Комиссар полка приказал начальнику снабжения полка Меликяну и командиру транспортной роты лейтенанту Сархошеву обойти боевые подразделения и лично проверить, как обеспечены бойцы продовольствием и боеприпасами на переднем крае обороны.

Меликян успел уже несколько раз побывать на КП полка, у майора Дементьева. Сархошев же ни разу не удосужился навестить подразделения, хотя за последние дни несколько раз попадал под артиллерийский обстрел и бомбежку. Он никак не мог понять — что за необходимость лично бывать в ротах, тем более что еще ни разу не получил замечания за свою работу? Транспортная рота, подчиненная ему, работала как хорошо смазанный механизм: многие ездовые обратили на себя внимание отвагой, своевременно доставляя боеприпасы на передовую линию под сильнейшим огнем неприятеля. Среди них были раненые и даже убитые. И этим Сархошев гордился: значит рота участвует в боевых действиях! Он даже подумывал о том, что командир полка отметит боевую работу роты, а ее командира представит к награде наряду с другими офицерами.

Дементьев был доволен также работой начальника снабжения. Но Меликян не думал об орденах: что сделано для того, чтобы заслужить награду?

Солнце уже зашло. Золотистый отблеск заката померк на полях. Спускался прохладный вечер, когда Меликян зашел к Сархошеву.

Сархошев озабоченно подвязывал к поясу гранаты, проверял револьвер, старался поудобнее приспособить на голове каску, которую почти не носил до этого, жалуясь на ее тяжесть.

Меликян оглядел его и невольно подумал: «Боится».

— Снаряжаешься, Сархошев? Там только тебя и поджидают; как покажешься — так и бросятся на тебя!

— Неуместные шутки! — кисло ответил Сархошев. — Воин должен быть всегда наготове.

— Что правда, то правда, прошу прощения, — согласился Меликян. — Но если захватишь с собой и пулемет, будет еще лучше!

— Не вижу надобности в пулемете.

— Ну, раз не видишь, пойдем и так; может, удастся и нам совершить какой-либо подвиг.

— Совершают подвиги люди не лучше нас.

— Я это и говорю.

— Вот дружку твоему не удался подвиг, так он воспользовался царапиной на руке и исчез.

— Какой дружок? — с удивлением переспросил Меликян.

— Да твой драгоценный Аршакян!

— Не стерпел, опять о нем заговорил! Горит, видно, у тебя сердце, Партев Сархошев! Но хоть разорвись, тебе с ним не сравняться. Покажи, что ты мужчина, тогда и говори о нем!

— А разве я не выполняю все, что мне приказывают? Он-то теперь спокойно спит в госпитале или шутки шутит с сестричками…

— Вставай, вставай, пойдем, не болтай лишнего! — уже не на шутку рассердился Меликян.

Сархошев не ответил. Повернувшись, он во весь голос крикнул:

— Бено! Эй, Шароян…

С винтовкой через плечо вбежал боец.

— Живо! Идем! — распорядился Сархошев.

— Ишь ты, с телохранителем расхаживаем, словно генералы!

Меликян вышел первым, шагая с проворством юноши. Он был представителем того типа людей, которые и после пятого десятка не чувствуют бремени лет и никогда не говорят о том, как действует у них сердце или какие боли чувствуют они в ногах. Людям такой закваски одинаково хорошо живется и в долинах, и в горах, и в южных краях, и на полюсе. Куда бы ни бросала их жизнь — везде им хорошо, всюду они как дома!

За Меликяном хмуро шагал Сархошев, а по его пятам шел Бено Шароян. Темнота в лесу казалась непроницаемой. Но вот они выбрались из лесу в открытое поле. Край неба на западе багровел от пожаров. По- пролетающим фашистским самолетам снизу стреляли трассирующими пулями, которые стремительно поднимались в небо и потухали в воздухе. Навстречу двигались человеческие фигуры — то одиночные, то группами.

— Кто это? — спросил Сархошев.

— Вероятно, раненые, — не оборачиваясь, отозвался Меликян.

Гул артиллерии усиливался.

— Видно, в атаку переходит, — пробормотал Сархошев.

— Э, нет, по ночам он в атаку не ходит! Обычная артиллерийская дуэль, больше ничего.

Над их головами пролетел снаряд и разорвался сзади, в лесу. За ним — второй, потом третий, уже совсем близко. Меликян спрыгнул в какую-то воронку. Сархошев повалился на него.

Мимо галопом проскакал какой-то всадник, направляясь на передний край.

— Дорогу бомбит, сукин сын, — огорченно заметил Меликян. — Переждать придется, пока утихнет. А ты чего торчишь там, Шароян? Спускайся в воронку.

— Настоящий бандит, не знает, что такое страх, — понизил голос Сархошев. — Но я не понимаю — чего хочет от нас этот комиссар? К чему было отправлять нас в роты? Если б какое-нибудь задание — еще понимаю.

— Приказ остается приказом, — спокойно возразил Меликян.

— Может быть, майор об этом ничего не знает. Каприз комиссара — и больше ничего!

Меликян выскочил из воронки.

— В армии капризов нет, есть приказ. Идем.

«Ограниченный человек. Казенщина!..» — идя вслед за Меликяном, думал о нем Сархошев.

Ракеты непрерывно освещали холмы и воронки. Висели в небе неподвижные белые огни, подвешенные к маленьким шелковым парашютикам, невидимым невооруженному глазу. Вокруг них искорками вспыхивали и потухали трассирующие пули.

— Наши бьют, чтобы потушить. А он все подвешивает осветительные ракеты, чтоб артиллерия могла бить по нашим позициям! Не так уж они храбры, трусят темноты. Видел я их: только техникой и держатся! Пусть только у нас техники прибавится — увидишь: один русский с ихними пятерыми справится.

Меликян почувствовал, что его никто не слушает. Он обернулся. Фигуры Сархошева и Шарояна маячили далеко позади: они отстали на сто — сто пятьдесят шагов.

— Эй, Сархошев!

Отозвался Шароян:

— Идем, идем.

Когда они поровнялись с ним, Меликян спросил:

— Что случилось?

— Ревматизм скрутил, шагать невозможно! — объяснил Сархошев. — Отчаянно болят ноги.

Опять стали попадаться навстречу раненые, направлявшиеся в тыл. Брели, хромая, опираясь на палки. Проехало несколько повозок с тяжело раненными. В темноте виднелись лишь головы, обмотанные белыми бинтами.

Раненые проходили молча, словно привидения. Лишь изредка слышался стон.

Опять над головой пролетели снаряды и разорвались далеко позади. Сархошев, согнувшись, шагал вслед за Меликяном, часто оглядываясь, чтобы проверить, не отстал ли Шароян.

— Эй, Меликян! — неожиданно крикнул он.

Меликян обернулся.

— Присядем хотя на несколько минут, у меня ноги не идут.

— Что ж, присядем.

Со стоном опустившись на мокрую кочку, Сархошев воскликнул:

— Мерзкая штука эта война!

— А кто тебе сказал, что хорошая?!

— Сейчас каждый мог бы сидеть дома с семьей, в теплых, светлых комнатах. А теперь не знаешь — умрешь за ночь или жив останешься.

— Да, братец ты мой! Воевать — это тебе не в кино играть, — отозвался Меликян, намекая на профессию Сархошева: до войны тот работал кинооператором, а в глазах Меликяна это было чем-то вроде киноактера.

— А тебе война нравится, что ли? — огрызнулся Сархошев.

— Кому она нравится? Я и драки-то никогда не любил. Но если кто-нибудь меня обижал — случалось, и я морду набивал, и мне набивали. А война, братец ты мой, это побольше драки будет.

Сархошев остановил проходившего мимо раненого и стал расспрашивать — из какой он части, какого батальона. Раненый оказался сержантом из их же полка. Тоном знатока военного дела Сархошев начал задавать вопросы.

Сержант мог рассказать только о своей роте. Что же касается того, какими методами и силами воюет неприятель, — он сказать не может, да и нога у него сильно болит, стоять невозможно.

Сархошев повысил голос и прикрикнул:

— Какой ты к черту сержант, если не можешь в двух словах описать положение полка? Да и какой ты боец?! Еле голос подаешь. Кровь увидел, так душа в пятки ушла?!

— У меня тяжелая рана, — оправдывался сержант.

— Ладно, ладно, иди уж.

Раненый побрел дальше.

— Ты чего орал на него, Сархошев? — упрекнул Меликян. — Доберись туда, откуда он шел, тогда и кричи.

Они сошли в какую-то балку, поднялись на холм, спустились в другой овражек. Кругом свистели пули. Заметив, что Меликян шагает, опустив голову, Сархошев согнулся чуть ли не пополам.

Войдя в блиндаж командира полка, Меликян и Сархошев с удивлением заметили Аршакяна, стоявшего рядом с Дементьевым.

Доложив, что явились по приказу комиссара для обхода рот, Меликян, не стесняясь присутствующего здесь командира полка, обнял Аршакяна.

— Умереть за тебя, Тигран-джан, товарищ старший политрук! Стосковался я по тебе, поверь слову!

— Разволновался, старик? — заметил майор.

Меликян вытянулся.

— Я не старик, товарищ майор, мне до пятидесяти лет еще целый год остается. Разрешите доложить, что я намерен прожить до ста лет!

— Верю! — кивнул майор. — Старый дуб ветру не повалить!

Обняв левой рукой плечи Меликяна, Тигран протянул правую Сархошеву:

— Ну, как вы? Немного обижены на меня или обида уже прошла?

— Никак нет, никогда не держал обиды на вас, товарищ старший политрук! — отрекся Сархошев. — На замечание начальника воин не имеет права обижаться…

Из разных углов блиндажа молча взглянули друг на друга Каро Хачикян и Бено Шароян. Телохранитель Сархошева избегал взгляда автоматчика, но, искоса поглядывая на Каро, видел, что тот улыбается, и чувствовал в этой улыбке пренебрежение.

Нагнувшись к Игорю, Каро шепнул ему:

— Это тот, что сбежал в первый день. Помнишь?

Игорь также шепотом ответил:

— Не надо напоминать ему об этом.

Шароян не слышал этих слов, но понимал, о чем Каро мог говорить с товарищем, и в его сердце вкралось опасение: а вдруг скажет командирам, подведет под наказание…

— Идите по ротам первого батальона, комиссар там, явитесь к нему! — приказал Дементьев. — Поговорите с бойцами, расспросите, вовремя ли они получают горячий обед, махорку, проверьте обувь, шинели. Проводи их, Хачикян. Поведешь так, чтобы не попали под огонь.

…Было уже за полночь, когда Меликян и Сархошев возвращались к себе «домой», как на фронте принято было называть место расположения своего подразделения. Хотя артиллерийский огонь противника постепенно утих, гитлеровцы попрежнему освещали местность ракетами.

На обратном пути впереди шагал уже Сархошев, и так прытко, что Меликян не поспевал за ним.

— Ты чего бежишь? Иди медленней! — не вытерпел Меликян.

— На прогулочку мы вышли, что ли? — огрызнулся Сархошев.

— Так у тебя же ноги болели?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Спрашиваю — у тебя ревматизм прошел, что ли?

— Отдохнул, вот и перестали ноги болеть.

— Ну и хорошо, что перестали.

Минут десять они шли молча. Потом Меликян дружески спросил:

— Почему ты так малодушничаешь, Партев?

Сархошев ответил не сразу. После долгой паузы он негромко произнес:

— Психологически действует на меня… ночь, понимаешь!

Когда они добрались наконец до маленького домика на опушке леса, в котором жил до войны лесник, Сархошев приказал Шарояну принести хлеба и свиного сала, достал из ранца пол-литровку водки и разложил все на маленьком шатком столике, брошенном прежним хозяином.

Через полчаса Сархошев уже во все горло распевал:

В приподнятом настроении был и Меликян, но песня Сархошева покоробила его.

— Выходит, что и особая московская водочка тоже психологически действует на тебя, Сархошев?

— Не отрицаю, действует.

— И вот с такой-то душой ты хочешь сравняться с Аршакяном?!

Они еще долго сидели вдвоем за столом. Меликян никогда не задумывался над своей близостью с Сархошевым, над тем, хорош или дурен его собутыльник; он и сейчас не думал об этом.