— «Что будет?», «Что будет?» — Хорошо нам с тобой будет! Чего ж тебе еще-то надобно, твое величество королева?!..
Это он так говорил. А думал?.. А думал он приблизительно так: «Ну, чего ты все ломаешься? Сама, главное дело, на шею себя навроде косыночки навязала, а теперь отбиваешься?.. Надо (в твою королевскую рать!) доигрывать пьесу до конца! И ружье должно выстрелить!»
— А что? А что? — судорожно, но с достоинством приводила она в порядок немногочисленные предметы одежды, предполагавшиеся к немедленной разлуке с хозяйскими — скажем так — плечами. — Что ж получается — кроме вот этого (недвусмысленный жест) и вот этого (недвусмысленней некуда) других каких-то общих интересов у нас с тобой быть не может?.. Дай иголку с ниткой — пуговицы вон на блузке все пооторвал, папаша!… Глеб, ты же мне в отцы годишься, а все туда же! Не стыдно, уважаемый?..
Глеб швырнул в нее катушкой издали. После схватки приближаться ближе, чем на полметра он почему-то побаивался… Больно дерется! И, блин, царапается еще!.. Ну ее!…
— В отцы гожусь? Интересная мысль. Я тебя привык рассматривать в другом ракурсе…
— В ракурсе — раскарякурсе! Любовичек…
— Фу, как ты вульгарна! Совсем не идет к твоей неприступности. Тебе прохожие не намекают, случайно — «Девушка, с таким лицом мини не носят!»?..
Верка оторвалась от пуговичных пришивок и улыбнулась ему впервые за общую протяженность сегодняшнего рандеву… Стало теплее…
— Нормальное у меня лицо. Красивое. Вот и ямочка на подбородке. Смотри — такая же, как у тебя!
Что-то там торкнуло внутри от этого ее напоминания. Да, определенно, сходство есть. Ямочка на подбородке — довольно редкий и симпатичный казус. Глеб удивился мысли, заведшейся сейчас у него в мозгу… Ямочки-близнецы… Глупость какая глупая! Она как-то, помнится, подвела его к зеркалу: «Смотри, Глебушка, как мы с тобой похожи!» Ну, да… Похожи… Бывает… А, может быть, именно вот это вот сходство и свело их, подсунуло общение, встречи и заполуночные беседы о житье-бытье… Он много рассказывал о себе… Она как-то делилась сдержаннее, больше слушала… Верку почему-то интересовало буквально все, о чем бы он не говорил. Казалось, начни он докладывать об устройстве и принципах работы мартеновской печи, она и эту белиберду станет слушать, раскрыв, словно клювик, свой улыбчивый рот.
Нет, Глеб никогда не бабничал и не гонялся за всеми подряд юбками!.. Если выбирал, то, разумеется, по душе… По душе! А все остальное — потом! Одинокий… Одинокий собиратель родственных бабьих душ…
Серьезно?.. Серьезно случилось. Однажды. Нельзя сказать, что он, дескать, такой однолюб… Дескать, кроме Аленки, у него и быть никого не было… И что, мол, Аленку он свою ждет там и любит там ее всю свою жизнь… Нельзя! Как-то оно пришло, посветило ярко и трепетно, с надеждами, со счастьем великим осознания настоящей любви, настоящего такого и правильного чувства… Пришло — посветило — ушло. Чего только в жизни не бывает, чего не случается! Ну, ушло… А жаль. Где она?.. Что она?.. Интересно было бы узнать… Или уж не очень интересно — думать, ворошить, вспоминать… А то ведь зацепится подробность за подробность, и пошла-а — бессонная ночь… Верка напоминала Аленку двумя бессонными ночами с несостоявшимися подробностями. Затуманенными, легко ощутимыми, не перевариваемыми… Плевался все потом ходил — и чего оно вдруг?… Тьфу ты — глупости какие глупые! Тьфу…
— …..потому что мне очень-очень надо знать о тебе все!
Это пока он шмурыгал корявым веслом по бурным волнам своей памяти, Верка все что-то говорила, стоя у окна и наблюдая какую-то там уличную жизнь…
— Зачем? — как-то очень кстати и вовремя он подсоединил свою вилку к сети разговора… Ничего не пропустил, интересно?..
— Затем, что мне нужно знать твое отношение к жизни, иначе — все ли твои ошибки случайны…
Стоя у окна, она все куда-то всматривалась, всматривалась… Будто что-то выискивала на шумной и хлопотливой улице… Будто бы кого-то искала на ней…
— А теперь мне пора… Домой, — спохватилась она, улыбаясь чему-то там своему, найденному что ли только что из открытого окна его одинокой квартиры…
— Я провожу… Почему ты никогда не разрешаешь провожать тебя?.. И я ведь до сих пор, за полгода наших совместных бдений так и не узнал где ты и что ты…
— Узнаешь еще, в чем проблема…
— А когда?…
— Видимо, очень скоро…
— Что у тебя завтра?..
— А я не знаю… Завтра суббота, я выходная и не знаю куда себя деть…
— А я к матери на дачу. Жарища… Помочь ей там чего…
— Я с тобой!
— Ты сбрендила, дурындушка?… И как я ей тебя представлю?
— Да, да, да… Правильно… Знаешь, ты не обращай на меня внимание. На меня порой глупость всякая находит. Я ведь королева — сам сказал. Значит, мне можно.
— Ну да, ну да, ваше велико…
Она осторожненько приподнялась на цыпочках, чтобы достать улыбчивыми губами до трехдневной небритости неухоженной щеки…
Привычный маршрут — три троллейбусных остановки лучше всего преодолевать пешком… Больше времени на размыслюшки…
Ну, а чего плохого-то? Ничего! Она вполне самостоятельная, значит — ничего ей от него не нужно такого… А он очень одинокий — это сразу видно… Может потом, конечно, спросит — а чего, мол, раньше?… А! Она выкрутится, соврет чего-нибудь… Он хороший… Хороший! Просто не знал ничего. Не знал ведь! И не виноват ни в чем… Нет, не виноват!
Так она и просидела всю ночь под маминой любимой настольной лампой… Мама смотрела на нее с большой настенной фотографии тепло и вовсе не осуждающе. Ведь тогда, совсем недавно, когда она стала приводить сюда того, причинившего ей настоящую боль, мама смотрела не так. Строго и требовательно… Страшно… Но Вере это показалось каким-то наваждением… Ведь она полюбила тогда… Просто мама немножко ревнует, — сказала она самой себе, — и все уладиться… А мама, как и при жизни, оказалась права! Теперь мама смотрела хорошо. Значит, Верка все делает правильно!
Так она и просидела всю ночь под своими воспоминаниями… Все думала, думала… Летняя ночь ласкала легкие шторы и не растворяла всего накопившегося ни на чуть-чуть…
Завтра надо будет…
Но половина четвертого утра развеяла всю эту муть требовательным и громким стуком во входную дверь!
— Ну заходи, заходи… Чего мнешься?… Проходи уже давай, я пойду чайник на огонь поставлю.
Глеб стоял перед ней соляным столбом и бледность его лица здорово походила на автопортрет покойника…
— Давай, давай… — она улыбнулась, шмыгнула носом и выскользнула на кухню.
— Пахнет, — сказал он ей, вернувшейся тут же из кухни к нему. Он стоял перед настенной фотографией мамы, — от тебя пахнет Аленкой… Я вот только сейчас это понял…
— Давно догадался?..
— Я вот сейчас… Только что! Я бежал… Бежал к тебе… Бегом… Быстро… Потом сидел на нашей лавочке там, внизу… Сидел, никак все отдышаться не получалось… Сердце… Чуть не обронил… Я… Верочка… Я не знал… Не знал я! А Аленка где?… Где?…
— Мама умерла. Пять лет уж как умерла… Ты не психуй так, успокойся. Я ведь в курсе. Мама мне прямо все-все по полочкам разложила. Просто я долго собиралась. А тут нехороший один случай подвернулся, и я поняла, как-то вдруг вмиг повзрослела и как-то вдруг поняла — что такое одиночество. Вы не виноваты — ни ты, ни, тем более, она. Просто все так вышло. Плохо или хорошо, а вышло — и все!
Глебу сейчас захотелось не то, чтобы обнять ее, такую светлую, такую родную, а захотелось как-то даже укрыть всем собой, чтобы ни одна пылинка не упала на ее волосы, чтобы ни одна дождинка не коснулась ее плеча, чтобы…
А она, задорно взлохмачивая копну своих густых пахучих волос, засмеялась звонко и спросила:
— Ну как?.. Гожусь я тебе в дочки?.. А ты? Как думаешь, в отцы мне, все же, годишься?…
— Гожусь! Гожусь… Милая моя королева, родное мое величество!
— Ладно, посиди тут… Я все-таки чай организую, кофе у меня еще растворимый… Утро уже. Сейчас усядемся и я тебе все-все буду рассказывать…
Он сидел. Он сидел, рассматривая до подробностей детали так давно знакомой ему комнаты… И он вспоминал… С неописуемой болью и с неописуемым счастьем вспоминал… Все!
— Папка! Тебе чаю заварить зеленого или черного?! — врезалось сладкой миной в его голову…
Папка…
Он резко, глубоко и озвучено вздохнул, словно не просто услышал, а проглотил, пропустил это слово, ему подаренное и торчащее теперь в самой его сердцевине… Торчащее, и целиком не помещающееся внутри… И в доказательство неумещающейся его радости, словно из двух игрушечных водных пистолетиков выбрызнулись пара пучочков слез, а следом он как бы со стороны услышал собственный вой через судорожно сжатые челюсти. Душа его, освобождаясь от привычной неустроенности, заполнялась чем-то новым, необходимым, пока непонятным, но очень-очень дорогим!
Вера поставила перед ним на стол пару чашек и чайник, присела рядышком и, подперев подбородок кулачком, разглядывала его — хлюпающего, нового, родного.
Начинался день.