Пропаганда Думы и комитетов в армии. Связь высших военачальников с Думой. Начало заговорщицкой деятельности Алексеева. Князь Оболенский и его рассказ о заговоре. Императрица о Гучкове. Планы о заговоре. Участие Алексеева. Петроградский гарнизон. Бездеятельность Алексеева в отношении столичного гарнизона. Начало измены Алексеева.

Обрисовав безрадостную картину положения всего русского общества в конце 15-го и начала 16-го года, когда оппозиционные настроения захватили не только Думу, Государственный Совет, различные комитеты и союзы, но и Совет министров и членов Императорской Фамилии, мне придется подойти к самой трудной и «деликатной» части моего исследования – участию высшего командного состава армии в этих настроениях и… переход их сперва психологический, а затем и фактический на сторону оппозиции, стремящейся сперва к «министерству общественного доверия», затем к «ответственному министерству», затем к отречению Государя и замены Его другим членом Династии, затем к Временному правительству, с тем, что оно созовет Учредительное собрание, которое выскажется за форму правления, затем вопреки этому обещанию провозглашению Республики без всякого опроса народа (народ вообще ни о чем не был спрошен), затем к развалу армии, к «делу Корнилова» (последняя попытка спасти Россию) и затем… к передаче власти Ленину.

Во всех этих событиях участвовали разные люди, разные направления, разные «психологические моменты», разные «входящие обстоятельства», разные «превратности судьбы», разные «несчастные совпадения», разные «слепые случаи» и во всех этих случаях и событиях участвовало несомненно одно – отход от нашей вековой традиции «служить верой и правдой», отход от нашего векового лозунга: «За Веру, Царя и Отечество», отход от нравственного начала, чем так крепка всегда была и Московская Русь, и Российская Империя, и замена наших вековых устоев той пошлостью и ложью, которая шла с Запада и не только шла, но широким потоком текла, вливаясь в «блоки», «земгоры», «промкомитеты» и оттуда дальше, заражая, как чума, всех и вся, не стыдясь ни клеветы, не щадя cамых святых чувств и уничтожая присягу и отрывая русских людей от Бога.

«Настанет год, России черный год»… Он наступал, «…в том и был стыд и мрак, раскрывающийся в процессе раскрытия русской исторической загадки, что начало гражданской свободы не уживалось в русском быту с прежним церковно-православным и верноподданническим сознанием. В том-то и была русская трагедия, что гражданский расцвет России покупался ценой отхода русского человека от Царя и от Церкви. Свободная Великая Россия не хотела оставаться Святой Русью! Разумная свобода превращалась и в мозгу и в душе русского человека в высвобождение от духовной дисциплины, в охлаждение к Церкви, в неуважение к Царю…» (Архим. Константин «Памяти последнего Царя»).

Вторым человеком в Ставке после Государя был Его начальник штаба генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев.

Все те, которые стремились под видом всяких формул («министерство общественного доверия», «ответственное министерство» и т. д.) к устранению Государя, понимали, что без поддержки командного состава армии и в первую очередь «фактического Верховного главнокомандующего», как называли генерала Алексеева, что-либо предпринять трудно. Вожаки оппозиции, помимо своих выступлений в Думе, помимо своей деятельности антиправительственного характера в своих союзах и комитетах, приступили в конце 15 года, к подготовке заговоров с целью удаления Государя с престола. Было несколько планов с разными руководителями. Наиболее активными в этих планах были Гучков и кн. Г. Львов.

Государь очень ценил и верил своему начальнику штаба. Так же ли относился Алексеев к своему Государю? Внешне Алексеев был лоялен и не оставлял желать лучшего в своих отношениях с Государем. Но помимо этого есть свидетельства, дошедшие до нас, которые говорят, что ни Алексеев, ни даже его семья не относились к Государю так, как это полагалось русским людям, любящим своего Монарха. Ведь Монархия тем и отличается от республики или диктатуры, что верноподданные любят и Монарха, и Его семью не только, как представителей нации (западное толкование Верховной Власти), но и как Помазанника Божия, правящего «по Божьему произволению, а не по многомятежному человеческому хотению».

Спиридович пишет: «…Государь был очень ласков, коснулся его семьи и пошутил – почему жена Алексеева приезжает к мужу тогда, как уезжает Государь» (А. Спиридович).

Вырубова пишет о приездах Государыни в Ставку: «Великие князья и чины штаба приглашались к завтраку, но Великие князья часто “заболевали” и к завтраку не появлялись, во время приезда Ее Величества; “заболевал” также и генерал Алексеев. Государь не хотел замечать их отсутствия. Государыня же мучилась, не зная, что предпринять» (А. Танеева (Вырубова) «Страницы из моей жизни»).

Вспомним теперь, что говорил А. Бубнов о ген. Борисове. Заканчивая свою характеристику, он говорил: «трудно сказать, что могло столь тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение». Мы знаем, что взгляды Борисова были весьма радикальными, из-за них он в молодости и «пострадал». Имея это в виду, можно предположить, что и у Алексеева не было консервативных взглядов, какие бывали, обыкновенно, в старых военных семьях. А ген. Деникин, будучи еще более скромного происхождения, чем Алексеев, говорит, конечно, со слов Алексеева, так как сам до революции по своему положению не имел возможности общаться с Государем, следующее: «Вопреки установившемуся мнению, отношения эти (Государя с Алексеевым. – В. К.), по внешним проявлениям не оставлявшие желать ничего лучшего, не носили характера ни интимной близости, ни дружбы, ни даже исключительного доверия. Государь никого не любил (А Деникин откуда это знает? – В. К.), разве только сына. В этом был трагизм его жизни – человека и правителя.

Но в вопросах управления армией Государь всецело доверял Алексееву, выслушивая долгие, слишком, быть может, обстоятельные доклады его. Между тем борьба Государственной Думы (прогрессивного блока) с правительством, находившая несомненно сочувствие у Алексеева и у командного состава, принимала все более резкие формы» (ген. А. Деникин «Очерки Русской Смуты»).

В переписке с Государыней Государь называл Алексеева «моим косоглазым другом» и всегда о нем хорошо отзывался, а о работе с ним говорил, что она носит характер «захватывающего интереса».

К правительству Алексеев относился очень скептически: «Это не люди – это сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают… Никогда не думал, что такая страна, как Россия, могла бы иметь такое правительство, как министерство Горемыкина. А придворные сферы?» (С. Мельгунов «На путях к Дворцовому перевороту»).

Но вот начинаются у Алексеева и встречи, и переписка с Гучковым и Львовым. Вел. кн. Александр Михайлович, очень благосклонно относившийся к Алексееву, пишет о нем: «Вновь назначенный начальником штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев произвел на меня впечатление человека осторожного, понимающего наши слабые стороны. Он был хорошим стратегом. Это был, конечно, не Наполеон и даже не Людендорф, но опытный генерал, который понимал, что в современной войне не может быть “гениальных командиров” за исключением тех, которые беседуют с военными корреспондентами или же пишут заблаговременно мемуары. Сочетание Государя и Генерала Алексеева было бы безупречным, если бы Никки не опускал взгляда с петербургских интриганов, а Алексеев торжественно поклялся бы не вмешиваться в политику.

К сожалению, однако, произошло как раз обратное. Государь оставался вдали от Царского Села на слишком продолжительные сроки, а тем временем сторонники Распутина приобретали все большее влияние. Генерал же Алексеев связал себя заговорами с врагами существовавшего строя, которые скрывались под видом представителей Земгора, Красного Креста и военно-промышленных комитетов. Восторги первых месяцев войны русской интеллигенции сменились обычной ненавистью к монархическому строю. Это произошло одновременно с нашим поражением 1915 года. Общественные деятели регулярно посещали фронт, якобы для его объезда и выяснения нужд армии. На самом же деле это происходило с целью войти в связь с командующими армиями. Члены Думы, обещавшие вначале войны поддерживать правительство, теперь трудились, непокладая рук, над разложением армии. Они уверяли, что настроены оппозиционно из-за “германских симпатий” молодой Императрицы, и их речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для напечатания в газетах, раздавались солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде» (Вел. кн. Александр Михайлович).

Брусилов пишет о том же: «Во время моей секретной переписки по этому поводу частными письмами с Алексеевым, на мой фронт приехал председатель Государственной Думы Родзянко и спросил разрешения посетить фронт, именно “особую”» армию. Уезжая обратно, он послал мне письмо, в котором сообщал, что вся гвардия вне себя от негодования, что ее возглавляют лица, неспособные к ее управлению в такое ответственное время, что они им не верят и страшно огорчаются, что несут напрасные потери без пользы для их боевой славы и для России. Это письмо мне было на руку, я препроводил его при моем письме Алексееву, с просьбой доложить Государю, что такое положение дела больше нетерпимо и что я настоятельным образом прошу назначить в это избранное войско, хотя бы только на время войны, наилучшее начальство, уже отличившееся на войне и выказавшее свои способности. В конце концов все выше перечисленные лица (Безобразов, гр. Игнатьев, Вел. кн. Павел Александрович, Раух) были сменены и командующим этой армией был назначен Гурко».

«Доходили до меня сведения, что задумывается дворцовый переворот, что предполагают провозгласить Наследника Алексея Николаевича Императором при регентстве Вел. кн. Михаила Александровича, а по другой версии – Николая Николаевича, но все это были темные слухи, не имевшие ничего достоверного. Я не верил этим слухам потому, что главная роль была предназначена Алексееву, который якобы согласился арестовать Николая II и Александру Федоровну; зная свойства характера Алексеева, я был убежден, что он это не выполнит» (ген. – адъют. А. Брусилов «Мои воспоминания»).

Министр торговли и промышленности пишет об Алексееве следующее: «Постоянные личные и письменные сношения с Родзянкой, Гучковым, Поливановым и другими “общественными” деятелями, скоро натолкнули его на политическую деятельность. Он увлекся войной внутренней, между тем как он был признан Монархом исключительно для войны внешней.

Чрезмерная близость к Государю привела к тому, что, вместо того, чтобы, узнав и изучив все многочисленные положительные и некоторые, быть может, отрицательные стороны, без которых не существует на земле человека, использовать эти обе стороны для общего блага, он очевидно верил своим либеральным единомышленникам, стремившимся дискредитировать Монарха.

Благодаря этому он чрезвычайно быстро приобрел авторитет и доверие в революционно настроенных сферах. Насколько он играл своими чувствами к Государю с теми липами, которых он знал за глубоко верноподданных, служит примером следующий факт, достоверность которого не подлежит никакому сомнению. Я знаю это лично от генерала Беляева, который мне это рассказывал после выпуска его из тюрьмы осенью 1917 года.

На Пасху 1916 года генерал Алексеев получил звание генерал-адъютанта. Генерал Беляев написал ему поздравительное письмо и получил ответ приблизительно в следующих выражениях… “Не знаю, поможет ли мне Господь отслужить нашему обожаемому Монарху за все те милости, которыми незаслуженно Он меня осыпает”». Вот и отслужил!

Указанная выше неверность генерала Алексеева Государю, чувствовалась мной при каждом моем приезде в Ставку. Совершенно ясно, что он уже не мог скрыть свою принадлежность к противуправительственному лагерю» (кн. В. Шаховской).

В другом месте Шаховской пишет, что: «В то же время Гучков не только не оставил своих связей с командным составом, но всячески их культивировал, начиная с генерала Алексеева. Вместе с Родзянко он ложно освещал ему деятельность Правительства. Приписывая военно-промышленным комитетам заслуги, которых не было, он возводил на Государя и Правительство явно ложные обвинения в таких деяниях, которые граничили с изменой» (там же).

Дежурный генерал Ставки вспоминает: «Мне никогда не приходилось присутствовать на докладах Его Величеству генерала Алексеева; на них присутствовал только генерал-квартирмейстер; поэтому я ничего не могу сказать о служебных отношениях, которые установились между Государем и Алексеевым.

Что же касается отношения Государя к Алексееву во внеслужебной обстановке, то оно было исключительно хорошее: Его Величество называл его по имени и отчеству и всегда был к нему внимателен.

Один только раз, придя к генералу Алексееву с докладом, я застал его в страшно возбужденном состоянии, бегающим взад и вперед по его маленькому служебному кабинету. И тут он мне взволнованно сказал несколько слов о том, какое ужасное влияние имеет на Государя Императрица, как Она этим портит Государю и как вредит всему» (П. Кондзеровский «В Ставке Верховного»).

О. Г. Шавельский: «Я решил беседовать с Государем о Распутине. В один из следующих дней, во время закуски перед завтраком, когда ген. Алексеев, по обыкновению, скромно стоял в уголку столовой, я говорю ему:

– Надо вам, Михаил Васильевич, говорить с Государем о Распутине, – уж очень далеко зашли разговоры о нем. Дело как будто начинает пахнуть грозой.

– Ну что же, я готов. Пойдемте, – ответил он.

– Я думаю, что лучше порознь. Не подумал бы Государь, что мы сговорились, – возразил я.

– Позвольте мне первому пойти и высказать, что Бог на душу положит, – а вы потом поддержите меня.

– Отлично! Идите с Богом, а я потом добавлю, – согласился генерал Алексеев» (о. Г. Шавельский).

Но вот свидетельство более тревожного характера: «В 1916 году, будучи по своим личным делам в Сибирском Торговом Банке, с которым я имел давнишние отношения, я разговорился с одним из служащих банка о создавшемся настроении в Петербурге и о положении на фронте. Мой собеседник – еврей, хорошо меня знавший, повторяя избитые сплетни, вдруг начал меня предупреждать о надвигающихся событиях и советовать согласно этому устраивать свои дела.

Мало-помалу он указал мне день, когда вспыхнет восстание при помощи иностранной державы. С большим знанием всего намеченного, он говорил о всех последствиях революции, уверяя, что за Россией пострадает вся Европа и что Англия погибнет последняя. Писав эти строки и пройдя все революционные мытарства, я теперь вижу, насколько был хорошо осведомлен мой знакомый, посвященный в тайны, может быть, мирового заговора.

Призванный на военную службу и часто отлучаясь из Петербурга, я плохо следил за настроением столицы. Все, что я видел вне Петербурга, было нормально, в напряженной работе на войну.

У А.И. Гучкова, члена Государственной Думы и Председателя Центрального Комитета нашей партии октябристов, умер сын. Я пошел к нему на квартиру на панихиду. По окончании службы, когда все разошлись, я остался с Александром Ивановичем наедине и начал рассказывать ему все, что слышал от своего знакомого в банке. Удивленный подробностями моего рассказа, особенно о дне восстания, Гучков вдруг начал меня посвящать во все детали заговора, называть его главных участников, расписывать те благие результаты, к которым должен будет привести подготовляемый переворот.

– Хотите, я вам покажу мою переписку с генералом Алексеевым, вот тут она, – сказал он, подводя меня к своему письменному столу и вынимая целую кипу мелко исписанных писем.

Я понял, что попал в самое гнездо заговора. Председатель Думы Родзянко, Гучков и Алексеев были во главе его. Принимали участие в нем и другие лица, как генерал Рузский, и даже знал о нем А.А. Столыпин, брат Петра Аркадьевича. Он был журналист, довольно легкомысленный и не серьезный. “Вдовий брат”, называло его “Новое время”.

Мои сведения, однако, обеспокоили Гучкова, ему хотелось, чтобы тайна не была разглашена, и он старался вызвать мое сочувствие; мои возражения не имели успеха.

Другим человеком представился мне Гучков, чем я знал его раньше. Умеренный, убежденный конституционный монархист, стал открытым злобным революционером, настроенным больше всего против особы Государя Императора.

Под чьим давлением действовал он?

Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол сэр Бьюкенен принимал участие в этом движении, многие совещания происходили у него.

Петербург был набит бородачами запасными, большей частью из рабочих фабрик и заводов. Каждый солдат получал из революционного фонда ежедневно 25 рублей. Это происходило в конце 1916 года, а восстание было назначено 22 февраля 1917 года.

Было время еще предупредить заговор и ликвидировать зачинщиков. Через несколько дней я отправился к Штюрмеру, тогда Председателю Совета министров, и по долгу присяги доложил ему, что видел и знал.

– Примите меры, доложите Государю, – сказал я ему.

В ответ на это я услышал, что он прикажет немедленно поставить около своей квартиры трех городовых, а меня просит достать от Гучкова его переписку с Алексеевым.

– Власть в ваших руках, я указал вам даже, где хранятся письма, полиция должна произвести выемки, а не я, – ответил я ему.

Никаких мер не было принято.

Как-то в декабре 1916 года меня будят в 7 часов утра.

– Вас просит по телефону немедленно приехать Председатель Государственной Думы Родзянко.

Я встречался с ним, но никакой близости не было; что бы это значило?

Приезжаю и вот в продолжении, может быть, двух часов, он меня допрашивал, что я знаю и откуда про заговор и как отношусь к нему; потом намеки и разные угрозы.

Я не был откровенен с ним и мы расстались. Заговорщики боялись за свою шкуру, а власть продолжала бездействовать и с каждым днем развязка приближалась» (кн. А.В. Оболенский «Мои воспоминания»).

А вот что пишет Императрица Государю: (18 сент. 1916 г.): «Теперь идет переписка между Алексеевым и этой скотиной Гучковым, и он начинит его всякими мерзостями – предостереги его, это такая умная скотина, а Алексеев, без сомнения, станет прислушиваться к тому, что тот говорит ему против нашего Друга, и это не принесет ему счастья».

(Письмо от 20 сент.) «…Гучков старается обойти Алексеева – жалуется ему на всех министров… и отсюда понятно, почему Алексеев так настроен против министров, которые на самом деле стали лучше и более согласно работают, дело ведь стало налаживаться, и нам не придется опасаться никакого кризиса, если они и дальше так будут работать». «Пожалуйста… не позволяй славному Алексееву вступать в союз с Гучковым, как то было при старой Ставке. Родз. и Гучков действуют сейчас заодно, и они хотят обойти Ал., утверждая, будто никто не умеет работать, кроме них. Его дело заниматься войной – пусть уж другие отвечают за то, что делается здесь».

(Письмо 21 сент.) «Я прочла копии двух писем Гучкова к Алекс, и велела буквально скопировать одно из них для тебя, чтобы ты мог убедиться, какая это скотина! Теперь мне понятно, почему А. настроен против всех министров – каждым своим письмом он будоражит бедного А., а затем в письмах его факты часто намеренно извращаются… Надо изолировать А. от Гучк., от этого скверного, коварного влияния». «Начинаю с того, что посылаю тебе копию с одного из писем к Алексееву – прочти его, пожалуйста, и тогда ты поймешь, отчего, бедный генерал выходит из себя. Гучков извращает истину, подстрекаемый к тому Поливановым, с которым он неразлучен. Сделай старику строгое предостережение по поводу этой переписки, это делается с целью нервировать его, и вообще эти дела не касаются его, потому что для армии все будет сделано, ни в чем не будет недостатка… Видно, как этот паук Г. и Полив. опутывают Ал. паутиной – хочется открыть ему глаза и освободить его. Ты мог бы его спасти – очень надеюсь на то, что ты с ним говорил по поводу писем». (28 окт.) «Только не говори Алексееву, что ты узнал от меня… я чувствую, что этот человек меня не любит».

Председатель Совета министров Штюрмер, которого, как мы видели, кн. Оболенский в своих воспоминаниях обвинил в бездействии, на самом деле сделал по этому поводу доклад Государю, в котором подчеркивалось, что Гучков, сведения сообщаемые Алексееву, распространяет в тысячах экземпляров в действующей армии. Вот что было, между прочим, в этом докладе: «Е.И.В. мной представлен экземпляр письма на имя ген. Алексеева от члена Государственного Совета А.И. Гучкова с изветом на ген. Беляева, министров путей сообщения – Трепова, торговли и промышленности – кн. Шаховского, земледелия – графа Бобринского, а также на председателя Совета министров. При этом Е.В. мной доложено, что по полученным мной из департамента общих дел сведениям копии этого письма распространяются в десятках тысяч экземпляров по всей России». «Е.В. изволил указать Алексееву на недопустимость такого рода переписки с человеком, заведомо относящимся с полной ненавистью к монархии и династии». «Его Величество, – заканчивал Штюрмер свой доклад в Совете министров, – изволил высказать, что для прекращения подобных выступлений достаточно предупредить Гучкова о том, что он подвергнется высылке из столиц». Гучкову был запрещен въезд только в действующую армию.

А Государыня, которая понимала положение лучше, чем многие другие, писала в письме к Государю: «…это еще не так ужасно, как все прочее, выход мы найдем, но вот эти скоты Родзянко, Гучков, Поливанов и К-о являются душой чего-то гораздо большего, чем можно предполагать (это я чувствую) – у них цель вырвать власть из рук Министров».

Государыня понимала, что заговорщики готовят переворот, и стремилась всеми силами убедить в этом Государя. Государь верил в свою армию, Он был слишком благороден, слишком чист, чтобы допустит, что Его ближайшие помощники являются людьми, которые сочувствуют затеваемым заговорам и даже принимают в них участие. Вот что пишет Мельгунов, которого уж никак нельзя обвинить в том, что он пристрастен в описываемых им событиях: «А.Ф. действительно предчувствовала нечто “гораздо большее” – монархия была в преддверии “дворцовых заговоров”, о которых говорили, пожалуй, даже слишком открыто, не исключая аристократических и великокняжеских салонов. Слухи о разговорах, что необходимо обезвредить и укротить “Валиде” (так именовалась Царица в семейной переписке Юсуповых), не могли не доходить до А.Ф. В одной из версий такого “дворцового переворота”, имевшей сравнительно скромную цель изолировать Царя от вредного влияния жены и добиться образования правительства, пользующегося общественным доверием, так или иначе оказался замешанным и ген. Алексеев… Этот план, связанный с инициативой не Гучкова, а с именем кн. Львова – в переписке его имя упоминается только в декабре – изложен нами в книге “На путях к дворцовому перевороту” в соответствии с теми конкретными данными, которыми мы пока располагаем. Отрицать участие в нем Алексеева едва ли возможно, как это делает упорно ген. Деникин» (С. Мельгунов «Легенда о сепаратном мире»).

Сейчас я приведу выдержки из одного из писем Гучкова Алексееву, а затем одно свидетельство Вырубовой об Алексееве в связи с Гучковым, а потом мы перейдем к рассмотрению заговора кн. Львова, о котором писал в своей книге Мельгунов.

Вот эти выдержки: «И не чувствуете ли вы на расстоянии из Могилева то же, что мы здесь испытываем при ежедневном и ежечасном соприкосновении… Со всей правительственной властью. Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню… Гниющий тыл грозит еще раз затянуть и ваш доблестный фронт, и вашу талантливую стратегию, да и всю страну в невылазное болото… А если вы подумаете, что вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация, если не готового уже предателя, то готового предать – то вы поймете… какая смертельная тревога за судьбу нашей родины охватила и общественную мысль, и народные настроения… Я уже не говорю, что нас ждет после войны – надвигается поток, а жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм теми мерами, которыми ограждают себя от хорошего проливного дождя: надевают галоши и раскрывают зонтик»…

Я привел эти выдержки, полные грязных инсинуаций и обвинения Председателя Совета министров в предательстве, как образец той клеветы и лжи, в которых Гучков был непревзойденным мастером. Уже при Временном правительстве, членом которого был Гучков, Чрезвычайная Следственная Комиссия по выяснению «преступлений» Царского правительства, при всей своей пристрастности не могла найти и тени какого-либо предательства ни Штюрмера, ни кого-либо другого члена правительства Государя. Предателем был не Штюрмер, а Гучков, та «жалкая, дрянная, слякотная власть», о которой он пишет, это и есть Временное правительство, в котором он пробыл только два месяца и за эти два месяца развалил сознательно нашу Армию при помощи господ генералов (Поливанов и др.) и полковников Генерального штаба. Но нашелся генерал, который в своих воспоминаниях нашел возможным сказать о Гучкове следующее: «Я не собираясь давать характеристику Гучкова, в искреннем патриотизме которого я не сомневаюсь» (ген. А. Деникин «Очерки Русской Смуты»).

Беда заключалась в том, что Алексеев верил всей той галиматье, которую ему писал Гучков, и тут придется сказать то, что писал адмирал Бубнов в своей книге, что «верховное командование вооруженными силами фактически находилось в руках генерала Алексеева, – хотя и безгранично преданного своему долгу, отличного знатока военного дела, но не обладавшего ни широтой взглядов, ни дарованиями, присущими выдающимся полководцам» (А Бубнов «В Царской Ставке»).

Вырубова пишет об одном обстоятельстве, не говорящем в пользу Алексеева: «Вскоре Их Величества узнали, что генерал Алексеев, талантливый офицер и помощник Государя, состоял в переписке с предателем Гучковым. Когда Государь его спросил, он ответил, что это неправда. (Не напоминает ли это разговор Павла I с Паленом?)

Чтобы дать понятие, как безудержно в высшем командном составе плелась клевета на Государыню, расскажу следующий случай.

Генерал Алексеев вызвал генерала Иванова, Главнокомандующего армии Южного фронта, и заявил ему, что, к сожалению, он уволен с поста главнокомандующего по приказанию Государыни, Распутина и Вырубовой. Генерал Иванов не поверил Алексееву. Он ответил ему: “Личность Государыни Императрицы для меня священна – другие же фамилии я не знаю!” Алексеев оскорбился недоверием к нему генерала Иванова и пожаловался на него Государю, который его стал не замечать. Пишу это со слов генерала Иванова; рассказывая мне об этом, генерал плакал; слезы текли по его седой бороде. Государь, думаю, гневался на Алексеева, но в такое серьезное время, вероятно, не знал, кем его заменить, так как считал его талантливейшим генералом. Впоследствии Государь изменил свое обращение с генералом Ивановым и был к нему ласков» (А. Танеева (Вырубова) «Страницы из моей жизни»).

Теперь перейдем к заговору кн. Львова. Об этом пишет Мельгунов в книге «На путях к Дворцовому перевороту». Алексеев высоко оценивал способности Львова. «Для нас ускользают предварительные этапы взаимоотношений Львова и Алексеева. Можно думать, что откровенные беседы велись в январе 1916 года, когда Львов и Челноков были приглашены в Ставку на совещание по продовольствию армии. О приезде Челнокова упоминается и в переписке Николая II. Царь отмечает 14 января: приехал “к моему большому удивлению” московский городской голова Челноков… За несколько минут до обеда я принял Челнокова наедине – он поднес мне теплый адрес от Москвы, в котором благодарит войска за хороший прием, оказанный делегации, посланной для распределения подарков солдатам»… По непонятным причинам о Львове нет даже упоминания. Объяснить это молчание я не могу, так как «Известия» Главного Комитета Вс. З.С. определенно говорят об официальном присутствии Львова на указанном совещании. В моем дневнике отмечено: «…Львов сидел все время в вагоне. У него был Алексеев. Имели с глазу на глаз беседу в течение одного часа». Очевидно, Львов постепенно сумел передать Алексееву свою психологию и возбудить в нем те опасения, которые возникали в общественной среде относительно германофильского окружения «молодой Императрицы». И дальше.

«Было решено, что она (Государыня) будет жить в Ставке… Этого и боялся Алексеев – приезд царицы мог бы усилить интриги “немецкой партии” в Петербурге… Отсюда, возможно, и податливость Алексеева на уговоры со стороны кн. Львова. Я считаю, что настойчивая инициатива исходила от последнего… Таким образом, к осени, по-видимому, между новыми “союзниками” была установлена договоренность уже о действиях. А.Ф. Керенский, который впоследствии о намечавшихся планах мог знать непосредственно от самого Львова, во французском издании своих воспоминаний говорит, что план заключался в аресте Царицы, ссылке ее в Крым и в принуждении Царя пойти на некоторые реформы, т. е. очевидно, согласиться на министерство “доверия” во главе со Львовым. Керенский ошибочно относит осуществление такого плана на октябрь – он был намечен, но на конец ноября. В ноябре один из доверенных Львова, по поручению последнего, посетил Алексеева. Произошла такая приблизительно сцена. Во время приема Алексеев молча подошел к стенному календарю и стал отрывать листок за листком до 30 ноября. Потом сказал: передайте кн. Львову, что все, о чем он просил, будет выполнено. Вероятно на 30 ноября и назначалось условленное выступление».

Через кого Алексеев предполагал действовать? Лемке, бывший в то время в Ставке, записал в свой дневник еще 9 ноября 1915 г.: «Очевидно, что-то зреет… Недаром есть такие приезжающие, о цели появления которых ничего не удается узнать, а часто даже и фамилию не установишь. Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли, что-то у него есть, связывающее его с ген. Крымовым именно на почве политической, хотя и очень скрываемой деятельности».

Позже, в 1916 г. Лемке пишет: «Меня ужасно занимает вопрос о зреющем заговоре. Но узнать что-либо определенное не удается. По некоторым обмолвкам Пустовойтенко видно, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд еще кое-кто». Почти можно не сомневаться, что из перечисленных Лемке лиц только Крымов мог иметь то или иное отношение к алексеевскому проекту. Для предъявления «требований» надо было иметь верную, распропагандированную военную часть или кружок сговорившихся авторитетных военных. Косвенные сведения указывают на то, что какое-то совещание в Ставке происходило еще летом 1916 года, и там говорили о возможном низложении Николая II… План рушился, однако, сам собой. У Алексеева сделался острый приступ застарелой болезни. 11 ноября его заменил Гурко, и начальник штаба вынужден был отправиться на долгое лечение в Крым. Вот, что пишет в это время Государыня по этому поводу: «Не забудь запретить Гурко болтать и вмешиваться в политику. Это погубило Николашу и Алексеева. Последнему Бог послал болезнь – очевидно, с целью спасти тебя от человека, который сбился с пути и приносил вред тем, что слушался дурных писем и людей…» (4 дек. 1916 г.).

События шли своим чередом. Мы видели, как росла агрессивность кн. Львова по отношению к власти, посколько эта политика сказывалась в открытых выступлениях Земского Союза. Нам известно, что кн. Львов поехал в Крым на свидание с Алексеевым. Последний отказался от всяких политических разговоров и его не принял. О посещении Алексеева в Севастополе представителями «некоторых думских и общественных кругов» говорит в своем исследовании и ген. А. Деникин: «В Севастополь к больному Алексееву приехали представители думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета».

«Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, “и так не слишком прочно держится”, просил во имя сохранения армии не делать этого шага».

Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовившегося переворота.

«Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял меня впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась.

Пока трудно выяснить детали этого дела. Участники молчат, материалов нет, а все дело велось в глубокой тайне, не проникая в широкие армейские круги. Тем не менее некоторые обстоятельства стали известны… предполагалось вооруженной силой остановить Императорский поезд во время следования его из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение Государю отречься от престола, а в случае несогласия, физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович» (А. Деникин «Очерки Русской Смуты»).

Почему Алексеев не принял Львова? Мне кажется, это подтверждает предположение, что Алексеев шел только на изолирование царя от жены. Перед ним не становился вопрос о добровольном отречении самого царя; между тем в декабре и январе именно так ставился уже вопрос. «Разговоры пошли о принудительном отречении царя и даже более сильных мерах», – говорит Милюков в «России на переломе». «В исторических трудах нет надобности вуалировать прошлое. Речь шла уже о заговоре в стиле дворцовых переворотов XVIII столетия, при которых не исключалась возможность и цареубийства» (С. Мельгунов «На путях к Дворцовому перевороту»).

Я привел буквально все выдержки из имеющихся у меня материалов, чтобы показать, что еще задолго до Февральской революции генерал Алексеев и другие лица высшего командования знали, что подготовляется заговор, имеющий целью низложение Государя. Лица которые подготовляли переворот, свободно говорили об этом с Алексеевым, а по словам последнего, так же и с Брусиловым и Рузским, имея, очевидно, полное основание быть уверенными, что их не выдадут.

Зная о существовании заговора и о том, что подготовка его продолжается, генерал Алексеев не сообщил об этом ни судебным властям, как предписывали уголовные законы, ни Государю, как повелевал долг присяги.

Уже по этим обстоятельствам мы видим, как легко Алексеев, Рузский и другие генералы освоились с мыслью о необходимости настаивать на отречении в дни 1-го и 2-го марта 1917 года.

Но это еще не все, что можно поставить в обвинение генералу Алексееву. Помимо заговоров, о которых он знал и в каковом из них предполагал принять участие, остается вопрос, который сыграл решающую роль в событиях февраля 1917 года. Я говорю о Петроградском гарнизоне. По этому поводу есть очень много свидетельств. Я приведу свидетельство человека, который отнюдь не был так уж привержен к тому представлению о верноподданнических чувствах, которые были так близки таким людям, как генерал Келлер, Хан Нахичеванский и адмирал Русин. Я говорю об адмирале Бубнове и его книге «В Царской Ставке». Пишет он об этом подробно. «Верховное командование несомненно знало о нарастании революционного настроения в столице. Об этом его постоянно осведомляли тревожные донесения охранного отделения, в которых прямо говорилось о том, что близится революция. О том, что генерал Алексеев это сознавал, видно из того, что незадолго до начала революции столица и прилегающий к ней район были выделены в особую область, во главе которой был поставлен главноначальствующий генерал.

На эту, особо ответственную в данных серьезных обстоятельствах, должность был, однако, назначен никому неизвестный и ни чем себя не зарекомендовавший, заурядный генерал Хабалов, который, не отдавая себе отчета в положении, вероятно, из карьерных соображений, не решался докучать Ставке какими-либо своими требованиями, и довольствовался там, что имел.

Между тем, подведомственный ему гарнизон столицы состоял лишь из запасных батальонов гвардейских полков, казачьего второочередного полка и нескольких сот юнкеров и курсантов разных военных училищ и курсов.

В 1916 году запасные батальоны были укомплектованы главным образом солдатами старых сроков службы, семейными, давно уже потерявшими понятие о воинской дисциплине, и сами были чрезвычайно благоприятным “материалом” для возбуждения, а никак не для усмирения беспорядков; при этом почти все, – к тому же совершенно недостаточные числом, офицеры этих батальонов, – призванные так же из запаса, принадлежали к радикально, и даже революционно, настроенным слоям русского общества; они именно и увлекли в критический момент запасные батальоны на сторону революции и тем обеспечили ей успех.

Таким образом в распоряжении генерала Хабалова для подкрепления, в случае надобности, столичной полиции не было никаких других надежных боевых частей, кроме нескольких сот юнкеров и курсантов.

Как же случилось, что верховное командование не озаботилось назначить в состав гарнизона столь жизненно важного центра для успешного хода войны, каковым была столица, достаточное число надежных кадровых войсковых частей?

Нам в Ставке было известно, что Государь высказывал генералу Алексееву пожелание об усилении Петроградского гарнизона войсковыми частями из гвардейского корпуса, бывшего на фронте; но, как всегда, раз вверив генералу Алексееву верховное оперативное руководство, Государь не считал возможным на этом своем правильном пожелании настаивать; однако на этом энергично настаивал командир гвардейского корпуса генерал Безобразов во время одного из своих приездов в Ставку, незадолго до начала революции.

Все же генерал Алексеев не принял это требование во внимание, ссылаясь на успокоительные заверения петроградских властей и на то, что в Петрограде все казармы заняты запасными батальонами, так что негде будет разместить, особенно в зимнее время, войсковых частей, посылаемых с фронта для усиления гарнизона столицы.

Ссылка на переполненные казармы, когда шла речь о столь важном вопросе, как усиление столичного гарнизона, не может рассматриваться иначе, как совершенно несостоятельная отговорка. Мало ли было в Петрограде разных других помещений, кроме казарм, в которых могли бы быть помещены войска, посланные с фронта; да, наконец, можно было бы, если бы это понадобилось, произвести некоторые “уплотнения” населения, которое до сих пор ни в какой еще мере не испытывало на себе неудобства войны.

Какова же была действительная причина такой непредусмотрительности и необдуманности генерала Алексеева в столь важном вопросе усиления гарнизона столицы?

Вдумайся он в этот вопрос и “болей за него душой”, он не мог бы не озаботиться ненадежностью запасных батальонов и недостаточностью заверений такого человека, каким был Протопопов.

Почему же он не вывел из этого неоспоримо напрашивающихся заключений и не принял соответствующих мер?

То, что генерал Алексеев не предусмотрел столь очевидной опасности, как революция, которая угрожала его оперативному замыслу, и не принял против этого соответствующих мер, значительно умаляет его полководческие способности и лежит на его ответственности» (А. Бубнов «В Царской Ставке»).

Адмирал Бубнов очень мягко говорит о том, что Алексеев не предпринял ровным счетом ничего, чтобы заменить ненадежные части Петроградского гарнизона дисциплинированными войсками. Он говорит, что Алексеев «не болел душой» в этом важном вопросе, что непринятие мер «умаляет его полководческие способности» – все это ничего не говорящие фразы. Несколько позже мы увидим, что столь заботливо выбранный Алексеевым его заместитель ген. Гурко, так же как и Алексеев, ничего не предпринял в этом отношении, и, даже хуже, осмелился не выполнить повеления Государя. А Протопопов, которого Бубнов обвинил в том, что он заверял, что все в порядке, как раз и докладывал Государю о настроениях Петроградского гарнизона и о том, что положение в Петрограде «является угрожающим». На основании этой информации Государь повелел ген. Гурко убрать из столицы ненадежные части и заменить их гвардейскими частями с фронта. Иван Солоневич со свойственной ему прямотой говорит, что, собственно говоря, соответствует действительности: «Генералы не могли найти места для запасных батальонов на всем пространстве Империи. Или места в столице Империи для тысяч двадцати фронтовых гвардейцев.

Это, конечно, можно объяснить и глупостью, это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже и человеческая глупость. Это была измена. Заранее задуманная и заранее спланированная. И вот тут-то Государь Император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Итак, все фигуры на шахматной доске заговора – самого трагического и, может быть, самого гнусного в истории человечества, были уже расставлены. С самых верхов общества была пущена в самый широкий оборот клевета о Распутине, о шпионаже, о вредительстве – клевета, которую даже и Пуришкевич самоотверженно развозил по фронтам. Вся гвардия была заблаговременно убрана из столицы. Гвардия была заменена “маршевыми батальонами”, для размещения которых не нашлось, видите ли, места во всей России.

Предупреждение Протопопова, предупреждение прессы, приказы Государя Императора не помогли ничему: маршевых батальонов из столицы не удалили. Приказов Государя о переброске в столицу гвардейской кавалерии не выполнили. Столица была во власти “слухов” “в распоряжении маршевых батальонов”» (И. Солоневич «Великая фальшивка февраля»).

Конечно, как я уже писал, все это можно объяснить «роковым совпадением», «слепым случаем», «несчастным совпадением» или, как пишет Бубнов, «неболением душой» и «ограниченностью полководческих способностей». Но не пора ли прекратить уже теперь, после полувека с того времени, как произошла величайшая трагедия, замалчивание того, что имело место на самом деле?

Весьма интересно проследить, как и при каких обстоятельствах генерал Гурко заменил заболевшего Алексеева на посту начальника штаба Верховного главнокомандующего. Об этом пишет очень обстоятельно А. Бубнов:

«Генералу Алексееву был предписан врачами продолжительный отдых на юге.

По его совету (вспомним о роли Гурко в “Военной Ложе” и о том, как Родзянко хлопотал у Брусилова о назначении его командующим “особой” армии. – В. К.) Государем был призван для временного исполнения обязательностей начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал Гурко. Служебное положение, которое генерал Гурко занимал, не предназначало его для занятия столь высокого поста, ибо он был младше всех главнокомандующих фронтами и многих командующих армиями.

Но о нем было известно, что он очень решителен, тверд характером и либерально настроен, так что можно было полагать, что именно эти его свойства остановили на нем выбор генерала Алексеева, потерявшего надежду сломить упорство Государя.

О чем они говорили с глазу на глаз при передаче должности, останется навсегда тайной, которую оба они унесли с собой в могилу.

Но факт тот, что с его назначением появились, неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры.

Однако проходили дни за днями, во время которых борьба Престола с общественностью (а не наоборот ли, господин адмирал? – В. К.) все более и более ожесточалась, и чувствовалось, что приближается развязка, а никакого влияния генерала Гурко на ход событий не было заметно, так что вернувшийся через полтора месяца (ошибки – более трех месяцев. – В. К.) к своим обязанностям генерал Алексеев застал все еще в худшем положении, чем то, которое было при его отъезде.

Были ли тому причиной справедливые опасения генерала Гурко, что какое бы то ни было насильственное действие над личностью Царя даст последний толчок назревшему уже до крайней степени революционному настроению; или его в последнюю минуту остановило не изжитое еще (не правда ли, любопытное выражение в устах тогда капитана 1-го ранга Императорского флота?) традиционное верноподданническое чувство; или, наконец, быть может, слухи о его намерениях были лишь плодом вымысла приведенных в отчаяние и опасающихся за судьбу своей родины людей – трудно сказать. Но во всяком случае надежды, возлагавшиеся на него в Ставке (! – В. К.), ни в малейшей степени не оправдались» (А. Бубнов «В Царской Ставке).

В этом изложении все интересно. Интересно, что Алексеев уговорил Государя назначить «вне очереди», так сказать, ген. Гурко на свой пост, так как последний был известен не какими-либо боевыми качествами или как опытный стратег, а как «либерально настроенный» и который в случае надобности «примет против него (Государя. – В. К.) какие-то решительные меры».

Еще интереснее, что Бубнов явно скорбит о «не изжитом еще традиционном верноподданническом чувстве» ген. Гурко. Самое же интересное, что в Ставке, то есть в непосредственной близости к Государю, возлагались надежды на «решительные меры».

Но в книге Бубнова есть и другие откровения. Константин Аскольдов, написавший вскоре после выхода в свет этой книги (1955 г.) обширную рецензию в «Нашей Стране» № 373, отмечает: «Но, кроме “возвышенных чувств”, чины Ставки жили и какими-то другими менее возвышенными интересами, которые сплачивали их всех в ненависти к Царю. Это ясно видно из следующего признания адм. Бубнова: “Не успели мы еще окончательно разместиться в Могилеве, как нас точно громом поразила весть о смене Великого князя и принятия Государем Императором должности Верховного главнокомандующего. Мы все, проникнутые безграничной преданностью Великому князю… были этим совершенно подавлены…”»

И дальше следует весьма любопытное признание: «В душах многих зародился, во имя блага России, глубокий протест, и, пожелай Великий князь принять в этот момент какое-либо крайнее решение, мы все, а также и армия, последовали бы за ним».

Вот каков был итог «атмосферы возвышенных чувств». Будущие историки поблагодарят адм. Бубнова за это откровенное признание, что чины Верховной Ставки готовы пойти на измену присяге и на государственный переворот во время войны, по первому слову Вел. кн. Николая Николаевича. «Атмосфера возвышенных чувств» оказывалась явной атмосферой измены воинской присяге в военное время национальному вождю страны.

Но в книге Бубнова есть еще интересное место, не попавшее в поле зрения рецензента этой книги К. Аскольдова. Есть очень распространенное мнение, что в трагические дни февраля 1917 года Государь сделал ошибку, поехав в Петроград и таким образом было утеряно время, нужное для проведения подавления беспорядков в Петрограде под личным руководствам Государя, находящегося в Ставке. Бубнов по этому поводу пишет, что «в Верховном командовании, где все было в руках начальника штаба, можно с уверенностью сказать, что, – останься Государь в Ставке, ход событий от этого бы не изменился» (А. Бубнов).

Это очень ценное признание. Что же это значит? Государь Император, Верховный главнокомандующий в свой Ставке был окружен убежденными изменниками, которые уже давно забыли о долге присяги и только ждали удобного случая, чтобы приступить к «решительным мерам».

Все же нужно сказать, что за сравнительно короткий срок своей работы в Ставке ген. Гурко, хоть и не приступил к «решительным мерам» в отношении Государя, совершил преступное деяние, осмелившись не выполнить повеления Государя. Протопопов, в единственно сохранившемся документе за его подписью, пишет: «В половине февраля Царь с неудовольствием сообщил мне, что приказал генералу В.И. Гурко прислать в Петроград уланский полк и казаков, но Гурко не выслал указанных частей, а командировал другие, в том числе моряков гвардейского экипажа (моряки считались революционно настроенными…» (А.Д.Протопопов «Предсмертная записка»). О том же пишет и Вел. кн. Александр Михайлович: «Каким-то странным и таинственным образом приказ об их отправке в Петербург был отменен. Гвардейская кавалерия и не думала покидать фронт. Я вспомнил о генералах-изменниках, которые окружали Государя…» (Вел. кн. Александр Михайлович «Книга Воспоминаний).

После вступления в должность начальника штаба Ставки, Гурко заменил генерал-квартирмейстера Пустовойтенко генералом Лукомским, ближайшим сотрудником Поливанова и своим еще по «Военной Ложе» и который принял живейшее участие в отречении Государя. Вторым назначением было ген. Клембовского, который впоследствии ревностно.

работал у большевиков. Генерал Гурко все же оправдал надежды, на него возлагавшиеся.

За несколько дней до начала беспорядков в Петрограде в Ставку вернулся совсем больной, с повышенной температурой и болями в почках генерал Алексеев… Он начал готовиться к весеннему наступлению.