В тот день, когда фашистские войска вступали в Вовчу, Меликян брел вдоль балки, известной под названием Холодного Яра, и нес на спине раненого Аргама. У старого дуба с замшелым стволом он осторожно опустил раненого на густую траву. Заботливо уложив Аргама, он присел рядом и рукавом отер со лба пот.
— Пить хочется, — прошептал Аргам, поднимая на Меликяна измученные глаза.
…Целую ночь брели они через поля и рощи, тщетно пытаясь отыскать свой полк, дивизию или хотя бы какое-нибудь подразделение армии, бесследно исчезнувшей самым необъяснимым образом. Одно лишь было ясно — войска отступили. Но когда это произошло и в каком направлении — они не знали. Накануне командир взвода Сархошев, замещавший раненого командира роты, послал Меликяна, Вардуни и бойца Емелеева с телефонным аппаратом в нейтральную зону, поближе к оборонительному рубежу неприятеля, приказав следить за действием его огневых точек. До полуночи они, сидя в воронке, наблюдали за огнем фашистов, сообщая командиру взвода все, что можно было разглядеть ночью и что командир взвода мог и сам видеть, сидя в своем окопе: «Артиллерия неприятеля бьет из глубины правого фланга оборонительного рубежа… Дальность определить трудно… В центре действуют три пулемета, установленные треугольником… Ракеты выпускают с этих же огневых точек… На неприятельских позициях какого-либо движения не замечается…»
Каждый раз, как им удавалось связаться с лейтенантом Сархошевым, тот повторял свой приказ: «Не двигаться с места, пока не будет моего распоряжения… пока я не вышлю смены».
Часто телефонный провод обрывался, связь нарушалась. В таком случае один из троих выползал из воронки, искал обрыв, починял оборванный провод и возвращался назад. Перевалило за полночь, когда Емелеев отправился исправить очередное повреждение провода. Прошло полчаса, час, полтора часа, а Емелеева все не было. На этот раз вызвался идти Аргам. Он пробирался пригнувшись, зажав в левой руке провод. Через двести— триста метров он наступил на что-то мягкое. В эту минуту неприятель ракетами осветил поле. Аргам увидел лежавшего на спине Емелеева. Бросившись на землю рядом с товарищем, он вполголоса окликнул: «Емелеев!.. Емелеев, ты ранен?» Боец не отвечал. Он был мертв.
Взвалив на спину тело товарища, Аргам пополз к позициям роты. Его поразила странная тишина. Лишь издали с интервалами грохотала наша артиллерия. Но Аргам поразился еще сильнее, когда, перенеся тело Емелеева через бруствер, спустился в первую траншею. Извилистый окоп был безлюден. Но, может быть, рота отошла на вторую линию обороны, на полкилометра дальше? Оставив тело Емелеева в первом окопе, Аргам побежал по траншеям к блиндажу командира роты. Но и там никого не было. Еще больший страх и сомнения охватили Аргама. Что случилось, каким чудом мог исчезнуть целый батальон? Не найдя никого и на второй линии обороны, Аргам вернулся к прежним позициям своей роты. Достав из внутреннего кармана гимнастерки Емелеева все его документы, он положил убитого на дно окопа, нарыл саперной лопаткой земли из стенки окопа и засыпал тело товарища: пусть не останется без погребения.
Аргам побежал обратно к Меликяну, который, свято выполняя приказ командира, остался лежать в воронке, служившей им укрытием. В ту минуту, когда Аргам уже добрался до Меликяна, рядом с воронкой разорвался снаряд. Аргам упал ничком рядом с Меликяном, чтобы укрыться от осколков. Когда умолк грохот разрыва, Меликян начал расспрашивать, что случилось, где Емелеев и почему опять не работает телефон.
«Наш полк отступил», — только и сказал Аргам. «Почему у тебя такой голос?» — удивился Меликян. «Меня ранило».
И вот, начиная с этой минуты, Меликян тащил Аргама на своей спине. Никого не нашли они и в блиндаже капитана Малышева. Рядом с пустым блиндажом командира полка они увидели неподвижные танки. Один из них стоял дыбом у бруствера, и сорванная гусеница свисала вниз.
Это были следы вчерашнего боя, выигранного полком. Но самого полка не было…
Теперь с раненым Аргамом на спине Меликян брел на северо-восток, в сторону предполагаемого пути отступления полка, то присаживаясь, чтоб перевести дух, то снова пускаясь в дорогу. И чем дальше он брел, тем больше удалялся гул нашей артиллерии, пока не умолк совсем. Неприятель, встревоженный этим молчанием, все больше и больше усиливал огонь по оставленным батальонами позициям, повидимому, еще не догадываясь о том, что советские полки отошли.
Мост через Северный Донец оказался разрушенным. Меликян отыскал место, где русло было особенно широко; течение в этом месте не могло быть стремительным. Действительно, с Аргамом на спине он без приключений перебрался через реку, даже не сняв одежды. Под утро они были уже в лесочке против села Старицы, а на рассвете с вершины лесистого холма заметили продвигающиеся вперед фашистские полки, автомашины, повозки и танки: гитлеровцам только теперь стало известно, что советские войска отступили.
Опустив Аргама на землю, Минас молча разглядывал продвигавшиеся вперед фашистские войска. Он не находил. объяснения внезапному уходу наших дивизий. Еще более необъяснимым казалось это потому, что за последнюю неделю все неприятельские контратаки были успешно отражены, с большими потерями для врага. Говорили даже, что несколько наших дивизий прорвали фронт и зашли в тыл врагу, что ожидается крупное наступление, что гитлеровцы бежали из Харькова, и еще многое в этом же роде. Мысль о возможности отступления никому не приходила в голову. И вдруг в течение одной ночи — стремительный отход…
Солнце уже перевалило за полдень, когда Минас, положив Аргама под старым дубом, головой к замшелому стволу, устало опустился рядом с ним на густую траву, задумавшись о том, почему же все так сразу переменилось.
— Пить хочется, — повторил Аргам.
Он уже несколько раз просил пить после того, как кончилась вода в фляжке.
— Ты полежи, Аргам, а я спущусь в овраг, поищу воды, — предложил Меликян.
— А где мы сейчас находимся? — спросил Аргам.
— Да в таком месте, душа моя, где нас никому не отыскать! — ответил Меликян, забирая фляжки, чтоб идти на поиски воды. — Лежи спокойно, а я пойду за водой. До наступления темноты побудем здесь, а вечерком двинемся.
Фигура Меликяна, спускавшегося в овраг с флягами в руке, пропала за густой порослью. Лежа на спине, Аргам смотрел на кроны деревьев. В просветы между ветвями виднелись кусочки неба, чистые, словно маленькие зеркала. От легкого ветерка шелестели ветви, словно кругом шептались люди, спрятавшиеся за стволами. Ар-гаму послышался свист, немного погодя — легкое постукивание. Звук то стихал, то слышался снова. Вот он раздался совсем близко: «Тук… тук-тук». Аргам догадался, что это стучит дятел и посвистывают лесные пташки.
В траве за кустами послышался крик удода. Он словно звал Аргама: «Хоп… хоп-хоп… хоп-хоп». Превозмогая боль, Аргам с трудом повернулся на левый бок.
Удод замолк. Вглядевшись в траву, Аргам увидел красивую птичку с нарядным, огненно-красным хохолком на голове. Это был такой же удод, как те, которыми Аргам любовался в садах Норка, когда летом ездил к бабушке в гости. Ну, совсем такой же, словно только сейчас прилетел из Норка и опустился вон там в траву. Аргам, вспомнив детские годы, мысленно задал вопрос: «Сколько лет я еще проживу, удод?»
И птичка зачастила словно ему в ответ: «Хоп-хоп, хоп-хоп, хоп-хоп…».
Аргам начал считать: «Два… четыре… шесть… восемь… десять… двенадцать… двадцать четыре… сорок…».
Удод давно улетел, а дятел все продолжал долбить носом дерево: «Тук-тук… тук-тук…» Но вот замолчал и он. Послышались приближавшиеся шаги. Это возвращался Меликян.
— Нашел воду, Аргам! Пей вволю, еще принесу.
Аргам почувствовал, как сильно томила его жажда.
Пока Меликяна не было, он забыл о том, что ему хочется пить. Приложив горлышко фляги ко рту, он с жадностью выпил почти половину и, вернув флягу, попросил Меликяна помочь ему сесть.
— У меня голова просто разрывается, — говорил тем временем Меликян. — Как же это случилось, что отступили и нам не дали знать, оставили? Что хочешь говори, Аргам, а здесь изменой пахнет, да будет мне стыдно, если не так! Ведь мы не иголка, чтоб Сархошев забыл подобрать нас. Если мне суждено умереть, а ты останешься жив, попомни мои слова! Сердце у меня — вещун: что чувствует, то и сбывается. Мне уже пятьдесят лет, и до сих пор сердце не обманывало меня никогда. Уцелеем — сам убедишься! Недаром говорят: «Бойся человека, который в лицо тебе не смотрит». Если видишь, что человек глаза отводит, в землю уставился, ноги твои рассматривает, так и знай: совесть у него не чиста! Клянусь душой, я не раз убеждался в этом. А у этого собачьего сына привычка такая — никогда в глаза не смотрит! В прошлом году, когда мы из Харькова уходили, видел я его тетку — ну, настоящая змея! Значит, весь род у них такой. Эх, уцелеть бы, добраться до наших — вот когда бы я с него сорвал маску. А теперь, наверно, держится так, будто предан советской власти. Голову дам на отсечение, если он не нарочно нас бросил, чтоб мы в плен попали или убиты были. Но все выяснится, увидишь, воровство да бесчестное дело не больше сорока дней скрыть удается!
И все же воображение Меликяна не залетало далеко. Ему казалось, что Сархошев предал только их, что в эту минуту он шагает вместе с отступающими советскими войсками и держится так, будто предан советской власти.
Аргам слушал Меликяна, не возражая ему, но и не соглашаясь с его предположениями. Лейтенант Сархошев всегда был несимпатичен ему, но Аргам не мог и подумать о том, что он способен на такую подлость. А Меликян не допускающим сомнений тоном продолжал:
— Советская власть не погибнет, дорогой мой! Выдержит она и это большое испытание. И горе тому, кто кривил душой, кто не сохранил совесть чистой! Пусть даже и не будет нас. Найдется кому потребовать отчет у сархошевых!
— Ты убежден в предательстве Сархошева, айрик? — спросил Аргам с сомнением.
— Говорю тебе — убежден. Я в жизни не брал греха на душу, никого зря не оговаривал. Если даже звезду Героя на груди Сархошева увижу, и то не поверю ему! Буду знать, что он либо эту звезду с груди убитого сорвал, либо другим грязным способом заполучил ее. Вот какое у меня убеждение! Почему он не любит Тиграна, клевещет на него? Да потому, что Тигран — настоящий большевик, весь род у него большевистский. Ты не спорь, Аргам, я знаю: Сархошев предал нас. Но это ему даром не пройдет, рано или поздно откроется… Текучая вода грязи в себе не терпит — на берег выкидывает! Жизнь тоже такова.
На восток летели группы немецких самолетов. Последнее звено промчалось над лесом, но только один самолет на миг мелькнул в том клочке неба, который виднелся в просветы ветвей.
— Летят бомбить наши войска, — заметил с горечью Аргам.
— А что им еще делать?..
Голоса птиц в лесу смолкли. После того, как пролетели самолеты, тишина стала еще более гнетущей.
Аргаму снова захотелось пить, и он докончил остаток воды в своей фляжке.
— Принести еще?
— Больше пить не хочется.
— Поспи немного, а я посторожу. Отдохни…
— Не хочется спать, — отказался Аргам.
— А ты, Аргам, поменьше думай. Пока я с тобой, тебе нечего бояться. Вот стемнеет, пойду в Вовчу и для тебя верное место найду. Поправишься — сквозь огонь и воду пройдем, а наших разыщем, ты не сомневайся! Война ведь, всяко бывает. Ты крепись, духом не падай!
— Лишь бы в плен не попасть! Я только этого боюсь.
— Что? Да чтоб мы…
Минас рассмеялся. Но Аргам почувствовал, что смех этот не от души, что Меликян хочет его подбодрить. Он и сам улыбнулся, с признательностью глядя на раскрасневшееся лицо и влажный лоб этого хорошего человека.
— Я в таких передрягах и поседел, — продолжал Минас. — Немало пришлось пережить трудных дней. Вот в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Царицыне…
И он начал рассказывать эпизоды из времен гражданской войны в Царицыне и на Северном Кавказе.
Вначале Аргам слушал Минаса почти безразлично, но постепенно рассказ его захватил.
— А ты Сталина видел в Царицыне? — быстро спросил он.
— Не стану врать — не видел. В тот день, когда он к нам в полк пришел, меня за сеном послали. Ворошилова видел, он даже из нашего котелка борщ хлебал. Вот как сейчас с тобой, рядом с ним сидел. В те времена нам еще тяжелей приходилось: ни армии такой еще не было, ни государства такого сильного! Одним словом, скажу я тебе, друг мой…
Аргама удивляло, как может человек помнить так подробно события, случившиеся двадцать три года назад, помнить имена стольких людей, даты событий с месяцами и даже днями месяца. Он спросил об этом.
— А вот ты этот день из всех других не запомнишь разве? — ответил вопросом на вопрос Меликян. — Хоть семьдесят семь лет пройдет, и то не забудешь! Или, скажем, сможешь ты забыть имя подполковника Дементьева или, скажем, проходимца этого Сархошева? Забудешь разве?
Аргам подумал.
— Да, этого не забыть!
Повеяло предвечерней прохладой. Оживились примолкшие было лесные пташки. Издалека с востока доносился затихающий гул. В лесу постепенно темнело. Внизу на дороге мелькали светящиеся фары проезжавших немецких машин; чувствуя себя в глубоком тылу, гитлеровцы уже не считали нужным выключать свет. Несмотря на то, что еще вчера здесь были наши, что Холодный Яр со всех сторон был окружен советскими селами и городами, Аргаму казалось, будто они с Меликяном оторвались и от родных людей и от родимой земли и попали в какой-то темный, чужой мир.
В это время случилось нечто, влившее надежду в смятенное сердце Аргама. Послышался неожиданный гул, лес отозвался эхом. Над самой кромкой леса низко пролетели новые группы самолетов. Минас вскочил на ноги, вгляделся в небо.
— Это наши! — крикнул он дрожавшим от волнения голосом.
Радостным рывком забилось сердце и в груди у Аргама. Он также по звуку определил, что пролетают советские самолеты.
— Наши, клянусь душой, это наши! — восторженно повторял Минас.
Через несколько минут недалеко, на расстоянии одного-двух километров, послышались сильные взрывы.
— Бомбят! — воскликнул Минас.
Вскоре на дороге запылали костры: горели фашистские автомашины и танки. Советская авиация бомбила колонны технических подразделений и скопления фашистских войск. Взрывы следовали один за другим, постепенно удаляясь.
Вот послышался снова гул. Самолеты опять пролетели над лесом, держа путь на восток.
— Хоть бы один спустился, забрал нас с собой! — проговорил Аргам. — Если бы они знали…
Появление советских самолетов, удачная бомбежка в тылу у врага, о которой свидетельствовали горевшие на дороге машины, мысль о возможности нового появления своих самолетов — все это развеяло напряжение и тяжелое, гнетущее чувство одиночества и заброшенности.
— Ну, Аргам, двинемся! — поднялся Минас. — Доберемся до рощицы рядом с Вовчей и там решим, что делать дальше.
Аргам заволновался. Опять этот пожилой человек должен взвалить его себе на спину и тащить вверх и вниз по косогорам, спотыкаясь и падая.
Минас второй раз напомнил, что пора двигаться.
— Ну, давай, подниму тебя, Аргам!
— Измучился ты, отец, — с болью проговорил Аргам.
— Я что… это ты мучаешься! Потерпи еще немножко, дорогой, выберемся из лесу, полями будет легче идти.
Чем мог Аргам ответить на подобную самоотверженность? Ведь большего не сделаешь и для родного сына.
— Хотелось бы знать — где сейчас Акопик? — задумчиво прошептал Аргам, невольно вспомнив школьного товарища.
— Откуда узнаешь? — вздохнул Минас. — Ну, двинулись!
Только через час они выбрались из лесу. Действительно, полем гораздо легче было идти; Минас проходил по триста-четыреста метров и только потом останавливался перевести дух.
Уже за полночь они добрались до березовой рощицы около Вовчи. Условились, что Минас пойдет в Вовчу, найдет у верных людей безопасное убежище и до рассвета вернется и заберет Аргама.
У них оставалась одна шинель на двоих, вторую они бросили накануне ночью, чтобы не тащить лишнюю тяжесть. Минас подостлал одну полу шинели на палую листву, уложил Аргама и прикрыл второй полой, а сам зашагал к Вовче.