По палубе пробежало несколько взволнованных рыбаков.

У борта они остановились как вкопанные, отшатнулись и ухватились за поручни. Плотник, что-то чинивший на верхней палубе, выпрямился и посмотрел в их сторону. От холодного ветра у него на глазах выступили слёзы, мешавшие ему видеть. Отвернувшись, он громко высморкался в руку. На корме по левому борту загрохотала лебедка. Странно, что она работала сейчас, когда все вышли на лов. На тросе лебедки дергался и качался какой-то предмет. Лебедка поворачивалась, и предмет этот раскачивался, описывая вокруг линии отвеса плавный круг.

— Что это? — Плотник вздрогнул.

В растерянности он отвернулся и высморкался в кулак ещё раз.

 — Опять!

Он вглядывался, непрерывно вытирая ладонью слезы.

На фоне пепельно-серого дождливого моря отчетливо выделялся черный силуэт подростка-чернорабочего, подвешенного под выдававшейся вперед гигантской стрелой лебедки. Несчастного подняли к небу до самой вершины стрелы. Минут двадцать он болтался там, точно тряпка. И опять спустился. Тело его извивалось, корчилось, ноги дергались, как у мухи, запутавшейся в паутине. Потом черный силуэт исчез из виду за выступом кают- компании. Только натянутый трос время от времени покачивался, точно качели.

У плотника все время текли сопли, словно слезы попадали ему в нос. Он еще раз высморкался, достал из кармана молоток и принялся за работу. Вдруг он прислушался. Стальной трос покачивался, как будто кто-то тряс его внизу. Откуда-то доносился неприятный глухой звук.

Лицо подвешенного чернорабочего было искажено. На плотно сжатых, как у трупа, губах выступила пена... Когда плотник спустился вниз, начальник чернорабочих со связкой прутьев под мышкой, неловко подняв плечо мочился с палубы в море.

Плотник покосился на прутья. «Этим он его бил».

Измученные каждодневной непосильной работой, рыбаки по утрам не в силах были подняться. Инспектор стучал пустой жестянкой из-под керосина над самым ухом спящих. Он стучал яростно, не переставая, пока они не открывали глаз и не вставали. Больные бери-бери приподнимали голову и что-то бормотали. Но инспектор не прекращал грохота, словно ничего не замечая. Слов не было слышно, только губы у них шевелились, как у золотых рыбок, когда они выплывают в аквариуме к поверхности воды и хватают ртом воздух.

Настучавшись вдоволь, инспектор орал:

— Ну что? Я вас подыму! Работа ради родины —  это та же война. Надо быть готовым на смерть! Дурачье!

Он стаскивал с больных одеяла и выталкивал их на палубу. Больные бери-бери спотыкались на каждой ступеньке. Цепляясь одной рукой за перила, они сгибались в три погибели и, переставляя ноги другой рукой, поднимались по трапу. При каждом шаге сердца у них подскакивали точно от пинка.

Инспектор и начальник чернорабочих всячески измывались над больными. Стоило им начать работать в консервном цехе, как их выгоняли скрести палубу. Не успевали они приняться за работу, как их направляли на наклейку этикеток. В холодном полутемном цехе приходилось все время следить за тем, чтобы не оступиться на скользком полу; ноги немели, как деревянные, колени подгибались, и рабочие в изнеможении опускались на корточки.

Студент слегка постучал себя по лбу тыльной стороной руки, запачканной в крабовой жиже. Через несколько минут он покачнулся и упал на пол. Пустые консервные банки, наваленные кучей, с грохотом посыпались на него. Судно накренилось, и они покатились под станки между ящиками и тюками. Взволнованные товарищи понесли было студента к люку, но по дороге наткнулись на инспектора, который, насвистывая, спускался в цех.

—  Как вы смели бросить работу!

—  Как же так...— один из рыбаков рванулся было вперёд, но осекся, как будто налетев на что-то.

—  Что-о?.. Болван! Скажи-ка это еще раз! — Инспектор вынул из кармана пистолет и повертел им, как бы играя. Потом вдруг громко захохотал, скривив губы треугольником и трясясь всем телом. — Воды! —  Схватив полное ведро, он выплеснул его на студента, брошенного на пол, как бревно. —  Хватит с него! Смотреть здесь не на что. За работу!

Когда рабочие на другое утро спустились в цех, они увидели студента привязанным к железной станине станка. Голова его свесилась на грудь, как у курицы со свернутой шеей. На спине под затылком выдавался крупный позвонок. На груди у него, как детский слюнявчик, болтался лист картона, на котором рукой инспектора было написано: «Изменник и симулянт. Развязывать запрещается».

Пощупали лоб: он был холоднее ледяного железа. Перед тем как войти в цех, чернорабочие громко разговаривали. Теперь никто не промолвил ни слова. Услыхав голос спускавшегося за ними начальника, они отошли от станка, к которому был привязан студент, и двумя потоками направились к своим местам.

Когда ловля крабов пошла усиленным темпом, работать им пришлось еще круче. Многие всю ночь плевали кровью, — передние зубы у них были выбиты, от непосильного труда они посреди работы лишались чувств, из глаз у них шла кровь, от вечных оплеух они глохли.

Истомленные усталостью, они шатались, как пьяные. У них темнело в глазах, и они только и думали: «Вот закончим работу, вот можно будет вздохнуть!»

Но когда рабочий день подходил к концу, инспекторь орал:

— Сегодня до девяти! Этакие мерзавцы, только перед концом они шевелятся проворней!

И все опять принимались за работу вяло и медленно, как в фильме ускоренной съемки. Энергии на большее у них не хватало.

— Мы не можем возвращаться сюда по двадцать раз. Да и крабы ловятся не всегда. Если бросать работу только из-за того, что, мол, проработали десять часов или там тринадцать, то все пойдет прахом. Здесь работа совсем особая. Поняли? А вот зато, когда крабы перестанут ловиться, я вам дам побездельничать больше, чем вы того стоите.—Так сказал инспектор, спустившись в «нужник». —  А вот у роскэ иначе — пусть рыба так и кишит у них перед глазами, им все равно: чуть придет положенный час, ни минуты не медлят и бросают работу. Вот как они относятся к делу! Оттого-то Россия стала такой, какая она теперь. Японским молодцам не следует брать с них пример!

«Ишь расписывает, жулик!» —думали некоторые и не слушали его. Но большинству казалось, что японцы и в самом деле молодцы. Им казалось, что в мучениях, которым их безжалостно подвергали изо дня в день, действительно есть что-то «героическое», и эта мысль служила им некоторым утешением.

Однажды во время работы на палубе они увидели, как к югу, пересекая горизонт, направляется миноносец. На корме его развевался японский флаг. Рыбаки, взволнованные, с глазами, полными слез, замахали шапками, «Только они! Только они за нас!» — думали рыбаки.

— Черт! Поглядишь на них — прослезишься.

Они провожали миноносец глазами до тех пор, пока он, все уменьшаясь, окутанный дымом, не исчез из виду,

Возвращаясь на свои места, размякшие, как тряпки, они точно по уговору ругались, ни к кому, собственно, не обращаясь: «Черт!» В темноте это было похоже на злобный рев быка. Они и сами не понимали, на кого обращен их гнев. Но ежедневное совместное пребывание в «нужнике», постоянные откровенные разговоры незаметно сделали то, что мысли, слова, действия этих двухсот человек с медлительностью слизня, ползущего по земле, всё же принимали одно направление. В этом общем потоке были, конечно, и такие, которые топтались на месте, были и пожилые рыбаки, державшиеся обособленно. Но каждый из них, сам того не замечая, менялся, и незаметно среди рыбаков образовались отчетливые группы.

Было утро. С трудом подымаясь по трапу, бывший горняк сказал:

—  Больше не могу!

 Накануне работали почти до десяти, тело было расслаблено, как сломанная машина. Люди спали на ходу, сзади их окликали, и тогда они снова машинально переставляли ноги. Некоторые спотыкались, падали и дальше двигались на четвереньках.

 — Перед тем как приступить к работе, все спустились в цех и столпились в углу,

— Я буду саботировать. Не могу! —  сказал горняк.

— Все молча переглянулись.

—  Прижгут... —  сказал кто-то немного погодя.

—  Да ведь я не из лени! Просто нет сил.

Горняк завернул рукав до плеча и поднял руку к глазам, как будто глядя сквозь нее.

—  Я ведь не из лени.

—  Ну, гляди...

В этот день инспектор расхаживал по цеху, как драчливый петух.

— Это что такое? Это что такое? — орал он направо и налево.

Но вяло работали не отдельные рабочие, а почти все, так что инспектору только и оставалось, что в ярости метаться по цеху. И рыбаки и команда впервые видели инспектора в таком состоянии. С палубы слышалось шуршание крабов, выбравшихся из сетей. Работа стала застаиваться, как вода в засорившейся водосточной трубе. И дубинка инспектора не помогала!

По окончании рабочего дня рыбаки, вытирая головы замызганным полотенцем, один за другим пошли в «нужник». Встречаясь глазами, они невольно фыркали. Они сами не понимали, почему им так ужасно весело.

И настроение передалось и команде. Когда матросы поняли, что их заставляют работать, стравливая с рыбаками, и, таким образом, порядочно дурачат, они тоже принялись время от времени «саботировать».

Если кто-нибудь перед началом работы говорил: «Вчера здорово переработали, сегодня будем саботировать!» — то все так и делали. Но этот так называемый «саботаж» заключался только в том, что они работали несколько менее напряженно.

Все ослабели. «Придет момент —  волей - неволей будем действовать. Раз нас убивают, то уж все равно»,—думалось каждому. Им было уже невмоготу.

— Транспорт! Транспорт!—крикнул кто-то на верхней палубе.

Крик этот услышали внизу. Все, кто в чем был, попрыгали с нар «нужника».

Транспорт занимал мысли экипажа и рыбаков еще больше, чем женщины. Этот пароход приносил с собой запах Хакодате, запах «твердой земли», на которую они уже давно не ступали. К тому же транспорт доставлял им письма, рубашки, белье, журналы и все прочее.

Они вцепились в посылки своими узловатыми пальцами, провонявшими запахом крабов, и взволнованно потащили их в «нужник». Усевшись на нары по-турецки, поставив свертки между ног, они стали развязывать посылки. Тут были разные разности. Письма от детей, нацарапанные неуверенным почерком под диктовку матери, полотенца, зубной порошок, зубные щетки, туалетная бумага, кимоно, из складок которого вдруг выпадало слежавшееся от придавившей его тяжести письмо жены. Рыбакам хотелось уловить притаившийся в вещах запах «родного дома». Они старались почувствовать молочный запах детей, теплый запах тела жены.

Матросы и рыбаки, которым ничего не прислали, расхаживали, засунув руки в карманы штанов.

— Пока тебя нет, ее уж кто-нибудь подцепил, — подтрунивали над ними.

Один из рыбаков в стороне от общего шума задумался, уставившись в полутемный угол, снова и снова загибая пальцы на руке: из письма, доставленного транспортом, он узнал о смерти своего ребенка. Ребенок умер два месяца назад, а он и не знал об этом. В письме говорилось, что на радиотелеграмму не хватило денег. Рыбак сидел мрачный, сам не свой.

У другого было как раз обратное. В письме была вложена фотография младенца, похожего на маленького скользкого осьминога.

— Ишь ты какой! —  громко расхохотался рыбак.

И широко улыбаясь, он всем показывал фотографию, говоря: —  Что скажешь? Вот у меня какой сын родился!

Были в посылках вещи, сами по себе ничего не значащие и о которых могла вспомнить только заботливая жена. При виде таких вещей у каждого сердце начинало тревожно биться; людей безудержно тянуло домой.

  На транспортном пароходе прибыла посланная Компанией кинопередвижка. Вечером, когда закончили перегрузку только что изготовленных консервов, на суднесостоялся киносеанс.

  Два-три молодых человека совершенно одинакового вида, в широких кепках набекрень, галстуках бабочкой широких брюках, вошли с тяжелыми чемоданами на краболов.

—  Ну и вонь! Ну и вонь!

С этими словами они сняли пиджаки и, посвистывая, начали натягивать экран, отмерять расстояние и устанавливать аппаратуру. Рыбаки почувствовали в этих людях что-то «не морское», что-то похожее на них самих, и это их страшно привлекало. И команда и рыбаки, повеселев, приняли участие в приготовлениях.

Пожилой, простоватый на вид мужчина в толстых золотых очках стоял немного поодаль и вытирал с шеи пот.

—  Бэнси-сан , не стойте там: блох нахватаете!

Тот подскочил, точно наступил на раскаленное железо.

Смотревшие на него рыбаки расхохотались.

—  Ну и места! —  произнес бэнси хрипловатым, скрипучим голосом. —  Возможно, что вам и неизвестно... но всё же, как вы думаете, сколько Компания зарабатывает на том, что забирается сюда? Немало! За шесть месяцев  —  пять миллионов! За год — десять. Сказать «десять миллионов» —просто. А на самом деле какие это деньги! И акционерам выдают прямо чудовищный дивиденд — двадцать два с половиной процента! Другой такой Компании даже в Японии не сыщешь! А теперь председатель пройдет еще и в депутаты... Не гни он так жестоко, не наживались бы так.

Наступил вечер.

Всем роздали «поздравительные» сакэ , спирт, сушеную каракатицу, тушеные овощи, папиросы и карамель.

Некоторое время стоял шум. Несколько человек из первого ряда вдруг захлопали. Остальные, не разбираясь в чем дело, присоединились к ним.

Перед экраном появился инспектор. Выпрямившись и заложив руки за спину, он заговорил, употребляя непривычные слова, вроде «господа», «осмелюсь» и так далее, пуская в то же время и свои всегдашние выражения: «сыны Японии», «благосостояние страны»... Большинство не слушало. Энергично двигая челюстями, рыбаки жевали сушеную каракатицу.

— Довольно, довольно! —  крикнули сзади.

— Эй ты, убирайся! На то есть бэнси. Ну!

— Тебя бы да твоей палкой!

Все расхохотались. Раздался свист, аплодисменты. При посторонних инспектор не решался дать волю своему гневу; покраснев, он что-то произнес (из-за шума нельзя было разобрать —  что) и отошел от экрана.

Сеанс начался.

Сначала шла видовая картина. На экране появлялись острова Мацусима, Эносима, Киото . Лента иногда обрывалась. Кадры вдруг раздваивались, путались, как от головокружения, на мгновение исчезали, оставляя после себя одно белое пятно экрана.

Потом пошли японские и зарубежные фильмы. Все ленты были попорчены, страшно мелькали. К тому же они, видно, кое-где были разорваны и подклеены, так что движения действующих лиц казались судорожными. На все это зрители не обращали внимания, так они были увлечены. Когда на экране появлялись элегантные иностранные женщины, рыбаки свистели, фыркали. Случалось, что бэнси, рассердившись, прерывал объяснения.

Первым шел американский фильм из истории колонизации Запада. Отбиваясь от туземцев, борясь с природой, люди падали, опять поднимались и шаг за шагом проводили железную дорогу. На их пути в одну ночь возникали города, один за другим, словно стыки рельс. Железная дорога продвигалась все вперед и вперед, и всё дальше росли города. На экране показывали связанные с этим трудности, и вперемежку, то выступая на передний план, то отступая на задний, развертывался роман между рабочим и дочерью директора Компании. При последнем кадре бэнси возвысил голос:

— Протянувшаяся на сотни и сотни миль железная дорога, наконец завершенная благодаря самоотверженности многих, многих юношей, как гигантская змея, побежала по полям, пересекла горы, и вчера еще дикая земля стала достоянием страны.

Фильм закончился объятиями директорской дочки и рабочего, вдруг принявшего облик джентльмена.

За этой картиной последовал коротенький европейский комический фильм, вызвавший только бессмысленный смех.

Японская картина рассказывала о бедном японском типе, который начал продавцом бобов, разносчиком газет, потом стал чистильщиком обуви, поступил на завод, сделался «образцовым рабочим», пошел в гору и стал богачом.

Бэнси воскликнул, хотя такого титра и не было:

— Поистине, если не усердие мать успеха, то что же?

Эта тирада вызвала искренние аплодисменты подростков-чернорабочих. Но из толпы рыбаков и матросов раздался громкий голос:

— Врешь! Кабы так, я давно б уже был директором.

И все громко расхохотались.

Потом бэнси рассказывал:

— Мне от дирекции было приказано: «На это место нажми хорошенько да еще и повтори несколько раз!»

Под конец были показаны различные заводы и конторы Компании. Показали и «усердно» работающих рабочих.

По окончании сеанса все перепились. Сакэ сильно подействовало, так как люди давно уже не брали в рот спиртного и были переутомлены. Под тусклой электрической лампой плавали облака табачного дыма. Воздух был спертый, затхлый; рыбаки раздевались, повязывали голову платком, сидели, скрестив ноги, лежали, выставив зад, громко кричали и переругивались. Иногда поднималась драка.

Так продолжалось за полночь.

Рыбак из Хакодате, больной бери -бери и потому всегда спавший, попросил, чтобы ему приподняли подушку, и смотрел на веселье. Его приятель-земляк стоял рядом, прислонившись к столбу, ковырял в зубах спичкой и цыкал.

Было уже довольно поздно. По лестнице «нужника» скатился, как куль, рыбак; одежда и правая рука у него были в крови.

— Ножи! Ножи! Берите ножи! — кричал он. —  Мерзавец Асагава куда-то сбежал! Нет его! Я его убью!

Это был рыбак, которого уже не раз бил инспектор. Схватив кочергу, с налитыми кровью глазами, он опять выбежал; никто его не остановил.

— Эге! —  Рыбак из Хакодате взглянул на товарища.— И рыбаки не всегда остаются дураками. Это становится занятным!

На другой день узнали, что на столе в каюте инспектора все было перебито. Сам инспектор уцелел только потому, что на свое счастье не оказался в каюте.