Несколько раз подступала и вновь уходила весна, собирая силы для последней схватки с зимой. Ручейками стекала талая вода, журча, сбегала в овраги. Под оседавшим снегом размякала серая, белесая земля, курилась прозрачным голубоватым паром. От разорвавшихся на поле снарядов взлетали в небо вместе с комьями свежей земли хрустальные осколки льдинок, брызги воды и жидкой грязи.

Со свистом прилетали леденящие ветры, холодел воздух, застывала земля, и начинала бушевать метель. Зима вновь брала верх.

И все же весна пришла, пришла в бурном наступлении и безвозвратно! Освободилась от ледяных оков река, свободно выглянула на солнце обнажившаяся в тысячах мест земля; все уменьшаясь и оседая, растаяли и исчезли, словно сразу, за одну ночь, сугробы снега; появилась на холмах реденькая и блестящая травка, набухали почки на деревьях.

Через неделю-другую все кругом расцвело, пестрыми цветами покрылись холмы и поля, буйно поднялись кусты и травы, пышней стала листва деревьев.

Тонули в сплошной зелени хутора и села, пылали под майским солнцем островки пунцовых маков, раскачивались от взрывов снарядов. Черными пятнами на красных коврах оставались темные и глубокие воронки. Но сколько бы ни разрывалось снарядов и мин, сколько бы ни падало фугасок, нанося земле все новые и новые раны, — весна оставалась весною, роскошной и многоцветной.

— В жизни не видел такой весны! — говорил Алдибек Мусраилов.

Высунув из окопа голову, он прищуренными глазами окидывал поля, с нескрываемым восхищением любуясь пробуждением земли.

— Честное слово, не было такой красивой весны! — повторял он, сжимая губы и покачивая головой.

— Молодой ты еще. Вырастешь — многое увидишь! — отвечал ему Бурденко.

— Таких красивых мест не будет! — упорствовал Алдибек.

— По ту сторону их еще больше! — уверял Бурденко. — Вот дойдем до Днепра, перейдем на тот берег — тогда и увидишь красоту земли!

— Пойдем, увидим… — улыбался Алдибек прищуренными глазами. — И твой Чернигов увидим. Доберемся, не устанем, ноги у нас крепкие! — Он похлопал рукой по своим грубым сапогам.

Алдибек думал: «Такие ли красивые поля по ту сторону оборонительной линии, там, где засели фашисты?» Осенью, при отступлении, он пересек большие расстояния. Но то была осень, и то было отступление. Казалось, он прошел, так и не заметив тех мест. Мир по ту сторону Днепра был незнаком ему, притягивал его к себе.

Много воспоминаний, тоски и восторга всколыхнула в душе Арсена пробуждающаяся природа, но он никому не говорил об этом. Колхозник, любивший поговорить и поспорить, изменился, стал другим. Свои мучительные думы он таил в себе, почти не делясь с товарищами своими впечатлениями и переживаниями. Бывало лежат они с Бурденко бок о бок на поле. Кругом рвутся мины. Арсен замечает в открывшихся воронках светлокоричневые корешки растений, израненные, растерзанные. Он молча и печально рассматривает их. Или же идут они с Бурденко, и Арсен смотрит, по каким растениям ступает нога, не спеша останавливается, срывает зеленый стебель и. с наслаждением разжевывает его.

— Ты какую это травку жуешь? — удивляется Бурденко.

— Это синдз.

— Что-о?

Ну как ему объяснить названия трав и цветов, лишь на родном языке известных Арсену с детства?

— А это что? — спрашивает снова Бурденко, видя, что Арсен подносит ко рту другую травку.

— Это стебель сибеха. Понимаешь?

— Сибех, — повторил машинально Бурденко. — Уж лет сто знаю эту травку как ревень, а не знал, братец ты мой, что это сибех и ее можно есть.

— Вкусная травка сибех, — говорил Арсен. — Еще лучше, если с яйцом зажарить…

Микола смотрел на зелень.

— И ведь сколько этой травки — хоть в копны собирай!

Все здесь было: трилистник и кукушкин лен, подорожник и дикий чеснок, дикая мята в сырых впадинах и по берегам ручьев, мать и мачеха, синдз, сибех и много других безыменных, но знакомых растений, которые встречались Арсену каждой весной в родном краю на склонах гор и в долинах. Все это было милым, близким, словно лица любимых детей. И в селах тут те же деревья: яблоня и груша, черешня, вишня, слива — все они пышно цветут сейчас. А есть деревья, что и похожи и не похожи на деревья в Армении. На нашу иву похожа здешняя верба, но у нее гуще листва. Красивое дерево! Ранним утром, в сумерки или в лунную ночь листья ее кажутся серыми и издали напоминают листья пшата. Склоняя ветки, словно задумавшись над мирскими делами, отбрасывает она вокруг густую тень. Красива также растущая у берегов рек и ручьев осина с блестящими серебристыми листьями, и акация с густым ароматом, и кусты белых роз и жасмина подле домов и за околицей. Какая хорошая страна эта Украина!

Кровью обливается сердце Арсена оттого, что пустынны эти плодородные поля, что не шумят тракторы на них, не видно на пашнях колхозных бригад и звеньев, что не колосится пшеница на бесконечных просторах, а лишь буйно разрастается на них бурьян.

…Приказ о наступлении пришел сразу, несомненный, как весна, и желанный, как весна.

Оживились штабы полков и дивизий, закипела жизнь. Артиллеристы выбирали новые наблюдательные пункты, в пехотных ротах отрывались за ночь новые окопы, из глубокого тыла прибыли пополнения, а из госпиталей — бойцы, оправившиеся от ранений, полученных осенью и зимой. В ротах появились расчеты с новоизобретенными противотанковыми ружьями; в лесах и оврагах стояли прибывшие на грузовых машинах «Катюши», укрытые брезентами. У разрушенных стен хуторов, в кустарниках и рощах, замаскировавшись, стали танки, орудия, зенитные пулеметы. Мелкие подразделения саперов продвинулись до самого края передней линии. В полку и в батальонах начали часто бывать генерал Яснополянский и начполитотдела Федосов, а с ними полковники, подполковники, майоры всех родов оружия — пехотные, артиллерийские, инженерные, танковые, воздушные, медицинской службы и интендантства, политработники с нашитыми на рукавах красными звездами. На их лицах бойцы читали тайные мысли и скрытую торжественность, а в сдержанных движениях подтянутость и собранность, подмечали то нетерпение, которое таилось и у них в душе. Разгоралось воображение воинов, искрилась надежда в сердце каждого, что на этот раз не остановятся на полпути, что откроются наконец перед ними новые горизонты, расцвеченные весенними красками.

Более внимательно, чем в прошлые дни, всматривались бойцы в противоположный берег Донца. Молчаливо притаились села на опушке леса, ни проблеска жизни…

Лишь высшему командованию было известно, что армия противника на этом участке тоже готовится к большому наступлению. Главный штаб фашистской армии от имени фюрера приказал командованию войск, действующих на этом направлении, любой ценой прорвать фронт и добраться до районов, расположенных к югу от Москвы. И фашистские генералы делали все, чтобы выполнить приказ своего фюрера, чтобы рассеять гнетущее впечатление, порожденное зимними неудачами. Психологический фактор и поддержание потускневшего уже за зиму мифа о непобедимости считались все еще наиважнейшими моментами при намеченной операции. На противоположном берегу Северного Донца глаз солдата ничего не мог разобрать, кроме покинутых сел и пашен да вспыхивающего белого пламени, которое виднелось то в кустарнике на опушке леса, то на берегу реки, в камышах. К вечеру, когда утихал огонь вокруг, начинали петь соловьи, заливаясь трелями на все лады, славя природу тысячами голосов. Здешние соловьи были известны на всю Россию.

Радостно, как и прошлой весной, пели они и теперь, когда временно наступало затишье, но вдруг умолкали, вспугнутые страшным грохотом, не понимая, почему так изменился мир.

…Накануне вечером в окопах роты появился командир полка Дементьев. Вместе с капитаном Малышевым он обошел окопы и, вернувшись, подошел к бойцам.

— Ну как, все понятно? — спросил он, как всегда, спокойным, ровным голосом.

— Все понятно! — отозвался Бурденко.

— И тебе? — обратился Дементьев к Мусраилову. — И всем остальным?

— Понятно всем! — подтвердил Мусраилов.

— А где боец Меликян?

Из последних рядов к Дементьеву пробрался Меликян.

— Я здесь, товарищ подполковник!

Командир полка в темноте пожал ему руку.

— Ну, как подбадриваешь молодежь?

— Как умею, товарищ командир. До сих пор подбадривал словом, утром же буду делом…

— Все ли знают задание?

— Все.

— Смотри, чтоб не дрогнули в бою! А ну, пройдемся немного.

Меликян шагал по окопу рядом с командиром полка, вслед шли командир батальона и командиры рот.

— После боя я подумаю о вас, Минас Авакович, — сказал подполковник.

— Что бы ни было, буду служить родине, насколько хватит сил! — ответил Меликян.

Командир полка остановился.

— Знаю, верю. Завтра надо хорошо повести в бой ребят. Ну, желаю успеха!

Дементьев ушел. Меликян вернулся к бойцам взвода.

— Что он тебе говорил? — спросил Аргам. — И почему отозвал в сторону?

Этот вопрос, видимо, интересовал всех.

— Говорит: «Надеюсь на вашу роту; вы должны первыми форсировать реку, войти в окопы врага», — ответил Меликян. — А я, как старший среди вас, от имени всех поручился: «Будем, говорю, сражаться, как того требует командование!» Разве не верно я оказал? От имени всех дал слово и прошу вас, ребята, чтоб не подвели меня.

— Выполним данное тобой слово, папаша, если говоришь, что поручился, — заверил Бурденко, давая этим понять, что не так-то он прост, чтоб поверить, будто командир полка говорил подобные слова наедине.

— Выполним! — повторил и Алдибек Мусраилов.

Вот уже три дня как в роту приходят и из штаба дивизии, и из политотдела, и из штаба полка; раза два приходили офицеры даже из штаба и политотдела армии. Все интересовались боевой готовностью солдат, видели, с каким нетерпением ждут они приказа о наступлении. Вслед за командиром роты, штабниками и политработниками ходил командир первого взвода лейтенант Сархошев и молча слушал их с неопределенной улыбкой на лице.

Стало известно, что на рассвете ожидается наступление. Командиры теперь приходят чаще, особенно секретарь партбюро полка и парторг батальона Ираклий, друг и товарищ бойцов. В последний раз он пришел с тем, чтоб уже остаться в роте, в окопе своего бывшего взвода.

Никому не спалось в эту ночь. Все с лихорадочным нетерпением ждали рассвета. Кто задумчиво сидел на дне окопа, на земле, кто, грудью опираясь о бруствер, напряженно всматривался в сторону потонувшего во тьме Донца, а кто шагал взад и вперед по ходам сообщения и снова присаживался к товарищам, так и не разогнав тревоги.

Ночь казалась спокойной тем относительным спокойствием, которое может быть на переднем крае фронта. Нервы людей натянуты до отказа, и каждое слово и шелест, каждый звук и выстрел эхом отдаются в душе. В такое время разница в темпераменте людей проявляется особенно ярко: один говорит без умолку, иногда только для того, чтоб не молчать, — это дает возможность лучше переносить ожидание боя; другой становится молчаливым, погружаясь в свои мысли.

Никогда жизнь не кажется человеку такой дорогой, а прошлое таким прекрасным, как перед сражением, участником которого суждено ему стать, и никогда с такой болью не думает он о будущем, как в это время. Что случится через месяц, через год, когда его не будет? Неужели так и не узнает он, что произошло в мире?..

Опершись на бруствер грудью, Тоноян смотрел в темную даль.

Ракеты освещали передний край обороны; были видны прибрежные камыши и пышный куст шиповника на открытой косе, колеблемый ветром.

Тонояну казалось, что он видит даже лепестки цветов шиповника. Гасли огни — и куст пропадал во тьме; когда же вспыхивали новые ракеты, Арсен нетерпеливо устремлял взор в сторону знакомого куста и вновь находил его. Покачивался куст шиповника — и то был похож на пылающий костер, то напоминал сероватое облачко дыма — и снова расплывался во тьме.

До самого рассвета, наверно, так и будет появляться и исчезать этот куст шиповника…

Бойцы о чем-то говорили. Арсен их не слушал. Находя, он вновь терял и вновь находил потом ставший родным куст шиповника. Могло показаться, что Тоноян действительно забылся, как вдруг на плечо ему опустилась чья-то крепкая рука.

Это был Микола.

— Вон там, за Донцом, сколько хочешь съедобных травок, — шутливо сказал он, — хоть косилку заводи… Вот счастливая-то жизнь будет!

Арсен давно перестал обижаться на шутки Бурденко, давно привык к ним. Он повернулся к товарищу. Ну как ему объяснить получше, до чего вкусны сибех и тахтик, поджаренные на масле с яйцами, политые мацони, как рассказать о способе изготовления блюд из различных овощей? Он опасался, что Микола не станет слушать его, опять поднимет на смех, и потому удовольствовался словами:

— Твой рот не знает вкуса.

Арсен хотел этим сказать: «Не знаешь ты толку в кушаньях».

Микола рассмеялся и обнял товарища за плечи.

— Эх, Арсен, Арсен! Какой ты смешной, но хороший, честное слово!

— Ты сам смешной!

Сегодня Арсен не был расположен к шуткам. Этому Миколе все нипочем. Удивительный человек!

— Ты всегда шутишь, Микола, нехорошо.

— Характер у меня такой. И тебе не советую грустить.

— Я не грустный.

— Потому что ты всегда с Миколой Бурденко. А он недурной хлопец, уж будь уверен! И в кушаньях разбирается, знает в них толк. Вот угощу тебя как-нибудь варениками со сметаной да украинскими галушками — тогда ты забудешь о своих травках! А теперь, брат, не грусти. У меня сердце, наоборот, песней разливается. Весна у меня на душе! Хотел бы я тебе и товарищам ласковое слово сказать, только шуткой у меня все оборачивается. Признаю, плохо воспитан черниговский монтер Микола Бурденко…

В воздухе с шипением вспыхнули новые ракеты, и Арсен, быстро обернувшись к реке, с напряженным вниманием искал, где его шиповник. На этот раз куст показался ему белым, точно был покрыт осенним инеем. В одно мгновение белый цвет сменился зеленым, и шиповник снова пропал.

— Ты там что-нибудь ищешь? — спросил Бурденко.

— Ищу…

— Завтра найдешь, не спеши!

— Найду! — подтвердил Тоноян и рассеянно повторил: — Не спешу, найду…

Они спустились в блиндаж. Бойцы, кто сидя, кто лежа на боку или на спине, слушали Меликяна, что-то рассказывавшего им. Микола и Арсен подоспели к концу, когда Минас уже договаривал последние слова:

— Настоящего человека только позорная смерть пугает. Почетной смерти он не боится. Только бесчестный или несознательный человек проявляет в бою трусость.

— Правильно, папаша! — весело подхватил Бурденко. — Побольше говори нам таких мудрых слов. По возрасту ты всем нам в отцы годишься, имеешь право!

— Молодые политически подготовлены лучше. Но я больше вас прожил на свете, опытом своим делюсь.

— А мы этого и хотим, — отозвался Ираклий. — Опыт — великое дело!

Меликян задумался. Притихли и остальные. Мерцающий свет гильзовой коптилки в стенной нише не навевал, как обычно, сна или дремоты. Сверху, из отверстия под бревном, струился свежий весенний воздух; через неплотно прикрытую дверь уходил густой махорочный дым.

— Что это вы все сразу замолчали? — спросил Бурденко. — О чем задумались? Спел бы кто-нибудь из вас песенку! У меня лично таланта не имеется, не то…

И он нарочно кашлянул, словно прочищая горло.

— Родился бы вот с таким могучим басом, как у Шаляпина или хотя бы Паторжинского, не заставил бы ждать! Ну, Алдибек, затяни что-нибудь узбекское!

Лежа на спине, Алдибек продолжал молчать.

— И он думает! — покачал головой Микола. — Все вы мудрецы, кроме меня. Раз так, товарищи, давайте честно, по-солдатски, признаемся: кто о чем думает? Хотите, начну я? Может, считаете, что если я много говорю, то думать не умею? Итак, товарищи, вот о чем я думал…

И Бурденко начал свое «признание».

На этот раз в его голосе не было и тени шутливости. Микола, оказывается, весь день думал о том, каким он найдет родной Чернигов при вступлении в город: какими будут дома, в которых он проводил электричество; как будет выглядеть сад, куда он бегал с матерью по воскресеньям еще ребенком и где, став юношей, познакомился с одной девушкой… Думал о том, где теперь мать и братишка, подругу которого истерзали фашисты, и где секретарь райкома, вручивший Миколе партбилет перед его уходом в армию и пожелавший ему успеха.

— Как помолчу с минуту — и я уже в Чернигове! — рассказывал Микола. — Будто освободили мы город и сидим у нас дома. Мать ставит кушанье перед Арсеном, улыбается сквозь слезы. И так все живо представляется, точно я вижу перед собой всех своих родных и близких… Вот, братцы, какие мысли приходят в голову! То есть не мысли, а мечты, хотя это то же самое. А теперь расскажи ты, Аргам, но честно, ничего не скрывай и ничего не прикрашивай.

Аргам рассказал, что весь этот вечер думал о том, как во время завтрашней атаки одним из первых войдет в Старую Таволжанку, как с группой бойцов заберет в плен весь штаб немецкого полка, доставит пленных в дивизию, — и генерал Яснополянский по-отечески похлопает его по плечу: «Представляю к награде тебя и твоих товарищей!»

Рассказывая, Аргам краснел. Товарищи слушали его с доброй улыбкой, никто не шутил.

— Честные и хорошие мысли. Утвердить! — воскликнул Бурденко и предоставил слово Мусраилову.

Если Алдибек расскажет всю правду, то получится смешно, но все равно рассказать надо, раз уж товарищи решили говорить только правду. То кажется ему, что убьют его завтра и пошлют извещение в Узбекистан, в их колхоз. Плакать будет Хадиджэ, заболеет, глаза распухнут, перестанет есть, исхудает, и отец будет ее утешать… То думает он: победа! Он получил звание Героя, возвращается в колхоз. Его встречают, устраивают пир, и председатель говорит речь: «Алдибек всегда в работе героем был, и мы знали, что он и на фронте героем будет!» А мать Алдибека сердится: «Шайтан, а почему ты дочку за моего Алдибека не хотел отдавать?!» А потом — свадьба, все пляшут, поют. Хорошо!

Арсен Тоноян думал о том, как после войны колхозы их района заключат договор социалистического соревнования с колхозами района Вовчи, и он приедет сюда с бригадой — сюда, где они теперь сражаются. Посмотрит окопы, могилы убитых товарищей, свободно, не пригибаясь, будет шагать по этим полям…

Арсен умолчал лишь о том, что с ним, как передовая колхозница, приедет и Манушак. Он покажет ей тот куст шиповника, который столько раз мелькал перед его глазами сегодня ночью.

Эюб Гамидов думал о том, как наказать Гитлера, когда он попадет к нам в руки, и не сумел придумать достаточно сурового наказания.

Минас Меликян накануне наступления вспоминал о своем проступке и ужасался ему. Но мысль о том, что завтра он может умереть почетной смертью воина, что полк пошлет извещение его жене и всем станет известно, что он пал за родину, смягчала боль в сердце.

— Нет, уж лучше оставайтесь в живых! — вмешался Бурденко. — Мысль хорошая, честная, но утвердить не можем.

Ираклий Микаберидзе думал о том, что дивизия получит звание гвардейской. В лесу будет митинг, и член Военного Совета генерал Луганской поздравит всех. От имени бойцов полка поручат выступить Ираклию. И вот что он будет говорить…

И Ираклий рассказал все, что собирался сказать на предполагаемом митинге.

— Утвердить! — одобрил Бурденко.

Потом Ираклий развернул топографическую карту. Кто-то придвинул коптилку. Еще раз внимательно взглянули бойцы на карту, проверяя, как пойдут в атаку рота и взвод, в каком месте форсируют они реку, с какой стороны войдут в село. Все отмеченные на карте бугры и дома, мосты и дороги были хорошо знакомы бойцам. Длинной, извилистой линией был обозначен на карте Северный Донец. Больше месяца была перед их глазами эта река, а ночью, когда наступали минуты затишья, они даже слышали тихий плеск ее воды.

Всю эту ночь бойцы бодрствовали. В их сердцах воскресали образы погибших друзей, звучали голоса далеких родных.

Выйдя из блиндажа, навалившись грудью на бруствер, Арсен глядел в сторону реки. Под легкими облаками взрывались в небе ракеты, и, освещенный их вспышками, вновь становился виден качающийся куст шиповника…