…Митя и Коля, сжимая кулаки, видели, что Сархошев идет по главной улице с двумя гитлеровцами так весело и радостно, словно встретил самых близких друзей. А за ним, опустив голову, молча шагает тот смуглолицый, большеносый боец…
— Гад проклятый! — повторил Митя.
Он вспомнил, как этот предатель приходил к ним домой, как дед и бабушка угощали его наливкой. Вспомнил он и нечаянно подслушанный разговор домашних о том, как Тигран Иванович выгнал его.
— Ах ты гад!..
— Да хватит тебе! — вышел из себя Коля.
События следовали одно за другим с такой ошеломляющей быстротой, что подростки перестали удивляться виденному. В их душе росло чувство ненависти, которое-утраивает силы и побеждает страх.
В город вливались все новые группы фашистских солдат.
После полудня в Вовчу въехал командир дивизии генерал фон Роденбург. Он сошел с машины в центре города, перед маленьким сквером — высокий и такой костлявый, словно это был не человек, а оживший скелет. Фуражка с высокой и широкой тульей осеняла морщинистое личико с выступающими скулами и моноклем в левом глазу. За ним следовали его помощники и переводчик.
К генералу подошли с докладом офицеры, ранее прибывшие в Вовчу. Генерал сделал какое-то распоряжение, и два офицера с группой солдат побежали выполнять его.
Через несколько минут они вернулись, ведя с собой Матвея Мазина, который раболепно согнулся перед генералом. Автоматчик притащил из ближайшего дома кресло. Усевшись в кресло прямо на улице, генерал что-то буркнул. Переводчик генерала спросил по-русски, четко выговаривая слова:
— Кто ты?
— Матвей Власович Мазин, ваше превосходительство! — униженно зачастил Мазин. — Я остался, чтобы встретить вас, ваше превосходительство. Я их политику не уважаю, ваше превосхо…
Генеральский переводчик резко оборвал его:
— Замолчать и отвечать только на вопросы! Знаете ли вы Макавейчука? Он должен быть здесь. Немедленно найдите и приведите его!
— Как не знать, ваше превосходительство! Да вот и он!
Неожиданно появившийся Макавейчук по-военному вытянулся перед генералом и что-то доложил ему по-немецки. Сказанных им слов мальчики, конечно, не поняли.
— Вы можете идти! — сказал переводчик Мазину, и тот, поклонившись, молча ушел.
А Макавейчук продолжал говорить с генералом на немецком языке, и мальчики только слышали его голос, не понимая смысла.
— Постарели вы, Вольф! — говорил генерал. — А я помню вас красивым юношей.
— Да, прошло двадцать шесть лет, — проговорил Макавейчук.
— Двадцать шесть лет! — повторил генерал, вынимая монокль и протирая его платком. — И вот уже претворяются в жизнь планы, которые мы составляли в то время.
— И так прошла вся моя жизнь! — кивнул Макавейчук.
Генерал скова вставил монокль.
— Нет, Вольф, не прошла, она только начинается, твоя жизнь: ты будешь хозяином этого города!
Генерал глянул вдоль широкого проспекта, туда, где открывался вид на залитые солнцем холмы, на сосновый лесок, и негромко проговорил:
— Красивая страна. И теперь она наша!
Макавейчук-Вольф подтвердил:
— Красивая и богатая, господин генерал!
— И наша! — повторил генерал. — А город будет вашим. Дайте мне кофе!
Переводчик и адъютант поспешили налить из термоса в металлический стаканчик горячий кофе, который адъютант почтительно поднес генералу. Выпив кофе и вернув стаканчик адъютанту, генерал снова обратился к Макавейчуку:
— Итак, Вольф, будьте уверены, что вас не забыли. Начните жить с этого дня, но пока оставайтесь попрежнему Макавейчуком!
И человек, которого искал и нашел фашистский генерал фон Роденбург, оставался Макавейчуком еще восемь месяцев после этого. Никому в Вовче не могло прийти в голову, что Макавейчук — это вовсе не Макавейчук. Он появился в Вовче после гражданской войны, в 1922 году, как демобилизованный боец Красной Армии. Назвавшись товарищем погибшего в боях с бандами Махно солдата, Макавейчук занес его родным карточку и личные вещи убитого. Семья Кияненко, чтя память погибшего, два месяца не отпускала от себя Опанаса Макавейчука. Позже он женился на дочке Кияненко, скромной, трудолюбивой и пригожей Катерине, и остался жить в Вовче.
Опанас Макавейчук пользовался общим уважением за свой скромный нрав. В течение ряда лет он работал заведующим продуктовой лавкой, и ни одна ревизия не находила у него никаких упущений. Потом долгое время он был экспедитором на сахарном заводе в Белом Колодце, по делам правления часто бывал в центрах Союза — Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве. Здесь он тоже пользовался доверием и ушел с хвалебной характеристикой, заверенной круглой печатью. Последние четыре года, «не желая больше жить врозь с семьей», Макавейчук работал на пивном заводе в Вовче бухгалтером. Выезжая в Харьков или Киев для сдачи отчета и баланса, он каждый раз по возвращении представлял директору блестящую оценку финансового состояния и бухгалтерской отчетности завода, данную главком. Он считался работником добросовестным и трудолюбивым, свои служебные обязанности выполнял безупречно, но не поступался и своими правами. Каждый год обязательно брал очередной отпуск и ездил путешествовать — в лево-бережную Украину, в Ленинград или в Среднюю Азию, на Дальний Восток и Кавказ. «Не по душе мне сидеть на одном месте! — говаривал он. — Дом отдыха, санаторий — это же для больных! Я и отдыхаю и набираюсь сил только во время путешествий. Тогда и отдыхаешь, и страну изучаешь, социалистическое строительство видишь! Дайте вы мне, пожалуйста, стоимость путевки в дом отдыха, а самая эта бумажка мне ни к чему…»
Итак, никому и в голову не могло прийти, что Макавейчук — это не Макавейчук. Не знала этого и жена, любившая мужа и считавшая его одним из самых хороших людей на свете; не знал этого и сын, восторженный комсомолец, в первые же дни войны ушедший в армию защищать родную Украину от вторгнувшихся фашистских орд.
Не знали они, что Опанас Макавейчук — в действительности Зикс Вольф, с юношеских лет занимавшийся шпионажем. В 1916 году, молодым человеком, он был заслан в Россию, поступил в царскую армию. В стране происходили величайшие исторические событии. Он был свидетелем и даже участником этих событий, неизменно сохраняя верность пославшим его и в точности выполняя их поручения.
Затаив дыхание, Митя и Коля смотрели в щель забора на Опанаса Макавейчука, свободно и спокойно говорившего по-немецки с фашистским генералом.
— Как долго они говорят! — выразил недовольство Коля. — И откуда Макавейчук знает их язык?
Тоном опытного человека Митя объяснил:
— Шпионы все языки знают!..
В этот день произошло еще одно событие, глубоко потрясшее мальчиков. Толстый рыжий коротыш, который под конвоем двух автоматчиков вошел в Вовчу вместе со своим псом, привел к генералу старожила Вовчи, знатного охотника Макара Петренко. Один из солдат нес в руках допотопную одностволку деда Макара, его охотничью кожаную сумку и мешок, набитый порохом.
Печатая шаг подкованными сапогами и задрав вверх голову, рыжий коротыш подошел к генералу и, вытянувшись, что-то доложил про деда Макара. Волкоподобный пес подбежал к генералу, начал обнюхивать его ботинки, и тот погладил пса по голове своей костлявой рукой в перчатке. Выслушав рыжего фашиста, генерал поднял голову и, прищурив один глаз, через монокль взглянул на деда, что-то сказав переводчику.
Переводчик обратился к деду Макару:
— Генерал спрашивает, почему ты спрятал порох и ружье в погребе.
Дед Макар стоял прямо перед генералом. На вопрос переводчика он улыбнулся.
— А ты русский, что ли? — вместо ответа спросил он. — Чисто говоришь по-нашему.
— Не болтай, старик! — рассердился переводчик. — Отвечай на вопрос генерала!
— А что отвечать-то? — пожал плечами дед Макар. — Я охотой промышляю восемьдесят лет. У меня порох всегда был.
— А почему спрятал? — настаивал переводчик.
— Спрятал, чтоб не украли! — ответил дед Макар.
— А кто должен был украсть?
— Дурные люди, вот кто.
— Смотри, старик, рассердится генерал! — пригрозил переводчик. — Говори правду. Может, ты партизанить хочешь?
— Теперь я вижу, что ты не русский: немец, видно. А я думал сначала, что русский: хорошо по-нашему говоришь. Ну подумай, какой из меня партизан?! Я женатым был, когда отменили крепостное право при Александре Втором. Его царем-освободителем прозвали, да только неправда это — обманули тогда народ. А хозяином своей земли народ только после семнадцатого года стал, когда господ прогнали. Простой народ у нас не любит господ. Много я знаю и помню, потому что много прожил и многое видел. А вот партизаном быть не привелось. Да и какой из меня партизан? Найдутся люди помоложе да похрабрее меня для этого дела! Да, ты не русский, это видно! Я-то сначала думал, что русский… И почему вы так партизан боитесь? У вас же уйма самолетов и, говорят, танков тоже. А из меня какой партизан?! Вот порох мне нужен — это так. Осенью лис у нас много бывает. Мех у них, правда, не из первосортных, но если хорошо выделать…
— Довольно! — с гневом прервал переводчик.
— А что я плохого сказал, товарищ дорогой?
Дед сплюнул в сторону и, хитро глянув на переводчика, поправился:
— Извиняюсь. Забыл я, что вы не из товарищей будете. Ничего не поделаешь, привык при советской власти!
— Довольно, перестать болтать!
— Так вы же позвали меня для разговора? — удивился дед. — А я сам не охотник до болтовни.
Он кивнул в сторону генерала:
— Из больших генералов, наверно? А насчет пороха сказал бы ты ему, что порох мне для охоты нужен — зверя бить. Да тут меня все знают, хотя бы вот Макавейчук. Ты бы объяснил, Опанас Павлович, может не поверили они мне…
Переводчик и Макавейчук заговорили с генералом на их языке. Генерал что-то ответил.
Автоматчики набросились на старика, подтащили его к телеграфному столбу и привязали. Один из солдат высыпал из сумки и мешка к ногам старика весь порох.
— Что они делают? — задыхаясь, спросил Коля.
Митя молча оттолкнул его в сторону, чтоб заглянуть в широкую щель забора.
Дед Макар уже понял, что его ожидало, и гневно проклинал фашистов. До мальчиков ясно доносились его слова:
— Убивайте, гады! Чего мне бояться? Сто лет прожил, приму смерть за святую Россию. А вам, псы лютые, не быть хозяевами на нашей земле!..
Один из автоматчиков, отойдя на два шага, зажег спичку и бросил в кучку пороха у ног старика. Порох вспыхнул. Синеватое пламя охватило тело, лицо, длинную белую бороду деда Макара… Митя отшатнулся от забора.
А Коля смотрел. Через минуту голубое пламя опало…
Дед Макар, неузнаваемый, с голым и обугленным лицом, уронив голову на грудь, висел на телеграфном столбе. Дымились веревки, которые еще удерживали его тело.
Спокойно сидя в кресле, генерал в монокль наблюдал эту картину. На его лице не дрогнул ни один мускул. Фашистский генерал смотрел, как горит привязанный к столбу старик, так равнодушно, словно сидел в ложе театра и смотрел много раз виденный спектакль.
Коля заметил, как один из офицеров отвернулся и рукой прикрыл глаза. «И ему, видно, страшно стало», — подумал Коля.
Веревки перегорели. Обгоревшее тело деда Макара лицом вниз упало на землю.
Коля обернулся, чтоб заговорить с Митей, и вдруг увидел, что рядом никого нет. Оставшись один, он испугался и побежал к дому Бабенко…
Митя лицом вниз лежал на своей кровати и тяжела дышал. Сидя рядом с ним дед Олесь молча курил трубку. Все в комнате было разворошено, на полу валялись стулья и вещи. «Видно, и сюда зашли пограбить», — догадался Коля.
— И ты был с ним? — спросил дед Олесь.
Коля кивнул. Язык ему не повиновался.
Олесь Григорьевич укоризненно покачал головой.
Вечером на каждом перекрестке фашисты установили станковые пулеметы, а в центральном сквере разожгли большой костер, хотя погода была теплая. Для чего гитлеровцам нужен был этот костер — никто так и не понял.
Притаившись за тем же забором, Митя и Коля смотрели на стоявших вокруг костра фашистов. Освещенные пламенем, они похожи были на каким-то чудом оживших каменных истуканов. Среди солдат был и рыжий короткошеий толстяк со своим псом.
Из ближайших домов и учреждений солдаты волокла в сквер стулья и кресла, шкафы и диваны, рубили их. я кидали в костер. Запах горелой кожи и материи разносился по городу, языки пламени вскидывались до верхушек акаций.
Навострив уши, собака бегала вокруг костра, то пропадая в темноте, то снова появляясь рядом с хозяином.
Один Из солдат принес и швырнул в огонь огромный глобус. Он упал на только что брошенный в костер стул и остался стоять на своей подставке. Языки пламени лизали его, казалось — огнем охвачен земной шар.
— Видно, из книжного магазина принесли, — прошептал Митя.
— Да нет, это большой глобус нашей школы, я его узнал, — поправил Коля.
Пламя вырывалось уже из самого глобуса.
— Эх, сюда бы один пулемет! — с тоской вздохнул Коля. — Хоть один пулемет! Мы показали бы им…
Собака вдруг уставилась на забор, навострила уши и с громким лаем кинулась туда, где прятались мальчики. Митя и Коля бросились бежать, собака с лаем преследовала их. Вдруг Митя почувствовал, как кто-то сильно толкнул его в спину, и он упал. Послышались выстрелы.
…Кто привел его домой, кто перевязал тряпками — Митя не помнил. В спине и затылке он чувствовал острую боль.
А вот и дед Олесь. Сидит рядом и курит свою трубку. Тут же и бабушка Улита, и Коля Чегренов. Понятно. Значит, собака рыжего фашиста нагнала его, и этими тряпками ему перевязали раны от ее укусов.
Дверь распахнулась. В комнату вбежала похожая на волка собака, следом за нею — рыжий фашист в черной каске и с ним другой немецкий офицер.
Дед Олесь и бабушка встали с места.
Навострив уши, собака громко лает. Рыжий дергает ее за ремень, привязанный к ошейнику, что-то говорит деду Олесю. Тот кивает головой. Рыжий уходит, уводит собаку. Другой остается. Немецкий офицер разговаривает с дедом на ломаном русском языке:
— Вы не обижай, что я прийти ваш дом.
Дед отвечает:
— А какое я имею право?
Митя ясно слышит голос деда. Это не сон, все происходит на самом деле, вот и вой собак издали доносится.
Немец подходит к Мите.
— Мальчик больно? — спрашивает он деда.
— Да болен, — говорит дед Олесь.
Офицер прикладывает руку ко лбу Мити. Но Митя отталкивает его руку и, собрав все силы, кричит:
— Собака!
Он сам слышит свой голос. И, словно чудом, лихорадка в одно мгновение спадает.
Олесь Григорьевич, с трудом скрывая испуг, обратился к немцу:
— Простате, господин офицер, мальчик болен, жар у него…
Тот с грустной улыбкой взглянул на старика.
— Но я тоже есть человек, батка! Верить — я тоже человек…
И вдруг Коля узнал немца; это был тот самый офицер, который отвернулся и закрыл глаза рукой, когда деда Макара сжигали на телеграфном столбе.
Офицер молча отошел, сел на диван и сжал голову руками.
— Ребенок ведь… в бреду, — повторял Олесь Григорьевич, подойдя к дивану.
Офицер сидел неподвижно, не отвечая ему.
В городе тоскливо выли оставшиеся без хозяев собаки; от их воя мороз подирал по коже. Многие псы убежали за город; рассевшись на склонах окрестных холмов, они подвывали горестно и испуганно.
Сжимая веки, Митя прислушивался к этому вою и опять вспоминал огромный костер. Стремительно поворачиваясь на своей оси, горел круглый, словно глобус, исполинский земной шар.