Каро в качестве связного сопровождал Аршакяна в батальон.
— Вот река! — произнес он.
Аршакян окинул взглядом рассекавшую лес гладкую белую полосу, которая называлась Северным Донцом, и перешел ее, крепко ступая сапогами по толстому льду. Где-то в глубине струилась вода, но ледяная кора была так толста, что несведущий человек и не заподозрил бы, что идет по реке.
— Пошли по той стороне, оврагом, они открытые места простреливают, — заметил Каро, сворачивая налево.
Вечернее солнце оставалось сзади, они шли, словно догоняя свои тени, протянувшиеся на снегу.
Тигран смотрел на уверенно шагавшего перед ним Каро. Словно он родился среди этих необъятных снежных просторов и знает здесь все, каждую рытвину и каждый холм, кустарник и рощу. А ведь Тигран помнит его еще совсем юным пареньком.
— Сколько тебе лет, Каро? — спросил Аршакян.
— Двадцать первый пошел, — мы с Аргамом однолетки. Их снова к награде представили — Миколу Бурденко, Арсена Тонояна, его и одного узбека, Алдибека Мусраилова.
— А за что, знаешь? — спросил Тигран.
— Об этом было напечатано в дивизионной газете. Во время боя фашисты пошли в контратаку; под их огнем рота отошла назад. А Бурденко с Арсеном и еще несколько бойцов остались на месте, уничтожили их автоматчиков, следовавших за танком, и еще остановили атаку фашистской пехоты. Очень хорошо дрались! Бурденко с Тонояном должны орден Красной Звезды получить, а другие ребята с Аргамом — медаль «За отвагу».
— А тебя? Тебя не представили?
— А что я сделал? Я же в комендантском взводе. Может, переведут меня и Игоря во взвод разведчиков…
— А тебе хочется стать разведчиком?
Вместо того чтобы сказать «хочу» или «не хочу», Каро ответил неопределенно:
— Когда только что прибыли на фронт, я все терял дорогу среди полей и лесов, запад от востока не отличал. А теперь…
— Что теперь?
— Привык. Днем или ночью, в лесу или в степи — мне все равно.
Замолчав, он оглянулся и предупредил:
— Идите с этой стороны, товарищ старший политрук!
Сегодня их снайперы подстрелили здесь одного связного. Я к нему подполз; полчаса не могли двинуться с места — так обстреливали нас, гады! Когда дают залп, не страшно— знаешь, что стреляют по всем; а вот когда пули по одной свистят, значит снайпер, это опаснее. Притащил я его — еще живой был, отправили в санбат. Не знаю — выживет ли?
— Ты знал его?
— Емелеев из нашего полка. Храбрый парень, три раза был ранен и не ушел из полка. В этот раз совсем плох был, хорошо, — если выживет.
«И этот юноша уверяет, что еще ничего не сделал!» — подумал Аршакян.
Вблизи, послышалась сухая трескотня пулеметов. Непривычному человеку показалось бы, что стреляют в него, — так близко звучали очереди.
— Пленных ведут, — указал Каро вправо, на опушку леса.
Двое бойцов вели пятерых гитлеровцев.
— Поверху идите, у сгоревших домов заминировано! — крикнул тревожно Каро и понизил голос, обращаясь к Аршакяну: — Эх, сейчас подорвутся на минах!
Сложив ладони рупором, он еще раз крикнул бойцам, конвоирующим пленных:
— Там ми-ны!
Но бойцы не слышали его.
— Почему там остались мины? — спросил Аршакян.
— Да это гитлеровцы заминировали. А наши не убрали, чтобы с той стороны не было попыток прорваться, да еще и подбавили немного.
Каро крикнул еще раз — и снова безрезультатно. Боец, шагавший впереди, уже проходил сожженной окраиной. Тигран и Каро с тревогой следили за ним.
— Не подорвались! — обрадовался Каро, но, словно в ответ на его слова, около немецких солдат показался желтоватый дым, и раздался взрыв.
Двое пленных упали.
Красноармейцы приказали уцелевшим немцам двигаться в сторону от заминированного участка.
— Ну и чудо! — произнес Каро. — Их собственная мина под их же ногами разорвалась, а наши уцелели!
Начинало морозить. На востоке уже поблескивали звезды. Один из двух немцев, подорвавшихся на мине, был еще жив, но, очевидно, тяжело ранен. Когда остальные пленные с конвоем отошли уже далеко, раненый, очнувшись, стал горестно взывать:
— Пауль, Пауль!.. О Пауль!..
Его голос отчетливо слышался в морозном воздухе, так как артиллерия и пулеметы били уже не так сильно, как прежде.
— Рус, о рус!
Немец все кричал, а вокруг уже никого не было.
— Поделом тебе! — хмуро проговорил Каро.
— Через час-два замерзнет, — с сожалением заметил Аршакян.
— Шагайте быстрей, товарищ старший политрук, уже темнеет! — торопил его Каро.
Они пошли уже не нагибаясь. А вслед им несся вопль гитлеровского солдата.
Желая выглядеть в глазах старшего политрука безжалостным к врагу, Каро, слушая крики раненого, говорил:
— Спросить бы тебя — кто виноват, кто тебя сюда звал, где твой дом, твоя семья?
Но именно мысль, что у этого умирающего были дом, семья, удручала Каро. Он жалел его как человек человека.
Голос раненого уже слабел, угасал.
— Вот и блиндаж старшего лейтенанта Малышева, товарищ старший политрук! — указал Каро на груду битого кирпича. — Надо спуститься внутрь. Мы в двухстах метрах от врага. В тех вот домах уже они.
Перед тем как спуститься в блиндаж комбата, Тигран оглядел смутные очертания леса, ясное звездное небо.
— Ну и мороз же! — прошептал он и прислушался.
Каро понял, к чему прислушивается старший политрук.
— Еще слышно, — сказал он. — А все равно мне не жалко!
— Однако уже затихает.
Целый сноп ракет вдруг упал прямо против них, некоторые даже задели кирпичи.
— Скорей спускайтесь в погреб, товарищ старший политрук! — заволновался Каро.
Протиснувшись в узкую дверь, Тигран сперва никого не узнал — так темно было в погребе. Кто-то приветствовал его.
Он узнал Степана Малышева. Когда Тигран стягивал перчатки, мягкая женская ладонь дотронулась до его правой руки.
— Товарищ старший политрук!
— А, и ты здесь, Зулалян!
При каждой встрече с Анник или Седой Тигран от души радовался. Он вспоминал мирные дни, бурные споры и звонкий смех девушек в шумных коридорах университета во время перерывов.
— Куда ни пойду — всюду ты! — заметил Тигран. — А со мной Каро. Видишь?
— Ну, его-то я всегда вижу! — с притворным равнодушием отозвалась девушка и радостно добавила: — А вы знаете, что Аргама наградили?
— Знаю, знаю!
Словно вдруг вспомнив что-то, Аршакян быстро взял телефонную трубку.
— Какой у Кобурова шифр, Малышев?
Узнав условный номер, он связался с начальником штаба полка.
— Здравствуйте, товарищ шестьдесят семь! Говорит Аршакян. К северо-востоку от Малышева, у сожженного хутора, на минном поле подорвался пленный немец. Прошу подобрать его и перебросить в санчасть. Ах, уже? Ну вот и хорошо! Да, хочу остаться здесь на ночь. Пока.
Опустив трубку, старший политрук весело оглянулся на Каро.
— Подорвавшегося на минах, оказывается, уже подобрали.
Каро улыбнулся. Видно было, что на душе у него стало легче.
Глаза пришедших постепенно привыкли к темноте.
Бойцы потеснились, давая место старшему политруку. Самодельная коптилка тускло освещала их лица.
— Ну, как идут дела? — спросил Аршакян.
Малышев спокойно ответил:
— Да ничего, воюем понемножку.
— Некогда заниматься филологией, да? — пошутил Аршакян, намекая на довоенные литературные стремления Малышева.
— Иногда и находим время, — ответил Малышев. — Вот как раз до вашего прихода старший сержант Зулалян читала стихотворения. Она из Вовчи книжку стихов Леси Украинки привезла. Хороший лирик.
— Знаком, — кивнул Аршакян, — хорошая поэтесса! А гитлеровцы не беспокоят? Не мешают лирикой заниматься?
— Ну как же! А что им еще делать? Время-то мы всегда нашли бы. Вот с книгами у нас очень плохо, товарищ старший политрук! Может быть, вы что-нибудь придумаете? Стихотворения Леси Украинки зачитали чуть ли не до дыр. Нельзя ли достать «Тихий Дон» или «Войну и мир»?
Послышалась продолжительная трескотня пулеметов.
— Наши стреляют! — заметил Малышев и подошел к телефону. — Что такое? — переспросил он. — Противник плохо себя ведет? Как? Ну, так стреляйте, не давайте подобраться! Если у них ордена, значит надо к нам перетащить.
Положив трубку, Малышев объяснил старшему политруку, что со вчерашнего дня между нашими и немецкими позициями остается двое фашистов.
— Гитлеровцы пытались нас атаковать — мы их отбросили. Трупы, валявшиеся у их позиций, они утащили к себе, а двое раненых остались посредине между нами и ими. (Командир роты сообщает, что оба с орденами, днем в бинокль ясно было видно. Потому гитлеровцы беспокоятся. Мы хотели этих раненых захватить, пока они еще живы были. А фашисты открыли сильный огонь, не дали нам приблизиться, но и сами их к себе не взяли…
Тигран смотрел на блестевшие при желтоватом свете глаза старшего лейтенанта Малышева, на его небритое лицо и удивлялся тому, как может измениться человек за два-три месяца.
В первый раз он внимательно рассмотрел Малышева в день отступления, когда они встретились с неприятельской колонной и вступили с нею в бой. На рассвете, после разгрома немецкого батальона, Тигран взглянул на раненого командира, с которым они вместе дрались, и увидел юношу с тонким лицом и мягкими руками. Оказалось, что до войны он был студентом литературного факультета. Малышев был всего на два или три года старше Аргама и Kapo, на которых старший политрук до последнего времени смотрел как на детей. И трех месяцев не прошло со времени ночного боя, а теперь перед Тиграном словно иной человек, словно не тот молодой лейтенант Малышев, а кто-то другой или же Малышев, постаревший лет на десять.
— Так мы вас просим прислать нам книги, товарищ политрук, — повторил Малышев, почувствовав на себе пристальный взгляд Тиграна.
Снаружи то усиливались, то ослабевали пулеметные очереди. Тигран замечал: когда стрельба становилась сильнее, бойцы оживлялись, когда же очереди затихали или на одно мгновение воцарялась тишина, становилось заметней беспокойство людей.
Аршакян вынул записную книжку и отметил: «Клуб политотдела должен организовать передвижную библиотеку на автомашине и обслуживать книгами батальоны и роты».
— Насчет книг я обещаю.
— Будем очень благодарны, товарищ старший политрук!
— А что, если попробовать притащить эти трупы или хотя бы захватить их документы и ордена? — предложил Аршакян.
Малышев обвел взглядом бойцов.
Один поднялся с места.
— Разрешите мне, товарищ старший лейтенант.
Тигран посмотрел на него, стараясь припомнить его имя.
— Эюб Гамидов из Кировабада?
— Так точно, товарищ старший политрук!
— Ты осторожней ползи, чтобы чего не случилось, — предостерег его Тигран, втайне жалея, что высказал желание получить документы убитых.
— Разрешите и мне! — попросил Каро.
— Идите! — кивнул Малышев, беря телефонную трубку.
Он приказал командиру роты следить за бойцами, подползавшими к убитым немцам. Если же враг заметит их и откроет огонь, подавить его.
То же самое он приказал и командиру орудийной батареи:
— Садыхов, будь готов послать им одну за другой несколько спелых дынь, не скупись, угости уж как следует!
Когда бойцы выбрались из погреба, наступило тягостное молчание.
Анник Зулалян подошла к старшему политруку.
— Писем из Еревана не получали, товарищ… старший политрук?
Она хотела обратиться к Аршакяну по фамилии, но с полуслова спохватилась, что так не положено. В голосе Анник слышалось волнение, которого девушка не в силах была скрыть, несмотря на то, что вопрос она задала с целью отвлечься от мыслей об опасности, грозящей сейчас Каро и Эюбу. «В самом деле, а вдруг ребят убьют из-за ненужных, может быть, документов и кусочков металла, именуемых орденами! Ведь это я их послал», — подумал Аршакян и сам себе ответил: «Надо было!»
— Письма… получил, конечно, — с опозданием ответил он Анник.
— Я тоже получила. Мать пишет, что отец сутками домой не возвращается и ночует на заводе.
— Ваш отец директор завода? — спросил Малышев.
— Не директор, — ответил за девушку Тигран, — а знатный мастер, золотые руки!
— Вот оно что! Теперь понятно, из какой вы семьи! Поэтому и сама такая боевая. В отца пошли…
— Прошу не, смеяться, — запротестовала Анник, смутившись. — Я и вполовину не такая, как отец, а мама у меня спокойная, тихая женщина.
— Так, значит, и верно вы в отца пошли!
Все засмеялись. Но это был сдержанный, невеселый смех. Анник тоже шутила, смеялась, а сама ловила каждый звук, доносившийся снаружи; сердце тисками сжимала тревога. Под выстрелами, звуки которых доносились и сюда, в эти минуты ползет Каро; он так вошел в ее жизнь, слился с нею душой, стал ей родным, как брат Рубик, и вызывал к себе еще другое, более сильное чувство… Анник знала, что Каро ради нее готов броситься в огонь, хоть ни слова об этом не говорит.
Каро не требует для себя ничего, но сам щедро отдает все, чем богата его душа… Человек и должен быть таким. Может быть, таких людей и много, но для нее это прежде всего Каро! В каком-то романе Анник читала характеристику одного из героев — будто о Каро это сказано: «Он — простой человек, но с большой душой».
Анник много слышала от парней ласковых слов и комплиментов, да и теперь ей приходилось их немало выслушивать каждый день; но ни одно слово не волнует ей сердце так, как молчаливая застенчивая улыбка Каро, как взгляд его глаз под косым разлетом бровей…