В осиротевший дом Ивчуков вошла радость: были получены письма от Николая и от мужа Веры Тарасовны, который воевал на Ленинградском фронте. Уже свыше четырех месяцев от него не было никаких вестей, и мысль о его судьбе была мучительна своей неопределенностью. Вместе с письмом словно дошло его живое дыхание, рассеялось горькое чувство безвестности. Отец был жив, невредим, словно стоял уже рядом.

«Надеюсь, что вы все живы-здоровы, мои дорогие. Обнимаю и целую всех крепко. Мой Мишутка, наверно, уже вырос и ждет папу. Ох, и стосковался я по сыночку! Но увидимся, как видно, не скоро, много еще предстоит работы. Не добиты еще фашисты. Если вы будете держаться крепко, не дадите горю и тоске перебороть себя, не сплохуем и мы!..» — писал в своем письме отец.

Он не знал, что Мишеньки уже нет, что бомбежкой разрушен их дом. Ему казалось, что в родном городе и дома ничего не изменилось со времени его отъезда.

Вера Тарасовна заплакала, читая письмо мужа. Но после этого на ее печальном лице появился проблеск жизни. И мать и дочь глубоко переживали радость, доставленную письмом, однако каждая из них выражала ее по-своему. Шура словно стряхнула с себя овладевшую ею апатию, суетилась вокруг матери, то и дело бросалась обнимать ее. Вера Тарасовна оставалась такой же сдержанно-спокойной, только изменился взгляд, изменилось скорбное выражение глаз. Когда Шура обнимала и целовала ее, Вера Тарасовна похлопывала дочку по щеке и говорила: «Какой ты еще ребенок, Шура!..»

Но Шура не была ребенком. Просто ее характер во многом отличался от характера матери, и эту-то разницу Вера Тарасовна принимала за особенность возраста, за неизжитые еще ребяческие черты.

— Ты бы лучше села и написала ответ отцу и Коле! — укорила она Шуру через несколько часов после получения письма, когда после большой радости наступило душевное спокойствие.

Шура послушалась и села писать, но не два, а три письма — отцу, Коле и Ираклию — и сейчас же отнесла их на почту. Там же ей вручили письмо от брата, в котором он сообщал, что Ираклий ранен и находится в санбате.

Вначале Шура как будто спокойно приняла эту весть. Но когда она вышла из почтамта, то знойное летнее солнце, видневшиеся вдали луга, склонившиеся над рекой ивы — все, на что падал взор, казалось ей овеянным грустью. Только сейчас она ясно почувствовала, что любит Ираклия. А он в эту минуту, может быть, страдает от боли в ранах… Да, она любит Ираклия и должна увидеть его во что бы то ни стало!

Вернувшись домой, Шура так твердо сообщила матери о своем желании, что Вера Тарасовна не стала возражать. Узнав от знакомых бойцов, что медсанбат находится в селе Архангел, Шура решила добраться туда пешком. Дорога была ей знакома — там жила одна из ее подруг, у которой Шура раньше часто гостила. Разыщет Марину, и они вдвоем пойдут в санбат.

По дороге встретилась попутная машина, Шуру подвезли. Через час она была уже в Архангеле, но подруги не застала. Мать ее обняла Шуру и с плачем рассказала, что Марину еще зимой угнали в Германию. За столом в этой же комнате сидела невысокая девушка в гимнастерке, пила молоко из глиняной кружки и поглядывала на Шуру. Шура обратилась к ней:

— Вы не можете сказать мне, где находится медсанбат?

— А зачем это вам надо? — вопросом на вопрос ответила девушка, пристально разглядывая Шуру. Любознательность миловидной незнакомки явно была не по душе ей. «Скажите пожалуйста, медсанбат понадобился!»

— Я ищу родственника, — объяснила Шура.

— А кто такой ваш родственник?

— Почему вы меня допрашиваете? Не хотите сказать — не надо. А допрос снимать не к чему.

— Напрасно вы обижаетесь, — заметно смягчила тон девушка в военной форме. — Если б вы назвали вашего родственника, может быть я припомнила бы его. Ведь я работаю в санбате.

— Да он ранен.

— Тем более. Хотите, пойдем туда вместе?

— Помоги ты Шуре найти того, кого она ищет, Мария! — вступилась хозяйка.

— Так вас зовут Марией? — спросила Шура.

— Ну да, Марией Вовк. Познакомимся. А вас как?

— Александрой… то есть Шурой Ивчук.

Девушки протянули друг другу руки и улыбнулись.

Уже на улице Шура призналась, что ищет не родственника, а одного товарища, вернее — знакомого. Может, Мария его знает? Он грузин, зовут его Ираклием Микаберидзе.

Марии Вовк все стало понятно.

— Ну конечно, знаю, и даже очень хорошо! — ответила она, с удивлением и сочувствием глядя на Шуру.

Этот взгляд заставил быстрее забиться сердце Шуры. А вдруг случилось что-либо дурное? Всего несколько минут назад ей казалось, что еще немного — и она увидит Ираклия, проведет рукой по его лбу и, нагнувшись, шепнет то, чего не писала в своих письмах: что любит его, что после войны поедет к ним, из какого бы далека ни позвал он, — пусть только позовет.

Но почему Мария Вовк так улыбается? Неужели Шуре не удастся повидаться с Ираклием, неужели не придется сказать слова первой своей любви?

— А вы давно знакомы с Микаберидзе, Шура?

— С осени, когда еще у нас в Вовче гитлеровцы были. Он вместе с братом моим пришел в разведку.

— Вы любите его?

Что за странный человек эта девушка! Все ей хочется знать. Это начинало раздражать Шуру.

— Вы бы лучше сказали — здоров ли он и у вас ли лежит?

— Да жив, жив-здоров!

— Ну вот, спасибо! — примирительно улыбнулась Шура. — Спасибо вам.

— Вижу, что любите.

— Люблю, — краснея, призналась Шура. — И он меня.

Мария Вовк дружески обняла Шуру: искренность новой знакомой подкупила ее. Она и сама мечтала о такой любви, хотя еще не встретила ее.

— Только прости меня, Шура, я должна огорчить тебя…

— Говорите скорей! В чем дело? — встревожилась Шура.

— Да ничего дурного нет. Говорю: жив-здоров! Только… сегодня, всего два часа назад, его эвакуировали в армейский госпиталь. Если б ты утром приехала, успела бы повидаться.

Шура остановилась.

Проезжали машины, повозки. Какой-то боец громко кричал товарищу:

— Вася, лейтенанту от меня привет передашь! Скажи, что вернусь непременно в полк, как только заживет рана. Подам рапорт начальнику госпиталя и попрошусь обратно. Всем товарищам привет передай, слышь!

— Вы в Вовче живете? — спросила Мария.

Погруженная в свои мысли, Шура не отвечала.

— Если в Вовче, то сейчас он даже ближе к вам, чем был здесь: госпиталь теперь в Вовчанских хуторах, всего в шести километрах от вашего города. И печалиться нечего. Наши машины регулярно ездят туда и обратно. Если хотите, могу и вас отправить. Поедете — и найдете его, он уже хорошо себя чувствовал, рана у него не тяжелая, беспокоиться нечего.

Через полчаса Мария Вовк усаживала Шуру на грузовую машину рядом с ранеными.

— Будете медсестрой при них, пока доедете до госпиталя…

Машина мчалась по знакомым полям и лесам, но Шура не замечала дороги.

Пересекли небольшой лесок, объехали маленькое озеро, которое окрестные жители почему-то именовали Монгольским. Все дороги здесь, каждая рощица и каждый холм были знакомы Шуре.

До Вовчанских хуторов Шура добралась уже в сумерки. Здесь ей опять пришлось встретиться с любознательным человеком, который оказался даже более навязчивым, чем Мария Вовк. Это был какой-то лейтенант, который, учинив подробный допрос, проверил также и документы Шуры. Ей пришлось рассказать, кто она, почему приехала, какое отношение имеет к младшему лейтенанту Ираклию Микаберидзе.

Шура вынуждена была рассказать все обстоятельства, которые сблизили ее с Ираклием, дала понять, что ищет не обычного знакомого.

Но, выслушав ее, лейтенант остался равнодушным. Искренность девушки не взволновала его так, как взволновала Марию Вовк.

— Возвращайтесь-ка к себе домой! — глядя сверху вниз на Шуру, сухо посоветовал он. — Сейчас не время для любовных приключений. Люди сражаются, умирают во имя родины, а вы…

— Что я?! — резко спросила Шура. — Какое преступление совершила бы ваша жена, если б, узнав, что вы ранены, приехала искать вас?

— Так жена — дело иное, — равнодушно ответил лейтенант. — Одним словом, говорят вам, чтоб вы вернулись домой.

— Вы не имеете права приказывать мне! — возмутилась Шура. — Я обращусь к начальнику госпиталя!

— Есть у него время заниматься подобными делами!

Но у начальника госпиталя нашлось время заняться делом Шуры. Женщина в форме военврача провела Шуру к нему.

Военврач внимательно выслушал Шуру и, вызвав того же лейтенанта, приказал узнать, у них ли в госпитале находится лейтенант Ираклий Микаберидзе или уже эвакуирован в тыл. Седой, медлительный военврач объяснил Шуре, что большая часть больных госпиталя в этот день была эвакуирована, и среди них немало тех, которых в это утро перебросили сюда из медсанбатов; их привезли, зарегистрировали и немедленно отправили в тыл.

— Может случиться, что и вашего знакомого уже нет здесь.

Так и оказалось.

Вернувшись с какими-то списками в руках, рябой лейтенант доложил, что в группе раненых, эвакуированных полчаса назад, находится и младший лейтенант Ираклий Микаберидзе.

Докладывая начальнику, лейтенант бросил на Шуру взгляд, яснее слов говоривший: «К начальнику обратилась? Изволь!»

— Но я уже больше получаса нахожусь здесь! — волновалась Шура. — Значит, могла бы увидеться с ним. Куда его послали, вы можете сказать мне?

Начальник госпиталя сочувственно улыбнулся.

— Раненых отправили в дальние города. Очень сожалею… Ничего, отыщете его после войны. Может быть, и найдете, или скорее он найдет вас.

Столько ласки и сочувствия было в словах старого доктора и столько отеческой доброты на его лице!

Смущенно поблагодарив его, Шура вышла из госпиталя.

До позднего вечера встревоженная Вера Тарасовна ждала дочь.

Доехав до Вовчи, Шура молча вошла в погреб. Видя расстроенное лицо дочери, мать предположила, что случилась какая-то беда.

— Ну, Шура?!

Шура кинулась на шею матери и разрыдалась.

— Не нашла я его, мама. Могла найти и не нашла!

Немного успокоившись, она рассказала матери, как искала Ираклия.

Поняв, что сейчас творится в душе у дочери, мать постаралась подбодрить и утешить ее.

— Ты должна радоваться тому, что он жив и поправляется. Если он действительно любит тебя — напишет, не потеряете друг друга. Если же не будет писать, значит…

Догадавшись, что мать подразумевает: «значит, не любит тебя», — Шура спокойно и уверенно ответила:

— Я не сомневаюсь, мама, что он любит меня. И что не забудет.

Всю эту ночь она то и дело просыпалась.

— Мама, проснулась? — рано утром тихо позвала она, поворачиваясь лицом к матери.

— Давно уже не сплю, — отозвалась Вера Тарасовна. — И ты совсем не отдохнула за ночь. Говорила во сне, стонала, вскрикивала. Напрасно ты мучаешь себя, Шура. Видишь, случилось то, что и должно было случиться: война отодвинулась от нас. Худшее мы уже пережили, нужно держать себя в руках, доченька.

— Мама, не хочешь ты меня понять…

Вера Тарасовна открыла дверь. В подвал ворвался свежий утренний воздух, неся с собой ощущение бодрости.

Мать и дочь сели завтракать. Потом Шура встала, подошла к полочке, взяла две книги и молча направилась к двери.

— Ты куда, Шура, в библиотеку?

Шура остановилась у двери, повернулась лицом к матери.

— Мама, я сегодня подаю заявление… в армию иду.

С улицы послышались громкие голоса и шум. Мать с дочерью выбежали во двор.

У самых ворот их встретил председатель горсовета Дьяченко, окруженный группой людей.

— Готовьтесь выехать, Вера Тарасовна! — взволнованно произнес Дьяченко. — Город эвакуируется. Захватите с собой самое необходимое. Может быть, удастся с автомашиной… Если нет — на повозке.

Вера Тарасовна и Шура окаменели от неожиданности.

— Как же это, Вася?!

— Приказ получен, Вера Тарасовна, — объяснил Дьяченко. — И для меня это полная неожиданность.

— Неужели они опять придут?

— Ничего не могу сказать, Вера Тарасовна. Вы готовьтесь.

— Но у нас нет ни повозки, ни лошадей.

— Вы будьте готовы, а мы подумаем. Через два часа нужно выехать.

Председатель горсовета ушел вместе со своими спутниками. Мать и дочь остались стоять около ворот. Приказ казался невероятным. За последние шесть месяцев линия фронта постепенно отодвигалась от Вовчи. Правда, неприятель обстреливал город из орудий и минометов, но об эвакуации никогда не было речи. Тревожными, но все же советскими буднями жил город все эти трудные месяцы. И вот теперь, когда фронт отдалился, вдруг приказ об эвакуации.

Точно с безоблачного, ясного неба грянул гром…