Главврачу санбата Ивану Ляшко было уже под пятьдесят, но никто не дал бы и сорока лет этому высокому статному человеку со смуглым волевым лицом.

Он только что закончил трудную операцию в деревенской хате, где еще висели в углу иконы, когда внесли Аршакяна.

Не сказав ни слова раненому, хирург указал санитарке на стол, покрытый белой, в брызгах крови, скатертью:

— Положите.

Молча и неторопливо разрезав повязку, он рывком отодрал приставший к ране бинт.

Аршакяну показалось, что доктор груб до бессердечия. Он посмотрел на хирурга: ни сочувствия, ни боли, ни волнения — лишь профессиональную деловитость выражало это лицо.

— Дать наркоз? — спросила невысокая девушка в халате.

Хирург лаконично и сухо ответил по-украински:

— Не треба!

Затем осведомился, есть ли еще раненые на операцию. Девушка ответила, что сейчас нет, но через полчаса будет много: шел тяжелый бой.

— Подержи! — приказал доктор девушке, протягивая ей здоровую руку Аршакяна и подав другую его руку молча стоявшему у изголовья бойцу-санитару.

Врач не понравился Аршакяну; он решил и сам молчать, ни о чем не спрашивать, предоставив хирургу делать все, что тот пожелает. Тигран безмолвно перенесет все, не выдав боли и страданий. Это будет единственно достойным ответом этому неприветливому человеку. И он остался верен своему решению. Несмотря на предварительные уколы, он чувствовал острие хирургического ножа в своем теле, слышал даже звук разрезаемых мышц, но не застонал, не вздрогнул. Ляшко не мог бы подметить даже напряжения на его лице. Но военврач и не смотрел на его лицо. Внимание хирурга было сосредоточено на раненой руке Аршакяна. Он вскрыл рану, очистил ее, потом санитары перевязали руку белоснежным бинтом. Так же спокойно и молча, как приступил к операции, военврач, закончив ее, вымыл руки и спросил девушку:

— Вовк, вы распорядились, чтобы мне дали чаю?

— Да, наверно уже готов.

Иван Ляшко, держась все так же прямо, не спеша отправился пить чай.

— Болит? — спросила санитарка.

— Болит как будто, — ответил Аршакян. — А тебя как звать?

— Марией. Да все по фамилии кличут — Вовк да Вовк.

— Вовк… а не груб ли немного твой хирург?

— Иван Кириллыч-то? Да что вы, он золотой человек, и рука у него легкая. Прямо спаситель! Знаете, ведь он уже двое суток не смыкает глаз. Ну, просто удивляешься! Сейчас еще раненые прибудут. Говорят, жаркие были бои. А характер — так ведь у каждого разный бывает. Неразговорчив он — верно. Как только выдастся свободная минута, пьет чай и читает книжку. Книжек у него много и чай любит — ну прямо как казах или узбек. Зеленый чай пьет, как они. Знаете, какой бывает зеленый чай? Очень горький! Я раньше и не слыхала про такой.

— Значит, хороший он человек, не грубый?

— Что вы, что вы! — с жаром повторила Вовк. — Вот поживете у нас с недельку, сами увидите. У вас рана легкая, не эвакуируют.

При этих словах Вовк понизила голос и, точно Поверяя страшную тайну, шепотом сказала:

— Начальник политотдела звонил, чтобы вас не эвакуировали.

— Откуда ты знаешь?

— Раз говорю, значит знаю!

Безмолвно стоявший рядом боец, рассердившись, оборвал ее:

— Хватит тебе утомлять старшего политрука! Отнесем его, пусть полежит. Как начнешь, так и конца нет.

— А ты мне наставления не читай, тоже командир нашелся!

Аршакян дружески успокоил солдата:

— Ничего, она меня не утомляет.

Тиграна положили на полу в другой хате, подостлав сухое чистое сено. Несмотря на ноющую боль в руке, веки его немедленно сомкнулись, и он заснул.

Проснулся он в полночь, разбуженный тяжелыми стонами соседа. Хотелось пить. В углу на маленьком столике горела керосиновая лампа с надбитым стеклом.

— Кто там есть? — позвал Тигран и сейчас же услышал:

— Чего вам надо, товарищ старший политрук? Я здесь.

Это была вчерашняя санитарка. Как ее звали?.. Марией? Да, Мария Вовк.

— Ты славная девушка, Вовк. Дай мне воды.

Повидимому, вода была наготове, так как девушка сейчас же ее подала.

— Какие новости, Мария?

— На дворе снег идет.

— Снег идет?

— Первый снег, наверно, растает. Было много раненых, товарищ старший политрук. Танки пошли на наши полки, да наши разбили их, отбросили назад. Там настоящее дело — а что мы?

— А я доволен твоей работой, Мария, и многие, наверно, довольны. Ведь и здесь передний край!

— Ну, что вы говорите, товарищ старший политрук!

Раненый сосед опять тяжело застонал. При тусклом свете липа его не было видно, слышалось лишь стесненное дыхание.

— Тяжело ранен? — показал на него Тигран.

— Да не ранен, — объяснила Вовк. — Контужен, и то очень легко, в один-два дня пройдет, лишь бы нервы отдохнули немного. А ведь он тоже с Кавказа, и тоже армянин, товарищ старший политрук! Но фамилия не на «ян» кончается, а как-то по-другому. Я уже все народности научилась узнавать. И, можно сказать, привычки всех изучила…

Тигран приподнялся и сел в постели, откинув с груди солдатское одеяло.

— Дай-ка сюда лампу, Вовк!

— Зачем, товарищ старший политрук?

— Неси, неси!

Вовк принесла лампу. При ее свете Тигран глянул на контуженного, лежавшего лицом к стене, и взволнованно проговорил:

— Вовк, да ты около меня моего брата положила!

— Что вы говорите, товарищ старший политрук?! — почти вскрикнула Вовк. — Это ваш брат? Вот счастье-то! Да как же это случилось? Как хорошо, что так вышло, товарищ старший политрук!

Аршакян приложил палец к губам, чтобы девушка говорила потише, и шепотом сказал:

— Пусть отдыхает. Так не ранен, говоришь?

— Не ранен, немного обожжен лоб и сотрясение, больше ничего. Какая хорошая встреча, товарищ старший политрук! Он вам родной брат?

— Родной, — улыбнулся Аршакян. — Жены моей родной брат.

— Вот оно что! Ну, все равно брат!

В противоположном углу хаты послышались слабые стоны. Мария тихо проговорила:

— Вот тот очень плох, товарищ старший политрук, тот боец, что так слабо стонет. Хорошо, если выживет…

На этот раз в голосе Марии слышалась глубокая печаль.

— Изверг этот Гитлер, — продолжала девушка тихо. — Ну какое дать ему наказание, чтобы отомстить за это? Жили себе люди спокойно, мирно, работали. А он что натворил, гад! Честное слово, товарищ старший политрук, сердце злобой заливает. Я, например, сейчас злая, очень злая… Да и все такими становятся! Простите, товарищ старший политрук, посмотрю, как у него пульс.

Мария, осторожно переступая через раненых, пошла к слабо стонавшему бойцу.

Всю ночь машины санбата подвозили раненых.

Без сна и отдыха врачи оперировали тела, искали застрявшие в них кусочки металла, очищали раны от гноя, удаляли из здорового организма поврежденные части. Во время работы все были хмуры и неразговорчивы. Каждый знал, что бедствие может вторгнуться и в его жизнь — свистом пули или осколка, или воем авиабомбы, — знал, что от этого не убежишь, что надо бороться с этим бедствием.

Тигран приглядывался к раненым. Некоторые из них застывшим взглядом смотрели в одну точку; другие лежали с закрытыми глазами, но было видно, что они не спят. По лицам можно было узнать людей чуть ли не всех национальностей — русского сибиряка, широколицего казаха, темноглазого таджика, — людей, что пришли сюда из жарких степей, с берегов широких спокойных рек, со склонов голубых гор.

…Наступило туманное осеннее утро. То крупными хлопьями падал снег, то моросил холодный дождь.

Проснувшись, Аргам узнал Тиграна, который молча и без улыбки смотрел на него.

Аргам хотел броситься к нему, обнять его, но не мог ни крикнуть, ни сдвинуться с места.

Остановил ли его показавшийся холодным взгляд Тиграна или вынудили к сдержанности стоны лежавших вокруг тяжело раненных? Может, и чувство стыда заговорило в нем — это гнетущее чувство, которое часто бывает тяжелее страха за жизнь.

Он попытался улыбнуться, но почувствовал, что и улыбка вышла натянутой.

Тигран положил руку на лоб Аргама и спокойно, словно они встретились в обычной обстановке, в Ереване, спросил:

— Ну, как ты?

Он помог Аргаму повернуться и сесть.

Тот потер глаза, прошептал:

— Голова кружится…

Лежавший рядом с ними боец, который всю ночь бредил, звал мать и сердился на кого-то, теперь пришел в себя и с любопытством смотрел на них. Нога раненого была ампутирована до бедра и толсто перевязана бинтами. Сам он еще не знал об ампутации: лежа на спине, он не видел своих ног. Раненый был неспокоен, звал медсестру:

— Сестра, сестра! Куда она девалась, черт!

Прервав свой разговор с Аргамом, Тигран спросил бойца, чего он хочет.

— Сильно чешутся пальцы раненой ноги.

— На какой ноге?

Боец положил руку на левый бок:

— Вот на этой. Ну, до смерти чешутся пальцы!

Это была ампутированная нога. Аргам удивленно поглядел на раненого и хотел было что-то сказать. Тигран сделал ему знак молчать.

— Онемели пальцы, двинуть не могу ими, — пожаловался раненый. — Зудят и зудят!

— Потерпи, дорогой, — оказал Тигран, подтягивая повыше свою шинель.

Разглядев знаки различия у своего собеседника, раненый снова обратился к Тиграну:

— У русского человека терпения хватит, товарищ старший политрук! Но обидно, что выбыл из строя, и неизвестно, сколько продлится лечение. Попадешь еще в другую часть. А с товарищами не хочется расставаться! Ох, словно раздробило мне ступню — то немеет, то ноет. Куда же девалась эта сестра?! Сестра… а сестра! Ах, черт!

Войдя в комнату, Мария Вовк спросила:

— Чего тебе, милый?

— Почеши мне ногу, сестрица, покоя не дает.

Вовк тревожно посмотрела на Аргама и Тиграна и, поняв, что они не проговорились, успокоилась.

— Почешу, дорогой. В каком месте чешется?

— Пальцы, ступня.

Делая вид, что чешет, Мария поглаживала бинт раненого, собрав одеяло у него на груди, чтобы он не видел ног.

— Ну, как теперь?

Лицо раненого постепенно успокаивалось, смягчалось.

— Вот и легче становится.

Он снова повернулся к Тиграну:

— Я сам из города Невеля — может, слышали? — Калининской области, бывшей Тверской губернии; жена с дочкой и сейчас находятся там…

Он умолк и задумался. А там ли жена и дочь?.. Уж больше месяца нет письма. Почем знать, может, фашисты и Невель заняли… Все перемешалось, все вверх дном пошло! Жили они так мирно, так хорошо. Он был радиотехником, жена работала учительницей. Заработка с избытком хватало на все. И жили они себе спокойно, веселились на свадьбах и праздниках. Конечно, Невель городок небольшой, но когда по вечерам садились у радиоприемника, слушали, что говорила Москва, какие песни неслись из Ленинграда и Киева, маленький городишко словно и сам вырастал…

Раненый томился желанием говорить. Прошлое, настоящее, будущее — все смешалось в его словах.

— Из какого вы полка? — спросил Тигран.

— Подполковника Сергеенко. А комиссаром у нас Антонян — может, знаете? Вчера мы две танковые атаки отбили. Один танк я подбил связкой противотанковых гранат, другой к окопу подошел. Нос у него задран, огонь пролетает у нас над головой… Не подумайте, что хвастаю, товарищ старший политрук, комиссар Антонян лично меня знает. Если скажете — Василий Сухин, сразу вспомнит: он сказал, что меня к ордену представляет. Я рабочий человек, не из хвастливых, но говорить о сделанном мною: вот, кол, что я сделал, как сделал, — не стыжусь. Водится за мной это. Эх, снова пальцы зачесались, сестра! Покорнейше прошу простить, сестрица, что так тебя беспокою. Будем живы, встретимся еще — в долгу не останусь, отплачу!

— Вы только поправьтесь, это и будет отплатой мне, дорогой! — улыбнулась Мария.

— Добрая ты, сестра…

Вошли два санитара с носилками.

— Зачем это? — спросил Сухин.

— За тобой, дорогой, — ответила Вовк, — эвакуируют. Тебе ведь длительное лечение требуется.

Сухин молча посмотрел на санитаров, затем попытался приподняться. Вовк быстро положила руки ему на грудь:

— Ты не шевелись! Они сами тебя спокойненько поднимут.

Но Сухин, упершись локтями в землю, откинул с груди солдатское одеяло. То, что он увидел, показалось ему невероятным: одной ноги не было. Он прикрыл рукой глаза, прошептал:

— Погодите минуту…

Посмотрел еще раз. Да, ясно, отрезали ногу… Он перевел взгляд на Аршакяна и с горечью, но сдержанно произнес:

— Инвалидом стал, значит… Не хотели сказать, товарищ старший политрук, все равно узнал, секретом не осталось.

На глазах Сухина показались слезы.

Санитары, подхватив его, перенесли на положенные рядом носилки. Правым кулаком он вытер глаза и больше не сказал ни слова. Когда санитары унесли его, всем показалось, что хата, где лежало десять — пятнадцать человек, вдруг опустела…

Мария Вовк, вернувшись, молча села около Аршакяна. Потом тихо заговорила:

— Тяжело, товарищ старший политрук, не представляете, до чего мне тяжело. Лучше бы там была, пусть убили б. Смерти я не боюсь, честное слово, не боюсь, товарищ старший политрук! Чего бояться, когда он Киев уже взял, по Ленинграду и Москве бьет. Ни капли страха у меня нет!

— Верю, Мария, — кивнул Аршакян, — такая девушка, как ты, бояться не станет.

— Здесь все такие, как я…

Вспомнив что-то, Вовк снова встала с места и вышла, сказав, что вернется через пять минут.

— Чего задумался? — спросил Тигран Аргама.

— Да ничего, — смущенно ответил тот.

— Ничего? А есть о чем подумать, дорогой. Ты писателем хотел стать, романы писать. Видал его? Вот и подумай о нем!

— О ком?

— О том раненом, Василии Сухине. Запомни его. Он ушел, на фронт больше не вернется. Ты его больше не увидишь. Но если хочешь быть сильным, — в самые тяжелые минуты вспомни о нем, сохрани его образ в сердце, он поможет тебе преодолеть трудности на пути…

Тигран помолчал, потом спросил:

— Письма домой писал?

Аргам ответил, что не писал.

— Нехорошо! — заметил Тигран. — Напиши сегодня же! Напиши, что деремся с врагом, как поклялись, что веришь в победу…

Через минуту он добавил:

— Седа здесь недалеко, я просил Вовк позвать ее.

Немного спустя вошла Мария, а за нею Седа в туго перетянутой кожаным ремнем шинели, в пилотке, в солдатских сапогах, бледная, похудевшая, но сиявшая от неожиданной радости.

— Пожалуйте, девушка, вот и ваши друзья! — проговорила Мария.

Седа задержалась у порога, посмотрела на Тиграна, на Аргама — и бросилась к Тиграну, обняла, прижалась лицом к его груди.

— Товарищ Аршакян, товарищ Аршакян!

Тигран погладил ее по голове и мягко отстранил от себя.

— Ты забываешь Аргама.

Обычно веселые глаза девушки были полны слез.

— Аргам!

Они только пожали друг другу руки.

На них глядели раненые. Тяжелый запах свернувшейся крови и стоны отрезвили девушку. Она вдруг затихла и стала разговаривать шепотом.

— Прямо запыхалась, дух захватило!

Посмотрев на Аршакяна, она добавила с застенчивой улыбкой:

— Боялась. Нас два раза бомбили, еле живы остались. Осколки так и свистели над головой.

— А Анник Зулалян в бою, с бойцами! — заметил Аршакян.

— Анник храбрая, товарищ Аршакян, а я трусишка.

Она смущенно опустила голову.

— И страшно, и в то же время хочется увидеть настоящий бой. Если сейчас скажут: «Оставь, возвращайся домой», — честное слово, не уйду.

— Значит, ты не трусиха.

— Нет, трусиха, товарищ Аршакян! Очень боюсь, особенно самолетов. Как увижу, тошнить начинает! И ни одного письма из дому нет, и вам нет, каждое утро сердце трепещет, когда получаем почту. Дня не бывает, чтоб не писала. И столько снов вижу каждый день! Вас тоже видела, товарищ Аршакян, Аргама два раза убитым видела. А однажды будто мы все сидели в садах Норка. Было Первое мая, жара, мне захотелось мороженого. Аргам пошел, чтобы принести, а я проснулась. Оказывается, спала. Лежала на затопленной русской печи, потому, верно, и приснилось. Прямо глазам не верю, что это вы, товарищ Аршакян! Без писем просто задыхаешься. Как сейчас там беспокоятся, наверно…

Аргам. веселый и счастливый, слушал Седу и не чувствовал ни головной боли, ни усталости, ни слабости.

— Как узнала, что вы здесь, очень испугалась! Но Вовк сказала, что Аргам только слегка контужен, а у вас легкое ранение. И когда это кончится, товарищ Аршакян? Ведь зима уже приближается.

— Еще только начинается, — вставила Вовк, — очень уж вы нетерпеливы! Понятно, скучно на полевой почте.

— Очень скучно! — подтвердила Седа и посмотрела на Аргама.

— Ну, вы поговорите, я немного пройдусь, — сказал Аршакян.

После его ухода Вовк предложила Аргаму и Седе поговорить в сенях: там и воздух чище и раненым они мешать не будут.

Вышли в сени. Аргам смотрел в глаза Седе, и сердце его снова наполнялось любовью к жизни. Неужели с ним его любимая, с которой прохладными вечерами он гулял по улицам Еревана, которой прочел столько стихотворений и сам посвящал стихи, которую впервые поцеловал у дверей своего дома в мае этого года?

Произошло ли это все наяву или было только чудесным сном? Нет, это было, это та же Седа, только одета по-другому, те же руки, те же тонкие, хрупкие пальцы, те же глаза улыбаются Аргаму. Это Седа!

Он прижал обе руки девушки к своим глазам. От радости и светлых воспоминаний, от пережитых испытаний ему хотелось плакать.

— Страшно в бою? — спросила шепотом Седа.

— Трудно в первый раз.

— А потом?

— Привыкаешь.

— Боюсь, Аргам, боюсь за тебя…

Аргам посмотрел ей в глаза. Сколько было в них любви к нему… Он обнял Седу, поцеловал и в эту минуту вдруг услышал знакомый гул пикирующего самолета, а спустя минуту — свист падающих бомб. Хату тряхнуло, посыпались стекла. На мгновение все кругом замолкло, затем послышались крики, шум, стоны. Оконное стекло разлетелось вдребезги; густой дым застлал небо. Напротив, на расстоянии ста шагов от них, горело какое-то деревянное строение.

— Это же наша полевая почта! — крикнула Седа.

Оставив Аргама, она помчалась к пылавшей хате…