Ночью Аршакян ехал в машине политотдела, сидя в кабине рядом с шофером; в кузове находились боец-автоматчик и машинистка Ульяна.

На рассвете они въехали в глубокую лощину, перебрались по мосту через реку и поднялись на бугор. По дороге нескончаемым потоком шли технические подразделения войск, а по обочинам и прямо по полю шагали пехотные части.

Едва успели они подняться на бугор, как машина закашляла и вдруг свернула с дороги в поле.

— Что случилось? — спросил Тигран шофера.

— Через пять минут приведу в порядок, — заверил тот.

Но пять минут утроились, растянулись. Шофер то подползал на спине под кузов машины, проверяя что-то там, то вылезал и садился за руль, пытаясь пустить мотор в ход. Затарахтев, машина вновь умолкала через минуту. Ульяна прилегла в пшеничном поле, положив голову на руку. Боец-автоматчик помогал шоферу. Тигран беспокойно ходил вокруг машины.

— Ну как, получается?

— Минутку, одну минутку! — откликался шофер.

Выскакивая из кабинки, он опять подползал под машину, хватался то за один инструмент, то за другой, откладывал их и вновь брался за домкрат или приподнимал капот машины… А время все шло.

Уже светало. По дороге бесконечным потоком двигались машины, войска, орудия. Не было видно ни начала, ни конца этого исполинского потока.

— Посидите, отдохните немного, товарищ батальонный комиссар, скоро управимся, — предложил шофер.

— Как это «посидите»? — рассердился Тигран. — Нашел время для отдыха! А что ты делал вчера, интересно знать, почему не проверил машину вовремя?

— Проверил я, все в порядке было, товарищ батальонный комиссар. Да только сами знаете — машина, всякое может случиться. Сейчас все поправим.

Тигран углубился в пшеничное поле. Золотистые колосья уже переспели, высохли под солнцем. Второй раз крестьяне оставляли свои поля несжатыми, уходили на восток. Тигран сорвал колос, высыпал зерна на ладонь, пожевал их. Картины мирных дней, воспоминания детства встали перед его глазами. Его мать тогда учительствовала в селах Ширака. Сельские ребятишки бегали в поле, чтобы подобрать колоски и поджарить на огне молочные зернышки. Тогда поля пересыхали только от засухи…

Кругом лежала степь. Вставало чудесное летнее утро. Тигран подошел к Ульяне. Она мирно спала, не слыша доносившегося с ближнего шоссе грохота машин и танков. Тигран взглянул на эту молоденькую русую девушку, безропотно делившую с солдатами все тяготы войны, и от души пожалел ее.

Присев неподалеку от Ульяны, он достал из планшета еще не вскрытое письмо Лусик. Письмо ему вручили накануне ночью, за несколько минут до марша, и он из-за темноты не сумел прочесть его. Он разорвал конверт, и содержание письма с первых же строчек целиком поглотило его внимание. Лусик еще никогда не писала с таким волнением. Она открывала мужу свою тайну, которая, к слову сказать, давно была известна Тиграну. Она была больна, почти шесть месяцев не вставала с постели. Когда же встала и пошла на работу, то была так истощена, что медицинская комиссия отказала в просьбе отправить ее на фронт врачом. Теперь она совершенно поправилась, и вот наконец получено согласие на ее ходатайство. «Что же подумает теперь обо мне генерал Галунов? Ведь я просилась к вам, заверила, что приеду — и не появилась. Наверно, решил, что я эксцентричная женщина, сболтнула, не подумав, и тотчас же забыла о своих словах…».

Генерал Галунов… Давно забытый бойцами того соединения, командиром которого он был в первые дни войны. Но Галунов еще живет в представлении Лусик, и она чувствует, что несет какую-то ответственность перед этим генералом. Кажется, будто прошло много-много времени после этого, и Галунов представляется сейчас персонажем какого-то романа…

«…Сейчас мирный вечер. На душе у меня спокойно. Почему-то мне кажется, что вот сейчас я услышу на лестнице твои шаги и выйду в коридор открыть тебе дверь. Шелестит под окном деревья. Я распахнула окно и смотрю на ту зеленую ветку, которую ты в прошлом году притянул и подвязал к раме. Она еще больше разрослась. Ветер раскачивает ее, бросает в наше окно, и она шелестит перед моим лицом, будто спрашивает о тебе. Я расскажу тебе при встрече многое из того, что не писала и не смогу никогда написать. Мы увидимся скоро, хотя, в сущности говоря, мы и не разлучались с тобой. Я всегда была с тобой, я думала твоими мыслями, чувствовала твоим сердцем и глядела твоими глазами. Всегда, всегда у меня было чувство, что я с тобой. С тобой я мерзла в темных лесах и в метель пробиралась сквозь тысячу опасностей, слышала свист пуль и грохот снарядов. Я уже с тобой, Тигран, стою перед тобой. Видишь меня? Обнимаю тебя, целую твои глаза…».

— Готово, товарищ батальонный комиссар! — провозгласил шофер.

Тигран разбудил Ульяну. Движение на дороге улеглось. Подходили небольшие группы отставших от своих частей пехотинцев, одинокие, уставшие бойцы; некоторые из них прихрамывали. Около машины стоял дирижер духового оркестра Гурген Севуни — невысокий худощавый юноша. Окончив Ереванскую и Ленинградскую консерватории, он уже заслужившим признание скрипачом был призван в армию за год до начала войны.

Сейчас у него был крайне утомленный вид. Улыбаясь Тиграну припухшими от бессонницы глазами, он ловко вскинул руку, отдавая честь.

— Разрешите сесть в вашу машину, товарищ батальонный комиссар?

— Садитесь, едем.

Тигран сел рядом с шофером, глаза которого светились радостью. Он сразу взял третью скорость. Мотор работал безотказно.

В стенку кабины посыпались сильные удары, послышались крики. Шофер с ходу остановил машину. Сзади с тревогой крикнули:

— Воздух!.. Воздух!..

Шофер и Тигран выскочили из кабины. И в ту же минуту два самолета спикировали на них. Тигран лицом упал в кювет. Воздушная волна от пулеметной очереди пронеслась над его головой. В воздух взлетели комки затверделой грязи. В голову чем-то ударило, и по лбу потекла прохладная жидкость.

Самолеты улетели. Тигран ощупал голову. Рука увлажнилась. Кровь? Нет, это была брызнувшая ему на лоб дождевая вода из небольшой лужицы, рядом с которой он залег.

Тигран поднялся с земли, побежал к пшеничному полю: наверно, там залегли его спутники, в придорожных ямах их не было видно. В это время навстречу ему камнем упал «Мессершмитт», и Тигран снова лег ничком, еще не добравшись до поля. Снова послышалась пулеметная очередь. Истребитель пролетел прямо над спиной Тиграна, чуть ли не касаясь земли, и гул его мотора словно ввинчивался в хребет Тиграну. Он снова вскочил, добежал до поля и залег среди колосьев.

Самолеты больше не вернулись… Тигран видел, как три «Мессершмитта» непрерывно пикировали вниз, поливая дорогу пулеметным огнем: видно, охотились за шофером, Севуни, Ульяной и автоматчиком — приметили их около машины. Тигран перевел взгляд на машину. Из ее кузова валил дым. Значит, она горит… А в ней остались партийные документы политотдела.

Тигран кинулся к машине, забрался в кузов. В ту же минуту послышался гул — два истребителя висели над его головой. Тигран спрыгнул и нырнул под машину. Вместе с трескотней пулеметов послышался адский грохот. Гул от разрыва мелкокалиберных бомб оглушил Тиграна, его начал душить дым. На спине, в предплечье и затылке чувствовалась острая боль. Он выбрался из-под машины и снова побежал к полю, на бегу щупая затылок. Нет, раны не было. Над его головой опять промчался самолет, стреляя из пулемета. Тигран увидел, как упал, словно подрезанный, ряд колосьев.

Из товарищей никого не было видно. Показалось, что самолеты наконец ушли. Тигран поднялся на ноги, чтобы окликнуть шофера, но опять, словно вырвавшись из-под земли, стремительно спикировал истребитель, и Тигран снова упал среди колосьев, руками прикрывая глаза.

Уже не было слышно ни гула самолетов, ни пулеметной трескотни. Тигран приподнял голову, открыл глаза. Ночь, что ли? Протер глаза, снова открыл. Мрак. И даже не мрак, а темнокоричневая тьма. В воздухе вспыхивали огненные точки, плавали кругом и сливались с тьмой, и опять вспыхивали новые огненные точки.

«Неужели слепну?» — Тигран с ужасом почувствовал, что не знает, куда идти, в какой стороне находятся дорога, машина.

Послышался голос шофера:

— Товарищ батальонный комиссар!

— Иди сюда, Восканян! — позвал Тигран и обрадовался, что голос его звучит так ясно. — Иди ко мне!

— Едем, товарищ батальонный комиссар!

— Говорю тебе — иди ко мне, Восканян!

Тигран услышал шаги подходившего шофера, протянул вперед руку:

— Возьми меня за руку.

— Да что случилось, товарищ батальонный комиссар?

— Я не вижу.

Восканян удивленно взглянул на батальонного комиссара. Комиссар смотрел на него, смотрел кругом, но во взгляде его было что-то странное.

— Возьми за руку и веди к машине.

Все собрались вокруг него. Тигран узнавал каждого по голосу. Восканян попросил у батальонного комиссара платок, намочил в воде, положил ему на лоб. Тигран взял платок, прижал к векам и спустя немного со страхом открыл глаза. Почти немедленно он прикрыл их от резкого, слепящего света. На этот раз в ясном рассветном воздухе перед ним словно плавали крохотные кусочки угля.

Тигран поднялся на ноги.

— Едем, товарищи!

И вдруг заметил лежавшую на дороге фигуру.

— Это кто?

Убит был незнакомый боец. Тело его от ног до шеи прошила пулеметная очередь. Убитого подняли, чтоб положить в кузов. Борта машины и перекрытие были изрешечены, покорежены, но, по словам Восканяна, мотор прямо чудом уцелел. С дороги подобрали пакеты с партийными документами.

Гурген Севуни грустно смотрел на разбитый футляр: скрипка напоминала сито.

— Поглядите, товарищ батальонный комиссар! — вдруг воскликнула Ульяна.

Она рукой показывала в сторону той лощины, по которой они проезжали рано утром. На противоположном берегу реки виднелись огромные скопления машин и пехоты.

— Наши саперы успели взорвать все мосты через реку, вот они и копошатся, — объяснил Восканян.

— Поехали! — приказал Тигран.

Дорога была загромождена разбитыми подводами, трупами лошадей. Вот раненый конь приподнимается и бьется головой о землю, приподнимаются и бьется…

— Ну можно ли придумать такое злодейство? — покачал головой Восканян и отвернулся.

Он погнал машину на последней скорости и вдруг воскликнул:

— Эх, товарищ батальонный комиссар, хоть бы кто-нибудь хорошую армянскую песню спел, чтоб поплакали мы или посмеялись, — легче стало бы на душе!

Тигран и сам не знал, как у него вырвалась старинная армянская песня:

Восканян вдруг начал хохотать. И смеялся так весело и от души, что Тигран удивленно взглянул на него. Но потом и сам улыбнулся, поняв, что Восканяну смешно оттого, как он поет: Тигран сильно фальшивил, искажая мелодию. А Восканян вдруг запел звучным и чистым голосом:

Пропев одну строфу по-армянски, он повторял ее по-азербайджански.

Закончив песню, Восканян задумчиво промолвил:

— Хорошие песни есть у азербайджанцев!

…Не проехали они и полукилометра, как заметили окопавшуюся на опушке леса войсковую часть. Тигран приказал остановить машину и соскочил на дорогу. Подойдя к артиллерийскому офицеру, он сообщил, что на берегу реки скопились войска и машины неприятеля. Необходимо немедленно выдвинуть орудия и прямой наводкой разгромить эти скопления, сейчас же, не теряя ни минуты!

— Я нахожусь в распоряжении командира пехотного полка, — объяснил артиллерист. — Да и нельзя обнаруживать наши позиции сейчас…

— Я вам приказываю выдвинуть орудия и уничтожить скопление войск неприятеля! Всякая удачная позиция выбирается для того, чтоб наносить урон противнику. Немедленно выдвиньте батарею, бейте прямой наводкой!

Восканяну никогда еще не приходилось видеть батальонного комиссара таким раздраженным.

Старший лейтенант еще больше вытянулся.

— Не имею права без моего непосредственного начальства!

— Я вам приказываю! — повысил голос Тигран.

— Разрешите связаться с командиром полка, — смиренно попросил артиллерист.

Подошел командир полка.

Увидя Тиграна, подполковник Самвелян радостно воскликнул:

— Кого я вижу, кого я вижу! Да ты что здесь делаешь, братец? Смотрю — и глазам своим не верю, клянусь тобой, не верю!

В эту минуту на маленькой военной машине подъехал генерал Яснополянский. Свернув с дороги, машина подошла к тому месту, где стояли командир полка и Тигран.

— Ну как, не видно еще? — справился генерал.

Тигран сообщил генералу то, что собирался предложить командиру полка.

Через несколько минут по шоссе и прямо через поля обратно к реке поскакали кони, волоча за собой орудия. Туда же помчались и гвардейские минометы с откинутыми брезентами и открытыми рельсами.

Генерал Яснополянский взял к себе в машину Тиграна, и они заторопились вслед за артиллерией. Минут через десять машина была там, где недавно «Мессершмитты» пикировали на грузовик политотдела. Скопление войск и машин на том берегу реки стало значительно больше.

И вот ударили орудия. Оглушительно загрохотали «Катюши».

Генерал Яснополянский сам руководил ураганным огнем. Старый артиллерист своим густым басом повторял координаты и, словно дирижер, взмахом руки подавал знак к залпу.

На берегу реки остались бесчисленные трупы гитлеровцев, груды рваного металла, смятые остовы машин.

Вернувшись к подполковнику Самвеляну, генерал Яснополянский потребовал у адъютанта свой бритвенный прибор. Глядя в маленькое зеркало и подпирая языком то одну щеку, то другую, он старательно побрился, умылся холодной водой и, приведя в порядок одежду, справился у командира полка:

— Найдется у вас перекусить?

— Найдется, товарищ генерал.

Пока готовили завтрак, генерал развернул карту и долго разглядывал ее, делая пометки красным карандашом.

Потом, обернувшись к подполковнику Самвеляну и Аршакяну, задумчиво промолвил:

— Он рвется к Волге… И если даже дорвется, то дальше ни за что не пустим — произойдет такое сражение, какого, может быть, никогда еще не было! Хватит отступать, довольно!

Генерал умолк, задумавшись, и немного погодя повторил:

— Хватит! Довольно…

Он свернул карту, вложил в планшет.

Усталым, измученным бессонницей выглядел генерал Яснополянский. На лбу проступили крупные, обожженные солнцем морщины.

Генерал пристально смотрел на запад…

Разыскивая штаб и политотдел, Тигран к вечеру набрел на медсанбат. В широком овраге, поросшем редким кустарником, отдыхали врачи, санитары, сестры и бойцы в ожидании приказа к выступлению. Какой-то боец играл на аккордеоне, и Мария Вовк плясала, лихо притопывая сапогами и звонко хлопая в ладоши.

Заметив батальонного комиссара, она выскочила из круга, побежала навстречу ему, выхватив из рук бойца аккордеон.

— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! А мы здесь танцуем… Хочется повеселиться… Так хочется!

Маленькую, нервную фигурку Марии Вовк так и дергало; казалось, она танцует, стоя на месте. Лицо ее разрумянилось от волнения. Резким движением она протянула аккордеон Гургену Севуни:

— Товарищ батальонный комиссар, скажите ему — пусть сыграет! Он же артист.

Севуни оглянулся на Аршакяна и машинально взял аккордеон из рук девушки; после потери скрипки аккордеон был для него утешением.

— Играй, Севуни, играй!

— «Яблочко», пожалуйста! — попросила Мария Вовк.

Севуни начал играть.

Мария Вовк, оступаясь, слетела вниз, вбежала в круг, составленный бойцами и санитарками, и начала танцевать, подпевая и прихлопывая в ладоши.

Казалось, девушка поет и пляшет от несдержанной радости, но выражение лица говорило о чем-то другом…

Несколько пожилых врачей, сидя под кустами, глядели на пляшущих, негромко переговариваясь.

На пне, накрытом шинелью, молча прихлебывая чай, сидел главврач Иван Ляшко. Рядом прямо на земле расположился не умолкавший ни на минуту Кацнельсон.

Эти столь разные по характеру люди: один — молчаливый и во время работы и в минуты досуга, другой — готовый без умолку рассуждать на любую тему, в любое время и при любых обстоятельствах, — были тем не менее неразлучными друзьями. Даже внешне оба врача были полной противоположностью друг другу: Иван Ляшко — высокий и худощавый, со смуглым лицом и пристальными глазами, в глубине которых тлел огонек, и Кацнельсон — низенький, склонный к полноте, с красным лицом и рыжеватыми волосами; цвет бровей и ресниц сливался с цветом кожи, из-под очков мигали близорукие глаза.

Играл аккордеон, плясала Мария Вовк.

А Кацнельсон все говорил и говорил, ибо не в состоянии был молчать. Чертя какие-то узоры сухой веточкой по песку, он анализировал последнее наступление фашистской армии.

— Вы представляете себе, что именно произошло? Они все прут и прут вперед, эти идиоты, не думая о том, каково же им будет возвращаться. Да, они не задумываются над этим! Вы представляете себе, как это ужасно для них, что они даже не задумываются о своем возвращении?! Да вы, наверно, не представляете себе… История покажет впоследствии, какими они были идиотами, покажет, и даже в очень близком будущем!

Иван Ляшко вытер марлей свой стакан и вместе с двумя кусками сахара уложил в прислоненный к пеньку вещевой мешок. Застегнув ремешки, он повернулся к коллеге и неожиданно спросил:

— Вам приходилось читать произведения Вольтера, Яков Наумович?

— Вольтера? — удивленно переспросил Кацнельсон, еще не уразумев смысла неожиданного вопроса главврача. — Какое именно произведение Вольтера?

— То, например, героем которого является Панглос.

— А почему вы его вспомнили? Не понимаю, совершенно не понимаю!

— Потому, что он, как и вы, был неизменно храбрым и оптимистически настроенным философом.

Военврач Кацнельсон, сидя на земле, удивленно глядел на главврача; голова его была значительно ниже плеч Ляшко.

— Считаю весьма неудачным ваше сравнение, Иван Кириллович! — заявил он, сдергивая очки. — Вы меня простите, но, уверяю вас, совершенно некстати! Вы попросту грубо задели меня, и я не понимаю, чем я заслужил подобное отношение. Совершенно не понимаю!

Заметив, что Кацнельсон не на шутку обиделся, Ляшко попробовал смягчить впечатление.

— Почему вы обиделись? — спокойно спросил он. — Ведь Панглос — жизнелюб, оптимист и даже своеобразный философ.

Кацнельсон рассердился еще сильнее.

— Нет, вы просто оскорбили меня! Вы даже не представляете себе, как оскорбили…

Ивана Ляшко выручила Мария Вовк, пригласив главврача протанцевать с нею. Ляшко отказывался. Мария тянула его за руки, звала подруг на помощь. Девушки сломили сопротивление начальника, почти силой ввели его в хоровод.

Мария Вовк подбежала к Тиграну.

— Вы тоже должны танцевать, товарищ батальонный комиссар!

— Да я не умею, — отказался Тигран.

— А Ляшко разве умеет? И вы должны танцевать, если не сердитесь на нас.

— За что же мне на вас сердиться?

Тигран с теплым чувством смотрел на пылкую девушку; в эту минуту Мария Вовк казалась ему очень красивой.

А Мария продолжала:

— А пляшу я потому, чтобы сердце не болело, чтоб не заплакать. Прошлой осенью и сил бы не хватило плясать. И теперь тяжело, но теперь я плясать могу!

Мария опять убежала к хороводу.

…Отыскав политотдел, Тигран оставил машину там и вернулся назад, чтобы двигаться с полками.

С наступлением темноты по дорогам и прямо по полям потянулись части.

Рядом с подполковником Дементьевым шагали Аршакян и Шалва Микаберидзе. Все молчали, прислушиваясь к шуму на дорогах, вглядываясь в одетые мраком поля.

Отступали все виды оружия, и лишь авиация тянулась по небу в обратном направлении.

Тяжелым и гнетущим было все вокруг, но в глубине души Тиграна крепла уверенность, что наши войска не отступают, а торопятся скорее добраться до определенного места, чтобы встретиться с врагом в новом сражении. А добравшись до этого места — будет ли это завтра, послезавтра или еще позднее, — уже не отступят ни на шаг, и тогда начнется великое движение на запад.

Тигран знал, что на танках и орудиях еще остается лозунг, который родился после разгрома фашистской армии под Москвой: «Вперед, на запад!..»