На второй день, уже поздно вечером, батальон прошел город Люботин. После этого колонна, обходя города, продвигалась по полям и лесам. Шли напрямик, по выбранным командирами азимутам.

Через каждые пять километров комиссар, командир батальона Юрченко, инструктор политотдела и командир комендантского взвода собирались, рассматривали топографическую карту, выносили решение и двигались дальше. Командир батальона и комиссар полка шли перед колонной, а старший политрук и старший лейтенант Малышев замыкали колонну.

Временами, не пройдя сколько-нибудь значительного расстояния, батальон останавливался. Это бывало в случаях, когда возникало какое-либо сомнение и командир батальона предпочитал дождаться донесения высланных вперед разведчиков. Ведь батальон двигался ночным маршем по районам, где могли оказаться проникшие в обход передовые части неприятеля.

В течение суток маршрут батальона менялся несколько раз. Ночью лейтенант Иваниди с двумя бойцами, догнав батальон, сообщил новое направление и сам присоединился к колонне. После этого прошло уже пять-шесть часов. За это время могло произойти много изменений. Поговаривали о танковых десантах неприятеля, о мотоциклетных полках…

Словно оцепенели поля и леса, непробудным сном спят села и города. Кажется, что нет никаких населенных пунктов в этих степях, окутанных густой тьмой. Нельзя понять, шагаешь ли ты по ровному полю или незаметно спускаешься в какую-то бездну.

Далекий горизонт впереди алел зарницами пожаров.

Бойцы не знали, что это зарево разбомбленного Харькова. Они двигались прямо на восток, куда в эту ночь шли все соединения их армии. Днем на полях и опушках леса можно было видеть передвигающиеся части, по дорогам проезжали тысячи грузовиков, танков, тягачей и повозок, проходили нестройные группы беженцев-пешеходов.

Но сейчас все это исчезло, точно провалилось сквозь землю. Кругом царила тишина, не слышно было даже шума собственных шагов. Где они все, куда запропали? И почему батальон остался один, отрезанный от всего живого в этих безвестных просторах?

— Такой ночи в жизни не видел! — шепнул товарищам Мусраилов.

— Молод ты больно, еще многое в жизни перевидаешь, — отозвался Бурденко.

— Ничего не видно, как будто на всей земле ночь, — подал голос Гамидов; его забинтованная голова смутно белела в ряду шагавших бойцов.

Он мягко, словно только для себя, повторил слова своей любимой песни:

— Ну, все как прежде! — пошутил Бурденко. — И пьяных вовсе нет!

Ираклий напомнил о необходимости соблюдать тишину.

— Сами знаете, приказ остается приказом!

— Труднее всего, братцы, молчать! — признался Бурденко. — Так и тянет говорить, словно жажда мучит!

— Если твердо решил, выдержишь и жажду!

Аргама Вардуни, который делался особенно молчалив во время тяжелых походов или боев, очень раздражало это «легкомысленное» и «безрассудное» поведение товарищей. Нашли время и место шутить, нечего сказать! Он молча шагал, не чувствуя тяжести вещевого мешка, винтовки на плече, усталости в суставах, как бывало во время прежних походов. Свыкся ли он с ними или тревога ночного похода вытеснила всякую мысль об усталости? Да, все это и еще острое чувство страха перед новыми неожиданностями заставляло хранить молчание. Слишком много ему уже довелось видеть: настоящие тяжкие бои, горящие города и села, умирающих рядом товарищей. Ему никогда не забыть тех двух-трех дней, которые он прожил в мире тяжело раненных. Радиотехник из Невеля Василий Сухин, который не знал, что у него отрезали ногу, все время стоял перед его глазами. Это про него Тигран сказал: «Не забывай о нем!»

Многое довелось видеть Аргаму. Но ему постоянно казалось, что самое ужасное еще впереди, что предстоят еще всем им гораздо более тяжелые испытания. И если в первые дни он находился в каком-то оцепенении, убежденный в том, что все равно его убьют, то сейчас происходило совершенно обратное: все нервы были напряжены, мысль лихорадочно работала, восприимчивость крайне повысилась. Всякое движение и шум, будь то негромкий разговор товарищей, свист ветра, шелест листьев или же багровеющее вдали зарево — все это остро действовало на него.

Аргам шагал так же споро, как и остальные бойцы. Мысль о том, что в одной колонне с ним сегодня шагает и Каро, присоединившийся к батальону вместе со своим лейтенантом Иваниди, приносила какое-то облегчение.

Уважение к товарищу детства неизмеримо выросло после того, как Каро ни разу не позволил себе напомнить ему обстоятельства его постыдного поведения в первом бою, не рассказал об этом никому, тем более Анник и Седе. Аргам, думая о Каро, каждый раз вспоминал его слова: «Смотри, если еще раз случится такое, ты мне не товарищ!»

Нога у Аргам а подвернулась на обледеневшей кочке, он споткнулся и чуть не упал, с трудом сохранив равновесие. Стряхнув задумчивость, Аргам зашагал тверже и вдруг заметил впереди, с правой стороны, красные искорки, передвигающиеся параллельно их батальону. Аргам напряг зрение. Да, совершенно правильно — маленькие огоньки, и они движутся! Значит, это люди курят на ходу…

В первую минуту Аргам никому не сказал ни слова, опасаясь, что его осмеют. Но нет, тут не было никакого недоразумения, ясно видны были движущиеся огоньки. Аргам обратил на них внимание Ираклия. Вдвоем они с минуту всматривались в темноту. Сомнения рассеялись.

— Быстрей доложи старшему политруку! — распорядился Ираклий.

Аргам задержал шаг, поравнялся с Тиграном и доложил ему о том, что справа от них двигается какое-то подразделение, люди в котором, повидимому, курят на ходу.

Убедившись в правильности наблюдений Аргама, Тигран тихо сказал:

— Отправляйся в головную часть колонны, доложи комиссару и командиру батальона! Только спокойней, без паники.

Аргам побежал вдоль рядов, обгоняя их. Вещевой мешок бил его по спине, он спотыкался на кочках и рытвинах. Еле переводя дыхание, он догнал наконец комиссара и капитана Юрченко.

— Товарищ капитан!

По взволнованному голосу бойца Юрченко понял, что тот явился с каким-то важным донесением. Но искорок уже не было видно. Комиссар и комбат напрасно до боли в глазах всматривались в указанное Аргамом направление.

— Может быть, просто почудилось тебе? — усомнился комиссар.

— Товарищ комиссар, искры видели, кроме меня, старший политрук, лейтенант Иваниди и сержант Микаберидзе.

Комиссар задумчиво сказал:

— Значит, что-то действительно есть.

Подошел и старший политрук. Решили выслать разведку — лейтенанта с двумя бойцами.

— Пошлите с ними Вардуни, он знает немецкий, — посоветовал Аршакян.

По рядам передали приказ хранить полнейшее молчание. Движение замедлилось. Минут через сорок разведчики вернулись, и лейтенант доложил, что параллельно с батальоном, всего на расстоянии четырехсот метров, передвигается какое-то пехотное подразделение противника в составе роты или батальона.

— Идущий впереди, повидимому командир, курит трубку. Подразделение двигается в походном строю свободно. Отступающие шли бы не так. И потом — идут по шоссе. Мы разобрали немецкую речь. Подобравшись сзади, мы шли почти непосредственно за последними рядами их колонны. Они переговариваются вполголоса. Нет никаких сомнений: это они. И потом — зачем бы нашим переговариваться друг с другом по-немецки?

— А что вы расслышали по-немецки? — справился старший политрук.

— Об этом может доложить боец Вардуни.

Подойдя на шаг к стоявшим группкой командирам, Аргам рассказал обо всем, что сумел расслышать. Один из гитлеровцев ворчал: «Ну, что это за отвратительная страна — холод и грязь, холод и грязь!..» А другой отозвался: «Вот доберемся до Харькова — отогреешься в постели у русской Маруськи». Первый попросил: «Дай-ка глоток твоего шнапса!» Второй ответил: «Да ты же вылакал все, что было!»

— Хватит уж, переводчик! — остановил Юрченко.

Аргам умолк.

— Вот мерзавцы! Да, следовало бы приготовить им хорошие постели! — стиснув зубы, проговорил комиссар.

— А нет сзади частей, идущих вслед за ними? — озабоченно спросил комбат.

— Я думал об этом, — подхватил лейтенант. — Почти с километр прошли бегом в обратном направлении, поэтому и запоздали. Никого нет.

— Ясно, — заключил Аршакян. — Ну, какое решение принимаешь, комбат? Не ударить ли по ним одновременно и в лоб и в спину?

Капитан Юрченко задумался. Ведь могло случиться, что незадолго до этого прошли вперед другие неприятельские части. Вступив в бой, батальон обнаружит себя, и для него может создаться тяжелое положение. Посоветовавшись с комиссаром и старшим политруком, Юрченко согласился с их доводами: действительно, если батальон остался в окружении и другого выхода нет, атаковать придется. Кроме того, в этом случае выявится и то, откуда еще батальону может грозить опасность. Да, атаковать необходимо.

Группа, приблизительно в составе роты, двинулась ускоренным маршем в обход. Ей предстояло первой открыть огонь из пулеметов. Остальная часть батальона должна была подобраться к врагу и ударить сзади. Старший политрук и командир одной из рот пошли вперед с ударной группой. В этот же отряд влились и только что ходившие в разведку.

Через полчаса отряд добрался до шоссе. Вдали снова появились то погасавшие, то снова начинавшие мерцать крохотные огоньки. Но вот огоньки окончательно погасли. Теперь очень трудно было определить расстояние до подразделения врага.

Часть бойцов отряда залегла прямо на шоссе, в большой воронке. Остальные заняли удобные позиции по обочинам дороги и в кюветах.

Сигнал к бою должен был подать командир роты длинной пулеметной очередью.

Минуты тянулись нестерпимо долго. Хотя руководить боем должен был командир роты, ответственность в случае неудачи ложилась на Аршакяна, как более старшего по званию. Тигран знал это, но сейчас думал не об ответственности, а об успехе задания и о жизни людей Ни Аршакян, ни командир роты не собирались идти навстречу неприятелю: из всех возможных позиций самой удобной была занятая ими. Не следовало раньше времени обнаруживать себя.

Командир роты решил выслать разведку. Двое бойцов скрылись в темноте и, вернувшись, доложили, что фашистское подразделение, расположившееся на короткий отдых у дороги, на неубранных копнах пшеницы, только что поднялось и строится, чтобы продолжать марш. Разведчики слышали приказ к подъему — какое-то немецкое слово, похожее на «halt», дьявол разберет их лай!

Чувствовалась близость рассвета. На шоссе показалась головная часть подходившей колонны. Наконец-то идут! Слышится топот ног по мерзлой земле. Расстояние сокращается, уже можно разглядеть их. Но что это? Неужели это наши? На них обмундирование Красной Армии! Мысль о том, что они могли стрелять по своим, была ужасна. По телу Аршакяна пробежала дрожь, он положил похолодевшую руку на ствол пулемета, за которым залег командир роты. Думая, что старший политрук предлагает ему открыть огонь, тот осторожно шепнул:

— Пусть подойдут ближе. Будем стрелять в упор.

Колонна почти вплотную подошла к месту засады.

Можно было разглядеть даже фигуры в передних рядах.

— Что же это такое? Наши?.. — прошептал Тигран. — Погоди, не стреляй.

Он вновь схватился рукой за ствол пулемета, но в эту минуту шагавший во главе колонны оглянулся и по-немецки громко крикнул:

— Лейтенант Курц, ко мне!

— A-а, переодетые немцы! — перевел дух Аршакян и во весь голос крикнул: — Товарищи, фашисты напялили на себя наше обмундирование. Бей гадов!

Последнее слово слилось с грохотом залпа. Первый ряд колонны словно скосило. Послышались вопли ужаса, поднялась суматоха.

— В ловушку попали, в западню, боже мой! — выкрикивал какой-то голос по-немецки.

Колонна откатилась назад.

Застигнутые врасплох, перепуганные фашистские солдаты пытались бежать от огня. Но прогремели новые залпы. Попав в огненное кольцо, гитлеровцы теснились на шоссе, не соображая, что в такой скученности одна пуля может поразить несколько человек одновременно.

Паника была полной, тем более что первые же залпы свалили идущих впереди офицеров.

Стало светлее, уже можно было рассмотреть все, что происходило на дороге. Несколько фашистских солдат отбежали от шоссе. Раздалась громкая команда гитлеровского офицера:

— Рассеяться в поле! Залечь!

Фашисты не знали, что советские бойцы, поймавшие их в ловушку, предусмотрели и эту возможность и не дадут им рассеяться. Никому из них не пришло в голову открыть ответный огонь. Советские бойцы стреляли из укрытия и были невидимы для них.

Приподняв голову, Тигран огляделся. Шоссе было завалено трупами. Десятки людей падали ничком и оставались лежать неподвижно… Вначале он подумал, что все упавшие убиты наповал. Ему казалось удивительным, что командир роты продолжает поливать огнем уже убитых фашистов. Но когда вокруг засвистели пули, он понял, что залегшие на шоссе гитлеровцы ведут ответный огонь из автоматов.

Вдруг пулемет рядом с ним умолк. Откинувшись на спину, командир роты правой рукой крепко стиснул левую. Стало понятно: он ранен. Оттащив его в сторону, Тигран вернулся к пулемету. Группа фашистов, тесно сгрудившись, бежала прямо на него. Тигран, скрипнув зубами, дал очередь. Фашисты словно наткнулись на стену; Тигран видел, как они валятся от каждой очереди. Ему хотелось бить без конца, не останавливаясь. И вдруг пулемет отказал. Тигран изо всех сил нажимал большими пальцами на гашетку, но «Максим» продолжал молчать. Кто-то быстро подполз к нему:

— Позвольте мне, товарищ старший политрук. Лента кончилась, я сейчас…

Это был Микаберидзе. Быстро и ловко заправил он ленту, и пулемет снова заговорил. Встав во весь рост в придорожном кювете, Тигран крикнул:

— Сильней, бей залпами!

В эту минуту он не думал об — опасности. Была лишь одна мысль: уничтожить врага, чего бы это ни стоило.

— Бей сильней!

Тиграну казалось, что от его крика усиливаются очереди из пулеметов и автоматов. Чувство, похожее на опьянение, охватило его. Он не слышал свиста пуль вокруг себя, видел лишь бегущие прямо на него маленькие группы фашистских солдат. Они падают на землю, остаются лежать, вместо них появляются новые группы.

Кто-то тянул его за рукав, что-то говорил. Кто это, что он говорит? Но боец еще сильнее потянул за рукав, крикнул громче:

— Ложись, стреляют!

«A-а, Аргам. Существуют, значит, на свете Аргам, родные». Лишь на мгновение мелькнула эта мысль, и снова слух его воспринимал только залпы и пулеметные очереди. Кто-то вложил ему в руки автомат. Пристроившись к краю придорожного кювета, Тигран взял на прицел двух бегущих к полю фашистских солдат. Увидев что оба рухнули наземь, он свободней перевел дыхание.

И вдруг неподвижно лежавшие на шоссе гитлеровцы словно каким-то чудом ожили и, встав сплошной стеной, двинулись вперед. В оглушительном гуле слышались отчаянные выкрики фашистских офицеров, пытавшихся организовать контратаку.

Тигран оглянулся. Ираклий словно прирос маленьким телом к пулемету, бил длинными очередями.

— Ослабить огонь, пусть подойдут ближе! — приказал Тигран старшему сержанту. Заметив залегшего рядом Аргама, он распорядился передать эту команду всем пулеметчикам и автоматчикам: — Не прекращать огня, только ослабить!

Гитлеровцы быстро приближались. Тигран опять вскочил на ноги и во весь голос скомандовал:

— Залп! Бей залпом!

Надвигавшаяся стена дрогнула, колыхнулась и рассыпалась. «Может быть, уцелевшие залегли, чтоб немного погодя опять подняться в атаку?» — подумал Тигран.

Он подал команду расстреливать залегших на дороге гитлеровцев и несколько раз повторил ее. Фашистский батальон не поднимался больше. Крикнув:

— В атаку, за мной! — Тигран бросился к шоссе, на бегу выхватив гранаты. Даже не оглядываясь, он знал, что все бойцы бегут за ним. Он не подумал о том, правильно ли делает, подняв бойцов в атаку, правильный ли выбрал момент.

Бросив обе «лимонки» в первую же группу фашистов, он упал в яму, чтоб его не задели осколки собственной гранаты, и, встав на ноги, увидел убегавших фашистских солдат. Впереди, в нескольких шагах от него, бойцы с колена вели прицельный огонь по бегущим. Распростертые на шоссе вражеские солдаты не шевелились. Видно, уцелевшие прятались по обочинам дороги и в ямах. Тигран кинулся догонять ушедших вперед бойцов. Вдруг из воронки поднялась какая-то фигура, из автомата нацелилась в грудь Тиграну. На мгновение перехватило дыхание. Тотчас же сзади грянул выстрел. Автоматчик упал.

Послышалось громкое восклицание:

— Аршакян, ложись!

Эго был голос Бориса Юрченко. «Значит, подоспели уже наши, атаковали с тыла?»

Тигран бросился наземь в ту минуту, когда в нескольких шагах от него разорвалась немецкая граната. Засвистели осколки, все кругом заволокло дымом и пылью.

Тигран опять вскакивал, бежал вперед, падал, стрелял так же, как и остальные, потеряв всякое представление о времени.

Стрельба постепенно ослабела и наконец совсем затихла.

…Каро поднялся во весь рост.

Перед его глазами открылось невиданное зрелище: на шоссе, в ямах и по склонам холмов в самых различных позах лежали тела фашистских солдат. Бойцы снимали с них красноармейские шинели, и убитые оставались в своих летних зеленых, лягушечьего цвета, мундирах.

Каро смотрел на фашистов и думал: «Так вот они какие! Это они ночью говорили: „Доберемся до Харькова и согреемся в постели русских Марусек…“».

Вместе с Игорем следуя за своим лейтенантом, который направлялся к группе командиров, Каро прошел мимо пленных гитлеровцев.

С них также сняли красноармейские шинели. Они сидели прямо на земле, посиневшие и дрожавшие от холода. Несколько раненых прилегли на копнах пшеницы. Это были большей частью сухопарые, долговязые люди; форменное обмундирование делало их похожими на больших зеленых ящериц.

Просматривая какие-то бумаги, командир батальона разговаривал с комиссаром и старшим политруком.

До слуха Каро донеслось:

— Итак, убито двести девять человек и взят в плен тридцать один. Среди убитых один майор, один капитан и четверо лейтенантов. Среди взятых в плен один капитан и два лейтенанта, а прочие — всякая обозная шваль и рядовые. Наши потери — семь человек убитыми и тринадцать ранеными. Трофеи — оружие, повозки, документы и прочее…

— Утверждаем доклад комбата, не так ли? — устало улыбнулся комиссар полка.

Наклонившись в сторону капитана Юрченко, старший политрук подтвердил:

— Утверждаем, друже, целиком и полностью утверждаем!

Кто-то схватил Kapo за руку. Он обернулся: это был Аргам. Он кинулся на шею Каро.

— О, как я рад тебя видеть! Но ты ранен, Каро? Мне сказали, что ты ранен. Хорошо, что легкая рана, очень хорошо…

И, не давая Каро вставить слово, Аргам продолжал:

— А ты знаешь, что первым заметил их я? И я же пошел в разведку. Тебе говорили об этом?

— Ну как же, говорили, — подтвердил Каро с доброй улыбкой.

— Я словно опьянел! — продолжал Аргам. — Честное слово, точно в самом деле опьянел! Был бы ты с нами, видел бы что творилось! Ты знаешь, я стрелял из ручного пулемета. И падали же они — словно сбитые градом стебли. Невозможно описать. Какой крик они подняли! А мы все били и били. Но в какую ловушку мы поймали их, боже мой, в какую ловушку! Сегодняшнее утро мне навсегда запомнится. Болит у тебя затылок, да? Ничего, пройдет, потерпи, дорогой…

— Да и не очень болит, несильный удар был, лопаткой.

— Лопаткой? А зачем вы подпустили их так близко? Вот мы всех до единого скосили из пулеметов. Какая надобность в рукопашной схватке?

Тигран беседовал со старшим лейтенантом Степаном Малышевым. Малышев и был тем командиром, вместе с которым Тигран пошел наперерез фашистам и которого он заменил у пулемета, когда Малышева ранили в плечо.

— Как будто неплохо сработали, товарищ старший политрук! — говорил Малышев с мальчишески-доброй улыбкой. Перекинутый через плечо широкий бинт поддерживал раненую руку. — А вы, товарищ старший политрук, уж извините, очень горячий!

«Какой красивый парень, какие тонкие черты лица… — думал Тигран. — А ведь ночью казался исполином… По лицу и не примешь за героя, а какой смельчак!»

— Сколько лет вы в армии, старший лейтенант?

— Еще с финской. Там немного подучился воевать. А по специальности я почти что филолог. Собирался поступать в аспирантуру…

Батальон начал строиться к маршу.

Аргам в последний раз обнял Каро.

— Теперь мы вместе, будем встречаться! — крикнул он, бегом направляясь к своей роте.

Каро посмотрел вслед товарищу. До последних дней он еще ни разу не видел Аргама таким оживленным. Это было приятно, особенно если вспомнить, каким мрачным и подавленным выглядел Аргам все это время.

Тела убитых бойцов положили на захваченные у врага повозки. На остальных поместили тяжело раненных; троих, которым не хватило места на повозках, бойцы понесли на носилках. На носилках несли и Миколу Бурденко. Каждый раз, когда товарищи сменялись у носилок, Бурденко приподнимал голову, чтобы увидеть, кто же теперь будет нести его, и с каждым шутил.

— Спасибо тебе, кардаш, большое спасибо! — говорил! он Гамидову. — Какая у тебя добрая мать, что такого сынка родила!

— А ты лучше мало-мало говори, лучше спокойно лежи, — дружески советовал ему Мусраилов. — Такого болтуна в жизни не видал: раненый, а все говорит и говорит!

— Увидишь еще, кардаш, еще многое в жизни увидишь! Ранен-то я в плечо, а рот да язык у меня, слава богу, целы.

Аргам чаще остальных уступал свое место у носилок. Микола и тут не удержался от шутки:

— Спасибо тебе, ахпер-джан, не забуду никогда, что меня нес армянский поэт. А вот силенки-то у тебя маловато, так и остался ты интеллигентом… Нужно тебе закалиться, необходима тебе, ох, как необходима хорошая физкультура!

Заметив, что Арсен долго не уступает своего места у носилок товарищам, Бурденко с упреком взглянул на него:

— Ну, зачем мучаешься зря, Арсен Иванович, уступи другим.

Видя, что Тоноян продолжает спокойно шагать, не обращая внимания на его слова, Бурденко рассердился:

— Говорят тебе, передай, а то сойду с носилок!

И только когда Тоноян уступил место одному из товарищей, Бурденко успокоился.

— Шагай рядом со мной, Арсен Иванович, чтобы я видел тебя…

Расчувствовавшись, Микола каждому собеседнику умел сказать слово «брат» на его родном языке.

Через несколько часов батальон догнал остальные подразделения полка и расположился на отдых у высокого лесистого холма. Бойцы хмуро смотрели на группу пленных. Многих интересовал вопрос — как были захвачены в плен фашисты. Бойцы батальона рассказывали о ночной схватке с врагом. Особую готовность удовлетворить любознательность окружающих проявлял Аргам Вардуни. Он без устали рассказывал о том, как выглядело поле боя после сражения. Временами он бывал окружен многочисленными слушателями, словно экскурсовод, дающий в музее объяснение перед особо интересными экспонатами.

Но вот Аргам подошел к высокому пленному с наружностью Дон-Кихота.

— Ну, как вы чувствуете себя, герр завоеватель? — серьезно спросил он по-немецки.

Пленный выпрямился и с искаженным злобой лицом выкрикнул тонким, пронзительным голосом:

— Хайль Гитлер!

Аргам почти непроизвольно вскинул автомат, но кто-то быстро перехватил его руку — это был комиссар полка.

Долговязый гитлеровец смешался с остальными пленными.

Наблюдатели донесли, что в лощине показались фашистские войска. Немного погодя уже без бинокля можно было разглядеть двигавшиеся по большаку гитлеровские полки, которые уверенно, ничего не опасаясь, втягивались в лощину.

В последние дни своего продвижения не встречавшие отпора советских арьергардов гитлеровцы осмелели, уверившись, что перед ними путь открыт, и спокойно вступили в узкую лощину между высокими холмами. Вместе с пехотой двигались обозные повозки, артиллерия, автомашины.

Бойцы и командиры с гневом и тревогой глядели на продвигавшиеся части неприятеля: ведь на окрестных холмах было всего несколько мелких подразделений.

Что можно было предпринять?

Но в это время произошло событие, которое надолго запечатлелось у всех в памяти, а на пленных произвело большее впечатление, чем даже утренний их разгром.

Внезапно раздался оглушительный грохот, в воздухе забушевали огненные потоки. Казалось, по небу в лощину изливается лава. Некоторые бойцы сорвались с мест и кинулись к воронкам, но, видя, что вокруг их позиций никаких разрывов нет, смущенно вернулись назад. Грохот постепенно нарастал. Бушующий поток огня не прекращался, раскаленная лава продолжала обрушиваться на головы неприятельской пехоты. В бинокли видно было, что происходит в лощине: непроницаемая завеса дыма, огня и взлетающие к небесам столбы земли говорили об участи гитлеровцев.

Лежавший на носилках Бурденко не отрывал широко раскрытых глаз от этого необыкновенного зрелища, поглощенный видом текущего по небу огненного потока.

— Вот это дело! — шептал Бурденко. — Это уж настоящее дело, Арсен Иванович!

Люди невольно оглядывались в ту сторону, откуда прилетал этот огненный смерч. Но там ничего нельзя было разглядеть. Лишь когда огонь утих, от подножия холма отъехало несколько грузовиков с высокими кузовами, тщательно закрытыми брезентом. Оставляя между собой широкие интервалы, они вереницей помчались на восток.

— Это чудо, видно, связано вон с теми машинами, — высказал кто-то догадку.

— Ну, сказал тоже! Эти-то машины?!

— Вот именно. Они и прикрыты для того, чтоб не видно было, что за оружие на них. Оно же пока секретное. Не слыхали разве, гвардейские минометы…

Действительно, это и было то оружие, которое стало широко известно лишь месяцы спустя, а бойцами Красной Армии было любовно названо ласковым именем русской девушки — «Катюша».

Внимание Аргама привлекла группа пленных, в ужасе приговаривавших:

— О, ужасно, ужасно! Русские изобрели адскую машину…

Новое оружие! Аргам, вместе с другими испытавший вначале ужас при виде неожиданного зрелища, теперь был охвачен радостным воодушевлением. «Новое оружие… Знать бы — кто его изобрел? Это также следует упомянуть в ряде других крупных событий этого дня».

Он снова обратил внимание на долговязого пленного с наружностью Дон-Кихота. На этот раз лицо гитлеровца было искажено страхом, в бессмысленно выпученных глазах застыло изумление.

Аргам подошел к нему.

— Ну, что скажете теперь, герр фельдфебель?

Злобно взглянув на него, гитлеровец отвернулся…

К вечеру этого дня подразделения добрались до штаба полка. Слушая рапорты комиссара полка, старшего политрука и комбата, Дементьев как будто и не обрадовался. Лишь хорошо знающие командира полка могли заметить, как ласково смотрят на рапортующих его синие глаза.

— Хорошо отошли, красиво! — сказал Дементьев, выслушав рапорт.

Подумал о чем-то и повторил:

— Красиво отходили… солидно!