Такой ночи бойцам не приходилось еще видеть. Поезд шел то лесом — и тогда тьма сгущалась; то выходил в открытое поле — и тогда виден был багровый горизонт, точно и глубокой ночью еще пылал закат. Грохот поезда мешал бойцам слышать гул отдаленных разрывов. Фронт был уже близко…

По небу бродили бесчисленные белые лучи прожекторов. Они перекрещивались, сливались и мгновенно отбегали друг от друга, чтобы в другом месте световыми фонтанами снова разорвать ночную тьму.

Ночь была полна гула самолетов — прерывистого, похожего на вой «уа, уа, уа…» — или же протяжного и непрерывного «у-у-у…»

Новичкам трудно было определить, чьи это самолеты и чьи прожекторы обыскивают ночное небо. Почему вдруг заалел горизонт и не скопившийся ли от пожаров дым вон та куча зардевшихся облаков? Или то холмы, освещенные заревом?

Прозвучала команда готовиться к выгрузке. Солдатам потребовалось лишь несколько минут для того, чтобы собрать свое несложное хозяйство — оружие и боеприпасы, одежду и продовольствие, инструменты, котелки и кружки. Затянуты были пояса, туже навернуты обмотки, развернуты скатки шинелей. Поезд без свистка остановился на станции Ковяга. Кто слышал, где находится эта станция?

— На запад от Харькова. Я сам отсюда, — объяснил один из бойцов, Николай Ивчук. — К югу от станции есть небольшой районный центр — Валки; на севере, вернее, на северо-востоке — Старый Мерчик; прямо на севере, чуть повыше — Богодухов. Если двинемся отсюда на запад, значит, ясно, в сторону Полтавской области.

— Так Полтаву ж, гады, заняли! — возразил Игорь Славин.

— Значит, на Харьков прут.

— Ты, говоришь, из этих краев? Родился здесь или как? — спросил Каро Хачикян.

— Я из Вовчи, что за Харьковом. Дома у меня мать и сестра. В нынешнем году сестра институт иностранных языков окончила.

— А как ее звать? — справился Игорь Славин.

— Шура.

— Александра Ивчук? Дай-ка адрес, письмо ей напишем. Не возражаешь, Коля?

— Она тебе не пара, отстань. Как по-вашему, это немецкие самолеты воют?

— Не пойму, — ответил Славин, — их ли, наши ли. И прожекторы тоже — не разберешь чьи.

— Прожекторы-то наши, — уверенно сказал Ивчук. — Мы на нашей территории, стало быть, наши прожекторы их самолеты в небе ищут!

Пришел приказ выгружаться. И хотя было распоряжение, чтоб выгружались без шума, все же слышались восклицания, резкий лязг металла, фырканье лошадей, скрип артиллерийских повозок. Было очевидно, что на станции принимали не один этот эшелон.

Комендантский взвод выстроился немного в стороне от вагона, в мокром кустарнике. Впереди, как всегда, стояли Игорь Славин и Каро Хачикян, в полном снаряжении, в накинутых на плечи плащ-палатках с островерхими капюшонами на голове.

Нельзя было понять — который час.

Шумели деревья, небо заволокло тучами, не было видно ни одной звездочки.

Лучи прожекторов часто скрещивались над головами бойцов. В их свете по временам сверкали медленные струи дождя, сливаясь затем с тьмой.

Ряд за рядом уходили в лес батальоны. Вблизи виднелись в темноте силуэты бойцов, слышался глухой топот ног по сырой земле, пофыркиванье лошадей, слова команды…

Станция еще не успокоилась; оттуда шли к лесу все новые и новые роты и батальоны, повозки и автомашины, моторы которых вдруг, точно все вместе, начинали работать, наполняя окрестности шумом.

Итак, значит, уже близко фронт…

Каро занимала в эту минуту мысль об Анник: с кем она шагает рядом, как себя чувствует и думает ли сейчас о нем? Представлял он ее в плащ-палатке с капюшоном; лицо мокнет от дождя, ноги увязают в грязи, шагает с трудом. Будь она рядом, Каро помог бы ей, ночной марш показался бы легче…

В небе все больше и больше усиливался прерывистый вой самолетов. Прямо над станцией скрестились белые столбы прожекторов.

— Ишь, мерзавцы, видно к станции подбираются!.. — сказал Славин. — Но полк как будто отошел уже.

Подошел командир взвода, лейтенант Павел Иваниди, грек из Ахалкалаки, среднего роста, с золотисто-смуглым лицом, и вполголоса скомандовал:

— За мной!

Шли молча, никто не курил.

Не выл по-волчьи ветер в лесу, не уносил с шумом листьев на запад. Вялые мокрые листья неслышно ложились под ноги; казалось, бойцы шагали по скошенной траве.

Откуда-то издалека, там, где багровело зарево, доносился глухой гром.

Трудно было определить, как далеко отошли от станции, когда послышался страшный грохот и громовые удары: раз, два, три, четыре, пять. Взвод, уже вышедший из леса на магистраль, остановился. Все смотрели назад — туда, откуда раздавался грохот. Прожекторы еще скрещивались над станцией. Вдруг в той стороне над строениями показались рыжие волны огня.

— Бомбили, мерзавцы, — пробормотал Иваниди.

— Неужели станцию? — спросил Славин. — Не она ли горит?..

Бойцы шли и оглядывались. Пламя спадало, прожекторы ничего больше не прощупывали в той стороне.

— Начни они бомбежку получасом раньше, мы, быть может, не смогли бы написать письмо сестре Ивчука, — пошутил Славин.

Ивчук, шагавший за Игорем, старался наступить ему на пятки.

— Вот тебе письмо! Нашел время языком трепать…

— Война войной, а любовь любовью. Породнились бы — чем это плохо?

— Шагай, шагай!

Шли по обочине дороги. Рядом с колонной проносились грузовики с зенитными пулеметами, двухколесные повозки, тягачи и автомашины, за которыми, гремя колесами, двигались крупноствольные орудия; проезжали автобусы специального назначения, обслуживавшие технические части, санбаты и госпитали, редакции фронтовых газет или передвижные радиоузлы.

Безмолвная за полчаса до того дорога стала оживленной и многолюдной. Сырой воздух был насыщен резким запахом бензина и технического масла, словно пехота шла не полем, а мимо сплошных гаражей.

Теперь направление было ясно. Они идут на запад. И откуда здесь столько войск? Словно ручейки вырвались вдруг из-под земли и, слившись в полноводную реку, потекли по общему руслу.

Они шли, и все дальше отходил багровеющий горизонт. Казалось, ночь бесконечна и утро никогда не настанет. Но вот мрак начал рассеиваться. Словно слиняли черные тона, постепенно проступили очертания ближайших кустов и холмов, одетых в молочный туман.

И сразу двигавшиеся по дороге войска рассеялись по лесам и овражкам — так вырывается разлившаяся река до своего русла, затопляя кругом поля, долины и леса.

Опустела дорога, истоптанная ногами людей, с отпечатавшимися на ней следами узорчатых шин и лошадиных подков.

Занялся тусклый день без зари. Небо со всех сторон было обложено свинцовыми облаками, на далеких и близких полянах не виднелось ни души. Лишь откуда-то из леса доносилось ржание коней да замирающее урчание моторов.

Высоко-высоко прерывисто выл мотор. Лейтенант Иваниди взглянул наверх; в просвете облаков показался медленно пролетающий самолет с широкими крыльями.

— Рама, — определил лейтенант.

— Какая рама?

— Разведчик, «Фокке-Вульф».

— Не бомбит?

— Иногда. Вылетает на разведку, проводит съемки. Были такие и в Финляндии, там я научился их различать.

Лейтенант поторопил взвод. Подходили к горловине оврага. Навстречу им шел помощник начальника штаба, старший лейтенант Атоян, с землистым цветом лица и полузакрытыми от бессонницы глазами. Он рукой указал предназначенное взводу место.

— Там, вокруг штаба, немедленно отрыть противовоздушные щели, глубокие и узкие, зигзагом!

Добравшись до оврага, Каро увидел в нем весь полк, незаметный до этого даже на расстоянии нескольких шагов. Он спросил лейтенанта:

— Здесь весь наш полк, товарищ лейтенант?

— Весь.

Это было хорошо. Быть может, он сумеет повидать Анник и Аргама. На опушке леса, укрытые кустарником, глядели в небо зенитные пулеметы. Какой-то сержант, кружа на месте, разглядывал в бинокль небо. Развесив на мокрых деревьях плащ-палатки, бойцы начали отрывать окопы. Один из них счищал грязь с лопатки приговаривая:

— Ишь, какая липкая глина. Пристает, проклятая, как смола…

Но где же война, где же фронт? Его голос доносился издали лишь глухими раскатами грома. Не очень большое расстояние отделяло бойцов от того мира, откуда доносились эти раскаты…

Когда послышалась команда стать на отдых, Каро отпросился у лейтенанта Иваниди в первый батальон — повидаться с товарищами. Ему хотелось отпроситься в санчасть, но он постеснялся.

— Вернешься через полчаса! — разрешил лейтенант. — Это за тем холмом, и двухсот метров не будет. Сперва санчасть, а чуть подальше — батальон. Иди.

Каро обрадовался. Значит, так близко санчасть полка? Он туже затянул пояс, перевесил автомат и, ступая по прелой листве, двинулся в указанном направлении, едва удерживаясь, чтобы не побежать. Зацепившись ногой за разветвленные корни, он споткнулся, обеими руками обхватил мокрый ствол дерева с замшелой корой и пошел спокойней.

У привязанных к деревьям коней на каких-то ящиках сидели солдаты. Рядом была разбита серая палатка. Девушка в военной форме вошла в палатку. Не Анник ли это? Каро остановился, но в ту же минуту услыхал свое имя. В сдвинутой набок пилотке, откинув на спину капюшон плащ-палатки, оставляя на опавшей листве следы маленьких сапог, к нему навстречу бежала Анник.

— Каро!.. А я как раз собиралась к тебе! Куда это ты идешь?

— Тебя искал, — ответил Каро, крепко сжимая руку Анник.

Одна из девушек окликнула:

— Нашла, Анаида? Поздравляю!

— Нашла, спасибо, того же тебе желаю.

— Мне едва ли удастся найти. Он далеко, кто знает, где, — ответила пухленькая русская девушка, сворачивая к палатке.

— Что нам делать, куда пойти? — спросила Анник.

— Не знаю, — ответил Каро, продолжая радостно смотреть ей в лицо. — Может, повидаем Аргама? Он недалеко.

— Отпрошусь, пойдем.

Анник вошла в палатку и спустя минуту вернулась.

— Пошли.

Пробираясь между толстыми деревьями, они спустились в рощу. По пути им встретился старший лейтенант с плутоватыми сероголубыми глазами.

— Куда идете?

И не успел Каро раскрыть рта, как Анник уже отрапортовала, что они хотят повидать солдата первой роты первого батальона — Аргама Вардуни, она из санчасти, а товарищ из комендантского взвода.

— Понятно. Идите, их взвод вон около того толстого дуба.

Аргам, разостлав плащ-палатку на добытых из скирды снопах, лежал на спине и смотрел на небо. Когда его окликнули, он удивился, потом не спеша поднялся, обнял Каро и Анник.

— Глазам своим поверить не могу!

— Всего два дня не встречались, — заметала Анник.

— Да, но что за дни! Нынешняя ночь, можно сказать, равнялась году.

— Что у тебя с руками? — спросил Каро, взглянув на руки Аргама.

— Распухли. Окопы рыл, да и от сырости.

К ним подошли бойцы взвода.

— Товарищей встретил? — спросил Ираклий. — Вот и хорошо, чудесно!

В эту минуту открыли стрельбу зенитные пулеметы и орудия.

Бойцы обернулись на выстрелы. Деревья мешали разглядеть небо. Пробежав несколько шагов к маленькой прогалине, они увидели пять фашистских самолетов. Впереди их разрывались снаряды, оставляя в воздухе комочки белого дыма. Не успевали рассеяться первые клубы, как близко от самолетов появлялись новые. Затаив дыхание, бойцы следили за выстрелами, а самолеты все удалялись на запад.

— Вот тебе и зенитчики. Соломой бы их кормить, а не хлебом! — заметил кто-то из бойцов.

Анник и Каро оглянулись на говорившего. Это был Бурденко. Самолеты пролетали над лесом, когда издали послышались новые разрывы. Вокруг удалявшихся самолетов умножились белые дымки. И вдруг один из стервятников начал падать, оставляя за собой длинный черный хвост. С земли поднялся огромный столб дыма.

— Подбили, браво, подбили! — приплясывая на месте, воскликнул Ираклий.

— А этим зенитчикам назначить усиленное питание! — одобрил Бурденко. — Вот это молодцы! Хорошая примета — до начала боя видеть, как горит фашистский стервятник!

Вскоре в том направлении, куда удалились самолеты, послышались взрывы, и им вторило эхо в лесу..

— Бомбят, гады! — сказал Ираклий. — И как бомбят!

Когда утихли взрывы, бойцы переглянулись.

Аргам сидел на толстом пне. На лице его было какое-то странное выражение. Он взглянул на Анник и Каро.

— Будто сон, — оказал он, — лес этот, поля… вчерашняя ночь… бомбежки… Знать бы — что думают теперь о нас родные? Да, а завещание вы уже написали?

— Какое завещание?

— Да ваше последнее слово.

— Почему последнее? — удивилась Анник.

— Думаете, мы уцелеем до конца войны? — печально улыбнулся Аргам. — Нет, я уже написал и вложил в медальон свое последнее слово.

— Вот уж ни к чему! — фыркнула Анник. — А я, например, свой медальон в игольник превратила.

И она вытащила круглый, как наперсток, продолговатый жестяной медальон.

— В медальоне храни иголки! — продолжала Анник. — Поверь, пригодятся. Вот пуговицы у тебя еле держатся, нужно покрепче их пришить. А завещание свое порви!

«Молодчина Анник!» — подумал Каро.

Как всегда, Каро мало говорил. Ему достаточно было того, что он встретил друзей, слышит их беседу.

Анник глядела на подавленного Аргама и думала: «До чего он жалок!»

— Вспомни, с каким воодушевлением мы ехали на фронт, — добавила девушка. — Вспомни свое стихотворение, которое я так раскритиковала, а теперь знаю наизусть.

Аргам поднял голову и укоризненно посмотрел на нее.

— Ты пришла ко мне как товарищ или как агитатор?

— Стыдно! — резко бросила Анник.

И впрямь, с каким энтузиазмом они ехали на фронт!

Анник подробно описала в своем дневнике последний день мирного житья, и теперь, когда она напомнила Аргаму о нем, в ушах у нее снова зазвучали веселие споры и смех…

…День был воскресный. Она и Седа поджидали Ар-гама и Каро, чтобы вместе отправиться погулять в норкских садах. Парни что-то опаздывали.

— Просто удивляюсь тебе — что ты нашла в Каро? — говорила Седа. — Некрасивый, необразованный…

Седа и Аргам словно вылеплены из одного теста: оба слишком уж самоуверенны. И как они нашли друг друга! А Каро и Аргам были совсем разные по характеру. Родились и выросли, они в одной квартире. Отец Каро, рабочий-кожевник, умер пять лет назад, и Каро, оставив школу, поступил в типографию. Аргам продолжал учиться, добрался до университета и мечтал стать писателем. Но дружба их сохранилась. Своим университетским товарищам Аргам не доверял столько тайн, сколько доверял Каро, но когда дело доходило до острого словца, не щадил и близкого друга. А Каро всей душой был предан Аргаму и прощал ему все. Когда Анник познакомилась с Каро, ей с первого же дня понравилась его скромность. Хорошо, что он не похож на Аргама, — тот ведь не говорит, а точно выступает перед публикой. Сколько он произносит высокопарных слов, напыщенных фраз!

Анник и Седа долго поджидали их в парке имени Гукасяна. Наконец друзья появились.

— Здравствуйте, красавицы! — издали крикнул Аргам. — Будьте великодушны и простите нас за невольное опоздание!

— Здравствуйте и до свидания! — отрезала Седа. — Напрасно беспокоились — могли бы и вовсе не приходить.

Аргам поклялся, что мать Каро послала их куда-то, поэтому они и опоздали. Каро краснел от клятв товарища, не подтверждая, но и не отрицая его слов. В конце концов примирение состоялось, они поели мороженого и, перекидываясь шутками, поднялись в Норк. Отовсюду доносились звуки музыки и песни — словно все население города пришло сюда в этот воскресный день.

Полакомились тутой и, усевшись на траве под молодыми деревцами, стали спорить о литературе. Аргам так и сыпал афоризмами, Анник лукаво поддевала его, не на шутку раздражая этим Седу. Каро, как всегда, молча слушал товарищей. Потом Аргам прочел свое новое стихотворение. В нем говорилось о том, что улыбка любимой сияет подобно ясному, солнечному утру; переливается, звенит ее задорный смех — в жизни, в мире и в душе поэта… Но если злобные ураганы станут угрожать родине, если взовьется алое знамя, зовущее в бой против врага, поэт, не дрогнув, пойдет против всех бурь, чтобы всегда излучала радость любимая девушка…

Аргам прочитал стихотворение и уверенным взором окинул товарищей: он был убежден, что услышит только похвалы.

В эту минуту о скалу напротив с шумом ударился камень и, отскочив, пролетел над самой головой Аргама. Растерявшись, все вскочили на ноги. На скале показался парень в светлой кепке, со свисающим на лоб черным чубом.

— Эй, куда вы с этими сороками притащились? — крикнул он.

Смуглое лицо Каро побледнело, челюсти сжались. Он молча шагнул к парню.

— Не стоит с хулиганом связываться, — схватил его за руку Аргам. — Брось, Каро!

Но Каро стряхнул его руку, быстро нагнал незнакомца и, крепко ухватив за шиворот, раза два сильно тряхнул. Парень съежился, присмирел. Каро подвел его к девушкам и заставил извиниться перед ними…

Этот парень был Бено Шароян — ныне красноармеец транспортной роты. Как он смущался первое время, встречаясь с Анник!

…Когда они спустились с Норка, Аргам всю дорогу молчал. Еще не дойдя до улицы Абовяна, они заметили волнение, охватившее весь город. Перед громкоговорителями толпились люди.

В парке имени Гукасяна, куда они зашли, яблоку негде было упасть. Вот тут-то они и услышали весть о войне. Начались митинги — в учреждениях, на заводах, в институтах. На другое утро все четверо опять встретились на обычном месте. Сидя на скамейке в парке, они обсуждали свое будущее. Аргам заявил, что хочет добровольцем отправиться на фронт. Каро хранил молчание.

— А что ты решил? — спросила его Седа.

— Пока ничего не решил, подумаю, — уклончиво ответил Каро.

Седа выразительно поглядела на Анник.

— Оно понятно, подумать надо, — иронически заметил Аргам, — война — это тебе не хулиганов пугать.

Каро поднял голову и уставился на Аргама; он словно получил пулю в грудь. Девушки поняли, что происходит в душе у Каро. Анник схватила его за руку. Но Каро отвел ее руку и быстро ушел. Обе девушки начали упрекать Аргама за неосторожные слова. Сперва он защищался, потом сам пожалел о своем поступке и признал, что допустил ошибку.

— Да и Каро странный, — заметила Седа. — Стоило ли из-за этого бросать нас?

Аргам теперь сам стал защищать товарища. Каро трудно сразу решиться… После того как умер его отец, мать разбило параличом, и она прикована к постели, сестра в этом году кончает школу; кроме него, некому их кормить… Надо его понять…

При этих словах Анник вышла из себя:

— Это ты должен был его понять и не говорить ему гадостей!

Аргам говорил еще что-то, но Анник уже не слушала.

Мимо проходили, спеша и громко разговаривая, группы людей. По улицам молниеносно мчались машины, гремели трамваи. Прикрыв лицо веткой сирени, Анник задумалась.

У края клумбы примятая алая, цвета крови, гвоздика трепетно тянулась головкой к солнцу…

На другой день состоялся митинг комсомольского актива. Выступил и Аргам, прочитавший свое новое стихотворение. Говорил еще кто-то. А потом председатель дал слово секретарю комсомольской организации типографии Каро Хачикяну…

После митинга Анник увидела в фойе Аргама вместе с Каро и Седой и подошла к ним. Аргам восторженно говорил:

— Вернусь живым с фронта — обязательно напишу большой роман!

— Не знаю, каков будет роман, но твое стихотворение мне не понравилось, — заметила Анник.

— А что тебе в нем не понравилось?

— Дай текст — скажу.

И началась обычная перепалка.

— Тебе, Анник, ничем не угодишь! — заметила Седа.

…То было четыре месяца назад. А теперь Аргама раздражают дружеские слова Анник. Не хочется ему слушать «агитатора». Неужели это тот самый Аргам?

Анник продолжала:

— И зря ты прервал дневник. Помни, ты решил написать большой роман.

Аргам холодно улыбнулся.

— Я говорил — если вернусь живым…

И, опустив голову, начал разматывать ослабевшие обмотки на левой ноге.

Мимо, поглядывая на сидящих, проходили Тоноян и Мусраилов. Аргам окликнул их. Алдибек приветливо поздоровался с Анник. «Опять появилась эта красивая пташка».

— В жизни не видел армянской девушки-воина! Вот русских видел много, — сказал Мусраилов, глядя на Анник.

— Ну вот и смотрите! — отшутилась Анник.

— Смотрю и очень рад.

— А узбекских девушек разве нет в армии?

— В других местах, может, есть. Если увидите, сообщите мне.

Арсен смотрел на плащ-палатку Аргама, из-под которой торчали примятые мокрые колосья.

— Чего ты хлеб портишь? — спросил он. — Грех его топтать.

— Какой хлеб?

— Да пшеницу, которую ты под себя подостлал. Ничего другого не нашел?

Тоноян вытянул пучок колосьев, растер в руках, очистил зерна от шелухи и, держа их на ладони, с горечью посмотрел на них. Затем перевел взор на виднеющееся в просвете деревьев поле с бесчисленными копнами; брошенные хозяевами, они мокли под дождем.

— Жаль хлеба! — вздохнул он и, бросив зерна в рот, принялся жевать их.

— Да все равно немцу достанется, — заметил Аргам.

— Почему? — удивился Тоноян. — А мы-то на что здесь?

В это время Тонояна окликнул Ираклий. Он глядел на опушку леса: там проходили три человека в гражданской одежде.

— А ну, пойдем узнаем, кто такие. Живо! — приказал Микаберидзе.

— Мы с Тонояном пойдем, — отозвался Бурденко и, схватив винтовку, побежал навстречу идущим. Через минуту его догнал Тоноян. Приблизившись к незнакомцам, Тоноян и; Бурденко остановили их:

— Стой! Кто такие?

Идущий впереди улыбнулся в ответ и обратился к товарищам:

— Ребята, это наши! Вот хорошо!

— А вы кто такие? — снова спросил Бурденко.

— Я — младший лейтенант, а это мои бойцы.

— А форма ваша где?

— Да мы из окружения вышли, — ответил незнакомец, объявивший себя младшим лейтенантом. — Семь дней тайком пробираемся, нашу часть ищем. А вы что, новички? Навидаетесь еще, значит… Эх, умеет воевать, мерзавец, и техника у него, и тактика, три армии окружил! А мы из-под самой Полтавы пробираемся. Гонит танками, от самолетов деваться некуда, так много их, проклятых! Хорошо, что до своих добрались! Нет ли у кого закурить, ребята?

— Ты не болтай тут, документы покажи! — оборвал Бурденко. — Посмотрим, что ты за младший лейтенант.

«Вышедший из окружения» младший лейтенант улыбнулся и, обращаясь к своим, заметил:

— Видно, свежие еще, новички.

Это был смуглый парень, отлично говоривший по-русски. Он вынул из кармана документы и протянул Бурденко.

— А переоделись мы, чтоб замаскироваться: ведь из окружения выходили.

Пока Бурденко со всех сторон разглядывал документы, Тоноян вплотную подошел к незнакомцу и спросил:

— Кто ты по национальности?

— А в чем дело?

— Я тебя спрашиваю: кто ты по национальности?

— Что это вы пристали к нам? — раздраженно ответил незнакомец. — Посмотрите-ка на вояк! Хотите воевать, вон туда идите, поглядим на вас.

И он указал рукой на запад.

Эти слова окончательно вывели Тонояна из себя. Он зарычал, ткнул незнакомца прикладом в грудь и, ругаясь по-армянски, крикнул:

— Кто же ты, а, собака, сукин сын? Говоришь, три армии окружили? Предатель, мерзавец!

Незнакомец свалился наземь.

Бурденко едва успел удержать Тонояна за руку.

Остальные задержанные начали шуметь:

— Что это, своих бьете? Ишь, герои какие! Вы против него идите! Еще пороху не нюхали…

Направив на них винтовку, Бурденко скомандовал:

— Шагай вперед, дезертиры!

— Кто это дезертиры? Мы под Киевом сражались, с самого Чернигова воюем!

— Так это вы ему Чернигов сдавали? Из Чернигова тягу дали? — крикнул Бурденко, не сумев удержать ярость. — А ну, шагай, не то стрелять будем!

Упавший встал, мрачно взглянул на Тонояна и молча прошел вперед. Их привели в овражек. Вокруг собрались бойцы.

— Что это за люди?

— Там, в штабе, разберутся, — ответил Бурденко.

Вечером полку приказали готовиться к ночному маршу. (Капитан Юрченко перед батальоном прочел приказ майора Дементьева, в котором объявлялась благодарность командования бойцам Миколе Бурденко и Арсену Тонояну, задержавшим дезертиров.