Генерал Луганской возвращался из частей своей армии. Сидя в открытом «виллисе», он окидывал взглядом поля и дороги, по которым бурлил бесконечный поток войск, направлявшихся к переднему краю, — свежие подразделения пехоты в новом обмундировании, артиллерийские батареи, танки и автомашины, автомашины без числа. Прибыло наконец пополнение, которое ожидалось уже свыше недели.

Генерал несколько раз останавливал машину, подзывал проходивших по дороге командиров и бойцов, расспрашивал их. Приятно бывало узнать, что большую часть пополнения составляют солдаты, уже побывавшие в боях, многие с орденами, медалями и ленточками — отметками о ранениях, полученных в прошлых боях. Необстрелянных новичков было сравнительно мало. Их можно было узнать и не спрашивая: боевая жизнь оставляет свою неизгладимую печать на лицах и особенно во взгляде людей.

Член Военного Совета рассеянно смотрел вдаль. По приказу генерала шофер постоянно уступал дорогу проходившим войскам, отжимая машину к самой обочине и даже съезжая с полотна в поле. Он не мог взять в толк, почему так невесел сегодня его генерал. Все как будто идет хорошо, вот и пополнение подоспело. Разве можно сомневаться, что ожидается большой военный успех? Вася Мельников боялся грустного настроения члена Военного Совета. В таких случаях ему всякий раз казалось, что над головой нависает какая-то страшная черная туча.

— Остановись, Вася! — приказал генерал.

Машина остановилась у обочины дороги.

— Позови-ка вон того политрука.

Не доходя шага до машины, политрук стал навытяжку.

— С какого времени вы в армии?

— Четвертый месяц, товарищ генерал, — смущенно ответил политрук.

— Чем занимались до войны?

— Я — аспирант философии, товарищ генерал.

Член Военного Совета улыбнулся.

— Поправьте свою пилотку. Звездочка у вас оказалась на затылке, а она должна быть на лбу. Постарайтесь, чтобы этого больше не повторялось, товарищ философ!

Политрук снял с головы пилотку и, убедившись, что замечание заслуженно, покраснел словно школьник.

— Ну, идите.

Выпрямившись, политрук круто повернулся и парадным шагом пошел по дороге. Вася Мельников внимательно смотрел на генерала. «Ясно, он сегодня что-то невесел».

— И как вы заметили на таком расстоянии, товарищ генерал?

— Гони, гони!

Через два часа они добрались до штаба армии, разместившегося в овражке, заросшем кустарником. Луганской вышел из машины и молча зашагал к своей палатке, отвечая безмолвным кивком на приветствия встречающихся военных.

Отряхнув насевшую в дороге пыль и умывшись, генерал развернул на столе большую топографическую карту. В эти минуты он, казалось, видел только эту испещренную разноцветными пометками карту, с ее полями, реками, селами и городами. И на ней передвигающиеся массы людей — целые армии.

Принесли завтрак, поставили на столик рядом, но генерал и не вспомнил о еде.

Вошел начальник политотдела армии.

— Разрешите, товарищ генерал!

Член Военного Совета поднял голову, взглянул на начальника политотдела. Нужно было подписать несколько приказов о новых назначениях.

— Оставьте, я просмотрю, — негромко проговорил он.

Луганской взглянул на часы. Оставалось еще больше часа до совещания командиров и комиссаров дивизии, на котором командующий армией должен был сделать сообщение о новом наступлении наших войск.

За последние два дня обстановка так неблагоприятно изменилась, что подготавливаемое наступление казалось почти рискованным.

Прошедшей ночью он не скрыл своих сомнений, когда вместе с командующим армией был вызван в Военный Совет фронта. Но тем не менее решение было принято.

Командующий армией принял весть о предстоящем наступлении с энтузиазмом, выразил уверенность в успешном завершении задачи. Это не удивило Луганского: он хорошо знал командующего армией. Им можно было искренне восхищаться, горячо любить за многие чудесные черты характера, но безоговорочно соглашаться со всеми его решениями было трудно. Герой гражданской войны, человек с большими заслугами, пылкий и энергичный, он своей восторженностью иногда вызывал у окружающих снисходительную улыбку, а то и чувство сожаления. Нет, тяжелое создалось положение на фронте, очень тяжелое! Правда, на их рубеже достигнуты известные успехи, но средние командиры и политработники не знают общего положения. Они ждут приказа о наступлении, они бесстрашно пойдут в бой завтра же, и армия, несомненно, продвинется вперед.

«А если противник хочет нас заманить и отступает на этом участке, чтобы наша армия продвинулась вперед?» — подумал вдруг Луганской и начал ходить по палатке. Эта мысль возникла у него еще накануне. Сейчас он серьезно задумался над такой возможностью.

Вошел адъютант, молча положил на стол полученную почту и так же молча вышел из палатки.

Генерал перебрал конверты. Вместе с должностной перепиской в пачке были и личные письма, и среди них конверт, надписанный рукой невестки: она не писала, а словно вырисовывала четкие красивые буквы. Луганской разорвал конверт, и наземь упала карточка. Он нагнулся, поднял: внучка была снята с бабушкой. Максима Александровича охватило волнение.

Личная жизнь в эти минуты вытеснила военные заботы, хотя несколько минут назад казалось, что ее нет, что она осталась за семью морями, за семью горами, далекая и забытая, что есть на свете только война и на войне — обремененный бесконечными обязанностями человек. Максим Александрович то вглядывался в смеющееся лицо внучки, то переводил взгляд на лицо жены. Закрыв глаза, он представил себе восемнадцатилетнюю работницу, которую встретил на тайной сходке одной из ячеек партийной организации Краснопресненского района в 1912 году. Только что принятая в партию Василиса успешно выполняла самые опасные поручения. Узнав друг друга по подпольной работе, они поженились. Совместная жизнь в течение трех бурных десятилетий не охладила ни любви, ни уважения. И вот теперь она уже старая женщина, та Василиса, которая когда-то с оружием в руках сражалась на баррикадах во имя революции… Внучка обняла бабушку за шею, смеется, а на лице бабушки нет улыбки. Печальной, даже мрачной выглядит Василиса.

«Еле смогла уговорить маму сняться, она не хотела, — писала невестка. — Ты и сам заметишь, как она изменилась. Может быть, именно потому и не хотела. Она почти все время на заводе, по ночам и трех-четырех часов не спит. Бывает, что приедет домой, собирается лечь отдохнуть и вдруг передумает, опять едет обратно на завод. Так что знай: мама тоже выполняет военное задание, и задание немаловажное! Она просила меня не писать тебе, но я ослушалась. Вместе с другими директорами ведущих заводов, министерство представило к награждению и маму. Я это узнала не от нее, другие сказали. Как-то раз она не пришла ночевать, и я поехала на завод — узнать, в чем дело. Там-то и рассказал мне об этом секретарь комитета. „Ваша свекровь, говорит, настоящая героиня! Все удивляются энергии Василисы Петровны, берут пример со старой большевички“. Рассказала я об этом маме, а она улыбается. „Хорошо бы снова стать молодой и здоровой — поехала бы на фронт!“ Возвращается домой вконец измотанная и все же находит силы возиться с внучкой, рассказывает ей сказки. Очень подействовала на нее весть о гибели сыновей тети Насти — Вани и Коли. Первый раз увидела я — слезы на глазах мамы. Ты же знаешь, как она любит сестру. В день, когда была получена эта весть, мама не поехала на завод, ночевала у тети. Через несколько дней мы получили письмо от Саши, с карточкой. Он уже майор, командует полком. Мама очень долго смотрела на карточку, потом на твой портрет на стене, и я поняла, что ее радует сходство сына с тобой. „Словно карточка Максима в молодые годы…“ — тихо сказала она.

Видел бы ты, как просветлело ее лицо, глаза просто сияли! А сегодня утром проснулась и говорит мне: „Лет двадцать не видела я снов. А сегодня видела Максима… Будто годы революции и оба мы снова молоды: шагаем в рядах вооруженных рабочих плечом к плечу и поем „Отречемся от старого мира…“ Запевает он, Максим, а мы все подхватываем. Давно, очень давно не видела я такого отчетливого сна“. И попросила меня написать тебе письмо. „Только, говорит, лучше было бы, пожалуй, не посылать карточки, пусть не видит меня такой изможденной“. Любит тебя мама, любит, словно молодая, я чувствую, что она всегда о тебе думает, хотя не говорит об этом…».

Вошел адъютант, сообщил, что командиры и комиссары дивизии явились.

Член Военного Совета отогнал овладевшие им воспоминания. Сложив письмо, вместе со снимком сунул снова в конверт.

— Сейчас приду.

Личная жизнь опять отошла назад. Смеющиеся глаза внучки и покрытое морщинами лицо женщины, которая была подругой его жизни в течение тридцати лет, невестка и ставший уже командиром полка сын остались где-то глубоко в сердце. Заботы, связанные с боевой обстановкой, снова тяжелым камнем легли на плечи.

Он взглянул на часы. Оставалось полчаса до начала совещания, а командующего армией все не было.

Луганской туго затянул пояс, поправил фуражку и вышел из палатки.

В глубине леса под деревьями расположились на табуретках вокруг продолговатого стола командиры и комиссары дивизий. Когда Луганской подошел, все встали.

Член Военного Совета попросил занять места, сел сам, обвел присутствующих быстрым взглядом и улыбнулся.

— Начинается дело, товарищи!..

Лица всех были оживлены, но проницательный взгляд подметил бы на них озабоченность и настороженность. Командиры знали о создавшемся положении, понимали, что задуманный шаг требует необычайной отваги и полного напряжения сил, а в случае неудачи, может многое погубить. Мысль о возможности крупной неудачи через год после начала войны, после побед, одержанных зимой и весной, казалась ужасной.

— Положение в общих чертах знакомо всем нам, — продолжал член Военного Совета. — Сегодня утром соотношение сил на участке наших соседей стало еще неблагоприятней. Гитлеровское командование неистовствует, повидимому готовясь нанести главный удар именно здесь, в стремлении продемонстрировать силу кампании этого года. Поставленная перед нами задача тяжела, очень тяжела.

Слушая Луганского, никак нельзя было подумать, что он внутренне не согласен с тем решением данной задачи, какое излагает. Да никто и не думал ни о чем, кроме наступления. Только наступление! Вся страна, весь народ ждали его, особенно ждали действий на этом фронте. Нельзя медлить, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы инициатива перешла к врагу!

Взгляд члена Военного Совета упал на Яснополянского. В синих глазах комдива было что-то мечтательное. Луганской любил этого генерала и как инициативного, способного командира и как человека.

— Как вы полагаете, Лев Николаевич?

— Готов хоть сегодня.

«И сделает ведь, все сделает, раз обещает!» — подумал член Военного Совета.

— Садитесь. Ну, а вы?

Луганской обратился к командиру другой дивизии — молодому полковнику, всего месяц назад оставившему свой полк, чтобы командовать дивизией.

Полковник смутился, быстро поднялся на ноги, оправляя гимнастерку.

— Ждем приказа! — ответил он, краснея.

— Довольны новым пополнением?

— В отношении рядовых — да. Командиры неопытны. Прибывшие артиллеристы еще не были в боях.

— А настроение?

— Хорошее. Жаждут большого сражения!

Член Военного Совета взглянул на часы. Время было начать совещание, но командующего армией все не было.

— Нужно подождать, пока подъедет. Возможно, что привезет новости.

С минуту все молчали. И почему-то показалось, что это молчание было очень продолжительным. Присутствующие на совещании чувствовали, что этот час является в какой-то мере решающим для всех соединений, для всего фронта.

Генерал Луганской невольно обратил внимание на то, что его сосед, пожилой командир одной из дивизий, которого он знал еще с 1919 года, дышит очень тяжело. В его батальоне Луганской был политруком во время боев с Деникиным.

— Как у вас со здоровьем, Кирилл Борисович?

Мрачно посмотрев на Луганского, пожилой генерал прижал кулак правой руки к сердцу:

— Болит, но выдержит, товарищ генерал!

Встав с табуретки, он подошел ближе к длинному столу, на котором разложены были свернутые карты, карандаши и пачки бумаги.

— Полезно будет, товарищи, если мы подробнее ознакомимся с положением, пока подойдет генерал-лейтенант. — Он обратился к члену Военного Совета: — Разрешите?

Луганской утвердительно кивнул головой. Пожилой генерал развернул большую топографическую карту.

Среди командиров частей самым старшим по возрасту был этот генерал, и все называли его почтительно по имени-отчеству: Кирилл Борисович. Он ценил это уважение, но, понимая, что его считают стариком, часто притворялся, что отстал, во многом не разбирается, напускал на себя простодушие, изводил коллег бесконечными вопросами, незаметно и тонко высмеивая их. «Уж будьте так добры, соблаговолите объяснить мне…»

Член Военного Совета подошел к столу, взял толстый красный карандаш.

— Подойдите ближе, товарищи!

Командиры дивизий и комиссары окружили стол.

Лицо члена Военного Совета приняло сосредоточенное выражение. Густые темные брови сдвинулись, толстые губы плотно сжались. Никто еще не видел Луганского таким взволнованным. Возможно, это было вызвано тем, что на этот раз он вынужден был обосновать решение командования фронта, в правильности которого не был уверен. Тяжелая задача для человека, привыкшего прямо смотреть правде в глаза.

Об этом никто не знал, не мог бы догадаться.

Был ясный летний день. Пели лесные птицы. Вокруг стола толпились командиры и комиссары, и лишь Кирилл Борисович сидел на придвинутой табуретке, уставясь на карту.

Сверху послышалось гудение.

Прозвучал голос сперва одного, потом второго из дежурных наблюдателей:

— Воздух!

— Самолеты!.. Самолеты!..

На лес стремительно спикировал фашистский бомбардировщик, за ним второй, третий. Гул взрывов утих. Самолеты улетели. Над лесом нависла густая пелена дыма. Участники совещания вышли из окопов и молча, переглянувшись, подошли к столу.

— Может, проведали о расположении штаба армии? — спросил Кирилл Борисович.

— Да нет, бомбят, как все леса. Не впервой! — махнул рукой член Военного Совета и вновь взглянул на часы. Прошло уже сорок пять минут. Почему так опоздал командующий армией?

Какое-то тяжкое предчувствие охватило генерала Луганского. Быстрым взглядом он окинул лица присутствующих. Словно и они чувствуют то же… «Ну как можно отрывать от дела командиров частей, не дорожить каждой минутой! О чем он думает?»

В это время у опушки леса остановилась машина командующего армией. Через несколько минут он сам, — исполин с широким и крупным лицом, с могучей выгнутой грудью и сверкающими глазами, — быстро подошел к леску, где его так нетерпеливо ждали. По насупленному виду и мрачному взгляду генерал-лейтенанта можно было понять, что произошло какое-то необыкновенное событие.

Подойдя, генерал-лейтенант стал рядом с членом Военного Совета.

— Товарищи, положение создалось тяжелое, и выправить его уже нельзя. Вместо приказа о наступлении, решено отходить…

Командующий армией с трудом перевел дыхание. Жилы на его шее вздулись. На правой щеке дергалась мышца.

— Необходимо беречь силы для большого стратегического сражения, которое не замедлит развернуться. Отступать, изматывая вконец противника, — вот какова сегодня наша задача. Прошу всех сесть…

Генерал-лейтенант сел. Небольшой табурет затрещал под его тяжестью.

Через час все безмолвно поднялись с мест. Командующий армией немедленно направился в штаб.

Еще через полчаса машина генерала Луганского мчалась на передний край.

Из открытого «виллиса» Луганской рассеянно окидывал взглядом зеленые, покрытые сочной травой луга, рощи, чистый бирюзовый горизонт.

«Значит, убедились, что нельзя…».

Шофер члена Военного Совета как будто сообразил, почему так хмур был с утра его генерал. Он гнал машину на непривычной скорости, не оборачиваясь и не проверяя, следует ли за ними бронетранспортер с автоматчиками охраны.

Одиночные прозрачные облака тянулись к западу. Их тени на дороге скользили перед машиной. И как бы стремительно ни мчался «виллис», ему не удавалось догнать их.

Так спокойны были поля, так беззаботно-веселы солдаты на дороге, что казалось — ничего неожиданного и опасного произойти не может.

Но с этого дня начинался новый, тяжелый этап войны.