— Какая гадость, какая гадость, какая гадость…

— Да не слушай ты ее, чокнутую! Где гадость-то? Она хоть знает это?

— Гадость, гадость, гадость…

Да сумасшедшая девка! И так было ж понятно! Запал он на нее чего-то. То ли сам такой же, то ли с другими мама не велит… А эта — все одно с придурью.

— Дурак ты, Федя! За такой букет другая бы из кожи вон вылезла!

— Сам ты дурак! Да и мать тоже… Дернуло ее со своими «цветочками». Побежала — купила. Учти, — говорит, — это дорого! Зачем?

Ненормальную трясло словно в предсмертном ознобе… На лице ее отражались и боль, и мука, и безысходность какая-то, что ли…

— Людок, Людок… Ты успокойся, Людок… Я ведь не своими руками убивал эти цветы, поверь. Они попали ко мне уже мертвыми через третьи или четвертые руки… А мать купила и принесла мне… Для тебя… Она не знала…

Люда пристально посмотрела в глаза своему незадачливому кавалеру и уже на спокойных нотах, но не без плохо скрываемого недоверия проговорила четко, отрывисто и решительно:

— Феденька, учти: больше никогда!

Федька зашвырнул огромный разукрашенный букет из отборных белых роз в тут же случившуюся урну, отчего со дна ее поднялись и смелись напрочь ветром несколько малозначительных мусоринок… Ему очень хотелось, чтобы у них с Людой все наладилось.