Государь в Пскове. Роль Рузского. Его переговоры с Родзянко. Рузский – масон. Измена Рузского. Решение об отречении в Петрограде. Телеграмма Алексеева главнокомандующим. Лукомский и Данилов. Насильственное отречение Государя. Измена Николая Николаевича. Русин

О прибытии Государя в Псков есть несколько воспоминаний участников и свидетелей этих позорных дней (1 и 2 марта). Я умышленно пользуюсь материалами личных свидетелей того, что происходило, и прибегаю к таким авторам, как Мельгунов, Якобий, Солоневич, Спиридович и др., только тогда, когда у меня нет какого-либо материала, на которой ссылается тот или другой автор монографий или статей по данному вопросу. Но вот что я иногда вижу у авторов воспоминаний. Одни ссылаются на других. И все те, которые во что бы то ни стало, любой ценой, ценой искажения действительности порой, стремятся возвести Алексеева в ранг «мученика», ссылаются на Мельгунова. И только на него. Почему? Потому что все остальные (Ольденбург, Якобий, Спиридович, Солоневич и др.) совершенно ясно и определенно указывают на Алексеева как на главного виновника гибели России. И только Мельгунов этого не делает. Почему? На этот вопрос я отвечу вопросом. Почему Мельгунов в своем труде «Как большевики захватили власть», труде обширном и хорошо документированном, делает вывод, что до захвата власти большевиками жизнь в России уже налаживалась и входила в нормальную колею? Почему в своем, также обширном и хорошо документированном, труде Судьба Императора Николая II после отречения» Мельгунов делает вывод, явно противоречащий действительности, что расстрел Царской Семьи произошел не по инициативе Москвы, а местных уральских властей. Я когда прочел это, стал чуть ли не зубрить наизусть все, что было связано с этим ужасным злодеянием, и ничего не нашел, чтобы подтверждало тезис Мельгунова. Правда, почему?

При всей своей добросовестности и стремлении пространно описать какой-либо эпизод из описываемых событий, Мельгунов все же остается самим собой. Как и Ольденбург, Якобий, Спиридович и др. Другими словами, при описывании событий применяется тот или другой критерий, которым пользуется исследователь. Мельгунов, конечно, был «Февралистом», точно так же, как все остальные, мной упомянутые, убежденными монархистами. В предлагаемой мной исследовательской работе я тоже пользуюсь критерием нравственного начала (о чем я говорил уже несколько раз), а это нравственное начало коренным образом связано с религиозной основой, в то время такие понятия, как республика, демократия, социализм, коммунизм, не только не связаны с религией, но, наоборот, враждебны ей, а коммунизм и социализм являются понятиями, которые по своей атеистической сущности отрицают возможность существования религиозного мировоззрения, считая это «дурманом», «опиумом» и прочими вымыслами, обычными для большевистского лексикона. Так что ссылка на Мельгунова как на единственный источник в моем понятии не убедительна и одностороння.

Вот что пишет о приезде в Псков флигель-адъютант Мордвинов. «Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи Государя, на ней не было.

Где-то посредине платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдаленном конце виднелся силуэт караульного солдата.

Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Еще прошло несколько минут, и я увидел, наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону. Рузский шел медленно, как бы нехотя, и, как нам всем невольно показалось, будто нарочно не спеша. Голова его, видимо в раздумье, была низко опущена. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов и еще два-три офицера из его штаба. Сейчас же было доложено и Государь его принял, а в наш вагон вошли генерал Данилов с другими генералами, расспрашивая об обстоятельствах нашего прибытия в Псков и о дальнейших наших намерениях.

“Вам все-таки вряд ли удастся скоро проехать в Царское, – сказал Данилов, – вероятно придется здесь выждать или вернуться в Ставку. По дороге неспокойно и только что получилось известие, что в Луге вспыхнули беспорядки и город во власти бунтующих солдат”.

Об отъезде Родзянко в Псков в штабе ничего не было известно; он оставался еще в Петрограде (не пустили “хозяева”. – В. К.), но были получены от него телеграммы, что в городе началось избиение офицеров (по науськиванию “хозяев” Родзянко. – В. К.) и возникло якобы страшное возбуждение против Государя и что весь Петроград находится во власти взбунтовавшихся запасных. (Тут-то и надо было послать войска усмирять бунтовщиков и уничтожить творцов приказа № 1. – В. К.) Генерал Данилов был мрачен и, как всегда, очень неразговорчив (Данилов, еще задолго до революции был против Государя. – В. К.).

Рузский недолго оставался у Государя и вскоре пришел к нам, кажется в купе Долгорукова, и, как сейчас помню, в раздраженном утомлении откинулся на спинку дивана.

Граф Фредерикс и мы столпились около него, желая узнать, что происходит по его сведениям в Петрограде и какое его мнение о всем происходящем.

“Теперь уже трудно что-нибудь сделать, – с раздраженной досадой говорил Рузский, – “давно настаивали на реформах, которых вся страна требовала… не слушались… голос хлыста Распутина имел больший вес… вот и дошли до Протопопова, до неизвестного премьера Голицына… до всего того, что сейчас… посылать войска в Петроград уже поздно (почему? телеграмма Алексеева повлияла? – В. К.), выйдет лишнее кровопролитие (больше будет из-за попустительства Алексеева и “брата” Рузского. – B. К.) и лишнее раздражение… надо их вернуть” (Измена Рузского под влиянием Алексеева и Родзянко. – В. К.). “Меня удивляет, при чем тут Распутин, – спокойно возразил граф Фредерикс. – Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал”.

“О Вас, граф, никто не говорит, Вы были в стороне”, – вставил Рузский.

“Что же, по-Вашему, теперь делать?” – спросили несколько голосов.

«Что делать? – переспросил Рузский. – Теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя» (А. Мордвинов «Отрывки из воспоминаний»).

Я нарочно привел дословно текст очевидца и прибытия в Псков и разговора Данилова и Рузского со Свитой Государя. Помимо Мордвинова, о том же, почти в тех же выражениях говорит и присутствовавший там же «клеветник и рамолик» Дубенский и «представитель темных сил реакции» Воейков.

Сейчас проанализируем все сказанное Даниловым и Рузским. Данилов говорит так, как будто он, Данилов, снисходит до Государя и Его окружения – «Вам вряд ли удастся», «придется выждать» и прочее. Так не говорит человек, который исполнен решимости все сделать для того, чтобы исполнить волю своего Государя. О Рузском и говорить не приходится. Каждое его слово – позор и для его генерал-адъютантских аксельбантов (эти «аксельбанты» больше всех повинны в национальной катастрофе. И Алексеев, и Рузский, и Николай Николаевич, и Брусилов – все они носили аксельбанты) и для генерала, который обязан был помочь Государю. Рузский был масоном, и для него присяга не имела никакого значения. Он давал другую присягу. Мы помним какую – «Убью, если будет велено». Об этом спрашивали «братья» не только одного Теплова, конечно. Но сколько цинизма, сколько подлости, сколько пошлости, скажу я, в словах генерал-адъютанта Государя Императора, сказавшего: «Надо сдаваться на милость победителя». Победителем этого страшного зверя – взбунтовавшейся черни в мундирах запасных батальонов, сделали вы, господа генерал-адъютанты! Вот тут то уместен вопрос Милюкова – глупость или измена? Измена, конечно, на первом месте, но и глупость тоже. Умный человек не пойдет на измену своему Императору, не пойдет на уговоры Родзянко, ставшего тоже по непроходимой глупости на сторону революции. Меньше чем через два года Рузский увидел, что значит измена Родине и Государю. Он не понимал, этот «лучезарный брат», что Родина и Государь это одно и то же. Понял ли он это в минуту своей страшной смерти? Понимают ли это и те, которые называют предателей «мучениками» и ставят их рядом с нашим умученным Императором, настоящим Царем-Мучеником? Государь прошел настоящий крестный путь со Своей Святой Семьей. Прошел как настоящий христианин, прощая всех, и только Рузского Государь не простил. В своем дневнике Государь писал, что он всех прощает, но генерала Рузского простить не может. Мы скоро увидим почему. Рузский позволил себе оскорбить Венценосца в самый тяжелый момент Его жизни – перед отречением, когда предатели-генералы заставили нашего чудесного Государя отказаться от Прародительского Престола.

Что мы знаем о генерале Рузском? Он был главнокомандующим Северо-Западным фронтом до своей болезни. О нем пишет Брусилов: «Генерал Рузский, человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб своим соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались».

Пишет о нем и Воейков: «…генерал Рузский, будучи по болезни уволен с поста главнокомандующего Северо-Западным фронтом, сыпал с Кавказа (где лечился) телеграмму за телеграммой тому же Распутину, прося его молитв о возвращении его на этот фронт. Алексеев и Рузский терпеть не могли друг друга. Рузский критиковал Алексеева, когда тот был назначен на пост начальника штаба Государя.

Вел. кн. Андрей Владимирович пишет об этом: «Сегодня Кирилл был у Рузского, который прямо в отчаянии от назначения Алексеева начальником штаба при Государе. Руз

ский считает Алексеева виновником всех наших неудач, человеком неспособным командовать… Теперь же, в оправдание, он уже обвиняет войска в неустойчивости».

О Рузском пишет и Бубнов: «Потеряв надежду достигнуть Царского Села, Государь направился в ближайший к Царскому Селу Псков, где находилась штаб-квартира главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского. Этот болезненный, слабовольный и всегда мрачно настроенный генерал нарисовал Государю самую безотрадную картину положения в столице и выразил опасение за дух войск своего фронта по причине его близости к охваченной революцией столице… во всяком случае 1 марта войска Северного фронта далеко еще не были в таком состоянии, чтобы нельзя было бы сформировать из них вполне надежную крупную боевую часть, если и не для завладения столицей, то хотя бы для занятия Царского Села и вывоза Царской Семьи. Но у генерала Рузского воля, как и у большинства высших начальников, была подавлена»…

В общем, как совершенно правильно писал И. Солоневич, «на верхах армии была дыра». И в другом месте он же пишет: «…из всех слабых пунктов Российской Государственной конструкции верхи армии представляли самый слабый пункт. И все планы Государя Императора Николая Александровича сорвались именно на этом пункте» (И. Солоневич «Вел. фальш. февр.»).

Но эта «дыра», несмотря на нелюбовь друг к другу, очень быстро столковалась об отречении Государя. Это было только «техническим» выполнением давно подготовленного плана удаления Государя. Только думали тогда эти горе-генералы, что править Россией будут они с их друзьями Родзянко, Львовым и Гучковым. На самом деле вышло иначе.

В Пскове же происходило следующее. Дубенский («рамолик») просит своего бывшего сослуживца генерала Данилова повлиять на Рузского. «Я ничего не могу сделать, меня не послушают. Дело зашло слишком далеко», – ответил Юрий Никифирович. Дубенский не знал, что этот самый «Юрий Никифирович» терпеть не мог Государя, еще в бытность свою генерал-квартирмейстером Ставки при Николае Николаевиче считался «левым» и явно сочувствовал событиям в Петрограде. Дубенский дальше пишет: «Фраза “Надо сдаваться на милость победителя”, все уясняла и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшего командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот. Мы только недоумевали, когда же это произошло (подготовка шла больше года, а окончательное решение было принято, во время ночного разговора Алексеева с Родзянко с 28 февр. на 1-е марта. – В. К.).

Прошло менее двух суток, т. е. 28 февр. и день 1 марта, как Государь выехал из Ставки и там остался Его генерал-адъютант начальник штаба Алексеев и он знал зачем едет Царь в столицу, и оказывается, что все уже сейчас предрешено и другой генерал-адъютант Рузский признает “победителей” и советует “сдаваться на их милость”».

Да, Дубенский, как «рамолик» и «клеветник» на необыкновенно верных Государю генералов, этого понять не мог. Дубенский пишет дальше: «Чувство глубочайшего негодования, оскорбления испытывали все. Более быстрой, более сознательной предательской измены своему Государю представить себе трудно. Думать, что Его Величество сможет поколебать убеждения Рузского и найти в нем опору для своего противодействия начавшемуся уже перевороту, едва ли можно было. Ведь Государь очутился отрезанным от всех. Вблизи находились только войска Северного фронта, под командой того же генерала Рузского, признающего “победителей”.

Генерал-адъютант К.Д. Нилов был особенно возбужден, и когда я вошел к нему в купе, он задыхаясь говорил, что этого предателя Рузского надо арестовать и убить, что погибнет Государь и вся Россия. “Только самые решительные меры по отношению к Рузскому, может быть, “улучшили бы нашу участь, но на решительные действия Государь не пойдет”, – сказал Нилов. Он прерывающимся голосом стал говорить мне: “Царь не может согласиться на оставление трона. Это погубит всю Россию, всех нас, весь народ. Государь обязан противодействовать этой подлой измене Ставки и всех предателей генерал-адъютантов. Кучка людей не может этого делать. Есть люди, войска и не все предатели в России”».

Совершенно верно, были и верные войска и верные генералы. Но Алексеев, Рузский и другие возвращали именем Государя войска назад, а изъявления верности Государю со стороны порядочных и глубоко преданных Государю генералов, как Хан-Гуссейн Нахичеванского и графа Келлера, не передавались. Все это делали «мученик» Алексеев и «лучезарный брат» Рузский.

Во время этих разговоров свитских генералов Рузский был у Государя, а затем он в 12-м часу прямо прошел к себе для переговоров по прямому проводу с Петроградом и Ставкой. Лукомский в своих воспоминаниях пишет, что, находясь в Могилеве, Государь якобы не чувствовал твердой опоры в своем начальнике штаба генерале Алексееве и надеялся найти более твердую опору в генерале Рузском в Пскове. Увы! При наличии в Ставке Алексеева и самого Лукомского, а в Пскове Рузского и Данилова, никакой опоры Государь не мог иметь. Николай Николаевич и Брусилов тоже не были опорой. В общем, получался заколдованный круг, ловушка, куда был вовлечен наш несчастный Государь, так веривший в Свою Армию и ее высших начальников! И «мученик», и «брат», и «коленопреклоненный», и будущий большевистский инспектор кавалерии были предателями Родины и Государя! А могло быть все иначе! Присяга не есть только формальная процедура, в присяге заключается мистическая сущность нашей связи с Венценосцем, а через Него с Господом Богом. Нарушение присяги – попрание Божьего закона.

Когда Рузский был у Государя, он передал ему телеграмму Алексеева:

«Ежеминутная растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможности продолжения войны при создавшейся обстановке – настоятельно требуют издания Высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем признания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной Думы. Поступающие сведения дают основания надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал, и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста». Дальше идет текст манифеста о даровании ответственного министерства. Государь велел Воейкову отправить по Юзу телеграмму Родзянко с согласием на опубликование манифеста.

Воейков просил Данилова о предоставлении ему аппарата Юза для передачи телеграммы Государя. Далее Воейков пишет: «Рузский, который после доклада у Его Величества прошел в купе Министра Двора, услыхав это, вышел в коридор, вмешался в разговор и заявил, что это невозможно. Я ему сказал, что это – повеление Государя, а мое дело – от него потребовать его исполнения. Генерал Рузский вернулся к Министру Двора графу Фредериксу и сказал, что такого “оскорбления” он перенести не может: что он здесь – главнокомандующий генерал-адъютант, что сношения Государя не могут проходить через его штаб помимо него и что он не считает возможным в такое тревожное время допустить Воейкова пользоваться аппаратом его штаба. Министр Двора, выслушав генерала Рузского, пошел со мной к Его Величеству и доложил Ему о происшедшем столкновении. Государь удивился требованию генерала Рузского, но желая прекратить всякие недоразумения, взял от меня телеграмму и отдал ее графу Фредериксу с приказанием передать Рузскому для отправки». Государь был уже пленником Рузского. Единственным связующим элементом Государя с армией был генерал Рузский и его ближайшие подчиненные.

А в Петрограде в ночь под 1 марта представители Временного комитета решали судьбу Императора, ставшей судьбой всего монархического строя в России. Мысль об отречении Государя была в умах многих. Эти люди боялись возвращения Государя, боялись со стороны правительства Его Величества возмездия за учиненный переворот. Почти все стояли за отречение в пользу Наследника при регенте Михаиле Александровиче. Родзянко, который сносился по этому поводу со Ставкой, заявил, что Алексеев примкнул к этому мнению. Всех членов Временного комитета обрадовало появление в Думе Конвоя Его Величества. Но это была команда из нестроевых чинов без офицеров. Но Временный комитет в лице, главным образом, Родзянко мог только приветствовать подходившие воинские части, настоящими же хозяевами положения были «товарищи» из Совдепа. Родзянко это знал, видел, испытывал на самом себе, и все же лгал, когда говорил со Ставкой и Псковом, выставляя себя чуть ли не президентом правительства. Он раз даже сказал в разговоре с Рузским – «Верховный» комитет и, когда тот спросил об этом, заявил, что он «оговорился». Но, «audiatur et altera pars», посмотрим, что говорит по поводу этих событий сам Рузский, который незадолго до своей смерти передал свои записки ген. Вильчковскому для хранения и который опубликовал их в 1922 году.

«Н.В. Рузский, как и все либерально мыслящие люди («братья»? – В. К.), считал, что репрессии только обостряют положение, и полагал, что дарование ответственного министерства сразу и на долго успокоит Россию, отняв от революционных партий могучее агитационное средство. Поэтому он был против посылки отряда генерал-адъютанта Иванова» (С. Вильчковский. По рассказу ген. – ад. Н. Рузского «Пребывание Государя Имп. в Пскове 1 и 2 марта 1917 г.»).

Собственно, что значит, что «он был против посылки отряда г. – ад. Иванова»? Была воля Государя Императора, которую надо было без всяких колебаний выполнить. Все решения должны быть предоставлены только Государю и Державному Вождю. И Он, конечно, знал и понимал лучше всех этих Наполеонов в кавычках. Вильчковский пишет, что «Рузский выразил свое согласие поддержать ходатайство Алексеева и Вел. кн. (Сергея Михайловича; ходатайство об ответственном министерстве. – В. К.). Рузский знал, что Государь считает ответственное перед палатами Министерство неподходящим для России порядком управления и предвидел, что ему не легко будет доложить Государю о необходимости согласиться на предложенный генералом Алексеевым Манифест… Решение, действительно огромной исторической важности, зависело от того доклада, который предстоял ему сейчас… Из Ставки тоже молчали. Генерал Алексеев был нездоров и лично к аппарату не подходил – он передал дело ему в руки». Он зашел в купе к Воейкову и спросил, почему тот не доложил Государю о нем. Воейков сказал, что это не его обязанность докладывать Государю о приходе Рузского. Это было правдой. Дворцовый Комендант не являлся флигель-адъютантом. «Тогда Рузский окончательно вышел из себя и, подхватив слово “обязанность”, чрезвычайно резко высказал Воейкову, что его прямая обязанность заботиться, как Дворцовому Коменданту, об особе Государя, а настал момент, когда события таковы, что Государю может быть придется “сдаться на милость победителей”, если люди, обязанные всю жизнь за Царя положить и своевременно помогать Государю, будут бездействовать, курить сигары и перевешивать картинки. Что еще наговорил при этом Рузский, он не мог себе отдать впоследствии отчета, но помнит, что после слов “милость победителей” Воейков побледнел и они вместе вышли в коридор, а через несколько мгновений Рузский был у Государя».

Почему, Ваше Высокопревосходительство, Воейков должен «жизнь за Царя положить», а Вы нет? Вы, «лучезарный брат», можете быть только предателем, а вот Воейков, которого и Вы и Вам подобные «либералы» называли «темной силой» и прочим глупым вздором, был сразу арестован тоже «лучезарным» Керенским и препровожден в Петропавловскую крепость, а Вы оставались главнокомандующим фронтом, пока новый главковерх Алексеев, не забыв вашу критику его действий в бытность его главнокомандующим Северо-Западным фронтом и начальником штаба Государя, не вышиб Вас вон. Впрочем, такая же участь ждала и нового главковерха. Но об этом еще речь впереди.

У Государя «Рузский стал с жаром доказывать Государю необходимость немедленного образования ответственного перед палатами Министерства. Государь возражал спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения… Основная мысль Государя была, что Он для Себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает Себя не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые, сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, “подав с кабинетом в отставку”. «Я ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится, – сказал Государь, – будут ли министры ответственны перед Думой и Государственным Советом – безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность”. Рузский старался доказать Государю, что Его мысль ошибочна, что следует принять формулу: «Государь царствует, а правительство управляет» (Вильчковский).

Сколько благородства, убеждения в cвоей правоте, чувства ответственности перед Богом за свои поступки; сколько подлинного царственного величия, понимания cвоего долга, глубочайшей веры в принципы единственно нравственного образа правления – Самодержавия было высказано Государем!

И каким жалким пошляком казался этот «брат» Рузский со своим убогим убеждением, что Русский Царь должен быть только декорацией, а все эти «лучезарные» проходимцы должны править нашей необъятной Родиной Российской империей, которую строили Великие князья, Цари и Императоры! Наш бедный Государь должен был, наверно, чувствовать физическое отвращение и к этим словам, и к говорившему этот «демократический бред».

Но «Рузский возражал, спорил, доказывал и, наконец, после полутора часов получил от Государя соизволение на объявление через Родзянко, что Государь согласен на ответственное Министерство и предлагает ему формировать первый кабинет».

После этого Рузский получил из Ставки текст Манифеста, предложенный Алексеевым, принес его Государю, и этот текст был принят Государем без возражений. Государь только добавил, что Ему это решение очень тяжело, но раз этого требует благо России (так уверили Его обманщики в Ставке и Пскове. – В. К.), Он на это, по чувству долга, обязан согласиться. После этого Рузский с Даниловым отправились в город, чтобы быть в два с половиной часа ночи у аппарата для разговора с Родзянко.

Ни Ставка, ни Псков не знали, что Временный комитет совершенно бессилен перед захватившим всю власть в свои руки Советом рабочих и солдатских депутатов. По этому поводу пишет Ив. Солоневич: «Ген. Алексеев ссылается на данные Родзянки. В распоряжении Алексеева, кроме данных Родзянки, должны были быть и данные военной контрразведки, которая была подчинена Ставке, которая работала действительно скандально плохо, но которая все-таки могла уловить положение в Петрограде – уловил же его пресловутый Бубликов: довольно одной дисциплинированной дивизии, и вся эта охваченная, так сказать, превентивной паникой толпа просто разбежится» (И. Солоневич «Вел. фальш. февр.»).

Разговор Рузского с Родзянко начался только в три часа тридцать минут ночи на 2 марта. Когда разговор был окончательно передан в Ставку, там сразу решили, что отречение – единственный исход. Это видно из документа № 27. Вот этот документ. Вернее преступление.

«У аппарата ген. Данилов.

Здравствуй Юрий Никифорович, у аппарата Лукомский.

Ген. Алексеев просит сейчас же доложить Главкосеву, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре ген. Рузского с Родзянко. Переживаем слишком тяжелый момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна всякая минута и все этикеты должны быть отброшены.

Ген. Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить, дабы официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнется анархия в армии.

Это официально, а теперь прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал Вам генерал Клембовский. Если не согласится, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским Детям, а затем начнется междоусобная война и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет вся династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет. Я буду ждать твоего ответа.

Ген. Рузский через час будет с докладом у Государя, и потому я не вижу надобности будить Главнокомандующего, который только что, сию минуту, заснул и через полчаса встанет. Выигрыша во времени не будет никакого. Что касается неизвестности, то она не только тяжка, но и грозна. Однако и ты и генерал Алексеев отлично знаете характер Государя и трудность получить от него определенное решение. Вчера же весь вечер до глубокой ночи прошел в убеждениях поступиться в пользу ответственного Министерства. Согласие было дано только к двум часам ночи, но, к глубокому сожалению, оно, как это в сущности и предвидел Главнокомандующий, явилось запоздалым. Очень осложнило дело посылка войск ген. адъютанта Иванова. Я убежден, к сожалению, почти в том, что, несмотря на убедительность речей Николая Владимировича и прямоту его, едва ли возможно будет получить определенное решение; время безнадежно будет тянуться. Вот та тяжкая картина и та драма, которая происходит здесь.

Между тем Исполнительный Комитет Государственной Думы шлет ряд извещений, что остановить поток нет никакой возможности. Два часа тому назад Главнокомандующий вынужден был отдать распоряжение о том, чтобы не препятствовать распоряжению заявлений, которые клонятся к сохранению спокойствия среди населения и к приливу продовольственных средств. Другого исхода не было.

Много горячих доводов высказал ген. Рузский в разговоре с Родзянко в пользу оставления во главе Государя с ответственным перед народом Министерством, но, видимо, время упущено и едва ли возможно рассчитывать на такое сохранение.

Вот пока все, что я могу сказать. Повторяю – от доклада ген. Рузского я не жду определенных решений. Данилов.

Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и Царской Семьи.

Лукомский».

Вот и все. Как будто незначительный, дружеский разговор двух генералов. На самом деле это протокол того преступления, которое уже было обдумано в Ставке и никакие изменения не могли иметь места. Алексеев уже твердо решил взять в свои руки вопрос об отречении Государя. И уже и язык меняется коренным образом: «необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить»… «…все этикеты должны быть отброшены», «… выбора нет и отречение должно состоятся», «ген. Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать».

Помимо Алексеева и главнокомандующих фронтами вина за преступление 2 марта ложится также и на двух ближайших помощников Алексеева и Рузского. Это Лукомский и Данилов. Кто они – мы знаем. Лукомский еще за много лет посещал заседания военной ложи у Гурко, будучи Товарищем военного министра, в заседании Совета Министров позволил себе оскорбительно говорить о Государе (Воспом. Наумова). О Данилове и говорить нечего. В своих воспоминания он говорит о Государе: «…Император Николай II не обладал ни необходимыми знаниями, ни опытом, ни волею, и что весь Его внутренний облик мало соответствовал грандиозному масштабу войны». Кроме того, он был обижен, что после генерал-квартирмейстерского поста в Ставке Николая Николаевича получил только корпус. В общем обе фигуры представляют собой людей как узких специалистов военного дела, не понимавших всех особенностей нашей государственности, симпатизировавших и Думе и «передовой общественности» и не имевших необходимых точных сведений о том, кто является подлинным хозяином и вдохновителем революции в Петрограде. Вообще они были, как и другие генералы, «дырой на верхах армии».

Ген. Вильчковский продолжает: «Н.В. Рузский, измученный и тоже больной (отчего во главе Русской армии стояли старые и больные люди? Что, разве не было более молодых и здоровых? – В. К.), в исходе девятого часа утра прилег, велев разбудить его через час, чтобы идти с докладом о своем разговоре к Государю. Он еще надеялся, что Манифест сделает свое дело, но в Ставке решили иначе и требовали, чтобы Рузский ни минуты не медлил идти к Государю – убеждать Его отречься и уже писали циркулярную телеграмму Главнокомандующим, предлагая им “просить” согласия Государя на отречение. Между получением в Ставке окончания разговора Рузского с Родзянко и посылкой циркулярной телеграммы прошло 2 часа 45 м».

В разговоре Родзянко с Рузским Родзянко лжет все время. Лжет, что «только ему верят, только его приказания исполняют». На самом деле Временный комитет в Думе выставили из занимаемого помещения, куда въехал какой-то орган Совдепа, а «вершителей судьбы» во главе с «громогласным» Родзянко втиснули в две маленькие комнаты. Для того, чтобы пройти на телеграф, Родзянко просил у Совдепа охрану из двух солдат, в противном случае могли избить или даже убить этого самого «вершителя». Родзянко на вопрос Рузского – согласен ли он стать во главе кабинета? (Все зависело от Совдепа, все до мелочей, но Родзянко ничего об этом не сказал.) Вместо ответа начинает говорить о том, как он предсказывал революцию, но его не слушали. Начинает обвинять Государыню и, наконец, проговорился, что он, «которого все слушают и приказания исполняют», чувствует себя на волоске от заточения в Петропавловскую крепость. Затем заявляет, что Манифест опоздал, еще не зная, какой, все равно опоздал.

Но Рузский не замечает противоречий Родзянко. Он был, как и большинство «высших генералов», подлинной «дырой». А Родзянко (хоть и не генерал, но «дыра» уж совсем законченная) заявляет, что «все решили довести войну до конца, но Государь должен отречься». Кто все? Кто требует отречения? Не те ли, которых боится Родзянко и которые дают ему охрану из двух солдат? Родзянко говорит, что «сегодня ночью» назначил «Временное Правительство». На самом деле прогрессивный блок просил униженно Суханова, Стеклова и других «секретарей дьявола» разрешить им «создать правительство». Суханов в своих воспоминаниях по этому поводу пишет: «Следующее слово было мое. Я отметил, что стихию можем сдержать или мы, или никто. Реальная сила, стало быть, или у нас, или ни у кого. Выход один: согласиться на наши условия и принять их как правительственную программу».

Суханов, который еще раньше говорил, что первое правительство должно быть сформировано из буржуазии с тем, чтобы оно исполняло все требования Совдепа, т. е. таскало из огня каштаны для «грядущей всемирной социалистической революции», говорил с Родзянко, Милюковым и другими думцами, как с лакеями. Они такими и были и потому удивляться совсем не приходится, что после Февраля – Марта наступил Октябрь. Это было логично, естественно и последовательно. От прогрессивного блока, через «прогрессивные» события, до приезда в запломбированном вагоне «великого гуманиста» с прогрессивным параличом.

Но генералы всего этого не понимали. Для того чтобы понимать, надо было быть другими людьми. Генералы ими не были. Уже задним числом «Рузский сам себя обвинял, что недостаточно твердо говорил с Родзянко, и не отдал себе сразу отчета в его сбивчивых противоречивых словах» (Вильчковский), а Алексеев будто бы сказал, что «никогда себе не прощу, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от Престола» (Лукомский).

Все что ничего не говорящие фразы. Мы увидим позже, что Алексеев говорил уже после отречения Государя совсем другие вещи.

Генерал Рузский вместо слащавых вопросов Родзянко «должен был бы прервать разговор, указать ему, что он изменник и двинуться вооруженной силой подавить бунт. Это несомненно бы удалось, ибо гарнизон Петрограда был неспособен к сопротивлению, Советы еще слабы, а прочных войск с фронтов можно было взять достаточно. Все это верно, и это признавал впоследствии и Рузский»… (Вильчковский).

Дальше Вильчковский пишет: «Как раз в ту минуту, когда Рузский входил в вагон Государя с докладом о ночном разговоре с Родзянко, генерал Алексеев в Ставке подписывал свою циркулярную телеграмму главнокомандующим. Было 10 ч. 15 м. утра 2 марта.

Еще до этого доклада судьба Государя и России была решена генералом Алексеевым. Ему предстояло два решения, для исполнения которых “каждая минута могла стать роковой”, как справедливо отмечает в своей циркулярной телеграмме. Либо сделать “дорогую уступку” – пожертвовать Государем, которому он присягал, коего он был генерал-адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защите России, либо – не колебясь вырвать из рук Самочинного Временного правительства захваченные им железные дороги и подавить бунт толпы и Государственной Думы.

Генерал Алексеев избрал первое решение – без борьбы сдать все самочинным правителям, будто бы для спасения армии и России. Сам изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины». Вильчковский совершенно прав. Это Алексеев виноват во всем. Ни Рузский, никто из главнокомандующих не посмел бы выступить с каким-либо заявлением, если бы Алексеев был бы на стороне Государя. Я несколько раз слышал доводы от бывших офицеров, с которыми я вел бесчисленные разговоры на эту тему, что Алексеев был определенной посредственностью и что отсутствие глубокого ума и всестороннего образования (кроме узкоспециального) мешало ему правильно подойти к оценке совершавшихся событий. На это можно и должно сказать следующее: если бы Алексеев был бы даже глупее, чем он был, если бы в нем не было бы никакой глубины ума, а было бы ясное и отчетливое и непоколебимое представление о своем долге, если бы он знал, что присяге изменять нельзя, если бы он понимал, что Государь – это олицетворение России, что Государь Особа Священная, то никаких колебаний не было бы, революция была бы сметена в кратчайший строк, Россия выиграла бы войну и была бы самой могущественной страной в мире. Как странно, что некоторые задают вопрос: что мог сделать Алексеев? Этот вопрос совершенно лишен нравственного начала.

Вот что пишет Лукомский, этот верный паладин Алексеева: «История посылки запроса генералом Алексеевым главнокомандующим фронтами об отношении их к вопросу отречения Государя от престола описывается мной со слов генерала Алексеева, в смысле оказания давления генералом Рузским на генерала Алексеева относительно отправки этого запроса.

Из имеющихся в моем распоряжении документов этого не видно и скорее получается впечатление, что инициатором возбуждения этого вопроса был сам генерал Алексеев».

Даже Лукомский, принимавший ближайшее участие в этом позорном акте, утверждает, что только Алексеев был инициатором вопроса об отречении. Никто из главнокомандующих помимо Алексеева на это не пошел бы.

«Генерал Алексеев поручил мне составить телеграмму главнокомандующим фронтов с подробным изложением всего происходящего в Петрограде, с указанием о том, что ставится вопрос об отречении Государя от престола в пользу Наследника Цесаревича с назначением регентом Великого князя Михаила Александровича, и с просьбой, чтобы главнокомандующие срочно сообщили по последнему вопросу свое мнение. Телеграмма была подписана генералом Алексеевым и по прямому проводу, передана всем главнокомандующим» (Лукомский).

Вот текст этого позорнейшего документа, который погубил и Государя, и Россию, и всех нас: «Его Величество находится в Пскове, где изъявил свое согласие объявить Манифест, идя навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами Министерство, поручив председателю Государственной Думы образовать кабинет.

По сообщении этого решения Главнокомандующим Северного фронта Председателю Государственной Думы, последний в разговоре по аппарату в три с половиной часа 2-го сего Марта ответил, что появление такого Манифеста было бы своевременно 27 февраля. В настоящее же время этот акт является запоздалым, что наступила одна из страшнейших революций, сдерживать народные массы трудно, войска деморализованы. Председателю Государственной Думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдерживать народные страсти будет невозможно. Что теперь династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжить лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича.

Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках Петроградского Временного Правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжить до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу Династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы и ценой дорогих уступок. Если Вы разделяете этот взгляд, то не благоволит ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив меня.

Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей и спасти армии от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решение относительно внутренних дел должно избивать ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху.

Алексеев,

2 марта 1917 года 10 час. 15 мин. 1872».

Николай Николаевич отвечает:

«Генерал адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения Династии, вызывает принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный (? – В. К.), считаю по долгу присяги и по духу присяги (? – В. К.) необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к Нему.

Осенив себя крестным знамением передайте ему – Ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай».

Я не буду приводить текст ответных телеграмм других главнокомандующих. Они всем известны. Я привел текст только ответа Николая Николаевича. Эта телеграмма Николая Николаевича, все, что я писал раньше о членах Императорской Фамилии и что еще будет сказано в дальнейшем, выносило смертный приговор Династии. Без Государя Императора все они становились никому ненужными.

А вот телеграмма генерал-адъютанта Хан-Нахичеванского, которая не была доложена Государю: «До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха.

Генерал-адъютант Хан-Нахичеванский.

2370. 3 марта 1917 г.».

Сейчас будет сказано еще о рыцарски честном и преданном Государю военачальнике.

«Уговаривая столь зависимых от Ставки главнокомандующих воздействовать на Государя с целью добиться “добровольного” отречения, генерал Алексеев пытался привлечь к этому воздействию и начальника Морского штаба при Ставке адмирала Русина, непоколебимого в верности и честности человека, которого очень ценил и уважал Государь.

Не будучи подчинен Алексееву, Русин держал себя в Ставке очень достойно, независимо и самостоятельно.

Утром адмирал Русин был приглашен к генералу Алексееву. Алексеев рассказал, что Государь задержан в пути, находится во Пскове и ему из Петрограда предъявлены требования.

– Что же требуют? Ответственного Министерства? – спросил адмирал.

– Нет. Больше. Требуют отречения, – ответил Алексеев.

– Какой ужас, какое несчастье, – воскликнул Русин.

Алексеев спокойно и невозмутимо молчал. Разговор оборвался. Собеседники поняли друг друга. Русин встал, попрощался и вышел из кабинета, даже не спросив, для чего, собственно, его приглашал Алексеев.

Так рассказывал об этой сцене автору сам адмирал Русин.

Пришел наконец и столь желанный ответ от В.К. Николая Николаевича. Стали редактировать общую телеграмму от генерала Алексеева Государю Императору, которая и была передана во Псков в 14 ч. 30 м. дня.

Перед отправкой телеграммы под ней предложили подписаться и адмиралу Русину, от чего адмирал Русин с негодованием отказался, считая обращение с подобной просьбой изменой Государю Императору» (А. Спиридович).

Теперь мы увидим, как реагировал на это Алексеев. Мелочный и злопамятный, он, конечно, понял, что Русин считает и его, и Николая Николаевича, и других главнокомандующих изменниками. Что, конечно, и было. Не забудем, что Алексеев был на «ты» с Николаем Николаевичем. Это было сразу доложено Николаю Николаевичу, когда тот прибыл, думая, что он будет Верховным. Этого, как известно, не случилось. Так вот еще не зная об этом, Николай Николаевич «указал сместить адмирала Русина с должности Начальника Морского Штаба Верховного Главнокомандующего» (П. Кондзеровский «В ставке Верховного»).

Это смещение не имело силы – Николай Николаевич не был допущен к занятию поста Верховного. Но Русин сам не пожелал служить врагам России и добровольно подал в отставку. Не то что другие генералы, которые так стремились угодить новому начальству, вплоть до большевиков (Брусилов, Поливанов, Клембовский, Бонч-Бруевич, Балтийский, Гатовский, Сытин, Болдырев и т. д., и т. д., и т. д.).

В 10 ч. утра в Пскове Рузский был принят Государем. Рузский доложил о разговоре с Родзянко и «стиснув зубы», как говорил позже, положил перед Государем ленту разговора, наклеенную на листах. Государь внимательно прочел все листы. Затем встал, встал и Рузский. Затем сел и предложил сесть генералу. Государь начал говорить об отречении. Он сказал, что уже вчера понял, что манифест о даровании ответственного министерства не поможет.

«Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов, но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт». Рузский предлагал подождать мнения Алексеева, хотя и предупредил о разговоре, какой вел Лукомский.

В это время Рузскому подали циркулярную телеграмму Алексеева. Рузский прочел ее вслух. После этого было решено узнать о том, что скажут главнокомандующие.

Рузский должен был явиться после завтрака. Рузский просил разрешения прийти с Даниловым и Савичем. Воейкову Государь повелел переговорить с Рузским на платформе. Рузский говорил о Временном Правительстве, об аресте (министров и сказал, что телеграмму Государя об ответственном Министерстве он не послал, так как сейчас «единственный выход из положения – отречение. Это мнение всех Главнокомандующих». Рузский это говорил до получения ответов Главнокомандующих. Они уже знали, все эти «верноподданные», что будут солидарны друг с другом при покровительстве своего шефа Алексеева.

«Когда я вернулся к Его Величеству, – писал позже Воейков, – меня поразило изменение, происшедшее за такой короткий период времени в выражении Его лица. Казалось, что Он после громадных переживаний отдался течению и покорился своей тяжелой судьбе».

Государь понимал, что Он попал в ловушку, из которой не было выхода. Но Он страдал не за себя, Он страдал за Россию, понимая, что новые хозяева поведут ее по пути бесславия и приведут к гибели.

После завтрака Рузский вновь явился к Государю с докладом. На этот раз он привел с собой Данилова и Савича.

Данилов, очевидец того, что произошло, пишет следующее: «Император Николай встретил нас в том же зеленом салоне Своего вагона – столовой. Он казался спокойным, но был несколько бледнее обыкновенного: видно было, что Он провел большую часть ночи без сна. Одет он был в той же темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе.

Усевшись у небольшого четырехугольного стола, Государь стал внимательно слушать Н.В. Рузского. Последний, сидя против Императора, медленным голосом стал докладывать о всем происшедшем за истекшие часы и, дойдя до телеграммы генерала Алексеева с ответными ходатайствами старших войсковых начальников, просил Государя лично ознакомиться с их содержанием.

Затем Н.В. Рузский, отчеканивая каждое слово, стал излагать свое собственное мнение, клонившееся к выводу о невозможности для Государя принять какое-либо иное решение, кроме того, которое подсказывалось советами запрошенных лиц. В конце своего доклада главнокомандующий просил выслушать и наше мнение.

Мы с генералом Савичем, остававшиеся во все время этой сцены стоя, подтвердили в общем мнение, намеченное председателем Государственной Думы и поддержанное старшими начальниками Действующей Армии.

Наступило гробовое молчание.

Государь, видимо, волновался. Несколько раз Он бессознательно взглядывал в плотно завешанное окно вагона. Затем, встав и быстро повернувшись в нашу сторону, перекрестился широким крестом и произнес: “Я решился… Я решил отказаться от Престола в пользу своего сына Алексея!.. – Благодарю вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне”…

Точно камень, давивший нас, свалился с плеч. Минута была глубоко торжественная. Поведение отрекшегося Императора было достойно всякого преклонения» (Данилов «Николай Николаевич»).

Вы заметили, что «Он бессознательно взглядывал в плотно завешанное окно вагона». Государь понимал, что это западня, из которой выхода нет. «Он, соединявший в себе двойную и могущественную власть Самодержца и Верховного Главнокомандующего, ясно сознавал, что генерал Рузский не подчинится Его приказу, если Он велит подавить мятеж, бушующий в столице. Он чувствовал, что тайная измена опутывала Его, как липкая паутина»… (И. Якобий).

А что значит «отчеканивая каждое слово, стал излагать свое собственное мнение», я сейчас поясню. «Как потом выяснилось своей настойчивостью в Пскове, генерал-адъютант Рузский заставил деликатного, обожавшего Россию, Государя отречься от Престола. Он позволил себе даже дерзко говорить: “Ну, решайтесь!”

Эти слова, после отречения, Государь передавал в Ставке Императрице Марии Федоровне, которая в Дании рассказывала мне об этом. Источник осведомления безусловно достоверный» (Кн. В.Н. Шаховской «Sic transit gloria mundi»).

Вот все – самое главное. В эти часы совершалась история перелома России. В эту минуту решилась судьба России и кончалась война. Государь обращает Свой взор на армию – в лице второго после себя вождя – Алексеева… Государь видит, что и здесь этот Его ближайший помощник – за общество и за Петроградский сброд улицы; узнает, что он против Него и что, без Его ведома, посылаются с мнением Родзянки телеграммы… Без него – генералы и Дума соглашаются, что продолжать с Ним войны нельзя… Без повеления Царя, без вопроса и приказа Вождя – Главнокомандующие заглазно указывают выход, берутся решать судьбу России. В ночь 2-го марта заговором попрано было все… Командующие, как и депутаты, презирая присягу, дисциплину, историю, боевую славу, – смеют вместе с обществом не только судить своего Государя и Вождя, но… советовать, требовать, просить… не все ли равно… отречься и освободить свой Престол и пост, и обезглавить Россию… И за что? – на каких основаниях?..

Мир не слыхал ничего подобного этому правонарушению. Ничего иного после этого, кроме большевизма, не могло и не должно было быть… Русский Царь предан. Предана вся Россия… Предана Армия, и она после этого тоже предаст. Следствием актов Алексеева и главнокомандующих – приказ № 1, беспрекословно выполненный тем же Алексеевым…

С ночи 2-го марта нет армии, нет и России. Ничего иного Государь не мог сделать, как отречься. Государь понял все, и Россия услышит Его суд в словах: «Кругом измена, и трусость, и обман».

Н. Павлов тоже пишет об этом: «1-е и 2-е марта 1917 года – важнейшие дни всей истории России, ее “быть или не быть”: Самодержавие – или социализм? Единое Царство – или республика? Победа – или поражение? Слава – или позор? Народная свобода при Монархии, или кабала социальная и экономическая? и, наконец: или тысячелетняя независимость России и самодовлеющий ход вперед, – или полная зависимость и… иго – в тысячу крат более тяжкое, чем монгольское, и владычество над страной алчных мировых сил. В те часы Христианская Россия дрогнет, отдавая надолго народ во власть дьявола… Непобежденным остается один Государь…

В час решения Государя совершалось таинство, а не политика, и напрасно летописцы упрощают момент отречения в эпизод.

Таинственность происходящего подтверждается тысячелетней историей страны, связью Царей с Православием и народом и актом помазанничества Богом, в которого еще по сегодня верит часть человечества. Перед этим прошлым и будущим Государь стоял один. Ни на одного Монарха еще никогда не ложилось бремя подобного решения, т. к. нет более великой и важной страны, как Россия…

В сопоставлении трех сил. Власти, общества и народа выступает яркая картина: велик, ясен и белоснежно чист облик носителя Власти.

Низменно, преступно и мрачно Общество» (Н.А. Павлов «Его Величество Государь Николай II»).

А архимандрит Константин писал об уходе Царя: «Теперь, с отказом от Царя, Россия отрекалась и от своей души… Забыв о Царе, Россия забыла о войне, забыла о Родине, забыла и о Боге». Россия «вообще перестала существовать, как некая соборная личность. Осталась рассыпанная храмина, в которой не могло ничего сплотиться достаточно стойкого ни для защиты Царя, ни для защиты Бога, ни для защиты Родины» (Архим. Константин «Памяти последнего Царя»).