Наступление неожиданно замедлилось, а на отдельных участках фронта и приостановилось. Гитлеровские войска, усиленные танками и авиацией, остервенело сопротивлялись, часто переходя в контратаки.

Сообщения Информбюро, в первые дни полные известий о продвижении советских войск на Запад и военных трофеях, сменились скупой фразой, которую миллионы людей на фронте и в тылу слушали по радио и читали в газетах: «Наши войска ведут наступательные бои…» А еще через несколько дней в сводках появилось новое сообщение: «Наши войска отбивают контратаки неприятеля…».

Горечью полны были эти слова, но звучала в них и правда, которую нужно было сказать во всеуслышание. Две недели назад каждый боец и каждый командир мечтал о крупных и широко развертывающихся военных действиях. Теперь они видели, что события развиваются далеко не так, как они предполагали.

После каждого боя оставались груды убитых вражеских солдат. Гитлеровцы предпринимали все новые атаки, и после этого еще больше увеличивалось количество трупов на полях и в овражках.

Сравнительное затишье наступало обычно лишь в полночь. Но и в эта часы не умолкал грохот артиллерии, и ракеты с обеих сторон то и дело освещали пространство между позициями.

В одну из таких ночей, в последний раз обойдя передовую линию обороны батальона. Ираклий спустился в блиндаж капитана Малышева. Комбат, в замызганной рубашке, с непокрытой головой, спал, положив локти на маленький столик и опустив голову на кулаки. Рядом сидела Анник. Она зашивала порванную гимнастерку комбата.

— Идиллия, настоящая семейная идиллия! — поддразнил Ираклий, понизив голос, чтоб не разбудить комбата.

Но слова его услышал и Малышев; он приподнял голову и улыбнулся.

Лицо Степана Малышева удивительно изменилось. Казалось, что каждый прожитый месяц прибавляет ему по нескольку лет, и он давно уже перестал быть ровесником Микаберидзе, Вардуни или Анник. Настоящий возраст капитана, его молодость выдавала лишь эта улыбка: она всегда оставалась удивительно детской и заставляла забывать о положении Малышева, его власти над подчиненными, военной обстановке и суровой жизни фронтовика.

Командиры вообще кажутся старше бойцов — своих ровесников по возрасту. Такое впечатление создавалось и о Малышеве, когда он находился на своем посту.

— Говоришь, идиллия? — тихо проговорил он. — А что же, немного идиллии не мешает. А какова идиллия там?

— Побывал во всех ротах, — ответил Ираклий. — У Сархошева кое-где реденько отрыты огневые точки, выправили. А из старика вышел замечательный пулеметчик: во время боя не дает спуску гитлеровцам наш Минас Авакович! Только не знаю, почему это Сархошев плохо отзывается о нем, «полоумным» его окрестил.

— Сам он полоумный! Ты знаешь, я думаю представить старика к награде…

Малышев с улыбкой повернулся к Анник.

— Как вы полагаете, Анник, не стоит разве?

— Готова ваша гимнастерка! — сказала та. — Можете надеть.

— Весьма благодарен, Анна Михайловна! — шутливо отозвался Малышев.

— Можно обойтись без отчества, да и без благодарности.

— Ну, хотя бы во имя идиллии! А насчет старика, значит, не согласны?

— Любите вы шутки шутить! Как будто мое мнение может что-либо решить… Я могу сказать лишь одно: что он чудесный человек.

— Итак, вопрос решен единогласно! Ну, а относительно этого вашего Сархошева что вы скажете?

И Малышев оглянулся, чтоб убедиться, нет ли в блиндаже кого-нибудь, кроме них.

— А почему он «нашим» стал? Он же командир одного из ваших взводов, а вы — хозяин батальона. Следовательно, он скорее ваш!

— Правильно! — подтвердил Ираклий.

Капитан Малышев принял сосредоточенный вид. На его лбу обозначились легкие морщины, указывающие на то, что молодой командир задумался над чем-то серьезным.

— Не узнал еще его, — медленно сказал он. — Назвать храбрым не могу, считать трусом не имею серьезных оснований. Чувствую, что он не лишен ума. Но вот почему несимпатичен он мне, никак не пойму. А относительно «старика» — верно, всегда он плохо о нем отзывается. Нужно бы выяснить причины. Разузнал бы ты, Микаберидзе, отчего это.

— Я заметил, что и старик его недолюбливает. Может быть, между ними что-либо личное, а?

Малышев поднял трубку телефона, позвонил в роту и вызвал лейтенанта Сархошева.

— Как у тебя там, в твоем хозяйстве? — справился он и молча выслушал все, что ему рассказывал Сархошев.

Сделав несколько распоряжений, он неожиданно задал вопрос:

— А какого ты мнения о том, чтобы представить Меликяна к награде? Не возражаешь? Ну, значит, так и сделаем! — проговорил он и, добавив несколько слов о необходимости быть бдительным, положил трубку.

— Говорит: «Не возражаю»… Равнодушное, ни к чему не обязывающее заявление, отговорка бездушного человека! Сколько людей — столько и характеров и психологий. Вообще любопытное существо человек! Если мы живы останемся, то после войны все жизневедами будем. Работать не так трудно бывает, когда узнаешь людей…

— А Сархошева так и не раскусили! — вмешалась Анник.

— Потерпите! — стоял на своем Малышев. — Если мы оба — я и он — живы останемся, то я заставлю его раскрыться, узнаю и его! Есть люди, которые не дают себя увидеть. А вот вас, Анна Михайловна, я с первого же дня узнал. Хотите, дам вам полную характеристику?

— Не хочу! — ответила Анник, заметно смутившись. — Не желаю быть объектом психологических анализов!

— Но большая часть заключений в вашу пользу!

— Ну и спасибо.

— А я вот охотно разрешаю вам: пожалуйста, выкладывайте все ваши впечатления обо мне, нисколько меня не щадите.

«Комплиментов ждет! — подумала Анник. — И как любят это мужчины, а сами женщин обвиняют! Но он таки славный… Никого не обманет — ни дома, в семье, ни в обществе… Может ошибаться, но сознательно никогда не пойдет на дурное с корыстной целью! Одним словом, хороший, по-настоящему хороший…».

— Ну, что же вы молчите? — спросил Малышев.

— Хотите, раскритикую вовсю? — задорно спросила Анник. — Смотрите, не выдержите!

— Выдержу! Ну, приступайте.

— Не стоит, жалко. Щажу вас.

— И за это спасибо, — вздохнул Малышев. — И это не мало, когда тебя щадят, это что-нибудь да значит!

— Конечно, значит! — подхватила Анник. — И не мало.

Оставив шутливый тон, Анник продолжала уже серьезно:

— Я люблю всех наших. Жизнь каждого из них мне дорога…

— Ну, это дружеская любовь! — шутливо прервал ее Малышев.

— Этой любовью и полно мое сердце! — в тон ему ответила Анник, с театральной напыщенностью прикладывая руку к груди.

Малышев дружески усмехнулся:

— И хитрая же вы!

— Наоборот, совсем не хитрая! — отреклась Анник.

— Хитренькая…

Их шутливое пререкание прервала усиливающаяся трескотня пулеметов. С минуту все трое молча прислушивались к ней. Затем Малышев взял трубку, связался с командирами рот и, закончив переговоры, объяснил:

— Они сегодня не выпускали ракет. Это бывает очень редко. Вот наши и усилили огонь. Мы можем продолжать нашу светскую беседу…

Выражение лица Малышева изменилось. Он опять стал беззаботным и веселым юношей, который перед товарищами никогда не станет хвастаться своими достоинствами.

Анник смотрела на Малышева, и ей невольно приходило в голову: «Неужели такой человек может перестать существовать завтра — не думать, не говорить о жизни, не радоваться?! Неужели осколок металла может прервать его жизнь, а он не улыбнется нам больше, не засмеется, не будет писать писем матери, любимой девушке, не будет мечтать о жизни, о завтрашнем дне?!»

Анник думала о такой возможности и ужасалась ей. После гибели Седы она стала крайне чувствительна, все переживала очень остро; нервы были словно обнажены. Была Седа — и вот нет ее… И это могло случиться с каждым из тех, кого Анник знала, кого любила, каждая встреча с которыми наполняла содержанием ее жизнь, согревали ей сердце.

— Дружба с умной женщиной всегда интересна… — послышался голос комбата, рассеявший задумчивость Анник. — Мысль у тебя постоянно напряжена, боишься допустить какую-нибудь глупость — и от этого невольно умнеешь. Стараешься показаться перед нею честнее и благороднее — и от этого делаешься благородней! Но дружба с умной женщиной трудная вещь, не всякий выдержит. Разве не так, Микаберидзе?

— Правда, такую дружбу не всякий выдержит, — согласился Ираклий.

— Так нас же не пугают трудности! — пошутил Малышев. — Интересно только трудное, а легкое скучно.

Анник в ответ на эти слова даже не улыбнулись. Она смотрела на Степана и Ираклия, но мысли ее были далеко, она слышала их слова, но не понимали их значения.

— Мечтает наша Анна Михайловна! — заметил Малышев. — Только влюбленные задумываются так.

Анник утвердительно кивнули головой:

— Aгa!

— Нет, правда, о чем вы думаете, Анник? — спросил Ираклий и тотчас же почувствовал неловкость за проявленное любопытство.

— Да, да! — подхватил Малышев. — Уж признайтесь нам, сестренка.

По лицу Анник скользнула легкая улыбка, но на этот раз она была холодней обычного.

— О чем я думала? Могу вам сказать. Думала о том, как мы близки к смерти, в каком тяжелом положении сейчас родина… А мы тут беседуем о всяких посторонних вещах…

Посуровевшие мужчины молча слушали девушку. Ан-ник волновалась. Она пыталась яснее сказать то, что лежало у нее на душе, и чувствовала, что ей это не удается.

— Не могу выразить свою мысль… не знаю, как сказать. Вот мы говорим о любви, о взаимоотношениях между мужчинами и женщинами… А на рассвете он опять, наверно, бросит свои танки в контратаку!

Командир батальона дружески взял девушку за обе руки и прямо взглянул ей в глаза.

— То, что мы можем в такое время рассуждать о любви, — это как раз и говорит о нашей силе, а не о слабости, говорит о том, что мы не стали бесчувственными. Наоборот!

Выпустив руки Анник, Малышев продолжал ей улыбаться такой доброй, такой дружеской и светлой улыбкой, что Анник стало стыдно за свою вспышку.

— Отдохните-ка немного! — обратился Ираклий к Анник. — Ведь вы целый день в движении, под пулями раненых переносили.

— И правда, Анник, попробовали бы соснуть, а? — поддержал Ираклия Малышев.

«Они считают меня слабой, уставшей, — с горечью подумала Анник. — Быть может, даже напуганной».

— Нет, я совсем не устала! Вот только выйду из блиндажа, освежусь немного, — сказала она и вышла.

Но у самого входа в блиндаж Анник чуть не вскрикнула от неожиданности. В первую минуту ей показалось, что это сон, а не живой, настоящий, здоровый Каро с автоматом на груди и гранатами за поясом идет ей навстречу. Сдержав себя, она лишь тихо вздохнула:

— Каро…

Всего лишь несколько минут назад мысль о нем тоской сжимала ей сердце, он был причиной ее слез и радости. И вот он появился перед ней — такой осязаемый и хороший…

Заметив комбата и парторга, Каро не разрешил себе ответить на волнение и несдержанную радость Анник. Девушка поняла его и пропустила в блиндаж. Каро приветствовал капитана Малышева и, достав из сумки пакет, протянул ему. Не присаживаясь, Малышев вскрыл пакет и начал читать, потом перевернул листок и просмотрел какое-то место еще раз.

— Надо вызвать комиссара, — проговорил он как бы про себя, не отводя глаз от бумаги.

Затем поднял голову, взглянул на бойца, продолжая думать о чем-то своем, и повернулся к Ираклию:

— Пойдем-ка к комиссару вместе. А вы, товарищ боец, отдохните пока. Через час понесете доклад командиру полка.

Капитан Малышев мог, конечно, попросить комиссара зайти к себе в блиндаж. Но он этого не сделал. Анник показалось, что комбат узнал Каро и намеренно ушел, оставив их вдвоем. А в действительности причина была иной: комбат поторопился пойти сам, чтоб выиграть время; кроме того, ему хотелось лично проверить, что творится у него в ротах.

Не успели Малышев и Ираклий выйти за дверь блиндажа, как Анник крепко обняла Каро, осыпая поцелуями его лицо и глаза. Смущенный Каро бессвязно повторял:

— Анник… Анник! Ну ладно… Анник!

Анник смущалась, ей как будто и самой становилось стыдно, но рук Каро она не выпускала.

— Могут войти командиры… неудобно, — уговаривал Каро.

— Боялась не увидеть тебя больше… Не знаю, почему, но уже несколько дней меня мучил этот страх. Сядь рядом со мной, на этот выступ, поговорим, я хочу слышать твой голос!

Каро послушно уселся рядом с Анник. В блиндаже пахло увядшей травой. В щели стен кто-то засунул пучки полевых цветов — дикой гвоздики и колокольчиков. И кому это пришло в голову в пору самых горячих боев собрать цветы и украсить стены «дома» комбата? Издавали тонкий запах и зеленые ветви деревьев, которыми был устлан пол блиндажа.

Анник смотрела в глаза Каро и шептала еле слышно, словно кто-нибудь мог подслушать их:

— Ты не думай, что я боюсь. Совсем нет! Смерти я не боюсь. Попадет пуля в грудь или в лоб — и конец. Это же очень просто. Нет, не боюсь. Если даже прикажут, я не поеду в тыл. Мое место здесь, с тобой. Я не представляю себе, чтобы и ты сейчас оставался в Ереване, набирал книги… хотя бы даже самые хорошие и нужные!

Ну, говори же, Каро, говори! Скажи мне хорошее, теплое слово!

Каро обнял ее, крепко прижал к груди и тотчас же отпустил.

— Анник, милая… Говори ты, я послушаю. — И, не глядя на девушку, добавил: — Стосковался о тебе.

Анник быстро наклонилась, поцеловала его руки — грубые, пахнувшие землей, темные руки рабочего. Лоб у Каро был влажен. Не то от усталости, не то от волнения, он дышал с трудом.

— Я тебя вчера во сне увидел, — проговорил Каро, прижимая к губам пальцы Анник.

— И как — убитой, да?

— Нет, нет! Будто уже мирная жизнь. У нас в типографии комсомольское собрание, и ты пришла из райкома делать доклад. На тебе было красивое, нарядное платье. Прошла по залу к сцене, даже не посмотрела на меня…

— И ты рассердился, да? — прервала его Анник. — Неправда это, не могло быть, чтоб я не посмотрела на тебя. Я тебя вижу и тогда, когда ты далеко, когда тебя нет рядом со мной! Я всегда вижу тебя…

— И я, — тихо сказал Каро.

— Ну, а потом, потом?

— Потом ты начала говорить о книге «Как закалялась сталь», которую я набирал. И вдруг началась бомбежка. Все выбежали из зала, и я потерял тебя… А когда проснулся, и вправду бомбили. Это я задремал на минутку, сидя в окопе.

— А мне все хочется увидеть тебя во сне, и не получается. И сны у меня всегда какие-то путаные. Нет, один раз увидела, но это было повторением того, что случилось на самом деле. Ты помнишь, осенью около Кочубеевки, когда Славин и ты побежали под огнем наперерез убегающим бойцам? Ох, и испугалась же я! Испугалась за тебя. А командир полка не понял. Посмотрел на меня, засмеялся: «Поглядите-ка, дрожит, как цыпленок!»— «Я не боюсь!» — сказала я ему и отвернулась, чтоб не смотреть в ту сторону, куда вы побежали. А там снаряды так и взрываются… И вот это я как-то раз увидела во сне. Монгол мой, глаза у тебя, лицо — все такое же… Ты такой, каким был и тогда! Только усталым выглядишь. Положи голову мне на колени, засни. Капитан сказал, что пошлет тебя только через час.

Каро добродушно улыбнулся.

— Да нет, я не устал, Анник. А если б и устал…

Анник обняла Каро.

— А как ты думаешь, когда мы победим? Что победа будет — это я твердо знаю, только вот времени угадать не могу. Мне кажется, что ты все знаешь… и что бы ты ни сказал, я поверю!

— Через год! — определил Каро, подумав.

— А почему именно через год?

— Очень далеко они зашли. Вот и теперь, видишь — опять мы остановились.

— А почему?

— Чтоб получше разгромить! — уверенно заявил Каро.

— Я тоже так думаю.

Они снова замолчали, прислушались к орудийной пальбе, к трескотне пулеметов. Каждый из них чувствовал биение сердца любимого.

Словно исчерпаны были все слова, которые они хотели сказать друг другу. Лишь бы дольше длился этот единственный час, который подарил им счастливый случай…

Анник приникла головой к груди Каро. Он огрубевшей рукой гладил ее лоб, прижимался лицом к ее волосам, и сердце у него начинало биться быстрей. Им овладело чувство, напоминающее страх: имеет ли он право быть таким счастливым, когда неизвестно, что ждет его завтра или через час? Он боялся внезапно потерять это большое счастье.

— Знаешь что, Каро… я вое хочу сказать тебе что-то и не могу.

Анник приподняла голову и заглянула снизу в лицо Каро.

— Все хочу тебе что-то сказать… давно собираюсь, да как-то не получается… Со дня гибели Седы эта мысль меня не оставляет… Боюсь я смерти… Очень боюсь! И уж если должна умереть, хотела бы умереть как твоя жена. Не удивляйся… Пойдем к Аршакяну, к командиру полка… скажем, что мы муж и жена… Смешные вещи я тебе говорю? Ты молчишь, ты улыбаешься!..

Каро молча ласкал ее, избегая смотреть в лицо, покрытое лихорадочным румянцем. И вдруг пришло то слово, которое он тщетно искал:

— Не надо отчаиваться, Анник, не надо.

Анник выпрямилась, застыв на месте. Положив руку на голову девушки, Каро ласково повторил:

— Не надо отчаиваться!

И впрямь, разве не выражением отчаяния были сказанные ею слова? Анник бросило в дрожь от этой мысли. Каро еще более вырос в ее глазах. Какую глубокую проницательность проявили Анник, решив, что он «гот самый»…

— Да нет, я не отчаиваюсь, — шепнула она. — Только боюсь за нашу любовь.

Анник прильнула к Каро.

— Боюсь за любовь нашу.

Взволнованный Каро прижал к груди голову девушки и поцеловал ее волосы.

— Не бойся, милая, любовь не убьешь ни пулей, ни снарядом. Есть умные слова, я набирал в одной книге, не помню какой: «Любовь побеждает смерть». И наша любовь победит. Клянусь, победит…

Анник подняла голову, с удивлением и восхищением смотрела на любимого. От скупого на слова Каро она впервые слышала такие горячие слова. Каро с мечтательной улыбкой задумчиво шептал:

— Поженимся, когда вернемся домой, к нашим матерям.

Может быть, в эту минуту он вспомнил свою больную, добрую мать.

Анник опять прижалась лицом к его груди: трудно было выдержать спокойный взгляд Каро. Анник чувствовала его силу. Долго они сидели молча. Вдруг выпрямившись, она заглянула в глаза Каро.

— Прости меня, Каро! Прости!

При свете ракет показались фигуры приближавшихся к блиндажу командира батальона, комиссара и парторга.

Капитан Малышев вручил связному полка пакет с донесением. Отсалютовав по уставу, Каро вышел и почти бегом направился в штаб полка.

Анник казалось, что Каро пробыл с ней не час, а всего один миг, что это был только сон — очень счастливый и очень быстро кончившийся сон…

— Отдохнули бы вы, Анна Михайловна, — предложил Малышев. — Завтрашний день не обещает быть спокойным.

Ираклий постарался удобнее устроить место для Ан-ник: набросал несколько еловых веток и охапку осоки и накрыл сверху своей шинелью.

«Какие добрые, какие славные у меня товарищи!» — думала, засыпая, Анник.