С каждым днем война давала о себе знать все больше и больше. Проходили эшелоны, которым дано было право «зеленой улицы», тянулись вереницы груженных танками открытых платформ, замаскированных ветвями деревьев. Сливаясь с осенним пейзажем, каждый такой эшелон становился невидимым для воздушной разведки. Мелькали круглые и длинные вагоны-цистерны с бензином; проходили составы, на крышах которых, словно чьи-то бдительные глаза, глядели в небо тонкие стволы зениток. Из закрытых вагонов доносилось ржание коней. Навстречу шли товарные составы, перебрасывающие в тыл танки с разбитыми гусеницами и башнями, орудия с разорванными стволами и покалеченными щитками, или же санитарные поезда с ранеными. В полуоткрытые двери и окна виднелись люди с обмотанной бинтом головой, рукой или грудью. Невозможно было отличить одного раненого от другого — все лица были без улыбок, отмечены печатью страданий.

Люди с молчаливым, уважением приветствовали эти эшелоны. Молоденькие девушки и юноши бросали в окна уходящих на фронт вагонов букеты цветов и сложенные в треугольник письма «Солдатам, едущим на фронт»…

Изменился тон разговоров — меньше стало зубоскальства и шуток. Алдибек Мусраилов рассказывал о себе, но товарищи слушали его рассеянно. Он рассказывал о том, сколько вырабатывал трудодней в колхозе до призыва в армию, как полюбил одну девушку. «Глаза у нее красивые, ай, какие красивые, точно на картинке нарисованные!» И она его любила, но не выходила гулять, боялась отца. А отец у нее — председатель колхоза, и Алдибек раскритиковал его в районной газете. За день до призыва в армию Алдибек смело вошел в дом председателя и сказал: «Отец, ухожу в армию, пришел попрощаться».

Председатель сидел на ковре и пил чай, подсчитывая что-то на лежащих рядом счетах. Он пригласил Алдибека присесть. Алдибек сел и сказал: «Я люблю твою дочь, если отдадите ее за другого, не вернусь я больше в это село, уйду в другой колхоз и увезу Хадиджу от мужа, прямо тебе говорю!»

Председатель колхоза засмеялся: «Пришел меня пугать! Да я и басмачей не боялся, парень».

Потом обнял Алдибека: «Поезжай и служи; в другой колхоз ты не пойдешь!»

А в день отъезда поцеловал Алдибек в глаза свою Хадиджэ. Поздно вечером это было, в саду, далеко от дома…

Гамидов снова вполголоса запел песню о садах Гянджи.

Аргам Вардуни больше не ложился. Он внимательно смотрел на осенние поля Северного Кавказа, на бесконечную степь. Широк и беспределен был горизонт, а солнце — более низкое, чем в Армении, — скользило к западу. Далекие хутора, крестовины ветряных мельниц приближались и тотчас же исчезали за горизонтом, а навстречу двигались новые картины. Пейзаж казался однообразным и бесконечным, а день — прозрачным, нереальным, словно приснившимся.

Приближаясь к станции, поезд замедлил ход. Группа девушек, стоявшая на перроне, начала бросать в окна вагонов букеты цветов. Два из них упали к ногам Аргама. Он поднял их и приветственно помахал рукой девушкам. В середину вагона влетело письмо, сложенное треугольником. Из рук Гамидова его выхватил Алдибек.

Поезд остановился рядом с санитарным составом. Аргам подошел к одному вагону. В открытые двери ему видны были лежавшие на полках раненые. Руки и ноги у некоторых были вытянуты, точно деревянные; у других не было видно ни лица, ни глаз — одни бинты. У самых дверей лежал боец с бледным лицом, заострившимся носом и запавшими глазами. Аргам шагнул ближе и спросил:

— Где вы были ранены?

Солдат взглянул на него молча и как будто безразлично. Думая, что спрашивают, куда он ранен, ответил:

— Ногу там оставил, отвоевался, конец…

— Ампутировали ногу?

— Он ампутировал, осколок его мины…

Из глубины вагона послышался слабый голос:

— Сестрица, умирает раненный в живот…

От этих слов у Аргама мороз пробежал по коже.

— А вы туда едете, что ли? — спросил раненый.

— Да.

— Надо ехать. — Раненый сделал усилие, чтобы повернуться на бок и продолжал: — Против танка трудно, конечно… но потерь больше от его минометов. Нельзя ложиться, когда контратака. Опасно. Нужно идти вперед. А во время обороны, если у тебя хорошие окопы, пусть он стреляет сколько хочет!

— А много у него танков?

— Все у него есть. Но без танков он плохо воюет, никудышный вояка, я сам видел.

Не то от сильной боли, не то от неудобного положения раненый снова повернулся.

Слышно было, как в вагоне сестра спросила:

— Который это?

— Вот этот, — ответил тот же слабый голос, что немного раньше звал медсестру. — Отмучился уже, бедняга!

По спине Аргама опять пробежала дрожь.

Точно смерть реяла на черных крыльях рядом с Ар-гамом.

— Что вы там делаете, сейчас же подняться в вагон! — неожиданно послышался сердитый возглас.

Это был командир батальона Юрченко.

— Любопытство ни к чему. Пройдите сейчас же на свое место! — приказал он Аргаму.

Аргам молча поднялся в вагон. Оба поезда тронулись одновременно — один на север, другой на юг.

Аргам взобрался на свою полку, лег на спину и бесцельно уставился в потолок. Не отдавая себе отчета, он принялся считать доски на потолке: «Одна, две, три… всего шестнадцать досок». Снова и снова принимался он считать. И каждый раз выходило шестнадцать, а он снова принимался считать сначала: «Раз, два, три… пятнадцать, шестнадцать».

Он не слышал голоса Тонояна, который, коверкая русские слова и нарушая правила грамматики, объяснял русским товарищам, каким способом из винограда изготовляют вино, дошаб, суджух и прочие вкусные вещи.