Солнце склонялось к горизонту — красное, расплывшееся, но все такое же холодное. Серко бежал ровной рысью.

Меликян подъехал к штабу полка. Встретив подле одной из землянок Атояна, он натянул вожжи. Серко послушно остановился.

— Ну, что нового, Мисак? — спросил Меликян. — Ты куда идешь?

— В батальон Малышева.

— А что там?

— Разведчики вернулись, «языка» привели, иду поглядеть. Пленный, говорят, офицер с железным крестом.

— А кто его захватил?

— Впятером отправились, — ответил Мисак, — с Ираклием Микаберидзе во главе. И Каро с Аргамом ходили.

— Ну, садись, поедем вместе.

Атоян заметил, что Меликян под хмельком.

— На санях не стоит, под обстрел попадем.

— Садись, говорю, очень я их огня испугался!

Солнце уже садилось. Золотились только вершины холмов и деревьев, овражки и лощины скрывались в тени.

— Так, говоришь, с железным крестом? Ну же, ну, Серко, беги! С железным крестом. Они от Гитлера получают эти кресты, да? И за сегодняшний день получат кресты, мерзавцы, за то, что город разбомбили, людей убили? Кресты получат от Гитлера? А, чтоб их…

— Ты так волнуешься, словно впервые видел бомбежку.

Вместо ответа Минас взмахнул кнутом, заставляя Серко ускорить бег.

— Обстреливает он эти дороги, — предупредил Атоян. — Сверни налево, поедем балкой.

— Хватит, сколько мы согнувшись по советской земле ходить будем! — рассердился Меликян, снова пуская коня в галоп. — Пусть себе стреляет!

Серко, напрягаясь изо всех сил, вытаскивал увязающие в раскисшей земле сани. Копыта коня глубоко уходили в сырую землю, оставляя на ней круглые вмятины.

Кончился ряд холмов, впереди потянулось открытое поле. Половина солнца уже скрылась за горизонтом, и оставшаяся часть диска отбрасывала желтоватый отблеск на облака, окрашивая их края.

Атоян молча слушал Меликяна, приписывая его раздражение опьянению. Скорей бы миновать открытое поле, свернуть в безопасное место, чтоб благополучно добраться до оборонительного рубежа батальона и вернуться вместе с разведчиками… Серко поворачивал уже налево, чтобы завернуть за холм, когда прилетел вражеский снаряд и разорвался перед ними. Вокруг седоков завыли, осколки, послышался сильный треск. Один осколок врезался в полозья саней, подле опущенных ног Атояна. Серко попятился, прижимаясь крупом к передку саней.

Разорвался второй снаряд. Конь с жалобным ржанием поднялся на дыбы.

— Брось сани, беги к ямам! — крикнул Атоян, спрыгивая с саней и подбегая к ближайшим воронкам. Вскочив в одну из них, Атоян оглянулся. Сидя в санях, Меликян сердито размахивал в воздухе кнутом. Но Серко, крепко упираясь ногами в землю и свесив голову, застыл на месте. Около саней разорвался еще один снаряд. На мгновение Меликян и его конь скрылись за дымом и спустя секунду показались вновь. Атоян увидел, как подогнулись передние ноли Серко, как уткнулся он мордой в землю и всей тяжестью рухнул на голову. Атоян увидел и стоявшего в санях Меликяна. Лицо его было обращено в сторону, откуда летели снаряды, он грозил кнутом незримому врагу.

— С ума ты сошел, что ли? Брось, иди скорей сюда! — крикнул Атоян во весь голос.

Нельзя было понять, слышал ли Меликян этот зов.

Он не торопясь сошел с саней, подошел к коню, положил руку ему на шею и нагнулся — вероятно, для того, чтоб проверить — ранен его Серко или убит. Потом медленно зашагал к воронке. Свистя проносились снаряды, они теперь разрывались уже вдали от них, должно быть, где-то около штаба полка.

— Ну, что ты за человек! — упрекнул Атоян подошедшего Минаса. — Кнутом вражеской артиллерии грозишь?

— Что же мне еще делать, если под рукой у меня кнут, а не «Катюша»? Сам себя, может быть, грызу…

— Ты ранен?

С рукава Меликяна капала кровь. Но он не чувствовал ранения, не заметил крови. Правой рукой он стал ощупывать левую от плеча до кости.

— Ранен, — подтвердил он уже спокойней, — в руку. А ну, перевяжи покрепче!

— Говорил же я, что не надо так ехать!

— Ты — умен, а я — глуп. Ну, все?

То ли от раны, то ли от холодного ветра, а может быть, от нервного потрясения, Меликяна вскоре стала бить дрожь. Атоян быстро забинтовал ему руку. Минас снова надел ватную телогрейку, рывком натянул левый рукав.

— Вот и Серко убило, — печально сказал он.

Был убит конь, которого он любил и не хлестал кнутом даже сегодня, неистовствуя с самого утра.

— Тут люди умирают, а ты о коне думаешь, — заметил Атоян.

— Не только о коне я думаю! — обиженно отозвался Меликян и, повернувшись, снова направился к саням.

— Куда, куда это опять? — крикнул Атоян.

«Пропадет человек!» — подумал он и, побежав за Меликяном, схватил за здоровую руку:

— Поворачивай!

— Холодно мне что-то, а в санях немного водки осталось, заберу вместе с мешком.

— Да пойдем, не надо!

— Надо! — возразил Минас и, высвободив руку, снова зашагал к саням. Серко лежал в той же позе, всей тяжестью навалившись на голову. Минас еще раз взглянул на коня, достал вещевой мешок и вернулся к Атояну.

— Выпьем по одной.

Атоян отказался. Тогда, не доставая кружки, Меликян вынул из фляги пробку и, закинув голову, стал пить прямо из горлышка. Выпив, перевернул флягу вверх дном. На землю вылилось несколько капель.

— Мало в ней оставалось.

— Ну, идем, что ли! — буркнул Атоян, отворачиваясь.

Меликян последовал за ним.

— Завидую тебе, Мисак, — спокойный у тебя характер! Очень это хорошо. Если тебя пули минуют, сто пятьдесят лет проживешь!

— И тебе неплохо бы спокойней себя вести, Минас Авакович, — заметил Атоян, — уж очень ты нервный. И пить не следует.

— Я не пьяница, Мисак, ошибаешься.

— А я не говорю, что пьяница.

— Ошибаешься, говорю тебе, ошибаешься! — перебил Меликян. — Что нервный, это так. Кто это там впереди?

— Они! — обрадовался Атоян, узнавая разведчиков и заметив шагавшего впереди фашистского офицера в зеленой шинели.

Начинало смеркаться. Только на близком расстоянии можно было ясно разглядеть лица людей. Разведчики тоже узнали командиров и остановились.

Славин доложил Атояну по форме: успешно вернулись из разведки с фашистским артиллерийским офицером. Потерь нет. Легко ранены Мекаберидзе и Хачикян, которых направили в санчасть полка.

— Командир артдивизиона, обер-лейтенант Курт Купер, имеет железный крест, — с гордостью объяснил Ар-гам, указывая на пленного офицера и, казалось, радуясь тому, что их пленник видный гитлеровец.

— А за что он получил этот крест? — спросил Меликян Аргама.

В голосе его слышались и ненависть, и ярость, и как будто упрек Аргаму.

Минас вплотную подошел к пленному, заглянул ему в лицо и тихо спросил:

— Так, значит, это ты, да?

Гитлеровец испуганно отступил на шаг. Он не понял слов Меликяна. Не поняли значения его слов и свои.

Пьяный, пошатываясь, Меликян снова подступил к офицеру, который на этот раз остался стоять на месте. Минас повторил свой вопрос:

— Так, значит, это ты?

В эту минуту он действительно испытывал такое чувство, словно встретил человека, которого давно искал. Вот человек, поливавший нас огнем из орудий под Полтавой, от снарядов которого на улицах города Валки падали убитыми советские люди! Меликян знал — это он убил комбата Юрченко, бомбил сегодня Вовчу и убил того старика, убил Седу и Мишу! Это был он, полчаса назад стрелявший по их саням, этот самый фашист, что, бессмысленно ухмыляясь, уставился на него теперь. На минуту прикрыв глаза, Меликян снова увидел перед собой мертвые лица Седы и Мишеньки…

Стоя перед пленным фашистом, Меликян в упор разглядывал его. Гитлеровец высокомерно вскинул голову. Атоян с разведчиками схватили Меликяна за руки. Тот обернулся, взглянул на них.

— Чего держите? Пустите, посмотрю, что это за фрукт.

Гитлеровец что-то сказал, указывая рукой на Меликяна. Аргам ответил. Минас догадался, что речь идет о нем, и еще больше взволновался.

— Что он там брешет?

— Протестует, — объяснил Аргам.

— Он смеет еще протестовать? Против чего он протестует, что ему сделали?

Офицер продолжал стоять в вызывающей позе, точно хвастаясь перед этим пожилым и сутулым советским командиром своим высоким ростом, молодостью и бычьим здоровьем.

Меликяна переполняла ненависть, ему хотелось сказать фашисту что-то резкое, но он не находил слов.

— Гитлер капут! Настанет день — и он, как и ты, попадется нам в руки, и тогда…

Офицер, вскинув голову, надменно отозвался:

— Гитлер найн капут. Хайль Гитлер!

И в эту минуту произошло то, о чем завтра должны были заговорить по всей армии, в штабах соединений, в полках и батальонах. Меликян поднес револьвер к самому лицу фашистского офицера.

— Убийца, разбойник! Ты еще защищаешь своего мерзавца Гитлера?

Он не успел закончить фразу, как Атоян и разведчики схватили его за плечи. Но в ту же минуту раздался выстрел, и доставленный с такими трудностями фашистский обер-лейтенант опрокинулся на спину.

Трудно было установить, сознательно застрелил Меликян обнаглевшего фашиста или палец разъяренного и одурманенного вином человека непроизвольно нажал на спуск. Днем позже Меликян клялся всеми святыми, что не имел намерения убивать пленного. Люди, знавшие начальника снабжения, понимали Меликяна, верили в искренность его заявления, однако никто не прощал и не оправдывал совершенного им поступка.

Почти одновременно с выстрелом от сильного удара револьвер выпал из рук Меликяна.

В одно мгновение Минас опомнился и с жалким видом обернулся к своим:

— За фашиста меня бьете, ребята? И ты, Аргам? Эх, Аргам…

Обезоружив начальника снабжения, Мисак Атоян с разведчиками забрали документы убитого обер-лейтенанта и повели Меликяна в штаб полка.

Происшествие с пленным фашистом все приписывали опьянению Меликяна.

Хмель уже слетел с него. Идя впереди бойцов, Меликян шагал молча и быстро. Ни Атоян, ни разведчики не замечали, что начальник снабжения плачет. Плакал он не от стыда, не потому, что пристрелил фашистского офицера и опасался последствий совершенного поступка, а потому, что еще раз проявил слабость, не сумев найти соответствующую форму для выражения своей ненависти, ужасаясь тому, что его могут посчитать за труса. Принято говорить, что только трусы стреляют в пленных… Но ведь он не хотел стрелять, не стрелял. Как же это получилось?

Возмущение разведчиков не обижало и не сердило его. Меликян понимал их и прощал. Через какие только опасности не пришлось им пройти, чтоб доставить этого «языка», и как бы он пригодился командованию!

А вот разведчики не понимали и не прощали Меликяна.

Он слышал слова разгневанных солдат и, не оглядываясь, по голосам узнавал каждого. Негодовал Аргам, одноклассник его сына, и Николай Ивчук, брат Миши. Несколько раз Меликяну хотелось рассказать им, что он совсем недавно видел под белой простыней тела Седы и Миши, их сомкнувшиеся навеки глаза. Поняли бы тогда бойцы, что происходило в душе Минаса, и, возможно, не возмущались бы так! Но он ничего не сказал. Пусть парни позже узнают о гибели близких, пусть хоть на час будут свободны от горя их сердца…