процессия двинулась дальше.

Они еще не дошли до Капитолия, когда в черном небе появился золотой сверкающий серпик, он быстро увеличивался, и наконец свет вновь хлынул на землю.

— Ничего не получится, — вздохнул Владигор. — Какой из него Хранитель времени?.. Ему бы лежать на своем покрытом золотыми тряпками ложе и читать свитки!

— Порока в чтении нет. Перефразируя Аристотеля, скажу — самое главное, чтобы к человеку властвующему и чувствующему не присоединился еще и зверь, — ответил Мизифей. — Устрой ему испытание, Архмонт.

— Какое испытание? — пожал плечами Владигор. — Я был гораздо младше его, когда в одиночку прошел через Заморочный лес, сражался с оборотнями. Убежал от разбойников… а он? Не мог выгнать несколько десятков разжиревших евнухов!

Владигор злился, сам толком не понимая на кого. Может быть, в самом деле на Гордиана, на его непонятную мягкость, или на этот дворец с его кричащей роскошью, или на Мизифея с его удивительной способностью впутывать других в свои дела. А может быть, на самого себя — за то, что занимается неведомо чем…

— Чего ты добиваешься, Мизифей?

— Самой малости — чтобы власть в Риме передавалась по наследству. Сенат давно утратил свое влияние и уважение граждан. И хотя я всегда предпочитал республику, разум говорит мне, что к прежнему образу правления пока возврата нет. Рим на пути к гибели. Каждый может заявить о своем праве сделаться Августом лишь на основании личных достоинств. Достаточно храбростью завоевать уважение армии, а щедростью купить преданность солдат. Рим больше не защищен от опасности, что какой-нибудь честолюбивый варвар не займет Палатинский дворец и не перережет глотку половине сената, а вторую — отравит… Единственное спасение — это власть, передаваемая по наследству. Одновременно мы должны внушить солдатам мысль, что нарушить присягу — преступление, вернуть крестьян на землю, максимально сократить рабство, снизить налоги, усилить самоуправление провинций.

— Хороший план, но у него один недостаток. Он невыполним. Как ты заставишь в одночасье работать всех этих бездельников, которые шляются по улицам, осаждают богатых покровителей, все дни просиживают в цирке и купаются в роскошных термах почти задаром. Ни у одного человека не хватит на это воли.

— Человеческая воля здесь ни при чем, — отвечал Мизифей. — Нужна воля богов. Нам нужен избранник, который способен обратить на себя внимание надменных Олимпийцев.

И опять Владигору почудилось, что Мизифей чего-то не договаривает. Он приоткрывает лишь половину своего плана, оставляя вторую в тайне. Пока что задуманное Мизифеем казалось Владигору неисполнимым.

Они не успели договорить — в комнату ворвался Гордиан. Он был по-детски весел — точь-в-точь ребенок, которому удалось выбраться из жестокой переделки и миновать ожидаемой взбучки, и вот он уже уверен, что все остальные его проказы так же ловко сойдут ему с рук.

— Мизифей, ты приготовил мой эдикт об отмене права господ судить своих рабов за провинности и о передаче подобных дел в ведение магистратов?

— Да, Август, все готово.

— Я сдержал свое слово, Архмонт.

— Как и насчет Третьего Августова легиона? — поинтересовался Владигор.

— Разумеется, он расформирован. Я же говорил, что ничего не забываю.

— Это мелочи.

— Мелочи? Не понимаю… — Гордиан нахмурил густые, начинающие срастаться на переносице брови. — Что же тогда не мелочь?

— Эдикты после твоей смерти тут же утратят силу.

— Я еще не собираюсь умирать. Надеюсь, преторианцы смогут меня защитить. — После изгнания Сасония Гордиан неколебимо верил в силу своей гвардии.

Мизифей покачал головой:

— Как раз они-то и не смогут. Вернее, не захотят. Вспомни слова царя Нумы Помпилиума: «Охрана нужна только тому, кто не доверяет народу и боится его». В данном случае народ тебе доверяет. Но твоя охрана — самая большая опасность для императора.

— Распусти тогда преторианскую гвардию, — огрызнулся Гордиан.

— В этом случае ты не доживешь и до утра… Они же тебя и убьют.

— Чего ты от меня хочешь? Я проживу сколько смогу и сделаю то, что смогу! — воскликнул Гордиан тоном капризного ребенка.

— Ты должен сделать больше, чем можешь, — перебил его Владигор. — И для этого должен стать другим. Не таким, как сейчас.

— Кем же я должен стать? Небожителем?

— Почти. Хранителем времени.

Гордиан в растерянности посмотрел сначала на Владигора, потом на Мизифея.

— Прежде мне казалось, что самое трудное — быть императором. Теперь, когда благодаря тебе появилась надежда справиться с этой обязанностью, мне говорят, что я должен сделаться кем-то большим.

— Именно.

— Но это не в моей воле. Не могу же я вырасти еще на целую голову.

— Вырастешь. Не волнуйся, — совершенно серьезно заметил Мизифей.

— Риму обещано двенадцать веков, — сказал Владигор. — Если все будет оставаться по-прежнему, то недолго ждать, когда этот мир рухнет. Но что такое гибель? Всего лишь разрыв между прошлым и будущим. Искажения времени уже начались… Только Хранитель может их исправить.

Доводы Владигора звучали убедительно. Происходящее очень напоминало Гордиану то, что произошло год назад с его дедом, — явились чужие люди и стали требовать от старика провозгласить себя Августом. Тот не мог отказаться. Отказ означал смерть. И не только для него и всей его семьи, но еще для многих и многих… В такой ситуации можно ответить лишь «да» и заранее приготовить петлю.

— Что я должен сделать? — проговорил Гордиан наконец.

— Научиться тому, чему будет учить тебя Архмонт, — ответил Мизифей. — Пройти испытания. У тебя не так много времени. В год тысячелетия Рима ты должен сделаться Хранителем времени.

— А если я не смогу?

— Ты не должен задавать этот вопрос.

— Твой короткий меч против моего длинного, — посмотрим, что ты сможешь сделать, Марк, — сказал Владигор, становясь против императора.

— Посмотрим… — отвечал Гордиан.

С севера дул холодный ветер, серые тучи обложили небо, Рим был затянут сеткой мелкого дождя. Еще вчера было необыкновенно тепло, горожане расхаживали по улицам, вдыхая запахи цветения, принесенные ветром из многочисленных садов, и сам Гордиан думал о том, не поехать ли на свою виллу на Пре- нестинской дороге. Впрочем, он знал, что Мизифей не отпустит его. Если прежде Сасоний со своими дружками подчиняли его себе, то теперь Мизифей приобрел над ним странную магическую власть.

Сегодня ничто не предвещало весну — контуры зданий и храмов лишь угадывались за пеленой дождя. Несмотря на холод, на Гордиане была лишь пурпурная туника из тончайшей шерсти и легкие сандалии, украшенные золотыми пряжками.

Они вышли в открытый гимнасий, примыкающий к баням. Пол был выложен зеленым нумидийским мрамором, а ряды мраморных колонн с каннелюрами венчали тяжелые шапки золоченых капителей.

— Не боишься сражаться боевым оружием? — спросил Владигор.

— Но ты же не собираешься меня убивать? — засмеялся Гордиан, — происходящее казалось ему развлечением.

— Возможно, и убью, если ты будешь плохо защищаться…

— Никогда бы не подумал, что ты жесток, Архмонт.

— А с чего ты взял, что я добр? Я правитель и умею карать. И умею заставить…

— Тогда научи меня своему умению, — отвечал Гордиан. — И главное, научи, кого карать и кого заставлять. Читая книги о полководцах и правителях, я так ясно вижу их ошибки, но едва начинаю действовать сам, тут же теряюсь. Кто знает, что истинно, а что ложно?.. Никто…

— Поговори об этом с Мизифеем, он мудр.

— Его мудрость — особенная. Она пригодна лишь для него. Он как будто ходит по лабиринту и прекрасно ориентируется в его сложных ходах. А я? Тут же теряю нить и не знаю, куда ступить, если Мизифея нет рядом и он не указывает мне, куда идти.

Неожиданно Владигор сделал выпад. Рука Гордиана мгновенно взметнулась, чтобы отбить удар. Клинок синегорца отскочил от подставленного меча и, сделав пол-оборота, коснулся правого бедра Гордиана. Именно коснулся, ибо Владигор лишь обозначил удар, но не нанес его. Лезвие замерло, прорезав ткань туники.

— Ты хочешь меня убить? В самом деле? — Гордиан удивленно приподнял брови.

— Ты испугался?

— Не знаю… наверное… Мне приходилось глядеть в лицо смерти, но не могу сказать, что я к этому привык… Как нельзя привыкнуть к обжигающему раскаленному железу… или к холоду льда.

— Ты умеешь красиво рассуждать. Но умеешь ли ты анализировать происходящее?

Меч сделал оборот и вновь коснулся пурпурной туники. Теперь слева.

— Возможно, я смогу… — произнес Марк не особенно уверенно. — Тебе нет никакого смысла убивать меня. Ты два раза спасал мне жизнь.

Гордиан напал первым. Но Владигор даже не стал парировать удар. Вернее, и удара-то не было. Едва юноша замахнулся, как Владигор сделал мгновенный колющий выпад, и клинок вошел по самую рукоять Гордиану в живот. Марк ощутил противный холод стали, рассекающей внутренности. Несомненно, рана была смертельная. Гордиан стоял, покачиваясь, не понимая, что произошло. Он не испытывал боли, лишь невыносимую обиду, и едва не выкрикнул по-детски: «За что?» Потом хотел вытащить меч, но понял, что тут же умрет, если сделает это.

— Неважные рассуждения, — проговорил Владигор. — То, что я когда-то симпатизировал тебе, еще ни о чем не говорит. Особенно здесь, в Риме…

И он выдернул клинок. Все, смерть?.. Гордиан, не отрывая взгляда, смотрел, как стекает по лезвию ярко-алая кровь. Его кровь. А потом и меч, и дымящиеся пятна крови на клинке стали таять. И в руках Владигора не осталось ничего: он разжал ладонь — она была пуста. Гордиан в изумлении ощупал тунику, сдавил пальцами то место, где только что ощущал противный холод клинка. На теле не осталось даже царапины.

— Клянусь Геркулесом… невероятно… Как ты это сделал?!

— Очень просто. Могу и тебя научить защищаться голыми руками. Нападай!

Гордиан сделал выпад. Но в этот раз движения его были медлительны — любой бы без труда отбил его удар, — и он явственно ощутил, как металл его клинка ударился о другой — не менее прочный. Тем не менее в руках у Владигора не было ничего.

— Неважный удар, — заметил Владигор.

— Я только что умер, — напомнил ему Марк. — Не так-то просто пережить смерть.

Теперь Гордиан нанес удар снизу вверх, и если бы Владигор не парировал его (опять же голыми руками), меч рассек бы ему подбородок.

— Уже лучше! А сейчас твой черед. Вложи-ка свой меч в ножны.

Гордиан повиновался. В руках Владигора блеснула разящая сталь — длинный германский клинок, которым он орудовал с изумительной ловкостью.

— Как же я должен защищаться? — спросил Гордиан растерянно.

— Точно так же, как если бы в твоих руках был настоящий меч.

Движение Владигора было столь молниеносным, что и опытный боец вряд ли смог бы отбить его удар. Гордиан лишь беспомощно взмахнул руками. Острие меча уперлось точнехонько в яремную ямку, и если бы Владигор не погасил удар, Гордиан был бы уже мертв.

— Ты замешкался, — заметил учитель, насмешливо глядя на ученика. — Что ж, попробуем еще раз.

Второй выпад был так же пропущен, как и первый. Вновь и вновь размахивал Гордиан руками, но чуда не происходило — клинок всякий раз касался его груди и живота, метя точки, куда могли бы быть нанесены смертельные удары.

— Бейся! — приказал Владигор, неожиданно выходя из себя. — Бейся, коли жизнь тебе дорога и если ты император, а не изнеженный выскочка!

Краска залила лицо Гордиана. В ярости он сделал выпад и… увидел, что рукоять меча торчит из груди Владигора. В первое мгновение он подумал, что, не помня себя, выхватил настоящий клинок и поразил друга. Но его меч преспокойно висел в ножнах. А тот, что торчал из груди Владигора, взялся неизвестно откуда.

— Вытащи эту гадость, мне надоело изображать мертвеца… — заметил Владигор.

Гордиан извлек из его груди меч. И тот медленно растаял в воздухе.

Хотя весь дворец отапливался, рабы принесли в кабинет жаровню с углями, и в этой сравнительно небольшой комнате сделалось жарко, что было особенно приятно Гордиану после принятой ванны. Правда, ему почудилось, что в угли добавлено слишком много благовоний, и он поморщился: не любил ничего резкого — ни ярких красок, ни терпких запахов. Будь его воля, он бы велел не оттачивать слишком остро даже и мечи. Мысль о мечах показалась ему занятной — и совершенно не римской. Он даже хотел кликнуть писца и записать ее. Но передумал. Забавно, но незначительно. Зачем сохранять незначительное? Назавтра Гордиану предстояло выступать в сенате. Как у императора, у него было право пяти внеочередных докладов. Мизифей уже составил их — пять свитков лежали на столе перед Гордианом. Юноша не сомневался, что Мизифей всё написал правильно. Даже чересчур. Порой острота ума ритора его пугала. Он пытался отыскать какой- нибудь изъян в словах Мизифея, но это ему не удалось ни разу.

Гордиан взял первый свиток, развернул, но успел прочесть всего лишь несколько слов — дверь в комнату отворилась, и вошел Архмонт. Гордиан хотел сказать ему что-нибудь шутливое, но почему-то слова замерли на губах. Архмонт подошел к его ложу. В руках у него был камень, удивительно прозрачный, слегка светящийся изнутри. Владигор приложил камень к свитку, который держал в руках Гордиан.

— Читай… — услышал юноша повелительный голос.

Комната расплылась мутным пятном и исчезла. Исчез и Архмонт. И даже свиток…

Было холодно, и пылавшие в жаровне угли не давали тепла, хотя все окна в доме были закрыты обтянутыми кожей рамами. Он мерз… Потому что промок под дождем, и теперь, переодевшись в сухую тунику, тщетно пытался согреться. Промок же он потому, что долго стоял на площади и вместе с другими читал прибитую к столбу доску.

«Из проскрибированных по этому списку никто пусть не принимает никого. Не скрывает, не отсылает никуда, и пусть никто не позволит подкупить себя. Если же кто-то будет изобличен в спасении ли, в оказании помощи или в знании, то мы, не принимая во внимание ни оправданий, ни извинений, включаем его в число проскрибированных. Пусть приносят головы убившие к нам — свободный за двадцать пять тысяч аттических драхм за каждую, а раб за свободу личности, десять тысяч аттических драхм и гражданские права господина. То же пусть будет и доносчикам. А из получивших никто не будет записан в наши документы, чтобы он не был известен».

Текст этот был столь чудовищен, что Марк никак не мог уяснить его, все читал и перечитывал заново, и страх пропитывал его тело, как дождь — плащ и тунику…

Он очнулся, когда услышал торопливые шаги за дверью. Две фигуры, закутанные в плащи, с которых потоками струилась вода, вошли в кабинет. Марк поднялся им навстречу. Мужчина скинул плащ — и он узнал отца. Несмотря на одетые друг на друга три туники, тот дрожал от холода. Его полное лицо было бледным, а с мокрых волос стекали капли дождя. Женщина, бывшая с ним, не сняла накидки, а так и стояла, прижавшись к своему спутнику. Ее била дрожь.

Марк смотрел на мокрые следы, оставленные их сандалиями на мозаичном полу, и ничего не говорил.

— Ты читал списки проскрибированных? — спросил отец.

Марк кивнул — он видел имя отца сегодня на досках, развешанных ночью по всему Риму.

— Мне надо переждать здесь всего несколько часов. Вскоре приедет мой вольноотпущенник. У него есть повозка с двойным дном — он привезет в ней овощи. Он поможет нам выбраться из города.

— Да… — выдохнул Марк.

Это было первое слово, которое он смог произнести. Смиренный, просительный тон отца его смущал: отец, чья власть над сыном была сравнима с властью господина над рабом, заискивал сейчас перед ним. Марк решал его судьбу.

— Я… я сейчас принесу сухую одежду и подогретого вина, — проговорил он, отводя взгляд.

Уже на пороге он обернулся и спросил:

— Кто-нибудь видел, как ты вошел сюда?

— Нет… Такой сильный дождь… Нет, никто… я был осторожен.

Женщина опустилась прямо на пол и заплакала.

— Я так замерзла… — бормотала она.

— Она ждет ребенка, — сказал отец.

Марк вышел на кухню.

Старуха вольноотпущенница и ее дочь, пока еще рабыня, хлопотали у очага. Марк взял кувшин с вином и глиняную тарелку с хлебом.

— А где Публий? — спросил Марк, подозрительно оглядывая кухню.

Молодая демонстративно застучала пестиком в ступке, а старуха прошамкала беззубым ртом:

— Откуда мне знать?

Марк поспешно поставил назад вино и хлеб, схватил нож и побежал из кухни. В комнате прислуги тоже никого не было. Он выскочил в атрий. Дождевые струи лились в открытый бассейн. Следовало бы закрыть отверстие на зиму. Но почему-то этого не сделали. Он не знал почему. Пол в атрии весь был забрызган водой. Марк заметил скользнувшую по стене темную тень.

— Стой! — закричал он.

Еще не отвыкший повиноваться раб остановился. Даже в мутном предвечернем свете пасмурного дня он заметил — в руках Публия что-то блеснуло.

— Иди отсюда, Марк, — сказал Публий хриплым голосом, — если не хочешь завтра очутиться в новом списке приговоренных к смерти.

Марк изо всей силы стиснул рукоять ножа.

— Публий, он — мой отец. В конце концов, тебе-то ничего не грозит…

— Отец!.. — Раб захихикал. — Я умею читать, я знаю, что это не имеет значения. Сын не имеет права укрывать отца. А вот раб может получить свободу за голову приговоренного.

— Публий, мы росли вместе. Мы были друзьями… мы играли… — Марк медленно обходил бассейн, в который лилась дождевая вода. Пол был скользкий. Если он поскользнется — то проиграет.

— Друзья!.. — передразнил Публий. — Я — раб. Ты — господин. Ну ничего, завтра я стану свободным и полноправным гражданином, равным тебе. От моего слова и твоя жизнь зависит… Захочу — пощажу. — Марк видел, как рот Публия кривится в презрительной гримасе. Что может быть для раба слаще, чем власть над бывшим господином? — А могу и заявить, что ты укрывал отца и пытался мне помешать. Но если ты меня попросишь о милости… Попросишь меня о милости, а?

— Попрошу… Оставь моего отца в покое.

— Ну нет уж, о такой милости и не мечтай!

Марк приблизился к Публию уже на расстояние вытянутой руки. Хотя Публий на пять лет его старше, они почти одного роста. В руках у раба — меч. У него — нож… Они играли вместе… Отец с молодой женой, ждущей ребенка, там, в комнате… один удар ножа… смерть… испытание… глупость… выбор прост…

Он прыгнул вперед и погрузил нож в живот Публия…

Может, он неправильно выбрал?

Видение исчезло. Марк смотрел остановившимся взглядом на развернувшийся свиток.

«Тело убитого лежало на залитом водой мозаичном полу, и вокруг него растекалось кровавое пятно…»

— Я неправильно выбрал? — повторил Гордиан вслух мучивший его вопрос.

— Дело не в правильности выбора, это всего лишь пример того, как запоздалое зло уже невозможно искоренить. Когда вывешивают проскрипционные списки, слово «правильно» утрачивает смысл.

— Мне было больно его убивать… — сказал Гордиан тихо.

Задуманное Владигором удалось лишь с третьей попытки. На площади возле Колизея — благо места было много — он воздвиг каменную лестницу, похожую на ту, по которой карабкался когда-то в горах на пути к титулу Хранителя. У этой лестницы ступени тоже чередовались с фигурами женщин и мужчин, заключенных в мрамор, но при этом живых — едва нога человека касалась их тела, как они начинали корчиться от боли. Толпа зевак, которые с ночи толклись вокруг Колизея — некоторые так и спали в тени портиков, ожидая, когда откроют ворота и можно будет занять хорошие места на предстоящих гладиаторских боях, — собралась теперь посмотреть на «варварское» строение на краю площади. На другой стороне стояла огромная статуя Аполлона-Нерона.

Пройдя несколько ступеней и убедившись, что лестница действительно корчится от боли под его ногами, Владигор спрыгнул вниз. Даже теперь, создав из камня эту имитацию человеческой жизни, он испытывал неприятное чувство, наступая на чью-то склоненную голову или дрожащие от непереносимой боли плечи. Он с отвращением отметил, что никто в толпе не выказал жалости или сочувствия к заключенным в камень пленникам. Зато многие одобрительно кричали, увидев в происходящем еще одну забаву, столь удачно скрасившую ожидание гладиаторских боев. Да и странно было бы искать жалости у людей, которые привыкли глазеть на умирающих гладиаторов.

Владигор отправил посланца за Гордианом. Император прибыл, оглядел причудливое строение и спросил:

— И куда же ведет эта лестница?

Владигор пожал плечами:

— Это неважно. Ты просто должен по ней пройти.

— Зачем же я пойду по ней, если не знаю, куда она ведет? — настаивал Гордиан.

— Твоя задача — подняться.

— Это не задача, а прихоть.

— Это испытание.

— Ты хочешь сказать, что ты, как бог, скрываешь от меня истинный смысл и назначение своего творения? Ну что ж, надеюсь, я, когда поднимусь, не разочаруюсь…

И он зашагал наверх. Первый шаг — и Гордиан замычал от внезапной боли, ибо невидимые острые ножи разрезали его ступни даже сквозь кожу сандалий. Он ступил на каменное изваяние, и оно скорчилось, как живое… Гордиан сделал еще шаг, оступился и схватился рукой за ступеньку — незримое лезвие тут же разрезало его ладонь. Гордиан повернулся и спрыгнул на землю.

— Ты не хочешь подниматься? — спросил Владигор.

Гордиан вытер окровавленную ладонь о тунику и посмотрел вверх.

— Я поднимусь послезавтра… — сказал он. — Нет… Через пять дней… Пожалуй, пяти дней хватит.

— А сегодня?

— Сегодня во время жертвоприношения я не нашел у орла сердца. Это дурной знак. Сегодня — нет.

— Римлянам всегда кстати попадаются орлы без сердца, — заметил Владигор.

Явившись в назначенный срок к своей лестнице, Владигор остановился как вкопанный — рядом с ней поднималась вторая, почти такая же, но каменная, без какого-либо намека на чародейство. Обе лестницы сходились вершинами, образуя подобие арки. Гордиан стоял у ее подножия, ожидая прихода Владигора.

— Так не пойдет! Ты должен был подняться наверх именно по этой лестнице, — сказал синегорец.

— Нет, ты сказал: «Твоя задача — подняться наверх». И я это сделаю.

И он зашагал по вырезанным из камня головам, которые были столь же совершенны, как и их «живые» собратья. Через несколько мгновений он сбежал обратно вниз.

— Там наверху ничего нет. Жаль, что зря построили такую прекрасную лестницу. Но ничего, я найду ей применение — велю поставить наверху святилище Минервы-Эрганы, покровительницы всех работников, и назначу ей фламина.

— Ты не выдержал испытания, — хмуро сказал Владигор.

— Да? Разве моя задача была в том, чтобы изрезать себе ноги?

 

Глава 3

ВНЕ РИМА НЕТ МИРА

Человек в черной хламиде торопливо шагал по пыльной дороге. На горизонте медленно плыли горбы серых холмов. Острый глаз смог бы разглядеть стада овец и пастухов в степи. Но вряд ли путник хотел свернуть с дороги, чтобы пуститься в еще более неверный путь, не сулящий ничего, кроме жажды и сомнительного ночлега в глинобитной хижине. Двое крестьян, лениво погоняющие осликов, опасливо посмотрели на человека в черном, когда тот поравнялся с ними.

«Верно, маг, но не из важных, — подумал старик, глядя на странные амулеты на груди незнакомца. — Но если он свободный человек, то почему идет пешком?..»

Додумать свою мысль он не успел. Человек в черном шагнул к нему. Просунул длинные гибкие пальцы с острыми ногтями в ноздри осла и с силой рванул голову животного вверх. Шея с хрустом переломилась, и оторванная голова повисла на пальцах чародея. Из вен животного хлынула кровь. Еще живые, не успевшие подернуться смертной пеленой глаза осла смотрели с невыразимой мукой на своего мучителя. Копыта животного стали разъезжаться, и туловище повалилось на бок. Старик едва успел соскочить на землю. Не помня себя, он бросился в чахлые заросли. Его спутник ударил своего осла пятками, надеясь ускакать, но животное стояло неподвижно, прикованное к месту взглядом человека в черном. Нынче в Персии все подчиняется магам — даже ослы. Второй путник соскочил на землю и припустил вслед за стариком.

Зевулус, ибо это был он, отшвырнул ненужную ему более ослиную голову и рассмеялся.

— Никогда не удается захватить двух ослов разом, — пробормотал он, взбираясь на спину животного. — Одного надо непременно убить!

Осел, понурив голову, потрусил вперед.

Зевулус мог бы воспользоваться своей способностью мгновенно переноситься из одного места в другое и не тратить времени на дурацкую езду верхом на длинноухом упрямце, но после своего изгнания из Рима он старался понапрасну не прибегать к чародейству. Червь сомнения то и дело начинал точить чародея — неужто сила его отныне совсем не та, что прежде? Что остается магу, который не уверен в своих силах? Только черепашье продвижение верхом на осле — вперед, к намеченной цели… Среди пыли и смрада!.. Зевулус ожесточенно дергал повод, не давая усталому животному обгладывать придорожные колючки.

Но вскоре он свернул с дороги и поехал прямо по степи к одному из холмов, что маячили синими горбами вдалеке. Холм оказался творением человеческих рук. Причем трудились над его созданием много лет назад — террасы, сложенные из кирпича, теперь частью обрушились и лишь в некоторых местах сохраняли свою форму. Сомнительной округлости ступени, что спиралью вели к башне-зиккурату, то и дело пропадали, превращаясь в пологий склон. Но при этом на вершине башни высился в неприкосновенности сверкающий золотом храм. Его массивные каменные колонны подпирали плоскую крышу. Зевулус карабкался наверх, в любое мгновение рискуя сорваться. Своими длинными звериными когтями вцеплялся он в камни и полз все выше, пока наконец не достиг основания храма. Если он и замешкался на пороге — то не дольше двух-трех ударов сердца. А затем шагнул внутрь. Посредине храма стоял стол из чистого золота, а подле него — удобное ложе, покрытое черной тканью. Вдоль стен тянулись каменные скамьи, уставленные изображениями людей. Даже в камне они не утратили выражения самодовольства или презрения. На ложе расположился человек, его бледное лицо и длинный, будто прочерченный стилом, рот контрастировали с черной бородой и расчесанной на прямой пробор курчавой шевелюрой. На голове его была коническая золотая корона, худое тело покрывал длинный плащ. В первую минуту его одеяние показалось Зевулусу абсолютно черным, но, присмотревшись, он увидел, что плащ сшит из множества ярких разноцветных кусочков. Красный был красен как кровь, голубой — нежен как небо в полдень, розовый же напоминал облака на закате, зато уж желтый сверкал истинным золотом, но, сливаясь вместе, все это яркое великолепие меркло, оборачиваясь непроницаемой чернотою.

— Любуешься? — спросил хозяин, растягивая свой и без того длинный рот в странной улыбке. — Поражаешься, как может такое великолепие превращаться в ничто?

Его голос звучал мягко и вкрадчиво, так мог бы звучать голос кошки, если бы она заговорила.

— Нет, — отрицательно покачал головой Зевулус. — Как раз это меня не удивляет.

— Долго же ты добирался сюда. Слишком долго для бога. Даже самого жалкого!

Зевулус опустился на колени и ткнулся лбом в зеленый мрамор пола. Пол был холоден как лед, и Зевулус подумал, что, может быть, под ним вовсе не камень, а огромная ледяная глыба. А если хозяин храма растопит этот лед своей волей!..

— Не бойся. Это в самом деле камень, — засмеялся хозяин. — Ну и как тебе роль божка, самого слабого в семействе, которого все попирают ногами? Не лучше ли быть могущественным средь людей?

Зевулус усмехнулся — он оценил, как ловко перефразировал хозяин знаменитую фразу Юлия Цезаря.

— Я терпеть не могу Цезаря, — заметил он вслух. — А тебе замечу, Ахриман, что лучше всего быть повелителем, а не подчиняться.

— Отчего же тебе так не нравится Цезарь? Некоторые его деяния заслуживают поощрения со стороны таких божеств, как я и ты. Во время испанской кампании он приступом брал города, которые были согласны сдаться, — и все лишь затем, чтобы иметь возможность их разграбить. Жаль, что римляне не обожествляют зло — они лишь творят его. Недаром они изгнали тебя, Зевулус.

— Мне еще удастся вернуться, Ахриман.

— Как ты узнал меня, Зевулус, если никто меня никогда не видел? Люди полагают, что у меня вообще нет телесной оболочки.

— Потому и узнал… Я же вижу, что на самом деле ты бестелесен.

Ахриман вновь улыбнулся, стараясь скрыть раздражение, — Зевулус оказался куда увертливее, чем он думал поначалу.

— Занятно было смотреть, как ты вылетел из Рима вверх тормашками. А ведь ты чуть-чуть не воцарился на форуме. Ха-ха, мы могли бы с тобой поделить мир. Тебе — Рим, мне — восточные земли.

— Именно так мы его и поделим, — сказал Зевулус.

— Разве у тебя еще что-нибудь осталось?

— Знания.

— И что же знаешь такого ты, чего не знаю я?

— Тайну ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ.

— А, эти камешки, раскиданные неведомыми богами, которые одному даются в руки, а другой гоняется за ними всю жизнь и никак не может их заполучить. Я тоже одно время ими интересовался. Пока не понял, что они не стоят тех сил, что тратятся на их поиски. Так что я не вижу причины, по которой должен считаться с тобой хоть одно мгновение, нелепый мой гость.

— И все же одну причину я назову тебе, — проговорил Зевулус, хитро прищурившись. — Тебе не нужен Рим могущественный, тебе нужен Рим павший.

— Он и так падет. И я не слышал, чтобы в Риме был кто-то, способный этому помешать. Уж не намекаешь ли ты на мальчишку, обряженного в пурпур?

— Нет, я имею в виду одного варвара, которого называют Архмонт Меций Гордиан. И одного хитреца, которого стоит опасаться. Пока что он всего лишь учитель риторики, но постепенно обретает удивительную силу.

— Его зовут…

— Гай Фурий Мизифей.

— Мизифей… — задумчиво повторил Ахриман. — Это имя говорит мне больше, чем ты думаешь, Зевулус. Бог Зевулус… — поправил он себя и одарил собеседника ядовитой усмешкой. — Ну что ж, я, пожалуй, подарю тебе Рим, бог Зевулус.

— Но пока этот старикашка Юпитер имеет изрядную силу. И мы не можем сунуться за границы Рима.

— К чему нам с тобой, бог Зевулус, принимать во внимание какие-то границы? — засмеялся Ахриман. — Горам и рекам, ураганам и штормам плевать на границы. А именно боги повелевают стихиями, не так ли, бог Зевулус? Кстати… ты знаешь, бог Зевулус, что зеленым нумидийским мрамором выложены дворы в Палатинском дворце? И именно на таком же зеленом мраморе стоишь ты сейчас. Это значит, что отсюда наша власть простирается до самого Палатина.

Зевулус огляделся.

— Поразительно, что храм уцелел после того, как бесконечные волны завоевателей прокатились по этим землям?

— Просто мне понравился этот храм. Разумеется, прежде он принадлежал не мне. Но я сохранил его для себя с помощью небольшой хитрости. Нет ничего приятнее, чем поселиться в жилище божества, выбросив его пинком под зад из собственного святилища. Когда будешь обосновываться в храме Юпитера Капитолийского, не забудь мои слова и оцени их верность! — Ахриман рассмеялся.

Пока он смеялся, его огромный рот делался все шире и шире, потом этот черный овал поглотил лицо, потом все туловище, и вот в нем уже исчез весь храм вместе с золотым столом, удивительными статуями и удобным ложем. Не осталось ничего, кроме бесформенной площадки и стекающих вниз струек сизого песка. Зевулус не стал рисковать и спускаться с холма по ступеням. Возле ослика он очутился с помощью своей магической силы и пожалел, что наверх не забрался столь же быстро, хотя вряд ли Ахримана можно было поразить таким простеньким фокусом.

Кожаные футляры расставляли в нишах бережно, как драгоценные сосуды. Мизифей лично наблюдал за работой, указывая рабам, что и куда следует ставить. Шедший за ним вольноотпущенник-грек прикреплял под нишами глиняные таблички, на которых были нацарапаны названия сочинений, хранящихся в футлярах.

— Что здесь происходит? — спросил Владигор.

— Из Тисдры прибыла библиотека божественного Гордиана Второго. Шестьдесят две тысяч свитков. Их собирал его учитель и в знак привязанности к своему ученику завещал ему это сокровище. Гордиан Второй пробыл императором тридцать шесть дней, но от него осталось великолепное наследство — прекрасная библиотека и множество детей, правда, все от разных женщин. — Мизифей лукаво улыбнулся. — Зимой, пока море было неспокойно, я опасался переправлять библиотеку из Африки. Но нынче она займет достойное место в этих нишах. Когда я смотрю на все это, я думаю, что сведения, записанные в свитках, могут потягаться с твоим ВЕЛИКИМ ХРАНИТЕЛЕМ, не так ли, Архмонт?

Владигор недоверчиво покачал головой:

— Эти свитки, к сожалению, не ведают одного — будущего. В отличие от ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ.

— Зато они знают прошлое. Иногда этого вполне достаточно… Не так редко приходят людям в голову мудрые мысли. Но со временем потомки их забывают. Поэтому приходится придумывать все заново. Это печально.

Однако договорить он не успел — в раскрытое окно влетел филин и, покружив над их головами, уселся на плечо Владигору. Пришлось спешно выйти в соседнюю комнату, служившую кабинетом Мизифею, где сейчас никого не было и где Филимон без посторонних глаз мог принять человеческий облик.

— Что за спешка? — воскликнул Владигор. — Не мог прийти сюда в человеческом обличье?

— Не мог, — с невозмутимым видом отвечал Филимон. — Спешу сообщить, что тебя дома дожидается некая молодая женщина. Она велела поторопиться, — уточнил Филимон. — Мне показалось, что эта госпожа не из тех, которых можно ослушаться.

Филимон говорил совершенно серьезно, что с ним случалось чрезвычайно редко.

— Госпожа? — Владигор нахмурился. Честно говоря, он не мог и предположить, кто бы это мог быть.

— Архмонт, ты уходишь? — спросил Мизифей, появляясь в дверях.

— Ага, — ответил вместо Владигора Филимон. — Нас ждет молодая женщина, и глазки у нее замечательной красоты. Светятся, будто два огонька.

— Глаза… светятся? — переспросил Мизифей, и лицо его из оливкового сделалось пепельно-серым.

— Ты ее знаешь?

— Мо-жет… быть… — Мизифей стиснул кулаки, чтобы унять дрожь в руках. — Иди быстрее, она не любит ждать.

Больше ничего не сказав, он повернулся и вышел из комнаты.

Владигор не стал садиться в носилки — он терпеть не мог, когда люди использовались как лошади или мулы, и всегда отправлялся домой пешком. Гордиан, подметивший привычку синегорца, как-то высказался, что эта добродетель абсолютна бессмысленна. На это Мизифей тут же назидательно ответил, что добродетель не может быть бессмысленной, ибо ценна сама по себе, безотносительно, приносит она пользу или нет… Впрочем, теперь Владигор жил поблизости от дворца — император подарил своему другу прекрасный дом в Каринах, недалеко от своего собственного.

Новое жилище Владигора ото всех соседних отличалось мрачной строгостью, которая была свойственна скорее Риму стоическому, нежели Риму эпикурейскому. В то время как соседи держали по нескольку сотен рабов для обслуживания своего хозяйства и исполнения малейших капризов, у Владигора было лишь трое слуг-вольноотпущенников — Филимон купил их на невольничьем рынке по приказу князя, и тут же им даровали свободу. Слуги посчитали своего нового хозяина эксцентричным и непрактичным — такого не грех надувать и обкрадывать. Они почти сразу начали обращаться к нему с некой долей фамильярности, которую он до поры до времени терпел. Правда, в своих ожиданиях им пришлось разочароваться — красть у Владигора было нечего, он не устраивал пиров, большую часть времени отсутствовал, а, находясь дома, ел то же, что и его слуги. Не тащить же из атрия мраморную статую Аполлона или тяжелый кипарисовый сундук.

Привратник, сидевший в своей нише у дверей и жующий кусок хлеба за неимением ничего более вкусного, сообщил Владигору, что женщина в самом деле его дожидается. Но как и когда она проникла в дом, привратнику было неведомо.

Владигор вошел в кабинет. В плетеном кресле, в котором обычно сиживал он сам, разбирая принесенные Филимоном из библиотеки свитки, теперь расположилась девушка с золотыми, уложенными в виде шлема волосами. На ней было длинное платье из волнистой мелкоскладчатой ткани, а на ногах — сандалии, украшенные самоцветами. Больше всего Владигора поразили ее глаза, совершенно прозрачные и неподвижные, — казалось, они светились изнутри странным светом.

«У смертных таких глаз не бывает», — подумал Владигор.

— Приветствую тебя, Ненареченный бог, — сказал незнакомка, продолжая пристально смотреть на Владигора. — Я пришла предостеречь тебя.

— Кто ты?..

— Если ты не знаешь, то незачем спрашивать, демонстрируя свое невежество, — отвечала странная гостья. — Ты полагаешь, что владеешь камнем, которому известно кое-что, и потому ты — мудрец. Но скажу тебе — твоя мудрость поверхностна, так же как и твои знания.

— Ты говоришь дерзко, — заметил Владигор.

— Я говорю справедливо, и не советую тебе меня перебивать. Я пришла сюда, чтобы лично сообщить тебе мою волю: уничтожь ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ.

— Ты смеешься?.. — пробормотал Владигор, хотя губы девушки были плотно сомкнуты, а в глазах не было и намека на улыбку.

— Нет. Моя забота — сохранение Рима. И ради этого повелеваю уничтожить камень.

— Я не могу вернуться в Синегорье без ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ. Этот камень — из моего мира.

— Именно поэтому он должен быть немедленно разбит.

— Это невозможно.

— Как ты упрям! — в гневе воскликнула девушка и поднялась с кресла. — Неужели ты не знаешь, что ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ не только хранит, но и разрушает?!

— Послушай, если тебя так волнует судьба Рима, то позаботься о Вечном городе сама, а я позабочусь о своем Синегорье.

— Ненареченный бог, ты — Хранитель времени. Неужели ты не знаешь, что твое появление нарушило течение истории Рима? Уничтожь камень — в который раз говорю тебе!

— Не вздумай этого делать, — раздался за спиной Владигора голос Мизифея.

Владигор обернулся — ритор вошел в кабинет. Он так запыхался, будто бежал всю дорогу от Палатинского дворца, хотя, скорее всего, бежали рабы, неся его носилки.

— А, это ты, Мизифей, — сказала гостья и добавила равнодушно: — Рада тебя видеть…

Владигору показалось, что Мизифей когда-то очень провинился перед этой госпожой и никак не может загладить свою вину, ибо она не из тех, кто принимает извинения.

— Я… — Впервые Мизифей не находил нужных слов. Лицо его опять побледнело. Неужели ритор просто-напросто боится золотоволосой красавицы?

— Ты что-то придумал, Мизифей? — спросила она снисходительно, но ритора не удивил и не оскорбил ее тон. — Интересно послушать… ты же знаешь, мне всегда интересно тебя слушать.

Мизифей взглянул на Владигора, будто просил у него помощи, и проговорил без обычной уверенности в голосе:

— С помощью этого камня мы создадим Хранителя времени и спасем Рим.

— Создадим Хранителя времени! — передразнила гостья и расхохоталась. — Из чего вы его создадите? Из грязи? Из глины? Палладий даруется небом, а не выстругивается из дерева. Или ты позабыл об этом, мудрец, возомнивший себя мудрее богов?

— Я всегда думал, что ты покровительствуешь мудрецам, а не насмехаешься над ними, о Минерва! — отвечал Мизифей почтительно, но с достоинством.

Смех гостьи обидел Мизифея, но в то же время придал ему уверенности. Минерва? Богиня мудрости — эта юная девушка? Владигор недоверчиво оглядел ее с ног до головы. Гостья прекрасно заметила его взгляд, но не подала виду.

— О да, я покровительствую мудрецам, — кивнула богиня и при этом капризно надула губы. — Но их день ото дня становится все меньше, так что, боюсь, мне станет вскоре некому помогать. Ибо мудрость подразумевает еще и смелость в отстаивании своих взглядов. Недаром я покровительствую не только умным, но и героям. Греки почитали меня богиней войны. Ну а римляне оставили мудрость без защиты. Чего же она стоит после этого? Недаром мудрецов нынче мало, а остряков и пошляков — хоть отбавляй. Мизифей, ответь мне на один вопрос…

— О да, Минерва…

— Сражающаяся мудрость — это звучит глупо?

— О нет, богиня.

— Значит, ты решил сражаться. И ты не уничтожишь камень, Мизифей?

— Ни за что! — Первый раз Мизифей осмелился взглянуть ей в глаза.

— А ты? — повернулась она к Владигору.

— Никогда.

Она нахмурилась, готовясь произнести нечто роковое, но тут в разговор вновь вступил Мизифей.

— ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ разрушает, когда находится в бездействии или в руках разрушителя. Мы же с его помощью обучим нового Хранителя времени, так что камень из другого мира принесет Риму только пользу, как и всегда ему приносили пользу чужие страны.

— Польза чужого, — пожала плечами Минерва. — Рабы и военная добыча… А ты знаешь, как пользоваться камнем? — обратилась она к Владигору.

Тот отрицательно покачал головой.

— И что же ты намерен делать?

— Я разгадаю его тайну.

— Твое намерение похвально, — рассмеялась Минерва. — Но только я сомневаюсь, что тебе хватит на это жизни. Но ты герой, Архмонт, а мне нравится покровительствовать героям. Так что я подскажу тебе, что делать. Ты слышал, надеюсь, что змеи мудры. Ну конечно же, слышал. Так вот, ступай по следу змеи, и ты узнаешь тайну своего ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ. Если сможешь. — Она вновь рассмеялась и покачала головой. — Занятно смотреть на вас. Вы оба знаете так мало, но при этом пытаетесь обучить третьего, который не знает ничего. Что получится в итоге? Три глупца, вообразившие, что их усилиями можно спасти Рим. Хорошо, пусть даже ты создашь Хранителя времени. Но где ты возьмешь для него ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ? Ибо Хранитель времени без ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ — ничто. От него останется одно слово «великий», которое, спору нет, звучит приятно, но совершенно бессмысленно.

— В этом мире должен существовать свой камень, и мы найдем его.

— Кто это «мы»? Ты не найдешь. И он тоже, — она кивнула в сторону Владигора. — Мальчишка Гордиан, сколько бы он ни учился, все равно ничего не отыщет. ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ может открыться лишь избраннику богов или… — Она замолчала на полуслове. — Ах вот оно что! Ты не посмеешь этого сделать, Мизифей!

— Дело уже сделано…

Глаза Минервы сверкнули так, что оба достойных мужа отшатнулись.

— Где она? — спросила Минерва едва слышно.

— В Палатинском дворце. Я привез ее, чтобы она осмотрела библиотеку, прибывшую из Тисдры. Она обожает книги, что не удивительно.

Минерва не отвечала и пристально смотрела на Мизифея.

«Она решает его судьбу, — пронеслось в голове Владигора. — Убить или позволить жить и исполнить задуманное…»

И по тому, как богиня едва заметно кивнула и отвела взгляд, стало ясно — карать она пока не станет.

— Ты так мудр, Мизифей, что с тобой даже неинтересно говорить, — такое впечатление, что находишься среди Олимпийцев и слышишь их мудрые речи. Неужели в тебе нет ни капли человеческой глупости? — Гнев Минервы то ли прошел, то ли она просто делала вид, что более не злится.

— Ее предостаточно, светлоокая богиня. Я плохо разбираюсь в людях, и мне свойственно в них обманываться.

— Я рада слышать, что ты сам ведаешь о своих недостатках. — Голос Минервы звучал уже не снисходительно, а почти дружественно. — Ну что ж, Мизифей, если ты будешь остерегаться предателей, то исполнишь задуманное. Ты знаешь, как был ниспослан Юпитером царю Нуме медный щит, сверкающий как солнце?

— Разумеется, светлоокая богиня. Каждый гражданин Рима знает об этом.

— Сегодня вечером вели жрецам забрать все двенадцать щитов из Регии, где они хранятся, пусть отнесут их в храм Юпитера Капитолийского. И будь там вместе с Гордианом и Архмонтом всю ночь. Может быть, твоя мудрость сослужит тебе добрую службу.

Она поднялась и неторопливо вышла из кабинета. Владигор хотел последовать за ней, но Мизифей остановил его:

— Не вздумай этого делать.

В этот момент в кабинет заглянул Филимон:

— Я видел, как из дома вышла какая-то древняя старушонка в ужасном тряпье и, стуча клюкой, поплелась в сторону Капитолия.

— Это она… — прошептал Мизифей.

— На что она намекала, когда говорила о змеиной мудрости? — спросил Владигор.

Мизифей задумался, но лишь на мгновение.

— Недалеко от Рима живет племя марсов, они все сплошь считаются колдунами и обладают удивительной способностью ловить змей. Элагабал во время своего правления заставил их поймать тысячи и тысячи змей и выпустил тварей до рассвета в цирке. Когда же собрался народ, то они многих покусали, началась паника, сотни человек погибли. Так что когда говорят о змеях, говорят о марсах. Тут иного толкования быть не может.

— Какая удача, что ты никогда не ошибаешься, Мизифей! — радостно воскликнул Филимон.

Ритор вздохнул в ответ:

— Один раз я ошибся, и Минерва до сих не может мне этого простить.

Она сидела в библиотеке Палатинского дворца и читала привезенный из Тисдры свиток. Спереди ее густые темные волосы мягкими волнами спадали почти до плеч, а сзади были уложены в сетку — по моде, которую ввела еще Юлия Домна. Эта прическа сирийских женщин уже несколько вышла из моды, но темноволосой девушке она необыкновенно шла. Древний желтый пергамент лежал у нее на коленях. Гордиан смотрел на девушку и не мог отвести взгляда. Она читала свиток из библиотеки его отца.

— Тебе интересно? — заговорил он с ней несколько бесцеремонно.

Как император и как хозяин библиотеки он считал, что имеет право на такой тон, — она не спросила у него позволения здесь быть.

От неожиданности она едва не выронила свиток и вскочила со складного стула с пурпурной подушкой.

Она нарушила еще один пункт этикета — уселась на стул самого императора. Хотя это нарушение можно было бы истолковать как некое знамение.

У нее было круглое лицо, розовое, чуть тронутое загаром, а глаза прозрачные, как вода горного ручья. Он не знал, почему возникло именно это сравнение, — он был уверен, что сначала ему на ум пришло какое-то другое, более подходящее слово. Но в последний момент он спешно изменил свои мысли — будто чего-то испугался.

Нет, нет, о глазах ее лучше не думать и не искать сравнения. Это опасно. Совсем другое дело — волосы. Ему хотелось раскидать ее густые черные пряди по плечам, чтобы они упали в беспорядке.

— Я не хотела этого делать, Август… свиток лежал на столе… — Она замолчала, ожидая от него слов прощения.

Но Гордиан медлил, ему нравилось ее замешательство.

— Кто ты? — просил он.

— Юлия Сабиния Транквиллина, дочь твоего учителя Гая Фурия Мизифея. Я узнала, что сегодня в библиотеку привезут новые свитки, и мне так захотелось на них взглянуть. — Она говорила о книгах как об изысканных лакомствах.

— Мизифей, верно, и тебя многому научил?

— О да, Август…

— Называй меня Гордиан.

— Гордиан Август?

— Нет, просто Гордиан. Или нет… называй меня Марк.

Этим именем называли его лишь близкие, и ему захотелось услышать, как она произнесет его имя.

— Отец твой чрезвычайно умен. А ты умна, Юлия?

— Умна, но не умнее себя самой, Марк.

— Мне нравится, как ты ответила, — с улыбкой произнес Гордиан, не отрывая взгляда от полных ярких губ девушки. — Твой отец говорит, что время от времени людям в голову приходят одни и те же мысли, мудрецы заново открывают старые истины и произносят сказанные кем-то фразы. Как ты думаешь, твоя мысль будет повторена вновь?

— Не знаю, Август. Вряд ли она столь глубока, чтобы еще раз повториться.

— Марк, — поправил он ее. — А я думаю, что будет. Через тысячу лет. Или более того. Кто-нибудь непременно произнесет ее заново, не ведая, что ты ее уже когда-то сказала. Вылетев из твоих уст, она превратилась в невидимую птицу и теперь долго- долго будет летать над землей. Но однажды присядет на плечо какому-нибудь человеку, склонившемуся над пустым пергаментом. И он напишет ее заново… она будет звучать немного иначе, но это будет твоя мысль, Юлия.

— Ты так красиво говоришь, Марк… — Она улыбнулась, открывая белые ровные зубы.

Он был уверен, что в Риме не найдется второй женщины столь же красивой. Год от года лица женщин становятся все более уродливы, тела мужчин — все более немощны. Коренные латиняне почти вымерли. Но красота Юлии была совершенной.

— Я просто рассказал тебе о том, что будет, — сказал он после долгой паузы.

— Что будет… — повторила она как эхо.

Свиток выскользнул из ее рук и покатился, разворачиваясь, по мозаичному полу, в центре которого в шестигранном медальоне был изображен Диоген, а вокруг, в рамках черного с золотом орнамента и стилизованных цветов, еще шесть философов. Гордиан подхватил извивающуюся змеей полосу пергамента и поднял. А свиток докатился до стены и остановился. Но по-прежнему он не развернулся до конца. Никогда Гордиан не видел свитка такой длины. Гордиан прочел то, что было написано:

«…Ненареченный бог явится из потока, подняв бурю, возмутившую пустыню. Минует тысячелетие, и врата откроются. Но прежде, чем смогут открыться врата, человек, носящий третье имя, превзойдет себя или снизойдет в небытие…»

Гордиан так побледнел, что Юлия невольно спросила:

— Что случилось, Марк?

Он не ответил, бросил свиток на землю, и тот, по-змеиному шурша у его ног, сам стал сворачиваться. Гордиан стоял не двигаясь. Свиток свернулся полностью, и теперь ничто не намекало на его чудовищную длину. Гордиан, поколебавшись, вновь поднял его и размотал. Таинственные предсказания исчезли — перед ним были стихи, хорошо знакомые каждому повесе. Гордиан неодобрительно покачал головой:

— «Наука любви» Овидия — это вовсе не та книга, которую я бы посоветовал читать юной девушке.

Юлия покраснела до корней волос.

— Разве ты сам никогда не вел себя дурно?

— Да, прежде. Но я стараюсь исправиться.

— Ты знаешь, что римляне называют тебя Гордиан Благочестивый? — Она посмотрела на него в упор.

В ее поведении было что-то вызывающее. Но он не мог понять что. Ему хотелось спросить, видела ли она лишь текст Овидия или свиток и перед нею разворачивался бесконечной лентой, сообщая и ей удивительные, тревожащие душу предсказания. Но он боялся спросить. Ибо был почти уверен, что она знает тайну свитка. Он почувствовал, что щеки его горят и он вслед за Юлией краснеет, как мальчишка, сам не зная почему.

А она как будто не замечала его смущения. Или ей нравилось, что он так неловок и смущается при каждом слове? Зато она так уверена в себе.

Столько лет Мизифей старался не вспоминать об этом…

После воцарения Элагабала Мизифей спешно уехал из Рима. Лишь только он увидел выставленный на алтаре Победы портрет нового императора, так сразу и понял, какие несчастья ожидают Рим. Элагабал был изображен в шелковом, расшитом золотом жреческом одеянии, доходящем до пят, по финикийской моде, в высокой золотой короне, на шее висело множество ожерелий, лицо было набелено, щеки нарумянены. Черные насурьмленные брови приподняты, как у женщины, что стремится очаровать мужчину. Отъезд Мизифея напоминал бегство. Сидя на своей маленькой вилле в Кампании и получая из Рима сведения о безумствах нового императора, он мог бы радоваться своей предусмотрительности, если бы эти известия не свидетельствовали об отсутствии всякой меры в разврате и глупости властителя. Даже сообщение о смерти Элагабала не принесло радости. Преторианские гвардейцы убили его, швырнули тело в клоаку и возвели на трон другого. Не понравится новый — убьют и его и отдадут власть следующему кандидату, который пообещает им более щедрые подарки и более высокое жалованье.

Мизифей хотел возвратиться в Рим, затем раздумал. Хотел написать письмо новому императору и опять же раздумал. Целыми днями бродил он по окружающим виллу оливковым рощам или между бесконечных грядок фиалок и роз. Но в этом благоухающем огромном саду Мизифей не находил себе места. Ему хотелось сделать что-нибудь важное, но он не ведал что…

Однажды утром он проснулся с ощущением, что решение найдено. Оно было простым и ясным, как глоток воды или глубокий вздох во время пробуждения. Мизифей облачился в белую тогу и велел рабу вести за ним шесть белых ягнят, предназначенных для жертвоприношения. Храм Минервы располагался на горе, и в этот час в нем никого не было, кроме жреца, который совершил жертвоприношение и сообщил Мизифею, что его жертва угодна богине. Тогда ему было дозволено войти внутрь. Мизифей накрыл тогой голову и предстал перед золоченой статуей. Вслух, как и положено римлянину произносить молитву, он попросил богиню о сокровенном. Пусть она сделает так, чтобы Римом отныне правили умные и добродетельные правители, которые бы жаждали мудрости, а не крови.

Он вышел из храма с сознанием исполненного долга. Всю дорогу было легко ему идти, будто летел он на крыльях, не касаясь земли… Но лишь переступил порог своего дома, как понял, что его просьба — глупость, ребячество, боги не обязаны устраивать дела смертных… Надо было бы попросить что-то иное. Но что — он так и не смог придумать. Последовавшие за жертвоприношением дни он провел в странной тоске и смятении, ждал чего-то и в то же время ни на что не надеялся. Наполовину грек, он был склонен к фантазиям, наполовину латинянин, он тут же в этих фантазиях сомневался.

Однажды, возвращаясь из Неаполя с новыми свитками, присланными из Рима, он увидел сидящую на придорожном камне женщину, — бросив на нее взгляд, он заметил, что она молода и красива и что ее стола из тончайшей белой ткани, которая очень дорога и редка и которую привозят издалека, с Востока. Поверх столы была накинута легкая бледно-голубая палла, прикрывавшая ее чудесные золотые волосы. Поначалу он подумал, что женщина, должно быть, чужеземка, ибо такие золотые волосы среди итальянок — большая редкость, но, присмотревшись, решил, что ошибся. Черты ее лица были абсолютно правильные, будто выточенные резцом совершенного мастера, и казались такими знакомыми. Может быть, он видел прежде мраморный портрет этой женщины, а теперь она сама сидит на придорожном камне, дожидаясь его, Мизифея. Что незнакомка ждала именно его, у Мизифея не было никакого сомнения. Он остановился. Она смотрела на него странными светлыми глазами, которые слегка светились изнутри. Эти глаза его просто околдовали.

Она заговорила с ним первая.

— Мне понравилась твоя просьба, Мизифей, — проговорила она с улыбкой. — Право же, редко приходится слышать такие слова. Не то чтобы они особенно мудры. Думаю, что ты мог бы сказать и что-нибудь более оригинальное. Но меня поразила сила твоего чувства. Люди давно ходят в храм лишь по обязанности, их губы бормочут молитвы, а разум занят совершенно иным. Даже жрецы не думают о богах, когда посыпают жертвенной мукой голову принесенного на заклание ягненка. Они думают лишь о том, какую часть туши им доведется съесть, а какие куски сжечь, чтобы боги могли вдохнуть аромат жареного мяса.

Он слушал ее и не знал, что думать. Откуда она знает о его просьбе? И кто она такая, эта женщина в безумно дорогом платье, сидящая на придорожном камне? Где ее рабы? Где носилки? И куда она идет?

— К тебе… — отвечала она так, будто он задал этот вопрос вслух, и поднялась с камня.

Он не знал, что сказать в ответ, пробормотал лишь, что дом его весьма скромен, чтобы принять такую высокую гостью.

— Для меня любой человеческий дом скромен, — отвечала она, и он почему-то не счел ее ответ дерзким.

Потом в триклинии она возлежала на ложе напротив него, и раб-разрезальщик, накладывая на серебряное блюдо куски мяса, бросал на странную гостью удивленные взгляды. Он заметил, что, беря чашу с вином, она не отливает из нее несколько капель в жертву богам, а пьет сразу. Раб бросил вопросительный взгляд на Мизифея, но ничего, разумеется, не сказал.

— Мне понравилось, что твои чувства и мысли совпали с моими, Мизифей, — продолжала гостья начатый на дороге разговор. — Ибо избрание владыкой Рима такого двуногого, как Элагабал, оскорбительно не только для людей, но и для богов. Я знаю, что эти годы тебя не было в Риме, но ты, верно, слышал, как этот ублюдок решил выдать меня замуж за своего обожаемого бога, чье имя он присвоил себе. Какая наглость! Мало того, что он ограбил святилища Рима и стащил все сокровища в храм своего ничтожного божка, так он решил сделать меня супругой этого так называемого бога солнца! В конце концов его напугало мое воинственное изображение. И он передумал — остановил свой выбор на Астарте.

— Разве боги повинуются замыслам людей? — спросил Мизифей и вновь встретился с прозрачными глазами гостьи. — Разве они подчиняются людям? А не наоборот?

Неужели в самом деле сама Минерва возлежит с ним сейчас за столом? Он вновь вспомнил свою странную просьбу и то чувство просветления, с которым произносил ее. Теперь мысль о том, что он беседует с Минервой, не показалась ему столь уж безумной.

— Разумеется, нет… Но пришедшие в голову людям идеи иногда нравятся богам. И боги их заимствуют. Этот восточный божок вообразил, что может надеяться на мою благосклонность. Забавно было видеть, как он удирает после встречи со мной! — Мизифей отметил, что богиня, как истинная женщина, тщеславна. Как видно, никакая мудрость не может избавить от этого порока.

— Я знаю, светлоокая богиня, — в первый раз он обратился к ней так, — что ты покровительствуешь мудрым, но не снисходишь ни к одному мужчине, будь тот простым смертным или богом.

— Возможно, потому что они меня не пытались добиваться, — заметила она. — Я слишком умна и к тому же умею обращаться с копьем и мечом. Такие женщины не внушают любовь никому. — Она доверительно придвинулась к Мизифею. — Но эта пошлая выходка Элагабала натолкнула меня на одну мысль…

Гостья вновь поднесла к губам чашу. Мизифей подумал, что для богини мудрости его гостья пьет слишком много. Он тоже выпил немало. И может быть, выпитое вино заставило его сделать смелый комплимент:

— Твоя красота, богиня, заставит позабыть любого о твоем суровом нраве.

— Моя красота… — Ее светлые глаза странно блеснули, и Мизифей заметил, что она польщена. — Значит, если бы вместо Париса судьей был ты, ты отдал бы яблоко мне?

— Несомненно, богиня!

— Но учти, я бы не подарила тебе самую прекрасную женщину в мире.

— К чему мне Елена? Из-за нее пала Троя. Ты бы даровала мне неувядающую славу героя.

— Ты хочешь быть героем? Вот уж не подумала бы…

— Герои бывают не только на поле боя. Порой гораздо больше мужества нужно, чтобы начать совершенно безнадежное предприятие и пытаться удержать то, что начинает рушиться.

— Ты удивлен, что я здесь?

— Признаюсь, да. Нынче боги не разговаривают с людьми даже в храмах.

— Что мне делать в храме? Разжиревшие жрецы ничего не смыслят в том, о чем мы толкуем с тобой, Мизифей…

Он не заметил, как она придвинулась к нему и ее руки обвились вокруг его шеи. Поцелуй ее нельзя было назвать страстным — скорее он был расчетлив и холоден. Нелепая мысль пронеслась в голове Мизифея: что, если происходящее — обман и это какая- нибудь развеселая девица решила его одурачить, выдавая себя за спустившуюся на землю Минерву.

— Притвориться богиней довольно сложно… — заявила гостья, будто вновь услышала его мысли.

В следующее мгновение на ее голове появился золотой шлем, грудь покрылась чешуйчатым нагрудником с головой Медузы Горгоны в центре и с обрамлением из тысячи крошечных змей, непрерывно шевелящихся. Рядом с нею лежали золотые копье и щит.

— Не слишком удобный наряд для пира, не так ли? — спросила Минерва, Насмешливо глядя на Мизифея. — Но только оружие может уверить человека в чьей-то правоте.

Склонив голову, он пролепетал извинения, скорее обескураженный, чем униженный. А когда вновь отважился взглянуть на гостью, она снова была в своей белой столе, и ее красивые руки обвились вокруг шеи Мизифея.

— Эней, прародитель римлян, был сыном Венеры. Ну что ж, эта богиня собрала в Риме обильную жатву. Сын Минервы посеет иные семена…

— Твой сын?.. — Ее предложение показалось ему нелепым и… привлекательным. — Если мать будет неизвестна, его примут за сына рабыни, то есть за рожденного в рабстве. Такому человеку Рим не покорится…

— Я обо всем позаботилась, мой мудрый Мизифей. — Она перебирала его темные локоны и улыбалась. — Всего в двух стадиях от твоего дома живет одна уважаемая вдова — Юлия Транквиллина. Она бедна, но семья ее достаточно известна. Все ее дети умерли в младенчестве, сама же она скончалась сегодня утром во сне. Но об этом еще никто не знает. Я заняла ее место. Единственный раб и его жена прислуживают ей. Женись на этой женщине. Она — то есть я — не будет докучать тебе своим присутствием. Она даже будет жить в своем собственном доме, что по нынешним законам вполне допустимо, а через девять месяцев родит тебе ребенка и умрет…

Гостья рассуждала с деловитостью искушенного адвоката, продолжая при этом перебирать его волосы и то и дело касаться губами его губ.

— Я не хочу, чтобы ты умирала… — прошептал он.

— Я не умру, я же бессмертна, глупый… — Кажется, ей доставило удовольствие назвать его глупцом.

Тут он увидел, что на его гостье больше нет платья — она лежала рядом с ним обнаженная. Ее тело было совершенно — так выглядит теплый мрамор, просвечивающий на солнце. К сожалению, ваятели никогда не изображали Минерву нагой.

Поздно ночью старый раб Транквиллины постучал в дверь. Мизифей сам открыл ему, и тот, ни слова не говоря, вручил ему корзинку и свиток. Лицо его было абсолютно бесстрастно.

— Как твоя госпожа? — спросил Мизифей, уже заранее зная ответ.

— Умерла, — последовал краткий ответ. Несмотря на то что он ждал этих слов, Мизифей вздрогнул от внезапной боли, сдавившей сердце. Ведь для него эта условная, «подстроенная» смерть была абсолютно реальной. Никогда больше он не увидит свою прекрасную возлюбленную. Унизительно быть игрушкой в чужих руках, даже если твоей судьбой распоряжается сама богиня мудрости. Он вернулся к себе в спальню и развернул свиток, запечатанный печатью в виде совы:

«Даже такие мудрые люди, как ты, и даже такие могущественные боги, как я, ошибаются, когда берутся за дела, в которых не искушены. Когда ты заглянешь в корзину, то поймешь, в чем дело…»

У Мизифея сжалось все внутри, когда он снимал покров, закрывавший корзину. Внутри, завернутая в белую дорогую ткань, лежала новорожденная девочка… Минерва говорила о мальчике, о сыне. Девочку никто не примет всерьез…

И спустя много лет он так и не знал, кто же являлся к нему в тот день и с кем он провел самую странную ночь любви в своей жизни, — с богиней или с прихотливой римлянкой, решившей изобразить из себя Минерву с помощью нехитрого колдовства и нескольких остроумных фраз. Она твердила о тысячелетиях, а на вид ей было не больше двадцати. Она взошла к нему на ложе невинной, но при этом говорила так цинично, будто была старой шлюхой из Субуры. Она была страстна и ненасытна, но ее страсть выглядела искусственной. Он знал одно — женщина эта была прекрасна…

Хотя дом так называемой Юлии Транквиллины был почти рядом, он ни разу после свадьбы с ней не свиделся — это было требование Минервы. И Мизифей сдержал данное слово.

И вот спустя много лет она появилась вновь, такая же молодая, как много лет назад, точно так же блестели ее светлые глаза и в золотых волосах не было ни одной серебряной нити. Теперь, глядя на нее, он уже не сомневался, что перед ним в самом деле бессмертная богиня. Проходя мимо него, она бросила на прощание фразу, которую, кроме него, никто не услышал:

— Юлия — умная девочка, и если в этот раз ты не ошибешься, Мизифей, я помогу тебе… Тебе и Риму. Или Риму и тебе. Вы оба этого достойны. — И ему почудилось, что она коснулась его руки.

Двенадцать одинаковых щитов стояли в ряд перед алтарем Юпитера. Священным был лишь один из них, а остальные одиннадцать — всего лишь искусные подделки, созданные для того, чтобы ввести в заблуждение возможных злодеев. Когда священный щит, сброшенный самим Юпитером римскому царю Нуме Помпилиуму, исчезнет, падет и сам Великий Рим.

Двенадцать щитов, священная броня Рима. Неверный, пляшущий огонь светильников отражался на их отливающей поддельным золотом поверхности. Гордиан, накрыв полою тоги голову, стоял перед щитами. Он только что принес в жертву Юпитеру орла. Но в ответ Юпитер не дал никакого знака — ни одобрительного, ни остерегающего, как будто вообще не заметил жертвы. Фламин из коллегии жрецов Юпитера счел это дурным знаком. Но Гордиан, как великий понтифик, истолковал это молчание иначе — надо ждать полночи. И тогда Всеблагой и Величайший повелитель богов даст ответ.

Они ждали. Было очень тихо — в огромном храме слышалось лишь потрескивание горящего масла да осторожное дыхание людей. Снаружи доносились шаги и бряцанье оружия — ночная стража, сменившись, шествовала по улицам, оберегая сон граждан от воров, грабителей и пожаров.

Владигор первый заметил, что третий щит слева начал медленно светиться. Он тронул Мизифея за плечо и молча кивнул в сторону щита. Подавать знак Гордиану не было нужды — он сам заметил это странное свечение и уже стоял возле щита, напряженно вглядываясь в его поверхность. Огонь внутри медного круга все разгорался и разгорался. Владигору показалось, что Гордиан видит нечто большее, чем яркий свет, — лицо его то болезненно морщилось, то замирало, как неподвижная маска. Но Владигор, сколько ни всматривался, не мог различить ничего.

Неожиданно все щиты начали дрожать, как живые. Поначалу едва заметная, эта дрожь постепенно усилилась, низкий гул разносился по целле храма, нарастая, пока не превратился в страшный грохот. А потом все смолкло. Щиты замерли. И свет внутри священного щита тоже погас. Гордиан стоял с белым, как восковая маска, лицом и не мог произнести ни слова. Мизифей сделал в его сторону шаг. Но Гордиан жестом остановил учителя. Он завернулся в свою тогу, лег ничком на каменный пол и замер.

Никому и никогда он не рассказал того, что видел в горящем круге щита.

Ярко и пышно цвели кустарники — будто вокруг расстилалась не пустынная земля, а истинный рай, и только человек в черной хламиде, бредущий в стоптанных сандалиях меж раскиданных в траве серых камней, знает, что рай — этот тот же мираж в пустыне: вот качаются пальмы, встают вдалеке великолепные храмы, а подойдя, ты находишь лишь развалины древнего святилища да груды камней, под которыми любят гнездиться змеи. Человек в черном остановился возле могильного холмика и огляделся. Стадо диких ослов, одуревшее от обилия вкусной и сочной травы, промчалось мимо, оглашая окрестности своим гортанным ревом. Вдали, в легкой голубоватой дымке, маячили стены какого-то крошечного поселка, поднявшиеся на развалинах старинного города. Среди камней бродили козы и ощипывали кустики зеленой травы, пробивавшиеся меж развалинами.

Путник в черном принялся спешно разрывать киркой землю, комья летели во все стороны. Пополз приторный сладковатый запах тлена. Человек откинул кирку, принялся отгребать землю руками, и вот уже перед ним лежало обезглавленное тело, завернутое в грязные тряпки, которые при жизни, скорее всего, служили казненному одеждой. Похоронен покойник был совсем недавно — дня два или три, и тело еще не успело разложиться. Если поискать, можно было обнаружить и голову, но Зевулус (ибо это был он) не стал больше тревожить могилу. Вместо этого он вытащил из своего кожаного мешка запечатанный зеленым воском глиняный кувшинчик и голову шакала, которую аккуратно приставил к телу мертвеца, и стал ждать. Когда черная тень, падающая от обломка черной стелы, выросла настолько, что коснулась краешка его грязных сандалий, он ударил по кувшинчику камнем. Густой зеленоватый дым потек из трещины. Маг принялся торопливо произносить заклинания, и черная щель, отделяющая мертвое тело от мертвой головы, исчезла.

Если бы кто-нибудь в то мгновение находился рядом, то услышал бы протяжный шакалий вой и торопливый негромкий говор человека. Но рядом никого не было. Никто, кроме Зевулуса, не слышал ни звериного крика, ни человечьего плача, никто не видел, как полушакал-получеловек катался по земле, приминая яркие хрупкие весенние цветы, как затем он бегал на четвереньках и преданно лизал руки Зевулуса и как, наконец поднявшись на ноги, слушал сначала с покорностью, а потом и с некоторым самодовольством наставления своего господина.

А жители в поселке с отчаянием наблюдали, как на глазах вянет трава и засыхают пальмы их крошечного оазиса, как иссякает источник и меж камней вместо синей воды блестит белый песок.

Когда солнце зашло и все тени исчезли, кроме одной-единственной черной, закрывшей всю землю, человек-шакал накинул на плечи толстый войлочный плащ, обулся в сандалии и тронулся в путь. Ему не нужно было дожидаться утра — он и так прекрасно видел в темноте. Он шагал очень быстро, почти не опираясь на резной посох, подаренный ему Зевулусом, движения его были мягки и быстры, как могут быть мягки и быстры движения животного. Тварь по велению творца двигалась на запад. Получеловека не смущал длинный путь и препятствия, которые нужно преодолеть. Он ведал цель и бежал к ней, по-шакальи высунув язык, и в сердце его горела истинно человеческая жажда крови.

 

Глава 4

ЗМЕИНАЯ МУДРОСТЬ

Бьющий из земли ключ был обложен мраморными плитами. На них, склонившись, восседала мраморная нимфа, покровительница лесного источника. Светлые струйки стекали в небольшой каменный бассейн, из которого вода каскадом устремлялась во второй бассейн, побольше, который никогда не переполнялся. Вода в нем отсвечивала бледной голубизною, отчего желтоватый мрамор казался подернутым зеленью.

Владигор напился из верхнего бассейна, напоил коня из нижнего и двинулся дальше, ведя лошадь за собой. Впрочем, тропинка эта была абсолютно прямой, как и положено любой римской дороге, — она не огибала возвышенности, а смело поднималась по ним и ныряла в глубину, чтобы тут же перейти в каменный мосток, перекинутый через ручей. По обеим сторонам тропинки росли сосны. Вся дорога была усыпана большими прошлогодними шишками с толстыми чешуйками. За пышными шапками зеленой хвои виднелись вдалеке синие горы, а еще выше — прозрачное бездонное небо с легкими завитками весенних чистых облаков. Горы… При одном взгляде на далекие вершины у Владигора сильно забилось сердце. Но он знал, что это всего лишь обман. Так в толпе, приметив лицо, чем-то схожее с лицом любимой, кидаешься следом и видишь вблизи, что это — другая, ни в чем не сравнимая с той, единственной…

И он старался не смотреть на синие хребты вдалеке…

Одно дерево у дороги особенно поразило Владигора: сплошь оплетенное вьюнками, оно не видело света, — нежно-зеленые тонкие стебли с белыми цветами накрыли его шатром, Владигор невольно остановился, разглядывая несчастную сосну. Огромное дерево должно было рано или поздно задохнуться под плотной сетью растений-паразитов.

Неожиданно конь дернулся и заржал, пытаясь вырвать повод из рук Владигора. Синегорец услышал едва различимый шорох и посмотрел вниз. Огромная черная змея скользила у его ног. Змея приподняла плоскую, поблескивающую янтарем и изумрудом голову, высунула и вновь спрятала раздвоенный язык. Владигор положил ладонь на рукоять меча и принялся медленно извлекать его из ножен.

— Не делай этого, Архмонт, — услышал он за спиной тихий предостерегающий шепот.

Клинок замер, наполовину извлеченный, а змея откинула назад голову, будто хотела лучше рассмотреть пришельца. Владигору почудилась почти человеческая насмешка в глубине вертикальных зрачков.

— Кирка… — позвал стоящий за спиной Владигора незнакомец, и змея медленно, почти с человеческим достоинством поползла дальше, чертя на песке замысловатый след.

Владигор обернулся. Человек в темном плаще, какие обычно носят люди безродные, наклонился, бережно, будто кошку, подобрал огромную гадюку и спрятал ее в плоскую корзинку с крышкой.

— Ты же явился разговаривать с Киркой, — сказал он, распрямляясь, и неодобрительно покачал головой. — Так зачем же убивать мудрейшую?

— Змея умеет говорить? — спросил Владигор.

— Умеет, — отвечал незнакомец. — Если она соизволит разговаривать, ты в этом убедишься.

На вид ему было за пятьдесят. Редкие вьющиеся волосы и борода были тронуты сединой, будто присыпаны пеплом. Лицо у него было смуглое, горбоносое, широкоскулое, но при этом резко сходящееся книзу. Глаза выпуклые и косо прорезанные.

— А она соизволит? — спросил Владигор.

— Смотря по тому, кто ты и кто тебя послал…

— Меня зовут Архмонт, а послала меня сюда сама Минерва.

Вместо ответа смуглолицый поклонился:

— Приветствую тебя у потомков Телегона, Архмонт. Сам я тоже зовусь Телегоном. Мой предок Телегон — сын хитроумного Улисса и Кирки, или Церцеи, — произнес он с достоинством.

Потомок хитроумного Одиссея и волшебницы, на чьем острове герой чуть не остался навсегда, а товарищи его сделались свиньями, привел Владигора в деревню. Низкие каменные домики прятались в густой зелени. Две женщины в длинных темных платьях знаками пригласили Владигора зайти в один из домиков. Здесь путнику было предложено пряное, настоянное на сосновых шишках вино и какое-то блюдо — острое и обжигающее язык.

«Не превращусь ли я от этого яства в свинью, как незадачливые спутники Одиссея?» — подумал Владигор.

Уже начало темнеть, когда явился Телегон и повелел Владигору следовать за ним. Около получаса пробирались они сквозь заросли, пока впереди не мелькнул красноватый огонек, и они вышли к пещере. В глубине ее стояла мраморная статуя женщины. Изваянная из камня тончайшая одежда не скрывала всех прелестей совершенной фигуры. Отблеск горевшего на священном треножнике огня придавал ее лицу и телу живой розоватый отгенок. Волосы ее были выкрашены в черный цвет, а глаза сделаны из голубого стекла. Ярко-алые губы были полуоткрыты — казалось, она вот-вот заговорит.

Телегон бросил горсть священных зерен на треножник, и ароматный, пряный дым, медленно извиваясь, пополз вверх. Тонко очерченные ноздри статуи дрогнули, впитывая любезный ее сердцу запах.

— Праматерь Кирка! — воскликнул Телегон, склоняясь перед статуей. — Этот человек послан светлоокой богиней Минервой, дабы узнать у тебя тайну ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ. Если ты будешь отвечать на его вопросы, дай знак, праматерь Кирка…

Почти в ту же минуту по левой, приподнятой вверх руке каменной волшебницы заскользило черное блестящее тело. Огромная змея повисла на ее запястье и приподняла голову, уставившись на людей желтыми неподвижными глазами.

Телегон раскрыл свою плоскую корзину и, к изумлению Владигора, вместо огромной змеи вытащил оттуда крошечного новорожденного поросенка. Звереныш не смел даже визжать, а лишь поводил из стороны в сторону круглыми серыми глазками. Телегон ударом ножа снес поросенку голову и пролил горячую жертвенную кровь на алтарь. Туда же он положил и голову поросенка. Запахло паленым. Чтобы перебить запах горелого мяса, жрец вновь высыпал на треножник горсть священных зерен.

— Спрашивай, — сказал Телегон. — Пока Кирка готова отвечать.

Владигор подошел ближе и на вытянутой руке поднял камень.

— Этот камень — ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ, он содержит тайны прошлого и будущего. Но пока он для меня, как и для всех прочих, всего лишь обычный камень. Ты могла прекрасную девушку обратить в отвратительное чудовище Сциллу с собачьими головами, тебе ведомы многие тайны. Поведай, как мне открыть этот камень.

— Хорош-ш-шо сказано, — услышал он тихий шипящий голос. — Открыть камень… Вс-с-се может быть открыто и закрыто в полож-ж-женный час. Ты сам подсказал себе ответ.

— В твоем присутствии, о мудрая Кирка, мне приходят на ум мудрые слова. Но чтобы открыть дверь, надобен ключ. Каким же ключом открыть камень?

— Ты владеешь змеиной шкурой, Арх-х-х-монт? — вновь услышал тихое шипение. — Зачем же ты после этого просишь ключ?

Владигор достал из-за пояса змеиную шкуру — все, что осталось от Чернавы, — и положил ее на ладонь. Змея, висевшая до той минуты неподвижно на каменном запястье Кирки, повернула голову.

— Подойди ближ-ж-же… — приказал шипящий голос.

Владигор подошел почти вплотную к статуе.

— Подними руку…

Он повиновался. Длинное жало мелькнуло между губ каменной Кирки, метнулось вперед и коснулось змеиной шкурки, лежащей на ладони Владигора. В то же мгновение шкура зашевелилась. Скользкий змеиный покров медленно обтягивал его десницу. Владигор хотел стряхнуть его, но не мог. Шкура уже облекла его руку зелено-желтой с черным узором чешуей и медленно охватывала теперь шею и грудь. Владигор содрогнулся от отвращения, когда почувствовал, что чешуя прилипает к его лицу, он раскрыл рот и захотел крикнуть. Но не мог — раздвоенный язык беззвучно заметался между зубов. В следующее мгновение он понял, что у него нет ни рук, ни ног, а лишь гибкое тело и плоская голова. ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ лежал на каменных плитах святилища. Владигор лизнул своим змеиным языком его поверхность и ощутил нестерпимую горечь во рту. Но это была горечь, смешанная со сладостью, горечь, которую хотелось впитать каждой частичкой своего тела. Верно, у яда должен быть такой вкус. У яда… И у ЗНАНИЯ тоже…

Войдя в библиотеку, Гордиан поставил на стол светильник и огляделся. Давно миновала третья стража ночи, сквозь деревянные узорные решетки на окнах тянуло прохладным предутренним ветерком. В это время в Палатинском дворце все спят. А несущие охрану преторианцы хотя и не дремлют, но провожают идущего императора равнодушным взглядом. Гордиан прекрасно помнил, в какой нише спрятан свиток, так его поразивший. Самый верхний ряд. Крайний справа кожаный футляр. Гордиан пододвинул лесенку и вскарабкался по ней на самый верх. В футляре хранился всего один-единственный свиток, и он достал его. В неверном свете желтого язычка, высунувшегося из бронзового светильника, чудилось, что свиток дрожит от нетерпения, от желания вновь развернуться. Гордиан выпустил его из рук, пергаментная лента пролегла по полу бесконечной дорогой, ведущей в никуда. Взгляд выхватил строку:

«Глаза живых увидят тысячи мертвых. Глаза мертвецов узрят пыль. Дома сравняются с землей. А горы восстанут…»

Эти строки никак не могли быть текстом фривольного сочинения Овидия.

Гордиан знал, что должен читать дальше, но не мог заставить себя это сделать. Кровь бешено колотилась в висках. Он позволил свитку свернуться и швырнул его на пол, потом наклонился и поднес светильник к пергаменту…

«…Глаза живых узрят тысячи мертвых…»

Он попятился. Потом, почти оглохший от биения пульсирующей, обезумевшей от страха крови, в третий раз развернул свиток. И прочел все те же строки:

«Глаза живых увидят тысячи мертвых…»

Он чувствовал, что его туника влажна от пота.

— Будь ты проклят… — прошептал Гордиан. — Я сожгу тебя, кто бы ни написал эти строки… ты слышишь? — Он уже поднес светильник к пергаменту.

Но тот поспешно, с громким шорохом начал сворачиваться. Через миг на полу лежал обычный пергаментный свиток, ничем не отличающийся от других.

Гордиан поднял его и развернул.

Это была «Наука любви» Овидия.

— Хватит притворяться! — выкрикнул Гордиан. — Покажи свое истинное лицо!

Свиток послушно стал разворачиваться. Гордиан, встав на колени, перехватил пергаментную ленту, подносил ее к глазам и читал загадочные письмена, надеясь отыскать хоть какой-то намек на современные события. Ничего… Невнятное бормотание о грядущих бедах, не имеющих отношения не только к самому Гордиану, но и к Риму. Такое впечатление, что в будущем Рим вообще исчезнет с лица земли. Не найдя в прочитанном ясности, он попытался разорвать пергамент, но тщетно. С таким же успехом он мог бы разорвать лезвие меча. Края пергамента сделались так остры, что Гордиан порезал ладонь, и кровь часто закапала на лицо мозаичного Аристотеля. Как легко быть мудрым, если ты не обладаешь властью.

Свиток снова свернулся, чтобы в иной своей ипостасии поведать читателю фривольные стихи великого поэта. Так, попеременно, он говорил то о грядущих бедствиях и смерти, то о любви… О любви и смерти… Гордиан бессильно склонил голову на руки. Кто разгадает проклятую загадку бесконечного пергамента? Кто? Когда?..

— Ты здесь и спал? — Чья-то рука коснулась его волос.

Он поднял голову. Перед ним стояла Юлия в белой столе из тонкого льна. Ее черные волосы сверкали в свете солнечных лучей, заливавших библиотеку. Наступило утро, и светильник на подставке давно погас.

— Что ты здесь делаешь, Юлия? — спросил Гордиан, поспешно пряча свиток в футляр.

Девушка не ответила, но смотрела на него насмешливо. Наверное, у него был нелепый вид, после того как он заснул прямо за столом, уронив голову на руки.

— Ты мог устроить пожар в библиотеке и задохнуться в дыму, — строго заметила она.

Она, как всегда, была рассудительна и мудра.

— Чье сочинение ты ищешь на этот раз? — спросил он.

— Хочу взять труд Цицерона…

— А, того самого, чью голову Марк Антоний держал на блюде у себя на столе, чтобы насладиться победой над мудрецом, а его жена протыкала язык мертвеца булавкой.

— Зачем ты говоришь о таких мерзостях?

— Я теперь называюсь Августом. Мне волей-неволей приходится думать о том, что творили мои предшественники.

— Отец говорит, что всякого человека власть развращает, но ты — единственный не подвластный этой заразе.

Он поднялся и взял Юлию за руку. От тепла ее мягкой ладони горячий ток пробежал по его телу, чтобы тут же смениться ознобом.

— Взгляни, — сказал он. — Новая фреска. Твой отец посоветовал заказать мне это сюжет.

Он подвел ее к стене, свободной от многочисленных ниш, где в промежутке между двумя колоннами из белого с розовыми и голубыми прожилками мрамора был изображен суд Париса. Красивый юноша, чем-то неуловимо похожий на Гордиана — может быть, задумчиво-мечтательным выражением голубых глаз, — держал в руке яблоко. А три богини: сумрачная и чем-то недовольная Юнона, прекрасная в своей роскошной зрелой красоте Венера и вооруженная копьем и щитом Минерва — стояли вокруг смертного, оспаривая приз.

— Кому бы ты присудил яблоко на месте этого дурачка? — спросила Юлия.

— Минерве, — ответил Гордиан.

— Почему?

— Она похожа на тебя.

Юлия улыбнулась:

— Уж скорее наоборот. Не говори так дерзко. Богини ревнивы.

— Хотя, если рассуждать здраво, зачем богине мудрости приз «Самой красивой»? Неужели ей недостает ума относиться к подобным-вещам достаточно равнодушно?

— Может быть, и так. Но мудрость по силе своего воздействия может соперничать с красотой. Душа-Психея рождает Вожделение.

Дерзкие слова для девушки. И слишком вызывающие… Он привлек ее к себе, его тело жаждало немедленного обладания. Что их разделяло? Всего лишь белое полотно ее столы и пурпур его туники. Сквозь тонкую ткань она ощущала нестерпимый жар его ладоней.

— Жаль, что ты не рабыня, — прошептал он, касаясь губами ее щеки. — Я бы тут же отвел тебя в спальню и овладел тобой. Ты хочешь принадлежать мне?

— Отпусти меня… — В ее тоне не было особой настойчивости.

— А если я не захочу? — Он еще сильнее прижал ее к себе.

Она не могла не чувствовать его возбуждения и замерла, не пытаясь вырваться, но лишь все больше и больше отстраняясь от него, будто собиралась повиснуть, переломившись, у него на руках. Его прикосновения против ее воли возбуждали ее тело.

— Я закричу… — пообещала она едва слышно.

— Разве кто-то может спасти тебя от самого Августа? — рассмеялся он.

Попытался поцеловать ее в губы, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в шею. Прикосновение к ее шелковистой коже на миг свело Гордиана с ума — он оскалился и впился зубами в шею девушки. Юлия в ужасе вскрикнула и изо всей силы ударила его по лицу. Только что она готова была уступить, теперь же она пришла в ярость. Гордиан тут же отпустил ее.

— Ты сумасшедший! — крикнула она, отступая. От обиды и боли на глаза ее навернулись слезы.

— Я же сказал — никто не сможет защитить тебя от Августа… — почему-то смущенно, а не торжествующе пробормотал Гордиан.

— Один человек сможет, — сказала она зло.

Интересно, на кого она злилась? На себя? На него?

— Ты говоришь о своем отце? О Мизифее? О да, он может многое… он умен… очень умен…

— Я говорю об Августе, — прервала она его дерзко.

— А… Да, наверное, Август мог бы. Если бы пожелал… если бы пожелал… — Гордиан запутался в словах и замолчал. — Прости… — сказал он наконец. — Это язык мой болтает глупости, а в сердце у меня нет ничего дурного…

Она лукаво прищурилась. На ее густых ресницах еще блестели слезы. А губы улыбались.

— Но ты укусил меня! Как зверь!..

— Может быть… Но это не имеет никакого отношения к власти… я имею в виду власть императора…

Она внимательно посмотрела на него и… улыбнулась. Гнев ее прошел.

Он улыбнулся в ответ.

— Ты помолвлена? — спросил он.

Юлия отрицательно покачала головой.

— К тебе кто-нибудь сватался?

— Дважды. Но отец отказал им.

— Почему? Они были недостаточно богаты? Или недостаточно умны?

Она медлила с ответом.

— Они мне не нравились.

Он был удивлен и даже не пытался этого скрыть. С девушкой в подобных ситуациях никто не советуется. Обычно отец или опекун решает все сам.

— Мизифей спрашивал твоего согласия?

Она кивнула.

— А если… — Он запнулся, пристально глядя в ее лицо и заранее пытаясь угадать ответ. — Если я посватаюсь, что тогда? Откажешь?

— Нет… — ответила она.

Он растерялся от ее прямоты.

— Тебя не смущает неравенство положения?

— Нет.

Дочь ритора считала себя равной императору. Или… считала его себе неровней? Эта мысль показалась ему забавной, и он улыбнулся.

— Ты права, — пожал плечами Гордиан, — такие мелочи, как знатность и благородство, теперь никого не волнуют. Но твой отец умен и благороден. Что касается должностей и наград, то об этом не стоит и говорить. Я сделаю его префектом претория.

Теперь настал черед удивиться Юлии.

— Мизифей — командующий твоей гвардией? Да весь Рим будет смеяться до упаду. Спору нет — мой отец мудрец, но он не держал в руках меча с тех пор, как оставил школу.

— Потому я и хочу, чтобы он командовал преторианцами. Почему обязательно военачальник должен быть дураком? Пусть лучше будет мудрецом. Решено — сегодня же я объявлю ему об этом. Я думаю, ему понравится это назначение. — Гордиан подавил улыбку.

— Он отнесется к нему, как и ко всем прочим вещам, по-философски.

И, видя, что он сделал шаг в ее сторону, предостерегающе вытянула вперед руку:

— Нет, нет, не подходи. А то в следующий раз ты откусишь мне плечо.

И она поспешно вышла из библиотеки.

Отец убеждал ее, что она умна. Сейчас она чувствовала себя абсолютной дурой. Мизифей твердил, что она — избранница богов, достойная сделаться супругой Августа. И все это ради пользы Рима. Сейчас ей было совершенно все равно — пойдут ее поступки на пользу Рима или нет. Прежде она думала, что Марк Гордиан умен и смел. Теперь ей не было до этого дела. Ей хотелось одного — ощущать прикосновение его рук, целовать его губы и… принадлежать ему. И ни о чем не думать… ни о чем…

Она торопливо поправила прическу, так чтобы пряди волос скрыли след укуса на шее. Накинула на голову край паллы. Хорошо, что в носилках занавески задернуты и ее никто не видит. Отец слишком ей доверяет, веря безраздельно в ее благоразумие. А она не благоразумна. Отнюдь.

Она приоткрыла занавеску и выглянула наружу: рабы остановились перед лестницей Гордиана — той самой, одна половина которой всякий раз корчится, как живая, под ногами идущего и ранит ступни, а вторая, мертвая, всегда неподвижна. Местные шутники часто приводили сюда новоприбывших провинциалов, чтобы человек, не ведая ее тайны, поднялся наверх, к храму. И что же… Почти всякий раз непосвященный выбирал тот подъем, где фигуры были живыми. Зрители покатывались со смеху, когда несчастный в страхе замирал на ступенях, а потом спрыгивал вниз.

Она торопливо поднялась наверх по мраморной лестнице, построенной Гордианом. На жертвеннике перед храмом курились благовония. Она подбросила еще несколько зерен, прежде чем войти. В двух светильниках огонь едва тлел, но храм был построен из столь прозрачного камня, что свет проникал сквозь него, и молочное свечение наполняло целлу. Минерва-Эргана сидела в кресле как живая — в золотом шлеме, но без копья и щита — в длинном белом пеплосе, его мелкие складки ниспадали до полу, оставляя открытой одну ногу в золотой сандалии. Юлия подошла и поцеловала ногу статуи. Она ожидала, когда богиня с ней заговорит.

— Тебе и ему… — услышала она голос, — грозит опасность. Но я не ведаю, кто мыслит недоброе. Тот, кто руководит злодеем, не подвластен Олимпийцам. Некто враждебный прикрывает злодея своей черной тенью. Враг где-то рядом, но я не ведаю — где. Он слишком любит пурпур — это все, что о нем известно.

Человек в короткой красной тунике, военном плаще и солдатских тяжелых башмаках, подбитых гвоздями, быстро шел по улице. Хотя у пояса его висел меч и по всем повадкам в нем угадывался человек военный, раб, поспевавший за ним, нес кожаные футляры со свитками. У человека в плаще было грубое, покрытое красным загаром лицо с выпирающей верхней губой и подозрительный взгляд исподлобья.

Идущий был в ярости, несколько раз он начинал ругаться вслух и размахивать кулаками. Люди, спешащие мимо по своим делам или без дела сидящие на ступенях храма, смотрели на него с любопытством, но никто не посмел засмеяться или бросить ему вслед обидную шутку.

Наконец он остановился у входа в дешевую таверну и, велев рабу ждать снаружи, вошел внутрь. В этот час народу было немного, и дородный купец с густой черной бородой и не менее густой шевелюрой сразу же вскочил со скамьи и кинулся ему навстречу.

— О благороднейший доминус Филипп, я уж и не надеялся, что такой знаменитый человек заинтересуется моей скромной особой…

— Замолчи, — грубо оборвал его вошедший и, жестом указав купцу на скамью, сел сам. — Дорог ли нынче хлеб?

— Если покупать в Риме, то очень дорог, а вот если доставить его из Египта и сразу же непосредственно в твои руки, доминус Филипп…

— Замолчи, Теофан! — вновь рявкнул Филипп. — Отвечай кратко и без всяких твоих восточных словоплетений, как быстро ты доставишь его из Египта, Теофан?

— Быстрее ветра!

— Заткнись! Сколько времени и сколько денег — вот единственное, что меня интересует. А пока ты будешь думать, я выпью. — Он подозвал хозяина и велел принести ему неразбавленного вина.

Вино он пил прямо из горла кувшина, не обращая внимания на косые взгляды сидящих.

— Позволь узнать, о достопочтенный Филипп, много ли надо зерна?

— Много! Двадцать тысяч модий.

— Клянусь Меркурием, что покровительствует таким честным купцам, как я, это очень много…

— Слушай, Теофан, на тебя во времена Максимина поступил донос, и я тебя предупредил об этом. Ты успел унести ноги. А теперь, когда люди столь сложной и опасной профессии, как моя, не в чести, ты начинаешь вести себя нагло…

— О нет, достопочтенный Филипп. Разве я когда-нибудь посмел бы… Я всем сердцем, и телом, и умом…

— Замолчи! — вновь рявкнул Филипп. — Я могу выслушивать только две вещи — донесения о снабжении армии и донесения о том, что болтают в войсках. Остальные слова меня раздражают.

Теофан благоразумно прикусил язык, дабы не произнести больше ни слова, вынул вощеную табличку и принялся царапать на ней стилом. Порой его так и подмывало открыть рот и задать какой-нибудь вопрос, но он сдерживал себя, и слышалось лишь тихое мычание. Наконец, просчитав все, он протянул табличку с окончательным итогом Филиппу. По расчетам купца получалось сто двадцать тысяч сестерциев. Теофан спросил елейным голосом, заглядывая в лицо второму префекту претория повлажневшими черными глазами:

— И ты заплатишь мне полную цену, когда я привезу хлеб?

— Клянусь гением-покровителем Августа, все до последнего сестерция!

— Тогда я должен спешить, о могущественный Филипп, я немедленно отплываю в Египет. Надеюсь, такую клятву ты никогда не нарушишь.

— Я солдат, и умею держать слово.

Лишь только пухлая фигура купца скрылась в дверном проеме, как человек, сидевший все это время в углу без движения, поднялся и шагнул к Филиппу. На незнакомце был тяжелый плащ из белого войлока с капюшоном, а в руке он держал резной посох. Лица под капюшоном не было видно, только зеленоватым светом мерцали глаза.

— Зачем клясться гением Августа, если ты не собираешься платить доверчивому купцу ни единого асса, ответь мне, будь добр, Филипп Араб? — спросил незнакомец грубым, лающим голосом.

— Чего тебе надо? — Филипп неприязненно глянул в черный провал под капюшоном. Во-первых, он терпеть не мог, когда его называли Арабом, тем самым намекая на его происхождение, а во-вторых, он понял, что незнакомец подслушал не только его разговор с купцом из Селевкии, но и — о, чудо! — его собственные мысли.

— Похоже, ты не так дорого ценишь и жизнь самого Августа, коли клянешься его гением, произнося ложную клятву.

Незнакомец уселся напротив Филиппа. Тот по-прежнему не видел его лица, но зато настороженно следил за сухой темной рукой, сжимающей резной посох. Пальцы были тонкие и постоянно двигались. Филипп не любил такие руки. Может быть, потому, что постоянно видел подобные пальцы, — у доносчиков часто встречались нервные дрожащие руки.

— Кто бы ты ни был, но угрозы твои напрасны, — проговорил Филипп тихо. — Нынешний император приказал не рассматривать дела об оскорблении величия.

Но при этом тон его странно изменился. Он уже не был груб, а, напротив, подобострастен до приторности. Но хотя голос его звучал заискивающе, лицо по-прежнему оставалось хмурым и неприветливым. Любого другого собеседника это смутило бы. Но незнакомец был, по-видимому, не из тех, кто теряется, слыша лживые слова или встречая неприязненный взгляд.

— Тебе лучше знать, в чести ли нынче доносчики, — насмешливо отвечал он.

Опять подлый намек, стремление уколоть собеседника побольнее. До того как стать вторым префектом претория по части снабжения, Филипп начальствовал над фрументариями — тайными агентами императора, которые должны были следить за поставками хлеба и одновременно строчить доносы, выявляя среди офицеров и солдат неблагонадежных. Обычно фрументариев набирали из провинциальных легионов, и тем легче сделалось выдвижение Филиппа на подобную должность.

— Видно, сам ты тоже не брезгуешь донесениями соглядатаев, — заметил Филипп. — Что тебе еще известно?

— О, не так уж и много. Лишь то, что Мизифей, сделавшись префектом претория, потребовал у тебя отчета о поставках хлеба для армии. И теперь ты… э… в затруднительном положении. Можно прикупить недостающий хлеб в Риме, но он слишком дорог. И ты… как бы это сказать помягче… решил привезти его из Египта… Похвально, что ты хочешь вернуть казне украденное зерно, но, к сожалению, это не спасет от суда — Теофан не успеет привезти зерно в срок. Так что лучше ищи себе защитника.

Филипп начал понимать, о чем толкует незнакомец.

— У тебя есть что мне предложить?

— Разумеется.

— У тебя есть дешевый хлеб?

— Много лучше. Я могу сделать так, что твой отчет окажется верен.

— Это невозможно.

— Почему бы и нет?

Аравитянин молчал, глядя на темные нервные пальцы, то сжимающие, то разжимающие посох.

— Такое под силу лишь богам, — выдохнул он наконец. — Неужто ты бог?..

Неизвестный разразился странным лающим смехом.

— Хотя я называюсь Анубисом, я не бог. Я лишь служу богу. И если ты послужишь ему так же преданно, как и я, он может тебя наградить.

— Что же это за бог? Меркурий? Или Плутон?

— Его имя Зевулус…

Филипп помолчал, внимательно глядя на неизвестного и пытаясь припомнить, не было ли на Востоке, который так богат нарождающимися и древними религиями, подобного культа, но ничего не мог припомнить.

— Он новый бог, его мало знают. И ему мало поклоняются. Но для тех, кто ему служит, нет ничего невозможного. Даже пурпурная тога…

Филипп вздрогнул, потому что за мгновение до того, как неизвестный упомянул о пурпурной императорской тоге, он, Филипп Араб, в юности разбойник, грабивший караваны, а в зрелые годы солдат, подумал именно о том, что самым недостижимым и самым желанным для него была именно эта тога.

— До нее не так далеко, как кажется, — продолжал неизвестный и даже стукнул посохом об пол, будто вызывал неведомого духа. — Всего несколько шагов. Вся трудность в том, чтобы сделать верные шаги. Ну так как, будешь ли ты служить Зевулусу?

— Да… — негромко отвечал Филипп.

Тогда неизвестный приподнялся и положил на стол перед Филиппом кожаный мешочек. Араб развязал тесемки и увидел внутри… простой речной песок. В гневе он хотел уже высыпать содержимое мешочка на стол, но неизвестный остановил его:

— Не торопись… Это непростой песок. Присыпь им нужные расписки и бумаги, и в них появятся те цифры и слова, которые тебе необходимы. Видишь, как все просто. Если дело дойдет до суда, свидетели могут болтать все что угодно — никто не сумеет тебя уличить. Впрочем, я уверен, что дело до суда не дойдет.

Филипп хотел ответить, но не успел — странный посланец неведомого бога наклонился вперед и быстрым и ловким движением надел на шею Филиппу шнурок с круглым темным медальоном, будто удавку набросил на шею.

— Что это? — спросил Араб внезапно немеющим языком.

— Знак моего господина Зевулуса. И не пытайся его снять — это тебе никогда не удастся.

Незнакомец поднялся из-за стола.

— Как тебе новый начальник, Филипп? Говорят, он необычайно умен… Ха-ха…

Филипп не ответил — он отчаянно дергал за черный кружок, пытаясь сорвать его с шеи, но тот будто прирос к коже.

Незнакомец расхохотался мерзким лающим смехом и исчез.

В небольшом, но уютном перистиле, среди темной зелени кипарисов и кустов лавровых роз, были расставлены мраморные статуи — в основном прекрасные богини с задумчиво склоненными головками и мягко, по-змеиному изогнутыми телами. Когда Филимон поднимал голову, то всякий раз какая-нибудь мраморная девица ободряюще ему улыбалась. Густой плющ обвивал не только колонны, но и лестницу, ведущую на второй этаж.

Филимон в вышитой тунике — последнее веяние моды — расположился на ложе, потягивая вино из кубка и читая очередной свиток.

— А, князь! — Филимон почему-то не счел нужным даже подняться, приветствуя друга. — Смотри, какие роскошные кубки подарил нам с тобой Гордиан.

Кубки из голубого стекла, украшенные волнистыми золотыми и белыми змейками, были в самом деле великолепны. Один Филимон держал в руках, а второй стоял на столике подле ложа, наполненный разбавленным вином до краев.

— Ты пьешь сразу из двух кубков? — спросил Владигор.

— Ага. За твое и за свое здоровье… Послушай, нельзя ли нам как-нибудь, когда мы будем возвращаться, прихватить с собой эти кубки? А? Просто жаль их здесь бросать. Честное слово. Ведь их нам подарили, не так ли? Так почему бы нам не взять с собой свою собственность?

— Эту виллу нам тоже предоставили в личное пользование, — заметил Владигор. — Почему бы не прихватить и ее?

— Нет, — со вздохом отвечал Филимон. — Виллу, пожалуй, будет трудновато протащить через поток времени. А вот кубки и монеты — вполне. Кстати, мы можем, когда подойдет срок, дом продать и взять с собой немножко чистого золота.

— Этот город торгашей действует на тебя развращающе. Недаром говорят, что даже сенаторы занимаются ростовщичеством, несмотря на то что закон им это запрещает. Один Мизифей, кажется, бескорыстен.

При этих словах Филимон так и зашелся от смеха:

— Мизифей бескорыстен? Ты что, с неба свалился?

— Ну что-то вроде этого…

— Значит, ты ничего не знаешь! Гордиан женился на его дочери и сделал нашего бескорыстного Мизифея префектом претория. Он теперь командует доблестной императорской гвардией! Наверняка всю жизнь мечтал о подобной должности.

В первую минуту Владигор подумал, что Филимон шутит, — уж слишком неправдоподобно звучало его сообщение.

— Когда же была свадьба?

— Месяц назад. Невеста в красной накидке и красных башмачках была очаровательна. Обижаешься, что тебя не пригласили? Ну, верно, наш Гордиан не хотел откладывать свадьбу лишь потому, что ты, обещая отсутствовать месяц, задержался у марсов почти на полгода. Да не хмурь ты брови, князь, приляг на соседнее ложе да выпей со мной вина. Что нам еще остается? Мыться в банях, читать свитки в библиотеке — и так провести лет семь или восемь, когда наконец жрецы не соизволят объявить, что время Столетних игр наступило.

Владигор вырвал из рук Филимона кубок и швырнул его на мозаичный пол. Драгоценное стекло разлетелось на мелкие осколки.

— Ты с ума сошел! — воскликнул Филимон. — Такая красота!

— Прекрати скоморошничать! Я из кожи вон лезу — в прямом смысле этого слова, пытаясь сохранить для этих жирных свиней Рим. А они презирают людей и ценят человеческую жизнь не дороже горсти фиников. Что же в итоге? Каждый использовал меня в своих целях. Гордиан устраивает свои сердечные делишки, а Мизифей — ловко плетет интриги, изображая из себя радетеля Рима. Мне надоело все это. И если бы не предостережение камня, я бы в самом деле возлег на ложе, пил бы вино и наплевал на все на свете…

Филимон не отвечал — он обиделся.

— Ладно, хватит дуться. Я знаю, что ты здесь ни при чем, — примирительно сказал Владигор.

— Если по Правде и по Совести — как ты должен поступить? — Филимон хитро прищурил свои огромные светлые глаза и даже заслонился ладонью от света, чтобы лучше видеть лицо Владигора.

— Возьми себе мой кубок, — сказал Владигор и попытался нахмуриться, но вместо этого расхохотался:

— Ты все же пройдоха, каких мало.

— Теперь я вижу, что ты не забыл, что такое Совесть. Так что же поведал нашему мудрецу и чародею камень?

— Что спустя много лет в Синегорье появится некто, кто захочет создать огромную империю от моря до моря…

— Разве это не твоя мечта? — пожал плечами Филимон. — Не думал, что ты будешь так долго ждать.

— Погоди… не перебивай. И назовет ее Новым Римом.

— Надо же, стоит прогуляться между мирами в поисках приличных законов, и узенькая тропка тут же превращается в широкую дорогу, по которой шастает каждый, кому не лень. И что же этот наш новый римлянин собирается делать? Строить форум или бани? Или ставить на каждом углу нагих богов и богинь… или…

— Он будет выкалывать глаза, варить людей в котлах с кипящей смолой, травить дикими животными и устраивать по праздникам гладиаторские бои. Он зальет Синегорье кровью и превратит свободных людей в рабов. Он будет казнить за одно крамольное слово.

— Фи, как неинтересно…

— Нет, очень даже интересно. И самое интересное в том, что этот человек сбежит из Рима накануне его падения.

— Ага, чтобы он не сбежал, ты должен сохранить его избушку в целости и сохранности.

— Именно. Если надо, я мечом выстругаю из Гордиана Хранителя времени…

Он замолчал, ибо с изумлением понял, что именно это давным-давно входило в планы Мизифея. И сам он, грустно вздыхая и еще не ведая об откровениях камня, говорил о том же — о бессмертии Рима, о неизбежных попытках его возродить и об опасностях, которые таят эти попытки. Теперь Владигору не оставалось ничего другого, как в самом деле спасать этот самый Рим, спасать, уложившись в какие-то восемь лет, не обращая внимания на то, что Гордиан не хочет быть ни императором, ни Хранителем времени, и не думая об интригах Мизифея, и вообще ни о чем другом не думая…

В этот момент меж темной зелени кипарисов возникло круглое красное лицо вольноотпущенника.

— Тебя, Архмонт, хочет видеть Юлия Транквиллина Гордиана… — сообщил он, хитро подмигивая обоим синегорцам.

Владигор и Филимон переглянулись, и Филимон тотчас вскочил со своего ложа. Владигор ни разу не видел дочку Мизифея и теперь ожидал узреть перед собой какую-нибудь тучную и скучную особу, привыкшую с детства есть слишком много мучного и говорить томным голоском о достоинствах греческой литературы. Вместо этого пред ним предстала юная женщина, чья красота показалась ему почти совершенной. Ее темные волосы, пышными локонами спускающиеся спереди почти до плеч, сзади были убраны в узорную сетку, украшенную изумрудами. И хотя ее кожа была ослепительно белой, а губы красны, он не заметил каких-либо следов косметики на ее лице. Если бы не черные волосы, он принял бы ее за ту дерзкую красавицу, которая посещала его дом весной и которую Мизифей упорно именовал богиней. Хотя эта, пожалуй, выглядела более юной и менее заносчивой.

— Я узнала, что ты вернулся из путешествия, Архмонт, — сказала она с улыбкой. — И решила, что мне надо немедленно с тобой поговорить.

— Тебя прислал отец?

— Нет, я сама решила. Разговор пойдет о вещи, которая меня очень волнует.

— От чем же?

— О свитке, что привезен был из Тисдры среди прочих сочинений. Стоит его развернуть, как появляются предсказания, всякий раз новые и день ото дня все более мрачные. Думаю, тебе будет интересно взглянуть на этот пергамент.

— Спроси у богов, что означают сии пророчества, — отвечал Владигор.

— Боги никогда не объясняют людям свои знамения. Но ты — Ненареченный бог, и ты можешь многое знать.

— Кажется, весь Рим осведомлен о твоей новой должности, — заметил Филимон.

— Тебя, как и твоего отца, так волнует судьба Рима? — спросил Владигор.

Если она и сочла его вопрос дерзким, то не подала виду.

— Меня волнует судьба Гордиана, — отвечала она. — Каждую ночь он встает и потихоньку отправляется в библиотеку. Он вновь и вновь перечитывает загадочный свиток и не находит нужного ответа. Каждую ночь он возвращается назад все более мрачный и не может уснуть. Когда время дает трещину, сквозь нее, как ветер сквозь щель в стене, непрерывным потоком проникают в наш мир пророчества. А самые нелепые пророчества сбываются порой потому, что когда-то были произнесены и встревожили шаткие умы людей.

Ее слова поразили Владигора не меньше, чем ее красота.

— Хорошо, я помогу тебе, Августа… — пробормотал он в замешательстве.

— Не называй меня так, — прервала она его. — Гордиан еще не даровал мне этот титул.

— Но когда-нибудь дарует, — с улыбкой старого льстеца вставил Филимон.

— Когда-нибудь… когда у меня родится наследник.

Она повернулась, чтобы уйти, но ее мимолетный взгляд скользнул по мозаичному полу.

— Гордиан Август пришлет тебе новый бокал взамен того, что ты разбил.

И она ушла.

— Почему ты не сказал, что у Мизифея дочь такая красавица?.. — проговорил в задумчивости Владигор.

— Ты бы все равно не поверил. Теперь ты понимаешь, почему Гордиан торопился со свадьбой? — язвительно спросил Филимон и вдруг хлопнул себя по лбу. — А знаешь, что я подумал… Помнишь ту особу, что посещала нас весной?

— Не продолжай, — перебил его Владигор. — Боги не любят, когда смертные сплетничают о них…

— А по-моему, очень даже любят. Откуда иначе столько мифов? Ай да Мизифей… Мудрец — что ни говори! Странно только, что она его при этом не ослепила. Разве что он завязал глаза черной тряпкой…

Золотая статуя Фортуны стояла в спальне императора. Фортуна стерегла его сон. Пока равнодушная к людям, дочь Юпитера Всеблагого и Величайшего благоволила к Гордиану, но кто знает — придет срок и наступит день, когда богиня захочет благоволить к другому. Повернется колесо — и какой-нибудь уже не он, а солдат будет носить пурпурную тунику и спать в этом дворце, где сон никогда не бывает крепок. Завтра Гордиан собирался отправиться в свою загородную виллу, что располагалась на Пренестинской дороге, и переждать там жаркие, удушливые дни сентября. Может быть, потому, что он покидал императорский дворец, ему не спалось. Всякий раз, когда взгляд его касался поблескивающей в темноте золотой статуи, он вспоминал, как непрочна его власть. Перед смертью император должен передать эту золотую статую своему преемнику. Но так редко обстоятельства благоприятствовали тому, чтобы этот обычай соблюдался. Гораздо чаще император умирал под ножом, как баран. Максимин велел перерезать горло своему предшественнику. А спустя три года сам погиб при осаде Аквилеи. Тело незабвенного Элагабала — незабвенного из-за тех мерзостей, что он творил в течение своего безумного правления, — преторианцы бросили в клоаку — такой «чести» до него не удостаивался ни один император. Пупиена и Бальбина выволокли из комнат этого дворца, чтобы зарезать на улице, и говорят, что именно здесь, в спальне, погиб не так давно скряга Пертинакс. Бесполезно перечислять все имена — лучше вспомнить тех, кто мудро правил и мирно отошел в мир теней…

Архмонт хочет научить хранить время. Уж лучше научил бы его, как сохранить человеческую жизнь, которая стоит порой меньше одного квадранта, который платит бедняк за вход в роскошные термы. Этот мир… он великолепен, как плиты зеленого ну- мидийского мрамора, по которым ты вечно идешь жалким нищим в сандалиях с оторванными ремешками и в грязном плаще, даже если тебе удалось заполучить при этом пурпурную тунику.

Гордиан вновь вспомнил о странном свитке, хранящемся в библиотеке отца. Каждый раз он сообщает что-то новое, но всякий раз малоутешительное. Что, если попробовать развернуть его еще раз? Он покосился на спящую Юлию. Ее темные волосы были рассыпаны по подушкам, кожа в полумраке слегка светилась. Он был уверен, что она лишь притворяется спящей. Лежит, положив ладошку под щеку, как ребенок. Странное сравнение. Скорее это он рядом с нею чувствует себя мальчишкой. А она так рассудительна и умна — не по годам.

Гордиан выбрался из постели и направился в библиотеку. До рассвета было еще далеко, и отблеск светильника скользил по мраморной облицовке стен, по бесчисленным мраморным статуям. Стоявший на страже преторианец стукнул древком копья об пол, когда император прошел мимо.

Гордиан приоткрыл дверь и замер. В библиотеке кто-то был — на бронзовой подставке стоял горящий светильник, и две фигуры склонились над столом.

— «В юности он был разбойником. В молодости — солдатом. Ныне — командует другими. Опасайся его, повелитель, носящий третье имя…» — прочел один из этих двоих, и Гордиан узнал голос Мизифея.

«Был разбойником»… Тут же Гордиан вспомнил, что Архмонт, по его рассказам, довольно долго прожил среди речных разбойников. Неужели он должен опасаться синегорца, который столько раз спасал ему жизнь?.. Верить в это не хотелось…

— Кто это может быть? — Второй голос несомненно принадлежал Архмонту.

— Юлия права, слишком много предостережений.

— «Ныне командует другими…» Уж не ты ли это, Мизифей? — насмешливо спросил Архмонт.

— Твои подозрения неуместны, — заметил новоиспеченный префект претория. — Разумеется, эта должность не особенно мне подходит, но уж если я назначен, то буду и далее исполнять свои обязанности со всем тщанием. У меня множество замыслов, в том числе и насчет преторианской гвардии. Но пока я держу их в секрете. Как только Гордиан станет Хранителем времени и мы получим СВОЙ камень, боги провозгласят Гордиана и его потомков единственными законными правителями Рима, вот тогда я обнародую свои дерзкие проекты. Все свои десять свитков…

— Да, да, потомки Гордиана и Юлии будут править Римом, — закончил за него Владигор.

Мизифей поджал плечами:

— Здесь вовсе не тот расчет, о котором ты думаешь. Если бы Юлия хоть чем-то не подходила на роль супруги Гордиана, я бы первый воспротивился этому браку, но… Юлия — дочь Минервы. В назначенный час ее тайна будет открыта.

Дочь Минервы? Гордиану показалось, что он ослышался. Неужели Олимпийцы еще вспоминают о людях? Те времена давным-давно прошли. И все же… Так вот почему она так красива и умна!

Он толкнул дверь и вошел в библиотеку.

— Я знаю, кто сможет объяснить нам загадку свитка, — сказал он и, поймав вопросительный взгляд Мизифея, добавил: — Поездка на загородную виллу откладывается.

 

Глава 5

ПО СЛЕДАМ ЭНЕЯ

В пещере царила почти полная темнота. Факел в руке Владигора в третий раз погас, и теперь у них остался лишь странный светильник, который вручил им перед уходом Мизифей, дающий слабый зеленоватый свет. Все пространство пещеры наполнял едкий сернистый дым. Владигор замотал голову плащом, и Гордиан последовал его примеру, но все равно они непрерывно кашляли и отирали слезящиеся глаза. Уже давно они бродили по пещере, но так и не нашли нужной дороги. Перед ними ветвились все новые и новые ходы, смрад серы то усиливался, то пропадал. Изредка сверху или сбоку начинал сочиться тусклый, призрачный свет, непохожий на дневной. Он то появлялся, то надолго пропадал, и тогда путники продвигались вперед, полагаясь на светильник Мизифея.

Порой коридор сужался настолько, что им приходилось протискиваться, обдирая кожу с плеч и ладоней о шершавые влажные стены.

— Кажется, мы заблудились, — сказал Гордиан, когда они в очередной раз дошли до пересечения галерей.

— Если бы так просто было найти дорогу в Подземное царство, туда бы шастал каждый, кому не лень, — заметил Владигор, ставя светильник на каменный уступ.

Достав бурдюк с вином, он отпил немного, протянул его Гордиану.

— Вряд ли эта дорога особенно привлекательна для живых, — отвечал Марк. — Мало найдется желающих отправиться в берегам Стикса до срока.

В слабом свете светильника лицо Гордиана казалось зеленоватым, как у мертвеца.

— Мертвые часто уносят с собой немало тайн.

— Да, многим хотелось бы узнать, не припрятал ли где-нибудь любимый дедушка золотые монеты или серебро в слитках. А вот охотников отправиться за мудрыми мыслями днем с огнем не найдешь. Впрочем, мысль-то нельзя унести с собой. Стоит ее высказать, как она тут же становится бессмертной… Я давно это подозревал… — При этих словах Владигор улыбнулся, ибо в устах шестнадцатилетнего юноши эта фраза звучала по-особенному. Но в темноте Гордиан не заметил его улыбки. — Недавно, перечитывая свитки из отцовской библиотеки, я натолкнулся на эту же мысль у одного философа. Я хочу пригласить его в Рим и побеседовать с ним, как только мы вернемся назад…

— А если мы не вернемся?

— Ну, тогда все философские системы станут абсолютно равноценны.

В этот момент они оба заметили белую тень, которая неслась им навстречу, визжа и хватаясь за голову призрачными бестелесными руками. Очутившись рядом с сидящими, тень заметила их, отшатнулась, вскрикнула горестно и устремилась дальше. Владигор швырнул вслед ускользающему призраку заранее приготовленную заговоренную золотую нить, которая протянулась по полу пещеры, указуя слабым свечением искомый путь. Друзья вскочили и бросились в погоню. Тень петляла из одной подземной галереи в другую, но каждый раз безошибочно выбирала, в какой из многочисленных каменных рукавов нужно нырнуть. Сразу несколько призраков, вылетев из бокового коридора, чуть не столкнулись с живыми и, вопя от ужаса, кинулись в разные стороны.

Они вышли из пещеры на каменистую равнину, покрытую серой, безжизненной травой, на которой стлался голубоватый туман. Присмотревшись, Владигор понял, что это не туман, а бесчисленные людские тени скользят, стекаясь к извиву реки, туда, где, как черная точка на темном, виднеется ладья перевозчика. Владигор не знал, сколько времени они блуждали в каменном лабиринте, ища дорогу, но тот свет, что заливал равнину, не был светом дня или блеском луны. Он был холоден и отливал зеленым, как странный светильник Мизифея. Потусторонний свет. И Владигор подумал, что свой светильник мудрец (и хитрец — уж это-то надо признать) получил именно отсюда. Черные деревья, неподвижные и могучие, с неохватными стволами и корявыми узловатыми корнями, намертво вцепившимися в безжизненную землю, прятали в своих ветвях стаи летучих мышей и странных существ с мохнатыми серыми крыльями и студенистыми неподвижными глазами на голой морщинистой голове. С пронзительными криками эти твари сыпались на головы путникам, чтобы тут же отпрянуть в ужасе от живых людей. Воздух был проникнут сладковатым запахом тления и гниющей стоячей воды, который казался манящим ароматом для умерших и отвратительным смрадом для живых.

Внезапно Владигор услышал за спиной отчаянный крик. Оглянувшись, он увидел огромную многоголовую гидру, выползающую из ямы, заполненной зловонной зеленой жижей. Извивающиеся тонкие шеи чудовища напоминали полупрозрачных белесых червей, студенистое тело было покрыто прозрачной чешуей с зеленым налетом. Гордиан, несколько отставший от своего спутника, был теперь отрезан от Владигора, и гидра ползла к нему, вытягивая то одну шею, то другую. Марк схватился за меч. Клинок, визжа, нехотя пополз из ножен, как будто успел заржаветь за время их странствования по пещере. Марк ударил гидру мечом, пытаясь отсечь плоскую голову, но та ловко увернулась. Зато две другие проворно обвились вокруг шеи юноши. Гордиан выронил меч и попытался руками разжать обвившие его змеевидные шеи, но это не удавалось, у него не хватало сил. А гидра явно не желала упустить свою добычу. Владигор подскочил сзади и всадил свой длинный меч в туловище чудовища. Тварь дрогнула, отпустила Гордиана, и все ее головы разом повернулись в сторону Владигора. Клинок вошел в тело, как в студень, не причинив ни малейшего вреда, потому что это была всего лишь тень гидры, а не само чудовище. Все сто голов зашипели разом, и гидра, расплескав во все стороны зеленую густую слизь, нырнула в свою яму.

— Всего лишь призрак… — пробормотал Гордиан, потирая ладонью шею, — его собственный страх мгновение назад мог задушить его.

— А ты, верно, вообразил себя Геркулесом.

Вдали промчалось целое стадо призрачных кентавров, но их тени вели себя более осторожно и не стали приближаться к живым, к тому же вооруженным людям. Схватка со стоголовым чудовищем отвлекла внимание путников, и волшебная нить была упущена. Но теперь в ней уже не было нужды — они видели реку и ладью перевозчика. Впрочем, через Стикс они переправляться не собирались. Путники медленно двинулись к берегу. Какое-то трехголовое и мно- голапое существо, напоминающее огромного паука, ползло за ними, скаля зубы, но потом отстало и вернулось к своей вонючей луже, из которой вылезло.

Призраки людей сторонились их и уступали дорогу, прикрывая лица серым ветхим тряпьем погребальных покровов. Впрочем, не все были так любезны, и кое-кто попытался напасть, но достаточно было одного взмаха меча, и тени отпрянули от опасных и незваных гостей.

— Ты уверен, что он здесь? — спросил Владигор, оглядывая однообразные ряды теней, которые казались ему все на одно лицо.

— Посланные мной люди так и не нашли тело отца, — ответил Гордиан. — Погибшие были брошены прямо на поле боя, как предатели, а когда Максимина не стало и меня провозгласили Цезарем, многие тела уже невозможно было найти… Друзей и соратников отца, кого опознали, похоронили с почестями, а он так и остался непогребенным, и теперь сто лет его тень будет блуждать на этом берегу, недостойная переправиться на другую сторону Стикса.

Неожиданно огромный призрак устремился к ним, расталкивая остальных. За ним неотступно следовала вторая тень, также почти на голову выше других, хотя и не столь огромная. Владигор не сразу узнал императора Максимина и его сына. Непогребенные, они тоже были вынуждены скитаться на этом берегу.

— Не подходи! — крикнул Владигор, выставив перед собою меч.

Максимин остановился, глядя на своего убийцу хмурым неприязненным взглядом — точь-в-точь так же, как глядел накануне поединка.

— Ты и сюда за мной пришел, мерзавец?

— Ты мне не нужен… Отойди с миром, — отвечал Владигор.

— С миром! — передразнил его Максимин. — Как моя душа может обрести успокоение, если тело не погребено, а голова брошена в Тибр?! А? Молчишь? Ты убил меня, а на трон посадил глупого мальчишку, который не умеет ни править, ни сражаться!

Докончить свою филиппику он не успел — целый рой теней, окровавленных, изуродованных, кто без рук, кто без ног, а кто и распиленный надвое, устремился к Максимину с воплем: «Вот он!» Все они набросились на огромный призрак, мгновенно превратившийся в мохнатого паука, — тени жертв облепили Максимина в бесплодной попытке разодрать ненавистного на части. Максимин ревел по-зверино- му и, тяжело ступая, если, конечно, тень может тяжело ступать, зашагал прочь, волоча за собой призраки всех убитых, замученных и не погребенных по обряду недругов.

— Теперь пора, — шепнул Гордиан и извлек из котомки за спиной маленького черного ягненка.

Ягненок смотрел на мертвый мир безумными глазами и беспрестанно открывал крошечную розовую пасть. Но блеянья не было слышно. Владигор придерживал ягненка, пока Гордиан перерезал несчастному животному горло, и вот в золотую чашу полилась дымящаяся кровь. Тени вокруг пришли в смятение, заметались, размахивая руками. Чаша с теплой кровью их неудержимо манила. Владигору пришлось вновь и вновь отпугивать их мечом. Тени отлетали на мгновение, но потом опять подступали все ближе…

— Марк Антоний Гордиан Семпрониан Роман Афрйкан, я призываю тебя! — выкрикнул Марк и пролил несколько капель крови на камни.

Алая кровь тут же сделалась черной, и на зеленых камнях появилось имя Гордиана, начертанное чьей- то незримой рукой. В то же мгновение тени расступились, и к путникам среди тысяч мертвых приблизился тот, кого они искали.

Вряд ли Марк смог бы признать в этой тени своего отца. Он помнил его еще нестарым, начинающим полнеть человеком, с насмешливым изгибом рта и всепо- нимающим, никого не осуждающим взглядом из-под полуприкрытых век. Сейчас от прежнего облика ничего не осталось — тень состояла из множества разрозненных кусков — голова отдельно, так же как руки и ноги, — все было разъято на части, и если и двигалось вместе, то не в такт. Голень не поспевала за бедром, стопа была безобразно вывернута вбок и беспомощно волочилась по камням. Когда тень эта приблизилась, Владигор опустил меч, ибо он тоже узнал военачальника, погибшего в битве в тот момент, когда синегорского князя выбросило из потока времени.

— Отец! — У Марка перехватило дыхание.

Он молча протянул призраку золотую чашу, и тот с жадностью сделал глоток темно-вишневой крови. В тот же момент что-то живое появилось во взгляде призрака, и до боли знакомая усмешка тронула прозрачные губы.

— Что, не слишком привлекательный вид у меня, мой мальчик?.. Не пугайся. Здесь встречаются призраки и пострашнее моего… Этот солдафон Максимин тоже выглядит не лучшим образом. Если бы он мог, то наверняка придушил бы меня. Но теперь силы наши равны, и одна тень не может уничтожить другую… При жизни я относился к нему без особого почтения, а теперь мне и вовсе неловко его бояться… Я провел отпущенное мне время под сенью мирных рощ в обществе прелестных женщин, а погиб в битве. И старый солдат, если он ценит воинский долг, мог бы уважать меня хотя бы за это.

— Отец, мне не удалось отыскать твое тело…

— Да и не отыщешь уже. Даже не буду говорить, что с ним стало, а то тебя замучают ночные кошмары. А помочь мне ты уже ничем не сможешь. В течение ближайших девяноста восьми с половиной лет я буду бродить на этом берегу Стикса, неприкаянный. И когда-нибудь мы вновь здесь с тобой встретимся. Надеюсь только, что это будет не скоро… Всякий раз когда я вижу тени Максиминов, вижу, как сын неотвязно следует за отцом, я думаю, что моя участь не столь ужасна. Если бы мог, я бы помолился богам, чтобы удача сопутствовала тебе, чтобы боги даровали долгие годы жизни и успешное правление Римом моему мальчику. Но у теней нет ни храмов, ни алтарей, ни животных для жертвоприношений. А единственный бог, который их иногда слушает, это Плутон, да его жена Прозерпина. Но она ненавидит свое царство и мечтает вырваться из него на солнечный свет. Этим богам бесполезно молиться, судьбы живых не волнуют их…

Он замолчал, и Марк воспользовался паузой:

— Отец, у нас мало времени… Я хочу тебя спросить о странном свитке с предсказаниями будущего. Порой развернешь его — и это лишь «Наука любви» Овидия, а порой…

— Милое сочинение, я обожал читать его моим наложницам после посещения купальни… А, я опять о прежнем. Тут, к сожалению, не очень-то поболтаешь о подобных вещах. К тому же можно неожиданно обнаружить, что при жизни у тебя было слишком много врагов. Одна удача — они постепенно перебираются на тот берег и мне не докучают… Что ж, говори дальше…

Марк молча смотрел на отца — ему стало стыдно, что он, так и не сумев исполнить обряд погребения, явился к мертвецу за помощью.

— Говори… — шепнул Владигор.

— Говори… — кивнула тень.

— Но порой вместо сочинения Овидия я читаю совершенно иные строки — тайные предсказания, неведомые угрозы. И лента пергамента разматывается бесконечно.

— Значит, ты тоже видишь эти предсказания? Мой учитель, оставивший свиток мне в наследство вместе с другими, говорил, что письмена на свитке сбудутся лишь тогда, когда река времени разделится на два рукава. И только Хранитель времени может заставить свиток замолчать.

— Кто же его сочинил?

— Не знаю… Но этот кто-то, желая скрыть тайну свитка, записал на нем дерзкое сочинение Овидия…

— Может быть, это свиток из гробницы Нумы Помпилиума? — воскликнул Владигор. — А там что- нибудь было сказано о Ненареченном боге?

— Да, было…

— А ты не можешь вспомнить хотя бы приблизительно?

— Могу, и даже дословно. При жизни у меня была прекрасная память. А тени вообще ничего не забывают. Так что послушай:

«Ненареченный бог явится из мира, где не ведают о Риме. Он убьет второго, будет присутствовать при смерти первого и спасет третьего». Это в одном месте. А в другом следующее: «Ненареченный бог построит половину лестницы. А вторую половину построит тот, кто породнится с богами. Если рядом с лестницей воздвигнут арку и под ней пройдут оба ее создателя, то Рим уцелеет. Если лестница падет и арку поставит на этом месте другой, то Рим станет лишь призрачной тенью».

— Предсказания уже начали сбываться, — сказал Владигор. — Что еще было написано на этом свитке?

— Много забавного… Спрашивай, что именно тебя интересует.

— Разве мы не можем сами развернуть его и прочесть?..

— Свиток бесконечен, — сказала тень. — Нельзя прочесть то, что бесконечно. К тому же он частенько разворачивается на одном и том же месте. Но лишь по своей воле, а не по воле читателя.

— Было ли что-нибудь там написано о Мизифее?

— Об этом хитрице-риторе, в чьих жилах смешалась кровь латинян и греков? Да, и немало… Он так умен, что его отец опасался, как бы боги не прогневались на сына и не позавидовали его уму… Но нынешним богам нет дела до смертных — они спесивы и не признают в человеке никаких особых достоинств. Лишь богиня Минерва порой восторгается человеческой мудростью… Ну что ж, если она приметила ум Мизифея, это для него скорее благо, чем зло. Так вот, в свитке есть одно удивительное место. Там говорится, что богиня обещала Мизифею большой подарок, если он, Мизифей, сумеет спасти богов от гибели… Тебе что-нибудь говорит это предсказание?

Марк смутился:

— Кажется, я знаю, о чем идет речь…

В этот момент Владигор почувствовал, как у него немеют ноги.

— Пора уходить, — шепнул он Гордиану, — иначе мы не сможем выйти отсюда и будем бродить в компании Максиминов и твоего отца ближайшую сотню лет.

Гордиан не двигался.

— Уходим…

Гордиан бессмысленно смотрел на свои ноги и не мог сдвинуться с места…

Потом он сделал отчаянную попытку оторвать ступни от камня, и гримаса боли пробежала по его лицу, а кровь выплеснулась из золотой чаши и пролилась на камни. Тени, до той поры толпившиеся невдалеке, с визгом кинулись лизать пролитую кровь и оттеснили призрак Гордиана Второго. Их бестелесные руки шарили по камням, а губы вытягивались в трубочку подобно хоботу комара и слизывали с зеленых камней дымящиеся капли.

Понимая, что медлить больше нельзя, Владигор схватил своего приятеля в охапку и поволок назад, туда, где в полумраке их ожидал каменный лабиринт бесконечной пещеры…

Очнулись они в священной роще. Гордиан лежал на песке под темным огромным, неохватным дубом лицом вниз, и из носа у него шла кровь. Владигор сидел, прислонившись спиной к дереву. Он видел, как над деревьями всходит огромная желтая луна и жрец в темной одежде готовит ночной алтарь Плутону, а его помощник держит за веревку черную овцу. Зеленый свет, похожий на тот, что окружал воды Стикса, просвечивал сквозь огромные кроны древних деревьев, помнивших основание Рима и самого Ромула, и в эту минуту странное ощущение охватило Владигора — почудилось ему, что мысли, проносящиеся в его мозгу, вовсе не его собственные. Что кто-то ему их нашептывает и они мелькают в мозгу, как строчки кем-то уже написанной книги…

…Он подумал, что Мизифей, конечно, умен, но при всем своем уме не понимает одного — что один мальчишка и один пришелец, даже если он Хранитель времени, да мудрец с дочкой самой богини не могут спасти целый мир — им это не под силу…

…Он подумал, что боги слабы и одряхлели… оттого, что им слишком долго поклонялись. А один человек не может заменить богов…

…Он подумал, что многое бы отдал за то, чтобы сохранить это клонящееся к закату могущество, и испугался того, что не сможет избежать соблазна создать подобную империю…

…Он подумал, что для того, чтобы спастись, Рим должен измениться, но никто не знает — как… Не в царстве мертвых нужно искать ответы на подобные вопросы…

А еще он подумал, что ради услышанного не стоило спускаться в Аид. Люди всегда преувеличивают чужие познания. Но удивительные картины подземного царства искупали бесцельность пути…

А потом Владигор погрузился в сон… Ему снился замок в Ладоре. Почему-то он был украшен портиком с колоннами коринфского ордера. Их позолоченные капители подпирали фронтон с барельефами, на котором гордые римские боги мчались на колесницах и метали в непокорных людей молнии… А на площади перед дворцом стояла лестница — двойная лестница Гордиана с храмом Минервы-Эрганы, покровительницы всякого ремесла, наверху, и рядом с нею триумфальная арка. И бесконечная вереница людей тянулась, проходя под нею. Впереди шествовали трубачи, за ними темнокожие силачи несли башни, изображающие города, огороженные зубчатыми стенами, и картины, на которых крошечные человечки размахивали мечами, и скакали обезумевшие кони, и тучей летели стрелы. Вслед за картинами везли на телегах золото и серебро, захваченное в походе, и грузно ступали увитые венками быки, предназначенные для жертвоприношений. Потом шли пленные вожди в пестрых восточных одеждах и женщины в легких полупрозрачных нарядах, в цепях, но увешанные драгоценностями, ликторы со своими неизменными пучками розог, арфисты и воскурители фимиама. И наконец колесница, и на ней в пурпурной тоге императора и золотом венке триумфатора… сам Владигор со скипетром из слоновой кости в одной руке и лавровой ветвью — в другой. За колесницей следовали солдаты, оставившие оружие у стен города, чтобы пройти под аркой в знак очищения от прежних убийств, крови и насилия, от грязи, сопровождающей войну. Владигор повернулся, уверенный, что рядом с ним на колеснице восседает Гордиан, но увидел вместо него Максимина в забрызганном кровью и грязью красном плаще, в чешуйчатом нагруднике, без шлема. В седых всклокоченных волосах застряли какие- то ветки и клочья липкой зеленой тины. Владигор не сразу заметил, что голова великана пришита к торсу грубыми стежками толстых ниток. Максимин смотрел куда-то мимо, и его лиловые губы шевелились, но Владигор не слышал его слов. Он хотел столкнуть убитого с колесницы, но тот даже не дрогнул от удара. Мертвый, он был уже неодолим, навеки со своим победителем, навсегда — в его колеснице…