Пообедав, Рюрик ушёл в мастерскую, где работал над ружьём, заказанным несколько дней назад. После возвращения из Кремля он ничего не сказал Павлу относительно своего дела. Сейчас он спросил его, не приходил ли кто.

– Только монах, – отозвался Павел, видимо, не считая это чем-то важным.

– Чёрный монах Владимир?

– Да, хозяин. Он пришёл утром. Хотел купить один из кинжалов с перламутровой рукояткой.

– И ты продал?

– Конечно. Он заплатил четыре дуката, и дал бы больше, если бы я взял.

– Он о чём-нибудь говорил?

– Да. Он спросил, почему вчера к нам приходил граф Дамонов.

– Вот как? Он знает о визите графа?

– Он ждал сани в трактире и подслушал, как граф разговаривал об этом со своим другом.

– Он спрашивал о подробностях?

– Да.

– И что ты ответил?

– Рассказал ему всю историю от начала до конца. Из случайно подслушанного разговора он узнал что-то об их целях, и пока он не ушёл со своими догадками, я всё рассказал ему.

– И о бумаге?

– Да, хозяин. Я рассказал обо всём – от появления бумаги, составленной герцогом, до ухода этого злобного человека.

– И что сказал монах? – серьёзно спросил Рюрик.

– Он сказал, что знает графа и что это гордый, безрассудный человек, не представляющий ценности для общества. Вот и всё. Кажется, он не очень обеспокоился; он только сказал, что поступил бы, как вы, и что справедливость на вашей стороне. Ему было очень любопытно, и я уверен, что он поддерживает вас.

– Отлично, – ответил Рюрик. – Может, и не важно, что об этом думает монах, но я, скорее, рассказал бы ему правду, чтобы не быть дурно понятым.

– Он всё понимает, хозяин; надеюсь, вы не вините меня, что я рассказал ему обо всём.

– Вовсе нет, Павел, вовсе нет.

Разговор затих, и работа продолжилась в молчании. Было три часа, когда вошла мать Рюрика и сообщила, что некий господин хочет поговорить с ним.

– Это Степан Урзен? – спросил юноша.

– Да.

– Тогда пригласи его сюда.

Клавдия вышла, и через несколько мгновений явился названный господин.

– Рюрик Невель, – сказал он с сухим и высокомерным поклоном, – я принёс послание от графа Дамонова.

– Отлично, сударь, – гордо ответил оружейник. – Я готов его принять.

Урзен достал из кармана запечатанное письмо и передал его Рюрику. Рюрик взял письмо, взломал печать, развернул бумагу и прочитал:

«Рюрик Невель!

Оскорбление самого тяжкого характера уничтожило все различия между нашими сословиями. Только ваша кровь может смыть позор. Я бы не хотел убийства, но иначе никак нельзя. Мой друг сделает все приготовления. Если вы не осмелитесь прийти на встречу со мной, то все узнают, кто из нас трус.

Дамонов».

Когда Рюрик прочитал послание, он смял его и несколько мгновений молча смотрел на посланника.

– Ждать ответа? – спросил Урзен. Он говорил мягче, чем раньше, поскольку по лицу оружейника увидел, что не стоит его раздражать.

– Вам знаком гвардии лейтенант Аларих Орша?

– Да, сударь, хорошо знаком.

– Тогда позвольте мне направить вас к нему. Он займётся приготовлениями. Надеюсь, это приемлемо?

– Да, сударь.

– Тогда нам с вами больше не о чем говорить.

– Только об одном, – сказал Урзен, немного смутившись. – Вас вызвали, и вы должны выбрать оружие. Заметьте, граф не упомянул об этом; но я как его друг имею право сказать об этом. Надеюсь, вы выберете оружие дворянина. Он не очень хорошо владеет пистолетом и ружьём.

– Можете себе представить, я тоже, – сказал Рюрик с презрительной усмешкой, поскольку он понимал, что этот человек лжёт. Он по самому облику Урзена мог видеть, что Дамонов уполномочил его вести такой разговор.

– Конечно, – отозвался Урзен.

– Граф хорошо владеет шпагой, не так ли?

– Он считается превосходным фехтовальщиком.

– Да, так я и думал. Но это не важно. Раньше я об этом не думал, но, помимо шпаг, мне бы всё равно ничего не пришло в голову. Тем не менее, это обсудит с вами Орша. Я не давал ему указаний. Он поступит так, как считает правильным, исходя из того, что если я оскорбил графа, то при тех же обстоятельствах сделал бы то же самое. Вы понимаете?

– Да, сударь, – сдавленным голосом ответил Урзен.

– Тогда подождите, я напишу записку Орше.

Рюрик подошёл к столу и под посланием, которое получил от графа, написал:

«Дорогой Аларих!

Отправляю к тебе человека, который пришёл ко мне, и сим даю тебе право действовать так, как ты посчитаешь правильным. Я буду вести себя в соответствии с твоими распоряжениями.

Рюрик».

Он показал записку Урзену и спросил, может ли тот отнести её лейтенанту. Урзен ответил утвердительно. Оружейник сложил бумагу пополам, написал имя лейтенанта и передал её своему посетителю. Урзен взял её и с коротким поклоном, не говоря ни слова, развернулся и вышел.

Около восьми часов того же вечера к двери Рюрика подкатили сани, и в дом вошёл Аларих Орша. Он отозвал юношу и сообщил ему, что приготовления закончены.

– Дамонов торопится, – сказал он, – и мы назначили встречу на завтра на десять часов утра. Она произойдёт у излучины реки сразу за холмом Виска.

– А оружие? – спросил Рюрик.

– Шпаги, – ответил Орша. – Граф принесёт свою, а тебе предоставляет право выбрать, какую хочешь.

– Благодарю тебя за любезность, Аларих, и не сомневайся, я прибуду вовремя.

– Может быть, мне заехать за тобой утром? – предположил Орша.

– Я буду только рад.

– Так и сделаем. Сейчас подходящая погода для моих саней, и мы приедем на место встречи вместе.

Друзья договорились, и затем Орша распрощался.

Когда Рюрик вернулся к своему месту у камина, он заметил, что его мать наблюдает за ним, и внимательнее, чем обычно. Некогда он решил, что ничего не скажет матери об этом деле, пока оно не кончится; но когда подошло время, он начал колебаться. Что-то с ним станет, когда всё закончится? Его рассуждения прервал голос родительницы.

– Рюрик, – сказала она, и голос её дрожал, – прости, что я вмешиваюсь в твои дела, но я не могу не видеть, что с тобой происходит нечто необычное. Почему эти люди ходят туда-сюда? И почему ты такой задумчивый и угрюмый? Ты поймёшь материнские чувства и простишь материнскую тревогу.

– Конечно, матушка, – ответил юноша, на мгновение подняв глаза и затем снова опустив их. Наконец он продолжил: – Прежде чем ты заговорила, я уже решил, что расскажу тебе всё.

Мать услышала в его голосе нечто многозначительное и оживилась.

– Что произошло? – спросила она, пододвигая кресло к креслу своего сына.

– Слушай, – сказал юноша и затем подробно поведал о визите к нему Дамонова. Затем он рассказал о собственном визите к Розалинде; а затем о визите Степана Урзена.

– И сейчас, матушка, – добавил он, не дождавшись ответа, – ты знаешь всё. Теперь ты видишь, в каком я положении. Помни, наш народ достиг всего успешной войной. Душа народа основана на военной чести, и с тех пор, как наш благородный император открыл путь для продвижения храбрых и преданных простолюдинов, трус окружён всеобщим отвращением. И всё-таки, матушка, скажи, что ты думаешь.

Клавдия Невель несколько мгновений молчала. Наконец она заговорила, и в глазах её сияли слёзы:

– Я отдала одного любимого на благо страны. Россия забрала моего мужа, и теперь я могу потерять сына. И всё же ему лучше умереть, чем запятнать своё имя. О, Рюрик, ты знаешь, что если ты откажешься от вызова, то тебя ждёт бесчестье.

– Скажу откровенно, дорогая матушка, – ответил юноша дрожащим голосом, поскольку родительская доброта взволновала его. – В глубине я чувствую, что имею право отказаться от этой встречи, поскольку в действительности честь не задета. Но если я теперь отступлюсь, то не видать мне больше в Москве доброжелательного взгляда. Все будут с презрением показывать на меня пальцами, и слово «трус» вечно будет звучать в моих ушах. Может быть, это ложное ощущение, но я так чувствую; и что я могу поделать? Это проклятие любой военной эпохи. Только в битвах рождаются герои, и поэтому все должны измерять свою честь силой оружия. Граф носит на лбу мою метку, и все скажут, что он имеет право требовать удовлетворения; хотя я знаю, что он нарочно затеял ссору. Я не могу отказать ему из-за сословных различий, поскольку он выше меня. Я обязан встретиться с ним.

– Тогда, – сказала мать тихим, но напряжённым голосом, – не думай, что твоя мать станет помехой твоим замыслам. Если ты считаешь, что должен идти – иди. Если принесут твоё тело в цепких объятиях смерти, я покорно, со всем возможным смирением приму этот жестокий удар. Если ты вернёшься живым, то я поблагодарю бога, что он пощадил тебя; но, увы, радость будет омрачена мыслью о крови на твоих руках и знанием, что моя радость означает чью-то скорбь.

– Нет, нет, матушка, – быстро вскричал Рюрик, – я сделаю всё возможное, чтобы на моих руках не было крови ближнего. Я буду только защищать свою жизнь. Он виновен во всём… во всём. Он начал ссору, он нанёс первый удар. Он вызвал меня, и он не ответит за это?

– Пусть он беспокоится о себе, сынок. Ты же отвечаешь перед самим собой. Но скажи, разве император не издал какой-то закон, касающийся дуэли?

– Да, но ответственность несёт только тот, кто вызвал. Тот, кого вызвали, чист перед законом.

– Тогда больше я не буду возражать, – сказала мать. Она пыталась ободрить сына, но не могла скрыть ужасную печаль. – Если бы усердные молитвы могли отвести удар, они бы отвели его; но мои молитвы не имеют такой власти.

Прошло много времени в молчании. Казалось, что и мать, и сын хотят что-то сказать, но не смеют. Наконец мать преодолела свою нерешительность.

– Рюрик, сынок, – сказала она, сдерживая слёзы, которые начали пробиваться во время их немой речи, – у тебя остались какие-то важные дела? Может быть, надо передать кому-то словечко?

– Нет, матушка, – ответил Рюрик, стараясь говорить спокойно. – Я твой, и всё – твоё. Но я не погибну.

– Ах, не будь таким самоуверенным, сынок. Пусть эта самоуверенность не заставит тебя забыть о своём боге. Я слышала об этом графе. Он заколол на дуэли Рутгера и Момяко. Он опытный фехтовальщик и умеет убивать.

– Я понимаю, матушка. Но ты не знаешь, что мы все склонны недооценивать свои силы, когда восхищаемся чужими подвигами! Можно простить мою самоуверенность, поскольку единственный человек, который победил графа, был моим учеником. В Испании я учился у лучших фехтовальщиков королевства. Но слушай: да, я хочу кое-что передать. Обо мне ты и так всё знаешь; но ты можешь увидеться с Розалиндой. Если увидишь её, скажи… Но ты знаешь мою душу. Скажи, что угодно. Но я не погибну.

Было уже поздно, и Рюрик поцеловал свою мать и отправился спать.

И вдова осталась одна. Она проследила, как уходит её любимый сын, и когда он скрылся с глаз, она склонила голову и громко зарыдала. Когда она дошла до своего скромного дивана, она встала на колени и излила свою истерзанную душу богу. Она лежала в кровати и пыталась изгнать из своих мыслей всё, кроме надежды; но она видела только ночь. Ни один лучик света не проник в её измученную душу. Она тщетно искала надежду во мраке таком густом, что в его глубинах вырисовывалось только черноё отчаяние.

Спи, Рюрик. Но о, если бы ты знал, как страдает за тебя нежное сердце твоей матери, которая не может уснуть!