Вечером, после возвращения из разведки, когда у Аргама еще не успела улечься ярость, вызванная неожиданным поступком Меликяна, его с Ивчуком вызвали в партбюро. Там же находились командир и комиссар полка. Не случись этой неприятности, можно было с чистой совестью, радостно и гордо явиться к ним. Действительно, на что это было похоже? Прошли сквозь вражеский огонь, добрались до места, а здесь не смогли уберечь от одного человека доставленного с таким трудом пленного…

Что теперь скажут в партбюро? Аргама угнетало чувство стыда. Он больше остальных считал себя виновным, хоть и «строже всех поступил с начальником снабжения полка. Это он автоматом выбил из рук начснаба револьвер. А Меликян ведь был отцом его школьного товарища, да и здесь всегда с отеческой добротой относился к Аргаму.

Сегодня у них не было каких-либо новостей из внешнего мира. Тяжелое впечатление от бомбежки Вовчи уже ослабело. Рассказывали, что жертв мало, да и то главным образом в центре города. Ни Аргаму, ни Ивчуку почему-то не приходило в голову, что беда может разрывом фугасной бомбы поразить и тот дом, который каждый из них мысленно ежедневно посещал, который был дорог обоим. И не приходило в голову именно потому, что этот дом находился не в центре города.

У землянки партбюро ждало много бойцов из других батальонов и рот. Одни из них казались беззаботно веселыми, другие — взволнованными самым важным в жизни событием; их также принимали в партию.

Здесь были преимущественно молодые бойцы. Попадались среди них и пожилые, усатые „дяди“, молча и задумчиво курившие, сидя на кочках. Луна с ясного неба освещала их точно вылепленные из глины лица. Они были взволнованы сильней, чем молодые комсомольцы, и как будто глубже переживали смысл и значение этого дня.

Выходивших из землянки обступали, засыпали вопросами. Как прошло? О чем спрашивают? Голоса отвечавших звучали бодро и весело. Прежде всего спрашивают о том, как ты воюешь, как ты понял советы и приказы народного комиссара обороны, спрашивают историю партии и о съездах.

Небольшого роста, подвижной и беспокойный боец охотно рассказывал:

— Спрашивают меня — какой был последний съезд партии? Говорю: „Восемнадцатый. А девятнадцатый, говорю, будет после победы, когда мы установим на земле мир и очистим ее от фашистской грязи“. А они смеются, и батальонный комиссар Микаберидзе говорит: „Ты рассказываешь о той истории“, которая еще будет». А я в ответ: «Ну конечно, за это мы и сражаемся!» Потом сам комиссар подтвердил мои слова: «Верно ты говоришь, Кочалов, надо вперед смотреть!» А Петрова спросили: как он думает, неужели наша цель — уничтожить всех немцев? Сержант Петров обозлен: в Ростове фашисты его родителей расстреляли. Помолчал парень, а потом ответил: «Всех, кто пришел на нашу землю!.. Товарищ Сталин говорит, что мы должны уничтожать их не за то, что они немцы, а за то, что они, фашисты, хотят разрушить нашу страну, убивают наших людей, одним словом: „волка бьют не за то, что он сер, а за то, что овцу съел“». Обрадовался его словам подполковник Дементьев, говорит: «Красиво думаете, Петров, правильно поняли товарища Сталина! Мы, говорит, ненавидим врага, но эта ненависть не ослепляет наше сердце, оно остается чистым. Мы, говорит, убиваем гитлеровцев, чтобы освободить свою страну, но пусть это будет уроком их детям, чтоб по-человечески жили, не следовали примеру своих отцов. Когда разгромим фашизм, говорит, поможем и немецкому народу».

Кочалов все говорил и говорил, повидимому, не в силах исчерпать свои впечатления. Из землянки вышел другой боец. Заметив его, Кочалов окликнул:

— Ну, Копбаев, как дела?

— Пять с плюсом! — гордо ответил боец.

— На все вопросы ответил?

— Как снайпер!

Его широкое мужественное лицо светилось радостью.

Боец показался Аргаму знакомым. Да и тот с интересом приглядывался к нему.

— Здорово, друг! Помнишь, ночью задержали вас у Вовчи, вы с девушками гуляли? Красивые были девушки, и жалко мне вас было в тот день…

Из партбюро вызвали других бойцов.

…В свою роту возвращались два друга, ставшие сегодня коммунистами. Кочалов говорил, Копбаев молчал, хоть и был взволнован не меньше товарища.

Потом замолчали оба. Шли они, каждый занятый своими мыслями. Копбаев затянул казахскую песню. Слушал Кочалов, но песня до него не доходила. Да и мотив казался ему печальным. А Копбаев все продолжал петь.

— О чем поется в этой песне, Копбаев? — спрашивает Кочалов.

— Хорошая песня! — отвечает тот. — А поется в ней о том, что темная ночь прошла, светлый день настал, суровая зима прошла, красная весна наступила.

Он продолжает петь.

…Вызвали в партбюро Ивчука и Вардуни. Лица и секретаря партбюро, и командира полка, и комиссара были приветливы. И остальные поглядывают весело. Зачитывают заявление Аргама Вардуни. Слышит он знакомые слова:

— «Если погибну в бою, прошу считать коммунистом»…

Слышит он, и его волнуют те же чувства, которые испытал он, когда писал это заявление. Эти слова не были простым повторением, они шли от жизни, от сердца. Ведь его могло и не быть в живых, но вот он жив. И не только жив, но должен быть еще сильней, потому что стоит перед лицом партии. И сколько бы он ни старался выглядеть спокойным, ему это не удавалось, волнение овладевало им.

— Написал заявление перед уходом на разведку за «языком», — говорит секретарь партбюро.

— Привели — и упустили! — добавляет командир полка и качает головой, словно говоря: «Ай, ай, ай, неужели таким должен быть разведчик?!»

Начинают задавать вопросы. Потом зачитывают заявление Ивчука, задают вопросы и ему. Аргам прислушивается к ответам товарища.

Говорят о разведке, об овладении оружием, об искусстве боя… Это не было экзаменом при вступлении в партию. Экзаменаторы превратились в старших друзей, в советчиков. Они не сомневались, что Ивчук и Вардуни станут хорошими коммунистами. Они лишь подготовляли младших товарищей к выполнению всех трудных обязанностей коммуниста.

Партбюро вынесло единогласное решение о приеме их в партию.

С легкой душой, медленно и спокойно вышли из землянки Аргам и Николай.

Первым желанием Аргама было повидать Седу. Не каждого принимают в партию, а Аргама вот приняли, и он готов выполнить все обязанности коммуниста. Повидать бы Седу и сказать: «Поздравь меня, Седа, я принят в партию!» Не надо говорить ничего другого, она все поймет и будет гордиться им.

И хоть война все еще продолжалась и не видно было ей конца, но весь мир в этот час представлялся Аргаму бесконечно прекрасным. Ведь сколько раз они могли бы умереть, а вот живы… Почему же не будет так и впредь? Теперь Аргам был уверен, что никогда не будет убит, а за жизнь Седы он и не беспокоился: она в тылу, на полевой почте, и не подвергается опасности. «Это любовь Седы ограждает меня от бед», — думал Аргам. Хотелось без конца говорить о любви, о Седе, рассказать о ней всем. Нет, не так уж жестока военная действительность, как это иногда кажется!