Грейс вернулась домой в Гейблз. Там все осталось таким же, как и до ее отъезда. Изменилась только она сама. Миссис Шилд встретила ее в аэропорту Хитроу, куда ей пришлось добираться на такси. Обнимая Грейс, она прослезилась и вытерла глаза кружевным платочком, который выглядел несколько неуместно в ее крупных, с потрескавшейся кожей, покрасневших руках огородницы. «Как странно, — подумала Грейс, — печаль и счастье — слова-антонимы, выражавшие противоположные состояния человека, но мы плачем и в том, и в другом случае».

— Полагаю, ты не откажешься выпить чашечку чая, — предложила миссис Шилд. При этих словах Грейс заплакала навзрыд.

За две недели до начала занятий в университете Грейс обнаружила, что беременна. Она никому не сказала об этом. Да и с кем она могла поговорить? С Джефферсоном, чтобы потребовать у него денег? Или, если вспомнить консервативные взгляды семейства Макгроу, принудить его к скоропалительной женитьбе? С миссис Шилд? Да, конечно, Грейс могла бы рассказать обо всем мачехе и в награду наверняка получила бы неуклюжую и бестактную, но надежную поддержку, но взамен пришлось бы пожертвовать пятьюдесятью пятью процентами своей души и сердца, а к этому Грейс не была готова. Рука помощи, протянутая миссис Шилд, в обмен на положение куклы-марионетки, которую надевают на пальцы, чтобы оживить ее.

Поэтому Грейс хранила молчание, до отказа выкручивая краны в ванной, когда ее тошнило по утрам. Она сказала лишь, что решила не поступать в Кембридж, а поехать в Лондон и подыскать там себе работу. Миссис Шилд была очень расстроена. Она уже успела рассказать всем заинтересованным, равно как и незаинтересованным лицам, что ее приемная дочь будет учиться в Кембридже. Грейс попыталась воззвать к голосу разума.

— Тебе следует понять, что я не должна учиться в университете только потому, что ты рассказала об этом своим партнершам по бриджу, парикмахерше и бедной Марджори Рейнольдс. — Миссис Шилд смотрела на нее такими глазами, что было очевидно — подобные рассуждения выше ее понимания.

Через свою подружку Анжелику Лейн Грейс получила работу в выставочной фотогалерее, которая принадлежала ее матери. Грейс отпирала двери галереи по утрам и запирала их вечером. Она стирала пыль с картин, а иногда, когда больше было некому, даже развешивала их. Эти первые дни своей беременности она провела среди застывших и запечатленных на пленке картонок времени: Мэрилин Монро, выходящая из лимузина и сияющая, как новый пятиалтынный; мужчина, с трепетом снимающий книгу с полки в разбомбленной библиотеке; смеющаяся Одри Хепберн на съемках фильма «Смешное лицо»; Джейс Когни, перебирающий струны гитары. На ее любимой фотографии видны были лучи солнца, пробивающиеся сквозь крышу железнодорожного вокзала Гранд-Сентрал-стэйшн.

В свободное время она часами разглядывала фотографии, на которых был запечатлен Джефферсон или были сняты они вдвоем, — неопровержимое свидетельство того, что все-таки было время, когда ему больше никто не был нужен, кроме Грейс.

Она никуда не выходила без своего фотоаппарата и откладывала каждый фунт, чтобы купить более дорогую и современную камеру. Она научилась проявлять свои черно-белые пленки в импровизированной лаборатории (по размеру больше похожей на платяной шкаф) в квартире в Бейсуотере, которую она снимала вместе с двумя старыми школьными подругами. Анжелика училась в колледже, где готовили секретарей, а Дейзи работала в казино, и в этом заключалось еще одно преимущество, поскольку теперь миссис Шилд со спокойной совестью считала, что могло быть и хуже.

Грейс еще не ходила к врачу. Она пока не слишком располнела, но по утрам ее по-прежнему тошнило, и бывали дни, когда она с радостью отдала бы свои последние десять фунтов любому, кто согласился бы занять ее место. Она все ждала, когда же у нее возникнет ощущение слияния с Джефферсоном: в конце концов, развивающийся внутри нее ребенок олицетворял собой их общность. Но вместо этого она негодовала на крошечное, еще незнакомое ей существо, которому уже подчинялись ее самочувствие, способность (или неспособность) делать свою работу, настроение и питание: ей следовало есть как можно больше молочных продуктов, минимум по одному яблоку в день и запрещался какой бы то ни было алкоголь. Пришлось даже бросить курить.

Когда наконец она отправилась к участковому врачу, тот первым делом поинтересовался, хочет ли она сохранить ребенка. Грейс была ошеломлена, она и не предполагала, что у нее есть выбор, и тогда врач объяснил, что очень скоро ей придется принять окончательное решение. В субботу она отправилась в Центр матери и ребенка. Ей почти удалось убедить себя в том, что аборт — единственно правильный и возможный выход из сложившейся ситуации, но она почти целый час в каком-то заторможенном состоянии бродила по коридорам, разглядывая детские кроватки и коляски, пеленки и стерилизаторы, бутылочки с молоком, детские ночные горшки и подгузники, погремушки и автомобильчики. Опомнилась Грейс у кассы: оказалось, что она уже заплатила за крошечные белые ползунки, и тут до нее дошло, что подсознательно она уже решила оставить ребенка.

Грейс с тревогой думала о том, где возьмет деньги на необходимые вещи, как отнесутся ее соседки к тому, что в доме появится новорожденный малыш, как сможет ухаживать за ребенком и сумеет ли компенсировать ему отсутствие отца. Она спрашивала себя, сможет ли стать всем для совершенно незнакомого ей человечка, если даже сама с собой справляется с грехом пополам.

Но случались дни, когда она пребывала в счастливых мечтаниях. Какие будут у малыша глаза: ярко-синие, как у отца, или зеленые, как у Грейс? И какие у него откроются таланты и наклонности?

— Чему это ты улыбаешься, как блаженная? — как-то вечером поинтересовалась у нее Анжелика.

— Я даже не заметила, что улыбаюсь, — откликнулась Грейс.

— Улыбаешься-улыбаешься. Ты смотрела куда-то вдаль с этакой мечтательной и самодовольной улыбкой на физиономии.

Грейс бросила на подругу благодарный взгляд. Она познакомилась с Анжеликой в ту пору, когда обеим сравнялось по пятнадцать лет. Ей повезло, что у нее была такая подруга, на которую она могла положиться. Когда они были моложе, Анжелика считала себя радикалом левого толка, что не мешало ей отдавать белье в стирку экономке своего отца, она была бунтаркой, которая терпеть не могла нецензурной лексики. Теперь она превратилась в молодую женщину, мечтавшую о том, чтобы сделать карьеру, она презирала мужчин, утверждая, что имеет право самостоятельно родить ребенка, и тем не менее находилась в вечном поиске настоящей любви. В постоянно изменяющемся, полном противоречий мире Анжелику можно было считать надежным якорем.

— Я беременна, — наконец призналась ей Грейс.

— Ты беременна. Как это случилось? Нет, можешь не отвечать. От кого?

— От него.

— Ага, от него. Этот маленький американский засранец. Он знает?

— Нет.

— Это ведь и его ребенок. Тебе не кажется, что он имеет право хотя бы знать?

— Нет, — ответила Грейс. — Он бросил меня.

— Будь благоразумна, он ведь не знал, что ты беременна.

— А он и не спрашивал.

Она потеряла ребенка. Как-то ночью она встала, чтобы сходить в туалет, и обнаружила, что вместо мочи у нее ручьем течет кровь. Анжелика отвезла ее в больницу. Там Грейс сказали, что она больше не беременна. Ребенок, который зародился и развивался в ней, не спросив разрешения, покинул ее, продемонстрировав такую же спокойную решимость и целеустремленность. В очередной раз кто-то посторонний вторгся в жизнь Грейс, заставил считаться с собой, а потом исчез. Врачи сказали, что на этой стадии выкидыши случаются довольно часто, и это даже к лучшему, так как ребенок мог родиться больным или неполноценным. Грейс не могла отделаться от мысли, что те первые недели, когда она считала его нежеланным, сыграли свою роковую роль.

Она уже начала звать ребенка Габриэлем. Габриэль Джефферсон Макгроу. Такое большое и длинное имя для малютки, который вполне мог уместиться на ладошке.

Многие годы спустя Грейс все еще всматривалась в лица детей, которые могли быть ровесниками его сына, если бы он появился на свет.