Сердясь на себя за то, что не успел раздать по ротам полученный накануне из ДОПа трехдневный рацион, Меликян хмуро следовал вместе с лейтенантом Сархошевым за повозками транспортной роты, на которые погрузили полученное продовольственное богатство.

Из маршрута, данного части, было ясно, что Харьков оставляется врагу. Приказано было к вечеру добраться до седа Байрак, находившегося к северо-востоку от Харькова.

«Что же получается? Значит, Харьков будет сдан врагу без боя?!» — с глубоким возмущением думал Меликян.

Он шагал за повозками усталой и неверной походкой, словно пьяный, придираясь к малейшему поводу, чтобы накинуться с замечаниями, часто несправедливыми и незаслуженными, на бойцов и повозочных. Но бойцы уважали Меликяна за прямой и честный характер, а некоторые во время приступов внезапного гнева побаивались старшего лейтенанта.

Собственно говоря, Меликян был техником-интендантом первого ранга и носил присвоенные этому званию три кубика. Но приятно было, когда его звали старшим лейтенантом, точно строевых командиров, у которых были такие же знаки различия. Окружающие хорошо отзывались о нем: «Добрый человек… славный старик», — и относились с почтением. Особенно проявлялось это, когда Меликян бывал в плохом настроении; в таких случаях никто не пробовал шутить с ним.

Но таким мрачным, как в этот раз, его еще не видели. Он ругал одного ездового за то, что тот сильно хлестнул коня кнутом, распекал другого за то, что тот остановил повозку посреди дороги, чтобы подтянуть распустившуюся подпругу.

— Да как же ты запряг? Это тебе не цирк, где ты в трубу дул, тут толковая работа нужна! Понимаешь? — кричал он на Бено Шарояна. Напрасно тот пробовал оправдаться, пытался объяснить что-то.

— На передовую линию следовало бы гнать таких, как ты… Трудно, что ли, коня запрячь? Ну, пошевеливайся, освободи дорогу!

Казалось, он выискивал повод, чтоб сделать каждому встречному какое-либо замечание. Где бы он ни появился, люди невольно подтягивались. Когда же не было повода обругать кого-либо и хоть этим отвлечься от тяжелых мыслей, Меликян молча шагал с опущенной головой, снедаемый раздражением.

Тяжело было Меликяну, очень тяжело. Ведь Харьков был ему вдвойне дорог — и сам по себе, как советский город, и из-за связанных с ним дорогих воспоминаний.

Ведь именно здесь устроилась на жительство их семья, бежавшая из Kapca в годы первой империалистической войны. В Харькове стал большевиком его старший брат, и отсюда же сам Минас вместе, с группой рабочих ночью перешел к красным; он снова вернулся в Харьков с полками, освободившими город от белых банд. А через два года он с братом уехал отсюда в Армению…

И вот теперь Харьков собираются сдать врагу! Не выдержав этой тяжкой мысли, Меликян высказал свое возмущение Сархошеву.

— Повидимому — и, конечно, это действительно так! — все это вытекает из тактически-стратегической необходимости. Как видно, город попал в мешок. И, понимаешь ли, его оборона с тактико-стратегической стороны, как я полагаю, не может быть эффективной, — объяснил командир транспортной роты.

— По-книжному ты объясняешь, Сархошев! Сыплешь всеми умными словами, какие только знаешь. Да ведь у меня нет высшего образования, как у тебя. Если известно тебе что-либо, скажи по-человечески, а если ничего не знаешь, не строй из себя профессора!

Сархошев обиделся, вернее — сделал вид, что обижен.

— Действительно, тяжелый ты человек, Меликян!

— Тяжелый все-таки лучше, чем пустой! — отрезал Меликян.

Помолчав, он заговорил снова:

— И когда наступит такое время, чтоб люди по душам, искренне говорили друг с другом, понимали друг друга? Чтоб не укрывались за стратегическими и тактическими штучками… Сархошев, не знаешь, когда же наступит такое время?

— Сложные вопросы ты затрагиваешь, тут и высшего образования мало, чтобы ответить на них.

— Не эффективно, да? — усмехнулся Меликян. — Сложные вопросы… А ты что думал, Партев? Вот я могу ответить на эти вопросы: это будет тогда, когда мы победим фашизм, и потом — когда весь мир станет социалистическим!

— Ну и побеждай себе, пожалуйста! — отозвался Сархошев.

Слова его и тон, которым они были сказаны, Меликяна окончательно вывели из себя.

— И победим, а что ты думаешь, Партев Сархошев!

— Не пойму я, зачем ты со мной ссоришься, Минас Авакович?

— Да не ссорюсь я с тобой. Спросил тебя просто потому, что думал — сознательности у тебя побольше моего будет!

Показались предместья Харькова.

Дороги постепенно забивались, сгущался многоголосый шум. Быстро проносились автомашины, обрызгивая жидкой грязью повозки и пехотинцев; проходило гражданское население с маленькими узлами подмышкой или с тачками, нагруженными домашним скарбом.

И все, все стремилось туда, к Харькову…

Меликян смотрел на это зрелище и, глубоко вздыхая, что-то бормотал. Заметив, что он украдкой вытер глаза, Сархошев грубо пошутил:

— Что это ты плачешь, Меликян? Собирался фашизм победить, капитализм упразднить, а теперь плачешь?

Меликян обернулся к нему, крепко сжав губы, чтоб не выругаться.

— Или у тебя вовсе нет сердца, Сархошев, или у тебя волчье сердце. Да будет мне стыдно, если лгу!

Харьков словно и не был большим городом: ни звона трамваев, ни залитых светом витрин, ни гудков блестящих автомобилей. На перекрестках — вереницы разбитых, пустых трамвайных вагонов; на мостовых — вперемежку с вывороченными камнями и битым кирпичом домашние вещи и посуда, старые велосипеды, колясочка для новорожденного, простые и венские стулья. Люди не идут, а бегут по улицам. Куда и зачем — можно, конечно, угадать, но вот остановить их, помочь чем-нибудь ты уже не в состоянии.

И чем больше углублялись войска в город, тем более угнетающее впечатление производил он. Тянулись ряды разрушенных бомбами и сгоревших домов, от которых остались только закопченные остовы; на развороченных улицах зияли огромные ямы, толстые пласты асфальта были разбросаны по мостовой.

Какая-то заплаканная женщина, охрипнув от крика, громко звала, напрягая голос:

— Ню-pa!.. Ню-pa!.. Куда ты пропала?.. Ню-ра!.. Ню-у-рочка-а!..

Шагающие в строю бойцы, громыхающие по улицам танки, повозки проходили по городу, стараясь, опередить друг друга, заполняя всю ширину улиц. И в этом оглушительном шуме все слышался тревожный крик женщины:

— Ню-pa!.. Ню-у-ра-а!..

Бок о бок с колонной бойцов, зачастую смешиваясь с ними и громко Перекликаясь, шли беженцы и горожане— женщины, старики и дети. Они не заговаривали с бойцами, не спрашивали ни о чем. Все было ясно и без слов — Харьков оставался врагу. Транспортная рота вышла на большую площадь. Меликян ее видел впервые — в 1919 году здесь был пустырь. Не было этого четырнадцатиэтажного здания, не было площади, не было этих деревьев, не было и этого прекрасного памятника.

Меликян и Сархошев освободили середину мостовой, выстроили транспортную роту вдоль тротуаров в ожидании запоздавших и отставших повозок: необходимо было проследить за тем, чтоб они подтянулись, не потеряли свою часть.

С высокого пьедестала смотрел на отступавшие войска, на население, наводнившее улицы города, убегавшее от врага, Тарас Шевченко.

Меликян с обнаженной головой, безмолвно, словно в почетном карауле, стоял перед ним.

— Хороший памятник, — сказал Сархошев, — и пьедестал тоже. Смотри, вот Катерина, героиня его произведения, это как Ануш Туманяна; вот крепостные крестьяне в цепях. К ним обращены его слова:

А это образ свободной Украины — его мечта…

— А ну, еще раз повтори! — попросил Меликян.

Сархошев снова прочел стихи Шевченко, на этот раз с артистической напыщенностью.

— Есть у тебя бумага и карандаш, Сархошев?

— Нашел время стихи списывать. Ученик ты, что ли?

— Давай, говорю тебе!

Медленно, по буквам, записал Минас слова Шевченко, бережно и благоговейно положил бумагу в левый нагрудный карман и прошептал:

— «Кайдани порвiте…»

Отставшие повозки и бойцы догнали роту.

Выйдя на середину мостовой, войска снова двинулись вперед, разглядывая большие здания по сторонам, вывески, написанные красивыми русскими и украинскими буквами.

Были когда-то здесь книжный магазин, фотоателье, кинотеатр, отделение Союзпечати — и нет их теперь. Остались лишь их вывески, напоминающие о том, что они когда-то существовали.

Спустившись до конца центральной улицы, войска рассеивались по разным направлениям — подобно тому, как поток, выйдя из берегов, разветвляется, образуя десятки ручьев и ручейков.

— Мы должны идти по улице Зайковской, вот так, в сторону Северо-Донецкого моста, — объяснил Меликян. — Я, брат, как свои пять пальцев город знаю.

— И я немного знаю, — усмехнулся Сархошев и вдруг остановился, разглядывая какое-то двухэтажное здание.

— Что такое? — спросил Минас.

— Тетка моя здесь живет, хочу забежать к ней минут на пять.

— Тетка? Что ж ты не говорил раньше?

— А зачем было говорить?

— Ну, иди, да скорей возвращайся, не опоздай!

Когда Сархошев вошел в подъезд дома, Меликян постоял, подумал с минуту и решил ждать его: как бы не опоздал Партев, не случилось бы чего-нибудь… Он приказал старшине идти прямо по улице, затем свернуть на Грековскую, потом на Зайковскую и, перейдя Северо-Донецкий мост, взять направление на Велико-Даниловку, а оттуда — на село Байрак.

— Будешь двигаться так. Понятно?

Войсковых подразделений на улицах становилось вое меньше; проходили одиночные повозки и маленькие группы бойцов, с удивлением смотревшие на старшего лейтенанта, который почему-то одиноко ходил взад-вперед по тротуару. Меликян все время поглядывал то на часы, то на подъезд дома. Снова послышался голос женщины, уже задыхавшейся от крика:

— Нюра, Ню-ра!..

Потеряла женщина своего ребенка и не может найти…

Сколько людей потеряли за эти месяцы самое дорогое — своих родных, родину, жизнь!

— Ню-ра! — звала женщина, и голос ее постепенно удалялся, становился тише.

Прошло пятнадцать минут, двадцать минут, полчаса, Сархошева все не было. Почему он задержался? Минас вызвал бы Сархошева, но не знал ни номера квартиры, ни этажа, ни фамилии тетки Сархошева. Она, наверно, замужем, носит другую фамилию. Кроме того, Минас боялся, что во время его поисков Партев уйдет, разминувшись с ним. Прошло сорок минут, сорок пять… Терпение Минаса иссякло, он вошел и постучал в дверь первой же квартиры на нижнем этаже. Ответа не последовало. Он постучал еще раз — так сильно, что подъезд загудел от шума. В коридоре послышались тихие шаги, и немного погодя слабый женский голос по-русски спросил:

— Кто там?

— Откройте на минутку, если можно!

Дверь полуоткрылась. Показалась высокая женщина в очках, с худым смуглым лицом.

— Не можете ли вы сказать, в какой квартире здесь живет женщина по фамилии Сархошева? Возможно, что фамилия у нее другая, но она армянка. Не знаете, в какой квартире здесь живут армяне?

Женщина заметно растерялась.

— Не знаю, ничего не знаю!

Дверь захлопнулась.

Меликян поднялся на второй этаж, постучался в дверь одной из квартир. Оттуда не ответили. Постучал еще и еще. Открылась дверь напротив, и какая-то старуха, удивленно щуря подслеповатые глаза, оглядела военного.

— Чего надо, сынок? Они уже ушли из города, никого нет дома.

Минас объяснил, кого он ищет.

— А, Сархошева, Вардуи Сархошева? На первом этаже первая квартира ее, внизу, на первом этаже.

— Да я стучал туда. Вышла какая-то высокая женщина в очках и сказала, что такой не знает.

— Как же так? — удивилась старуха. — А вы что, не знаете в лицо Сархошеву?

— Не знаю. Она родственница моего товарища.

— Вот оно что! Не знакомы, значит. Да ведь это и была сама Вардуи Сархошева, сынок! Видно, не захотела сказать, ведьма, что это она сама и есть.

Минас спустился и сердито, изо всей силы стал колотить ногой в дверь Сархошевой.

Послышался тот же голос.

— Откройте дверь! Слышите? Я товарищ Партева Сархошева, откройте сейчас же!

Женщина открыла дверь и отступила в коридор. Меликян шагнул за нею. В комнате, спокойно развалясь в кресле, сидел Сархошев.

— Почему вы не отворяли дверь? — закричал Меликян на тетку Сархошева.

— Кто это, чего он кричит? — обратилась Сархошева к Партеву, придерживая на остром носу прыгающие очки.

— И еще обманываете, что здесь нет таких людей!

— Ничего не понимаю! — пожимая плечами, буркнула Сархошева.

— Откуда ей было знать, что ты свой? Она одинокая женщина, испугалась, — объяснил Сархошев.

— А ты чего расселся, словно султан или шах какой? Вставай, пойдем! Из-за тебя и я опоздал.

Сархошев с улыбкой взглянул на тетку:

— Это товарищ мой, за мной пришел.

Тетка, утихомирившись, ответила:

— Иди, дорогой, идите защищать Советскую родину!

Минас с удивлением посмотрел на эту женщину. Она произнесла слова «Советская родина» так, словно голос ее выходил из склепа.

— Сообщи о себе, как только будет возможно, — наказала тетка Сархошеву, когда тот выходил с Меликяном.

Улица была уже безлюдна.

— Ну и фрукт же ты, Сархошев! Словно для тебя нет войны, нет отступления!

— Да я бы догнал, напрасно ты беспокоился.

— А если с тобой что-нибудь случится, что я отвечу майору Дементьеву?

— Ничего бы не случилось.

— Ну, идем, идем быстрее! — прервал его Минас. — А твоя тетка словно классная дама в царское время.

— Она преподавательница иностранных языков.

— Оно и видно! Иностранные языки знает, а нашего не знает. А это что за танк, Сархошев?! Смотри, сюда ползет…

И Меликян остановился, пораженный.

— Смотри, черный крест на броне… Фашистский! Удирай, Сархошев!

Танк остановился и выпустил в них пулеметную очередь. Волна прошла над головами, попала в окно дома за их спиной. На тротуар со звоном посыпались стекла. Меликян завернул в ближайший переулок, зовя за собой Сархошева. Но и здесь показались немецкие танки. Обернувшись, Минас увидел в другом конце улицы группу фашистских автоматчиков, которые заметив советских командиров, кинулись к ним, стреляя на ходу. С противоположной стороны также засвистели пули…

Когда Меликян, потерявший в лабиринте улиц Сархошева, выбрался наконец из предместья города в открытое поле, отступавших войск уже не было видно. Лишь одиночные бойцы или группы из трех-четырех человек шли по полю вдали от дороги. Двинулся полем и Меликян. Из города доносились взрывы. Столбы дыма поднимались над Харьковом.

Взяв направление на село Байрак, Меликян каждые пять минут оборачивался на Харьков, остававшийся в фашистском плену. Он не в силах был сосредоточиться ни на одной мысли. В общее большое горе влилась и тревога за судьбу Партева. Убит он или вернется, сумеет спастись? Меликян вспомнил роту, порученную старшине. Скоро ли он найдет ее? Вспомнил он отталкивающее лицо Вардуи Сархошевой и ее неприятный голос, вступление немецких танков в Харьков. Вспомнился и командир полка майор Дементьев. Что подумает майор, если он и Сархошев не появятся?.. И вновь мысль его металась, не останавливаясь ни на чем.

Он машинально вынул из кармана гимнастерки листок.