Хоронили хорошего человека, отца троих детей, деда восьмерых внуков, работягу и семьянина. Вдова его сидела у гроба на непрочном табурете, сложив на коленях руки и уставившись в одну точку. Глаза ее, казалось, чего-то ждали. Казалось, что ждали они появления из этой точки его, живого и здорового, тем более, что при жизни он вовсе не умел хворать, а коли становилось ему плохо, все он порывался выйти на улицу, дабы не обременять близких. Она тогда всплескивала руками, удерживала его, беспокоилась и тайком плакала. «Ну, чего ты, Маруся, — бывало, погладит он ее по седой голове, — я только пройдусь немножечко и пройдет. Пройдет, Маруся, не боись».

Прошло.

Она сейчас больно осознавала, что все теперь у нее в прошлом. Жизнь закончилась.

Прошло. Дети выросли, давно выросли и заимели своих детей и все у них, слава Богу, ладно и хорошо. Зачем она им? Так, лишняя обуза. Станут теперь ездить, беспокоиться, как говорится, окружать вниманием. А не надо, не надо ей никакого внимания, будет одна, одной-то теперь лучше. И плакать сейчас ей незачем, чего детей-то расстраивать лишний раз? Хотелось быть одной, чтобы уж тогда и выплакать, упиться своим горем сполна. Горе! Горе, горше не бывает. Эх, Михалыч-Михалыч, дорогой мой человек!

В автобусе она попросила, чтобы везли его с открытой крышкой гроба, последний раз, мол, хоть посмотреть на него подольше, и всю дорогу до кладбища от безбожной тряски то и дело поправляла ему голову и складывала на груди расползающиеся руки, кормившие и ласкавшие ее пятьдесят с лишком лет.

На кладбище ритуал был проделан педантично, дежурно учтиво и быстро, даже показалось, что чересчур уж быстро забросали землей дорогое ей тело. Ну что ж, поклонилась в пояс могиле и обратно домой, на поминки.

Домой… Ничего теперь для нее не осталось в ее доме.

Часа через три скорбного застолья случилось ее дочери пихнуть локтем одну сильно подвыпившую родственницу, пытавшуюся затянуть какую-то песню, забывшую, видимо, под воздействием винных испарений по какому поводу все сегодня здесь собрались.

Но она не обратила на это никакого внимания. Ей до того стало все равно, до того… На самом деле, и правда: все остальное уже не важно.

Разбрелись гости. И вот уже все убрано, перемыта вся посуда. Она сидит на кухне. Одна. Закурившая сигарету младшая дочь говорит ей что-то, успокаивает, но ей и смешно и тоскливо от всего и от всех. И лишь затем, чтобы дочь от нее отстала и оставила, наконец, в покое она произносит слова — выдох ее намаявшегося горем сердца:

«Все нормально, дочка, спасибо. Все как у людей».