Оценка деятельности Тиберия как правителя с давних времён была неоднозначной. «Светлые и темные стороны правления «третьего Цезаря» и «второго Августа» нашли свое отражение ещё в трудах римских историков. Да и по сей день споры о личности Тиберия, о соотношении добрых и злых начал в его деяниях не утихают». Двойственность оценки Тиберия как императора во многом вытекает из особенностей самой его личности. Так Дион Кассий писал о Тиберии: «это был человек со многими хорошими и многими плохими качествами, и, когда он проявлял хорошие, то казалось, что в нём нет ничего плохого, и наоборот».

Справедливо будет обратиться сначала к светлым сторонам правления Тиберия. О них не могли умолчать даже те римские историки, которые никак не были расположены к личности преемника Августа. Вот оценка достоинств правления Тиберия, данная Тацитом: «Считаю уместным остановиться и на других сторонах деятельности Тиберия, а также на том, каким было его правление вплоть до дня, до которого доведён мой рассказ (23 г. — И. К.); ибо уже в этом году принципат начал меняться к худшему. В начале его государственные дела, равно как и важнейшие частные, рассматривались в сенате, и видным сенаторам предоставлялась возможность высказать о них мнение, а если кто впадал в лесть, то сам Тиберий его останавливал; предлагая кого-либо на высшие должности, он принимал во внимание знатность предков, добытые на военной службе отличия и дарования на гражданском поприще, чтобы не возникло сомнений, что данное лицо — наиболее подходящее. Воздавалось должное уважение к консулам, должное — преторам; беспрепятственно отправляли свои обязанности и низшие магистраты. Повсюду, кроме судебных разбирательств об оскорблении величия, неуклонно соблюдались законы. Снабжением хлеба и сбором налогов и прочих поступлений в государственную казну занимались объединения римских всадников. Ведать личными своими доходами Цезарь обычно поручал честнейшим людям, иногда ранее ему неизвестным, но, доверяясь их доброй славе: принятые к нему на службу, они неограниченно долгое время пребывали на ней, так что большая их часть достигала старости, выполняя все те же обязанности. Хотя простой народ и страдал от высоких цен на зерно, но в этом не было вины принцепса, не жалевшего, ни средств, ни усилий, чтобы преодолеть бесплодие почвы и бурь на море. Заботился он и о том, чтобы во избежание волнений в провинциях их не обременяли новыми тяготами, и они безропотно несли старые, не будучи возмущаемы алчностью и жестокостью магистратов; телесных наказаний и конфискаций имущества не было. Поместья Цезаря в Италии были немногочисленны, рабы — доброго поведения, дворцовое хозяйство — на руках у немногих вольноотпущенников; и если случились у него тяжбы с частными лицами, то разрешали их суд и законы.

Неприветливый в обращении к большинству соприкасавшихся с ним, внушавший страх, он держался тем не менее этих порядков…»

Об уважительном и даже почтительном отношении Тиберия к сенату в начале правления пишет Светоний. «В курию он входил всегда один, и когда однажды его больного принесли в носилках, он тут же отпустил служителей.

Когда некоторые постановления принимались вопреки его желанию, он на это даже не жаловался. Он считал, что назначенные магистраты не должны удаляться из Рима, чтобы они всегда были готовы занять должность, — невзирая на это, одному назначенному претору сенат позволил совершить частную поездку на правах посланника. В другой раз он предложил, чтобы деньги, завещанные городу Требии на постройку нового театра, пошли на починку дороги, — тем не менее, отменить волю завещателя ему не удалось. Однажды сенат выносил решение, расходясь на две стороны, и он присоединился к меньшинству, однако за ним никто не последовал.

И остальные дела вел он всегда обычным порядком, через должностных лиц. Консулы пользовались таким почтением, что однажды посланцы из Африки жаловались им на самого Тиберия за то, что тот медлил разрешить дело, с которым они были присланы. И это неудивительно: ведь все видели, как он вставал перед консулами с места и уступал им дорогу. Консулярам-военачальникам он сделал выговор за то, что они не отчитались в своих делах перед сенатом, и за то, что они попросили его распределить награды их воинам, словно сами не имели на это права. Одного претора он похвалил за то, что при вступлении в должность он по древнему обычаю почтил своих предшественников речью перед народом. Погребальные процессии некоторых знатных лиц он провожал до самого костра.

Такую же умеренность обнаружил он и в отношении малых лиц и дел. Родосские градоправители однажды прислали ему официальное письмо без обычной заключительной приписки — он вызвал их к себе, но не упрекнул ни словом, а только вернул им письмо для приписки и отправил их обратно. Грамматик Диоген на Родосе устраивал ученые споры каждую субботу; однажды Тиберий пришел его послушать в неурочное время, однако тот не принял его и черед раба предложил ему прийти через семь дней. Потом, уже в Риме, Диоген сам явился к дверям Тиберия для приветствия; но Тиберий удовольствовался тем, что велел ему явиться через семь лет. А наместникам, которые советовали ему обременить провинции налогами, он ответил в письме, что хороший пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры».

Последние слова отнюдь не были только остроумной фразой. Финансовая политика Тиберия была очень продуманной, взвешенной и, главное, эффективной. Умеренные налоги обеспечили их высокую собираемость, и финансы Империи при Тиберий оказались во многом в лучшем положении, нежели при Августе. К концу его правления в казне находилось 700 миллионов денариев или 2 миллиарда 800 миллионов сестерциев (денарий равнялся четырем сестерциям). При Августе о таких накоплениях можно было только мечтать. Потрясения последних лет его правления казну опустошили.

Финансовая система Тиберия прошла серьезное испытание на прочность в тридцатых годах, когда в империи случился кризис денежного обращения. Государство тогда решило принять меры против ростовщичества. Был принят закон о ликвидации долгов. Следствие его сказалось, однако, достаточно печальным для финансов Рима. Нарушилось денежное обращение, возникла нехватка наличности. Закон о ликвидации долгов привел и к принудительной продаже земельной собственности. Пришлось вмешаться самому Тиберию, и вмешательство оказалось и своевременным, и эффективным. Меняльные конторы — банки того времени — получили от государства денежные вливания на сумму в сто миллионов сестерциев. С них при этом было взято обязательство применить этот капитал для выдачи беспроцентных ссуд задолжавшим землевладельцам. Денежный рынок восстановился, и кризис ушел в прошлое.Разумная финансовая политика Тиберия, основанная на продуманной налоговой системе, не разоряющей налогоплательщиков, на экономии средств путем отказа от непроизводительных расходов на зрелища для народа, отказе от большей части престижного строительства, от раздач щедрых жалований частным лицам, не могла не дать своих плодов. У государства была не только полная казна, чему способствовала и продуманная внешняя политика Тиберия, позволившая избежать тяжелых и длительных войн, но и возможность тратить немалые деньги в экстренных случаях. А таковых за годы правления Тиберия было довольно много. Достаточно вспомнить страшное землетрясение семнадцатого года в Малой Азии, когда были разрушены двенадцать городов некогда могучего царства славного своим богатством Креза, включая древнюю столицу Лидии Сарды. Тиберий тогда немедленно освободил пострадавшие города от налогов на пять лет и распорядился выдать из казны десять миллионов сестерциев на восстановительные работы. В 26 г. в самом Риме грандиозный пожар буквально испепелил множество домов на густонаселенном холме Целий. Южная часть города практически выгорела полностью. Целий не только был полностью отстроен, но Тиберий немедленно организовал раздачу денег погорельцам в возмещение понесенных убытков. Этим он сразу пресек толки, связывающие случившуюся беду с дурным предзнаменованием — отъездом императора из Рима. В итоге римляне не могли не оценить по достоинству дела своего правителя. По свидетельству Тацита, «В сенате ему принесли благодарность за это знатные граждане, и народ восхвалял его, ибо, не взирая на лица и безо всяких просьб со стороны приближенных, он помогал своей щедростью даже неизвестным ему и разысканным по его повелению погорельцам. Кроме того, в сенате было сделано предложение переименовать Целиев холм в Священный, ибо, когда всё вокруг было истреблено пламенем, осталась невредимой только статуя Тиберия, стоявшая в доме сенатора Юлия. То же произошло некогда с изображением Клавдии Квинты: её статуя, установленная нашими предками в храме Матери богов, дважды избежала разрушительной силы пожара. Клавдии — священны, к ним благоволит божество, и нужно, чтобы была особо отмечена святость места, в котором боги оказали принцепсу столь великий почет».

Впрочем, Целий так и остался Целием. Так он именуется и в наши дни.

Десять лет спустя Тиберию пришлось щедро восполнить римлянам убытки от наводнения, когда значительная часть столицы была затоплена водами бурно разлившегося Тибра. На этом бедствия 36 г. для Рима не закончились. К стихии воды добавилась и стихия огня. Тацит сообщает:

«Тот же год поразил Рим ужасным пожаром: выгорела часть цирка, примыкающая к Авентинскому холму, и все строения на Авентинском холме. Уплатив владельцам сгоревших усадеб и доходных домов их полную стоимость, Цезарь (Тиберий — И.К.) обратил несчастье себе во славу. Эти щедроты обошлись в сто миллионов сестерциев и встретили в простом народе тем большее одобрение, что для себя принцепс строил очень умеренно и даже в общественном строительстве ограничился возведением лишь двух зданий: храма Августу и сцены театра в Помпеях; да и то, когда их постройка была закончена, он уклонился от их освящения, то ли из презрения к пышным обрядам, то ли по старости.

Тиберий не гнался за славой Августа, гордо заявляющего, что он принял Рим кирпичный, а оставил его мраморным. Единственное, на что денег он не пожалел, это строительство дорог военного назначения в Северной Африке, Испании, Галии, Далмации и Мезии. Как человек военный, многоопытный полководец, он лучше других понимал значение коммуникаций.

Исключением, пожалуй, можно считать постройку Тиберием на Палатине великолепного дворца — императорской резиденции. Размеры его были впечатляющими: 150 на 120 метров. Здесь Тиберий решительно отошёл от заветов Августа. Если основатель принципата жил «сначала близ римского форума, над Колечниковой лестницей, в доме, принадлежавшем когда-то оратору Кальву, а потом — на Палатине, в доме Гортензия; но и этот дом скромный, не примечательный ни размером, ни убранством, — даже портики были короткими, с колоннами альбанского камня, а в комнатах не было ни мрамора, ни штучных полов», то преемник его обитал в роскошном дворце. Чем эти перемены были вызваны? Стремлением Тиберия повысить престиж императорской власти? Вполне возможно. В походах-то он был знаменит своей неприхотливостью, да и в мирной жизни за роскошью для удовольствия не гнался. Кстати, ни современники, ни историки римские последующих времен в вину Тиберию дворец на Палатине не ставили. Казны он не истощил. Но вот на нужды простого народа, когда в силу природных обстоятельств дорожало зерно, Тиберий денег не жалел. Миллионы сестерциев для облегчения жизни римлян, от дороговизны хлеба страдающих, текли из казны рекой в случае необходимости. А вот, что сообщает нам Светоний относительно политики Тиберия в отношении расходов, явно непроизводительных:

«На театральные представления и гладиаторские бои он сократил расходы, убавив жалование актёрам и сократив число гладиаторов. Горько жалуясь на то, что коринфские вазы продаются по неслыханной цене, а за трёх краснобородок однажды было заплачено тридцать тысяч, он предложил ограничить расходы на утварь, а сенату поручил каждый год наводить порядок в рыночных ценах; за харчевнями и кабаками должны были строго следить эдилы, не позволяя в них даже печенье выставлять на продажу. А чтобы и собственным примером побудить народ к бережливости, он сам на званых обедах подавал к столу вчерашние и уже початые кушанья, например, половину кабана, уверяя, что на вкус половина кабана ничем не отличается от целого. Он запретил приветственные поцелуи, а обмен подарками разрешил лишь в новый год. Сам он все подарки тотчас отдаривал вчетверо, но, когда его целый месяц продолжали беспокоить те, кто не успел поднести свои подарки в праздник, он этого не мог уже терпеть».

Конечно, многое здесь выглядит анекдотично. Подобная мелочность могла одних забавлять, кого-то раздражать. Масса народа была недовольна уменьшением развлечений за счет казны. Театр и бои гладиаторов — любимейшие зрелища римлян. В тоже время здесь вновь видна и действительная забота о простых гражданах, ибо сенатский контроль за рыночными ценами преграждал путь спекуляции.

Личный пример, демонстрируемый Тиберием, был подкреплен и соответствующими законами против роскоши. Так в 16 г. был принят сенатом закон, запрещающий носить дорогие шелковые одеяния, а в 22 г. новый закон был направлен против роскошных пиров. С другой стороны, для малоимущих граждан устраивались постоянные и щедрые хлебные раздачи. Сам Тиберий скромно заметил, что раздал хлеба не меньше, чем Август.

Успешному развитию торговли и, соответственно стабильности и даже снижению цен содействовало сокращение вдвое с 1 до 0,5 процента налога на продажу.

Поддерживая успешно, насколько это было возможно, прочное экономическое положение Римской империи, Тиберий не менее старался обеспечить и стабильность политическую. Давний лозунг Марка Туллия Цицерона о «согласии сословий» (concordia ordinum) как основа благополучия и прочности государства не утратил своего значения и в имперское время. Правда, гарантии этого согласия — не просто «единение всех благонамеренных» (consensus omnium bonorum), но единение под высшей властью принцепса. Принцепс при этом выступал как гарант соблюдения прав всех сословий римского общества. Тиберий понимал это прекрасно и по мере сил своих старался воздавать должное уважение, как всем должностным лицам, так и целым сословиям. При этом все они должны были наилучшим образом исполнять свои обязанности и, разумеется, оправдывать доверие принцепса. И нельзя не сказать, что в ряде случаев такое взаимодействие приносило успех, шедший во благо всего римского общества. Вспомним, что и хлебное снабжение, и налоговые сборы, о чём сообщает Тацит в приводимой выше характеристике деятельности Тиберия, были в руках римского всадничества. И то, и другое функционировало с безусловным успехом и стало безусловным достижением всего правления Тиберия. Следовательно, справедливо говорить о большой роли всаднического сословия в жизни Римской империи в эту эпоху. Но особую важность, конечно же, имели взаимоотношения принцепса и сената. Изначально основополагающим подходом Тиберия к этому сложнейшему вопросу можно считать слова его, обращенные ко всему сенатскому собранию, приводимые Светонием: «Я не раз говорил и повторяю, отцы сенаторы, что добрый и благодетельный правитель, обязанный вам столь обширной и полной властью, должен быть всегда слугой сенату, порою — всему народу, а порою — отдельным гражданам; мне не стыдно так говорить, потому что в вашем лице я имел и имею господ и добрых, и справедливых, и милостивых».Знаменательно, что обращению этому предшествовал спор Тиберия с сенатором Квинтом Гатерием, по ходу которого он произнес следующие слова: «Прости, прошу тебя, если я как сенатор высказываюсь против тебя слишком резко».

Слова эти можно счесть и изысканной политической игрой, и изощренным лицемерием, но почему не искренним желанием ладить с сенатом и установить с ним желанное согласие во благо Римской державы? Должно ли сомневаться в наличии такого намерения у Тиберия? Ведь такое согласие облегчало и ему тяжкий труд управления величайшей империей, да и сенат должно было устраивать. Большинство сенаторов давно смирились с единовластием в Риме, и потому добрые отношения с принцепсом были и для них залогом собственного благополучия. Выгода здесь была обоюдной, и потому Тиберий, дабы в его доброй воле никто не сомневался, «обращаясь к сенаторам и вместе, и порознь в своей почтительности и вежливости переходил почти все принятые границы». Но вот сами сенаторы и провинциальные верхи делали все, чтобы буквально вынудить Тиберия отказаться от скромности. Ему постоянно навязывали почести, не вызывавшие у него никаких чувств, кроме естественного раздражения. Где только мог Тиберий отказывался от культового почитания своей персоны. Так в 15 г. город Гифей в Лакедемоне возжелал воздать Августу, Тиберию и Ливии божественные почести. Тиберий дал немедленный ответ потомкам гордых спартанцев, запретив почести в отношении себя, дозволив в отношении Августа, а матушке своей, Ливии Августе, позволил действовать по собственному разумению. Когда же провинция Азия захотела посвятить храм Тиберию, Ливии и сенату, то сразу получила на это императорское дозволение, ибо здесь принцепсу и сенату воздавались равные почести. Но вот, когда два года спустя провинция Бетика (Южная Испания) пожелала воздвигнуть храм в честь только Тиберия и Ливии, игнорируя сенат, то в ответ последовала настоящая отповедь Тиберия:

«Я знаю, отцы сенаторы, что многие хотели бы видеть во мне большую твердость, поскольку недавно я не отказал городам Азии, просившим о том же. Итак, я постараюсь объяснить моё молчаливое согласие в прошлом и то, что я решил делать в будущем. Так как божественный Август не воспретил воздвигнуть в Пергаме храм ему и городу Риму, то и я, для которого его слава и дела — закон, с тем большей готовностью последовал за предуказанным им образцом, что мой культ объединился в тот раз с почитанием сената. Но если разрешение культа такого рода могло быть оправдано в единичном случае, то допустить, чтобы во всех провинциях поклонялись мне в образе божества, было бы величайшем самомнением и заносчивостью; да и культ Августа подвергнется умалению, если предоставят равные почести и другим.

Что я смертен, отцы сенаторы, и несу человеческие обязанности и вполне удовлетворён положением принцепса, я свидетельствую перед вами и хочу, чтоб об этом помнили также потомки; и они воздадут мне достаточно и более чем достаточно, если сочтут меня не опозорившим моих предков, заботившимся о ваших делах, и ради общего блага не страшившимся навлекать на себя вражду. Это — храмы в ваших сердцах, это — прекраснейшие и долговечные мои изваяния. Ибо те, что создаются из камня, если благоговение оборачивается в потомках ненавистью, окружаются столь же презрительным равнодушием, как могильные плиты. Вот почему я молю союзников и граждан и самих богов, последних — чтобы они сохранили во мне до конца моей жизни уравновешенный и разбирающийся в законах божеских и человеческих разум, а первых — чтобы они, когда я уйду, удостоили похвалы и благожелательных воспоминаний мои дела и моё доброе имя».

Глубоко продуманная, умная и честная позиция незаурядного человека, чуждого тщеславию и отвергающего льстивые навязывания ненужных почестей. Любопытна здесь приводимая Тацитом оценка римлянами поступка и речи Тиберия:

«Одни объясняли его поведение скромностью, многие — робостью, некоторые — обыденностью его души. Ведь лучшие среди смертных искали самого высокого: так Геркулес и Либер у греков, а у нас Квирин сопричислены к сану богов; правильнее поступал Август, который также на это надеялся».

Ни первое, ни второе, ни третье мнение, Тацитом приведенные, не должно оценивать как справедливую оценку поступка Тиберия. Великий полководец и успешный правитель не заслужил упрека в обыденности сознания. О робости, так судило, похоже, большинство, говорить тоже не приходиться. Неробкий нрав был у доблестного потомка славных Клавдиев. Некоторая растерянность в начале правления — следствие непривычности ситуации и недостатка чисто политического опыта, но никак не робости души. Наконец скромность. Она никогда не входила в число исконных римских добродетелей. Тиберий это прекрасно понимал. Дело, думается, в другом: он, истинный воин, привык сам завоевывать свои награды. Незавоеванные, незаслуженные почести были его военной душе просто органически противны. Он, кстати, и за победы себе лишнего не требовал. Не зря писал Веллей Патеркул, что, заслужив семь триумфов, Тиберий удовольствовался лишь тремя. Незаурядность личности, высокое чувство достоинства, несовместимое с угодничеством окружающих, здравомыслие, наконец, — вот почему не принимал Тиберий лестные предложения сенаторов и провинциальных верхов культового почитания своей особы. Будучи блестящим знатоком эллинской культуры, Тиберий при этом решительно отвергал свойственное грекам и особенно развившееся в эллинистическую эпоху обожествление выдающихся людей ещё при их жизни. «От обожествления предмета, рощи, источника, наконец, статуи, изображающей бога, — вспомним грубое впечатление, произведенное святотатством над гермами на афинский народ, и влияние этого события на окончание Пелопоннесской войны — до обожествления выдающегося человека, сначала героя, а затем бога — только один шаг. Уже в Греции Солон, Лисандр, затем Александр Великий не просто превозносились льстецами, но признавались в определенном смысле в качестве богов и народом» — справедливо указывал О. Шпенглер. Тиберий оставался римлянином до мозга костей в вопросе о божественном и человеческом.

Отказы не в меру ретивым в лести провинциалам были не единственным проявлением неприятия Тиберием почетных излишеств. Светоний свидетельствует: «Из множества высочайших почестей принял он лишь немногие и скромные. Когда день его рождения совпал с Плебейскими играми, он с трудом согласился отметить это лишней колесницей на цирковых скачках. Посвящать ему храмы, жрецов, священнослужителей он воспрещал; ставить статуи и портреты разрешал лишь с особого дозволения и с тем условием, чтобы стояли они не с изображениями богов, а среди украшений храма. Запретил он присягать на верность его делам, запретил называть сентябрь месяц «Тиберием», а октябрь — «Ливием». Звание императора, прозвище «отца отечества», дубовый венок над дверями он отверг; даже имя Августа, хоть он и получил его по наследству, он употреблял только в письмах к царям и правителям….

…Угодливость была ему так противна, что он не подпускал к своим носилкам никого из сенаторов, ни для приветствия, ни по делам. Когда один консуляр, прося у него прощения, хотел броситься к его ногам, он так от него отшатнулся, что упал навзничь. Даже, когда в разговоре или в пространной речи он слышал лесть, то немедленно обрывал говорящего, бранил и тут же поправлял. Когда кто-то обратился к нему «государь», он тотчас объявил, чтобы более его так не оскорбляли. Кто-то другой называл его дела «священными» и говорил, что обращается к сенату по его воле: он поправил его и заставил сказать вместо «по его воле» — «по его совету», и вместо «священные» — «важные».

Тиберий, особенно в первые годы своего правления, считался с общественным мнением, настроениями римлян. Правда, это не относилось к вопросам политическим. Но вот в вопросах, связанных с любовью к искусству, Тиберий не раз шел навстречу мнению народному. Так, к примеру, Тиберий вернул жителям города Гелиополя в Египте для их культовых обрядов изображение спартанского царя Менелая — по преданию, когда ахейцы победно возвращались от берегов Троады на родину, то корабли спартанцев бурей были занесены к берегам Египта, почему египетские эллины особо чтили память царя Спарты, с похищения жены которого и началась Троянская война.

Для удовольствия народа Тиберий постоянно выставлял знаменитые картины и скульптуры в храме Августа для всеобщего обозрения. Тиберий сам умел высоко ценить произведения искусства и на приобретение их денег не жалел, вопреки обычной своей экономии в государственных расходах. Так в своей спальне он велел поместить картину, оцененную в шесть миллионов сестерциев. Особо восхищался Тиберий знаменитой статуей великого скульптора Лисиппа «Апоксиомен». В этой скульптуре впервые в мировом искусстве художнику удалось запечатлеть мимолетное движение. «Тиберий не мог удержаться, хотя владел собой в начале принципата, и перенес её в свою спальню, заменив другой статуей, но римский народ не мог примириться с этим настолько, что криками в театре потребовал поставить Апоксиомена на прежнее место, и принцепс, хотя очень любил его, поставил на прежнее место». Похвальное уважение мнения народного правителем.

Состояние нравственности народной немало заботило Тиберия. Пишет Светоний: «Нравы общества, пошатнувшиеся от нерадивости или дурных обычаев, он попытался исправить». В исправлении этом принцепс опорой своей полагал исконно римские традиции, решительно пресекая зловредное влияние иноземных культов и священнодействий: «Чужеземные священнодействия и в особенности египетские и иудейские обряды он запретил; тех, кто был предан этим суевериям, он заставил сжечь свои священные одежды со всей утварью».

Здесь должно вспомнить, что само по себе проникновение чужеземных верований и обрядов в Рим вовсе не было делом исторически новым. Рим, родившийся как община латинов и сабинов, изначально впитавший в себя сильнейшие этрусские, а позднее и греческие религиозные и культурные воздействия, влияниям извне никогда не был чужд. Испытал он и восточные влияния. Вспомним уже в который раз прибытие в Рим Идейской богине и роль в этом славной весталки Клавдии. С этого времени на Палатине и было устроено святилище Кибелы, почитаемой как великая мать богов. В то же время римляне достаточно бдительно отслеживали последствия для нравственности народной новых культов и обычаев, устраняя то, что представлялось им чуждым и вредным. Так в далеком от времени Тиберия 186 г. до Р.Х. сенат беспощадно пресек перенесенные на римскую почву греческие оргаистические таинства в честь бога Диониса или Вакха и потому именуемые вакханалиями. Как писал Тит Ливии, греческие вакханалии принесли в Рим «не один — единственный вид порока, а именно — совместный разврат свободнорожденных мужчин и женщин, но из той же «мастерской» выходили лжесвидетели, поддельные печати и завещания, а также доносы; оттуда же отравленные зелья и убийства, совершаемые в далеких внутренних покоях, так что иногда не оставлялось даже трупов для погребения. Вакханты отваживались на многое с помощью хитрости, но большей частью прибегали к силе. Творимое насилие сохранялось в тайне, потому что из-за восклицаний вакхантов, звона тимпанов и грохота кимвалов не мог быть услышан ни один крик о помощи среди творимых разврата и убийств». Проведенное по поручению сената консульское расследование показало, что вакханты в Риме создали по сути организованное преступное сообщество численностью до семи тысяч человек. Меры против вакхантов после изобличения их преступной деятельности были приняты быстрые, решительные и беспощадные.

Во времена Тиберия нечто подобное, пусть и во много меньшем масштабе, случилось в связи с распространением культа египетской богине Исиды. Исида, чей образ служил символом супружеской верности и материнской любви, была сестрой и женой Осириса, божества умирающего и воскресающего, объединившего функции бога природы и владыки царства мертвых. Сыном Исиды и Осириса был Гор, бог неба. Сама Исида почиталась как идеал верной жены и примерной матери. Она имела человеческий облик, чем была близка и понятна римлянам. Исиду часто изображали с маленьким Гором на руках, который почитался как идеальное дитя. Эти изображения поразительно напоминают позднейшие изображения девы Марии с младенцем Христом.

В Риме, однако, со временем культ Исиды приобрел черты, весьма далекие от почитания идеальной матери и жены. Как ужасные вакханалии ничем не напоминали безобидные римские либералии — почитание Либера-Бахуса, так и римский культ Исиды оказался очень далек от своего египетского прототипа. Не случайно Иосиф Флавий, говоря о правлении Тиберия, писал: «В это же самое время не прекращались в Риме бесстыдства, совершавшиеся в храме богини Исиды». Далее следует прелюбопытный рассказ, поясняющий такую нелестную оценку того, что вершилось в храме Исиды в Риме. Собственно, данное происшествие и привело к решительным мерам Тиберия против почитателей египетской богини:

«В Риме жила некая знатная и славившаяся своей добродетелью женщина по имени Паулина. Она была очень богата, красива и в том возрасте, когда женщины особенно привлекательны. Впрочем, она вела образцовый образ жизни. Замужем она была за неким Сатурнином, коорый был также порядочен, как и она, и не уступал ей в хороших качествах. В эту женщину влюбился некий Деций Мунд, один из влиятельнейших тогда представителей всаднического сословия. Так как Паулина была слишком порядочная женщина, чтобы ее можно было купить подарками, как он узнал от подосланных лиц, Деций возгорел еще большим желанием обладать ею, так, что обещал за единожды дозволенное сношение с ней заплатить ей целых 200 000 аттических драхм. Однако Паулина не склонилась и на такое щедрое вознаграждение, и тогда юноша, не будучи далее в силах переносить муки неудовлетворенной любви, решил покончить с собой и умереть голодной смертью. Решив это, он не откладывал исполнения этого решения в долгий ящик и сейчас же приступил к нему. У Мунда жила одна бывшая вольноотпущенница отца его, некая Ида, женщина, способная на всякие гнустности. Видя, как юноша чахнет, и озабоченная его решением покончить с собой, она явилась к нему и, переговорив с ним, выразила твердую уверенность, что при известных условиях вознаграждения сможет ему доставить возможность иметь Паулину. Юноша обрадовался этому, и она сказала, что ей будет достаточно всего 50 000 драхм для того, чтобы овладеть Паулиной. Подбодрив, таким образом, Мунда и получив от него требовавшуюся сумму денег, она пошла не той дорогой, какой пошел он, так как видела, что ту женщину за деньги не купишь. С другой стороны, зная, как ревностно относится Паулина к культу Исиды, она выдумала следующий способ добиться своей цели: явившись к некоторым жрецам Исиды для тайных переговоров, она сообщила им под величайшим секретом, скрепленным деньгами, о страсти юноши и обещала сейчас выдать половину всей суммы, а затем остальные деньги, если жрецы как-нибудь помогут Мунду овладеть Паулиной. Жрецы, побужденные громадностью суммы, обещали свое содействие. Старший из них отправился к Паулине и просил у нее разрешения переговорить с нею наедине. Когда ему это было позволено, он сказал, что явился в качестве посланца от самого бога Анубиса, который-де пылает страстью к Паулине и зовет ее к себе. (Анубис — бог умерших, покровитель некрополей, изображался либо в виде черного шакала, либо человека с головой шакала. По учению египетских жрецов бог Анубис иногда осчастливливал своим вниманием особенно ревностных служительниц богини Исиды). Римлянке это доставило удовольствие, она возгордилась благоволением Анубиса и сообщила мужу, что бог Анубис пригласил ее разделить с ним трапезу и ложе. Муж не воспротивился этому, зная скромность жены своей. Поэтому Паулина отправилась в храм. После трапезы, когда наступило время лечь спать, жрец запер все двери. Затем были потушены огни, и спрятанный в храме Мунд вступил в обладание Паулиной, которая отдавалась ему в течение всей ночи, предполагая в нем бога. Затем юноша удалился, раньше, чем явились жрецы, не знавшие об этой интриге. Паулина рано поутру вернулась к мужу, рассказала ему о том, как к ней явился Анубис, и хвасталась перед ним, как ласкал ее бог. Слышавшие это не верили тому, изумлялись необычности явления, но и не могли согласиться с таким невероятным событием, тем более, что знали целомудрие и порядочность Паулины. На третий день после этого события она встретилась с Мундом, который сказал ей:

«Паулина, я сберег 200 000 драхм, которые ты могла внести в свой дом. И все-таки ты не преминула отдаться мне. Ты пыталась отвергнуть Мунда. Но мне не было дела до имени, мне нужно было лишь наслаждение, а потому я и прикрылся названием Анубиса. С этими словами юноша удалился. Паулина теперь только поняла всю дерзость его поступка, разодрала на себе одежды, рассказала мужу обо всей этой гнусности и просила его помочь ей наказать Мунда за это чудовищное преступление. Муж ее немедленно сообщил обо всем императору.

Подвергнув дело относительно участия жрецов самому строгому и точному расследованию, Тиберий приговорил к пригвождению к кресту их и Иду, которая была виновницей всего этого преступления, совершенного столь гнусно над женщиной. Затем он велел разрушить храм Исиды. а изображение богини бросить в реку Тибр. Мунда он приговорил к изгнанию, полагая, что наказал его, таким образом, достаточно за его любовное увлечение.

Таковы были позорные поступки жрецов храма Исиды». Крайне резко писал о культе Исиды в Риме и его поклонниках великий римский сатирик Ювенал. Самый храм великой богини он именовал «святилищем сводни». А вот как в его описании представлена поклонница сестры и жены Осириса, а заодно и «матери богов» Кибелы:

Свирепая расправа Тиберия с храмом Исиды в Риме культ этой богини в Империи не прекратила. Он быстро возродился, и распространение его было неудержимым. Последующие владыки Рима не боролись с почитанием Исиды, и служение этой богине привлекало множество людей во всей необъятной Римской империи. Живший век с лишним спустя после Тиберия великий писатель Апулей в своем знаменитом романе «Метаморфозы», обычно именуемом «Золотой осел», дал наиподробнейшую картину культа Исиды в римской провинции. Благодаря Апулею мы знаем, каковы были представления римлян эпохи Империи об Исиде, как они ее почитали.

Главный герой романа, юноша Луций, превращенный в осла из-за бестолковости своей возлюбленной, перепутавшей склянки с волшебными мазями, обращается к Исиде, именуя ее владычицей небес с мольбой совлечь с него образ дикого четвероногого животного и вернуть облик прежнего Луция. И вот ему является та, к кому он обратился: «Излив, таким образом, душу в молитве, сопровождаемой жалобными воплями, снова опускаюсь я на прежнее место, и утомленную душу мою обнимает сон. Но не успел я окончательно сомкнуть глаза, как вдруг из середины моря медленно поднимается божественный лик, самим богам внушающий почтение. А затем, выйдя мало-помалу из пучины морской, лучезарное изображение всего тела предстало моим взорам. Попытаюсь передать и вам дивное это явленье, если позволит мне рассказать бедность человеческих слов или если само божество ниспошлет мне богатый и изобильный дар могучего красноречья.

Прежде всего, густые длинные волосы, незаметно на пряди разобранные, свободно и мягко рассыпались по божественной шее: самую макушку окружал венок из всевозможных пестрых цветов, и как раз посредине надо лбом, круглая пластинка излучала яркий свет, словно зеркало или, скорее, верный признак богини Луны. Слева и справа круг завершали извивающиеся, тянущиеся вверх змеи, а также хлебные колосья, надо всем приподнимавшиеся… многоцветная, из тонкого виссона, то белизной сверкающая, то, как шафран, золотисто-желтая, то пылающая, как алая роза. Но, что больше всего поразило мое зрение, так это черный плащ, отливавший темным блеском. Обвившись вокруг тела и переходя на спине с правого бедра на левое плечо, как римские тоги, он свешивался густыми складками, а края были красиво обшиты бахромою.

Вдоль каймы и по всей поверхности плаща здесь и там вытканы были мерцающие звезды, а среди них полная луна излучала пламенное сияние. Там же, где волнами ниспадало дивное это покрывало, со всех сторон была вышита сплошная гирлянда из всех цветов и плодов, какие только существуют. И в руках у нее были предметы, один с другим не схожие. В правой держала она медный погремок, узкая основа которого, выгнутая в кольцо, пересекалась тремя маленькими палочками, и они при встряхивании издавали все вместе пронзительный звон. На левой её руке висела золотая чаша в виде лодочки, на ручке которой высоко поднимал голову аспид с непомерно вздутой шеей. Благовонные стопы обуты в сандалии, сделанные из победных пальмовых листьев. В таком-то виде, в таком убранстве, дыша ароматами Аравии счастливой, удостоила она меня божественным вещанием:

— Вот я пред тобою, Луций, твоими тронутая мольбами, мать природы, госпожа всех стихий, изначальное порождение времен, высшее из божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны небес лазурный свод, моря целительные дуновения, преисподней плачевное безмолвие. Единую владычицу чтит меня под многообразными видами вся вселенная. Там фригийцы, первенцы человечества, зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут исконные обитатели Аттики — Минервой кекропической, здесь кипряне, морем омываемые, — Парфийской Венерой, критские стрелки — Дианой Диктинской, трехъязычные сицилийцы — стигийской Прозерпиной, элевсинцы — Церерой, древней богиней, одни — Юноной, другие — Беллоной, те — Гекатой, эти — Рамнузией, а эфиопы, которых озаряют первые лучи выходящего солнца, арии и богатые древней ученостью египтяне почитают меня так, как должно, называя настоящим моим именем — царственной Исидой».

Так римляне, почитатели Исиды, представляли себе свое божество.

Помимо поклонников Исиды Тиберий покарал и астрологов. Они были изгнаны из Рима, но тем из них, кто просил помилования и обещал оставить свое ремесло, принцепс великодушно даровал прощение. Наиболее суровую кару из иноплеменников при Тиберий понесли иудеи: «Молодых иудеев он под видом военной службы разослал в провинции с тяжелым климатом; остальных соплеменников их или единоверцев он выслал из Рима под страхом вечного рабства за ослушание».

В чем была причина гнева Тиберия на иудеев? Любопытное объяснение его дал римский историк иудейского происхождения Иосиф Флавий: «В это время из Иудеи бежал человек, боявшийся обвинения в нарушении некоторых законов и наказания за это. Вообще это был гнусный человек. Он тогда проживал в Риме и соединился здесь с тремя подобными ему негодяями. К ним примкнула Фульвия, знатная женщина, принявшая иудаизм. Они убедили ее послать пурпур и золото в иерусалимский храм, и, когда та сдала им это, то они присвоили его себе, как то и было их первоначальным намерением. Тиберий, которому по желанию Фульвии сообщил об этом муж ее Сатурнин, бывший с императором в дружественных отношениях, распорядился изгнать из Рима всех иудеев. Консулы выбрали из них четыре тысячи человек и послали их в качестве солдат на остров Сардинию. Гораздо большее число, однако, они предали казни, потому что те отказались от участия в военной службе, благодаря запрещению этого иудейскими законами.

Таким образом иудеи, вследствие гнусности четырех человек, были изгнаны из города». Иудеи, пострадавшие от гнева Тиберия, — потомки тех, кто был поселен в Риме еще в далеком 67 г. до Р.Х. после захвата Иудеи войсками Гнея Помпея Великого. В Риме многие из них получили свободу и, имея статус либертинов-вольноотпущенников. расселились на правом берегу Тибра близ Яникульского холма. По свидетельству Тацита, четыре тысячи молодых иудеев, посланных нести военную службу на Сардинию, как раз и были вольноотпущенниками. Отправляя их на остров, где никак не удавалось местным властям покончить с разбоями, Тиберий и сенат сочли, что четырех тысяч солдат должно хватить для искоренения разбойничьих шаек. В то же время в Риме цинично полагали, что если воины-иудеи на Сардинии из-за непривычного климата перемрут, то это не составит большой потери.

Думается, что, как история Паулины и Деция Мунда, так и дело четырех обманщиков доверчивой Фульвии послужили, конечно же, только предлогами, поводами для Тиберия обрушить свой гнев на иноземные культы и иноплеменников. Главным же было желание принцепса пресечь влияние чужеземных культов на римлян и уменьшить число иноплеменников в столице. Культ Исиды из всех пришедших с Востока культов был самым сильным и имел безусловный успех в Риме. Иудейская же община, должно быть, раздражала Тиберия не столько многочисленностью, сколько своей замкнутостью, будившей всяческие подозрения.

Подозрительность вообще была свойственна натуре Тиберия, следствием чего и стало все возрастающее применение в Риме закона, составившего худшую славу правления преемника божественного Августа.

Закон этот звучал громко и грозно: «Закон об оскорблении величия» (Crimen laesae maiestatis). Величие здесь изначально' не воспринималось как качество персональное. Когда в 104 г. до Р.Х. закон этот появился по инициативе плебейского трибуна Апулея Сатурнина, то целью его была защита величия всего римского народа. Сам Сатурнин предполагал направлять его действие против неспособных полководцев, действиями своими наносивших ущерб Риму и, соответственно, величию римского народа. Как закон, оберегающий именно величие римского народа, трактовал его великий оратор, философ и политик Марк Туллий Цицерон. Луций Корнелий Сулла, став единоличным владыкой Рима, сумел по достоинству оценить этот закон уже не в интересах римского народа в целом, но в интересах высших должностных лиц государства. С 80 г. до Р.Х. закон этот стал именоваться Lex Cornelia в честь родового имени диктатора, новый смысл ему придавшего. Гай Юлий Цезарь, сокрушитель республики, законом «Об оскорблении величия» пренебрег. То ли потому, что новый смысл придал ему глубоко ненавистный славному Юлию Сулла, то ли по природному своему великодушию. Цезарь почитал ниже своего достоинства преследовать личных врагов. Преемник божественного Юлия не мог не оценить полезности закона, позволяющего укрепить единоличную власть и превратить врагов личных во врагов государства, Рима и всего римского народа. Закон этот получил название Lex lulia maiestate. Согласно ему суровую ответственность теперь несли те лица, по чьей инициативе или чьими действиями поднято оружие против императора, государства, либо его войско доведено до мятежа. Осуждение по «закону об оскорблении величия» (laesae maiestatis domnator) означало смертную казнь с конфискацией имущества. Публий Корнелий Тацит давал такое толкование «закона об оскорблении величия» в раннеимперское время: закон «был направлен лишь против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству — смутами и, наконец, величию римского народа — дурным управлением государством. Осуждались дела, слова не влекли за собой наказания».Само существование такого закона логически вытекало из складывающейся при Августе системы власти. Принципат, сохраняя видимость республики, превращал Рим в действительную монархию, где персона правителя неизбежно должна быть защищена законом, и действия против неё непременно приобретают характер антигосударственного деяния.

Август никогда не действовал по наитию, все его решения всегда были глубоко продуманными и взвешенными. Ему было важно показать римлянам, что, устанавливая новые порядки, действует он не ради себя и своей власти, но ради римского народа, для которого такая власть в настоящее время является наилучшим выбором. Для этого и было им проведено своеобразное состязание между двумя ближайшими соратниками — Агриппой и Меценатом в отстаивании в открытом диалоге в присутствии Августа наилучшей формы правления.

Обе речи дошли до нас в изложении Диона Кассия. Возможно, излагая их, автор, писавший два с лишним века спустя после этого события, передал их содержание достаточно вольно. Существует даже мнение о том, его придерживается большинство исследователей истории Римской империи эпохи Северов, что в речи Мецената свою политическую программу выдвинул сам Дион Кассий. Следовательно, здесь изложены именно его взгляды на организацию системы центрального и местного управления, а также на принципы внутренней и внешней политики Римской империи.Речи Агриппы и Мецената могут быть восприняты как некое обобщение размышлений о сильных и слабых сторонах народовластия и единовластия. Сама же концепция Диона Кассия облечена в естественную форму диалога, что типично для античной литературы вообще. В то же время Дион Кассий мог располагать свидетельствами, что Август действительно обсуждал проблемы будущей власти с соратниками. Отсюда, возможно, не следует отрицать использование им действительных источников тех времён. Итак, в изложении Диона Кассия, Марк Випсаний Агриппа привел следующие доводы в пользу республиканского правления: «Не удивляйся, Цезарь, что я буду советовать тебе отказаться от единовластия, хотя лично я извлек из него множество благ, пока ты им владел.

Я считаю, что надо заранее подумать не о моем личном благе, о котором я вообще не забочусь, а о твоем и общем благе. Рассмотрим спокойно все, что связано с единовластием, и пойдем тем путем, какой укажет нам разум. Ведь никто не скажет, что нам надо любым способом схватить власть, даже в том случае, если она не выгодна. Если же мы поступим иначе, то есть — будем держаться за власть во чтобы то ни стало, то будет казаться, что мы или не смогли вынести счастливой судьбы и рехнулись от успехов, или что мы, давно пользуясь властью, прикрываемся именем народа и сената не для того, чтобы избавить их от злоумышленников, но чтобы обратить их в своих рабов.

И то и другое достойно порицания.

Кто не вознегодовал бы, видя, что мы говорим одно, а думаем другое?!

Разве не стали бы нас ненавидеть еще больше, если бы мы сразу обнаружили свое истинное намерение и прямо устремились бы к единовластию?

Раз это так, то нас будут обвинять ничуть не менее, даже если вначале у нас и мыслей подобных не было, а только потом мы стали стремиться к власти. Быть рабом обстоятельств, не уметь владеть собой, не уметь использовать на благо дары счастья — все это гораздо хуже, чем причинить кому-либо несправедливость по причине несчастия. Ведь одни люди часто под влиянием обстоятельств бывают вынуждены совершать несправедливости ради своей выгоды, но вопреки своей воле, а другие люди, не владеющие собой, жаждут совершить зло, и в результате оказывается, что они поступают вопреки своей выгоде.

Если мы не обладаем трезвым рассудком, если мы не можем обуздать себя в счастье, выпавшем на нашу долю, то кто поверит, что мы будем хорошо управлять другими или сумеем достойно перенести несчастья?

Так как мы не принадлежим ни к тому, ни к другому сорту людей и так как мы не хотим ничего совершать безрассудно, а хотим делать только то, что сочтем наилучшим в результате обдумывания, поэтому давайте примем определенное решение по этому вопросу.

Я буду говорить откровенно. Ведь сам я не могу говорить иначе и знаю, что тебе не будет приятно слушать ложь и лесть.

Равноправие хорошо звучит на словах и является в высшей степени справедливым на деле. Разве не справедливо, чтобы решительно все было общим у тех людей, которые имеют общую натуру, общее происхождение, выросли в одних и тех же нравах, воспитаны в одних и тех же законах и отдали на благо родине все силы души и тела?! Быть почитаемым ни за что иное, кроме как за превосходные личные качества, — разве это не самое лучшее?!

Если люди управляются таким образом, то они, считая, что и блага и беды для всех одинаковы, не желают, чтобы с кем-либо из граждан приключилось несчастье, и сообща молятся о том, чтобы всем им выпало на долю самое лучшее. Если человек обладает каким-либо выдающимся качеством, то он легко проявляет его, активно развивает и с очень большой радостью демонстрирует перед всеми. А если он замечает хорошее качество в другом, то он охотно его поощряет, усердно поддерживает и в высшей степени высоко чтит. Но если кто-нибудь поступает плохо, то всякий его ненавидит, а если случится несчастье, то всякий сочувствует, считая, что проистекающие от этого урон и бесславие являются общим для всего государства.

Так обстоит дело при республиканском строе.

При единовластии все обстоит иначе. Сущность заключается в том, что никто не хочет ни видеть, ни иметь никаких достойных качеств (ибо имеющий высшую власть является врагом для всех остальных). Большинство людей думает только о себе, и все ненавидят друг друга, считая, что в благоденствии одного заключается ущерб для другого, и в несчастье одного — выгода для другого.

Поскольку все это обстоит так, то я не вижу, что могло бы склонить тебя к жажде единовластия. Кроме того, ведь такой государственный строй для народов тягостен, а для тебя самого он был бы еще более неприятен. Или ты не видишь, что наш город и государственные дела еще и теперь находятся в состоянии хаоса? Трудно сокрушить нашу народную массу, столь много лет прожившую при свободе, трудно снова обратить в рабство наших союзников, наших данников, одни из которых издавна жили при демократическом строе, а других освободили мы. Трудно это сделать, в то время как мы со всех сторон окружены врагами».

Агриппа не встретил должного отклика со стороны Августа. Меценат же в своем наставлении преуспел. Обратимся же к его речи, имевшей для судеб Рима столь долговременные последствия, если, конечно, текст Диона Кассия действительно на ней основан:

«Если ты заботишься об отечестве, за которое вел столько войн, за которое с удовольствием бы отдал и свою душу, то преобразуй его и приведи в порядок наиболее рациональным образом. Возможность и делать и говорить все, что только кто пожелает — это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми, но это приводит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Поэтому тот, кто дает свободу людям неразумным, все равно, что дает меч ребенку или сумасшедшему, а кто дает свободу благоразумным гражданам, тот спасает всех, в том числе и безумцев, даже вопреки их воле.

Поэтому считаю необходимым, чтобы ты не обманывался, обращая внимание на красивые слова, но чтобы, взвесивши настоящее положение вещей, по существу поставил бы предел дерзким выходкам толпы и взял бы управление государством в свои руки совместно с другими достойными людьми. Тогда сенаторами были бы люди, выдающиеся своим умом, войсками командовали бы те, кто имеет опыт в военном деле, а несли бы военную службу и получали бы за это жалование люди самые крепкие и самые бедные. Таким образом, каждый будет охотно делать свое дело, с готовностью помогать другому, не будет больше слышно о людях нуждающихся, все обретут безопасную свободу. Ибо пресловутая свобода черни является самым горьким видом рабства для людей достойных и одинаково несет гибель всем. Напротив, свобода, везде ставящая на первый план благоразумие и уделяющая всем справедливое по достоинству, делает всех счастливыми.

Ты не думай, что я советую тебе стать тираном и обратить в рабство народ и сенат. Этого мы никогда не посмеем, ни я сказать, ни ты сделать. Но было бы одинаково хорошо и полезно и для тебя и для государства, если бы ты вместе с лучшими людьми диктовал законы, а чтобы никто из толпы не поднимал голос протеста».

Дион Кассий, донесший до нас эту замечательную речь, отметил далее, что «Октавиан весьма похвалил и Агриппу и Мецената за мудрость, красноречие и откровенность, но предпочтение отдал совету Мецената. Однако не все, что посоветовал Меценат, он немедленно привел в жизнь, так как боялся испортить дело, если он станет слишком быстро переделывать людей».

Предпочтение наследника Цезаря Агриппу, кстати, не слишком расстроило. Возможно, он и предполагал подобный исход «сократического диалога». В итоге «Агриппа, хотя и держался иного мнения, охотно помогал ему во всем, как если бы сам он был инициатором».

Без военных заслуг Агриппы Октавиан не стал бы Августом. Потому доблестный воин обязан был честно служить делу, коему изначально себя посвятил. Пусть и не все последствия этого были ему по сердцу.

Что же до предполагаемого желания Диона Кассия дать в речи Мецената образ идеальной монархии, то в эпоху Северов столь давний образец не мог быть актуален. Диону логичней было бы ссылаться на примеры правления Антонинов от Траяна до Марка Аврелия. Тем более, что Северам самим хотелось быть именно их воспреемниками. Почему все они Антонинами и именовались. Хотя никакого отношения к ним по родству и близко не имели. Но присвоение имени Антонинов укрепляло легитимность новой династии. Потому, если бы Дион Кассий и рисовал идеальный образ правителя Римской империи, то ему просто незачем было бы обращаться к годам становления принципата Августа. Примеры Траяна, Антонина Пия и Марка Аврелия были бы куда убедительнее. А спорить о преимуществах республиканского и монархического правления в начале III века было уже как-то странновато. Потому не верится, что великий историк просто сочинил две такие замечательные речи в собственных политических целях. Конечно, он мог изложить обе, добавив от себя утраченные детали, даже части текста. Но дух их — это Рим после многолетних гражданских войн, ещё не знающий, какой будет новый образ правления после торжества Октавиана над Антонием. Риму, где уже два с лишним столетия устоялось единовластие, дух такого диалога совершенно чужд и бессмысленен. А вот для первых принцепсов такая речь Мецената была бы как раз руководством к действию.

Август не мог её не оценить. Возвращение республики — это как раз дать свободу людям неразумным. Ему ли не знать, чем обернулась попытка воскрешения республики путем убийства Цезаря! Наконец, Август совершенно искренне собирался диктовать Риму законы вместе с лучшими людьми. Потому и нужен был «crimen laesae maiestatis» «чтобы никто из толпы не поднимал голос протеста». При этом сам первый принцепс совершенно не собирался карать кого-либо за дерзкие слова. Каре подлежали только действительно опасные для государства дела. Вот как описывает Светоний отношение Августа к словесным на него нападкам:

«Милосердие его и гражданская умеренность засвидетельствованы многими примечательными случаями. Не буду перечислять, скольким и каким своим противникам он не только даровал прощение и безопасность, но и допустил их к первым постам в государстве. Плебея Юния Невата он наказал только денежной пеней, а другого — Кассия Патавина — только легким изгнанием, хотя первый распространял о нем злобное письмо от имени молодого Агриппы, а второй при всех на пиру заявлял, что полон желания и решимости его заколоть. А однажды на следствии, когда Эмилию Эллиану из Кордубы в числе прочих провинностей вменялись дурные отзывы о Цезаре (Августе — И. К.), он обернулся к обвинителю и сказал с притворным гневом: «Докажи мне это, а уж я покажу Элиану, что и у меня есть язык: ведь я могу наговорить о нём ещё больше», и более он ни тогда, ни потом не давал хода этому делу. А когда Тиберий в письме ему жаловался на то же самое, но с большей резкостью, он ответил ему так: «Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий, и не слишком возмущайся, если кто-то обо мне говорит дурное: довольно и того, что никто не может нам сделать дурного».

В то же время реальные заговоры, где намерения явно были готовы перерасти в действия, решительнейшим образом пресекались. Lex Iulia de maiestate применялся в таких случаях со всей беспощадностью. Так были подавлены многие заговоры. И вновь обратимся к Светонию:

«Мятежи, заговоры и попытки переворотов не прекращались… но каждый раз он раскрывал их своевременно по доносам и подавлял раньше, чем они становились опасны. Возглавляли эти заговоры молодой Лепид, далее — Варон Мурена и Фанний Цепи-ан, потом Марк Эгнаций, затем — Плавтий Руф и Луций Павел, муж его внучки; а кроме того — Луций Авдасий, уличенный в подделке подписей, человек преклонных лет и слабого здоровья, Азиний Эпикад — полуварвар из племени парфинов, и наконец, Телеф — раб именователь одной женщины. Поистине, он не избежал заговоров и покушений даже от лиц самого низкого состояния. Авдасий и Эпикад предполагали похитить и привести к войскам его дочь Юлию и племянника Агриппу с острова, где они содержались, а Телеф, обольщаясь пророчеством, сулившим ему высшую власть, задумывал напасть на него и сенат. Наконец, однажды ночью возле его спальни был схвачен даже какой-то харчевник из иллирийского войска с охотничьим ножом на поясе, сумевший обмануть стражу; был ли он сумасшедшим или только притворялся, сказать трудно: пыткой от него не добились ни слова».

Замечательна пестрота заговоров и разница в происхождении заговорщиков! От молодых аристократов до пожилых подделывателей подписей, от представителей римской знати до полуварваров и рабов! Вспомним, что Тиберий имел прямое отношение к ликвидации заговора Фанния Цепиона и Варрона Мурены. Именно он добился их осуждения в суде, выполняя поручение Августа в 23 г. до Р.Х…. Наисерьёзнейшим был и заговор Эгнация Руфа, политика высшего ранга. В должности эдила он организовал пожарные команды, заслужив популярность в Риме. В 21 г. до Р.Х. он стал претором, но в 19 г. до Р.Х. неудачно баллотировался в консулы. Неудача подвигла его к заговору, и в том же году он по «закону об оскорблении величия» был приговорен к смерти вместе со своими сообщниками. Так что Тиберий, наряду с увещеваниями Августа о неприменении этого сурового закона против безобидных злобных болтунов, мог наблюдать и справедливое его применение против действительных заговорщиков. И даже личный опыт в этом приобрел. Основатель принципата очень грамотно наставлял приемного сына: «закон об оскорблении» величества — закон нужный. Но применять его должно умело. Сам Август применял закон именно таким образом. Ведь «за вольные и строптивые речи от него никто не пострадал». Исключением, правда, представляется дело Овидия Назона, сосланного в гетскую глушь за «три книжки об искусстве любви», о чем сообщает Аврелий Виктор. Но в этом деле полно неясностей, о чём уже упоминалось. Кроме того, это не было применение «закона об оскорблении величия».

Таким образом, Тиберий на протяжении нескольких десятилетий мог наблюдать за действием «crimen laesae maiestatis» в формате «lex Iulia de maiestate». He только наблюдать, но и содействовать его исполнению: заговор Фанния Цепиона и Варрона Мурены был делом нешуточным. Потому сомнений в сохранении этого закона и во время собственного правления быть у него не могло. Политическая реальность никак не позволяла от него отказаться. Вспомним, что в самом начале своего правления он столкнулся с действительным заговором Луция Скрибония Либона, представителя высшей знати, одного из жрецов-понтификов, племянника первой жены Августа. Да и авантюра раба Агриппы Постума Клемента была не столь уж безобидна. Ведь сразу после смерти Августа Клемент собирался доставить Агриппу в войска на Рейне, где как раз начинался мятеж легионов. Окажись там кровный внук Августа, отказ Германика возглавить поход на Рим не имел бы никакого значения. Легионы пошли бы за Агриппой. И даже гибель Агриппы Постума Клемента не остановила. Ясное дело, что сам раб в одиночку не смог бы продолжить борьбу. Значит, были у него сообщники в верхах римского общества. По словам Тацита, многие придворные, а также сенаторы и всадники снабжали Клемента средствами и помогали ему советами. Дион Кассий же писал, что Клемент отправился в Галлию, где приобрел многих сторонников, а в Рим уже направился в качестве претендента на престол, используя своё некоторое внешнее сходство с Агриппой Постумом. И с какой дерзостью этот раб, уже схваченный и обреченный, ответил на вопрос Тиберия, как это он решился выдать себя за Агриппу! Его слова были: «Точно так, как ты выдаёшь себя за Цезаря». Такой ответ многозначителен… Стоит ли удивляться и уж тем более ставить в вину Тиберию, что «когда претор Помпеи Марк обратился к нему с вопросом, не возобновить ли дела об оскорблении величия, ответил, что законы должны быть неукоснительно соблюдены».

Для такого решения у Тиберия были все законные основания. И первым делом по «закону об оскорблении величия» стало как раз дело Луция Скрибония Либона Друза, на которого поступил донос, обвинявший его в подготовке государственного переворота. Насколько донос соответствовал действительности? Веллей Патеркул в виновности Либона не сомневался. В своём стиле он патетически восклицал: «И если дозволит природа и разрешит человеческая посредственность, я осмелюсь вознести вместе с богами жалобу: чем он (Тиберий. — И. К.) заслужил, что против него имел преступные замыслы сначала Либон Друз?» В чем состояли эти преступные замыслы, Патеркул, однако, так и не пояснил. Для Светония, напомним, виновность Либона была несомненной. Тиберий, по его словам, целый год не привлекал его к ответу перед сенатом, не желая слишком сурово начинать своё правление и считаясь со знатным происхождением обвиняемого. Неясным, правда, остается смысл заговора, который существует более года и ни в какие реальные действия не претворяется. Согласно же Тациту, Либон стал жертвой провокации: «О возникновении, ходе и окончании этого дела я расскажу подробнее, так как тогда впервые проявилось то зло, которое столько лет разъедало государство. Сенатор Фирмий Кат, один из ближайших друзей Либона, склонил этого недальновидного и легковерного юношу к увлечению предсказаниями халдеев, таинственными обрядами магов и снотолкователями; настойчиво напоминая ему, что Помпеи — его прадед, Скрибония, некогда жена Августа — тётка, Цезари (покойные внуки Августа Гай и Луций. — И. К.) — двоюродные братья и что его дом полон изображений прославленных предков, он, соучаствуя в его разгульном образе жизни и помогая ему в добывании взаймы денег, всячески побуждал его к роскошеству и вводил в долги, чтобы собрать возможно больше изобличающих улик.

Найдя достаточное число свидетелей и хорошо осведомленных рабов, он начинает домогаться свидания с принцепсом, предварительно сообщив ему через римского всадника Флакка Вескулария, имевшего доступ к Тиберию, о преступлении и виновном в нём».

Здесь много неясностей. Был ли Фирмий Кат провокатором изначально или же он, что называется, «сдал» заговор, поняв его обреченность? Наличие у него достаточного числа свидетелей говорит о том, что противозаконная деятельность какая-то была. Непонятно, правда, была ли и она спровоцирована Катом, или же заговор жил своей жизнью, в каковой подлый Фирмий сам временно участвовал? Тиберий, как мы помним, доверие к Либону потерял и остерегался его. В тоже время он пожаловал его претурой, допускал его к своим пиршествам и сам охотно с ним общался. Здесь невольно напрашивается мысль, что Тиберий полагал Либона пешкой в руках людей, гораздо более коварных и опасных.

Потому ему не должно было спешить с изобличением Либона, чтобы не спугнуть истинных заговорщиков. А может, Фирмий Кат потому и изобличил Либона, чтобы скрыть настоящие масштабы заговора, который из-за неосторожности его как бы главы был близок к изобличению? Так или иначе, но история Луция Скрибония Либона Друза стала иллюстрацией практического применения «закона об оскорблении величия».

Главное доказательство вины Либона — письмо, в котором возле имён Цезарей — Тиберия, Германика и Друза — были поставлены непонятные, а потому кажущиеся таинственными и зловещими знаки. Такие же знаки стояли против имен некоторых сенаторов. Что всё это на самом деле означало — осталось невыясненным, ибо Либон покончил жизнь самоубийством. Тиберий, узнав о таком конце обвиняемого, поклялся, «что попросил бы сохранить ему жизнь, сколь бы виновным он ни был, если бы сам он не избрал добровольную смерть». Такие слова могут быть доказательством того, что Тиберий не числил Либона среди главных врагов. Но смерть его как раз исключила привлечение к суду тех, кто стоял за молодым Скрибонием. Едва ли такое завершение дела удовлетворило Тиберия.

«Сенатская оппозиция, таким образом, прибегла к одной из самых неприятных форм протеста — скрытому сопротивлению, молчаливой враждебности людей, не имевших конструктивных предложений и желавших не лучшего, но перемен. Подобная оппозиция, хотя и не всегда безуспешна, почти всегда зловеща. Она не исправляет ошибки партии власти, она просто препятствует деятельности других, и её бесплодность дает повод оправдывать суровые и столь же нерациональные репрессии. Плохая оппозиция может быть таким же злом, как плохое правление, порой даже способствуя ему».

Такая трактовка Джорджем Бейкером последствий «дела Либона» представляется глубоко верной.

Почему же столь странный человек, как Либон оказывался во главе заговора? Думается, дело в его происхождении. Как родственник семьи божественного Августа он вполне годился на роль принцепса-марионетки. В случае же провала заговора на него легко было возложить всю ответственность. Что и было сделано Фир-мием Катом.

Изобличенная склонность Либона к магии и стала причиной гонений Тиберия на магов и астрологов, о котором уже упоминалось. Самых зловредных из них казнили по постановлению сената. Луция Питуания сбросили с Тарпейской скалы, а Публия Марция за Эсквилинскими воротами сначала жестоко высекли, а затем обезглавили. Возможно, применение таких старинных форм казни знаменовало торжество староримских традиций над чужеземными влияниями, к каковым магию и астрологию римляне справедливо относили.

Имущество Либона было поделено между его обвинителями, а тем из них, кто принадлежал к сословию сенаторов, вне очереди дали преторские должности. Такими вот людьми укрепилась судебная система Рима! Ведь именно преторы вели судейские дела. Раздел же имущества соответствовал букве закона.

К чести Тиберия, дело Либона не породило серии новых процессов. Всего за восемь первых лет его правления состоялось только несколько дел «об оскорблении величия». Следующим после процесса злосчастного племянника Скрибонии стало дело также родного Августу человека: внучки сестры Августа Аппулеи Бариллы. Её доноситель обвинял в словесном поношении Августа и Тиберия, а также в прелюбодеянии. Тиберий снял с подсудимой обвинение в оскорблении величия, а за действительное прелюбодеяние наказал не слишком сурово: Бариллу выслали из Рима «за двухсотый милиарий», а её любовнику Манлию запретили проживать в Италии и провинции Африка.

Следующей обвиняемой в «оскорблении величия» вновь стала женщина. Правнучка грозного диктатора Луция Корнелия Суллы и славного Гнея Помпея Великого Эмилия Лепида была обвинена в прелюбодеянии, отравлениях и ворожбе против семьи Тиберия с помощью халдеев. Опять представительница высшей знати. Её в своё время даже предназначали в жёны внуку Августа Луцию Цезарю. Брак не состоялся из-за его скоропостижной смерти. Лепида вызвала сильнейшее общественное сочувствие к себе, но показания её рабов под пытками решили дело не в её пользу. Попытку отравления мужа Тиберий счёл доказанной, а уж причастность халдеев не могла не сделать суд беспощадным. Сенат лишил Эмилию Лепиду «воды и огня», что означало потерю гражданской правоспособности и конфискацию имущества осужденной.

В 21 г. сенатское постановление, принятое по прямому указанию Тиберия, подвергло наказанию всадников Консидия Эква и Целия Курсара за клеветнические обвинения в оскорблении величия претора Магия Цецилиана. Так что Тиберий в первые годы правления отнюдь не поощрял политические процессы. Клеветникам же был дан предметный урок. Должно указать, что еще в 15 г., когда Тиберий дал санкцию на применение «закона об оскорблении величия», он же пресёк три попытки обвинения по политическим причинам. Так были сняты по воле Тиберия обвинения «в оскорблении величия» с всадника Филлания, всадника Рубрия и претора Вифинии Грания Марцелла. Первого обвиняли в продаже сада вместе со статуей Августа, второго — в оскорблении имени Августа ложной клятвой. Претор же Вифинии обвинялся по целому ряду «правонарушений»: он дурно говорил о Тиберии, поставил себе статую выше, чем статуя Тиберия и, наконец, отбил голову у статуи Августа, дабы заменить её головой нового принцепса. К этим вздорным обвинениям, правда, добавилось обвинение серьёзное, пусть и не политическое. Марцелла уличали в вымогательстве. От обвинений в «оскорблении величия» вифинский претор был освобождён, а за вымогательство пришлось ответить.

В 21 г. по делам в оскорблении величия были привлечены проконсул Крита Цезий Корд, обвинённый Анхарием Приском в лихоимстве и «оскорблении величия», а также знатнейший македонянин Антистий Ветер был предан суду как сообщник врага Рима Пескупфиса. Ветер был обвинён самим Тиберием. Если судьба Цезия Корда неясна, то Ветера заточили на острове Эгейского моря, равноудалённом от Фракии и Македонии.

В конце 21 г. состоялся суд над всадником Клуторием Приском, закончившийся для подсудимого трагически. Доносчик уличил его в том, что, получив в своё время щедрый денежный дар от Тиберия за стихи, в которых оплакивалась кончина Германика, Приск во время болезни Друза, казавшейся опасной, загодя сочинил новые вирши, оплакивающее на сей раз кончину родного сына Тиберия. Друз выздоровел, а Клуторий на беду себе о похоронных стихах, напрасно сочинённых, проболтался. За этим и последовал донос, приведший к обвинению. К этому делу сенат отнёсся с показательной суровостью. Приск был осужден за оскорбление величия, доставлен в Мамертинскую тюрьму на Капитолии, где его немедленно казнили.

Тиберий направил в сенат двусмысленное послание. С одной стороны, он похвалил преданность тех, кто беспощадно карает даже за маловажные оскорбления принцепса. С другой стороны, осудил столь поспешное наказание за одни лишь слова. Он похвалил Мания Лепида, призывавшего сохранить Клуторию Приску жизнь, но не осудил и Гатерия Агриппу, настоявшего на смертном приговоре. Во всяком случае, смерть Приска не на совести Тиберия.

В следующем 22 г. случился крупнейший политический процесс в Риме по делу об оскорблении величия со времени начала правления Тиберия. К суду был привлечён проконсул провинции Азия (западная часть малой Азии, бывшее эллинистическое царство Пергам. — И. К.) Гай Юний Силан. Его сначала обвинили в простом вымогательстве, но дело быстро переросло в политическое. На Силана накинулись сообща бывший консул Мамерк Скавр, претор Юний Отон, Эдил Бруттедий Нигер, обвиняя его «в осквернении божественного достоинства Августа и в оскорблении величия Тиберия». Число обвинителей Силана немедленно увеличили его же недавние помощники по управлению провинцией: бывшей его квестор Геллий Публикола и бывший легат Марк Паконий.

Вымогательства были быстро доказаны, но по поводу «оскорбления величия» принцепса покойного и принцепса здравствующего у обвинения не было ничего, кроме ссылок на некие слухи. Силан, не имея сил защищаться, испросил перерыв в суде и обратился к Тиберию с письмом, в котором упрёки перемешались с мольбами.

Тиберий решил в деле Силана прибегнуть к «прецедентному праву». Он велел в сенате зачитать письмо Августа о проконсуле той же провинции Волезе Мессале и принятые по этому случаю, весьма похожему на дело Силана, исключая политические обвинения, постановления сената.

Когда письмо Августа было зачитано, Тиберий предоставил слово Луцию Пизону, дабы тот изложил своё мнение. Пизон, начав с восхваления великодушия и мягкости Тиберия, предложил следующие наказание Силану: «лишение огня и воды» и ссылка на остров Гиар. Остальные «отцы отечества» немедленно поддержали коллегу. Надо полагать, поддержка эта в равной степени касалась как приговора Силану, так и восхваления великих достоинств правящего принцепса. Правда, Гней Лентул тут же вспомнил, что матушка Силана происходила из рода Атиев, подобно матери Августа. Потому он предложил выделить из наследства осуждённого ту часть, которую он унаследовал от матери, и передать эту часть сыну Силана. Тиберий немедленно дал на это своё согласие, почтив таким образом род Атиев в целом и матерей Августа и Силана в частности.

На этом заседание по поводу дела Силана не прекратилось. Слово взял знаменитый своим угодничеством и усердием к лести сенатор Корнелий Долабелла. Его речь была как бы проникнута заботой о том, чтобы люди, ведущие порочную жизнь и запятнанные бесчестием, не возглавляли более провинций, что будет во благо союзным Риму народам. Для этого он предложил не допускать к жеребьевке в сенате тех, чья порочность известна окружающим, и передать решение вопроса в этом случае принцепсу. Тиберий немедленно выступил против. Он сказал, что молва, идущая о Сила-не, ему небезызвестна, но недопустимо судить людей на основании только одних слухов. «Многие своими действиями в провинциях не оправдали надежд, которые на них возлагались, многие, напротив, опровергли существовавшие на их счет опасения; одних поднимает значительность возникающих перед ними задач, других угнетает. Да и не может принцепс обладать всеобъемлющим знанием. И вместе с тем ему не пристало идти на поводу у чужого тщеславия. Закон потому и направлен против уже совершённых деяний, что будущее недоступно предвидению. Так уж установлено предками: наказание следует за преступлением. И незачем менять то, что мудро придумано и всегда встречало всеобщее одобрение; у принцепса достаточно трудов, достаточно и власти. Всякое возрастание их могущества ведет к ущербу для установленного правопорядка и не следует употреблять власть, где можно обходиться законами».

С точки зрения уважения к законности и правопорядку роль Тиберия совершенно безупречна. Надо воистину обладать предубежденностью Тацита к преемнику Августа, чтобы так её прокомментировать: «Чем реже в Тиберий обнаруживалось уважение народных прав, тем с большей радостью оно принималось». Тиберий ничем не ущемлял в данном случае прав сената и народа. Наоборот, он не пожелал расширить свои собственные права принцепса и уж справедливо требовал, чтобы, «patres conscripti» — «отцы, внесенные в списки» (обычное обращение к сенату) не судили людей по одним только слухам, происхождение которых порою бывало весьма сомнительным.

Тиберий счел возможным приговор Силану всё же смягчить. Остров Гиар, избранный сенаторами для ссылки бывшего проконсула Азии, был знаменит своей дикостью и суровостью. Из уважения к славному роду Юлиев и памятуя, что сам осужденный недавно принадлежал к их сословию, принцепс рекомендовал сенаторам проявить снисхождение и назначить местом ссылки Силану остров Кинф, где условия жизни много более благоприятны. Об этом, напомнил Тиберий, просит также сестра Силана, весталка Торквата, известная всем как дева древнего благочестия. Сенат немедленно согласился с такой поправкой. Участь Силана была смягчена. Но главное в этом процессе, что осужден был бывший проконсул за свои вымогательства и жестокости, в коих уличили его даже ближайшее соратники по управлению провинцией. Обвинение в оскорблении величия хоть и прозвучало, но не это определило участь подсудимого. Правовое же поведение Тиберия в этом случае следует признать безукоризненным. Властью принцепса он не злоупотребил, если не считать злоупотреблением смягчение участи осужденного.

После дела Силана свидетели обвинения, предъявленного Анхфием Приском Цезию Корду, дали свои показания: Корд был осужден по закону о вымогательствах. Вновь «оскорбление величия» ни причем. За таковое сенаторы попытались осудить всадника Луция Энния. Его преступление состояло в том, что серебряную статую Тиберия, ему принадлежащую, он переплавил в обычную утварь. Здесь речь шла не о слухах. Факт непочтительной к особе принцепса переплавки был налицо. Но сам Тиберий запретил предъявлять Эннию обвинение. Немедленно дерзновенную преданность проявил сенатор Атей Капитон. Выступая как бы в защиту свободы, отстаивая неотъемлемые права сената римского народа, Капитон отважно Тиберию возразил: “Не следует отнимать у сенаторов право делать заключения о подсудности и нельзя оставлять безнаказанным столь вопиющее злодеяние. Пусть принцепс равнодушен к чинимым ему обидам, но он не должен пренебрегать оскорблениями, нанесёнными государству».

Капитон умело оценил оскорбление, нанесенное главе государства, как оскорбление самого государства. Образец законченной трансформации закона об оскорблении величия римского народа в закон об оскорблении величия его правителя! К чести Тиберия, презиравшего раболепие, а в выступлении славного Атея Капитона оно звучало громче некуда, он твёрдо настоял на своём. Луций Энний был спасён, а Капитон оказался посрамлен. Личная слава его тем более оказалась запятнана, что ранее он заслуженно слыл «знатоком человеческого и божественного права».

Итак, все процессы, где так или иначе звучали зловещие слова «оскорбления величия», с 15 по 22 гг. за редким исключением трагического финала не имели. Более того, Тиберий всемерно старался число таких обвинений уменьшить и не проявлял ни малейшей жестокости. Казнь Клутория Приска — целиком дело рук сената. Тиберий в эти дни отсутствовал. Расправа над неудачливым стихотворцем принцепсу явно не понравилась, и он немедленно внёс предложение, чтобы ни один смертный приговор не был исполнен без предусмотренного законом промежутка времени, когда таковой может быть оспорен и пересмотрен. Должно быть, вина Приска казалась Тиберию ничтожной. Она была, к примеру, много меньше, нежели то, что совершил Энний. Кроме того, также угодничество сената могло показаться принцепсу не лишенным затаённого желания первому лицу империи навредить в общественном мнении. Казнил сенат, но вину во мнении народном легко было возложить на Тиберия. Дескать, требует он такого угодничества. Потому не лишено оснований предположение, что столь ретивое угодничество было на самом деле сарказмом. С этой точки зрения, совершенно разумным был и поступок Тиберия в отношении Луция Энния. Поди отличи, где раболепие из низости, а где из подлости.

Жизни лишились также двое приверженцев халдейской магии. Но здесь, с точки зрения защиты исконно римских традиций, и, учитывая восприятие тогдашним обществом разного рода мистических деяний, расправа соответствовала общественным настроением и в вину Тиберию никогда не ставилась. Таким образом, в этот период можно говорить лишь о двух жертвах закона об оскорблении величия в Риме. Это Либон, покончивший жизнь самоубийством, и Клуторий Приск. Про одного Тиберий сказал, что помиловал бы его, если бы он сам не свёл счёты с жизнью. К казни второго он вообще не имел отношения. Напомним, что в случае с Ли-боном речь всё же шла о реальном заговоре, пусть и много в связи с ним так и остаётся неясным. Потому представляется справедливым разделить мнение о том, что Тиберий за первую треть царствования (14-23 гг.) ни разу не прибегал к каким-либо формам политического террора. Более того, он неоднократно осаживал доносителей и не позволял открывать судебные процессы по lex Iulia de maiestate. Тиберий — блестящий полководец, не очень-то привыкший к хитросплетениям римской политики, стал императором в силу необходимости, но не в результате внутренней потребности реализовать себя в качестве властителя. Есть мнение, что он был несчастным императором, поскольку не чувствовал в себе призвания к этой роли. Ведь он всю жизнь был солдатом, а не царедворцем. Потому справедливо предположить, что в первые годы правления он надеялся управлять, опираясь на уважение, но не на страх. Действительно, начало правления Тиберия прошло достойным образом, безо всякого намёка на возможный тиранический поворот. Результаты процессов или же попыток таковые организовать по закону об оскорблении величия говорят сами за себя. Тиберий прислушался к мудрому совету Августа не обращать внимание на злословие. Наверное, это соответствовало и его собственным убеждениям тех лет. Светоний добросовестно зафиксировал эти черты правления наследника Августа: «…И непочтительность и злословие, и оскорбительные о нём стишки он переносил терпеливо и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве должны быть свободны и мысли и язык. Однажды сенат потребовал от него следствия о таких преступлениях и преступниках, он ответил «У нас слишком мало свободного времени, чтобы ввязываться в эти бесчисленные дела. Если вы откроете эту отдушину, вам уже не придется заниматься ничем другим, все по такому поводу потащат к вам дрязги». Сохранилась и такая речь его в сенате, вполне достойная гражданина: «Если кто неладно обо мне отзовётся, я постараюсь разъяснить ему все мои слова и дела; если же он будет упорствовать, я отвечу ему взаимной неприязнью».

Профессиональный архивист Светоний, конечно же, располагал точными сведениями о политике Тиберия в эти годы, использовал сохранившиеся записи его подлинных речей. Потому правление Тиберия 14 года, когда он пришёл к власти, и вплоть до 23-го, когда скончался его единственный сын Друз, можно уверенно охарактеризовать как замечательно успешное. Мятежи подавлялись, внешние враги не угрожали всерьёз, внутренняя жизнь империи была благополучна. Италия и провинции в большинстве процветали, доходы государства стабильно росли не в ущерб благополучию населения. Взаимоотношения принцепса и сената выглядели образцовыми, усилия всадничества обеспечивали финансовое благополучие империи и снабжение населения хлебом. Если сравнить эти годы с последними годами правления Августа, то Тиберий во главе империи выглядел много успешнее. Закат принципата Августа был омрачён и грандиозным восстанием в Паннонии, и катастрофой в Германии, где погибли три легиона, а границы откатились с Эльбы до Рейна. Не забудем, что и подавление паннонского мятежа, и устранение германской опасности для галльских владений Рима — дело рук Тиберия. И на совести Августа, но не его преемника положение в армии, обернувшееся после его смерти мятежами легионов в Подунавье и на Рейне, да и закон пресловутый об оскорблении величия при Августе применялся много чаще. Не по жестокости правителя, правда, но по необходимости. Так что именно первые девять лет правления Тиберия были почти образцовым правлением. И не в силу наследия Августа, оно как раз было не лучшим, но в силу умелых действий нового правителя империи. Безусловно, политическую систему принципата создал Август, от Тиберия зависело, прежде всего, систему эту хранить и, по возможности, совершенствовать. Правление Августа создало мощный фундамент, обеспечивший успешное начало принципата Тиберия. Но надо уметь пользоваться этим, внося свои усовершенствования. Правление Тиберия до рокового 23 г. было достойнейшим продолжением лучших сторон принципата Августа.

Как же лучше назвать период правления Тиберия от 14 до 23 гг.? Это, разумеется, монархия. Тиберий сам это прекрасно понимал. Упразднив давно уже бессмысленные с точки зрения государственной пользы коммиции, он не столько усилил монархию, без того уже прочно устоявшуюся за десятилетия единовластия Августа, сколько сбросил ненужный фиговый листок республиканизма. Так было, пожалуй, даже честнее. Тацит многократно, описывая правление Тиберия, упрекает, затем и обвиняет его в лицемерии. Тем не менее, справедливо признать начальные годы этого правления достаточно честными со стороны нового принцепса. Это правление может быть названно «либеральным» — термин, уже прижившийся в мировом антиковедении. Справедливо будет и употребление термина «просвещённая монархия». По-своему Тиберий искренне старался соединить понятия «империя» и «свобода». В немалой степени это ему удалось. Когда же произошла роковая перемена в правлении Тиберия и с чем она связана?

Традиционно перемена к худшему принципата Тиберия связывается с трагическим событием 23 года. Принцепс перенёс тогда тяжелейший удар судьбы: не стало его единственного сына Друза. К этому времени Друз, достигший уже 35 лет, являлся, естественно, официальным преемником Тиберия, каковой статус он обрёл после ухода из жизни Германика. За эти годы Друз дважды побывал консулом, а в 21 г. он исполнял консульские обязанности вместе с отцом. За успешное разрешение германских дел, когда Рим избавился и от Арминия, убитого своими же приближёнными, и от опасного соседства царства Маробода, он был удостоен триумфа. В 22 же году Друз удостоился трибунской власти. Вот что сообщает Тацит об обстоятельствах этого решения сената по представлению принцепса:

«Поставив предел потоку доносов и тем приобретя славу умеренности, Тиберий направляет сенату письмо, в котором просит о предоставлении Друзу трибунской власти. Это наименование было придумано Августом для обозначения высшей власти: не желая называться царём или диктатором, он, однако, хотел выделяться среди магистров каким-нибудь титулом. Позднее он избрал сотоварищем в этой власти Марка Агриппу, а после его кончины — Тиберия Нерона, дабы не оставалось неясности, кого он назначил своим преемником. Он считал, что благодаря этому будут рассеяны злонамеренные надежды других; вместе с тем он был уверен в преданности Нерона и непоколебимости собственного величия. И вот, руководствуясь этим примером, Тиберий разделил с Друзом верховную власть, тогда как при жизни Германика выбор между ними оставлял нерешённым. Начав письмо с просьбы богам обратить его замысел ко благу республики, он, в сдержанных выражениях и ничего не преувеличивая, обрисовал нравы молодого человека. У него есть жена и трое детей, и он в том же возрасте, в каком сам Тиберий был призван божественным Августом к несению тех же обязанностей. И теперь не поспешно и необдуманно, но после восьмилетнего испытания, после того, как Друз подавил мятеж и успешно завершил войны, он привлекает его, триумфатора и дважды консула, к согласию в хорошо знакомых ему трудах».

Сенаторы предвидели это обращение. Соответственно оно было сочтено естественным, более того, хорошо обоснованным. Принимая постановление сенаторы, по обыкновению своему, посостязались только в тонкости лести принцепсу и его сыну.

Дела складывающейся династии выглядели, казалось, превосходно. Друз — официальный преемник — человек во цвете лет, имеющий государственный и военный опыт. У него двое сыновей-близнецов — Германик и Тиберий Гемелл, а также дочь Юлия. Нет никаких поводов для беспокойства за будущее августейшей семьи и за естественную преемственность власти. Конечно, это не могло вызвать добрых чувств у Агриппины и её немалочисленных сторонников в народе и сенате. Ведь теперь трое её сыновей — Нерон, Друз и Гай Цезари — оказывались вне круга тех, кому была предназначена в будущем верховная власть в Римской империи. Но противиться происходящему на Палатине у них не было никакой возможности. Династическая прочность в глазах безусловного большинства и сената и римского народа только закрепляла сложившиеся и укрепившиеся за минувшие годы правления Тиберия образцовые взаимоотношения сената и принцепса. Да и само положение государства, благополучное и успешное по всем направлениям, никак не способствовало каким-либо обострениям в верхах. Партия Германика — Агрипинны казалась безнадёжно отодвинутой на второй план римской политической жизни. Властные перспективы потомства Тиберия выглядели несомненными и безоблачными. Но, как часто в истории бывает, наивысшей успех оказывается всего лишь преддверием катастрофического развития событий.

Итак, Друз Младший, как принято у историков его именовать, он же Друз Юлий Цезарь, ныне законный преемник правящего принцепса, разделяющий с ним трибунские полномочия, как некогда отец его, Тиберий Клавдий Нерон, с Августом.

Каким же был наследник Тиберия человеком, какими обладал достоинствами и слабостями?

Друз Младший по характеру заметно отличался от Тиберия. Это был юноша энергичный, бесхитростный, поддатливый, общительный и большой любитель весёлого образа жизни. Энергия и пристрастие к вину были свойственны и самому Тиберию, не зря его шутливо переименовали в Биберия Кальдия Мерона, но вот ни бесхитростным, ни поддатливым он не был. А вот общительность вообще была ему чужда. С этой стороны Друз в глазах окружающих имел явное преимущество, ибо, в отличии от отца, он был открыт и понятен. Общественного осуждения такие качества никак не могли вызвать, что как раз и засвидетельствовал Тацит:

«Не вызывало осуждения в молодом человеке его легкомыслие: пусть уж лучше тешится своими заботами, наблюдая днём за возведением своих построек, а ночи проводя на пирах, чем, отгородившись от всех и лишив себя каких-либо то ни было развлечений, погрузится в угрюмость и будет вынашивать злобные замыслы».

Друзу вменяли в заслугу и защиту от клеветнического обвинения Магия Цецилиана, коему приписали оскорбление величия Консидий Экв и Целий Курар, наказанные за это специальным постановлением сената. «Что и другое вменяли в заслугу Друзу: живя в Риме и охотно вращаясь среди людей, он сглаживал своей доступностью нелюдимость и отчужденность отца».

В тоже время порой у Друза проявлялась и жестокость. Еще в начале правления Тиберия, «распоряжаясь на гладиаторских играх, даваемых им от имени его брата Германика и своего собственного, Друз слишком открыто наслаждался при виде крови, хотя и низменной; это ужасало, как говорили, простой народ и вынудило отца выразить ему свое порицание».

Британский биограф Тиберия дал такую оценку личности его единственного сына: «Друз повторял Тиберия без всякого признака гения. Более того, что-то от его деда Агриппы смешалось с кровью рода Клавдиев. Он был основателен, дружелюбен, имел чувство ответственности, однако его характер и рассудительность были вроде бы сделаны из менее прочного металла, чем у его отца. Он любил своего двоюродного брата Германика и восхищался им и взял на себя заботу об обеспечении состояния его детей. Однако в отношениях Тиберия с сыном ощущалась естественная и непринужденная неприязнь.

Кровь Випсаниев выдавала себя в грубой породе, чуждой утончённым наклонностям Тиберия. Друз, кажется, страдал от положения, обусловленного имперской значимостью его отца. Он пил сверх меры и нередко проявлял качества, свойственные скорее Випсанию, чем Клавдию. С отцовской прямотой Тиберий говорил своему сыну: «Я не дам тебе так себя вести, пока я жив, а если не прислушаешься, я позабочусь, чтобы ты не смог этого сделать и после моей смерти». Нельзя было сказать более прямо».

В то же время нельзя не заметить, что поучения Тиберия не пропали даром. Более никаких сведений о жестокости Друза, о крайних проявлениях разгула в его жизни мы не имеем. Так что сын Тиберия умел выслушивать и добрые советы, и жесткие порицания, делая из таковых для себя полезные выводы. И отец этим оказался удовлетворён. Предоставление трибунских полномочий сыну об этом говорит самым недвусмысленным образом. Кстати, за год до этого Тиберий, после того, как они с сыном оба стали консулами, уехал надолго на морское побережье Кампании, оставив Друза полноправным своим заместителем. Сын доверие отца оправдал, чем и заслужил последующее возвышение.

Итак, на девятый год правления Тиберия в Римской империи царили мир и покой, а в семье правителя державы — благоденствие. Таково свидетельство Тацита. И вдруг судьба стала бушевать. «Положил этому начало и был причиною этого префект преторианских когорт Элий Сеян».

Кем же был этот человек, роковым образом переменивший историю принципата Тиберия, добившийся при нем невероятных успехов и в одночасье низвергнутый и безжалостно уничтоженный по воле своего недавнего покровителя-благодетеля?

Луций Элий Сеян родился, по одним данным, около 20-го, по другим — около 16-го года до Р.Х. в городке Вольсинии в Этрурии. Предки его были этруски. Знатью отец его не отличался. Он принадлежал к сословию всадников. Звался он Луций Сей Страбон. Карьера его была успешна. Сей Страбон был префектом претория в Риме, затем стал префектом Египта — богатейшей провинции, управлявшейся прямо от имени императора. Сын его Луций Элий Сеян, неясно когда усыновлённый кем-то из знатного рода Элиев и потому так с той поры и именующийся, в карьере своей был также вполне успешен. В юности он состоял при внуке Августа Гая Цезаря и в 4-1 гг. до Р.Х. сопровождал его в поездке на Восток. Близость его к семье принцепса сохранилась и позднее. Во время мятежа паннонских легионов Элий Сеян состоял вместе со своим отцом Сеем Страбоном в свите Друза. Должно быть, отец и сын хорошо проявили себя при усмирении легионерского бунта, став опорой сына Тиберия в столь непростом и опасном деле. За это оба были достойно вознаграждены новым принцепсом. Тиберий назначил Сея Страбона префектом в Египте, а Луций Элий Сеян стал единственным префектом преторианских когорт — императорской гвардии, расквартированной при Августе в Италии близ Рима. С этого времени карьеру Сеяна можно полагать выдающейся, ибо он сумел стать ближайшим соратником Тиберия. Именно так характеризует его Веллей Патеркул:

«Редко выдающиеся мужи для управления тем, что дала им судьба, не пользовались услугами великих помощников, — как оба Сципиона — двумя Лелиями, во всём сравнив их с собой, как божественный Август — Марком Агриппой, а после него для того же Статилием Тавром, — которым происхождение от новых людей нисколько не помешало неоднократно быть консулами, добиваться триумфов и многочисленных жреческих должностей. И в самом деле, великие дела нуждаются в великих помощниках (да и для малых дел ощущается их недостаток), и важно для государства, чтобы те, чьё использование необходимо, выделялись достоинством и польза подкреплялась бы авторитетом. Следуя этим примерам, Тиберий Цезарь имел и имеет исключительного помощника в несении бремени принципата — Элия Сеяна, отец которого был принцепсом всаднического сословия, а мать принадлежала к семьям славного и древнего происхождения, отмеченным почетными отличиями; его братья, родные и двоюродные, а также дядя были консулами, сам же он показал себя очень деятельным и преданным. Его физическая сила и крепость соответствует силе духа. Человек старинной суровости, жизнерадостной веселости, внешне подобной праздности, ничего для себя не добивавшийся и в силу этого получивший всё, ценящий себя меньше, чем его ценят другие, внешностью и жизнью безмятежный, но неусыпный разумом.

Давно уже в оценке этого человека мнение сограждан состязается с мнением принцепса. Для сената и римского народа не ново считать наиболее достойное самым знатным… Ведь и те, кто впервые, ещё до Пунической войны (триста лет назад), подняли до высшей власти нового человека Тиберия Корункания и наряду и с другими почестями наделили его великим понтификатом, и те, кто возвеличили консулатом, цензурой, триумфами Спурия Карвилия, рожденного во всадническом сословии, а вскоре после него Марка Катона, нового поселенца и даже выходца из Тускула, и Муммия Алейского, и те, кто вплоть до его шестого консульства считали бесспорным принцепсом римского народа Гая Мария, безвестного по происхождению, и те, которые столько воздали Марку Туллию, что почти с их одобрения он достиг первенства, которого жаждал, и те, которые не отказали Азинию Поллиону ни в чём из того, что с великими усилиями добывается наизнатнейшими людьми, -все они прекрасно знали: чей дух более доблестен, тому и больше воздается. Подобный пример, достойный подражания, естественно привёл Цезаря к мысли проверить Сеяна и возложить на него помощь в несении бремени принцепса; и он убедил сенат и римский народ с готовностью доверить свою безопасность человеку, на деле доказавшему, что лучше подходит для этого».

Веллей Патеркул замечательно добросовестно перечисляет незнатных римлян, одними выдающимися способностями своими добавившихся замечательных успехов. Здесь и герой войны с царем Пирром Тиберий Корунканий, первым из плебеев ставший верховным понтификом, бывший и консулом (298-290 гг. до Р.Х.). Как уже замечено историками, его помещение здесь в качестве образца совсем не случайно. Не случаен и Корвилий, построивший святилище Фортуны, исключительно почитаемой в Риме. Этому плебейскому божеству оказывалось почитание в правление Тиберия, и Сеян принимал в этом участие. Не забыл Веллей, разумеется, выходца из самых низов, из бедноты Гая Мария, великого полководца. Приведен в качестве достойного примера Марк Тулий Цицерон — гордость всаднического сословия, не забыт Азиний Поллион, знаменитый историк, поэт, оратор и политик эпохи конца республики и правления Августа (70 г. до Р.Х. — 5 г.). А уж примеры тех, кто выбирал себе достойных помощников: Сципион Африканский, победитель Ганнибала и Сципион Эмилиан, покоритель Карфагена, сам Август. В последнем случае Сеян сопоставляется с Марком Випсанием Агриппой, боевым наставником и тестем самого Тиберия. Патеркул столь восхвалил Сеяна, что есть даже мнение в исторической науке, фактами, правда, не подтверждённое, что после падения всесильного временщика его панегирист был казнен среди прочих близких к Сеяну людей. С другой стороны, если бы Патеркул пережил Сеяна, то каковым был бы текст труда, ему посвященный?

Историки, писавшие после правления Тиберия, к Сеяну, понятное дело, крайне не расположены. Тацит так писал о причинах его возвышения: «Сеян достоин этого, не столько благодаря свойственному ему хитроумию (ведь и его одолели тем же оружием), сколько вследствие гнева богов, обрушенного ими на Римское государство, для которого и его возвышение, и его назначение было одинаково роковым. Тело его было выносливо к трудам и лишениям, душа — дерзновенна; свои дела он таил ото всех, у других выискивал только дурное; рядом со льстивостью в нем уживалась надменность; снаружи — притворная скромность, внутри — безудержная жажда главенствовать, и из-за нее — порою щедрость и пышность, но чаще усердие и настойчивость, — качества, не менее вредоносные, когда они используются для овладения самодержавной властью».

Для Тацита Сеян — исчадие зла. Даже лучшие его качества -вредоносны.

Светоний оценивает Сеяна много спокойнее. Он лишь напоминает, что Тиберий сам возвел его к высшей власти. Не верит Светоний и в особое влияние временщика на принцепса, подчеркивая, что Сеян обычно не подстрекал Тиберия, а только шёл навстречу его желаниям.

Иосиф Флавий не вдавался в подробности карьеры Сеяна и не дал развернутой характеристики его личным качествам. Для него Сеян — человек, пользовавшийся, благодаря войскам, огромной властью. Дион Кассий в злодеях Сеяна не числил и даже, описывая печальную его судьбу, счел безвинной жертвой Тиберия.В этом, правда, многие исследователи видят кальку с современных историку событий 205 г., когда император Септимий Север расправился с префектом претория Плавцианом. События, во многом действительно схожие. Плавциан был в исключительном фаворе у Септимия Севера, и император даже согласился женить своего сына Каракаллу на дочери префекта Плавцине. Плавциан долго занимал положение, намного превосходившее положение Сеяна. Потому нельзя исключать, что, описывая события времен Тиберия, Дион Кассий мог ретроспективно перенести туда трактовку событий времен Септимия Севера. Впрочем, все это предположения. За достоверность их ручаться невозможно. Может, Дион Кассий и в самом деле не считал преступником Сеяна.

Сеяну в истории повезло больше, чем Плавцину. Наверно потому, что более всего о нем писал Тацит. Правление Тиберия потому привлекало к себе больше внимания позднейших исследователей. Да тут еще и бессмертные стихи Ювенала, о коих речь ещё впереди… О степени неизбывного интереса историков к личности Сеяна и его судьбе свидетельствует, к примеру, любопытное эссе Анны Ваннон: «Смерть Сеяна. Эссе в заполнение лакуны у Тацита». Споры о Сеяне продолжаются уже не одно столетие и утихать решительно не собираются. В русском антиковедении подробное исследование современных научных взглядов на проблемы возвышения Сеяна, его взаимоотношений с Тиберием, наконец, гибели и её причин, проведено В. Н. Парфеновым.

Итак, вернемся к личности префекта претория Луция Элия Сеяна. Какими же именно заслугами от так укрепил к себе доверие принцепса, что Тиберий столь высоко его вознёс? Тацит пишет об этом самым подробным образом:

«Сеян значительно приумножил умеренное влияние, которым прежде пользовался префект преторианцев, сведя рассеянные по всему Риму когорты в один общий лагерь, чтобы можно было сразу ими распорядиться и чтобы их численность, мощь и пребывание на глазах друг у друга внушали им самим уверенность в своей силе, а всем прочим — страх. В обоснование этой меры он утверждал, что разбросанные воинские подразделения впадают в распущенность, что в случае неожиданной надобности собранные все вместе они смогут успешно действовать и что, если они окажутся за лагерным валом, вдали от соблазнов города, у них установится более суровая дисциплина. Как только лагерь был закончен устройством, Сеян принялся мало-помалу втираться в доверие к воинам, посещая их и обращаясь к ним по именам; вместе с тем он стал самолично назначать центурионов и трибунов. Не воздерживался он и от воздействия на сенаторов, стремясь доставить своим клиентам должности и провинции. Тиберий не мешал ему в этом и был до того расположен к нему, что не только в частных беседах, но и в сенате, и перед народом превозносил Сеяна как своего сотоварища и сподвижника и допускал, чтобы в театрах, на городских площадях и преториях в расположении легионов воздавались почести его статуям».

Светоний, описывая то же событие, много более краток, а инициативу единого лагеря для всех преторианских когорт, который был создан на Виминальском холме, числит за самим Тиберием: «В Риме он устроил лагерь для преторианских когорт, которые до этого не имели постоянных помещений и расписывались по постоям».

Само это событие у Светония увязано с общей политикой Тиберия по укреплению безопасности в Риме и Италии. Тут же сообщается о военных постах, которые Тиберий разместил в Италии чаще прежнего. Главная цель очевидна: предупреждение возможных волнений. В эту политику Тиберия вписывается и сообщение Диона Кассия об учениях в 25 г. преторианской гвардии, на которых присутствовал сенат в полном составе. Демонстрация боеготовности императорской гвардии одновременно обьективно стала и демонстрацией особого доверия Тиберия к сенату, что далеко не всем было приятно, но никто не смел выразить неудовольствие.

Теперь обратимся непосредственно к событиям 23 года, когда не стало Друза.

Возвышение Сеяна, его особое положение близ принцепса не могло не быть замечено Друзом. Сын Тиберия, после смерти Германика единственный наследник принцепса и после получения трибунских полномочий — официально второе лицо в империи, конечно же, был раздражен ростом влияния Сеяна, его поведением. Своё раздражение Друз высказывал вполне открыто. Известны были его возмущенные слова о префекте претория: «Много ли не хватает, чтобы Сеян был назначен соправителем?» Он жаловался и на отца, пеняя ему, что при живом сыне Тиберий венчает другого человека помощником императора. При личных встречах с Сеяном Друз не скрывал своей неприязни и не стеснялся в способах ее выражения. Однажды между сыном принцепса и префектом возник спор. Человек резкий, временами и грубый, крайне вспыльчивый от природы Друз в разгар словопрений замахнулся на Сеяна. Тот, однако, как бы не замечая крайней раздраженности оппонента, продолжал настаивать на своем. Тогда Друз вновь поднял руку и на сей раз всерьез: Сеян получил удар по лицу. Оскорбление было жестокое, и примирение сторон после этого едва ли представлялось возможным. Понятно было, что такое противостояние не могло слишком затянуться. Стоя перед выбором между единственным сыном и даже наивернейшим помощником, Тиберий рано или поздно предпочел бы Друза Сеяну. Это был бы естественный выбор. И дело не только в отеческой любви, но и в защите интересов только-только складывающейся династии. Сеян оказался в сложнейшем положении, но все разрешила внезапная, непродолжительная, но тяжелейшая болезнь Друза, приведшая к его уходу из жизни. Болезнь и смерть Друза, который был мужчиной в расцвете сил и только достиг середины четвертого десятка жизни, выглядела никак не менее странно и загадочно, нежели смерть Германика. Для Тиберия это был просто сокрушительный удар, для Сеяна — спасительное событие. Ведь, как рисовалось ему будущее, останься Друз жив? В одном случае, сын Тиберия добился бы все-таки отстранения префекта, что стало бы концом его карьеры навсегда. В ином случае, пусть Тиберий вопреки желанию сына и сохранил бы Сеяна на его должности, но ведь старик не вечен. Ему уже хорошо за шестьдесят. Пусть пока он не жалуется на здоровье, но годы все равно возьмут свое. А уж, когда принцепсом станет Друз, то Сеян лишится не только должности, тогда и жизнь-то сохранить надежды мало. Перспективы, что и говорить, наибезрадостные.

Именно поэтому трудно не поверить в причастность Сеяна к смерти Друза. Ведь это совсем не та история, что случилась с Германиком и Гнеем Кальпурнием Пизоном. И там, и там — лютая взаимная ненависть. Но Пизону смерть Германика никаких выгод не сулит, а скорее грозит обвинением в причастности. Здесь же положение другое. Смерть Друза для Сеяна спасительна. Кроме того, если у Пизона и Планцины и возможности отравить Германика не было, то у Сеяна подобная возможность была. Согласно утверждению Тацита, Сеян стал любовником жены Друза Ливии Ливиллы. Сеян, дабы возлюбленная не сомневалась в глубине его чувств, удалил из своего дома законную свою жену Апикату, мать троих его детей. Свидетельство наиубедительнейшее, только вот куда же смотрел Друз? Неужто сын Тиберия был совсем уж недалеким мужем? Получается, что так. Впрочем, любовники могли достаточно хитроумно маскироваться, почему Друз и не придал значения странным переменам в семейной жизни ненавистного префекта.

Сеян еще ранее пытался установить и законную связь с семьей императора. Он сумел сосватать свою малолетнюю дочь за Друза Клавдия Нерона, сына брата Германика, носившего имя Тиберий Клавдий Нерон Друз Германский, а обычно именуемого просто Клавдий. Под этим именем ему и суждено было войти в историю. Помолвка состоялась, но жених, в отроческом возрасте пребывавший, через несколько дней умер. Старания Сеяна так или иначе породниться с императорской семьей пропали даром. А вот с Ли-виллой, пусть и незаконно, у Сеяна все получилось. Смерть Друза же открывала перспективы и на возможность законного союза с сестрой Германика и племянницей, а поскольку Германик был усыновлен Тиберием, то как бы с дочерью принцепса. Но вот какое отношение имели Сеян и Ливия Ливилла к преждевременной смерти Друза?

Обвинение об их участии в отравлении сына Тиберия появилось лишь спустя восемь лет после падения Сеяна, когда бывшая жена префекта изобличила Сеяна и Ливиллу. Об этом известно из сообщения Диона Кассия. Тацит приводит подробный рассказ, как Сеян и Ливилла с помощью личного врача Ливии Эвдема отравили Друза. Врач искусно подобрал яд, чтобы он действовал не сразу, но создал впечатление болезни. Непосредственно яд дал Друзу евнух Лигд. Подробности разоблачения виновных в убийстве, приведенные Тацитом, утрачены. Светоний так описывает обстоятельства, при которых Тиберий узнал о действительных причинах смерти сына: «Сначала он думал, что Друз погиб от болезни и невоздержанности; но когда он узнал, что его погубило отравой коварство жены его Ливии и Сеяна, то не было больше никому спасения от пыток и казней». Источник сведений об отравлении и отравителях Светоний не указал. Иосиф Флавий просто пишет о Друзе как об умершем, никаких причин этого не указывая. Сообщает он лишь о горе самого Тиберия, запретившего друзьям своего недавно скончавшегося сына показываться ему, чтобы вид их не взывал в нем горестных воспоминаний. Получается, что единственный источник, сообщающий обстоятельства разоблачения Сеяна и Ливиллы, это «Римская история» Диона Кассия. Но здесь обнаружилась следующая неточность: историк сообщает, что Апиката написала письмо Тиберию, увидев тела своих казненных детей. Но это сообщение противоречит известным документальным данным о самоубийстве Апикаты сразу после казни старшего сына и за два месяца до убийства младших детей по приговору сената.

Это уточнение, впрочем, не заставляет усомниться в наличии самого письма Апикаты Тиберию с обвинениями в адрес Сеяна и Ливии Ливиллы. Она могла его написать действительно сразу после гибели старшего сына. Дожидаться решения судьбы младших детей ей уже не имело смысла. Потому не стоит подвергать сомнению главное в сообщении Диона Кассия: именно Апиката, имевшая все основания ненавидеть Ливию Ливиллу и не простившая Сеяну измены, видя гибель старшего из детей и не имея надежды на лучшую судьбу младших, зная свою обреченность, решилась на письмо — возмездие перед тем, как покончить с собой. Эвдем и Лигд дали под пыткой признательные показания. Насколько они достоверны — определить, понятное дело, невозможно. Потому нельзя исключать, что Друз и на самом деле мог умереть от болезни, причиной которой стала его невоздержанность в употреблении вина. Такое случается и с нестарыми людьми.

Стоит, однако, напомнить, что Публий Корнелий Тацит пишет о своих источниках: «В рассказе о смерти Друза я привел только то, о чем упоминает большинство источников и притом наиболее заслуживающих доверия». Тут же он решительно опровергает слухи о причастности самого Тиберия к смерти сына.

В любом случае важно следующее: смерть Друза была не просто выгодна, но спасительна для Сеяна.

Для Тиберия же смерть единственного сына была сокрушительным ударом. Сама по себе эта утрата для человека невыносима, а здесь еще и потеря, рушащая все династические планы. Двое малолетних близнецов, коим еще и четырех лет не исполнилось, наследниками принцепса стать не могли по определению. Вновь на первый план выходила семья Германика. Тем более, что уже оба старших сына Агриппины стали совершеннолетними. Как раз в начале года Друз, сын Германика облекся в мужскую тогу, достигнув восемнадцати лет, за три года до этого то же совершил Нерон, старший из сыновей Германика и Агриппины. В честь совершеннолетия Друза Тиберий выступил с речью, в которой восхвалил своего сына за отеческую заботу о племянниках. Действительно, сын Тиберия, очень любивший Германика, был благожелателен и к его сыновьям. Редкий пример согласия «там, где обитает могущество».

Но, когда сына принцепса не стало, отношения в большом семействе Юлиев-Клавдиев немедленно изменились к худшему. И это не было делом только внутрисемейным. Речь ведь шла о будущем Рима. Кому суждено царить на Палатине после Тиберия, чей возраст уже весьма почтенен?

Острота ситуации обнаружилась очень быстро. Уже на похоронах Друза, «когда Тиберий произносил с ростральной трибуны похвальное слово сыну, народ и сенат, сохраняя печальный облик и разражаясь горестными стенаниями, делали это скорее притворно, чем искренне, и в глубине души радовались, что семейство Германика вновь обретает силу». Таким образом, смерть прямого наследника принесла Тиберию еще и возрождение оппозиции в сенате, пользующейся немалой поддержкой в народе. Это обстоятельство не могло от него укрыться и тем более задевало его, поскольку со своей стороны он в отношении потомства Германика вел себя предельно доброжелательно. И Нерон, и Друз были удостоены квестуры, по годам им еще не положенной. Когда в день смерти сына Тиберий явился в сенат, то он первым делом велел ввести в курию сыновей Германика, именуя их единственной отрадой в постигшем его несчастии. Взяв их за руки, он так обратился к сенату: «Отцы сенаторы, после того, как они лишились родителя, я поручил их попечению дяди и попросил его, чтобы, имея своих детей, он лелеял и этих не иначе, чем кровных отпрысков, возвысил и воспитал на радость себе и потомству; и теперь, когда смерть похитила Друза, я умоляю и заклинаю вас перед богами и родиной: примите под свое покровительство правнуков Августа, потомков славнейших предков, руководите ими, выполните свой и мой долг. Отныне они будут вам, Нерон и Друз, вместо родителей. Так предопределено вашим рождением: ваше благоденствие и ваши невзгоды неотделимы от благоденствия и невзгод Римского государства».

Слова Тиберия у многих даже вызвали слезы. Но далее он говорил неудачно, повторив то, что сказал в сенате еще при принятии высшей власти: он готов отречься от власти, оставив ее консулам или кому-либо другому. Слова эти сенаторы восприняли как чистое лицемерие, хотя они могли быть искренним порывом глубоко несчастного отца, потерявшего единственного родного сына. В то же время они могли простимулировать тех, кто желал быстрее увидеть высшую власть, потомству Германика и Агриппины принадлежащей.

Настроения сенаторов в день похорон Друза не могли укрыться от Тиберия. Вдобавок и «Агриппина не скрывала своих материнских надежд». Все это на Тиберия подействовало самым мрачным образом. Он и так видит в детях Германика тех, кому передает в будущем высшую власть. А их мать и ее сторонники в сенате и народе уже ждут не дождутся, когда это произойдет. Отсюда только маленький шаг к действию. Решимость и неукротимость Агриппины были ему хорошо известны, многие действия, крайнее властолюбие обнаруживающие, памятны. А тут еще и многочисленные ее сторонники в сенате. Последние особенно неприятны: перед ним раболепствуют, а за глаза — мечтают увидеть на его месте совсем другого человека и, кто знает, что в связи с этим способны замыслить. И опять-таки: это был тот самый худший вид оппозиции — оппозиция скрытая, внешне себя не только не проявляющая, но представляющаяся преданной, даже раболепной. Тиберий, воин с шестнадцати лет, полководец, десятилетия отдавший ратному труду, привык сражаться с врагом явным, которого встречаешь лицом к лицу. Потому это скрытая оппозиция, лицемернейшим образом прикрытая отвратительным ему раболепием, не могла не будить в нем самые недобрые чувства. Да и что стояло за этими оппозиционными настроениями? Жажда улучшить управление империей? Здесь к Тиберию, и сам он не мог этого не понимать, претензий особых быть не могло. В делах внешних все шло благополучно. Больших войн не было, малые заканчивались победоносно, мятежи своевременно подавлялись. Упреки в отсутствии войн завоевательных — таковые ему иной раз делались — были решительно несправедливы. Во-первых, это все было во исполнение завещания Августа, а во-вторых, кто лучше Тиберия в Риме разбирался в военных делах и имел хотя бы близкий по значимости боевой опыт? Никто! Потому военная политика Тиберия, основанная на глубоком знании действительных возможностей римской армии и сил соседей империи, была совершенно обоснованной и, прямо скажем, единственно верной. Такой поворот в ней был осознан самим Августом, что и нашло свое выражение в его завещании. Дела внутренние также были вполне благополучны. Казна наполнялась, подданные империи благоденствовали, что выразилось в спокойствии провинций в целом. Галльский мятеж был всего лишь эпизодом, да и корни его шли из военной активности Германика, истощившей провинцию. Действия же Такфарината были связаны с историческим непокорством нумидийских племен Риму и поддержкой пока еще независимых мавров. Сенату жаловаться было не на что. Такого почета и доброжелательности «отцы римского народа» и от божественного Августа не видели. Серьезных политических дел не было. Процессы по закону об оскорблении величия ничтожны числом, и Тиберием особо не одобряются, а единственный смертный приговор Приску — на совести сенаторов, но не Тиберия.

Так чем же так недовольны поклонники покойного Германика, ныне сплачивающиеся вокруг его вдовы и желающие властвования в державе ее потомства? Получается, только тем, что правитель империи — он, Тиберий Клавдий Нерон, в звании принцепса Тиберий Цезарь Август. Тиберий немало сил положил, чтобы удовлетворить чаянья сената о правлении, сохраняющем лучшие стороны принципата Августа. Он шел даже дальше предшественника. И вот благодарность! Император потерял единственного сына, а эти люди счастливы, ибо таким образом открывается дорога к власти потомству Германика и Агриппины! Мог ли Тиберий теперь сохранить прежнюю политику в отношении сената? Разумеется, нет. То, что изменения в политике Тиберия после 23 г. были вызваны именно деятельностью сенатской оппозиции, очевидно.

Наиважнейшим должно признать полное отсутствие какого-либо позитива у этой самой оппозиции. Особо следует подчеркнуть, что нравственная атмосфера, царившая тогда в римских верхах, была крайне малопривлекательна. Тиберий, наблюдая ее и ощущая повседневно, неизбежно должен был проникнуться к сенаторам весьма недобрыми чувствами. Это засвидетельствовано в «Анналах» Тацита:

«А те времена были настолько порочны и так отравлены грязной лестью, что не только лица, облеченные властью, которым, чтобы сохранить свое положение, необходимо было угодничать, но и бывшие консулы, и большая часть выполнявших в прошлом преторские обязанности, и даже многие рядовые сенаторы наперебой выступали с нарушающими всякую меру постыдными предложениями. Передают, что Тиберий имел обыкновение всякий раз, когда покидал курию, произносить по-гречески следующие слова: «О люди, созданные для рабства!» Очевидно, даже ему, при всей его ненависти к гражданской свободе, внушало отвращение столь низменное раболепие».

Едва ли Тиберий пытал ненависть к гражданской свободе. Она для него была делом «давно минувших дней». Явлением, себя изжившим, бесславно канувшим в пучине гражданских войн. Упразднив народные собрания и передав их функции сенату, он убрал с римской политической арены последнюю ее тень. Но с сенатом он вполне искренне желал сотрудничать, о чем говорит вся его политика первых девяти лет правления. Но дикое сочетание явного раболепия и скрытой оппозиционности неизбежно должно было убедить его в бесплодности продолжения такого курса. Смерть Друза и реакция на нее Агриппины и ее сторонников в сенате стали рубежным событием правления Тиберия. И не по его вине.

Год выдался для Тиберия тяжелейший. Помимо сына он потерял и внука: вслед за Друзом скончался один из его сыновей, четырехлетний Германик. Маленький Тиберий Гемелл оставался теперь прямым потомком принцепса. Тяжкой потерей стала для Тиберия и смерть его друга Луцилия Ланга. Это был «давний товарищ всех его печалей и радостей, единственный из сенаторов, разделявший с ним его уединение на Родосе». Сенаторы постарались максимально почтить память друга принцепса. Хотя Луцилий Ланг был выходцем из новой знати, его погребли по высшему разряду за государственный счет, а его статую установили на форуме Августа.

Едва ли и здесь Тиберий увидел искреннее сочувствие. Притворные соболезнования ему уже надоели, и временами он реагировал на них даже язвительно. Посланцы Иллиона, римской колонии на месте древней Трои, последними выразили ему соболезнования в связи с потерей сына-наследника. Тиберий с горькой усмешкой ответил им, что также соболезнует иллионцам: «ведь они лишились своего лучшего согражданина Гектора».

Тяжесть потерь — единственный сын, внук, лучший друг — Тиберий старался заглушить неустанными занятиями государственными делами. Это было продолжение лучших сторон минувших лет. Вскоре, однако, наступили и худшие времена. Тиберий не питал иллюзий относительно восприятия людьми правления как такового. Он прямо говорил, что никто добровольно не желает, чтобы им управляли, а люди воспринимают управление как нежелательную необходимость. Они всегда с удовольствием уклоняются от повиновения и рады идти против правителей. Со своей стороны он полагал, что сделал все, чтобы правление шло наилучшим образом, но, поскольку против него люди все равно идут, что соответствует их природе, то правитель не может пренебречь имеющимися у него средствами защиты. Наилучшее средство — закон об оскорблении величия. До смерти Друза он не просто редко применялся. Тиберий не выступал инициатором его применения и даже неоднократно либо пресекал обвинения такого рода, либо смягчал приговоры. С 24 г. все пошло иначе. Теперь уже сам принцепс выступает с инициативами преследования тех, кто виновен или может быть виновен в этом тягчайшем с точки зрения римского законодательства преступлении.

Растущее раздражение Тиберия против Агриппины проявилось в обиде его на жрецов-понтификов, которые, вознося молитвы о благополучии принцепса, поставили рядом с ним имена Нерона и Друза. Тиберий немедленно почувствовал в этом зловредное влияние невестки и, вызвав к себе жрецов, прямо спросил, не по просьбе ли Агриппины они это сделали. Те с жаром все отрицали и Тиберий смягчился, лишь слегка их разбранив. Но случайным он этот эпизод не счел. Выступив в сенате, он жестко предупредил, чтобы впредь никто возданием преждевременных почестей не распалял честолюбия в восприимчивых душах юношей».

Подливал масло в огонь и Сеян. Он твердил Тиберию, что государство расчленено на враждебные станы, как во времена гражданской войны, что иные уже открыто заявляют о принадлежности к партии Агриппины, и если не принять своевременно должные меры, то число их быстро возрастет. А лучшее средство против углубляющейся усобицы — убрать одного или двух наиболее рьяных смутьянов.

Возможно, Тацит точно передает слова Сеяна. Но, думается, Тиберий сам мыслил подобным образом. Сеян не подсказывал того, чего принцепс не ведал. Он утверждал его в правоте таких мыслей, показывал свое понимание происходящего и лишний раз утверждался в роли верного помощника. Что же касается утверждений автора «Анналов» об уже тогда созревшем желании префекта претория истребить семью Агриппины, дабы самому быть соискателем высшей власти, то, хотя такое мнение, полное доверия Тациту, и продолжает существовать, для него не может быть серьезных оснований. Для осуществления такой фантастической цели он должен был бы истребить всю семью принцепса, включая его единственного теперь внука. Скорее всего, нападая на Агриппину и ее сторонников, Сеян защищал и свое положение. Окажись у власти потомство Германика — где бы тогда оказался префект претория, любимец Тиберия?

Первый удар был нанесен по известному полководцу Гаю Силию и его жене Созии Галле. Силий был близок к Германику, что само по себе еще не означало его нелояльности, но разговоры, им ведомые, Тиберию не могли понравиться. Так Силий открыто говорил, что Тиберий не сохранил бы власти, если бы и ему, Силию, подчиненные легионы во время знаменитого мятежа пожелали бы другого принцепса (во время мятежа рейнских легионов войска, подчиненные Гаю Силию, не бунтовали, чем он гордился и похвалялся). По словам Тацита, Тиберий считал, что это (действия Си-лия во время мятежа на Рейне) умаляет его достоинство, и что он бессилен отблагодарить за такие заслуги. «Ибо благодеяния приятны лишь до тех пор, пока кажется, что за них можно воздать равным; когда же намного превышают такую возможность, то вызывают вместо признательности ненависть».

Гай Силий, похваляясь, что именно ему Тиберий обязан сохранением власти, ненависть принцепса заслужил. Для полноты несчастья, супруга его была близка к Агриппине, что в новой ситуации после 23 г. было уже основанием для подозрений.

Обвинение оказалось для Силия совершенно неожиданным. До сих пор он гордился тем, что подавил мятеж Сакровира в Галии, а тут ему вдруг ставят в вину, что, зная о причастности Сакровира к восстанию, он утаил это, чем оказал помощь мятежникам. Подавляя же восстание, он якобы алчностью своей запятнал победу. Жена объявлялась его сообщницей. Алчность прозвучала в обвинении совсем не случайно. Вина в вымогательстве в суде теперь рассматривалась как оскорбление величия.

В отличие от предыдущих дел такого рода, процесс Силия выглядел явной расправой. Подсудимому не давали ничего сказать в свою защиту, грубо попирая фундаментальный принцип римского правосудия: да будет выслушана и другая сторона (Audiatur et altera pars). Тиберий на сей раз был однозначно на стороне обвинения. Когда Силий попытался добиться хотя бы небольшой отсрочки разбирательства под предлогом, что сначала обвинитель его, действующий консул Варрон, должен сложить свои консульские полномочия, то Тиберий немедленно жестко возразил, что не должно лишать права обвинения того, кто по должности своей обязан ревностно наблюдать «ne quid res publica detrementi capiat» (чтобы государство не потерпело ущерба).

Предвидя неизбежное осуждение, Силий покончил с собой. Жена его была присуждена к ссылке.

С этого времени можно говорить о процессах по оскорблению величия как о политических расправах, где главным обвинителем и судьей выступает сам Тиберий, не склонный отныне являть свое милосердие. Новый период его царствования получил следующую характеристику в ходившем по Риму двустишии:

Представления о нескольких веках в истории человечества римляне заимствовали у греков. В поэме Гесиода «Труды и дни» (VIII-VII вв. до Р.Х.) были описаны пять веков: первый — золотой, когда царил Кронос (Сатурн у римлян). Это был счастливейший век. Овидий так писал о нем: «Aurea prima sata est aetas, que vindice nulla!» («Первым посеян был век золотой, не знавший возмездия); сменил его век серебряный, когда не стали люди повиноваться богам на Олимпе, за что Зевс поселил их в подземном сумрачном царстве; третий век — медный, когда люди возлюбили войну, оружие их было выковано из меди и они жестоко уничтожали друг друга; когда этот род сошел в царство теней, Зевс создал век полубогов — героев. Все они погибли в кровопролитных битвах, но за их доблесть и благородство Зевс поселил их на острове блаженных, где живут они беспечальной жизнью. Наконец, пятый век людской — железный, длящийся и ныне. В веке этом богини Совесть и Правосудие покинули людей. Они взлетели на Олимп к бессмертным богам, а людям остались одни тяжкие беды и никакой защиты от зла.

Так вот представляли себе иные римляне положение дел в империи, когда заработал в полную силу закон об оскорблении величия. Справедливо, однако, будет здесь заметить, что «золотой сатурнов век» — это первое десятилетие правления Тиберия. Оно явно для Рима было благополучнее последних лет принципата Августа с его ужасными мятежами, гибелью легионов в Германии, драматическими событиями в самой семье принцепса. Но лучшие дела Тиберия стихотворцы почему-то должным образом не воспели. А вот о нраве его жестоком писали безжалостно. И такой стишок ходил в народе:

Ливия Августа, кстати, сына своего любила, хотя он этим скорее тяготился, не испытывая к родительнице особо пылких сыновьих чувств.

Когда пожилой Тиберий стал умерен в вине, это, возможно, совпало с усилением процессов по оскорблению величия, что немедленно отразилось в новом обличительном стишке:

Наконец, один из стишков встраивал Тиберия в ряд великих римских кровопийц, безжалостных к соотечественникам:

К вопросу, насколько справедливо помещать Тиберия в такой ряд, мы еще вернемся. Пока же постараемся разобраться, какой смысл автор вкладывал в свой стих. Тиберий здесь прямо не назван, но те, кто читал эти строки или слушал их, прекрасно понимали, в кого автор мстит. Ключевое слово здесь — изгнанье. Тиберий ведь его изведал и кровь Агриппы Постума, восходя к власти, пролил.

Потому здесь очевидна попытка выявить некую закономерность: стремятся к власти, проливая потоки крови те, кто в жизни изведал обиды и унижения. Для римлян изгнание — величайшее унижение и жестокое наказание. Тиберию в этом случае припоминали его ссылку на остров Родос при Августе. Особо должно отметить, что люди, достигшие или стремившиеся достичь высшей власти в Риме, проливая потоки крови, именуются царями. «Царь» для римлян понятие совершенно ужасное, и обвинение в стремлении к царскому венцу — самое убийственное в буквальном смысле слова. Обвинив в этом, убили Тиберия Гракха, пусть он и в мыслях не имел ничего подобного, а за действительное стремление к царской власти кинжалы убийц поразили великого Гая Юлия Цезаря. Употребляя слово «царь» — «rex» — автор обличительных стихов, безусловно, хотел показать, что титул принцепс в Риме уже никого не обманывает. Единовластный правитель империи — самый настоящий царь.

Тиберий, демонстрируя в начале своего правления спокойное отношение к такого рода стихотворным выпадам, долго сдерживал себя. Но действие «закона об оскорблении величия», Тиберием окончательно превращенного, по сути, в «закон об оскорблении величества» после смерти Друза в 23 г. нарастало. Тацит, Дион Кассий весьма подробно изложили действие этого печально знаменитого закона. Число процессов увеличивалось, жестокость Тиберия все более и более проявлялась. Общую трагическую картину эволюции правления пожилого принцепса беспощаднее всех, пожалуй, дал Светоний:

«Перечислять его злодеяния по отдельности слишком долго: довольно будет показать примеры его свирепости на самых общих случаях. Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день: даже в новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян: оба были тотчас казнены, а сочинения их уничтожены, хотя лишь за несколько лет до этого открыто и с успехом читались перед самим Августом. Некоторым заключенным запрещалось не только утешаться занятиями, но даже говорить и беседовать. Из тех, кого звали на суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой курии; но и тех, с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу. Никто из казненных не избежал крюка и Гемоний: в один день двадцать человек были сброшены в Тибр, среди них — и женщины и дети. Девственниц старинный обычай запрещал убивать удавкой — поэтому несовершеннолетних девочек перед казнью растлевал палач. Кто хотел умереть, тех силой заставляли жить. Смерть казалась Тиберию слишком легким наказанием: узнав, что один из обвиненных, по имени Карнут, не дожил до казни, он воскликнул: «Карнут ускользнул от меня!» Когда он обходил застенки, кто-то стал его умолять ускорить казнь — он ответил: «Я тебя еще не простил». Один муж консульского звания упоминает в своей летописи, как на многолюдном пиру в его присутствии какой-то карлик, стоявший у стола в толпе шутов, вдруг громко спросил Тиберия, почему еще жив Паконий, обвиненный в оскорблении величия? Тиберий тут же выругал карлика за дерзкий вопрос, но через несколько дней написал сенату, чтобы приговор Паконию был вынесен как можно скорее…

… Когда ему доложили, что приехал один его родосский знакомец, им же вызванный в Рим любезным письмом, он приказал тотчас бросить его под пытку, решив, что это кто-то, причастный к следствию, и, обнаружив ошибку, велел его умертвить, чтобы беззаконие не получило огласки. На Капри до сих пор показывают место его бойни: отсюда осужденных после долгих и изощренных пыток сбрасывали в море у него на глазах, а внизу матросы подхватывали и дробили баграми и веслами трупы, чтобы ни в ком не осталось жизни».

Светоний рисует совершенно жуткую картину царства террора, наступившего в правление Тиберия после вполне благополучного начала. Но у него здесь берется в целом весь период, когда закон об оскорблении величия стал действовать, движимый инициативами самого Тиберия, то есть после смерти Друза. Концентрация страшных фактов в достаточно незначительном разделе — прием удачный, позволяющий создать наиболее сильное впечатление у читателя, которому теперь правление Тиберия неизбежно кажется чудовищным.

В то же время нетрудно заметить, что конкретных фактов Светоний приводит не так уж много. Это, конечно, не меняет оценки жестокости самих политических расправ, но не позволяет говорить о массовости террора. «Ни дня без казни» — не более, нежели эффектная фраза, долженствующая ввергнуть читателя в ужас и придать ему соответствующее настроение в отношении восприятия Тиберия-правителя. Те же факты, где присутствуют либо имена жертв режима, либо их действительные деяния, давшие повод к обвинению, безусловно, верны. Обратимся к важнейшему процессу — над историком, восхвалившим героев-республиканцев Брута и Кассия, под знаменами которых, как мы помним, сражался и дед самого Тиберия, отец Ливии.

Ранее в Риме не часты были процессы против свободомыслия и свободы слова. При Августе известный ритор Тит Лабиен покончил жизнь самоубийством после того, как сенат предал его сочинения сожжению за их обличительность, а ритор Кассий Север за «бесстыдные писания», также сожженные по решению сената, был сослан на остров Крит. Впрочем, Август такими крайними мерами не злоупотреблял. Сам Тиберий говорил о недопустимости подобного. Но вот в 25 году произошел роковой поворот. Мысль и слово стали подсудны. Первым и самым показательным здесь стал процесс по делу Кремуция Корда, того самого историка, о котором упоминает Светоний, назвавшего республиканцев Брута и Кассия «последними римлянами». Судей не смутило даже то обстоятельство, что Корд читал свое сочинение в присутствии Августа и последний спокойно воспринял похвалу своим смертельным врагам и отсутствие похвал Гаю Юлию Цезарю и самому себе. Теперь Корду предстояло защищать свое произведение в присутствии Тиберия, сидевшего с грозно нахмуренным видом, не предвещавшем подсудимому ничего хорошего. Прекрасно понимая, что надежд на благополучный исход дела у него нет и судьба его уже решена, славный служитель музы истории Клио решил уйти из жизни с высоко поднятой головой, мужественно защищая право человека на свободу мысли и слова:

«Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах. Но и они не направлены против принцепса или матери принцепса, которых имеет в виду закон об оскорблении величия. Говорят, что я похвалил Брута и Кассия, но многие писали об их деяниях, и нет никого, кто бы, упоминая о них, не воздал им уважения. Тит Ливии, самый прославленный, самый красноречивый и правдивый из наших историков, такими похвалами превознес Гнея Помпея, что Август прозвал его помпеянцем, и, однако, это не помешало их дружеским отношениям. Сципиона, Афрания, этого самого Брута, этого самого Кассия он часто именует выдающимися мужами и нигде — разбойниками и отцеубийцами, каковое наименование им присвоено ныне. Сочинения Азиния Поллиона также хранят о них добрую память; Мессала Корвин открыто называл Кассия своим полководцем, а между тем и тот и другой жили в богатстве и пользовались почетом. Ответил ли диктатор Цезарь на книгу Марка Цицерона, в которой Катон превозносится до небес, иначе, чем составленной в ее опровержение речью, как если бы он выступал перед судьями? Письма Антония и речи Брута к народу содержат неосновательные, но проникнутые большим ожесточением упреки Августу. Общеизвестны полные оскорбительных выпадов против Цезарей стихотворения Бибакула и Катулла, но сам божественный Юлий, сам божественный Август не обрушились на них и не уничтожили их, и я затруднился бы сказать, чего в этом больше — терпимости или мудрости. Ведь оставленное без внимания забывается, тогда, как навлекшее гнев кажется справедливым.

Не говорю о греках, у которых была безнаказанной не только свобода, но и разнузданность в выражениях, и если кто возмущался ими, то за слова мстил словами. И уж совсем безпрепятственно, не встречая отпора, можно было высказываться у них о тех, кого смерть отняла у ненависти или пристрастия. Разве я на народном собрании возбуждаю граждан к усобице, когда поднявшие оружие Кассий и Брут занимают поле сражения при Филиппах? Или, погибнув семьдесят лет назад, они не сохраняют своей доли памяти в книгах историков, подобно тому, как их узнают по изображениям, которых не истребил даже одержавший над ними победу? Потомство воздает каждому по заслугам, и не будет недостатка в таких, которые, если на меня обрушится кара, помянут не Кассия с Брутом, но и меня».

Корд, покинув сенат, избрал самый мучительный способ самоубийства, уморив себя голодом. Сенаторы спешно в угоду Тиберию приказали сжечь сочинения опального историка. Но, как справедливо будет сказано Михаилом Булгаковым в самом знаменитом его романе, «рукописи не горят». Сочинения Корда были тайно сохранены и стали доступны потомкам, будучи обнародованными. Публий Корнеллий Тацит написал о происшедшем с рукописями Корда замечательные слова, воистину бессмертные, верные во все времена и для всех народов: «Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять память даже у будущих поколений. Напротив, обаяние подвергшихся гонениям дарований лишь возрастает, и чужеземные цари или наши властители, применявшие столь же свирепые меры, не добились, идя этим путем, ничего иного, как бесчестия для себя и славы для них».

К гибели Кремуция Корда приложил руку и Луций Элий Сеян. Сам он в процесс не участвовал, но главным обвинителем историка выступали его клиенты — Сатрий Секунд и Пинарий Натта. «Уже это одно предвещало подсудимому гибель». К Кремуцию Корду у Сеяна был личный счет — тот выразил открытое возмущение установкой статуи префекта претория в театре Помпея. Здесь интерес Сеяна совпал с позицией Тиберия. Но решало все, это, безусловно, стремление принцепса пресечь всякое восхваление героев-республиканцев.

Интересно, а вспоминал ли Тиберий во время этого процесса то, как он в свое время почтил память своего деда, сражавшегося у Филипп, убежденного сторонника тех самых Брута и Кассия, разделявшего их пылкие республиканские идеалы?

Процесс Корда не был единичным преследованием свободного слова. Светоний здесь же сообщает о казни поэта, посмевшего порицать Агамемнона. Едва ли Тиберию была столь дорога память о микенском царе, предводителе ахеян под стенами Трои. Осуждение Агамемнона — осуждение единовластия, ибо сказано же о нем в «Иллиаде»: «Царь да будет единый!»

И это тот самый Тиберий, совсем недавно твердо заявлявший, что в «свободном государстве должны быть свободны и мысль и язык! Что ж «tempora mutantur et nos mutamur in illis» — «времена меняются, и мы меняемся вместе с ними». Так говорили римляне. И было это справедливо. Поменялось политическое время — изменился и правитель империи. Не оправдывая жестокостей Тиберия, не забудем и о сенатской оппозиции, спровоцировавшей эту перемену в его правлении. Тем более, что никакой позитивной программы у тех, кто группировался вокруг Агриппины и близко-то не было. Или их не устраивало умелое и достаточно великодушное правление Тиберия? Сенаторы, что называется, напросились. Беда оказалась в том, что скрытый характер этой бесплодной оппозиции толкал власть на репрессии против тех, кто проявлял чрезмерную независимость и потому мог казаться оппозиционером, хотя таковым и не был. Кремуций Корд ведь ничего не имел против Тиберия, да и хулитель Агамемнона явно не метил в действующего принцепса!

Вернемся к теме размаха репрессий. Сомнение в массовости террора в правление Тиберия были высказаны еще в XIX веке. Это нашло отражение в научной литературе, посвященной личности преемника Августа, где были взяты под сомнение его оценки, данные, прежде всего, Тацитом. В XX веке можно говорить о целой школе сторонников, если так можно выразиться, реабилитации Тиберия в исторической науке. В то же время традиционный взгляд, основанный на доверии в основном Тациту, Светонию и Диону Кассию, в исторической науке сохранился. В отечественной исторической науке тенденциозность традиционных взглядов на правление Тиберия подверг критике Г.С. Кнабе. По его подсчетам, основанным на скрупулезном изучении источников, всего к судебной ответственности было привлечено 124 человека, из которых казнено не более 20. При этом не должно забывать, что не все жертвы судебных преследований были невинны. Среди них было немало тех, кто действительно стремился устранить Тиберия насильственным путем. Всего же политических процессов в годы правления Тиберия было 79.

В любом случае политический «террор» Тиберия и близко не сопоставим с теми массовыми расправами и кровопролитием, в коих повинны иные знаменитые римляне. Так Гай Марий, вступив в Рим, начал свое седьмое консульство с множества убийств политических противников, совершенных без всякого судебного разбирательства. Сулла, восторжествовав над марианцами, присудил сразу же к смерти 40 сенаторов и 1600 всадников. Триумвиры Октавиан, Антоний и Лепид начали с проскрипционного списка то ли 12, то ли 17 человек. Когда же они вступили в Рим, то появились новые списки из 130 имен, дополненные затем новым списком уже из 150 имен. Не будем уже говорить о жертвах гражданских войн, развязанных этими достойнейшими из римлян. Там гибли десятки и десятки тысяч. Божественный Юлий был чужд мстительности и жестокости, но его стремление к власти и ее достижение обошлись Риму в потоки крови. А его милосердие к побежденным было вознаграждено ударами мечей и кинжалов в самом сенате, что Тиберий прекрасно помнил и меры предосторожности принимал. Репрессии его, особенно в период от смерти сына и до падения Сеяна (23-31 гг.) были, скорее, точечными. «Потому современники Тиберия, особенно имевшие возможность наблюдать его вблизи как военачальника и администратора, не воспринимали его как мрачное чудовище, и неумеренные похвалы иногда бывали искренними».

Веллей Патеркул, человек, лично знавший Тиберия, вообще не упоминает о каких-либо репрессиях двадцатых годов. При этом называет имена тех, кто имел преступные планы против принцепса и, надо полагать, понес заслуженное наказание: «И если дозволит природа и разрешит человеческая посредственность, я осмелюсь вознести вместе с богами жалобу: чем он заслужил, что против него имел преступные планы сначала Друз Либон? Затем выступившие против него Силий и Пизон, одному из которых он предоставил высшие почести, а другому их приумножил? Чтобы перейти к большему, хотя и это он считал величайшим, — за что потерял сыновей юношами? За что потерял внука от своего Друза? До сих пор мы говорим о горестном. Теперь надлежит перейти к постыдному! Какие страдания терзали его душу на протяжении

этих трех лет! Каким долго скрываемым и от того еще более жестким пламенем сжигало ему грудь, когда он по вине невестки, когда по вине внука он вынужден был страдать, негодовать, краснеть? К несчастьям этого времени добавилась потеря матери, женщины достойнейшей и во всем подобной богам более, чем людям, власть которой никто не чувствовал, разве лишь при избавлении от опасности или повышении в должности».

Римский историк в несколько строк уместил почти полтора десятка лет правления Тиберия — от заговора Либона до смерти Ливии Августы в 29 г. Панегирист того, под чьими знаменами он сражался, Веллей, понятное дело, целиком на его стороне в противостоянии принцепса с Агриппиной и ее детьми, из которых он выделяет старшего сына Германика Нерона. Проследим же, как развивались события в Риме, когда после дела Гая Силия и его супруги Тиберий бросил фактически открытый вызов скрытой оппозиции.

Сеян, видя, что противостояние между Тиберием и его невесткой нарастает, постарался поймать в этой мутной воде свою рыбку. В 26 г. он обратился к принцепсу с просьбой дать соизволение на его брак с овдовевшей Ливией Ливиллой. Три года, минувшие со дня смерти Друза, сама вдова, если верить Тациту, настойчиво требовала от любовника придания их отношениям законной формы. Сеян разумно выдержал трехлетнюю паузу — такая просьба во время, близкое к смерти сына, могла бы и возмутить Тиберия — и только потом пошел навстречу возлюбленной. Но главным здесь, разумеется, надо полагать честолюбивую надежду самого префекта претория породниться с правящей династией. Родство с семьей Цезарей — гарантия не только дальнейшего процветания, но и крепкий фундамент для еще большего подъема.

Письмо, обращенное к Тиберию, было тщательно продумано Сеяном и очень расчетливо построено. Сеян напоминал о расположенности к себе Августа, затем и самого Тиберия. Далее он подчеркивал, что никогда не добивался для себя блеска сановных должностей, предпочитая им трудную службу воина ради безопасности императора. Настойчивость Ливии он принял как оказание ему величайшего почета, поскольку таким образом его признали достойным родства с семьей Цезаря. Предупреждая неизбежный попрек своим незнатным происхождением, он вспоминал, что слышал о том, как Август, подумывая о замужестве дочери Юлии, среди кандидатов в таковые намечал даже всадников. Таких, как нынешний Сеян, соискатель родства с семьей Цезаря. Потому он просит, если станут подыскивать мужа для Ливии, то пусть его имеют в виду как друга, не ищущего от такого родства никаких выгод; а только славу одну. Заканчивалось письмо выражением надежды, что сей брак оградит его от враждебности Агриппины.

Переиграть Тиберия, однако, Сеяну не удалось. Проницательный принцепс прекрасно понял смысл интриги своего верного префекта и постарался деликатно, то достаточно твердо его пресечь. В пространнейшем ответе он подчеркнул, что удел правителей государства таков, что в важнейших делах они должны считаться с тем, что об этом думают люди. Ливия, конечно, вольна в своем решении о новом замужестве, но ей прежде должно посоветоваться с Агриппиной и Ливией Августой. Далее Тиберий прямо указал Сеяну на то, что враждебность Агриппины разгорится с еще большей силой, если замужество Ливии разделит дом Цезаря на два противостоящих друг другу лагеря. Сеяну ясно давалось понять, что не стоит подливать масла в огонь. Затем император перешел к самому болезненному для префекта вопросу — к его происхождению. Здесь слова Тиберия звучали просто безжалостно: «Ты, Сеян, заблуждаешься, если думаешь, что останешься в своем прежнем сословии и что Ливия, состоявшая сначала в супружестве с Гаем Цезарем, а потом с Друзом, смирится с мыслью, что ей предстоит состариться в супружестве с римским всадником. Если бы я и допустил это, то неужели ты веришь, что те, кто видел ее брата, кто видел ее отца и наших предков на высших государственных должностях, потерпят такое? Ты хочешь сохранить свое прежнее положение, но магистраты и знатнейшие граждане Рима, взывающие к тебе против твоего желания и советующиеся с тобою обо всем, уже давно, не таясь, утверждают, что ты намного перерос всадническое сословие, превзойдя в этом друзей моего отца, и, завидуя тебе, порицают за это меня. Но Август все-таки помышлял отдать дочь за римского всадника? Нет ничего удивительного, что, поглощенный всяческими заботами и предвидя, как безмерно возвысится тот, кто будет им вознесен таким браком над всеми прочими, он, действительно называл в беседах Гая Прокулея и некоторых других, отличавшихся скромным образом жизни и не вмешивавшихся в общественные дела. Но если мы придаем значение колебаниям Августа, то насколько существеннее, что выдал дочь он все-таки за Марка Агриппу, а затем за меня. Я не скрыл этого от тебя из дружбы. Впрочем, я не стану противиться ни твоим намерениям, ни намерениям Ливии. А о том, над чем я про себя размышляю, какими узами собираюсь связать тебя неразрывно со мной, об этом я сейчас распространяться не стану; скажу лишь одно: нет ничего столь высокого, чтобы не заслужили твои добродетели и твоя верность, и когда придет время, я не умолчу об этом ни в сенате, ни перед народом».

При крайне лестной и многообещающей концовке письма, реальное содержание его было сильнейшим ударом по самолюбию Сеяна. Ему фактически прямо сказали: знай свое место, римский всадник. Не должно было забыть префекту о том, что он обращается не просто к Тиберию Цезарю Августу, но к Тиберию Клавдию Нерону, одному из первейших аристократов Рима. Не следовало ему наверное поминать в своем обращении к императору Юлию. Брак с ней относился к худшим воспоминаниям жизни Тиберия. Письмо же в целом — прямое свидетельство того, что Тиберий понимал Сеяна лучше, чем тот его, и наивно полагать, что префект мог навязывать принцепсу свою волю. Пока Сеян был необходим Тиберию, а Тиберий был единственной опорой Сеяна. Потому префект претория должен был угадывать желания принцепса, исполнять их, но ни в коем случае не забывать, кто есть кто. Но в текущее время такой понятливый цепной пес был Тиберию решительно необходим. Очередное дело об оскорблении величия лишний раз в этом убеждало.

На сей раз обвиняемым был Вотиен Монтан, «муж выдающихся дарований», по утверждению Тацита. Знаменит он был как оратор, почему, должно быть, столь опасными были сочтены его речи. И привлечен-то к суду Вотиен Монтан был как раз за оскорбительные речи о Тиберии, в каковые, надо полагать, весь свой дар ораторский он вложил… Потому и процесс, шедший в сенате в присутствии самого Тиберия, произвел весьма необычный эффект.

Изобличал злоречивого оратора свидетель Эмилий. Человек военный, по натуре прямолинейный, доложил высокому суду все обстоятельства дела, ничего не скрывая и не смягчая. Его туповатое усердие произвело на присутствующих неизгладимое впечатление. Доблестный воин в простоте своей огласил такие грязные оскорбления в адрес Тиберия, высказанные Монтаном в тесном, но, как выяснилось, ненадежном кругу, что в сенате поднялся шум. «Отцы отечества» попытались таким способом заглушить конечные слова о принцепсе, кои без всякого смущения Эмилий доводил до всеобщего сведения. Голос у славного вояки, очевидно, был зычный и сенаторы зря шумели. Эмилий уверенно довел пересказ обличительной речи до конца. К сожалению, Тацит не сообщает, что это были за оскорбления в адрес принцепса, в чем его уличил, а, не исключено, оклеветал Вотиен Монтан. Поражает реакция Тиберия. Человек замечательной выдержки и хладнокровия, сильной воли, испытанной в тяжелейших ситуациях, был настолько потрясен и возмущен возводимыми на него дерзкими оскорбительными обвинениями, что вскричал, желая немедленно или в ходе следствия опровергнуть возводимую на него напраслину. И опять-таки мы не знаем, почему так вскипел Тиберий. То ли он был задет глубиной разоблачений Монтана, то ли справедливо разъярен наглой его клеветой. Нельзя исключать и причудливую смесь обоих этих начал в речах ненавистника Тиберия. Каковое из них могло быть превалирующим — нам определить невозможно. Но стоит заметить, что Тацит, обычно не жалеющий обличительных слов в адрес Тиберия, крамольные речи Монтана никак не прокомментировал. Ведь не из сочувствия к принцепсу-тирану. Скорее, из-за неуверенности в справедливости обвинений в речах его хулителя.

Вотиен Монтан был осужден за оскорбление величия, но кара оказалась относительно мягкой. Он был отправлен в ссылку на Ба-леарские острова. Место от Рима, конечно, изрядно удаленное, но по природе и климату благодатное. Там хулитель Тиберия и прожил до своей естественной смерти в 28 г.

Дело это было прямо никак не связано с партией Агриппины. Похоже, Монтан был злоязычник-одиночка, каких всегда и везде во все времена предостаточно. Есть, правда, предположения, что самые грязные наветы, им оглашенные, были заимствованы как раз у круга лиц, близких в свое время к Юлии Старшей, а затем к дочери ее Агриппине, где их и сочинили, и старались распространить.

Связывал ли сам Тиберий злословие Монтана с кругом Агриппины — неизвестно. Вскоре, правда, процесс об оскорблении величия коснулся человека из ближайшего окружения вдовы Германика. Известный оратор-обвинитель, заодно и доносчик Домиций Афр обвинил в развратном поведении и прелюбодеянии двоюродную сестру Агриппины и близкую подругу ее Клавдию Пульхру. К этим обвинениям Афр присовокупил обвинения куда более страшные: ворожба и злоумышление на принцепса. Агриппина немедленно расценила процесс как направленный против нее самой. Потому она отправилась к Тиберию без всякого предупреждения. Цезаря она застала за жертвоприношением Августу. Обстоятельство это она тут же использовала. Вскипев от гнева, Агриппина в лицо Тиберию заявила, «что не подобает одному и тому же человеку заниматься закланием жертв божественному Августу и преследованием его потомков. Не в немые изваяния вселился его божественный дух: она — его действительное и живое подобие, порожденное божественной кровью, и она понимает свою обреченность и облачается в скорбные одежды. Незачем прикрываться именем Пульхры; ведь единственная причина ее преследования заключается в том, что она неразумно избрала Агриппину предметом своего поклонения, забыв о печальной участи, постигшей по той же причине Созию».

Нельзя было высказаться откровеннее. Значит, только она, Агриппина, действительное живое подобие Августа, ибо в ней, кровной его внучке, течет та же божественная кровь. Отсюда простейший вывод: Тиберий — незаконный правитель, потому и преследует потомков Августа, что осознает это. Сильнее уколоть Тиберия было нельзя. Он, прекрасно все поняв, дал достаточный и меткий ответ. Взяв Агриппину за руку, Тиберий процитировал греческий стих:

«Не в том ли я повинен, дочь моя, что не царица ты?» {553}

Ответ был «не в бровь — а в глаз». Агриппине более сказать было нечего. На процессе Пульхра и Фурний были осуждены. До-миций Афр, столь удачно обвинение поддержавший, утвердился в славе первостатейного оратора. Сам Тиберий счел нужным Афра поощрить, сказав, что тому присуще природное красноречие.

Случившееся так потрясло Агриппину, что она сильно занемогла. Тиберий, не желая, очевидно, доводить отношения с ней до полного разрыва, навестил больную… Агриппина встретила его слезами. Сначала плакала молча, затем пошли упреки, закончилось все просьбой. Просьбой явно для принцепса неожиданной. Вдова Германика просила облегчить ее одиночество. Она еще достаточно молода, женщина во цвете лет, потому и просит императора дать ей мужа. Для порядочной женщины не может быть иного утешения помимо брака. А в государстве найдутся достойные люди, кои не сочтут для себя зазорным взять в жену вдову Германика вместе с ее детьми. Тиберий был раздосадован. Он навестил больную невестку, делая жест примирения, а она отвечает новой дерзостью. От слов своих, что только она истинная наследница божественного Августа, она не отказывается, а ко всему этому желает еще и мужа. Ясно, что муж сей может быть только из одной из знаменитейших римских семей. Той, в ком течет божественная кровь, — предмет ее исключительной гордости, ронять свое достоинство браком с человеком много ниже ее по знатности не пристало. А если у такой одержимой жаждой высшей в империи власти женщины появится достойный ее супруг, то вот вам и семья, достойная править Римом! Тем более что сыновей ее он сам признал законными наследниками.

На сей раз Тиберий предпочел промолчать и удалился, презрев просьбу несчастной больной, в коей и недуг не ослабил властолюбия.

Отношения свекра и невестки продолжали обостряться. И не по вине Тиберия.

Сеян, внимательно наблюдая за происходящим, в нужное время подлил масла в огонь. Верные ему люди, разыграв доброжелательство к несчастной гонимой Агриппине, дружески предупредили ее, что во дворце Тиберия яд для нее изготовлен и потому первый же обед за императорским столом может оказаться для нее последним. Интригуя так против вдовы Германика, Сеян не столько угождал Тиберию, вовсе не настроенному на полный разрыв с невесткой, сколько защищал свой интерес. Он успешен только при Тиберий. Если же властолюбивая внучка Августа добьется с помощью своих совсем не малочисленных сторонников в сенате и народе высшей власти для одного ли из своих сыновей или для возможного мужа, с коим будет царить, как сам Август с Ливией, то карьера Сеяна обречена. Потому он искренне по-своему защищал власть Тиберия от малейших на нее покушений. Способов же выбирать не приходилось.

Провокация замечательно удалась. Приглашенная к столу Тиберия Агриппина, сидя хмуро и молчаливо, не прикоснулась ни к одному из кушаний, а в довершение всего передала рабам фрукты, предложенные ей самим Тиберием. Это было уже прямое публичное оскорбление правящего принцепса. Тиберий молча снес грубость Агриппины. Но затем он обратился к присутствовавшей на обеде Ливии Августе, сказав, что не должно удивляться, если он примет суровые меры по отношению к той, которая обвиняет его в намерении ее отравить. Мать Тиберия пыталась сохранить мир в семье и потому старалась примирить сына с невесткой. Тиберий дал ей понять, что Агриппина сама вынуждает его к суровым мерам. Что же, Сеян блистательно воспользовался недалекостью Агриппины, ее неумением скрывать свои чувства. Трагический раскол в семье Цезарей становился грозной действительностью. Наступало время, справедливо оцениваемое как «династическая катастрофа».

Наступление этой катастрофы предвидела Ливия, и потому она, пусть и не испытывая особо добрых чувств к Агриппине и ее потомству, но, действуя в интересах всей семьи Юлиев-Клавдиев и династии, как могла сдерживала растущую враждебность сына к вдове Германика. Но отношения матери и сына теперь сами оставляли желать лучшего. Слово Светонию: «Ливия, мать его, стала ему в тягость: казалось, что она притязает на равную с ним власть. Он начал избегать частых свиданий с нею и долгих бесед наедине, чтобы не подумала, будто он руководится ее советами; а он в них нуждался и нередко ими пользовался. Когда сенат предложил ему именоваться не только «сыном Августа», но и «сыном Ливии», он был этим глубоко оскорблен. Поэтому он не допустил, чтобы ее величали «матерью отечества» и чтобы ей оказывали от государства великие почести; напротив, он не раз увещевал её не вмешиваться в важные дела, которые женщинам не к лицу, — в особенности, когда он узнал, что при пожаре близ храма Весты она, как бывало при муже, сама явилась на место происшествия и призывала народ и воинов действовать проворнее. Вскоре вражда их стала открытой…»

Повод для этого печального поворота дел в отношениях матери и сына кажется малозначительным. Ливия попросила Тиберия зачислить в судейскую декурию одного человека, только-только получившего римское гражданство. Тиберий не возразил, но не без ядовитого остроумия предложил, чтобы в списке против имени нового члена декурии стояла памятка: «по настоянию матери». Ливия не пожелала придать делу шуточный оборот, предложенный сыном. Она пришла в негодование и немедленно огласила некоторые старые письма Августа, где тот писал о жестокости и упрямстве Тиберия. Тиберий почувствовал себя безмерно оскорбленным. Во-первых, тем, что она хранила эти письма так долго, во-вторых, столь злостным их против себя обращением. Этого он матери уже никогда не мог простить. Находиться и далее с ней под крышей Палатинского дворца Тиберий более не желал, и это обстоятельство могло стать решающим в его удивившем весь Рим поступке: добровольном отъезде из столицы, каковую за тринадцать лет правления он практически не покидал, лишь иногда выезжая в окрестности, но не далее близлежащей области Кампания.

В Кампанию он выехал и на сей раз. И здесь произошел случай, резко укрепивший его и без того немалое доверие к Луцию Элию Сеяну.

Со своими приближенными, сопровождавшими его в поездке, Тиберий остановился близ Таррацины на вилле, носившей название «Грот». Оно было дано ей из-за находившейся на ее территории естественной пещеры. В пещере этой и было устроено пиршество. В разгар его внезапно случился обвал и на пирующих посыпались камни. Несколько человек остались под завалами, остальные так быстро разбежались, что совсем позабыли о своем пожилом императоре, который, замешкавшись, из грота выбраться не сумел и едва тоже не попал под град камней. От тяжелых травм, а может и от гибели спас старика Сеян, мужественно закрывший его своим телом и сам при этом пострадавший. Подоспевшие воины-преторианцы спасли и принцепса, и своего префекта претория. Тиберий не мог не оценить решительность, мужество и преданность Сеяна. Кому после этого должен был он более всего доверять? Конечно же, Сеяну! Из Кампании путь Тиберия лежал на остров Капрею.