В ШАДРИНСКЕ

#img_12.jpeg

1

Вскоре после освобождения Кургана томинский кавалерийский отряд расформировали. Вернувшись в родную бригаду, Николай Дмитриевич еще долгое время выражал недовольство: в то время, как на Южном фронте успешно действовали конные соединения, на Восточном фронте не было сколько-нибудь внушительной кавалерийской силы. Между тем в Сибири необозримые просторы, несчитанные косяки коней, невешанные закрома овса. Сибиряки — прирожденные конники. Отведавшие колчаковщины, они ничего теперь не жалели для Красной Армии. Еще в дни рейда в отряд Томина вливались одиночно и группами крестьянские парни. Они приходили со своим снаряжением. Вот где можно небольшой кавотряд развернуть в крупное соединение, а затем и в армию. И насколько ускорился бы разгром белых на востоке

…В сентябре 1919 года в районе Мокроусово бригада попала в отчаянное положение и была вынуждена отойти. Только исключительный героизм и самообладание комбрига Томина спасли положение.

Не разобравшись, командующий фронтом объявил Томину выговор. Это вызвало вспышку гнева комбрига, и Николай Дмитриевич написал рапорт, в котором потребовал освободить его от занимаемой должности.

Томина вызвали в штаб дивизии.

Начальник дивизии Евгений Николаевич Сергеев приветливо улыбнувшись, встретил комбрига крепким рукопожатием.

— Вас, Николай Дмитриевич, в первую очередь интересует судьба рапорта? Вот и начнем с него, — и, предложив Томину кресло, заговорил: — Выговор — недоразумение, результат неосведомленности фронта о действиях бригады. Командующий отменил приказ.

Незаметно Сергеев перевел беседу на кавалерию. Томин сразу же преобразился, с азартом начал доказывать настоятельную необходимость в кавалерии на фронте, излагать свои планы.

Прервав беседу на полуслове, Сергеев передал Николаю Дмитриевичу бумагу.

Томин прочитал:

«Приказом по войскам 3-й Армии командир 2-й бригады 30-й стрелковой дивизии товарищ Томин назначается начальником 10-й кавалерийской дивизии. Уход товарища Томина с поста командира второй бригады — тяжелая утрата для 30-й дивизии, которая сформировалась и окрепла, благодаря неустанному труду и огромной энергии немногих лиц, среди которых товарищ Томин занимал одно из первых мест.

Решительность, умение управлять частями и исключительная доблесть, которые красной нитью проходят через всю службу тов. Томина, дают основание предположить, что и в новой должности товарищ Томин принесет огромную пользу революции.

От лица всей дивизии приносим товарищу Томину искреннюю благодарность за боевую и организаторскую работу в 30-й стрелковой дивизии, поздравляем с повышением по службе и желаем успешной работы в новой должности».

— Жаль мне вас отпускать, да ничего не попишешь, — проговорил Сергеев.

…Через несколько дней, распрощавшись с друзьями, Томин приехал в Шадринск, где формировался штаб. Костяком будущей кавалерийской дивизии стали полки Красных гусар и Путиловский стальной.

2

В Шадринск Анна Ивановна ехала с надеждой на то, что они будут с мужем наконец-то вместе. Но жизнь сложилась иначе. Дома Николай Дмитриевич появлялся, как ясный месяц. Инспекторские поездки по полкам и бригадам, разбросанным на сотни верст, работа в штабе и военно-трудовом бюро, председателем которого он был, призывные комиссии, воскресники и субботники, выступления на собраниях и митингах — все это требовало уйму времени.

И как бы ни был энергичен и расчетлив в работе начдив, домой приходил всегда за полночь.

Анна Ивановна погрустила и смирилась.

Томиным предложили поселиться в доме бежавшего из Шадринска купца. А несколько дней спустя им пришлось потесниться.

— Два товарища приехали заготовлять хлеб для Москвы, — сказал Николай Дмитриевич за обедом. — Не придумаю, куда их на квартиру поставить.

— Пусть занимают угловую комнату, нам и одной хватит, не балы собирать, — ответила Анна Ивановна.

— Вот и спасибо! Решила за меня задачу.

Вечером представители из Москвы переселились в квартиру Томиных и нашли здесь радушный прием.

3

Из многодневной поездки по полкам и бригадам Томин вернулся поздней ночью. Он похудел, осунулся и, как показалось Анне Ивановне, постарел.

Войдя в дом, Николай Дмитриевич на ходу закинул на гвоздь плетку, снял бинокль, сбросил шинель и только после этого прижал к груди голову жены.

— Как съездил, Коля? — спросила Анна Ивановна.

— Отлично, — ответил муж.

Анна Ивановна поставила на стол самовар.

— Эх, давненько чаю из самовара не пил, а чай без самовара, что свадьба без музыки, — пошутил Николай Дмитриевич и, расстегивая ворот гимнастерки, присел к столу. — Аверьян, ты что там, как невеста на смотрины собираешься? Давай быстрее за стол.

Аверьян за поездку загорел, возмужал. Взглянув на ординарца, Анна Ивановна проговорила:

— Тебе, Аверя, полезно путешествовать, поправился-то как…

— А мне везде дом родной. Недаром говорят: отчего казак гладок? Наелся и на бок, — невозмутимо ответил Аверьян.

Разливая чай, Анна Ивановна рассказывала о домашних происшествиях, а Николай Дмитриевич от души хохотал над тем, как окатил кипятком холодные стаканы Павел, и пришлось их выбросить, а «посудомойку» отчислить с кухни; над тем, как сонный котенок Пушок свалился с печи в валенок.

— Так-таки турнула Павла с кухни? — переспросил сквозь смех Николай Дмитриевич. — Где же он?

В коридоре скрипнула дверь. Анна Ивановна быстро вышла.

— Прогулял, а Николай Дмитриевич уже дома, — сказала она вошедшему. — Предупреждала: не прозевай поезд, иначе нагорит. Теперь отчитывайся сам.

Павел вошел и стал несмело переминаться у порога с ноги на ногу.

— Ты где это до такой поры шлялся? Почему коней не подал? — спросил Томин.

— В саду гулял.

— Причина уважительная, раз в такую непогодь в саду гулял до полночи. Теперь садись чай пить, — добродушно пригласил его Николай Дмитриевич.

Веселье, шутки царили за чаем. Томин подтрунивал над Павлом, рассказывал забавные истории, случившиеся с Аверьяном.

— А как наши соседи из Москвы живут-поживают? — неожиданно спросил Николай Дмитриевич. — Жаль, не догадались пригласить к чаю.

— Ох, что-то не нравятся они мне, Коля. И никакие они не заготовители, а самые настоящие спекулянты.

— Ну! Скажешь тоже — спекулянты! Почудилось!

— Да какое там почудилось. Каждый день к ним какие-то темные людишки ходят, шепчутся, торгуются. Приехали заготовлять продовольствие для рабочих, а сами только и делают, что по десять посылок в день домой отправляют.

— Ты, Анна, не шутишь?

— Какие шутки?!

Томин вышел в коридор, плечом толкнул дверь в угловую комнату.

На подоконнике, на столе, на стульях, на полу — всюду в беспорядке валялись мешочки и кульки с крупой, мукой, сахаром, у стены стояли фанерные ящики. Постели, одежда жильцов покрыты мучной пылью. Толстый, похожий на снежную бабу, мужчина воровато прятал под матрац молоток и щипцы, а второй «заготовитель» с круглой лысиной на макушке спешно подметал веником пол, оставляя белые следы.

— Николай Дмитриевич! Товарищ начдив приехал! А мы вас заждались! — наперебой заговорили жильцы.

— Подарочки решили сегодня домой приготовить, дети малые с голоду мрут, — зачастил толстяк, похожий на снежную бабу.

— Вот-вот, — пробормотал его товарищ.

В глазах Николая Дмитриевича блеснул недобрый огонек.

— Так… Ну, а вчера чем занимались? Позавчера? Доложите, сколько продовольствия для рабочего класса Москвы заготовили? Начальнику гарнизона надо знать, — перебил Томин.

— Сию минуту нарисуем вам полную картину нашей деятельности, — засуетились заготовители, вытаскивая из карманов записные книжки. — На каждом шагу невероятные трудности. Кругом саботаж, спекулянты мешают…

— Сколько вагонов хлеба отправили в Москву?

— Позвольте… Ни одного…

Сдерживая гнев, Томин спокойным голосом потребовал командировочные предписания.

— И какой дурак мог снабдить вас такими документами?! — разрывая бумажки в клочья, проговорил он. — Забирайте, мерзавцы, свои узелки и немедленно убирайтесь, чтобы духу вашего в Шадринске не было!

— Как вы смеете! Мы будем жаловаться! — завопили «представители центра».

— Это дело ваше. А сейчас — марш отсюда! — вырвав из блокнота листок, Николай Дмитриевич написал:

«Начальнику вокзала. Отправить этих подлецов с первым поездом».

Подавая записку, предупредил:

— Не уедете — расстреляю!

Заготовителей, как ветром, сдуло.

Когда волнение улеглось, Николай Дмитриевич вынул из кармана гимнастерки месячную зарплату и, подавая жене, проговорил:

— Знаешь, Аннушка, не удивляйся, что мало. Понимаешь, дело какое… Троицкий Совет отпустил мне пять тысяч рублей на формирование полка. На две тысячи девяносто шесть рублей две копейки у меня сохранились счета. А документы, подтверждающие расход остальной суммы, вместе с канцелярией сотни остались у чехов. Приходится рассчитываться своими. Об этом я написал в Троицк и перевел первый взнос.

— Но ведь ты их не прикарманил…

— Чем я это докажу?

— Ладно уж, проживем. А теперь спать. Время позднее, да и с дороги ты устал.

Из кухни уже доносился богатырский храп ординарцев.

4

Утром Томин разыграл в лицах сценку с «заготовителями» перед командиром первой бригады Сергеем Гавриловичем Фандеевым.

Комбриг от души смеялся. А потом серьезно заметил:

— Здорово они обвели тебя вокруг пальца. Да впрочем, так тебе и надо. Впредь не будешь таким доверчивым.

В это время в кабинет вошел военком дивизии Евсей Никитич Сидоров. Пристукнул каблуками, улыбнулся:

— Товарищи начальство! Комиссар Сидоров прибыл с Девятого съезда Российской Коммунистической партии большевиков.

— Товарищ Евсей! С приездом! — радостно заговорили наперебой начальник дивизии и комбриг. — Как Москва живет? Видел Ленина?

Сидоров отвечал сбивчиво, перескакивая от одного события к другому.

— В Москве люди сутками стоят за осьмушкой хлеба. Часто бывает, что уходят без крошки.

У Томина собрались упрямые складки на переносице. Он поставил ногу на стул и, положив руки на плечи друзей, спросил:

— Чем же мы можем помочь Москве?

— Давайте подумаем, — проговорил Фандеев. — Братьев-рабочих надо выручить.

Сидоров зажал подбородок в кулак.

— Надо бы, — сказал он, — обратиться к дивизии с предложением послать в подарок рабочим Москвы эшелон с продовольствием. Уверен, бойцы поддержат.

— А что, здорово! — одобрил Томин.

— Дельно! За свою бригаду ручаюсь, — заверил Фандеев.

Весть о посылке трудовой Москве подарка быстро облетела всю дивизию. В полках, эскадронах, на батареях прошли митинги. Выступая, красноармейцы отдавали месячные оклады, вносили в фонд подарка любимому вождю и братьям-рабочим часть продовольственного пайка. В письмах домой бойцы и командиры-зауральцы просили родных принять активное участие. В села выехали агитаторы, политработники. Были созданы отряды по закупке продовольствия. И вскоре подводы вереницей потянулись к станции. На перроне росли штабеля мешков с зерном и мукой, горы свиных и овечьих туш.

Вот к станции подъехал обоз. Мужичок в зипуне, перехваченном широкой полосатой опояской, бойко соскочил с дровен и, подойдя к командиру, спросил:

— Где тут хлебушко принимают в Москву? Сын мой Иван у Томина служит, письмо прислал. Энти три куля как бы от него, а ниже кои лежат — от нас со старухой. Они метку имеют. А как же…

Мужик разгрузил подводу, получил квитанцию на имя сына и на себя и, погоняя лошадей, поехал в город, чтобы найти сына и сказать, что просьбу его выполнил.

Штаб дивизии крестьянин нашел без труда. Он помещался в двухэтажном белом каменном здании бывшего богатея, на углу Набережной и Церковной. Ветви тополей и молодых березок гнулись от прозрачных сосулек, с крыш со звоном падала капель.

У штаба крестьянин растерялся: такой массы людей ему не приходилось видеть даже на ярмарке. Весь берег заставлен подводами. Штатские и военные, мужчины и женщины, и не поймешь, что к чему. К счастью, он встретил кума Егора, приехавшего сюда вместе с сыном из соседней деревни. Втроем пошли разыскивать Ивана.

В это время Томин и Фандеев в сопровождении командиров штаба вышли на улицу.

Выслушав просьбу мужичка в зипуне, Томин поручил одному из штабных работников помочь ему найти сына.

— А у вас что, папаша? — спросил Томин у кума Егора.

— Вот пособничка растил, да запросился к тебе. Не пустишь, бает, убегу. Одного пущать страшно, молод еще. Вот и приехали вместе. Примай подмогу. Бахилы он сам себе сшил. Мы, чай, известные шилокопы. Шубенку спроворил. Добрый конь при нем, сбруя справная.

Парень смотрел на командиров широко открытыми глазами.

— Как твоя фамилия? — спросил Томин.

— Типа Тарахтун, — выпалил тот.

— Чу, мели, Емеля, — рассердился отец. — Это ведь прозвище наше, бабка моя Лукерья тарахтела без меры, так и пошло. По пачпорту мы Барановы. Стало быть Антип Егорович Баранов.

— Спасибо, папаша, за подмогу. Будет твой Антип конником в полку Красных гусар, — проговорил Томин и, обратившись к командиру первой бригады Фандееву, закончил:

— Принимай, Сергей Гаврилович, пополнение.

5

В солнечный воскресный день подали состав. Отложив все дела, Томин прибыл на станцию. Под навесом несколько командиров оживленно о чем-то разговаривали. На товарной площадке не торопясь работали красноармейцы.

— Так дело не пойдет! — раздался вдруг голос начдива. — В Москве рабочий люд голодает, а мы тут разговорчиками помогаем? Так руководите погрузкой?

— Бойцы работают, нам-то что делать? — невозмутимо спросил ответственный за эшелон.

— Сейчас узнаете, что вам делать. А ну, за мной!

Подведя командиров к штабелям, Николай Дмитриевич пригнулся, уперся руками в колени, приказал:

— Кладите мешок!

Два красноармейца подхватили куль и переложили его на плечи начдива. Поудобнее поправив ношу, Николай Дмитриевич медленно взошел по мосткам в вагон. Следом за ним занес в вагон другой пятеричок командир, отвечавший за погрузку.

— Сам начальник гарнизона, сам начдив стал на погрузку! — пронеслось из конца в конец по эшелону.

Быстрее забегали красноармейцы, дружнее пошла работа. Сбросив шинель и шлем, Николай Дмитриевич работал, пока не был уложен в вагон последний мешок.

Оформлены документы. Сопровождающие заняли места. Раздался паровозный свисток, медленно сдвинулся с места состав. На вагонах — красное полотнище: «Братьям-рабочим Москвы от красных кавалеристов». Когда состав скрылся за сосновым бором, Николай Дмитриевич облегченно вздохнул, повернулся и пошел к коню.

6

Последний день апреля. Над городом опустился теплый вечер. В воздухе пахнет сосной, ароматом ранних цветов, листьями тополя и клена.

Над Исетью стелется сизым шлейфом туман. Приближается время отдыха от дневных хлопот и суеты.

По прямым и широким улицам к драматическому театру идут люди.

Важно, не спеша, словно совершая вечернюю прогулку, шагает уже немолодая пара. Мужчина в черном фраке, в белой сорочке с бабочкой. По внешнему виду — бывший чиновник земской управы. Рядом с ним дама в платье из зеленого бархата, в широкополой, низкой шляпе. На лицо опущена вуаль.

Пара остановилась у рекламы.

«Праздничное выступление самодеятельных артистов.

В программе: Н. В. Гоголь. Женитьба (комедия).

Концерт. Песни, пляски, акробатика».

— О, боже! — воскликнула дама. — Ну куда лезут со своим назёмным рылом: настоящие артисты и те не все справляются с этой вещью.

— Все же, душечка, посмотрим ради интереса, — предлагает мужчина.

Мимо прошла группа красноармейцев в начищенных сапогах, новеньких гимнастерках.

— Этим что ни покажут, все равно будут рады, — с нескрываемой злобой процедила сквозь зубы дама.

И ранее, когда начала выступать художественная самодеятельность, организованная Анной Ивановной, городской драмтеатр не пустовал. Сегодня же в зрительном зале негде яблоку упасть. Рядом с красноармейскими гимнастерками белые и цветастые кофточки, рабочие блузы, декольтированные платья.

В зале многоголосое гудение, нетерпеливое ожидание.

— Начинай!

— Чего тянешь?! — раздались выкрики с разных рядов.

Анна Ивановна глянула в зал и растерялась, к вискам прихлынула кровь, но тут же успокоилась: в переднем ряду Николай, Сидоров, Фандеев и другие командиры, которые, она знает, не осудят артистов.

Раздвинулся занавес. Зрители притихли.

— Кто барином-то нарядился? — спрашивает один красноармеец другого.

— Погодь, не мешай слухать, — сердится сосед.

Чем дальше развивается действие, тем оживленнее в зале, тем сильнее разгорается любопытство зрителей: кто же исполняет роли?

— Слуга-то, слуга-то барина, так это ж Типа Тарахтун, — кричат с задних рядов, узнав Антипа Баранова.

— А барин с трубкой — ординарец начдива Павел.

— Не мели…

— Тихо! Но где там — тихо! То разразится взрыв смеха, то грянут аплодисменты.

— Ну и сваха, вот бы мне такую найти, вмиг бы окрутила, — острит кто-то.

— Так это же Анна Ивановна. Ну и здорово хлопочет!

При распределении мужских ролей никаких недоразумений не было. Но когда стали распределять женские — никто не соглашался играть сваху. Пришлось эту роль Анне Ивановне взять себе.

На сцене появляется невеста.

— Наташа! Сестра! — сразу раздалось несколько радостных голосов.

Гомерическим хохотом разразился зал, когда все женихи собрались у дверей, чтобы в замочную скважину взглянуть одним глазом на невесту.

Подколесин бежит от невесты через окно.

— Куда ты?!

— Беляков не трусил, а тут!.. Эх, ма!..

— От такой красотки бежать!

Занавес закрылся. Зал стоя награждал артистов аплодисментами.

Второе отделение вечера — концерт художественной самодеятельности.

На сцене трое: скрипач, гармонист и Павел с неразлучной балалайкой.

Выходит красноармеец в буденовке, низко раскланивается публике и, под аккомпанемент трио, поет:

Вторую часть частушки подхватывают музыканты:

Красноармеец уходит. Его место занимает Наташа. На ней поверх белой кофточки цветной сарафан. Полушалок подвязан под подбородком узлом.

Разъединив концы полушалка, она звонко запела:

Трио подхватило:

Томин возмущается, досадует:

— Вот шатия!

Публика хохочет, аплодирует.

— Вот наяривают! — восхищаются бойцы.

Узнав в парне Антипа Баранова, Николай Дмитриевич про себя подумал: «Посмотрим, посмотрим, каким ты будешь боевым».

Концерт окончен.

— Ишо!

— Браво!

— Даешь еще! — кричат люди, остервенело хлопая в ладоши.

Пожилые зрители ушли домой: одни отдыхать, у других еще дела есть.

Молодежь осталась танцевать.

Это был праздничный и прощальный вечер.

7

Наступил день смотра готовности полков к боям и походам.

Первого мая 1920 года все бойцы, командиры и их семьи участвовали во всероссийском субботнике: чистили улицы, ремонтировали дороги и мосты, наводили порядок на железнодорожной станции.

Утро второго мая — солнечное и тихое. Город, украшенный флагами, портретами Маркса, Энгельса и Ленина, выглядел помолодевшим.

Все выше поднимается солнце, все ярче разгорается майский день.

На площади Революции ровными рядами стоят эскадроны при развернутых знаменах. Улицы запружены рабочими, крестьянами из окрестных деревень.

В центре — деревянный, скромный обелиск жертвам колчаковщины. Рядом с ним маленькая трибуна, у которой — представители партийных, советских и общественных организаций, командиры штаба.

Хор трубачей грянул встречный марш.

В конце улицы показались три всадника. Павла и Аверьяна Анна Ивановна узнала. Но кто же на Киргизе скачет? Ведь Николай никому не разрешал на него садиться. Кто за него принимает парад? Кто-то знакомый.

— Батюшки! Да это — Коля!

Николай Дмитриевич сбрил усы и бороду, надел, новое обмундирование, в котором Анна Ивановна его еще не видела.

Подскакав к площади, ординарцы круто повернули коней влево и встали позади строя первого эскадрона путиловцев.

Томин принял рапорт начальника штаба, объехал строй, поздоровался с каждым поздравлением. Навстречу неслось громкое ура.

Начдив взошел на трибуну, произнес краткую речь, и эскадроны под звуки марша Десятой кавалерийской дивизии двинулись по площади.

Томин вспомнил, какой была кавалерия третьей Армии тогда, в трудные месяцы отступления. Вместо седел — потники и половички, стремена из веревок, захудалые избитые кони. А сейчас перед ним шла настоящая конница. Цокали подковы, поскрипывала кожа новеньких седел, добротное, новое обмундирование красило кавалеристов.

Сила-силища!..

 

ОТ ДВИНЫ ДО ВИСЛЫ

#img_13.jpeg

1

Среди сумрачных елей, дубовых и кленовых рощ течет Дисна. Над рекой неподвижно висят серые облака, моросит дождь. Река и ее бесчисленные притоки вздулись, местами вышли из берегов, затопив болота и пойменные луга с островерхими стожками сена.

И дождь, промочивший до нитки, и незнакомые места, и длительное ожидание, — все это угнетающе действовало на красноармейцев. Хмурые, неразговорчивые, они бесцельно слонялись от хаты к хате в небольшой белорусской деревушке Ружмонты. В ней разместился штаб 10-й кавалерийской дивизии.

— Эх, и распогодушка ты, разокаянная! — измученный бездельем, присаживаясь на порог, раздраженно сказал Павел Ивин.

В углу на елтыше сидит Аверьян, чинит узду. За столом помощник начальника штаба по оперативной службе Николай Власов, в накинутой на плечи новой шинели, наносит на карту последние данные разведки.

Начдив понимает настроение друзей. Совсем недавно у самого было не лучше и тому были свои причины.

Распрощавшись с родной дивизией, передав командование Фандееву, Томин в начале мая выехал в распоряжение штаба Западного фронта и здесь вынужден был бездельничать несколько недель. В конце мая на фронт начали прибывать части дивизии, но без штаба, который был расформирован командованием Приуральского военного округа. В частях почти не велась политическая работа, чем воспользовались враги и предательски увели 59-й кавалерийский казачий полк к белополякам. И хотя Томин в это время не имел никакого отношения к полку, он мучился и чувствовал себя виновным: полк-то сформирован из земляков-казаков.

Во второй половине июня все части дивизии сосредоточились в районе Полоцка, а двадцать пятого июня Томин принял командование дивизией. Пришлось срочно формировать штаб из незнакомых командиров.

На счастье, Томин встретил бывшего начальника 30-й дивизии Евгения Николаевича Сергеева, возглавлявшего Северную группу Западного фронта. Он поддержал Томина и оказал большую помощь в формировании штаба. По его же настоянию политуправление округа отпустило в дивизию Сидорова.

Сейчас Томин с благодарностью вспоминает Сергеева, всегда спокойного, чуткого и внимательного товарищами осуждает свою горячность и вспыльчивость, которые никак не может преодолеть.

Навсегда запомнилась Николаю Дмитриевичу первая встреча с командующим Западным фронтом Михаилом Николаевичем Тухачевским. Она произошла в штабе фронта, в Смоленске.

Удрученный вынужденным бездельем Томин решил встретиться с командующим и рассказать ему о своем неопределенном положении, просить назначение.

Тухачевский принял Томина сразу же после доклада адъютанта.

— Очень рад познакомиться с вами лично, Николай Дмитриевич, — мягким голосом заговорил командующий фронтом. — Как устроились с квартирой, с питанием?

— В этом отношении все нормально. Вот уже неделю бездельничаю, и не знаю когда это кончится. Решил обратиться к вам.

— Хорошо, что пришли. Через несколько дней ваше положение определится. 10-я кавалерийская дивизия находится в пути. В скором времени прибудет с юга пятнадцатая кубанская кавдивизия. Но вопрос еще не решен, как использовать кавалерию. Есть мнение специалистов придать ее бригадами армиям, — Тухачевский при этом внимательно посмотрел на Томина. — Каково будет ваше мнение?

Томин не спешил с ответом. Командующий не торопил.

— Я не знаю, кто предложил разбросать кавалерию по армиям, но такое мнение не одобряю. Надо всех кавалеристов собрать в один кулак, тогда будет больше пользы. Об этом говорит опыт конницы на Урале.

— Расскажите, Николай Дмитриевич, подробнее о действиях вашего конного отряда.

Командующий фронтом и начдив подошли к большой карте, которая занимала всю стену, и Томин около часа рассказывал о боевых действиях Сводного кавалерийского отряда Третьей Армии. Тухачевский слушал внимательно, время от времени задавал вопросы. Иногда восклицал: «Блестяще! Отлично!».

— При окончательном решении вопроса о кавалерии, я думаю, штаб фронта учтет ваше мнение.

Командующий проводил Томина до дверей, пожелал хорошего настроения и терпения.

И Томин терпеливо ждал.

Дивизия продвигалась на фронт крайне медленно, эшелоны выходили из графика. Запоздалое решение штабом фронта вопроса об использовании кавалерии привело к тому, что подготовка к боям проходила в спешке. Гая Дмитриевич Гай принял третий конный корпус буквально за несколько дней до начала боев.

В комнату вошел связной из штаба корпуса, вручил Томину пакет.

Десятой кавалерийской дивизии, наконец, ставилась боевая задача: взаимодействуя с частями 164-й отдельной стрелковой бригады, прорвать линию обороны противника и к исходу четвертого июля 1920 года выйти в район Коринка — озеро Дединское, а к исходу пятого июля занять озерное дефиле Струсты — Дресвяты — местечко Красносельцы. И далее, развивая успех, двигаться на Свенцяны. В заключении командир 3-го конного корпуса Гай писал:

«От начдива десять требую стремительности, смелости и точного исполнения боевого задания».

В одно мгновение Томин преобразился: куда девалась раздражительность и недовольство всем и всеми.

Все пришло в движение. Зазвенели полевые телефоны, захлопали двери штабной хатенки, поскакали в разные концы связные, застучала старенькая штабная машинка.

Только за полночь закончилось совещание. Командиры уехали в свои части. На полу, в углу, спят побратимы Аверьян и Павел. Натянув на голову шинель, похрапывает Коля Власов.

— Ты, кажется, не в духе? — спросил Сидоров.

Томин пристально взглянул на комиссара.

— Вот, Евсей Никитич, как будто все расписано правильно. Но бригады сформированы не совсем удачно, командиров и политработников тоже надо бы по другому расставить. За штаб тревожусь. Только один начальник штаба Мацук нам с тобой известен как толковый мужик и преданный товарищ. А остальные?..

— И остальные тоже наши, хорошие люди, — почесав кулаком подбородок, — ответил Сидоров. — Отдыхай, а я поеду во вторую бригаду.

Проводив комиссара, Томин ненадолго уснул.

2

Утром 4 июля 1920 года сотни орудий Западного фронта обрушили на головы пилсудчиков шквал огня.

Томин видел в бинокль, как взлетали бурые султаны земли, падали, словно подкошенные, могучие ели, рвалась проволочная сеть заграждений, рушились укрепления врага.

Вдруг грохот орудий смолк. Цепи 164-й бригады пошли на штурм. После многочасового боя три ряда проволочных заграждений были смяты. Укрепленный узел Дрегучи оказался в наших руках.

Враг бросил в бой резервы. Со стороны рощи, в тыл нашим пехотинцам, ринулись вражеские цепи.

— В атаку! Марш-марш! — уловив решающий момент, скомандовал Томин.

— В атаку! Марш-марш! — словно эхо прокатились команды по бригадам, полкам и эскадронам.

И словно тысячи маленьких солнц блеснули над конниками.

В раскатистом ура, в свисте и топоте утонула пулеметная и ружейная трескотня.

Проскакав через цепи своей пехоты, конники начали жестокую рубку.

Преследуя противника, 10-я кавдивизия к вечеру достигла озера Багудель, и после двухчасового боя заняли деревни Узгоны и Орцы.

Наступившая темнота помешала дальнейшему преследованию врага.

Перед наступлением комкор Гай приказал Томину все время держать связь с 164-й стрелковой бригадой. Это сдерживало наступление дивизии, отвлекало силы.

Шестого июля в местечке Слободка Томин отправил комкору рапорт.

Оценив обстановку, сообщив Гаю, по каким направлениям отходит противник, Томин писал:

«В силу изложенного, полагаю, что дивизию наивыгоднее бросить для занятия г. Вильно через узловую станцию Ново-Свенцяны и местечко Свенцяны. Если такая задача будет дана, то необходимо, чтобы дивизия не была связана с пехотой, то есть не приковывать дивизию к определенной линии фронта директивами высшего командования, и в выборе направления для достижения конечной цели предоставить дивизии полную инициативу».

Прочитав рапорт, Гай взял карандаш и на углу написал:

«Читал — ответить, что взвод для связи с 164-й стрелковой бригадой не посылать. Гай».

А машинистке продиктовал приказ:

«На случай моего выбытия из строя, своим заместителем назначаю начдива десятой Томина Николая Дмитриевича».

Дальнейшие события показали, что Томин не только предвидел задачу, но и подсказал комкору наилучший способ ее решения.

10 июля дивизия освободила город Свенцяны. Здесь Томин узнал, что наступление 15-й Кубанской кавдивизии застопорилось, и ей надо срочно оказать помощь.

Помогли военная смекалка и опыт боев с колчаковцами. Томин принимает дерзкое решение. На узловую станцию Новые Свенцяны под видом порожняка отправляется блиндированный поезд с казаками. Поляки не ожидали «гостей» и были ошеломлены, когда из теплушек выскочили красноармейцы. Кавалеристы из 60-го полка без боя захватили станцию и штаб полка. Польский полковник пустил себе пулю в лоб.

Оборона противника прорвана на всю глубину. Красные полки хлынули в прорыв.

3

Еще не успели остыть кони от бешеных скачек, еще не успокоились нервы конников, а кавалерийский корпус Гая получил новый приказ — занять город Вильно.

Три дня жарких боев на подступах к городу остались позади.

Высота 232 с плешиной на макушке замыкаете запада Свенцянскую гряду. Широкая просека, раскроив холм пополам, вышла к шоссе.

Небольшой отряд всадников остановился на опушке. Нагромождением скал открылся город перед кавалеристами. Центр раскинулся на речных террасах, и древние каменные дома сбегают к прохладным водам Вилии и Вилейки. Окраины разбросаны на широких плато.

Томин взглянул на часы и тихо проговорил:

— Сейчас начнется…

Первыми вынеслись из леса и лавиной покатились к месту путиловцы.

В бинокль Томину хорошо видно, как, прижавшись к гриве, вытянув вперед правую руку с обнаженным клинком, скачет комбриг Фандеев. Еще несколько минут, и конники будут на чугунном мосту, перекинутом через Вилейку.

В центре строя взметнулись огненные столбы, земля вздрогнула от разрывов, ударили пулеметы. Живая волна разбилась о волнорез из огня и камня. Часть кавалеристов кинулась врассыпную в придорожные рощи, другие укрылись за крупами послушных лошадей, третьи, распластав руки, легли навсегда, их кони, потеряв хозяев, мечутся по полю боя среди рвущихся снарядов.

— Не выйдет! — стиснув зубы, процедил Томин. — Понесли, ребята! — и, выхватив клинок, пришпорил коня.

С небольшой группой смельчаков Томин проскакал сквозь шквал огня, захватил мост. Кавалерийский поток хлынул в улицы.

Тем временем эскадрон под личным командованием Томина занял железнодорожную станцию и высоту, прилегающую к ней. В десять часов 14 июля начальник дивизии доносил об успешном ходе операции. Томинская дивизия оказалась первой в древней столице Литвы.

В небольшом скверике, в тени стройного тополя, накрытый продырявленной пулями шинелью лежит Павел Ивин. Слева — шашка, справа — балалайка с отбитым грифом. Струны скрутились колечками. Павел часто теряет сознание, в груди хрипит. Он дышит все тяжелее и тяжелее, придя в себя, обводит всех печальным мутным взглядом, просит пить.

Все знают, что Павел умирает, но все надеются на что-то, ждут.

Томин не скрывает своих слез.

Аверьян на коленях, наклонившись над другом, смотрит в потухающие глаза. А Павел пытается еще пошутить, тихо шепчет:

— Умирать худо, Аверя, жить лучше…

Подскакал Коля Власов. Не выпуская из рук повода, подошел к Ивину, присел на корточки. Павлуша узнал товарища, прошептал:

— Возьми мою шашку на память, в бою добыл…

— Павлик! — голос Власова сорвался, в горле перехватило. — Письмо вот тебе пришло, от Наташи.

— Про-чи-и-и-т…

Отскакал казак. Отсверкал клинок в его руке. Отзвенела лихо балалайка.

4

Восемь веков стоит на берегу величавого Немана Гродно. Возникнув, как пограничная крепость Киевской Руси, город несколько раз переходил к полякам, литовцам и снова возвращался в семью русских городов. Всякий, кто захватывал Гродно, старался сделать его неприступным.

Узнав о приказе взять крепость силами кавалерии, некоторые работники штаба усомнились в его реальности, сославшись при этом на то, что ни у Клаузевица, ни у Мольтке, ни у других теоретиков военного искусства нет подобных примеров.

— Не было, говорите? Тогда и Красной Армии не было. А теперь есть. И у наших теоретиков будут такие примеры, — вспылил Томин. — Мы не на бумаге воюем, а на местности. Через тридцать минут поедем на рекогносцировку.

Оставив конников на опушке соснового бора, командиры выехали на открытое поле. Вид города закрывали холмы. Пришлось придвинуться еще на несколько сот сажен вперед, подняться на гребень.

Величественная панорама открылась перед всадниками: блестели купола церквей и шпили костелов, в окнах метались лучистые отблески, зеленели сады, парки, длинным зеркалом пролег Неман. Вокруг города — пояс каменных фортов.

От небольшой рощицы, примыкавшей к крепости, оторвался маленький сизоватый клубок, впереди кавалеристов разорвался снаряд. И, как по сигналу, грянула канонада.

Киргиз под Томиным занервничал. Начдив потрепал его по гриве, и тот успокоился.

Не отрывает бинокль от глаз комбриг Фандеев. Отмечает на карте огневые точки противника Николай Власов. Только слегка прищуривается от близких взрывов Аверьян. Он знает — трусь не трусь, а пока начдив не выполнит задуманного, придется стоять.

Когда вернулись в лес, Николай Власов простодушно спросил Томина:

— Неужели, Николай Дмитриевич, вам не было страшно?

— Война — работа. Когда занят, о постороннем думать недосуг. А теперь можно подумать даже и об обеде.

У походной кухни толпились красноармейцы. Свесив ноги с обрыва, примостившись у сосны с обнаженным корнем, готовится к ужину молодой красноармеец.

— Хлеб да соль! — услышал он позади знакомый голос. Боец не успел вскочить на ноги, Томин уже сидел рядом. — О, старый знакомый, товарищ Тарахтун! — с веселой улыбкой воскликнул Николай Дмитриевич.

— Никак нет, красный кавалерист первого эксадрона полка Красных гусар Антип Баранов! — ответил боец.

И оба вспомнили, как заявились в Шадринск в штаб дивизии Антип с отцом.

— Хвались, как живешь-поживаешь, потчуй гостя.

Баранов протянул котелок и ложку. Взяв котелок, Томин покачал головой и осуждающе проговорил:

— Из такой посудины добрый хозяин пса кормить не станет. Как ты его запустил, хуже неряшливой хозяйки. — Попробовал, сморщился. — Вас всегда таким кондером кормят?

— Бывает и хуже.

— Ах подлецы, ну и подлецы. Позови повара.

Через минуту, длиннущий, как жердь, стоял перед начдивом эскадронный повар.

— Ты — повар?! — удивился Томин.

— Я, товарищ начдив, — ответил тот, вытянувшись, отчего стал казаться еще длиннее и тоньше.

— Не может быть, — помотал головой Томин. — Если повар — такая худоба, то какие ж тогда могут быть красноармейцы?..

Вокруг засмеялись.

— Плохой ты повар. Завтра мы будем штурмовать крепость. На пустой желудок такие дела не делают. А как ты кормишь бойцов? Что это за похлеб? Пригорел, постный, жидкий. Сейчас же весь запас сала положить в котел, выдать всем еще по порции хлеба.

— Есть, товарищ командир!

Томин быстро встал.

— Плотнее ужинайте и спать. Завтракать будет недосуг.

5

Обедали томинцы в Гродно. Богатые трофеи, и в их числе три танка, новенький английский самолет, тысячи пленных — таков был итог беспримерного боя. Советские военные историки получили блестящий пример взятия конницей сильно укрепленной крепости, который и много лет спустя приводился в военных журналах и на кафедрах военных академий.

В обед начдиву представили героя дня, подбившего танк.

— Баранов! Ну и молодчина, ну и молодчина! — обнимая и целуя красноармейца, приговаривал Томин. — Как это ты его?

— Я, я нечаянно, — заикаясь от смущения, начал Баранов. — Лежу в канаве, земля гудит, думаю — все, раздавит. Потом рукой-то до пояса дотронулся. Батюшки мои, что это, думаю, у меня такое?! От страха-то про гранаты забыл. Отцепил и почувствовал в руке силу. Хвать — есть! Другой — бух! Вот и все.

— Молодец! Вот тебе мой подарок, — и Томин вручил Баранову свои именные часы, полученные за бои на Восточном фронте в районе села Калиновское в феврале 1919 года.

*

Враг отходил на Ломжу. Колонна конников двигалась по дороге. Слева и справа снопы, составленные в кучи.

Начдив строго приказал не топтать и не травить крестьянские поля. Но вот он увидел бойца не в походной колонне, а едущего по полю. Тот ухитрился, не слезая с седла, кормить коня. Острый конец пики продел через уздечку и нацепил на него сноп овса. Другой конец держит в руке.

Томин не стерпел. Подскакав к всаднику, он рванул узду так, что тот чуть не вылетел из седла.

— За что? — взмолился боец и обернулся.

— Баранов?! И не знаешь за что? Ты так честь красного конника бережешь?

Баранов быстро свалился с коня, снял сноп, вытащил пику из уздечки.

— В следующий раз, если замечу, коня отберу и безлошадному казаку отдам, так и знай. А пока пойдешь на кухню картошку чистить. Понял?

— Понял, товарищ начдив!

К Баранову подъехал военком дивизии, спросил:

— Ну, как, здорово влетело?

— Сам виноват, вот и влетело.

В Ломже конный патруль доставил в штаб мужчину в сапогах и галифе, но поверх гимнастерки — фрак, на голове шляпа, на руках белые перчатки.

— В магазине барахолил, товарищ начдив, — доложили конники.

— Кто такой? — спросил Томин, приходя в ярость.

— Командир роты, — ответил вызывающе тот, — требую отпустить немедленно.

— Командир, говоришь?! Мерзавец ты, негодяй, а не командир. Я тебе сейчас покажу, подлец!

— Товарищ Томин, не марайте рук, — отстраняя начдива от мародера, спокойно проговорил Сидоров.

— Увести подлеца в особый отдел! — приказал Томин.

Как потом выяснилось, этим типом оказался бывший приказчик, офицер царской армии, в 1920 году призванный в Красную Армию.

Суд был суровым.

Конный корпус Гая стремительно двигался на запад.

Были блестящие победы. Они доставались нелегко. Хоронили под ружейные залпы одних, отправлялись в госпиталь другие.

В занятую красными Млаву прибыл в тот же день член Военного совета Четвертой Армии и вручил Томину орден Красного Знамени.

И опять день и ночь походы и бои, бои и походы.

6

…Горделиво катит воды красавица Висла. Щедро палит летнее солнце. На отлогом песчаном берегу лагерем раскинулись красные полки. Куда ни кинь глазом, всюду кавалеристы. Одни стирают портянки, купают лошадей, чинят обмундирование, другие пишут домой письма, поют песни.

Варшава осталась в тылу, и все ждут приказа: «На Варшаву!». У всех на устах одно: «Даешь Варшаву! Варшава!».

Проходят партийные собрания, командиры и политработники разъясняют красноармейцам, какие задачи стоят в этой войне, рассказывают, как должен вести себя с мирным населением красный боец — освободитель.

…Полдень.

Вдали над Вислой показался дым. А некоторое время спустя из-за изгиба реки выплыл пароход с баржей.

— Захватить пароход! — приказывает Томин.

Десять лодок ринулись к пароходу. Капитан, заметив их и войска на берегу, направляет пароход в противоположную сторону. Качаясь на волнах, открыв стрельбу вверх, красноармейцы подводят лодки к борту, быстро взбираются на палубу.

— Туда, туда правь, — приказывает Баранов капитану.

Тот возмущается, что-то говорит не по-русски, но выполняет приказ.

На пароходе французские офицеры-советники плыли в Варшаву. В трюмах баржи — американское продовольствие, вооружение и снаряжение.

Французских офицеров переправили на противоположный берег, а содержимое баржи забрали, как трофеи.

…На рассвете перед дивизией была поставлена задача — взять Плоцк.

Полки пошли в противоположную сторону от польской столицы.

Плоцк — сильно укрепленный город на берегу Вислы. На улицах города баррикады. Белополяки подтянули артиллерию, резервы.

Два дня гремел жестокий бой. Противник разгромлен, но бойцы не радуются.

Погиб комбриг Сергей Гаврилович Фандеев. Он жил гордо и умер на лету, возглавляя атаку лавины конников.

В этот скорбный час Томину вручили приказ: отступать.

Это было так непонятно и неожиданно для всех, что в первое мгновение не хотелось верить. Победа — и отступать? Эти два понятия не укладывались в голове Николая Дмитриевича. Не знал Томин в эту минуту, сколь тяжелое положение создалось на всем Западном фронте.

Хоронили героя в деревне Клеки, на пути отступления.

Сергей Гаврилович лежит под яблоней, в помещичьем саду.

Марлевая повязка на лбу Фандеева в крови, скрещенные руки покоятся на широкой груди. Он кажется живым, и никто не хочет верить в его смерть.

Поодаль несколько гусар роют могилу. Глухие удары лома больно отдаются в сердцах.

Томин держит в руках бинокль, шашку комбрига и внимательно, словно в первый раз, читает надпись на серебряной пластинке шашки:

«Командиру 55-го полка Красных гусар Сергею Гавриловичу Фандееву за высокопроявленную воинскую доблесть при взятии города Ирбита 21 июля 1919 года от Реввоенсовета трударма 1».

Эту награду Томин вручил другу в Шадринске.

Вспомнились Томину бои и походы, проведенные с Сергеем Гавриловичем по горам седого Урала и равнинам Зауралья.

— Сберечь это надо, — проговорил Томин, передавая шашку и бинокль работникам штаба.

Короткий траурный митинг. Эскадрон Красных гусар дает три залпа, навсегда расставаясь с любимым «суровым» командиром.

На могиле установили дощечку с надписью красным карандашом:

«Здесь похоронен красный герой Сергей Гаврилович Фандеев, павший храбро в бою под городом Плоцком 18 августа 1920 года».

7

Опасение главкома Каменева, высказанные в разговоре с командующим фронтом Тухачевским одиннадцатого августа 1920 года, подтвердились: «Центр Западного фронта под напором превосходящих сил противника лопнул, как перетянутая струна».

Оторвавшиеся на сотни километров от тылов и баз снабжения, уставшие и сильно поредевшие части правого крыла Западного фронта попали в окружение. На севере граница с Германией, на востоке, западе и юге — вражеские войска.

С непрерывными кровопролитными боями пехота и конница пробиваются на восток. Несколько раз кавалеристы разрывали вражеский обруч, и через прорыв выходили утомленные, обескровленные части. Но кольцо окружения смыкалось в новом месте и еще туже стягивалось.

Кончились боеприпасы, продовольствие, зарядил моросящий дождь, расквасил дороги и тропы.

Короткий привал. К чайной, где расположился на обед начдив, словно воробьи, слетелись деревенские беспризорники. Оборванные, грязные, голодные, они молча стоят у дверей и жадными глазами смотрят, как Аверьян Гибин распластывает на ломти ржаную буханку.

— Накорми ребятишек, — проговорил Томин, глядя на маленьких оборвышей.

— Нечем, Николай Дмитриевич, все тут, — ответил Аверьян.

— Дай по ломтю хлеба и куску сахара на рот, а что останется — нам.

— Хм! Я их корми, а они вырастут большими и наших же ребятишек убивать станут.

— Э, Аверя! В Польше к тому времени править будет народ. Так что не бойся за наших детей, они еще чаевничать из одного самовара будут.

Быстро управившись с хлебом и сахаром, ребятишки повернулись к Томину, низко склонили головенки и хором проговорили:

— Дзенкуе, пане.

— На здоровье, — улыбнувшись, проговорил Николай Дмитриевич.

— Слышишь, Аверьян, ребятишки спасибо нам говорят. Всю жизнь будут, помнить русских.

Николай Дмитриевич погладил косматые головы ребятишек и уехал. Вслед ему устремились несколько пар благодарных детских глаз.

К исходу дня двадцать первого августа все части корпуса и остатки стрелковой дивизии сосредоточились в районе деревни Вышень, юго-западнее города Млавы.

Утром следующего дня комкор Гай собрал командиров и комиссаров соединений. Отдав приказ на очередной прорыв, комкор изложил свой план дальнейших действий: по-прежнему двигаться вдоль границы, прорываться до последней возможности, пока не подойдет помощь.

— Разрешите, — попросил Томин, когда комкор закончил. — Близость границы действует разлагающе, и у нас сил нет удержать бойцов от перехода кордона. Громоздкие обозы нас привязывают к местности, это на руку полякам. Надо бросить все обозы к чертовой матери, пехотинцев прикрепить к кавалеристам и прорваться на юг, в глубь Польши, и затем к своим. Несомненно, что основные силы противника прикованы к нам. А там их меньше, — и Томин плеткой хлестнул по голенищу.

Гай поправил плащ на плечах. Выглядел он болезненно, под глазами мешки, цвет лица с желтизной.

— Смело, но рискованно. Мы не знаем обстановки и на легкую победу рассчитывать не приходится.

Гая поддержали и другие командиры.

Томин решил пробиваться со своей дивизией на юг.

— Нет, товарищ Томин, мы этого сделать не сможем, — твердо проговорил Сидоров. — За невыполнение приказа командир корпуса вправе и даже обязан будет тебя расстрелять.

Взгляды военкома и начдива скрестились.

— Знаю, Николай Дмитриевич, что ты не боишься смерти, но какой?! В бою, а не от пули своих.

8

Жуткое зрелище представляет несущая лавина из двух тысяч повозок, по тридцать-сорок повозок в ряд. Иногда две повозки сцепятся и тогда, — если бойцы не успели перескочить на летящую рядом, — пиши — пропало: оплошавших лавина смешает с землей.

Томин смотрит на этот бешеный поток, в бессильной злобе кусает губы, подергивает плечами. Повозки обтекают идущую по дороге артиллерию. Попробуй ее теперь применить в деле! Ничего не выйдет!

В только что пробитую конниками во вражеской стене брешь прошла пехота, промчались обозники, и последним двинулся штаб дивизии.

Где-то сзади, сдерживая напор неприятеля, идет вторая бригада.

Казаки отбивают наскоки шляхтичей справа. Как будто все идет хорошо. Но вот на мосту через небольшую речку образовалась пробка. Томин с товарищами поспешил к месту затора, но не успели они проехать вдоль колонны и ста шагов, как услышали паническое:

— Гони! Штаб дивизии проехал!

— Остановить! Штаб дивизии на месте! — грозно скомандовал Томин. — Паникеров буду расстреливать!

Паника пресечена вовремя. Но не прошло и пяти минут, как по скоплению войск молнией ударил новый панический вопль:

— Кавалерия! Спасайся!

Из редкого леса, который несколько минут назад миновали красные войска, выскочили польские уланы.

Томин окинул взглядом задние повозки и, подскочив к последней, падает в нее. Прямо с повозки открывает из пулемета огонь по атакующим. В рядах противника смятение. Кавалеристы заканчивают дело: враг частично порублен, частично скрывается в лесу.

«В чем дело? — спрашивает себя Томин. — Где казаки? Где вторая бригада?»

Он трет рукой грудь, от этого боль немного затихает.

Надо ж такому было случиться! Вчера в кромешной темноте его Киргиз упал в окоп и крепко подмял всадника. Боли в груди все еще не затихли, и все тело будто измолочено цепами.

— Коля, бери ординарца, найди вторую бригаду. Передай приказ, чтобы немедленно шли на соединение с главными силами. К вечеру догонишь. Ночевать будем в деревне Винценты, — и Томин поставил точку на карте северо-западнее города Кольно.

На короткий отдых войска расположились лагерем у небольшой приграничной деревушки Винценты.

Наступила ночь с двадцать пятого на двадцать шестое августа 1920 года. Томин сидит под кроной старого дуба. Рядом Аверьян ворошит костер, чтобы не погас огонь от непрерывного моросящего дождя. Он где-то раздобыл несколько картофелин и теперь поджаривает ломтики.

Со стороны границы показались силуэты трех всадников. Все насторожились. Николай Дмитриевич внимательно посмотрел и крикнул:

— Колька!

В следующее мгновение Томин стаскивает Власова с коня, тискает в объятиях, глотая соленые слезы, приговаривает:

— А я-то думал больше тебя не увижу, на погибель парня послал. Ну, рассказывай.

— Вторая бригада и казаки там, — проговорил Власов, махнув рукой в сторону границы. От усталости и переживаний он не может стоять и опустился на землю.

— Без приказа перешли? — охнул Томин.

— Разговаривал с комбригом через границу. Он говорит, что перешли границу после того, как узнали, что Томин погиб и первая бригада разгромлена. Пробирался к ним через болота: шляхтичи загнали. Коней еле вытащили: дорога перерезана, и возвращались то по польской, то по немецкой земле, — сдерживая слезы обиды, рассказывает Власов.

В это время Томина вызвали в штаб корпуса.

Командиры хмурые, злые, уставшие. В их глазах комкор читает вопрос:

— Что дальше?

— Мы сделали все, что в наших силах, — поднявшись с поваленного дерева, заговорил Гай. — На наши неоднократные вызовы штаб фронта не отвечает. — Голос его Дрожит, срывается. — Совесть красных кавалеристов чиста перед Родиной. Приказываю всем частям перейти границу.

В штаб дивизии Томин вернулся словно после тяжелой, продолжительной болезни. Сразу дали себя знать старые раны и недавний ушиб. В ответ на вопросы друзей он почти прошептал:

— Хор трубачей ко мне! — И, опустившись на пень старого дуба, зажал голову руками.

— Трубачи в сборе, — доложил начальник штаба.

Доклад начальника штаба вернул Николая Дмитриевича к действительности, заставил вспомнить, что он, Томин, начальник дивизии, что подчиненные ждут его приказаний.

Томин встал, привычным движением расправил складки на гимнастерке и знакомым для всех, бодрым, звенящим голосом приказал:

— Хор трубачей, «Интернационал!»

Под звуки пролетарского гимна, с развернутым боевым красным знаменем полк Красных гусар двинулся к границе. Последним перешел границу Путиловский Стальной кавалерийский полк.

— Все?! Организуй, Евсей Никитич, я не могу, — попросил Томин.

С брички сложили на землю документы штаба. Застучали ломы и лопаты.

— Товарищ начдив, все готово, — сообщил комиссар.

Томин подошел, опустился на колени, поцеловал холодный шелк знамени.

Молча приложился к знамени комиссар, красноармейцы, охранявшие святыню дивизии. Николай Власов приблизил шелк к губам и потом отделил его от древка.

Гибин долго возился у кучи бумаг. Наконец ему удалось разжечь костер.

Пламя озарило свежую яму, вырытую под могучим, трехстволым дубом. Завернув полотнище в непромокаемую бумагу и в чехол, комиссар бережно опустил его на дно.

Засыпали яму землей, заложили дерном, забросали листьями.

— Запомните, друзья, это место. Детям расскажите о нем, если нам не суждено будет вернуться к этому дубу, то они, наверняка, придут, — проговорил Томин.

Все сели на коней. Постояли минуту молча.

— Пора! — произнес Томин и направил Киргиза вслед за уходящими частями. Две крупные слезы скатились по щекам начдива.

Костер погас. Темнота окутала старый дуб. Гудит зловеще ветер. Хлещет дождь…

9

Чужой мир встретил конармейцев холодом штыков, высокомерными усмешками прусских военных чинов. Утром всех разоружили и под конвоем отправили в лагерь.

— Позор, позор-то какой! — Смотря на растущую груду оружия, покачав головой, прошептал Томин.

В лагере города Арис немецкие офицеры сразу же стали отделять командиров от красноармейцев.

Узнав об этом, Николай Дмитриевич собрал командный и политический состав.

— Немецкие власти выделяют командный состав в особую группу, — начал начдив. — Они обещают создать для нас хорошие условия. Я требую от всех вас остаться на своих постах, исполнять свой служебный долг. Советская власть поручила вам командование, только Советская власть может снять вас с постов. Мы обязаны спасти дивизию как боевую единицу для Красной Армии. Мы не имеем права бросить красноармейцев на произвол судьбы в такое время. Разъясните бойцам обстановку, в которой мы оказались, ободрите людей, не давайте им падать духом. Держитесь стойко, мужественно, ведите себя достойно. О нашем положении знает правительство. Оно ведет переговоры с немецким правительством и скоро мы вернемся на Родину.

Как и прежде, бойцы видели каждый день своего командира чисто выбритым, подтянутым, в начищенных сапогах, с блестевшей на фуражке пятиконечной звездой. Он ободрял приунывших, много шутил, заботился о раненых и больных.

Не добившись своего, — расслоения и развала дивизии, немецкие власти создали для людей невыносимые условия: наполовину убавили и без того скудный паек, совсем лишили фуража коней. Начался страшный голод, эпидемия. Чтобы как-нибудь продержаться самим и поддержать коней, бойцы продавали снаряжение, личные вещи, обмундирование.

— Надо бежать, — предложил Власов.

— Подберите надежных людей и бегите. Здесь заблудиться нельзя. Доберетесь до своих, расскажите всю правду о нас, — одобрил Томин.

— А вы? — спросил Евсей Никитич Сидоров.

— Я командир дивизии, и мне не к лицу бросать бойцов. А вам тоже следует отсюда бежать и как можно быстрее. Чем быстрее узнают в Москве о нашем положении, тем быстрее вызволят нас из беды. Действуйте!

Выполняя волю командира, первым исчез из лагеря с группой красноармейцев Николай Власов. На вторую ночь Томин проводил в дальний путь Евсея Никитича Сидорова.

А сам вместе с красноармейцами терпеливо переносил все лишения лагерной жизни: часами стоял в очереди за поварешкой баланды, вместе с другими по ночам лазил под колючей проволокой на поле за брюквой…

10

Чтобы сломить организованное сопротивление интернированных, немецкое командование стало разъединять части и отправлять в глубь Германии.

Под стук колес на стыках рельсов у Томина зрел свой план. Теперь уже дивизии нет, надо действовать…

На подъеме поезд замедлил ход. Томин пожал руку Аверьяна — сигнал к действию.

Аверьян бесшумно, с ловкостью кошки, прыгнул на часового, отбросил. Еще мгновение, и друзей поглотила кромешная темнота.

Кубарем скатившись с насыпи, Николай Дмитриевич вскочил. Рот и нос забиты землей, в глазах разноцветные искры, в голове звон. Выплевывая окровавленную землю, Томин услышал стон и бегом кинулся на него. Аверьян сильно ушиб колено и не мог встать.

Николай Дмитриевич взвалил на спину ординарца, поспешил к лесу. Темная ночь и чащоба надежно укрыли от погони.

К утру вышли к озеру, окруженному кустарником. Тихое, прохладное утро. Скупо пригревает солнце.

— Красота-то какая! Теперь мы сами себе хозяева. Свобода!

Захотелось по-мальчишески засвистеть от радости.

— Как мы только доберемся до нее, до свободы-то? — с унынием заметил Аверьян. — Чужбинушка, врагов так и жди из-за каждого куста.

— Так уж из-за каждого! Эх, Аверьян, Аверьян! Ничему, знать, ты в Красной Армии не научился. Да там, где есть рабочие и крестьяне, там есть и наши друзья, — возразил Томин.

— Балакать-то по-ихнему не умеем…

— Ну, ты, похоже, неисправимый худодум. Рабочий и крестьянин всегда дотолкуются. Ну, нечего зря время терять. В дорогу!

…Только на третьи сутки друзья перешли германо-польскую границу. Голодные и усталые, они подошли на заходе солнца к деревушке, прижавшейся к темной стене елового бора. Ветвистые ели свечой уходят ввысь, словно подпирая острыми вершинами небосвод. В бору тихо и прохладно. Длинные тени бороздят землю.

— Николай Дмитриевич, так это же та деревушка, где мы перед переходом границы привал делали, — проговорил Аверьян.

— Да. Ты лежи, а я схожу на разведку, возможно, здесь найдем пристанище.

Томин постучался в оконце крайнего дома. Его встретила хозяйка, пожилая полная женщина:

— Русский большевик? Прошу, пане, прошу.

Через некоторое время Томин и ординарец лежали на сеновале и жадно ели хлеб с отварным картофелем, запивая молоком.

Вечером с поля приехал хозяин. Жена встретила его быстрым рассказом. Николай Дмитриевич и Аверьян, не разбирая слов, догадались, что речь идет о них. Что будет? Что скажет хозяин?

Тот сначала распряг и поставил на выстойку лошадей. Сбрую занес под навес. И только после этого поднялся на сеновал.

— Доброго вечера, товарищи, — проговорил он на ломаном русском языке, пожимая руки конников. — Идемте кушать, там будем говорить. У нас солдат нет.

Ужинали молча. Иногда Томин украдкой бросал взгляд на угрюмое лицо хозяина, стараясь разгадать его мысли.

— Домой идем? — спросил после ужина поляк.

— Да.

— А как быть вот с этим делом? — И Зигизмунд Нисковский, так звали поляка, вынул из бокового кармана пиджака и осторожно развернул «Манифест к польскому трудовому народу городов и сел» Временного революционного комитета Польши. — Опять и власть, и леса, и поля забрали себе паны. Как нам жить дальше?

Под вопросительным взглядом поляка Томин опустил голову. У него было такое чувство, словно он был виноват перед этим незнакомым человеком за все случившееся.

Усилием воли Томин превозмог гнетущее чувство, положил руку на плечо поляка и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Этот манифест, Зигизмунд, береги пуще глаза своего. Не за горами то время, когда все будет так, как написано…

Все это время Томин не переставал думать о знамени дивизии. Судьба свела его с человеком, который может помочь. Николай Дмитриевич осторожно перевел разговор. Поляк внимательно выслушал, понял, что от него хотят русские, проговорил:

— Это пашня моего свояка… На мосту часовой. Риск большой, но знамя достать надо.

…В этот раз Зигизмунд Нисковский выехал в поле раньше обычного.

Пароконную бричку он подкатил вплотную к трехствольному древнему дубу. Много легенд сложено о нем, веками стоящем на берегу Винценты, на границе с Пруссией. И вот он, Зигизмунд Нисковский, является участником рождения новой. Пройдут годы, эта простая история о боевом знамени обрастет вымыслами, человеческое воображение добавит к ней новые подробности, и она станет легендой.

В полуверсте от дуба мост через Винценту, полосатый пограничный столб, шлагбаум, часовой.

Зигизмунд распряг коней, снял с брички плуг. От надвигающегося дождя накрыл бричку так, что концы брезента свесились до земли. Начал готовить плуг к подъему зяби: стучал ключом, гремел цепью, откручивал и прикручивал лемех.

А тем временем Аверьян Гибин спустился между дрогами под брезентом и бесшумно начал орудовать солдатской лопаткой. Вынув знамя, он немножко подумал — брать или не брать остальное?

«Возьму пистолет, хороший подарок Николаю Дмитриевичу!»

Разровнял землю, разложил дерн и забросал листьями. Забрался в бричку и стал терпеливо ждать.

Не успел Зигизмунд сделать и двух кругов, разошелся дождь. Громко ругая погоду, поляк уехал домой.

Начдив со слезами на глазах прижал к груди боевое знамя. Дивизия будет жить.

— А «бельгиенка» возьми, Аверя, себе, ты заслужил, — проговорил Томин.

Аверьян повесил пистолет на ремень, погладил кобуру.

— Спасибо, друг, за все. Прощай, — обратился Николай Дмитриевич к поляку.

— Скорая встреча.

Зигизмунд Нисковский рассказал Томину, как лучше идти, дал адреса надежных людей.

*

…Лесными тропами, оврагами, чащобой пробирались на родину все, кому были дороги свобода и воинская честь. Ни колючие проволоки, ни часовые с собаками не могли удержать их. В пути группы красноармейцев встречались, объединялись, росли.

Семнадцатого сентября 1920 года отряд красноармейцев численностью до трехсот человек во главе с Томиным перешел Литовско-Советскую границу. А несколько дней спустя командующий Западным фронтом Тухачевский поручил Томину формирование кавалерийской дивизии. Она формировалась, в основном, из конников бывшего корпуса Гая.

По просьбе командиров и красноармейцев новому соединению было присвоено наименование «Десятая Кубанская кавалерийская дивизия».

 

МЕЧ И СЛОВО

#img_14.jpeg

1

Еще никогда за свою многовековую историю древний Смоленск не видел такого ликования своих граждан, как в этот солнечный ноябрьский день. Незнакомые, чужие люди жали друг другу руки, обнимались, целовались. У всех на глазах слезы радости.

Победа! Красная Армия сбросила барона Врангеля в Черное море, полностью очистила Крымский полуостров от белогвардейщины. Конец кровопролитной гражданской войне. Победа!

Николай Дмитриевич то подхватывается людским потоком, то упорно пробирается против его течения. Он радуется вместе со всеми победоносному окончанию войны и озабочен новыми задачами, которые только что поставил перед дивизией командующий Западным фронтом Тухачевский.

— Война закончена, но враги наши никогда не смирятся со своим поражением, — говорил Михаил Николаевич. — Они будут делать все, чтобы мешать нашей мирной жизни: вредить, шпионить, засылать и всячески поддерживать бандитизм, который разъедает и подтачивает молодой организм страны Советов. В районе Пинска просочилась крупная банда Балаховича. Местность благоприятная: болота, леса, топи дают возможность бандитам безнаказанно скрываться; кулачество поддерживает их, а банда пополняется за счет уголовников и дезертиров. Если вовремя не прижать ее к ногтю, может натворить дел. Есть у Балаховича и свой идейный вдохновитель, это небезызвестный Борис Савинков, один из руководителей партии эсеров. Он опаснее Балаховича. Это надо учитывать в ликвидации банды. Демагогии Савинкова вы должны противопоставить нашу, большевистскую пропаганду. Мечом карать убежденных врагов, словом открывать глаза обманутым и заблуждающимся.

Выслушав сообщения Томина по плану операции, Тухачевский одобрил их и пожелал успеха.

До отхода поезда на Полоцк оставалось немного времени, и Томин спешил.

— Николай Дмитриевич! Товарищ Томин! — услышал он сзади знакомый голос и резко обернулся.

К нему, путаясь в длинных полах шинели, бежал Николай Власов.

— Коля! Как ты здесь оказался?

— Приехал из Москвы. Там был в распоряжении инспектора кавалерии, описывал положение наших частей, интернированных в Германию. Вообще, ваш наказ выполнил. А теперь иду в штаб за назначением.

— Никуда не пойдешь, — категорически отрезал Томин. — Поедем со мной, а направление пришлют.

Томин подхватил друга, и они быстро зашагали к вокзалу. По пути рассказывали друг другу о своих похождениях после того, как расстались в лагере Арис.

2

Пока Десятая Кубанская кавалерийская дивизия походным порядком перешла из Полоцка в Витебск, Балахович захватил Мозырь, угрожал Гомелю и всей южной части Белоруссии.

В Витебске дивизию погрузили в эшелон и через несколько дней она прибыла к месту боев.

…Томину известен театр военных действий еще по империалистической войне. Особенно трудно здесь воевать в октябре — ноябре, когда выпавший снег быстро тает, реки взбухают, дороги становятся трудно проходимыми.

Изложив план операции командирам частей, Томин проговорил:

— Преследовать противника будет тяжело, но и удирать ему от нас не легче. Главное — изолировать его от местного населения, сковать маневренность.

Военком Сидоров предупредил собравшихся:

— Никаких судов над пленными, ни фунта хлеба, ни стакана молока у местных жителей бесплатно. Расскажите обо всем этом бойцам. Мародеров будем сурово наказывать.

Не приняв боя в Мозыре, банда начала уходить вдоль реки Птичь. В районе местечка Копаткевичи ее встретили наши конники. Часть бандитов порублена, главарь, что скользкий линь, выскользнул из рук.

В штаб доставили группу пленных. Они затравленно озираются.

— Ну, что, отвоевались? — бросил Томин.

Бандиты стоят, опустив головы, молчат.

— Откуда будешь? — спросил Сидоров одного из них в польской фуражке, натянутой на уши.

— Из Познани, пан коммунист, — отвечает на ломаном русском языке бандит, исподлобья глядя на красных командиров.

— Ого! И за каким чертом тебя сюда занесло, в Белоруссию? Дома, наверное, семья, жена, дети ждут? — проговорил Томин.

— Сына два, дочки три. Воюю за свободу Польши, — и поляк отвел глаза в сторону.

— Твоей Польше никто не угрожает, с нами она заключила перемирие, — вступил в разговор Николай Власов.

— Мир! Россия — Польша мир! — изумился поляк. — Нам никто не говорил!

— Вот отрубили бы тебе кавалеристы твой затуманенный котелок, была бы тебе свободная Польша в болоте Белоруссии. А семья мучайся без отца, — насмешливо проговорил Томин.

…А вот белобрысый дядя с выпученными глазами и толстенными губами из-под Пинска. Он воюет «за свободу вообще», чтобы, значит, не было никакой власти.

Ему в штабе тоже растолковали, что к чему, и если в начале допроса он вел себя вызывающе, то потом понял, что был обманут бандитами.

— Поезжай в свою деревню и расскажи всем правду о Советской власти. Ну, а уж если еще попадешь — пеняй на себя, — закончил Сидоров.

Пленных снабдили документами, листовками к населению и отпустили.

Преследуя банду, один эскадрон вырвался вперед и вместе с командиром попал в плен.

— С этими делайте, что хотите, — проговорил Савинков, кивнув в сторону красноармейцев, — а командира… я с ним поговорю особо.

Красноармейцев изуверски казнили. С отрезанными ушами и носом, с выколотыми глазами вернулся в дивизию командир эскадрона. Отпустили его для устрашения других.

Увидев своего товарища изуродованным, прослушав его рассказ о недолгом, но страшном плене, бойцы поклялись мстить беспощадно.

Банда Балаховича таяла с каждым днем, как отзимок весной. На реке Горынь главари Балахович и Савинков попали в ловушку, но вновь выскользнули и убежали на территорию Польши.

В район боевых действий приехал командующий Западным фронтом Тухачевский. Многие бойцы и командиры Десятой кубанской кавдивизии за проявленное мужество получили ценные подарки.

3

В конце декабря 1920 года Томин и Сидоров с боевыми товарищами прибыли в станицу Уманскую на Кубань. Там находился штаб 2-й конной армии, которая свертывалась в корпус.

Нового командира и комиссара казацкая вольница встретила недоброжелательно.

Бригада Ершова взбунтовалась, отказалась выступить против банды.

Томин с Сидоровым поехали к бунтовщикам, оставив в штабе личное оружие.

Станица, где размещалась бригада, что встревоженный улей. Пьяные красноармейцы шатаются по улицам, горланят песни, собираются группами, митингуют, кому-то угрожают, кого-то хотят разнести в пух и прах, что-то требуют.

Комкор и военком прошли в штаб.

— Ты что, подлец, наделал?! — со злобой в голосе начал Томин, подходя вплотную к Ершову. — Бунт затеял! — Встряхнув комбрига за отвороты шинели, Томин продолжал: — Провокатор! А поселки и станицы бандитам на разгром отдал. Гад!

— Спокойнее, Николай Дмитриевич, — проговорил Сидоров, становясь между Томиным и Ершовым. — А вы пишите приказ по бригаде, что вы предатель революции и обманули казаков.

У Ершова куда хмель делся, он дрожащими руками взял ручку, присел к столу и начал писать под диктовку Сидорова.

Взяв приказ, комкор и комиссар вышли на улицу. У штаба, что морской прибой рокочет, волнуется многоликая толпа.

— Кто вам, станичники, приказал собраться? — просто спросил военком. — Митинг, что ли, у вас?

— Сами пришли! Куда нашего батьку Филю дели? — выкрикнули из толпы.

Аверьян Гибин незаметно «бельгиенка» из кобуры переложил в карман шинели. Крепко зажал в руке, готовый в любую минуту вступиться за командиров.

— Про какого батьку Филю речь идет? — еще более спокойно спросил военком.

— Командарма нашего, отвечай, куда дели? — прогромыхал бас конника, возвышающегося в середине толпы.

— На этот вопрос отвечу. Только прошу не перебивать.

— Гутарь, гутарь, будем слухать, — выразил согласие всех казак — руки в карманах, шинель нараспашку.

Комиссар будто не замечает вопиющего нарушения дисциплины.

— Так вот, донец, добром погутарим, — спустившись на одну ступеньку ниже, продолжал Сидоров. — Советское правительство решило демобилизовать старшие возраста. Вторая конная армия свертывается в корпус. Бывалого командира, вашего батьку Филю, вызвали в Москву. Его могут поставить на должность инспектора кавалерии Красной Армии всей нашей Советской России. Так что же по вашему больше, корпус или вся кавалерия Красной Армии?

— Ха-ха! Го-го! — раздался общий смех. — Сравнил!

Военком, обращаясь к красноармейцу-великану, спросил:

— А теперь сообрази своей головой, где твой батька? Теперь, если у тебя выйдет нужда обратиться с какой просьбой, ты будешь обращаться к самому инспектору кавалерии Красной Армии.

Лицо красноармейца расплылось в самодовольной улыбке.

— Какие еще вопросы есть? — спросил Томин.

— Батька нам сулил устроить Советскую власть без коммунистов. А теперь как? — задал вопрос седоусый казак. На его шинели большой ярко-красный бант.

— Правильный вопрос, — пробасил великан. — Отвечай!

Томин развел в сторону руки и, покачав головой, проговорил:

— Вот уж как устроить вам Советскую власть без коммунистов, я не знаю.

— Не знаешь?! Нет, ты знаешь, только боишься теплое местечко потерять. При Советах без коммунистов всех партийных с постов по шапке, к едрене матери, — пискливо выкрикнул низкорослый казак. — Власть народа будет, а не коммунистов. Сейчас ты стоишь там, а я тут. А тогда наоборот: я встану там, а ты будешь тута. Вот так!

Казака одобряют товарищи, и снова нарастает гул. Томин поднял руку. Все поспешно утихли.

— Вот теперь я понял, что такое Советская власть без коммунистов: ты будешь здесь стоять, а я там. А зачем нам ждать, когда ваш «батька» даст вам такую власть, давай сейчас поменяемся местами? — предложил Томин.

— Э, нет, сейчас не можно, ты коммунист, а я беспартейный, — возразил казак и попятился.

— Ваш комкор на партийном учете у нас не состоит, — заговорил Сидоров. — Он беспартийный.

— Беспартийный?! — раздались удивленные возгласы в разных местах.

— Чему вы удивляетесь? Мало ли в нашем государстве беспартийных занимают большие государственные и военные посты. Всех и не пересчитаешь, — продолжал военком. — Вы хотите Советскую власть без коммунистов, а кто вам ее дал? Партия коммунистов и ее вождь Владимир Ильич Ленин вам дали Советскую власть. Вот кто! Коммунисты за вас шли на каторгу, под пули, на виселицы, гнили в тюрьмах, а теперь вы их побоку! Подавай вам Советы без коммунистов! Захотели, чтобы снова на вашей шее сидели кровососы — кулаки, буржуи. Чтобы снова вас, как баранов, гнали на войну убивать немцев, австрийцев, чтобы буржуи наживали капиталы на вашей крови и слезах ваших жен, детей и отцов. Этого вы хотите?!

Толпа замерла. Только слышно кое-где посапывание да тяжелый вздох. А Сидоров продолжал:

— Нет, други дорогие, народ никому не позволит вернуть Русь к старому. Ваш комкор Томин — оренбургский казак, беспартийный, но за Советскую власть во главе с коммунистами дрался и будет драться до последнего дыхания.

Боец-великан сгорбился так, что уже не возвышается над толпой. Низкорослый казак укрылся за спинами своих товарищей:

— Прежде, чем бунт поднять, вы бы хоть о себе подумали, — снова заговорил Томин. — Я мог приказать корпусу, и никогда бы вы не увидели своих близких. А кому на руку наша драка? Кому?! Врагам нашим! Кто здесь из хутора Яблоневый?

Отозвался казак-великан.

— Наверное, у тебя и жена, и дети были?

— Не были, а есть, — ответил казак.

— Не есть, а были. Пока ты здесь батьку Филю и Советскую власть без коммунистов требовал, банда спалила хутор Яблоневый, а всех жителей от мала до велика изрубила.

— О-о-о! — прокатилось негодование и скорбь по толпе.

— Вот так! — отрубил Томин. — Банда уничтожена другими частями, но людей и хутора — не вернуть! Кто спровоцировал вас на бунт, отсиживается за стеной, боится в глаза вам смотреть. Тот батька, а этот, — Томин мотнул головой на двери, — кто? Дедка? Слушайте, какой он приказ написал.

— Комбрига! Комбрига сюда! — потребовали красноармейцы.

Великан пошел к дверям. В доме раздался выстрел.

— Какие будут еще вопросы? — спросил Томин.

— Судить нас будут? — раздалось из толпы.

— Да! Вас будут сурово судить. И судьей вам будет ваша совесть, смерть ни в чем не повинных женщин и детей, — ответил Сидоров.

— Разойдись по своим частям! — приказал Томин.

…К концу апреля корпус успешно выполнил задачу по уничтожению бандитизма на Кубани.

4

Кулацко-эсеровский мятеж в Тамбовской губернии, поддерживаемый и вдохновляемый мировой реакцией, угрожал молодой стране Советов. На его подавление были брошены регулярные части Красной Армии.

Шестого мая командующим войсками Тамбовской губернии был назначен Михаил Николаевич Тухачевский.

«13 мая 1921 г. Тамбов. Сегодня был у Тухачевского. Мне дали 15-ю Сибирскую кавалерийскую дивизию. Командующий одобрил мой план», —

записал в своем дневнике Николай Дмитриевич Томин.

А через день новая запись.

«15 мая 1921 года. Козлов. Сегодня принял дивизию. Части боеспособны, но плохо поставлена работа штаба, чувствуется разболтанность. По-видимому будут большие трудности с фуражом и продовольствием».

В ближайшие дни о выезде в части не могло быть и речи: надо навести порядок в штабе, в комендантском эскадроне и дивизионной школе, решить вопрос с фуражом. Томин связался по прямому проводу с Тухачевским, доложил ему о вступлении в должность, попросил помочь командным и политическим составом. Командующий пообещал исполнить просьбу в ближайшие дни.

День клонился к концу. Томин стал собираться на квартиру, в которой еще не был.

В кабинет вошел худой длинный красноармеец. Глаза глубоко провалились, щеки запали. Только один нос торчит.

— Павлик! Откуда ты, с того света, что ли? — спросил Николай Дмитриевич, узнав двоюродного брата.

— Почти что с того. В Тамбове в госпитале лежал, тифом болел. Узнал, что ты здесь, вот и приехал.

— В чем только душа держится. Куда же я тебя такого определю? — протянул Николай Дмитриевич и, подумав немного, предложил: — Пойдешь ко мне ординарцем? Одному Аверьяну тяжело, да и по штатному расписанию мне положено иметь двух ординарцев.

— Конечно, пойду, — ответил Павел.

— Все, решили. На сегодня хватит.

Томину с порученцем Власовым и ординарцами предоставили квартиру прежнего начальника дивизии. Весь второй этаж — шесть комнат купеческого дома.

Обошел Томин комнаты, поморщился.

— Завтра пришлю команду, товарищ начдив, наведут полный порядок, — поспешил заверить комендант.

— А что скажут красноармейцы, местные жители? Вы об этом подумали? Сами наведем порядок, идите отдыхайте, — перебил его Томин.

Комендант ушел, Томин еще раз осмотрел комнаты. В углах паутина, на портьерах пыль, кругом грязища.

— Ну и ну! — возмущался Николай Дмитриевич.

…Подъем сделали в четыре часа. В одних трусах начали уборку.

Через три часа квартира блестела. Ординарцы проговорились, с кем наводили порядок.

— Вот это да! Вот это начдив, никакой работы не гнушается, — заговорили в городе.

5

В первые же дни по прибытии в Козлов Николай Дмитриевич был введен в политическую комиссию, которая занималась вопросами борьбы с бандитизмом, организацией разъяснительной работы среди крестьянства.

В уездном комитете партии собралась большая группа крестьян из разных сел и деревень; из тех волостей, где хозяйничали бандиты, приехали тайно: Антонов под угрозой кары запрещал крестьянам выезжать. Руководитель мятежа жестоко расправлялся со всеми, у кого находил листовки, раскрывающие глаза на истинную суть восстания.

— Товарищи! Мы собрали вас, чтобы побеседовать по душам, как быстрее покончить со страшным бедствием, с антоновщиной, и заняться мирным трудом, — заговорил председатель Уездного комитета партии, обращаясь к участникам беседы. — Расскажите о вашем отношении к решениям десятого съезда партии!

Несколько минут была тишина: никто не решался заговорить первым. Председатель укома партии внимательно наблюдал, выжидал.

— Ты нам наперво расскажи о решении съезда-то, мы о нем от тебя только услышали, — заговорил пожилой крестьянин с черной длинной бородой и лысиной на голове. На его ногах новенькие лапти, а рубашка домотканая, видать, уже доживает свой век.

— Вот-вот, растолкуй, что там партия решила по хрустьянам, а то живем, как звери в берлоге, — поддержал рядом сидящий.

Председатель укома партии подробно рассказал о решениях съезда, о политике партии и Советского правительства по переходу от продналога к продразверстке, об отношении к крестьянам, которые обманом и угрозами были втянуты в мятеж.

И языки у присутствующих развязались, заговорили все сразу. Руководителю совещания пришлось успокаивать, наводить порядок.

— Мудро решили, — заговорил крестьянин с длинной черной бородой. — Так-ить крестьяне-то боятся и Антонова, и Советской власти. Куда податься, ума не приложат: пойти с покаянием к Советам — от Антонова не сдобровать, пойти с Антоновым — Советы голову снимут. Хоть так, хоть эдак — смерти не миновать. Положение наше, гражданин хороший, — хоть матушку репку пой, хоть загодя в гроб ложись.

— Хлеб у крестьян берут, скот берут, картоху берут, а нам шиш с маслом, — вступили в разговор мужики. — Ни тебе керосину, ни тебе спичек, ничевошеньки нет. Гвоздя ржавого не найдешь, хоть на деревянную соху переходи, как деды наши.

Крестьяне рассказали о зверствах бандитов, их уловках.

…Врываются в деревню антоновцы, одетые в красноармейскую форму, грабят, насилуют. А следом — бандиты, как защитники хлеборобов.

— Хлебопашцам Советской власти бояться нечего, — начал Томин. — Об этом хорошо рассказал председатель укома партии. Сегодня я получил приказ командующего войсками Тамбовской губернии товарища Тухачевского: «Всему личному составу надлежит избегать нанесения какого-либо ущерба или оскорблений честным трудящимся гражданам». А по отношению к бандитам вот что в приказе сказано: «В случае явки бандита с оружием в штаб Красной Армии в течение двух недель со дня ареста семьи, семья подлежит немедленному освобождению, имущество немедленно возвращается», — Томин сделал упор на слове «немедленно». Бандитов вам тоже не следует бояться, Красная Армия берет под свою защиту всех граждан. И не когда-нибудь, а завтра же. Трудитесь на своих полях спокойно, помогайте нам истреблять банды.

Председатель укома партии, отвечая на вопросы о промышленных товарах, сообщил, что их в большом количестве отправляют в село, но по пути они теряются, эшелоны грабятся бандитами. И чем скорее ликвидируем мятежников, тем быстрее крестьяне получат от рабочих все необходимое.

Участники совещания составили обращение ко всем крестьянам. В нем они одобрили решения десятого съезда партии, призвали всех трудящихся активно бороться с бандитами.

Томин вышел на улицу. С берегов Лесного Воронежа тянет свежестью. Солнце садится на чистый горизонт. Завтра будет ясный день.

6

Усталый и голодный Николай Дмитриевич пришел на квартиру, и… что это?! На столе молоко, мясо, масло, картошка и хлеб.

— Откуда? — указывая на продукты, удивленно спросил Томин Власова.

— Не знаю, — пожимая плечами, ответил Власов, — я ведь тоже только что приехал.

— Наверное, снабженцы подсунули эту свинью, — раздраженно проговорил начдив. — Сейчас же ко мне начпрода! — приказал он Гибину.

— Не надо вызывать начпрода, — перебил Власов. — Это, наверное, по распоряжению Уездного комитета партии: узнали, что мы голодаем и вот подбросили.

Томина это еще больше взбесило. Он быстро зашагал по комнате, не в силах себя сдержать.

— Начдиву подбросили, а красноармейцы сегодня по фунту хлеба наполовину с овсом получили, это как? Начдив наестся до отвала, а красноармейцы голодные лягут спать, а разве не вместе за бандой гоняемся, не под одной пулей ходим.

— Послушай, давай логически рассуждать, — старался Власов убедить начдива.

— Логически?! Какая к черту логика? Ешь сам, а я не буду. Аверьян! Павел! Садитесь ешьте, вы рядовые.

Но к еде никто не прикоснулся, хотя у всех от голодухи животы подвело.

— Почему не садитесь? — сурово спросил Томин.

— Без вас мы есть не будем, — твердо заявил Гибин. — Что получается: ординарцы сыты, а командир голодный, где логика?

— Приказываю есть, — вскипел Томин, повернулся и ушел в спальню, хлопнув дверью.

На другой день Томина вызвал к прямому проводу командующий Тухачевский. Попросил доложить обстановку. Томин рассказал о мероприятиях по повышению боеспособности дивизии, о боях с бандами, о том, что многих выловили, а некоторые пришли сами.

— Как с заложниками? — поинтересовался командующий.

— Действуем согласно вашему приказу: немедленно освобождаем, и пришедшие бандиты вместе с семьями отправляются домой.

— Расскажите о положении с продовольствием.

— Вчера выдали по одному фунту овсяного хлеба. Очень туго.

— Передайте бойцам, что губернский комитет партии и командование принимают меры к улучшению снабжения войск продовольствием. В ближайшие дни будут изменения к лучшему.

— Передам, обязательно передам, товарищ Тухачевский.

— На вас поступила жалоба.

— От кого? На что?

— От уездного комитета партии. Жалуются, что вы категорически отказываетесь принимать дополнительный паек от местных органов власти. Вы начальник дивизии, и я вам приказываю не делать этого. Вы свалитесь, кто будет командовать?

— А вы бы стали есть, видя рядом с собою голодного бойца? — спросил Томин.

— Что, что-то я вас не понял? — раздался голос Тухачевского.

Аппарат замолчал.

«Зато я понял», — подумал Томин, хитро улыбаясь.

7

15-я Сибирская кавалерийская дивизия занимала 4-й боевой участок. В него входили Козловский, Липецкий, часть Борисоглебского и Усманского уездов — огромная территория на Тамбовщине. Красноармейцам пришлось вести бои с бандами Лобана, Бодова, Васьки Карася, уничтожать мелкие бандитские шайки.

Томин вместе с ординарцами и порученцем Николаем Власовым целыми днями находился в седле.

Начдив только что вернулся из очередной поездки. Он был в хорошем настроении: конники помогают крестьянам в подъеме зяби, в подготовке к сенокосу. В деревнях и селах видны добротные постройки, поставленные вдовам и семьям красноармейцев бойцами дивизии. Эскадроны зорко охраняют мирный труд хлеборобов.

Ознакомившись в штабе с последними оперативными данными, отдав распоряжения, Томин собрался отдыхать. Ничего не предвещало тревоги.

Вдруг в кабинет влетел дежурный по штабу.

— Товарищ начдив! Срочное донесение. Банда Васьки Карася прорвалась со второго боеучастка, движется на Козлов! От боя с нашим эскадроном уклонилась.

Томин выслушал донесение спокойно.

— Авантюрист! Ясно, что идет в Козлов освобождать заложников, чтобы показать себя спасителем «безвинных жертв большевиков».

— Поднимите по тревоге комендантский эскадрон и дившколу, — распорядился Томин.

Пока строились конники, готовясь к походу, в штаб прискакал на взмыленном коне председатель сельского совета. Он сообщил, где намерены ночевать бандиты.

Кавалеристы пошли банде наперерез, но встречи ночью не произошло. Карась, предупрежденный сообщниками, начал запутывать следы. Бандиты спустились к реке, прошли по ее руслу несколько километров и переправились на противоположный берег.

Разведка обнаружила след банды, преследование продолжалось.

В одном селе конники спросили встречного мужика, не видел ли он антоновцев.

— Никого у нас не было, вот те крест, — ответил тот и поспешно перекрестился.

Не успели всадники проехать и несколько шагов, как из ограды одного дома выскочили бандиты и открыли огонь. Кавалеристы развернулись в атаку.

Бросая убитых и раненых, банда кинулась к лесу. Часть была порублена конниками, часть скрылась в чащобе. Командир кавэскадрона, преследуя врага, повел своих конников в глубь леса, а Томин с ординарцами и порученцем возвратились в село. Вдруг из-за угла дома выбежал бандит с винтовкой наперевес и прицелился в Томина. Но меткая пуля «бельгиенка», выпущенная Аверьяном Гибиным, уложила антоновца.

В магазине винтовки врага оказывается оставался только один патрон.

— Спасибо, Аверя, этот единственный патрон мог бы оставить тебя без командира, — проговорил Томин.

— «Бельгиенка» благодарите, Николай Дмитриевич, — ответил Аверьян.

Карась, как загнанный волк, метался из стороны в сторону и всюду натыкался на красных конников. Эскадроны двигались радиально, сужая круг.

Банда таяла с каждым днем: одни гибли от пуль и шашек кавалеристов, другие разбегались по домам, шли с повинной в ревкомы и сельские советы. Настал последний день ее существования. Она попала под одновременный удар двух эскадронов. Под главарем убили лошадь. Он, пеший, отстреливаясь, побежал к лесу.

— Васька Карась не сдается! — кричал бандит, нажимая на спусковой крючок револьвера, но выстрела не последовало. На голову главаря опустился клинок.

В Тамбове не поверили, что Васька Карась убит и потребовали его тело для опознания. В состав сопровождающей команды включили ординарца начдива Павла Томина.

Вечером Николай Дмитриевич записал в дневнике:

«Семнадцатого июля 1921 года. Козлов. Части дивизии сегодня окончательно уничтожили банду Карася, убили Карася и несколько его командиров».

Начдив умолчал о том, что этим боем руководил лично он.

8

С утра начался зной. Поникли листья на деревьях, попрятались под навесы и амбары с распущенными крыльями курицы. Город казался вымершим. Но палящий зной ничуть не повлиял на настроение начдива.

— Ну, шатия, живо собирайтесь купаться, — проговорил весело Томин. — Сегодня весь день в нашем распоряжении, сегодня мы сами себе хозяева! Живо, живо пошевеливайтесь, — шутил Николай Дмитриевич.

Группа всадников, промчавшись по улицам города, спустилась к Лесному Воронежу. Берег пологий песчаный, вода теплая прозрачная. Нетерпеливые кони рвутся к реке, всадники с большим трудом сдерживают их.

Раздетые конники вскочили на лошадей — и в воду. Те от удовольствия фыркают, ржут. Кавалеристы брызгают друг в друга, ныряют с лошадей, плавают наперегонки. И не разберешь, где командир, где подчиненный. Все одинаковы!

Вдоволь накупавшись, Томин объявил:

— А сейчас поедем в гости к садоводу Ивану Владимировичу Мичурину. Чур, там вести себя культурно.

— В грязь лицом не ударим, — ответил за всех Николай Власов.

Сад Ивана Владимировича Мичурина и его дом находились за Донской слободой, на берегу реки Лесной Воронеж. Ехать всадникам пришлось недолго.

Иван Владимирович встретил Томина и его друзей радостно. Мичурину шел шестьдесят первый год, но он был энергичным и подвижным. Темно-карие глаза весело улыбаются.

— Очень рад дорогим гостям, — проговорил Иван Владимирович и пригласил всех пройти в сад. — Много у меня гостей перебывало, но военные, да еще начальник дивизии — впервые. Вот не ожидал! До вас тут был начальник, так он все присылал ко мне ординарцев с записками. А вы сами пожаловали.

— Я заехал, Иван Владимирович, поблагодарить вас, — несколько смущаясь, проговорил Томин.

— Меня? За что? Если не секрет.

— За саженцы, которые вы мне присылали в тринадцатом году. Прочитал я вашу статью в журнале «Сад и огород» и решил попробовать у себя вырастить яблони.

— Позвольте узнать, откуда вы родом? — оживившись, спросил Иван Владимирович.

— Издалека. Из Челябинского уезда, с берегов реки Тобола, — ответил Томин. — А это мои друзья. Коля Власов — москвич, а Аверьян Гибин — земляк.

— Значит, сибиряки! Да что я вас все расспрашиваю, не приглашу к столу. Прошу садиться.

Гости сели за стол под развесистой яблоней. Тяжелые, сочные плоды благоухали.

Извинившись перед гостями, Иван Владимирович на минуту отлучился.

Вернулся садовод не один, с ним шли две женщины, несли вазы с яблоками, вишнями, крыжовником, малиной. Это были ближайшие и верные помощники ученого — его свояченица Анастасия Васильевна и племянница Александра Семеновна.

Поставив вазы на стол женщины, приветливо улыбаясь, поздоровались с гостями.

— Позвольте полюбопытствовать, как прижились мои саженцы у вас? — спросил Мичурин.

— Две прижились и уже давно плодоносят, а три погибли, одна в первую же зиму, а остальные позднее, без меня.

— И это чудесно. Значит, и в Сибири могут расти яблони, могут цвести сады. Замечательно. Моя мечта вывести такие сорта, чтобы в Якутии росли, чтобы за Полярным кругом плодоносили!

Иван Владимирович провел гостей по своему чудесному саду, рассказал, каких трудов стоило ему создать все это бесценное богатство.

— Всю жизнь, вплоть до Октября, мне мешали в работе тупые царские чиновники. В России о моих работах мало кто знал, — с сожалением рассказывал Иван Владимирович. — А вот в Америке знали. Несколько раз приезжал ко мне профессор Френк Мейер. Департамент земледелия приглашал переехать в Америку. Обещали перевезти все деревья, гарантировали стопроцентную приживаемость. Не могу судить о деревьях, но что я не прижился бы в Америке, в этом даю полную гарантию.

Расставались большими друзьями.

Иван Владимирович приглашал Томина заезжать к нему еще. Николай Дмитриевич обещал и исполнил обещание.

— Приехал попрощаться, Иван Владимирович, — проговорил Томин.

— И далеко путь держите?

— На Дальний Восток.

— Далеконько, далеконько. Одну минуточку, одну минуточку, — и с этими словами Иван Владимирович ушел в дом.

А еще через несколько минут два молодых парня принесли упакованные ящики.

— Это вам на дорогу, — заговорил Иван Владимирович, — путь дальний. А вот из этого ящика попробуете ближе к Новому году, вот тогда узнаете, что это за яблоки.

Николай Дмитриевич от всего сердца поблагодарил Ивана Владимировича, и они распрощались.

*

Банды на тамбовщине уничтожены. Жизнь входила в мирную колею.

Восемнадцатого июля 1921 года Козловский уездный комитет партии постановил от имени уездного Исполнительного комитета наградить 15-ю Сибирскую кавалерийскую дивизию Красным Знаменем.

Приказом командующего войсками Тамбовской губернии Михаила Николаевича Тухачевского многие бойцы, командиры и политработники были награждены ценными подарками.

О Томине в этом приказе сказано:

«Начальник пятнадцатой сибкавдивизии тов. Томин за время командования дивизией зарекомендовал себя выдающимся кавалерийским начальником. За энергичную работу, умелое руководство и личное участие в операциях по подавлению и уничтожению банд Лобана, Бодова и Карася награждаю начальника пятнадцатой сибкавдивизии тов. Томина золотыми часами».

По просьбе Главнокомандующего Народно-революционной Армии Дальневосточной республики Василия Константиновича Блюхера Реввоенсовет республики приказал Тухачевскому откомандировать Томина на Дальний Восток.

 

НА БЕРЕГАХ АМУРА

#img_15.jpeg

1

Серым сентябрьским утром 1921 года по улице Читы шли четверо — Николай Дмитриевич Томин в традиционной кожаной куртке и кожаной фуражке, порученец Николай Власов — в длиннополой шинели, с маленьким чемоданчиком в руке. Аверьян Гибин, — небрежно перекинув вещмешок через плечо, рядом с ним вышагивал второй ординарец, высокий и хмурый Павел Томин.

Четверо подошли к штабу Народно-революционной армии Дальневосточной республики.

— Главнокомандующий в командировке, придется вам подождать до его приезда, — сухо сказали в штабе.

— Где прикажите жить и чем питаться? — спросил Томин.

— Без приказа Главкома зачислить вас на довольствие не имеем права, а квартиру поищите в городе.

Когда друзья вышли на улицу, Власов посмотрел на хмурое небо, сдвинул на глаза фуражку, почесал затылок:

— М-да! Неприветливо встречает нас Дальний Восток.

— К этому, Николай, нам не привыкать, — отозвался Томин. — Лишь бы проводы были теплыми.

На окраине города сняли у рабочего маленькую комнату — угол, отгороженный тесовой перегородкой. В доме — холодище.

Оставив Власова устраиваться в квартире, Томин с Аверьяном и Павлом пошли искать работу. Вернулись поздно вечером, лица и руки в угольной пыли, в мешке с полведра каменного угля и полено.

— Принимай, Николай, казну, казначеем будешь, — весело проговорил Томин, извлекая из кармана три серебряных рубля. — В прибавку отопление вырядили, работа хоть и пыльная, зато денежная…

Томин осмотрел, как порученец прибрал комнату. Две железные койки заправлены тонкими суконными одеялами. На гвозде висит взбухшая от воды шинель, рядом три гвоздя для одежды.

— Это ты вогнал гвозди?

Власов качнул головой.

Николай Дмитриевич попросил у хозяйки катушки из-под ниток, вытащил гвозди, и вновь их забил с надетыми катушками.

— Так лучше? — спросил Томин.

— Лучше, — ответил Власов.

Аверьян затопил лежанку, и вскоре в комнатушке запахло жильем.

2

Главнокомандующий Народно-революционной армией Василий Константинович Блюхер приехал через две недели. Увидев Николая Дмитриевича, он бросился к нему, и два старых боевых товарища долго не разжимали объятия. Виктор Русяев, не помня себя от радости, гремя и сбивая на ходу стулья, подбежал к Томину и тоже стиснул его.

— Перестань, задушишь, — взмолился Николай Дмитриевич. — Чуть ребра не переломал, медведь!..

Внимательно рассматривая друга, покачивая головой, Блюхер заметил:

— Только три года прошло, а как ты изменился, Николай Дмитриевич. Седина проклюнулась, решеточки у глаз гуще стали. Ну, а вообще-то выглядишь неплохо, бородка без видимой деформации.

— Ты помоложе меня, а тоже инеем прихватило, — ответил Томин. — Ну, не будем седину считать, пока рановато: — И приложил руку к фуражке:

— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ главком. Встретили нас не особенно радушно, но это неважно, не на свадьбу приехали. Дрова и уголь выгружать — тоже дело нужное, но прошу использовать по назначению.

Тяжело вздохнув, Василий Константинович хмуро обронил:

— Бюрократизм еще заедает наших штабников.

Блюхер коротко ознакомил Томина с обстановкой на фронтах, рассказал о частях Народно-революционной армии. Оказалось, что подходящего назначения пока для Томина нет. Крупных соединений в армии не было, а идти на полк главком и не решался ему предложить.

Потянулись дни, недели, месяцы вынужденного бездействия. И хотя Томин не сидел, сложа руки, выполнял поручения главкома, ездил по частям и соединениям — бригады свертывал в полки, формировал новые части, инспектировал, учил, — но все это не удовлетворяло его, настроение было отвратительным. Несколько раз намеревался подать рапорт о демобилизации. Но, как только садился за стол, вспоминал, что не сегодня-завтра здесь, на Дальнем Востоке, начнутся решающие бои, а он, как трус, как дезертир, уедет, и рвал на мелкие клочки написанное.

Возвращаясь из одной командировки, Николай Дмитриевич привел с собой коня, как две капли воды похожего на Киргиза. Томин полюбил жеребчика, всю заботу о нем и уход взял на себя.

Как-то утром Павел Томин встретил командира опущенным взглядом.

— Что случилось? — спросил Николай Дмитриевич.

Ординарец медлил с ответом, потом решился:

— Конь Виктора Сергеевича поранил Киргиза.

Рана оказалась очень тяжелой, коня пришлось пристрелить. Эта капля переполнила чашу терпения Томина. В гневе он крикнул, чтобы Русяев своего коня не показывал на глаза, а утром, положив перед главкомом рапорт, проговорил:

— Прошу отправить немедленно.

Блюхер, не спеша, начал читать. Томин, поплевывая на пальцы, быстро ходил по кабинету.

— Узнаю Николая Томина. Только ты можешь так резко и прямо написать, не оглядываясь на чины. Значит, я не желаю иметь тебя на командной должности? Ну, а что будешь делать после демобилизации? — скупо улыбнувшись, спросил Блюхер.

— Поеду новую жизнь строить, ту самую, за которую воевал. Вот! По крайней мере заработанный хлеб буду есть, а не на шее у государства сидеть. Довольно, посидел два месяца, больше — ни дня!

Василий Константинович постучал граненым цветным карандашом по столу, призадумался. В синих глазах главкома мелькнула грустинка и тут же исчезла: они приняли решительное выражение.

— Присядь. Николай Дмитриевич, поговорим. Приближается горячая пора. Военный совет решил создать Забайкальскую ударную группу войск, тебе поручить это дело, ты и в бой ее поведешь. Согласен?

— Ты хорошо знаешь меня, от дела не бегал, в кустах не скрывался. Но, — и тут Томин решил воспользоваться случаем, — при условии: Русяев — начальник штаба.

— Не возражаю.

3

Двадцать четвертого декабря Томин прибыл в Нерчинск, где были расквартированы части, из которых намечалось сформировать Забайкальскую группу войск..

Военный комиссар соединения Соломон Абрамович Диктович чувствовал себя неловко, стесненно. Это и понятно. Соломон Диктович, хотя и имел за плечами боевой опыт, испытал ужасы застенков, но был молод, ему только что исполнился 21 год. При назначении Диктовичу в политуправлении сообщили, что Томин — боевой, преданный революции командир, но очень горяч.

Как не робеть перед таким человеком?

Но Николай Дмитриевич с первой же минуты повел себя просто, душевно, не показывал своего превосходства перед другими командирами и быстро расположил к себе молодого комиссара.

С Нерчинского вокзала Томин с Диктовичем поехали в части.

В Троицко-Савском полку Томин встретил Антипа Баранова. Прошел год с момента их расставания. Монгольские и дальневосточные ветры, боевые походы наложили свой отпечаток на характер и внешность бойца.

Николай Дмитриевич предложил Антипу быть у него ординарцем, и тот с готовностью согласился.

С Павлом пришлось распрощаться, главкомом Блюхером он был включен в охрану эшелона с государственными запасами золота.

Николай Дмитриевич забыл об отдыхе, с утра до глубокой ночи проводил в частях, беседовал с командирами и бойцами, интересовался бытом и настроением народоармейцев. (Так называли бойцов Народно-революционной армии.) Неспособных командиров понижал в должности, враждебно настроенных — убирал, а на их место выдвигал толковых, преданных революции бойцов.

Через неделю Забайкальская ударная группа была готова к отправке.

Троицко-Савский полк погрузился в эшелоны.

4

Вечером 29 декабря в штабной вагон робко вошла группа ребят, обездоленных войной. Чумазые, в грязном тряпье, они потоптались у порога, боязливо осмотрелись. Старший, которому можно было дать не более десяти лет, осмелев, запел:

Запевалу поддержали девочки и мальчики:

Ребята пели от души. Девочка закрыла глаза и с усердием выводила мелодию песни, а самый маленький оборвыш в фуражке, надетой назад козырьком, привстал на цыпочки и тонюсеньким голоском подтягивал хору:

У Томина больно защемило сердце.

«Саша мой был бы вот такой же», — подумал он, пристально вглядываясь в старшего, вспоминая умершего сына.

Песня стихла, и ребята пустились в пляс.

Томин наклонился к Соломону Абрамовичу и что-то проговорил. Тот согласно кивнул головой, вышел во вторую половину вагона, где размещался штаб.

— Хорошо, ребятки, вы пели и плясали, а сейчас пойдем Новый год встречать, — встав, растроганно проговорил Николай Дмитриевич. Он взял на руки самого маленького и повел ребят в соседнее купе.

Когда Томин ввел ребятишек в комнату, освещенную свечами в настенных фонарях, длинный стол был уже накрыт.

Вокруг стола хлопотали Аверьян Гибин и Антип Баранов, они расставляли разнокалиберную посуду: алюминиевую, жестяную, глиняную, раскладывали вилки и ложки.

— Ну, ребятки, давайте за стол, посмотрим, что там под салфетками, — предложил Николай Дмитриевич и с Соломоном Диктовичем начал усаживать ребят.

В штаб вошел Виктор Русяев. Теплым взглядом он охватил всех сразу и радостно протянул:

— О, да у вас гостей со всех волостей, как я погляжу! Давайте знакомиться!

Виктор подошел к старшему и протянул ему руку.

Мальчик, опустив голову, молчал, ему на выручку пришел Диктович, проговорив что-то на ухо.

— Василка! — наконец ответил старший.

Ребятишки поняли, что от них требовали, и не успел Русяев подойти ко второму мальчику, как остальные почти хором проговорили свои имена.

— Погодите, погодите, не понял. Как тебя звать? — Виктор подошел к девочке.

Та, теребя кончик платка, наклонив голову, смущенно проговорила: — Даша!

— А тебя? — Виктор обратился к самому маленькому.

— Котя.

Раздался смех, и Василка громко выкрикнул:

— Врет он, дяденька, и вовсе он не Котя, а Костя.

— Так звала меня мама, — обиженно проговорил мальчик.

— Молодец, Котя, — и Русяев высоко поднял малыша.

— Теперь все в сборе, можно и начинать, — объявил Томин.

— По-моему, не все, — возразил Русяев, — я не вижу Николая Алексеевича.

— Власов откомандирован за Дедом Морозом, какой же без него Новый год, — ответил Диктович.

Под газетными салфетками в чашках и тарелках оказались ломтики хлеба, кусочки конины, картошка. У ребятишек разгорелись глаза, с жадностью они смотрели на еду.

Взрослые примостились рядом с детьми, а Николай Дмитриевич посадил Костю к себе на колени. Дашенька оказалась на руках у Соломона Абрамовича.

Дети поглядывали то на военных дядей, то друг на друга, то на вкусную еду, но прикоснуться к ней не решались.

— А ну, ребятишки, давайте есть будем, — проговорил Томин, — это вам новогодний подарок от народоармейцев.

Вася первым взял кусочек хлеба и несмело откусил. Его примеру последовал второй, и словно галчата, дети набросились на еду.

Ординарцы принесли чай.

— Когда у меня была мама, я тоже пил чай, только из самовара, — осмелев, заговорил Вася.

— Чай из самовара вкуснее, чем из чайника, — поддержал серьезно Томин.

Ребятишки быстро освоились, и в комнате воцарились веселье, смех, шутки.

В дверь громко постучали, и вслед за этим в комнату ввалился Дед Мороз. Шуба, вывороченная вверх шерстью, мохнатая шапка, валенки — все в снегу. За плечами большой мешок, в руках толстый посох с множеством сучков.

— Уф, уф! — тяжело дышит Дед Мороз, весело поглядывая из-под мохнатой шапки на ребят. Те в испуге прижались к взрослым. А Дед Мороз, стуча посохом, заговорил:

— Прошел много стран, сильно пристал, помогите снять, а то могу все себе взять.

Аверьян и Антип подбежали к Деду Морозу и помогли ему опустить мешок на пол.

Дед Мороз, не спеша, начал выкладывать на стол яблоки. Всем показалось, что в вагоне стало светлее.

Пирамида из красных яблок росла на столе.

— Откуда такое? — не удержался Диктович.

Николай Дмитриевич пояснил: — Есть в городе Козлове один дед-кудесник, Иван Владимирович Мичурин. Он мой хороший друг и послал с Дедом Морозом вам этот гостинец. Так, Дед Мороз?

— Истинно так, истинно, хороший человек, — забалагурил Дед Мороз. — Далеко шел, ребятки, вот и припоздал.

Как что-то хрупкое, бережно брали ребята впервые в жизни диковинные яблоки. Они разглядывали их, нюхали, прикладывали к губам, но надкусить не решались.

— Да кусайте вы их, ешьте, — весело проговорил Диктович.

Ребятишки сначала с опаской надкусывали, а потом аппетитно захрустели яблоками.

После ужина все пели веселые и смешные песни.

В вагон вошел работник штаба в сопровождении двух гражданских: женщины и мужчины.

— Ну вот, ребята, вам пора спать. Сейчас вы поедете в детский дом. Вы знаете, что такое детский дом? — спросил Томин.

— Знаем! Нет! — разноголосо ответили дети.

— В детском доме вас оденут, будут кормить, у вас будут игрушки, а когда чуточку подрастете — в школу пойдете. А вот Вася завтра же начнет учиться, — объяснил Николай Дмитриевич.

— На командира? — хором протянули ребята.

— Ну, если желаете, то и на командира можно, — с улыбкой ответил Томин, погладив головенку самого маленького.

Ребят увезли. В комнате наступила тишина. Каждый был погружен в свои думы.

…Тяжело пыхтя и буксуя на рельсах, старый паровозишко наконец-то тронул с места, полк отправился в дальний путь.

5

Купе Томина увешано топографическими картами. Николай Дмитриевич, нахмурив лоб, внимательно изучает местность будущего театра военных действий.

В соседнем купе находятся ординарцы.

…Аверьян Гибин чистит пистолет. Смоляной чуб его развалился, прикрыл глаза. Прикусив нижнюю губу, Аверьян усердно протирает мягкой тряпочкой каждую часть. Рядом с ним сидит Антип Баранов. Он еще не успел отрастить «ординарского чуба», подстрижен под машинку. Погладив никелированный ствол, Антип жадными глазами осматривает пистолет со всех сторон.

— Аверя, где ты такое чудо добыл? — наконец, не выдержав, спросил он.

— Николай Дмитриевич наградил, — ответил Аверьян.

— За что?

— А тебя часами за что?

— Меня-то? За танк.

— А меня-то за знамя.

Аверьян собрал пистолет. Антип повертел его в руке и так и этак, прицелился.

— Жалко, небось, ему было расставаться с этаким чудом?

— Николай Дмитричу? Жалко? — вспылил Аверьян, и одним взмахом руки закинул чуб назад. — Ты еще не знаешь своего командира, да он не то что пистолет, жизни не пожалеет за подчиненного.

И уже более спокойно продолжал:

— Ты, Антип, без году неделя в ординарцах у Николая Дмитрича, а я всю гражданскую. Так вот знай, что это за человек. Да Николай Дмитриевич умирать с голоду будет, а свой паек не пожалеет для бойца. Вот какой наш командир!

*

В другом купе лежит Виктор Русяев, с наслаждением ест мичуринское яблоко. Он приболел.

Рядом сидит Николай Власов и рассказывает о делах минувших.

Виктор Сергеевич в свою очередь делится впечатлениями о сражении за Перекоп, где он работал помощником военкома пятьдесят первой дивизии Блюхера.

— Вы что не спите, шатия? — присаживаясь на край полки, спрашивает Томин.

— Вспоминаем, — ответил Виктор.

— Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой, — в тон ему продолжил Власов.

— А я сейчас думал, и знаете о чем? Вот закончим поход, наступит мирная жизнь. Снимем мы свои доспехи. Виктор пойдет директором завода, я его помощником по хозяйству. Нет, отставить это! Виктор — директор стройки, я его помощник по снабжению. Заводище отгрохаем, что ни одному буржую и во сне такой не снился.

— Вот и пойми вас, — перебил Власов. — После встречи с Мичуриным Зауралье садами собирались разукрасить. А теперь…

— Говорил, Коля, говорил. От своих слов не откажусь. Эх, Витюша, с каким человеком мне посчастливилось встретиться… Кудесник, настоящий кудесник. И правда, пойду я по его дорожке, ну, а ты, закоренелый строитель, тебе и чертежи в руки.

— Строить города — моя мечта! А Коля куда?

— Военным останусь. Кому-то надо охранять ваши стройки и сады.

Вошли ординарцы. Беседа еще более оживилась.

Поезд замедлил ход и остановился.

Накинув на плечи шинель, Томин спрыгнул с подножки в темноту и тут столкнулся с военкомом.

— Комиссар! Как там настроение у бойцов?

— Настроение хорошее, да вот дорога…

— Дорога — мутище… То вспомогательный врезался в хвост, то снег, а теперь вот еще какая-то холера…

Паровоз стоит, словно умирающий гигант. Кочегар возится у потухающей топки, машинист закручивает «козью ножку».

— В чем дело?

— Не видишь? Дрова кончились, — пробурчал машинист.

— А если б мы до утра не пришли, вы бы так и стояли? — спросил военком.

— До утра нельзя, разморозить котел можно. Покурил и пошел бы вас будить.

Через несколько минут тишину тайги взбудоражил звон пил, стук топоров и громкие голоса.

Скинув шинель, утопая по пояс в глубоком снегу, Томин подошел к стройной ели, уходящей вершиной к звездам, провел ладонью по ее шершавому стволу. В другие времена пошла бы на корабельную мачту, а теперь в топке будешь пылать.

Аверьян Гибин и Антип Баранов начали пилить. Пила звенела будто шла по стали. Вот ель-великан закачалась и со стоном рухнула, вздымая снежную бурю.

Все принялись обрубать сучья.

6

Почти десять суток тащился первый эшелон с войсками Забайкальской группы до станции Бира Амурской железной дороги.

Станция словно вымерла. Только желтоватый глазок фонаря да заспанный дежурный в красной фуражке встретили ранним январским утром Троицко-Савский полк.

— Пойдем, доложим начальству, чем оно нас порадует, — проговорил Томин, обращаясь к Диктовичу.

От мороза лопается земля, скрипит снег под ногами, захватывает дыхание. Было уже восемь часов утра, а в штабе фронта — хоть шаром покати.

— Что за порядки? — возмутился Томин.

Через несколько минут в штаб прибыл командующий фронтом Серышев. По своему характеру оптимист, он радостно встретил Томина, сразу же заговорил о деле. Командующий приказал с хода ввести полк в бой, штаб Забайкальской группы войск разместить на станции Бира, мотивируя это хорошей связью с Читой и оперативностью управления штабом фронта.

Томин досадливо поморщился и перебил:

— За 120 верст от места боев руководили войсками в былые времена. Теперь у нас другая армия и другие командиры. Штаб будет на станции Ин. Это первое мое условие. Второе, до подхода всех частей, до приведения их в боевую готовность, разговора о наступлении не может и быть. Нельзя размениваться на мелочи и погубить все войско, бросая его по частям на бессмысленное истребление.

Серышев настаивал на своем.

Вызвали Читу. И хотя там было только шесть часов, Василия Константиновича ждать не пришлось.

Николай Дмитриевич доложил о прибытии Троицко-Савского полка, передал о разногласиях с комфронта. С минуту из аппарата бежала немая лента. И снова знаки Морзе:

«Вам дан приказ, выполняйте. Немедленно следуйте на станцию Ин. Готовьтесь тщательно. До моего приезда большого дела не начинать. Вступайте подчинение фронта, инициатива обеспечена».

…Среди безбрежных лесов и сопок затерялась небольшая станция Ин. Здесь находится штаб Инской группы войск.

При входе состава на стрелки, Томин зорким взглядом схватил неполадки — все пути забиты составами, и среди них — бронепоезда с потухшими топками.

— Вот уж и впрямь: между глаз нос потеряли. Попробуй-ка пусти их в бой. Полюбуйтесь, товарищи! Мешочники и разные спекулянты забили вокзал, а куда раненых прикажете класть? — как будто в этом виноват Русяев и Диктович, грозно спросил Томин.

Пройдя привокзальную площадь, Томин со своими товарищами повернул за угол, и тут нос к носу столкнулся с однополчанином Захаровым.

— Николай Дмитриевич! — радостно, как сын встретивший отца, воскликнул Захаров. — Каким ветром?

— Александр Николаевич! Так это ты есть Захаров — начальник штаба?! Что, думаю, за Захаров, а на тебя и не подумал, — проговорил Томин.

— Виктор Сергеевич! Вот здорово! И тебя занесло в наши края!

Весело разговаривая, они вошли в штаб.

Томин представился командующему Инской группы Попову, проговорил:

— Главком Блюхер приказал мне принять командование и возложил задачу по подготовке войск фронта к наступлению. Начальником штаба назначаю Русяева. А это, — указал он на Власова, — старший помощник начальника штаба по оперативной части: прошу любить и жаловать. Товарищ Диктович — военком.

Захаров обрадованно заявил:

— Вот это дело! Ну, посудите сами, какой же из меня, к черту, начальник штаба? Писанина заела, бумагами завалили, директивы, директивы. Бог же вас принес на мое счастье!.. Не справляюсь я, честно говорю. Выше моей головы работа.

Попов предложил пообедать, но Томин отказался.

— Везите нас сначала на передовые, — распорядился Николай Дмитриевич. — А перекусим в пути, у солдата в мешке всегда найдется кусок хлеба и щепоть соли.

Постукивая на стыках рельсов, ручная дрезина быстро помчалась на восток.

— Вот теперь на вольном воздухе и перекусим, — предложил Томин. — Раскошеливайся, Аверьян, угощай.

— Есть раскошеливаться! — улыбнувшись, ответил тот и, развязав вещевой мешок, отрезал каждому по ломтю хлеба и куску сала.

Дрезина шла быстро, тонкие шинели насквозь пронизывал ветер, а Томин с аппетитом ел хлеб и сало, расспрашивая Захарова о путях-дорогах.

Шел оживленный разговор, смех, шутки, словно все они ехали не на передовую позицию.

— Тпру, стой! — проговорил Захаров, когда дрезина поравнялась с одинокой казармой.

Командиры спрыгнули, увязая по пояс в снегу, подошли к дому. Томин первым открыл дверь. В казарме находилось двадцать народоармейцев. Одни, накинув на себя полушубки или шинели, протяжно храпели, другие, окружив рассказчика, громко хохотали, третьи обедали. У окна примостился пожилой мужчина с глубокими залысинами на лбу, длинными черными усами. Он крутил разбитый сапог и так и сяк, удивленно разводил руками, не зная, с которой стороны к нему подступиться.

На вошедших никто не обратил внимания.

— Кто старший команды? — спросил Захаров.

— А что надо? — отозвался усач с дырявым сапогом.

Томин посмотрел на усача. Их взгляды встретились. Этого оказалось достаточно, чтобы поднять «запорожца» с табуретки.

— Ну, я старший.

— Так у нас не отвечают командирам, — сказал Томин. — Но для первого раза не в зачет. Давай знакомиться. Командующий Инской и Забайкальской группами войск Томин, — и он первым протянул руку.

— Командир роты Горедум, — ответил тот.

— Вот так-то оно лучше.

В казарме установилась тишина, бросили зубоскалить, поднялись даже те, которые только что храпели.

Обращаясь ко всем, Николай Дмитриевич, представив Виктора Русяева и Соломона Диктовича, спросил:

— Как жизнь идет?

— Живем — хлеб жуем, храпака задаем.

— Это и видно! До того обленились, что побриться не хотите, а в казарме-то… в свинарнике чище. О подготовке к бою и говорить нечего.

— А чего готовиться-то, — ответил Горедум. — Придут белые, будем драться, нужно будет наступать — пойдем наступать.

— Наступать, как из Хабаровска?! До Читы далеко, а до Москвы еще дальше. На кого же вы надеетесь? Вот что, товарищ Горедум. Мы сейчас поедем дальше, на обратном пути заглянем. Думаю, подружимся, — и так глянул, что Горедум решил подружиться непременно.

Посетили другие казармы — картина та же. От последней враг находился на расстоянии трех километров. Томин удивился тому, что белые медлят. Разбросанные вдоль линии железной дороги малочисленные полуразложившиеся команды они могли смять в любое время. Из последней казармы поехали на передовую линию. Когда дрезина остановилась на железнодорожном переезде, и Томин с друзьями направился к окопам, со стороны станции Ольгохта показался бронепоезд. Остановившись метрах в четырехстах от группы командиров, бронепоезд выпустил два снаряда и дал задний ход.

— Если бы беляки знали, в кого стреляют, то снарядов бы не пожалели, — проговорил Диктович.

Николай Дмитриевич улыбнулся и, махнув рукой, продолжал обход окопов.

На обратном пути Томин заехал в первую казарму. Она преобразилась. Тепло, пол и столы вымыты до желтизны, на нарах заправлены постели, бойцы побрились, причесались, подтянулись. Вокруг помещения разгребли снег, оборудовали площадку для строевых занятий.

— Вот теперь вы походите на часть Революционной армии! — одобрил Томин.

7

Вернулись на станцию Ин поздно вечером. В штабе ожидал Попов.

— Иди-ка, дорогой товарищ, спать, время уже позднее. А завтра чуть свет примешь Особый Амурский полк. Наведи порядок, через два дня приеду, — проговорил Томин.

— Есть, приступить к исполнению своих обязанностей, — отчеканил Попов.

Отпустил Томин отдыхать и Захарова. С завтрашнего дня он тоже командир полка.

Николай Власов только хотел доложить о проделанной работе, но Томин перебил его.

— Подожди минутку.

Николай Дмитриевич позвонил председателю партячейки станции Ин, попросил его по возможности побыстрее прийти в штаб. Затем связался с Блюхером. Доложил о вступлении в командование Инской группой, обстановку, о состоянии частей и изложил свои соображения о разгроме белогвардейцев. Суть его плана состояла в том, что, заняв Ольгохту, пехота, продвигаясь на юг, совместно с кавалерией наносит удар по тылам врага. Томин попросил главкома, как можно быстрее прислать политработников, на первый случай хотя бы человек двадцать. «Перехватил, — подумал он, — где же столько возьмут?»

— Часть товарищей уже выехала, дня через два-три будут у тебя. Остальные выедут завтра. — Пообещав план операции сообщить Военному совету, Василий Константинович потребовал решительных действий по подготовке частей.

На станции Ин глубокая ночь.

— Теперь можно заняться и твоими делами. Выкладывай, что у тебя, — обратился Томин к Власову.

— Братва — во! — с азартом проговорил Власов, подняв большой палец. — Провел собрание молодых бойцов в пятом, сделал доклад о текущем моменте и наших задачах. Выступали здорово.

— Хорошо. Все хорошо. Вот завтра с «братвой — во!», не размениваясь на мелочи, возьмешься за наведение порядка на вокзале: организуй там образцовый госпиталь!

— Есть, организовать образцовый госпиталь!

— А теперь спать пора! — Томин выпроводил из комнаты Власова и Русяева. — Завтра хлопот полон рот.

8

Николай Дмитриевич устало опустился на стул, облокотился на стол и сразу веки сковал тяжелый сон. Он вскочил от какого-то внутреннего толчка, выругал себя за слабость: надо ж вести разговор с председателем партячейки, чего он задерживается, придется еще позвонить.

Николай Дмитриевич потянулся к аппарату, повернул голову и его взгляд встретился с умными серыми глазами мужчины лет тридцати, одетого в сибирскую замасленную борчатку, пушистую собачью шапку. Изрядно потрепанные шубенки-рукавицы лежали на табуретке.

— Фома Горностаев? — отгоняя усталость, спросил Томин.

— Председатель партячейки Фома Горностаев, — утвердительно ответил тот, слегка усмехнувшись.

— Что не разбудил?

— Больно сладко спал. Умаялся, думаю, мужик, пусть еще минутку-другую соснет.

На дворе мороз, колкий куржак украсил деревья, в воздухе — упругая тишина. Окончательно избавившись ото сна, Томин шел быстро, досадуя на медлительного председателя партячейки: тот все время шел чуть сзади, а Томину надо на ходу решить много вопросов, и он часто сбавлял шаг, оглядывался.

Наконец это надоело и он, остановившись, отрывисто бросил:

— Ты всегда так?

Горностаев непонимающе повел плечами.

— Я говорю, ты всегда вразвалку, как гусак, ходишь?

Фома громко засмеялся.

— Дальний Восток. Здесь сама природа характер лепит, походку медвежью.

— Вот-вот. Но сейчас, брат, некогда вразвалку ходить.

Так, отвлекшись от делового разговора, перебрасываясь шутками, они пришли в депо. Здесь уже собрались коммунисты — движенцы, путейцы, ремонтники. С ними о чем-то оживленно говорил Диктович.

— Дня не хватает, что ли? — раздался в углу чей-то голос. — В полночь поднимать людей на собрание по тревоге!

— Точно! День-то у нас ночует, — живо отозвался Томин. — Дорогие товарищи, мы не можем ни одного часа медлить… Враг не предупредит нас за неделю о своем наступлении. Мы к этому должны быть готовы через час, через день, через неделю, пока сами не перейдем в наступление. Главнокомандующий, товарищ Блюхер, поручил мне привести части в боевую готовность. А я без рабочих, без вашей помощи ничего не сделаю.

Рассказав о положении на фронте, Томин сел. Слово взял военком Диктович.

— Командующий рассказал вам о положении дел на фронте и обратился за помощью. Я не стану повторяться. Задача, по-моему, каждому ясна. Надо немедленно, сейчас же, сразу после собрания навести порядок на станции: разгрузить линии от порожняка — исправные вагоны отправить на запад, неисправные — на восток, привести в боевую готовность бронепоезда, освободить от мешочников вокзал. Повторяю — работу начинать немедленно: начнут коммунисты — поддержат все рабочие.

— Соседи на западе наши составы не принимают!

— А на восток зачем гнать порожняк?

— На соседние станции выехали представители командования и саботаж сломят. В сторону Волочаевки у каждой казармы оставить по шесть теплушек. Когда это сделаете, сами увидите — зачем. А пока военная тайна, — ответил Томин.

В президиуме поднялась высокая фигура Горностаева. Подводя итоги откровенного разговора, он басом прогромыхал:

— Решение, стало быть, принимаем единогласно; с собрания на рабочие места и — за дело. Не уходим домой, пока не выполним боевой задачи. Собрание коммунистов считаю закрытым.

Оживленно разговаривая, коммунисты разошлись. Вскоре послышался стук молотков вагоноосмотрщиков. Раздался пронзительный свисток старого маневрового паровоза. Загорелся огонь в топках бронепоездов. Затрещали телефонные аппараты, запищали «зуммеры».

Представители командования сообщили, что саботаж сломлен, путь для составов свободен.

Под утро на запад и на восток вышли первые эшелоны. Станция Ин ожила.

9

Вся Дальневосточная республика готовила Волочаевскую победу. Рабочие и крестьяне слали в армию своих сынов, теплые вещи, продовольствие. По партийной мобилизации на фронт прибыл большой отряд коммунистов и комсомольцев. Василий Константинович Блюхер сдержал свое слово — в распоряжение командующего Инской и Забайкальской группами войск приехало много политработников.

Томин был безгранично рад такому пополнению. С каждым товарищем беседовал, изучал, на что он способен, и только после этого направлял в часть.

Подходили Забайкальские части. Неузнаваемо изменилось лицо Инской группы. На месте одиноких казарм с крохотными заставами выросли городки с внушительными боеспособными гарнизонами. Для размещения бойцов были использованы неисправные вагоны, пригнанные со станции Ин и снятые с рельсов.

В гарнизонах с утра и до вечера шла боевая и политическая подготовка, велась непрерывная разведка обороны неприятеля.

«Вперед на освобождение Приморья!», «Раздавим белогвардейскую гидру!», «Волочаевка будет нашей!», «Привал на Имане, отдых во Владивостоке!» — эти начертанные на красных полотнищах призывы были в сердце и на устах народоармейцев.

Томин решил еще раз проверить роту Горедума.

По команде: «Становись!», бойцы пулей вынеслись из казармы, мигом построились. Все те же полушубки, борчатки, трофейные американские меховые куртки, кубанки, ушанки, мохнатые папахи, все те же подшитые и новые валенки, стоптанные сапоги, бахилы, красные американские ботинки на толстых подошвах, — но это уже не сброд разболтавшихся от безделья людей, а боевая часть.

31 января 1922 года на станцию Ин прибыл главнокомандующий Народно-революционной армией Блюхер.

Главком и сопровождающие его вошли в здание вокзала. Чисто побелены стены и потолки, до блеска вымыты полы, койки аккуратно заправлены, на подушках белоснежные наволочки, в станционном буфете — столовая и кухня. Всюду образцовая чистота.

— К наступлению готовились серьезно, — удовлетворенно отметил Блюхер.

— Это его рук дело, — кивнув в сторону Власова, сообщил Томин.

Первого февраля — парад войск. Настроение у всех праздничное, приподнятое. Жесткий морозный воздух словно спрессован. Усы, бороды, брови, воротники полушубков покрылись куржаком.

Томин отдал рапорт. Блюхер произнес краткую речь, конец которой утонул в могучем ура.

Чеканя шаг мимо трибуны, шли и шли полки: Особый Амурский, Шестой пехотный, Первый Читинский, Троицко-Савский кавалерийский, пластуны Петрова-Тетерина…

— Спасибо, Николай Дмитриевич, хорошо поработал, — проговорил Блюхер.

— Все работали, чего уж там.

— Знаю, знаю, не скромничай.

10

Томин вошел в штаб и, обращаясь к Диктовичу, проговорил:

— Блюхер будет осматривать передний край. Я еду с ним. Как ты?

— Поеду, обязательно поеду!

Подали лошадей. Подъехал Блюхер, поздоровался. Настроение главкома хорошее, он шутит, весело улыбается.

На переднем крае главком тщательно осматривал позиции, окопы, расстановку огневых средств, расположение командных пунктов, беседовал с народоармейцами.

— Неплохо, неплохо! — довольный осмотром и беседами, повторял Блюхер и тут же делал свои замечания, давал указания.

Группа народоармейцев окружила Диктовича, бойцы расспрашивают о командирах.

— Товарищ военком! Я слышал, что Томин и Блюхер вместе где-то уже воевали, правда это? — спросил Горедум.

— Блюхер и Томин организаторы первых частей Красной Армии на Урале, — ответил Диктович. — Оттуда и дружба их.

Диктович коротко рассказал бойцам о боевых друзьях.

— Ого! С такими нам ни один черт не страшен, — восторженно отозвались бойцы.

На обратном пути получилось так, что Томин с командирами выехал вперед. Блюхер и Диктович оказались позади их.

— Расскажите, товарищ Диктович, о своих взаимоотношениях с командующим, — попросил Блюхер. — Мне помнится, вы высказывали свое сомнение, сможете ли сработаться с Томиным.

— Было такое. Сейчас не раскаиваюсь, что дал согласие: работать с Томиным легко.

— Понять его надо, только и всего.

Блюхер интересовался работой политаппарата, спрашивал о настроении бойцов. В разговоре не заметили, что ехали уже не по той дороге.

— Э, комиссар, куда же мы едем? К белякам? — заметив ошибку, воскликнул Блюхер. — Да мы, друг, чуть к генералу Молчанову в гости не попали, — с улыбкой произнес он, показывая плеткой в сторону видневшихся на горизонте мелких кустарников.

Всадники повернули коней, быстро поскакали. Далеко в стороне раздались беспорядочные винтовочные выстрелы.

Через несколько минут Блюхер и Диктович присоединились к остальным.

11

5 февраля части Забайкальской группы войск под командованием Томина в кровопролитном бою заняли станцию Ольгохту и этим создали условия для развертывания военных действий по всему фронту.

Бойцам Народно-революционной армии попал в руки приказ генерала Молчанова, в котором он призывал старших начальников «вдунуть в сердца подчиненных страстный дух победы».

— Вдувай, не вдувай, а мы выдуем, — острили по этому поводу народоармейцы.

Инской группе войск, под командованием Покуса, была поставлена задача атаковать позиции белых у Волочаевки. Забайкальской группе войск, под командованием Томина, нужно было ударить по левому флангу противника, выйти на линию железной дороги восточнее Волочаевки, отрезать путь отхода неприятелю. Непосредственное руководство операцией принял на себя Блюхер.

Весь день девятого февраля продолжался изнурительный переход Забайкальской группы по кочковатому полю, покрытому глубоким снегом.

Чтобы орудия не проваливались в снег, Николай Дмитриевич распорядился поставить их на полозья. Это облегчило движение, но по-прежнему артиллерия продвигалась слишком медленно. Кони выбивались из сил, останавливались, падали. Тогда за лафеты хватались бойцы и под «Дубинушку» шаг за шагом продвигали пушки. Многие были в необычной обуви — на ногах пучки соломы, туго обмотанные веревками. Эта выдумка командующего спасла многих от обмораживания.

Отдавая такое приказание, Николай Дмитриевич еще и шутил:

— Холодно, да не оводно. Ни один комарик не укусит.

В ночь с 9 на 10 февраля, как назло, разыгралась пурга.

Двигаясь без проводника по незнакомой местности, колонна сбилась с пути. Пришлось остановиться.

Томин ходил от костра к костру: где шутку бросит, где пожурит.

Командир роты Горедум решил погреть ноги да оплошал, подметки недавно починенных сапог отпали. Он сокрушенно покачал головой.

— Ну, что сейчас делать будешь? — спросил подошедший Томин. — Какой же ты вояка? Солдат без сапог — что без ног.

На выручку тут же пришли товарищи — один предложил запасную рубашку, второй — меховые теплые носки. Горедум разорвал на портянки рубашку, обулся в меховые носки и, уже повеселев, стал отшучиваться.

— Ну, как, теперь выдуем дух у молчановцев? — спросил Томин.

— Выдуем, товарищ командующий, — озорно ответил Горедум.

…Бесконечно длинной казалась эта ночь для одних, быстро летело время для других. Кому-кому, а командирам и политработникам было не до сна. Утром — бой.

12

Генерал Никитин, командовавший войсками Амурского направления, потрудился на совесть. Он лично руководил сооружениями укреплений и был убежден в их неприступности.

От Амура, огибая лес и села Верхне-Спасское и Нижне-Спасское, шло три ряда колючей проволоки. Ледяные катушки, волчьи ямы, пулеметные гнезда, ряды окопов были, по мнению Никитина, той преградой, о которую разобьются полки Народно-революционной армии.

Удачно расставлены огневые средства, люди, резервы. Как будто все предусмотрел старый генерал, но только одного не учел — революционного порыва народоармейцев, их решимости во что бы то ни стало очистить свою землю от белогвардейской нечисти и интервентов. Когда Томин прослышал, кто командует Амурским направлением, то спокойно заметил:

— Приходилось бить многих генералов, атаманов, но такого еще не встречал. Ну, да леший с ним — Никитин, так Никитин.

Догорали брошенные костры. Еще темно, но ночь уже прошла.

Да и погода утихомирилась. Сориентировались. Оказалось, что уклонились на четыре версты на запад от села Верхне-Спасское. Обход не удался, внезапность упущена. На глазах противника пришлось занимать исходные позиции перед штурмом.

— Чего они тянут волынку? — недовольно пробурчал сам себе Горедум.

Позади залегших цепей грохнула артиллерия. Противник не отвечал.

— Хитрит, бестия, — проговорил Томин и, выйдя вперед, повел части в наступление.

Антип Баранов и Аверьян Гибин идут рядом с Томиным. Баранов в длинной шинели, обвешан гранатами, Гибин в полушубке и буденовке. Ему предлагали обменять буденовку на папаху — отказался: это память о друге Павлухе Ивине.

Выбиваясь из сил, в глубоком снегу, медленно приближаются цепи к укреплению врага. Идут молча, только слышится тяжелое дыхание.

Сквозь зубчатый лес проглядывают багровые куски, и через минуту показывается солнце.

— Морозюка, даже солнце шубенку напялило, а я так упрел, хоть полушубок скидывай, — переводя дыхание, проговорил Аверьян.

— Это цветочки, ягодки впереди, — ответил сзади идущий Власов и почувствовал холодок под сердцем.

Ему кажется, что все невидимые пулеметы противника наведены на него, что все винтовки целят в его шапку с маленьким козырьком. Мысленно он просит неприятеля быстрее обрушиться огнем. Когда кругом рвутся снаряды, свистят пули, лязгают штыки, тут уж не до страха!

«Я работал!» — вспоминает Николай Власов слова Томина, сказанные у Гродно, и бросает взгляд на командующего.

Томин идет спокойно и ничем не выделяется среди бойцов. Полы шинели заткнуты за ремень, на голове рыжая шапка с опущенными ушами.

Аверьян тоже в этот момент взглянул на командующего, и ему подумалось, что вечером Николаю Дмитриевичу надо приготовить горячей воды: бриться будет.

Бор впереди тяжело вздохнул, словно проснувшийся великан. Ахнула сразу вся артиллерия противника. Земля под ногами Томина покачнулась.

— Вы ранены? — поддерживая командира, тревожно спросил Баранов.

— Ничего, брат! Вперед, не останавливаться. Оглушило, да видишь, — и Томин показал на распоротый осколком рукав шинели.

Короткими перебежками, ползком среди летящих комьев земли и осколков бойцы приближаются к колючей проволоке. Падают, пересохшими губами хватают снег, и снова — вперед!

Грохот снарядов оборвался, но тут же застрочили пулеметы, защелкали винтовки.

Цепи залегли. Потянулись бесконечно длинные секунды. Командующий поднялся:

— Вперед! В атаку! За мной!

Магнитом притягивает к себе земля, усилием воли отрываются от нее бойцы и бегут за командиром.

Преодолели волчьи ямы. Не обошлось и без барахтанья в этих ловушках. Осилили ледяные катушки. Впереди новая преграда. Томин сорвал с себя шинель и кинул ее на проволоку. Прикладами, штыками, ножами, голыми руками рвали проволочные заграждения народоармейцы, забрасывали их шинелями и полушубками, где перепрыгивали, где переползали, но шли вперед, вперед!..

Навстречу поднялись белогвардейцы. Началась рукопашная. За спиной бойцов уже опустилось на снег и растаяло солнце. Наступили сумерки, а бой продолжался в селе за каждый дом, каждую баньку. К полуночи только половина Верхне-Спасского была отбита у противника.

Войдя в избу, Николай Дмитриевич опустился на лавку, привалился затылком к стене и сразу же уснул с недоеденным куском хлеба в руке.

Вповалку храпели на полу народоармейцы. Притулившись в углу, дремали Николай Власов и ординарцы.

*

Николай Дмитриевич открыл глаза.

— Аверьян! Антип! Что вы делаете, подлецы?

Ординарцы и помощник начальника штаба вскочили.

— Проспал, черт возьми, проспал! — соскочив со скамейки, раздраженно выкрикнул Томин.

— Вы, Николай Дмитриевич, спали всего тридцать минут, — спокойно проговорил Власов.

Томин вышел на улицу, обошел все посты, заглянул в некоторые хаты — всюду спят вконец сморенные люди.

Вернувшись в штаб — небольшую хату на углу, через дорогу от которой засели белогвардейцы, Николай Дмитриевич выслушал донесения связных, доложил обстановку Блюхеру и услышал в ответ усталый голос главкома:

— Забайкальская группа сейчас ударная на всем фронте. Противник боится окружения, срочно перебрасывает на ваш участок резервы. Как можно энергичнее, не останавливаясь ни на минуту, ведите наступление. С занятием Нижне-Спасского выйти на железнодорожную линию восточнее Волочаевки.

— Товарищ главком, для успешного окружения противника необходимо усилить Забайкальскую группу хотя бы одним полком пехоты.

— У меня резервов нет. Все силы втянуты в бой.

Томин положил трубку, провел ладонью по осунувшейся щеке.

— Как бы там, Аверя… — заговорил он и не закончил, Аверьян уже вытащил из загнетки кружку с горячей водой.

Чисто побрившись, Николай Дмитриевич вызвал командиров и отдал приказ наступать.

13

А в это время глубоким охватом по руслу Амура вел два батальона пехоты начальник штаба Виктор Русяев.

Уставшие бойцы валились с ног и тут же засыпали. Их тормошили, терли лица снегом, но они лишь вяло бормотали сквозь сон. И только когда снег засовывали за шиворот, просыпались и шли дальше.

Сметая мелкие сторожевые заставы, отряд в ночь с 11 на 12 февраля подошел к селу Нижне-Спасское с востока.

В селе кипел отчаянный, решающий бой.

Удар с тыла по Нижне-Спасскому быстро решил исход сражения. Немногие «добровольцы» спаслись бегством под покровом ночи.

12 февраля 1922 года. Предутреннюю тишину разорвали ружейная трескотня и пулеметная дробь.

— Беляки накрыли! Белые! — раздались тревожные крики за околицей села.

Томин, Диктович и командиры штаба выскочили из дома. Сообразив, в чем дело, Томин приказал артиллеристам открыть огонь по месту, откуда доносилась стрельба, и быстро побежал на окраину села.

— Прозевали! Что сбились в кучу?! — закричал он сгрудившимся в конце улицы народоармейцам. Вперед! — и сам повел подразделения второго полка в контратаку.

Артиллерия лупит. И снаряды ложатся в расположение противника точно.

После короткой перестрелки беляки начали отходить на Волочаевку.

Это была Поволжская бригада генерала Сахарова, шедшая на помощь Амурской группировке.

Возвратившись в штаб, Томин отдал приказ об отстранении от должности командира полка, бойцы которого прозевали беляков.

— Подпишите, — обратился Томин к военкому, только что вошедшему в дом.

Диктович прочитал приказ, помедлил и, отложив его в сторону, спокойно проговорил:

— Я не подпишу.

Военком подробно рассказал, как все произошло. Не столь уж велика вина командира полка, чтобы отстранить его от занимаемой должности.

Томин, насупив брови, быстро ходил по комнате. А когда военком закончил, круто повернулся к нему:

— Да, пожалуй, ты прав, комиссар, я погорячился. А теперь — в части.

14

Получив отпор под Нижне-Спасском, белогвардейцы, отступая, попали под артиллерийский обстрел рейдовой группы.

Кавалеристы Троицко-Савского кавполка, брошенные Томиным в погоню, завершили разгром противника. Более трехсот белогвардейцев зарублено, большое количество пленено.

Преследуя остатки разбитого врага, народоармейцы вышли на линию железной дороги. В тылу у белых началась паника.

12 февраля 1922 года бойцы Сводной бригады Покуса штурмом овладели Волочаевкой. Закончилось сражение, которое по героизму, проявленному революционными войсками, можно сравнить только со штурмом Перекопа.

Четырнадцатого февраля Красное Знамя взвилось над Хабаровском. Как эстафета передается из поколения в поколение песня:

 

В МИРНЫЕ ДНИ

#img_16.jpeg

1

Восемь лет пронеслись в боях и походах. Отгремели грозы, отполыхали пожарища гражданской войны и на Дальнем Востоке. На земле родной от моря и до моря установился мир.

Пришло время расставаний.

Первым поехал в распоряжение главкома Виктор Русяев, за ним в политуправление отправился Соломон Диктович. Вскоре был вызван в Читу Николай Томин. Николай Власов пришел проводить своего друга и командира. Он взял фотографию штаба Забайкальской группы войск, посмотрел на боевых товарищей и на обороте написал:

«Быть полезным обществу и людям — вот задача и смысл нашей жизни. Н. Власов».

Ехал Николай Дмитриевич на запад. И все думал-думал о том, как по-новому, по-разумному хозяйничать надо.

Вот запись из его дневника:

«6 марта 1922 года. Село Дормидонтовка. Местность здесь представляет долину, слегка пересеченную небольшими возвышенностями. Лес вблизи почти весь уничтожен, да его здесь и не ценят. В каждой деревне лежит масса бревен, которые гниют. Вырубка леса производится бесконтрольно и бессистемно. Кому сколько вздумается. Кедры даже срубаются для того, чтобы снять орехи. Душа болит, когда видишь все это. А крестьяне, имея кругом такое богатство, благодаря их некультурности, живут не лучше китайцев.

26 марта 1922 года. Рухлово-Сковородино. Какое великое будущее, какие еще неисследованные богатства Сибири, что даже трудно охватить это уму человеческому.

27 марта 1922 года. Дорога с Рухлово на Ерофей Павлович. Жаль бросать этот край, где можно поработать с пользой для государства.

1 апреля 1922 года. Чита. Добрались до Читы. Вечером был у главкома. Получил согласие на отпуск. Блюхер говорит, что, если узнают в Ново-Николаевске, что я еду в отпуск, то могут задержать. Есть слухи, что мне дают 10-ю кавалерийскую дивизию. На западе, видимо, назревают новые события.

4 мая 1922 года. Чита — ст. Яблоновая. С Блюхером расстались хорошо. Сегодня утром съездили с ним в горы и сфотографировались. В шесть часов вечера выехал попутным поездом до Иркутска.

8 мая 1922 года. Иркутск. Был у Мулина, который предложил мне должность помкомандарма, но я определенного согласия не дал. У меня остается в мечтах демобилизация, и вместе с ней осуществление мечты о сельском хозяйстве. (Томин хотел организовать на родине сельскохозяйственную коммуну.)»

…Как-то Аверьян зашел в умывальник и остолбенел. На полу лежал завернутый в одеяло ребенок. Аверьян не помнит, как очутился перед командиром.

Николай Дмитриевич развернул одеяльце. Там записка: «Зовут Ниной. Не от радости, от горя бросаю». Пара запасных пеленок. Крохотная, розовенькая девочка потянула ручонками, зевнула, открыла глаза и громко заголосила.

— Не плачь, дурашка, — нежно прошептал Николай Дмитриевич, перепеленывая девочку.

Как заботливая мать, ухаживал Николай Дмитриевич за ребенком, доставал на станциях молоко, поил кипяченой водой с сахаром.

— Вот обрадуется Анюта! — часто восклицал Николай Дмитриевич. — Один сын у меня был и тот умер младенцем. А тут, смотри, какое счастье привалило.

Довести Нину до дома не удалось. Девочка заболела и пришлось передать ее в детский приемник.

Чем ближе подъезжал к дому, тем тревожнее на сердце: приближались минуты расставания с Аверьяном. Он отслужил: уезжает домой.

За годы войны Аверьян возмужал и так изменился, что от прежнего казачонка остался длинный нос с причудливой горбинкой да черные глаза. Он научился ценить себя и, как часто бывает у ординарцев больших командиров, иногда пересаливал в обращении со средним комсоставом. Результат пересола — взбучка от Томина.

Проехали Курган. Здесь вышел из вагона Антип Баранов. Он едет на родину в отпуск, договорились встретиться в Ново-Николаевске. На подходе — Юргамыш. Нервозность командира передается Аверьяну, он то и дело поглядывает в окно, встает, снова садится.

Николай Дмитриевич снял чемодан и поставил его перед ординарцем.

— Это тебе, друг мой верный, неразлучный, на память… — и вышел из купе.

Аверьян бросился к выходу — поезд тронулся.

— Николай Дмитриевич, — закричал Гибин. — Понадоблюсь, покличь, как в восемнадцатом, в огонь и в воду.

— Спасибо, — ответил командир, не поднимая головы. — Будь здоров, Аверя. Прощай!..

Аверьяну не терпится. Открыл чемодан. В нем — новое обмундирование — брюки, гимнастерка, хромовые сапоги, кавалерийская фуражка и давнишняя мечта его — кожанка, точно такая же, как у командира.

2

Вот и родной дом. Все здесь знакомо до мельчайшей подробности — своими руками строил.

— Колюшка, милый! — вскрикнула Анна Ивановна, бросаясь к мужу.

— Валя, Валюшка! Папа приехал.

В комнату вкатилась голубоглазая девочка лет трех, с голубым бантом на голове.

Ни о чем не спрашивая, Николай Дмитриевич схватил приемную дочь, высоко поднял ее, прижал к груди, поцеловал и начал кружиться с нею по комнате, напевая что-то веселое.

— Какая же ты умница: в сердце у меня прочла! — сказал Томин, выслушав историю приемной дочурки.

Быстро пролетел отпуск. Большую часть времени Николай Дмитриевич провел с дочкой. Он придумывал разные игры — качал ее на ноге, возил на спине, играл в прятки, и она, счастливая, радостная, весело хохотала. А вечерами писал:

«21 мая 1922 года. Куртамыш. Положение края к югу от железной дороги очень скверное. Девяносто процентов населения голодает.

23 мая 1922 года. Куртамыш. Отдыхаю уже шестой день в полном смысле. Никуда не хожу, разве в лес, кушаю, сплю и ковыряюсь на огороде. Но покоя не дает совесть, что я сыт, а вокруг такое творится.

25 мая 1922 года. Куртамыш. Срок отпуска кончается. Через несколько дней еду в Ново-Николаевск. Отдохнул очень хорошо, физически чувствую, что мне гораздо лучше, но душевно неважно. Подавляюще действуют картины голода, а также меня нервирует то, что до сих пор не налажена работа местных органов власти. Есть еще произвольные действия некоторых начальников, но думаю, что рано или поздно все это изменится к лучшему».

3

Томина назначают командиром шестой отдельной Алтайской кавалерийской бригады. Однако мысль о демобилизации из армии его не покидает.

В Омске Томин записывает в своем дневнике:

«Командующий войсками Мрачевский обещал мне ходатайствовать и поддержать просьбу о моей демобилизации с военной службы».

А через день новая запись:

«Вчера виделся с моим бывшим боевым товарищем, который работает на селекционной станции. Тоже мечтает об устройстве хозяйства артельного».

Пока решается вопрос в «верхах», Томин крепко берется за организацию боевой учебы армии в мирных условиях.

«18 сентября 1922 года. Семипалатинск. Вот уже полмесяца, как работаю в бригаде. Работать приходится до головной боли. Хотя и тяжело, но, кажется, дело налаживается.

12 ноября 1922 года. Семипалатинск. Работы масса. Центр забрасывает бумагами и другими указаниями, которые не успеваешь провести в жизнь».

Части бригады разбросаны на сотни верст. В штабе Томин бывает редко. Он в полках и эскадронах проводит инспекторские проверки, инструктирует, учит, требует. Новый 1923 год застал его на «Гусиной пристани». И во всех поездках сопровождает комбрига ординарец Антип Баранов.

Кони с рыси перешли на шаг. Кругом степь. От яркого солнца больно режет глаза. Под ногами лошадей хрустит снег. Едут молча, каждый думает о своем. Баранов тяжело вздохнул.

— О чем вздыхаешь, Антип? — спросил Томин.

— Да что-то о доме взгрустнулось, писем давно от Даши нет, — ответил тот.

— А кто Даша-то? Невеста?

Антип вспыхнул. «Сказать или не сказать?» — подумал он и выпалил.

— Жена.

— Жена! — удивился Томин. — Выходит в отпуске женился и молчал, — укоризненно проговорил он. — Да разве так можно?

— Да как-то все случай не подвертывался, вот и молчал. Служить моему году еще долго, ну а Даша настояла. Поженимся, говорит. А то еще, чего доброго, привезешь из Красной Армии какую-нибудь кралю.

— Вот видишь, Антип, если бы я раньше знал, что ты женат, на Новый год отпуск дал бы тебе.

«7 января 1923 года. Семипалатинск. Сегодня проскакали 110 верст, но к вечеру все-таки добрались до дома, меня не ожидали. После 600 верст дороги квартира кажется особенно уютной, прямо-таки раем».

Утром Николай Дмитриевич случайно заглянул в чулан, где хранились продукты, и возмутился.

— Аня, иди-ка сюда, — позвал он жену. — Это что такое?

— Мясо, — ответила жена.

— Я тоже так думаю. Но какое мясо? Мне как командиру самую лучшую часть туши приволокли, а подчиненным что? Одни ребра. В следующий раз такого не позволяй.

Томин ушел на службу, а через час прибыл красноармеец и заменил мясо. Попало за это и начальнику, ведающему продовольственным снабжением.

«28 января 1923 года. Сегодня вечером закончили военные игры. Кажется, дивизия, которой я командовал, сыграла хорошо.

20 марта 1923 года. Семипалатинск. Сегодня приехал сюда комвойск. Я просил насчет демобилизации, но, видимо, ничего из этого не выйдет, так как он заявил, что меня не демобилизуют ни в коем случае».

Николая Дмитриевича перевели в Бийск на должность командира 4-й кавалерийской бригады. Здесь военкомом работал старый боевой друг Томина Евсей Никитич Сидоров. В соединении был и полк имени Степана Разина. Много друзей и товарищей по империалистической и гражданской войне встретил Томин в родном полку.

Дружеские отношения, взаимное уважение и доверие командира и комиссара плодотворно сказались на положении дел в бригаде. А в редкие свободные часы друзья выезжали на охоту. Работать было легко.

В городе с квартирами трудно и Томины жили на даче близ Бийска.

Как-то ординарец принес птенца. Анна Ивановна оставила дрозденка, кормила, поила его, и он быстро вырос.

Настало время, когда дрозд стал хорошо летать по комнате, теперь можно и на волю выпустить.

«Улетит», — с грустью подумала Анна Ивановна и открыла окно.

Каково же было ее удивление, когда вечером кто-то настойчиво постучал в окно. Глянула.

— Батюшки! Коля, посмотри, прилетел.

И с того дня, где бы ни летал дрозд, всегда возвращался домой. Сядет на окно и начнет выводить по своему:

— Тю-тичи! Тю-тичи! Давайте есть. — Когда не сразу открывали ему, он начинал сердиться, сильнее стучать клювом в стекло.

Николай Дмитриевич, придя с работы, часто наблюдал забавные сцены. То после еды дрозд прихорашивается, то купается в тазике и по всей комнате разбрызгивает воду.

— Ну и подлец, ну и подлец! — приговаривал Николай Дмитриевич, любуясь проделками дрозда, которого ласково называли Шалуном.

Осенью Томиным дали квартиру в Бийске. Что делать с Шалуном? Взять в город — могут кошки съесть.

— Давай унесем его в лес, — предложила Анна Ивановна.

— Согласен.

Томины идут лесом по ковру осенних листьев, тихо разговаривая. Шалун перелетает с плеча Анны Ивановны на плечо Николая Дмитриевича, что-то щебечет.

Взметнув крыльями, дрозд улетел и скрылся в лесной чаще.

— Ну вот и хорошо, что так получилось, пусть себе на воле летает, — проговорил Николай Дмитриевич.

— А все-таки, Коля, давай спрячемся, чтобы он нас не нашел.

Томины быстро спрятались в овраге и, пригнувшись, по зарослям пробирались домой.

Вот они вышли из оврага. И…

Дрозд, умостившись на плечо Николая Дмитриевича, еще громче закричал:

— Тю-тичи, тю-тичи!

— Ну разве от такого подлеца отделаешься? — проговорил Николай Дмитриевич.

После переезда Томиных в город, дрозд часто прилетал на старую квартиру и требовал:

— Тю-тичи! Тю-тичи!

Но окно не открывалось…

Томина вызвали в штаб округа и предложили поехать учиться.

«31 августа 1923 года. Лагерь на Оби. Сегодня прощался с бригадой. Разинцы преподнесли мне адрес».

В личном деле Томина добавилась еще одна аттестация.

«Тов. Томин за время совместной службы показал себя чрезвычайно энергичным и настойчивым работником. Хотя и не имеет военного образования, но за время службы на ответственных должностях приобрел большой практический опыт. Систематичен и расчетлив в работе. Правильно и быстро схватывает обстановку. Прямой, не стесняется говорить правду в глаза, что часто вызывает недоброжелательное к нему отношение. Болезненно самолюбив, но в своих ошибках сознается. К подчиненным строг, но справедлив, хороший товарищ. Работает над расширением как военного, так и общего кругозора. Недостаток общеобразовательного ценза восполняется природным умом. Трезв и безупречно честен. Предан делу революции. Политически удовлетворительно развит. Состояние здоровья хорошее. Как командир для Красной Армии чрезвычайно ценен. Желательно командирование на Военно-академические курсы высшего комсостава РККА для получения теоретических знаний. Занимаемой должности соответствует.

Комкор-военком 10 Гайлит».

4

С Москвой у Томина связано многое. Суровой зимой 1921 года по заснеженным улицам столицы он вез на санках своего больного друга Колю Власова. Здесь в мае 1921 года получил назначение на борьбу с антоновщиной. И вот он вновь в Москве на учебе.

«12 октября 1923 года. Занятия будут нелегкими, если будут проходить такими же темпами, какими начались. Я чувствую себя физически сносно, но учиться мне будет безусловно тяжело с моей квалификацией. Но попробую тянуться за остальными.

17 октября 1923 года. Только что пришел из Военно-академических курсов. Там у нас сегодня был товарищ из Реввоенсовета Республики. Он говорил, что пера нам научиться быть правдивыми, эта правдивость нам необходима при описании истории своих частей, а тем более при сообщении во время операции. А то у нас всегда получается очень гладко: если нас разобьют, то говорим, что силы противника велики. Вообще в отношении этого он сказал то, что я говорил десять месяцев назад на военной игре. Тогда один командир подал мне записку: «А для чего эта правдивость в армии?» Вот если бы он сегодня был здесь, то, наверное, не спросил бы для чего.

19 ноября 1923 года. Сегодня был на докладе Свешникова по вопросам дальней разведки. Выдвинутые товарищем Никулиным новые взгляды оказались только новыми словами и, по-моему, абсолютно не выдерживает критики рейд, как разведка армейской конницы».

Шли лекции, военные игры, работы с картой. А по воскресеньям встречи с друзьями.

— Виктор, забирай свою Юлечку да топай к нам на пирог с изюмом, — приглашает Томин друга.

Собирались вокруг стола, нетерпеливо ждали, когда подадут пирог.

— Моя Аннушка такой испечет — пальчики оближешь!

Анна Ивановна принесла самовар.

— Вот, товарищи, полюбуйтесь, новенький, вчера купил, настоящий тульский. Не чета вашим кастрюлькам-молчункам и чайникам-пыхтунам, — шутил Николай Дмитриевич. — Какой чай без самовара? Чай без самовара, что свадьба без музыки.

После чая — воспоминания о былых походах, вечером — театр, кино.

Томин учился отлично, смело выступал против старых теорий, высказывал свои мысли и, когда преподаватели скептически отрицали его выводы, категорически заявлял:

— Мы будем воевать не на бумаге, а на местности!

В январе 1924 года, над страной пронеслась черная гроза: умер Владимир Ильич Ленин. Эту страшную весть, раздавленный ею, оглушенный, Николай Дмитриевич принес жене.

Да он и выговорить ничего не смог: не подчинялись губы, нервно дергалось лицо, хлынули слезы. Молча положил перед женой экстренный выпуск «Правды» и «Известий».

У Анны Ивановны задрожал в руке газетный лист: в траурной рамке портрет самого близкого и родного человека. Она опустилась на диван, горячие слезы текли по щекам.

«22 января 1924 года. Это событие нужно записать не в дневнике, а в сердце и разуме, и чтоб там оно запечатлелось навсегда, до самой смерти, да так оно и случится. Как много значат два эти слова «умер Ленин», как много скорби и как тяжела эта потеря, говорить не нужно. Кто понял его учение, тот поймет, что потеря Ленина очень и очень тяжела. Верить не хотелось. Но это подтвердилось позднее. Трудно зафиксировать на бумаге то чувство глубокого горя и горя непоправимого, которое охватило меня и, по моему мнению, овладело всеми, кто боролся за освобождение угнетенных и видел в Ленине великого вождя, кто понимал и ценил его, тот, безусловно, потерял больше, чем потеря своего отца или матери.

23 января 1924 года. Сегодня ВАК в полном составе встречал останки В. И. Ленина. Когда процессия двигалась от Павелецкого вокзала, то по пути все проулки и улицы были заполнены людьми. Настроение у всех какое-то подавленное, всюду во взгляде рабочего, красноармейца чувствуется потеря, сожаление…

24 января 1924 года. Сегодня имел возможность попасть в колонный зал к телу В. И. Ленина. Стоял около получаса. Толпа двумя вереницами проходила беспрерывно, тихо, торжественно. Вот отец поднял ребенка (пяти-шести лет), который впился глазенками и все время поворачивал голову в сторону Ильича. Трудно передать то чувство, которое овладело мной, пока я находился там.

25 января 1924 года. В семь часов все Ваковцы и семьи ходили отдать последний долг Ленину и дать клятву на верность трудящимся.

26 января 1924 года. Завтра хороним Ленина. Как больно и как тяжело это сознавать! Этот факт, от которого нельзя отмахнуться и который нельзя изменить никакими силами. В Ленине не только партия и партийные потеряли близкого, родного и верного товарища и друга, но и беспартийные одинаково потеряли в нем не только государственного человека и вождя страны, но и олицетворение справедливости».

5

На первомайские праздники Томины собрались ехать к Блюхеру в Ленинград. Но Николая Дмитриевича вызвали с лекции в Реввоенсовет республики и вручили приказ о назначении командиром 6-й отдельной Алтайской кавалерийской бригады.

…Тихий весенний вечер. Виктор Русяев и Николай Томин прошли по Красной площади около Мавзолея Ленина и Спасских ворот, постояли у памятника Минину и Пожарскому и вышли на Замоскворецкий мост. Остановились. Помолчали.

— Значит, завтра едешь? — спросил Русяев.

— Еду.

— Но есть приказ не посылать командиров в отдаленные районы, если они там уже служили.

Томин улыбнулся.

— Знаю. Откажись, подумают, что струсил, а это для меня всю жизнь страшнее всего.

— Ну, а как с партией? Здесь за тебя все поручатся. А там новые люди, опять придется ждать…

Друг задел самый больной вопрос, вопрос вопросов в жизни Томина. С юных лет он связан с революцией, с юных лет отдавал свою жизнь народу, а вот уж и гражданская война кончилась, и в этой битве не был посторонним наблюдателем, а все еще не в партии.

Опершись на перила моста, глядя на Москву-реку, Томин постоял немного молча. А потом резко повернулся к Русяеву, дрогнувшим голосом сказал:

— Нет, Витюша, опоздал я. Что скажут? Когда Советская власть на волоске держалась — не вступал, наверное, за свою шкуру дрожал. А теперь, когда победили, — запримазывался. Опоздал я, друг, опоздал…

 

ДОРОГА НЕ КОНЧАЕТСЯ

#img_17.jpeg

1

Опять дорога, опять мерный перестук колес. Чем дальше на юг уходит поезд, тем увереннее чувствует себя хозяйкой весна. В открытое окно, вместе с перегаром угля, врывается теплый ветер, запах полевых цветов и сирени.

Крепко, по-детски беспечно спит Аннушка. Ветер играет ее непокорными прядями на висках.

Николай Дмитриевич — у раскрытого окна облокотился на раму, любуется раскинувшейся под лунным светом степью, радуется тому, с какой быстротой скорый поезд пожирает версты.

Невольно вспомнилось, как они тащились к Волочаевке, заготовляя в пути дрова для паровозных топок. В памяти ясно встали события минувших лет. Они то грудились, то рассыпались: какой-нибудь смешной случай вытеснял важное, тогда на лице Томина играла улыбка, но вот вновь хмурились брови, в сердце легонько покалывало.

Томин, оторвавшись от дум, записывает:

«29 апреля 1924 года. Дорога от Оренбурга к Казалинску.

Настроение у меня ничего, только боязно, что заболею малярией, а вообще служить на окраине тоже кому-нибудь нужно. Погода уже теплая, к полудню было жарко. Едем степью, на которой ничего не растет, кроме тощей полыни и кое-какой захудалой растительности, видимо, совершенно бесполезной. Но среди полумертвой степи местами встречаются целые полянки тюльпанов, белых, желтых и розовых. И странно смотреть на эти цветы среди этого поля, и кажется, что они искусственные, как на рынке в Москве.

У меня возникает мысль: неужели нельзя оживить эту степь, засадить ее такими растениями, которые могут здесь выжить и укрепить почву? Сосной, лиственницей или еще чем-то. И возможно, к этим лесам будет притягивать осадки, и будут дожди, и, может, этот край оживится. За станцией Аральское море встречаются большие болота с водой и камышом. Я думаю их тоже можно использовать хотя бы для разведения риса…»

Анна Ивановна проснулась.

— Отоспался бы хоть за дорогу, — заботливо-укоризненным тоном сказала она мужу. — Ни ночью, ни днем не спишь, а там и вовсе некогда будет.

— На том свете, Аннушка, отосплюсь за все, — отшутился Николай Дмитриевич.

…Самарканд. Вечер. Жара схлынула, от арыков веет приятной прохладой. Анна Ивановна и Николай Дмитриевич сидят молча на ступеньках лестницы, прижавшись друг к другу. Впереди у ног раскинулся сад — ярко-красные и черно-бархатные розы, пышные пионы, кактусы, фруктовые деревья. Прекрасный южный сад, о котором супруги знали ранее только по книгам. Но Анна Ивановна словно и не видит этой красоты: ее глаза затуманены слезами.

Обо всем переговорено, все решено. Николай Дмитриевич едет в бригаду, а когда представится возможность, приедет туда и она. В противном случае — вернется на родину, в Куртамыш.

Взглянув на часы, Николай Дмитриевич быстро встал. Поднялась и Анна Ивановна.

— Анна, милая, ты меня не провожай. Знаешь, что я тяжело переношу расставания, а тут еще незнакомый город, и мне спокойнее будет, если ты останешься в квартире, — Николай Дмитриевич обнял жену, быстро вышел, захлопнув калитку.

Как будто что-то оборвалось в груди, Анна Ивановна опустилась на ступеньки, уткнулась лицом в колени и тихо заплакала.

Вдруг она почувствовала легкое прикосновение детских ручонок. Приподняв голову, увидела девочку лет пяти, в тюбетейке, коротких парусиновых штанишках, без рубашки. Девочка была темно-бронзовой от загара.

— Здравствуйте, меня зовут Зульфия. Мама просит кушать. Плакать не надо, будем скрипка играть, театр будем ходить, сад гулять, не надо плакать.

— Хорошая ты моя, — и Анна Ивановна взяла девочку на руки.

2

В долине реки Таорсу, между отрогами Вахшского хребта и горами Джилаиг, сгрудились строения кишлака Аксу. Вот уже семьдесят дней выдерживает здесь осаду Туркестанский полк. Кончились медикаменты, боеприпасы, продовольствие, бойцы умирают от ран и болезней. Все попытки установить связь с городом Куляб или со штабом фронта терпят провал.

Первомайский праздник встречали и провожали в атаках. А несколько дней спустя басмачей словно ветром выдуло из долины.

— Какую еще каверзу затевают? — думал командир полка Щербаков, изучая донесения разведчиков.

Часть банд, объединившись, ушла в Бальджуан, другая — в район Саргозана.

В одну из лунных ночей, про которые обычно говорят: «Хоть иголки собирай», разведчики обнаружили вблизи Джартепа лагерь. Он словно из-под земли вырос. Палаток было так много, что казалось здесь остановилась армия.

По расщелинам и шершавым выступам скал подползли ближе, прислушались. Лагерь словно вымер. Ползут дальше. Еще, еще… И, о радость! До острого слуха командира эскадрона донесся русский говор.

Оставив своих друзей в укрытии, он встал и во весь рост пошел вперед.

— Стой! Кто идет? — окликнул часовой и щелкнул затвором.

— Свой, от Щербакова, — громко ответил кавалерист.

Разведчика привели в лагерь.

— От Щербакова? — удивился начальник караула.

— Да! Нада командир.

— Только пришел с обхода постов, лег отдохнуть.

— Дело срочна.

— Тогда одну минутку, — начальник караула скрылся в палатке.

— Ну, какого же шута не разбудил сразу, — донесся недовольный голос из палатки. — Зови!

У командира эскадрона захолонуло сердце: он услышал знакомый голос. «Узнает или нет?»

Томин встретил вошедшего стоя, на плечи накинута шинель, русая бородка аккуратно подстрижена, щеки чисто выбриты. Под шинелью туго перетянутая ремнем гимнастерка, через плечо — шашка, пистолет.

— Мы с вами не воевали в Сибири? — прищурившись, рассматривая командира при тусклом свете коптилки, спросил Томин. — Что вы молчите? — Томин ближе подошел к нему. — Неужели?! Ахмет! Нуриев! — радостно выкрикнул Николай Дмитриевич и схватил друга в объятия…

— Антип, как бы там насчет чайку сообразить? — обратился Томин к ординарцу.

— Подогреть надо, — ответил тот и скрылся за брезентовой дверью.

— Позови, друг, своих.

Томин усадил разведчиков вокруг стола, начал расспрашивать.

— Как же ты решился?

— Наш отец старый разведчик, не ошибается, — ответил Нуриев, кивая головой в сторону Худайберды Султанова, высокого, жилистого старика.

Баранов принес чайник, гости выложили из мешков тонкие лепешки, при виде которых Томин пришел в восторг.

— О, такие я ел в Куртамыше, Аннушка моя пекла…

Султанов рассказал об обстановке, с кем приходится воевать, сколько басмачей, назвал фамилии главарей, дал им подробную характеристику. Томин внимательно слушал.

— Выходит, что басмачи воевать умеют и сражаются отчаянно, — подытожил Томин.

— Когда курица падает в воду, тоже плавает, — ответил Султанов.

— Вы, отец, хорошо по-русски говорите. Где научились?

— Как у русских говорится: нужда заставит калачики есть. Вот и меня нужда заставила изучать русский, киргизский, казахский, английский, украинский, молдавский, да я уж и сам забыл, какие языки знаю, — широко улыбаясь, проговорил восьмидесятилетний узбек.

— Эх, отберу я вас у Щербакова. Пойдете?

— Как командир…

— Вот и договорились.

— У меня отряд добровольцев.

— Вместе с отрядом, — улыбнулся Томин.

Вечером с развернутым знаменем бригада Томина вошла в Аксу.

3

Басмачи рассчитывали, что вновь прибывшая армия сразу же начнет военные действия. Но Томин не спешил с боями. Он приказал помыть всех в бане, прожарить над раскаленными углями белье, постирать и починить обмундирование, посадил сапожников ремонтировать обувь. Сразу же организовали походный госпиталь, врачи занялись больными и ранеными.

Тем временем комбриг присматривался пристально к врагу, лично выезжал на разведку, изучал местность.

— Ты бы, сынок, оберегался, — как-то сказал Томину Худайберды Султанов. — Эти фанатики на все способны, за каждого командира они получают по двадцать овец. Мало ли что может случиться.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — махнув рукой, ответил Томин. — Под Волочаевкой, помню, вышел на разведку, а белогвардейцы давай палить по мне из пушек. Сколько снарядов выпустили, а только ухо от шапки оторвали. Волков бояться, папаша, так и в лес не ходить. А вот вам можно было бы и отдохнуть: старый конь овса не кушает, так, кажется, у вас говорят.

— Не говори так, сынок. Я еще любому черту рога сверну.

…Видя кажущееся бездействие Красной Армии, басмачи воспрянули духом. Принюхиваясь и озираясь, они, как шакалы, стали вылазить из своих нор, все ближе и ближе к лагерю. Обложив гарнизон со всех сторон, они готовились к внезапному броску на бригаду, чтобы растерзать ее в клочья.

Для руководства налетом прибыл сам Ибрагим-бек. Его могучая фигура, пышная раздвоенная черная борода у одних вызывали восхищение, в сердца других вселяли страх. Неутомимый, обладая крепким здоровьем и железной волей Ибрагим-бек появлялся то в банде Байтуры, то в Нерских скалах у Эгамберды, но больше всего он уделял внимания своему любимому Аланазару-курбаши. Здесь и была его ставка.

Ибрагим-бек судил, казнил и миловал. Перед ним все трепетали, при его появлении падали на колени.

Наконец, тетива врага натянулась. Одно незначительное движение руки, и стрела сорвется.

Предупреждая врага, Алтайская бригада, как огромная сжатая пружина, мгновенно развернулась, страшной силы удар обрушился на банды одновременно.

Бросая награбленное добро, краденых жен, оружие, убитых и раненых, басмачи бежали в горы.

От первого же удара банда Аланазара-курбаши раскололась на две части. Аланазар-курбаши, в тесном окружении свиты, стал удирать через Джартепе на Алимтай. Ибрагим-бек как в воду канул.

Под Алимтаем Томин настиг банду. До нее каких-то двести пятьдесят сажен. Аланазар что-то кричит. Томин пришпорил коня. Бурый скакун со звездой на лбу и белыми кольцами на передних ногах, отливая бронзой на солнце, сделал прыжок и вихрем помчал на врага. Расчищая дорогу клинком, комбриг рвется к главному курбаши. Он не заметил, как просека, вырубленная его клинком, сомкнулась. Над головой что-то просвистело, и страшный рывок чуть не выхватил его из седла. К счастью аркан затянулся на плечах. Сзади щелкнул пистолетный выстрел, и тут же аркан ослаб.

Рядом с собой Томин увидел взлохмаченную бороду Султанова, крупные капли пота на его лице.

Вперед вырвался Нуриев и рассек надвое басмача, набросившего аркан на Томина.

— Ушел, бестия, — недовольно процедил Томин.

— Не велика беда, догоним в другой раз… А вот ты, сынок, не горячись — редко так удачно кончается.

4

Двигалась бригада Томина по пеплу пожарищ. Отступая к Кулябу, Аланазар-курбаши сжигал все: скот, хлеб, домашний скарб бедноты, камышовые заросли. Угонял мирных жителей, а тех, которые сопротивлялись, — казнил, уродовал.

Каждый камень плевался огнем, вырывал из строя бойцов. Вдруг со страшным грохотом обваливалась скала, загромоздив узкую тропу. У завала завязывались короткие, жаркие схватки.

До подхода бригады бандиты торопились захватить город Куляб, в котором вот уже несколько месяцев выдерживал осаду полк Новика. Защитников осталось немного, но они, отрезанные от главных сил, без радиосвязи, сражались, как настоящие герои.

На дальних подступах к Кулябу, на левом берегу реки Кызыл-су, возвышается старинная крепость Курбан-Шахид. Ее высокие и толстые стены являлись надежной защитой от противника. В ней-то Аланазар-курбаши и решил, если уж не разбить, то хотя бы задержать бригаду Томина, не дать ей соединиться с полком Новика до прихода резервов, которые ему обещал Ибрагим-бек. Аланазар-курбаши предусмотрительно приказал сжечь мост через бурную Кызыл-су. Повсюду расставил свои дозоры, которые должны были сообщать о движении красных и перехватывать их связных, посылаемых в Куляб.

Спокойно спали в эту ночь после очередного пиршества главари банд. Приятные сны виделись и самому Аланазару-курбаши.

Но что это? На самом рассвете, когда так крепок сон и приятны сновидения, за крепостными стенами послышалось могучее русское ура.

— Кофир, кофир! Кофир омад! — в панике кричали басмачи, выскакивая на резвых конях из крепостных ворот.

Это, развернув полки, Томин повел бригаду в атаку. Из Куляба подошли новиковцы и ударили по басмачам с тыла. Впереди цепи мужественных защитников города развевалось выцветшее на солнце, пробитое пулями знамя полка. Банды Гаюрбека, Кури Ортыка, Бородавши-хабаши, Аланазара с большими потерями отступили на восток, в горы.

Константин Игнатьевич Новик выстроил полк для встречи комбрига. Когда комполка подошел к Томину с рапортом, на его глаза навернулись слезы. Под крики ура красноармейцев и дехкан командир бригады обнял героя и горячо поцеловал.

В дымке, окутавшей плотным покрывалом долину, показался Куляб. Томин приказал красноармейцам спешиться.

Окраины и улицы Куляба запружены людьми: встречать воинов-освободителей высыпали все от мала до велика.

Ведя под уздцы огневого аргамака, Томин поклоном, прикладывая правую руку к сердцу, приветствует дехкан.

— Ассалом аллейкум!

Его примеру следуют все воины бригады.

И в сердцах таджиков загоралось доброе чувство к незнакомому красному командиру. Они приветливо смотрят на него, на лицах играют счастливые улыбки, дети бросают цветы.

5

Сопка Тамошо-Тепа все ярче расцветала знаменами и флагами, полосатыми халатами, цветными повязками.

Ни уговоры, ни угрозы баев не действовали.

К вечеру многочисленная толпа мирных жителей и красноармейцев запрудила все огромное поле. Трибуной служила большая каменная плита на вершине Тамошо-Тепа. У знамен застыл почетный караул. Рядом красное полотнище — флаг страны Советов. Древко крепко воткнуто в расщелину, рядом с флагом стоит седобородый горец в высокой папахе и бурке на плечах. Торжественно спокойным взором он смотрит на людское море.

После выступления представителя Бухарской Народной Республики на «трибуну» поднялся Николай Дмитриевич Томин.

— Товарищи! — произнес комбриг, и его упругий голос покатился волной над головами. Все замерли. Молодой таджик, стоявший ближе всех к Томину, подался вперед, впился глазами в оратора.

— Дорогие товарищи! Под этим Красным знаменем, — Томин полуобернулся и показал на знамя бригады, — мы прибыли сюда по заданию партии Ленина, чтобы помочь каждой семье дехканина и рабочего сбросить со своей шеи ярмо рабства, обрести свободу, мир и счастье. Посмотрите на бойцов Красной Армии. Они такие же рабочие и крестьяне, как и вы. Они, ваши братья, подают вашим натруженным рукам свои мозолистые руки. Недавно русские рабочие и крестьяне тоже были рабами, но объединились, сбросили оковы и решили помочь вам сделать это же. Берите протянутую братскую руку смело, сжимайте ее крепко, она не подведет. Я знаю, не все из тех, кто здесь присутствует, рады нашему приходу. Для некоторых мы — незваные гости.

Показывая рукой на баев, Томин сказал:

— Вот для них мы действительно непрошеные гости. Почему? Да потому, что мы несем такие порядки, при которых никто не даст им грабить мирных беззащитных людей, зверски убивать детей и стариков. Ваши баи творят чудовищные преступления, прикрываясь аллахом и священным кораном, используя вашу темноту и невежество. Вас запугивают, одурманивают, называя братьями-единоверцами. Шакалы им братья и единоверцы да русские попы, помещики, буржуи, которых мы прогнали в три шеи.

Робкие аплодисменты раздались в толпе.

— Смотрите, какой злобой сверкают их глаза! За правду они готовы растерзать меня на части. Слушайте, баи с английскими пистолетами под халатами! Передайте своим главарям, что пощады им от Красной Армии не будет.

Баи попятились назад, стали рассасываться в толпе.

— Скрыться хотите! От народа не скроетесь. Ваши дни сочтены! Не спасут вас английские буржуи и их золото, облитое кровью трудового народа. Пелена с глаз трудящихся спадает, и они раздавят вас, как гадюк! Рабочие и дехкане, вступайте в добровольческие отряды, помогайте Красной Армии громить басмачей, гоните из своих кишлаков баев и кулаков, забирайте у них землю и награбленный у вас скот, делите между собой. Довольно, попили они вашей крови! Идите за партией Ленина, она вас выведет из кабалы и тьмы к свободе и свету. Зиндабод инкилоб! Зиндабод партии Ленина!

— Зиндабод инкилоб! Зиндабод партии Ленина! — кричала толпа, размахивая красными полотнищами.

На гранитную плиту вскочил широкоплечий рябой парень.

— Командир, пиши меня первым добровольцем! — быстро проговорил он, боясь, что его могут опередить… Пиши — Чары Кабиров.

Султанов записал в свою тетрадь.

— И еще, командир, разреши сказать два слова.

Чары Кабирову не приходилось говорить перед народом, но он знал, что ему надо сказать, и начал уверенно, только чуть заикаясь.

— Братья! — крикнул он, и эхо понесло его слова в долину. — Этой ночью бай вызвал меня к себе домой, как почтеннейшего гостя, усадил на палас, угостил чаем. А за это приказал поклясться перед святым кораном, что я буду верным защитником баев, так как они — посланцы аллаха, и давать их в обиду большой грех. Бай дал мне наган и велел убить русского командира. Вот наган, — и Чары вынул из-под халата новенький блестящий маузер. — За каждого русского он мне обещал по две овцы, а за каждого командира двадцать овец. Двадцать и две овцы! — ударяя по животу, кричал Кабиров. — Я дал клятву перед кораном, потому что не знал правды. А сейчас я все понял и плюю на свою клятву.

В толпе заахали, зашептались: «Как он смеет говорить об этом при всех, его убьют сегодня ночью; он отступил от корана».

Какой-то старик в белой чалме замахал на него посохом и что-то угрожающе закричал. Чары Кабиров нахмурился, до боли сжал пальцы в кулаки, строго и резко ответил:

— Не пугай, ата! С малых лет я работал по кузницам Азимбая, Каюмбека, Ратхона, а спросите, что я имею. Ничего! В прошлом году стал просить расчет за труд у Азимбая. Он меня рассчитал. Вот!

Кабиров распахнул халат. Все замерли. Грудь была покрыта сплошными рубцами.

— Вот как он со мной рассчитался — каленым железом. Тогда я был бессилен вернуть эту оплату, теперь настал мой час. Я беру свою клятву обратно! Братья! Зиндабод инкилоб!

— Зиндабод! Зиндабод! — кричала толпа.

На возвышение поднимались юноши и седобородые старики. Их записывали, поздравляли с вступлением в Красную Армию.

Все это было хоть и необычно, но особого удивления не вызывало. Но вдруг на вершину сопки мелкими шажками вбежала фигурка в парандже. Она остановилась рядом с Томиным, паранджа свалилась под ноги. Перед собравшимися предстала молодая женщина. Тугие до колен косы, на висках — седина. Глаза горят ненавистью, тонкие губы плотно сжаты. Женщина наступила на паранджу и заявила:

— Пишите, командир, Хадыча Авезова! Пишите же быстрее.

Поднялся невообразимый шум. Раздвигая толпу, к «трибуне» продвинулось несколько бородачей, впереди мулла с толстой палкой.

— Это не баба, это шайтан! Сжечь ее! — грозно требовали бородачи, а мулла пытался ткнуть женщину палкой.

Хадыча Авезова нахмурила брови, топнула ногой, властно заговорила:

— Не боюсь я вас! Вы шайтаны, а не я. — Она гордо встряхнула головой, так что зазвенели серебряные монеты в косах и на халате. — Сестры! Посмотрите на меня! Мне двадцать лет, а я седая, — она провела руками по побелевшим вискам. — Почему я седая? У меня был муж, маленький сын и совсем крохотная дочка. Теперь у меня их нет. Мужа зарезали басмачи за то, что он не захотел вступить в отряд, как они говорят, «защитников ислама», а детишек бросили в огонь на моих глазах, меня заставили рыть могилу, да не успели живой закопать — Красная Армия пришла. Сестры! — рыдая, говорила Хадыча. — Где этот аллах, о котором нам говорят мулла и баи? В чем провинились перед ним мои крошки? Почему он не спас их от злых шакалов? Эй ты, шайтан, — Хадыча обратилась к мулле, — отвечай! Командир, пиши! Я не боюсь смерти, буду мстить за мужа и детей. Сестры! Хватит унижения и позора!

Над толпой взвился дымок, раздался выстрел. Хадыча, схватившись за плечо, стала медленно оседать. Ее подхватили на руки, понесли в лазарет.

Стрелявшему басмачу скрутили руки, увезли в штаб. Женщины поднимались на вершину сопки, сбрасывали паранджи. А когда из них выросла большая куча, ее забросали сухим бурьяном и подожгли.

Митинг закончился поздним вечером. Люди веселились: плясали, пели песни, боролись, джигитовали. Они знали — их торжество надежно охраняют русские братья.

6

Ранним утром Томин поспешил в больницу. Бригадный врач Сегал доложил, что состояние больной после операции удовлетворительное.

Хадыча лежит в постели, натянув до подбородка ватное одеяло.

— Как дела, кахрамон? — спросил Томин.

— Какая я кахрамон? Дела хорошие, командир. Доктор говорит, скоро буду ему помогать.

— Поправляйся быстрее, а что ты настоящая героиня — это факт! Ты не понимаешь значения своего подвига. Двадцать женщин последовали твоему примеру. Двадцать. Это революция, Хадыча! Завтра будет сорок, послезавтра — сто. Понимаешь, Хадыча?!

Доктор Сегал вежливо попросил Николая Дмитриевича из палаты.

— Здесь командир я, — шутливо заметил он.

…В сопровождении командиров и Худайберды Султанова Томин обошел город. Здесь каждый камень, каждый дом напоминал о седой старине. Куляб известен с первых веков нашей эры, как торговый центр, лежавший на пути из Гиссарской долины и Каратегина в Афганистан.

Сейчас Томин интересовался памятниками старины не как историк, а как военный. От его проницательного взгляда ничего не ускользнуло, что хоть в малейшей степени представляло тактический интерес. Будь это расщелина крепостной стены или дувал, упершийся в каменную глыбу, сопка, разрезанная оврагом, или крутой берег реки. Все важно, все надо запомнить. Внимательно осмотрев город и его ближайшие окрестности, ознакомившись со старыми укреплениями, Томин приказал приступить к сооружению оборонного пояса и строительству кибиток.

Кое-кто из командиров штаба попытался высказать соображения о нецелесообразности укрепления города и, в связи с этим, ненужного расхода средств и людских сил, мотивируя это тем, что, дескать, для бригады какие-то банды басмачей не страшны, и она прибыла сюда не отсиживаться за крепостной стеной, а вести наступательные действия.

— Истинную правду говорите. А я разве возражаю? Ничуть! Вот именно потому, что мы не намерены отсиживаться в крепости, а громить врага в горах, мы и должны иметь крепкий плацдарм. Да и для штаба это необходимо, не все же он будет под крылышком полков находиться. Басмачи и сами по себе серьезный противник, да надо не забыть и того, что за их спиной сидит английский дядя. И еще — как только мы подошли к Кулябу, за нашей спиной вражеское кольцо замкнулось. Вот теперь и думайте — надобны ли нам укрепления, — закончил Томин.

…В городе то там, то здесь стучат кирки и ломы, слышен звон топоров, визжание пил. Под палящими лучами южного солнца, обливаясь потом, бойцы выполняют приказ комбрига. Бок о бок работают с ними в полосатых халатах, окутав головы цветными полотнищами, рабочие, ремесленники, дехкане из ближайших кишлаков.

В козлы составлены винтовки, в тени чинар и тополей стоят кони. А в штабе идет совещание. Длинный стол с крестовинами вместо ножек отодвинут к противоположной стене. На столе, табуретках, на чурбанах расположились командиры, комиссары, работники штаба.

Среди них — командир комендантского эскадрона Ахмет Нуриев и командир отряда добровольцев Худайберды Султанов.

В комнате душно. Пахнет пороховым дымом, потом и кожей. Когда в маленькие окна повеет легкой прохладой, все быстро поворачиваются на дуновение.

Николай Дмитриевич одет в легкую белую гимнастерку, такие же брюки и хромовые сапоги. В правой руке, вместо указки, неразлучная плетка.

Ведя по карте черенком, комбриг рассказывает об обстановке, ставит задачи полкам и эскадронам.

— До сегодняшнего дня мы ограничивались отражением атак неприятеля, устраивались, разведывали, готовились. Пора приступать непосредственно к выполнению задачи, которая на нас возложена партией и Реввоенсоветом республики — с корнем уничтожить басмачество. Не допустить соединения банд, уничтожить их по отдельности — вот наша тактика. Для этого надо установить контроль за основными населенными пунктами и узловыми дорогами. Быстрота и внезапность налетов — закон наших действий. Поставленную задачу мы можем выполнить только при активной поддержке рабочих и крестьян. Отсюда вывод — тесная связь с народом. В кишлаках вы пропагандисты, агитаторы, учителя, советчики. Уважайте обычаи и нравы местного населения. Найдите общий язык с беднотой, — она ваша опора, глаза и уши.

Вопросы, касающиеся боевых операций, были решены, но Томин не отпускал командиров. Нахмурив брови, облокотившись на правую руку, он о чем-то думал. А потом решительно встал и, обращаясь к начальнику продовольственного отдела, спросил:

— Как у нас с запасами ячменя?

Тот ответил, что ячменя хватит не более чем на месяц.

— Надо помочь дехканам семенами. Время сева, а у них все позабрали басмачи. Если они сейчас не посеют, то их семьи будут обречены на голодную смерть.

Начальник продотдела что-то хотел возразить, но Томина поддержали другие командиры, и вопрос был быстро разрешен.

Перед врачами Томин поставил задачу — незамедлительно организовать медицинскую помощь местному населению, особенно женщинам и детям.

— Товарищ комбриг! Басмачи! — вбежав в штаб, выпалил связной командира дозора.

— Видали! Мы решаем, как уничтожить басмачей, а они уже нас за нос ухватили. Вот бестии, — проговорил Томин и первым вышел из штаба.

Горнист затрубил сбор. Кавалеристы схватили винтовки, шашки, подтянули подпруги — на сборный. Мирные жители поспешили за крепостные стены.

Томин с наблюдательного пункта, приложив к глазам бинокль, видит, как с сопок Сары-Маргайского перевала, от Тиболяя и со стороны Дангары, словно ужи, ползут бандиты. Стреляя на ходу из винтовок, они приблизились к городу. Ободренные пассивностью красных, басмаческие цепи поднялись и, улюлюкая и свистя, во весь рост пошли в атаку.

— Дадим, отец, перцу? — вернувшись с наблюдательного пункта, обратился Томин к Султанову.

Тот молча кивнул головой.

Рубка была жестокой. В долине осталось более шестисот басмачей. Но и на этот раз многим главарям удалось скрыться. А вечером новый налет, новая атака.

7

Английские инструкторы, засевшие в Афганистане, гнали связных с запросами о положении, приказывали во что бы то ни стало захватить Куляб, угрожали. Подбросили бандам Ибрагим-бека большую партию вооружения, боеприпасов. Особенно усилились наскоки басмачей в июне. За пятнадцать дней Томин двадцать семь раз водил своих бойцов в атаку.

…Знойный июньский полдень. Томин с эскадроном конников едет для инспекторской проверки одного из кавалерийских полков, подразделения которого несут службу в Дектюре, Ховалинге и Бальджуане. Как всегда, его спутники — Худайберды Султанов, Чары Кабиров, Ахмет Нуриев и Антип Баранов.

Разморенные зноем всадники, расстегнув воротники гимнастерок, едут молча. Султанов тревожно осматривает местность. В его руках готовый к бою новенький карабин. Конь Томина прядет ушами, нервно переступает ногами. Комбриг готов пустить аргамака, чтобы ветер в ушах свистел.

Худайберды Султанов, положив свою руку на плечо Николая Дмитриевича, проговорил:

— Попридержи коня, Одами-алов, береженого бог бережет, как у вас говорят.

— Отец, почему ты зовешь меня Человек-огонь? Насколько мне помнится я ничего еще не сжигал, ни одной кибитки не разрушил.

Султанов объяснил:

— Человек создан из четырех вещей: огня, земли, ветра и воды. Если в Человеке больше земли — он мудрый, трудолюбивый. Если в Человеке больше ветра — этот Человек и нашим, и вашим. Если в Человеке больше воды, то это такой Человек, про которого у русских говорят: ни рыба ни мясо. Ну, а если в Человеке больше огня, то он горит и зажигает других… Не один я, все дехкане тебя так зовут.

— Рахмат, отец, рахмат, — поблагодарил Томин.

Уже недалеко до кишлака Девона Ходжа. Там остановка и долгожданный отдых. Передовое охранение скрылось за поворотом дороги.

Тишину разорвал дружный залп. Охнул один красноармеец, свалился с обрыва второй.

Без команды конники быстро спешились, залегли, кто за валуном, кто за крупом умных животных. Ответным огнем кавалеристы заставили басмачей отступить. Перебегая от камня к камню, бандиты держат путь на кишлак Девона Ходжа. Кавалеристы преследуют их в пешем строю.

Командир видит, что басмачи могут уйти: у них наверняка в укрытии стоят лошади.

— По коням! — командует Томин и выхватывает шашку.

Более семидесяти бандитов зарублено, большая группа, побросав оружие, подняла руки. Среди них Касимов, ближайший друг главаря банды Кури Ортыка.

Влетев в кишлак, томинцы увидели жуткую картину. На улицах, у дувала, лежат изуродованные трупы дехкан. На пороге одного дома лежит молодая женщина, зажав в объятиях грудного ребенка с простреленной головой. А у кишлачного Совета — куча человеческих голов.

— Тамерланы! Только Тамерлан убивал детей, — со стоном прошептал Томин.

— Большой, неоплатный счет предъявит им дехканин, — с болью проговорил Султанов.

Главные силы банды уходили в горы. Томин повел эскадрон в погоню. Перед его взором стояла женщина с младенцем.

— Лют и хитер, как лиса, Кури Ортык. Надо поостеречься, сын, — проговорил Султанов, когда эскадрон вошел в глубокую лощину. — Да и силы у нас неравные.

Обращение Султанова вывело Томина из задумчивости.

— Что предлагаешь, отец?

Султанов не успел изложить своего плана. По эскадрону со всех сторон открыли огонь басмачи. Несколько красноармейцев убито наповал, ранены люди, кони. Эскадрон попал в хитро расставленную Кури Ортыком ловушку.

— Занять круговую оборону, — скомандовал Томин, передавая своего скакуна Антипу Баранову.

Яростная перестрелка продолжалась дотемна. С диким воем басмачи несколько раз бросались в атаку, но дружный огонь красноармейцев отбрасывал банду назад.

На высоте показался басмач. Томин вскинул пистолет.

— Эй, командир, пусть мала-мала башка больше кажет, тогда бить будет якши, — сказал Нуриев.

Басмач, держась за острые выступы скал, медленно передвигается по уступу. Нуриев, не торопясь, прицелился и выстрелил.

Басмач, истошно крича, полетел вниз, полы халата его раздулись крыльями.

— Якши! — Прищурив глаза, Нуриев улыбнулся. — Давай еще, суй башка, улгэн дам.

Но басмачи больше не появлялись над обрывом скалы.

Наступила ночь. В горах установилась тишина. С утра у красноармейцев не было во рту ни крошки хлеба, от жажды вспухли языки, потрескались губы. Кони лижут холодные камни.

Затаив дыхание, все ждут чего-то. Что предпримет командир, чтобы вырваться из ловушки.

Время словно остановилось.

Вот по цепи шепотом передается приказ «обуть» коней. Бойцы обматывают копыта лошадей кто чем может: портянками, нательными рубашками, полотенцами.

Бесшумно эскадрон сосредоточился в одном месте, словно пальцы в кулак сжались, «Разуты» кони.

И новая команда:

— По коням! В атаку!

Стремительным ударом эскадрон рассекает левое крыло вражеской цепи и вырывается из ловушки.

Беспорядочная стрельба, дикий вой неслись вдогонку красным кавалеристам. Какая добыча вылетела из рук Кури Ортыка!

8

Взошло солнце, а вместе с ним на землю обрушился зной. С каждым шагом все сильнее палит раскаленный диск.

Комбриг приказал надеть коням на головы белые панамы, специально сшитые по его распоряжению. Накрыли белыми платками свои головы и кавалеристы, засунув буденовки под ремни. Немного стало легче и людям, и коням.

Голодные и измученные конники прибыли в небольшой кишлак, словно прилепленный на террасе, над крутым спуском. Кони тяжело дышат, от изнурительного похода, лихих скачек и голодовки бока их глубоко ввалились, обострив ребра.

— Чем кормить людей и коней будем? — обращаясь к Султанову, спросил Томин.

— Пойдем к баю, никуда не денется, накормит, — предложил Худайберды.

К кибитке местного бая командиры шли по такой узкой улице, что местами рядом идти было невозможно. Они продвигались словно по ходам сообщения, стены которых обмазаны глиной.

На стук и неоднократный громкий зов Султанова медленно открылась маленькая калитка, закругленная вверху.

Взглянув на хозяина кибитки, Томин даже отшатнулся, изумленно повел бровями. Перед ним стоял жилистый, сгорбленный старик в рваном, засаленном халате, конец старой чалмы болтается у пояса. Жидкая, козлиная бородка словно никогда не видела гребня.

«Где же я этого типа видел?» — подумал Томин и, вспомнив, чуть не расхохотался. Так это же гоголевский Плюшкин. Видать у всех народов они есть!

Это и был бай Эралиев Санг.

Султанов объяснил причину прихода. Бай преобразился, сразу же зычным голосом показал, что он хозяин дома. Он отдал какие-то приказания батракам и нелюбимым женам, и вскоре лошади хрупали ячмень, а бойцы ели плов с горячими лепешками, пили пахучий чай.

— Сколько за угощение? — вынимая из кармана деньги, спросил у бая Томин после обеда.

— Деньга! Деньга не надо. Гость дорогой, так угощаем, — и бай наотрез отказался от платы за продукты и фураж.

— Тогда вот что, дорогой друг. Раз не берешь деньги, приезжай в воскресенье в Куляб, там говорить будем. Найди Томина.

— Томина? Одами-алов! Его все знают, найду, найду, — с готовностью ответил старый бай.

…Все дни до воскресенья Эралиева мучила мысль, зачем этот командир приказал ему явиться к самому Человеку-огню. А мучиться было отчего, у него ведь родной брат — главарь банды басмачей. «Снесут мне старую голову, снесут. Уж не лучше ли укрыться на время в горах или пойти к брату? А что будет с женами, с детьми? Красные обязательно за его голову рассчитаются с семьей».

Старый бай лишился аппетита и сна.

Еще при свете луны бай Эралиев нагрузил на старого ишака мешок ячменя, облачился в тряпье и подался в Куляб. Ячмень он вез в подарок Томину, может быть, он охладит горячее сердце командира, и тогда его седая голова останется на плечах.

А сердце все ноет и ноет, а в голове все одна и та же мысль: может, повернуть обратно, в горы, или к брату?

Порой, помимо своей воли, он останавливался. А когда выходил из задумчивости, удивлялся тому, что ишак стоит. Трогал его палочкой, и ишак снова покорно шагал, понурив голову.

Первый же красноармеец, у которого бай спросил, как найти Томина, показывая рукой в сторону конюшни, ответил:

— Вон Томин. Тот, что справа.

— О, Томин! — вырвался из груди бая не то стон, не то восторг.

И, как бы оберегая глаза от огня, он прикрыл их руками, бормоча про себя какую-то молитву. А тем временем Томин узнал бая, подошел к нему и, потрясая в обеих руках костлявую руку старика, приветливо произнес:

— Ассалом алейкум, бабай!

— Ассалом алейкум, Одами-алов, — преодолевая волнение, ответил бай.

Расспросив, как он доехал, Томин, положив на плечо бая руку, повел его к постройкам.

Вошли в конюшню. В два ряда стоят кони один лучше другого.

— Санг Эралиевич! Ты помог красным бойцам в трудное для них время и не взял денег. За это красные кавалеристы дарят тебе коня. Выбирай любого.

Старик заупрямился и наотрез отказался от такого дорогого подарка, хотя и смотрел на скакунов жадными глазами.

Видя, что упрямого старика не переубедить, Томин пошел на хитрость.

— Ты, бабай, знаешь толк в конях. Какого бы ты выбрал для командира?

Бай долго и внимательно осматривал каждую лошадь: хлопал по крупу, гладил грудь, заглядывал в зубы, щупал копыта. После осмотра он немного постоял, подумал и быстро направился к конюшням, где стояли скакуны комбрига.

Сердце Томина ёкнуло: ему были дороги оба скакуна. Не раз они выносили его из самых отчаянных положений. Огневого, с белыми кольцами на ногах и белой звездой на лбу, он назвал Васькой, в память о своем первом коне. Второму, вороному скакуну, Томин дал кличку Киргиз — в память о друге по гражданской войне.

«Которого выберет?!»

Бай еще раз посмотрел на скакунов и молча показал рукой на Киргиза.

Томин отвязал жеребца, вывел из конюшни. Подавая повод баю, решительно проговорил:

— Бери! Это мой любимец, — и так ожег взглядом сердце старика, что тот не посмел больше упрямиться.

…Солнце коснулось вершины горы и стало погружаться в нее. По узенькой тропинке к кишлаку, что прилип на террасе у крутого склона, цепочкой подходили трое: впереди ишачок с мешком ячменя на спине, за ним вышагивал старый бай, распрямив плечи и гордо подняв голову, ведя под уздцы подарок комбрига.

*

Весть о том, что Томин подарил баю Эралиеву своего любимого скакуна, быстро облетела кишлаки и ушла в горы.

Главарь шайки решил рассчитаться с братом за измену корану по-своему: отрезать голову и послать ее Ибрагиму-беку, доказать этим свою преданность. А получилось иначе: басмачи связали своего главаря и доставили в штаб бригады, искупив этим вину перед народом.

9

Яхсу течет вдоль горного хребта. Вода в ней ледяная. Отсюда и название свое получила река: Ях — лед, су — вода. На ее безымянном притоке, буйном в половодье и почти сухом в знойные месяцы лета, раскинулся кишлак Дагана.

По-над берегом притока выстроились в ряд могучие, древние чинары. Их ветви переплелись, и огромные пятипалые листья образовали шатер.

Под шатром словно раскинут цветной ковер из халатов дехкан, женских шалей, гимнастерок.

Одни сидят, согнув ноги калачиком, вторые — растянулись на земле, третьи — примостились на камнях. Раздается смех, оживленные голоса, аплодисменты. Из-за занавеса выходит конферансье Антип Баранов.

— Дорогие товарищи! — раскланивается он. — Сейчас будет исполнена боевая песня басмаческих последышей «Гулимджан», записанная военкомом банно-прачечного отряда Меднолобовым, когда он задавал им баню.

Гармонист провел по клавишам однорядки, растянул меха. А потом, мотнув головой, резко сжал меха, и грянула удалая музыка. Под аккомпанемент русской тальянки на родном языке запел Чары Кабиров:

Его поддержал Антип Баранов:

Люди восторгались: такого слаженного исполнения песни на разных языках им еще не приходилось слышать.

Артисты, под всеобщее одобрение слушателей, продолжали:

пропел таджик.

И опять двуязычный дуэт:

Голоса певцов тонут в дружном рукоплескании, громком смехе.

На «сцену» стремительно, как птица, легко и грациозно выпорхнула танцовщица с бубном в руках. Длинные, черные косы лежат на груди, яркое цветастое платье облегает ее талию. За ней степенно вышли два парня с рубобами в руках.

Полилась нежная таджикская мелодия, а танцовщица, подняв над головой бубен, словно лебедь, поплыла по поляне. Все узнали в ней сестру госпиталя Хадычу Авезову.

Танец кончился. Хадыча передала бубен юношам.

К ней легким шагом подошел Чары Кабиров и весело запел на родном языке. Вторую часть куплета Хадыча продолжила по-русски:

И снова запел Чары, озорно улыбнувшись; подхватывает Хадыча:

Раздался гром аплодисментов и крики: «Еще, повторите, браво, молодцы!»

Все время пока шел концерт, поодаль на пригорке сидел Абдул Юсупов, дехканин лет пятидесяти с черной окладистой бородой и голубыми глазами. Он внимательно слушал, часто поворачивал голову в сторону, и тогда довольная улыбка пробегала по его лицу.

Там он видел военный городок, творение рук своих. Клуб, казарма для красноармейцев и навесы для коней выделялись на фоне дехканских кибиток своей добротностью, большими окнами и новизной.

В первые же дни по прибытии полка в кишлак приехал комбриг Томин. Он распорядился построить военный городок. Оставаясь в гарнизоне, Томин ночевал у Абдула Юсупова, и при свете каганца, похрустывая гандумбурьеном — поджаренными зернами гороха, пшеницы и кунджита, они мирно беседовали до полуночи.

По случаю окончания строительства комбриг распорядился провести торжество, прислал из Куляба рис, корову: приехали самодеятельные артисты.

На поле Абдулы Юсупова растет отменный ячмень, а земляки оказали ему большое доверие, избрав председателем кишлачного Совета. Как же не быть довольным жизнью старому дехканину?

— Война войной, а жизнь идет, — проговорил Томин, подъезжая к «театру» под кронами чинар.

— Жизнь, сынок, всегда сильнее смерти, — отозвался Султанов.

Всадников увидел командир эскадрона.

— Встать? Смир-р-р-нно! — громко скомандовал он.

— Вольно. Продолжайте представление, — распорядился Томин, слезая с коня.

Когда концерт закончился, на поляну вышли Томин, Султанов и председатель кишлачного Совета Юсупов.

— Дехкане, братья! Сегодня мы получили ответ Ибрагим-бека на обращение трудящихся-дехкан и рабочих о прекращении борьбы, — обратился Томин.

— Ибрагим-угры, а не бек, — послышалось из толпы. — Вор он, разбойник!

Томин вытянул руку. Шум утих.

— Так вот послушаем, что ответил на мирное предложение народа Ибрагим-бек, или как теперь его все называют Ибрагим-вор. Прочитайте, отец.

Худайберды начал читать:

«Содержание вашего письма мы хорошо поняли. И мы заявляем вам, что наши стремления прежде всего забрать в свои руки тридцать две бухарские области, а затем все остальные государства».

— Вот, бес, чего захотел! Подавится! — перебили дехкане Султанова.

А Султанов продолжал:

«Имейте в виду, что мы отреклись от всего, мы не будем тужить об участи своих жен и родных и будем продолжать борьбу. Нам нужен бог и его пророки и больше ничего».

— Шайтан! — не сдержавшись, громко выкрикнул кто-то. — Шайтан его бог!

«Мы кормимся за ваш счет своей силой, заключающейся в клинке и винтовке. Население нам не нужно, оно для нас безразлично… Прибыл Тамир-бек из Афганистана с хорошими вестями от эмира. Теперь свет на нашей стороне…»

Когда Султанов кончил читать, минуту стояла тишина. Потом прокатился гул негодования, и, наконец, чувства, охватившие всех, прорвались.

— Оружие! Дайте нам оружие! Своими руками уничтожим шакала!

— Живым или мертвым, а Ибрагим-угры будет в наших руках! — возмущенно кричали дехкане.

Тут же образовалась длинная цепь из желающих вступить в добровольческий отряд. Их записывал Абдул Юсупов. Его и избрали командиром нового отряда.

— Пока вооружайтесь сами, чем можете. Скоро пришлю вам винтовки и шашки, — пообещал Томин. — Уничтожайте врага, но не убивайте безвинных, обманутых. Они прозреют и придут к вам.

10

В кишлачном Совете, который помещался в глинобитном, добротном доме сбежавшего бая, на полосатом паласе сидят Томин, Султанов, Юсупов. Они, не спета, пьют чай и тихо беседуют.

Николай Дмитриевич отщипнул кусочек лепешки и вместе с урюком положил в рот, отхлебнул из глубокой пиалы глоток крепкого чая.

— А что, сирот в кишлаке много?

— Сирот? Не знаем сирот, — непонимающе посмотрел Абдул Юсупов на Томин а.

Султанов пояснил Юсупову, кто такие сироты. У того потемнело лицо, шрам на щеке сделался темно-багровым.

— Много, очень много сирот, — покачивая головой, заговорил Абдул. — Бедняжки! Жалко детей, а помочь чем? Все ограблены шакалами.

— Дети не должны с голоду умирать. За них же воюем. В России детские дома для беспризорников открыты.

— У нас их еще нет, — с сожалением заметил Султанов. — А дело ты говоришь, сын. В Куляб надо сирот собрать. Там и помещение найдется.

— Бригада поможет питанием, материал кое-какой найдется. Городской совет, я так думаю, нас поддержит.

В комнату вошел Чары Кабиров.

— Шакала приволокли. Крупный! — расплывшись в улыбке, радостно сообщил Чары. — Прикажите, командир, ввести.

— Давай, давай, посмотрим на твою добычу.

Ввели Кури Ортыка со связанными назад руками. Он окинул всех презрительным взглядом единственного глаза.

Томин начал допрос.

— Развяжите мне руки, тогда буду говорить, — повелительным тоном проговорил Кури Ортык.

— Силен мошенник. Требует, как будто не он у нас в плену, а мы его пленники. Ну, да уважьте бандита.

Кури Ортыку развязали руки. Он потер онемевшие запястья, переступил с ноги на ногу.

— Прежде всего, я не бандит и борюсь не из-за какого-либо имущества, а за нашу веру. Я иду по стопам пророка. — Знайте, неверные, что мы отреклись от жен и детей, нам нужен только аллах. Мы такие люди, где мы находимся, там все наше. И если есть в этом районе жители, то их дома и хлеба и все, что у них есть, принадлежит нам. Такова воля аллаха.

— Хватит. Это мы слышали от Ибрагима-вора, а ты повторяешь, как попугай. Скажи, давно грабишь и убиваешь людей?

— Ибрагим-бек наш вождь. Если бы его ум мне, не ушел бы ты от меня и не попал бы я в твои лапы, красный беркут. Занимаюсь басмачеством давно, и если я грабил и буду грабить, то солидно, а на мелочи размениваться не нахожу нужным.

— Командир! Зачем с ним говоришь? Его надо убивать, — не стерпел Чары Кабиров, хватаясь за эфес клинка.

— Это, Чары, сделает советское правосудие. Уведите бандита.

Встреча с главарем банды воскресила в памяти недавно виденную картину, оставленную после себя этим детоубийцей. Холодная дрожь пробежала по телу. Чтобы успокоиться, Томин спросил Юсупова, как он думает организовать работу на ремонте плотины.

Беседа затянулась. Султанов предложил:

— Пора, друзья, отдыхать.

— Да, пожалуй, надо вздремнуть, — согласился Томин. Юсупов ушел домой. Томин проверил караулы, развязал скатку, разбросил шинель, положил под голову кулак и сразу же мертвецки уснул.

*

Эскадрон возвращался в Куляб на закате солнца. Многие жители города видели, как впереди загорелых бойцов сидели на конях маленькие оборванцы. Пока не откроется детский дом, кавалерийская бригада заменит беспризорникам родную семью.

11

В тени плакучей ивы, сидя на коне, Николай Дмитриевич читает донесение командира полка. Худайберды умывается студеной водой из журчащего арыка. Антип, высоко задрав голову, пьет из походной фляжки. Чары Кабиров, присев на корточки, чистит клинок.

Вдруг послышался глухой удар. Худайберды повернул голову. Комбриг с искаженным от боли лицом, схватившись левой рукой за спину, еле держится в седле. Рядом валяется здоровенный кол. Бандит словно сквозь землю провалился.

Комбриг слег в постель. В госпитале за ним с любовью ухаживала медицинская сестра Хадыча Авезова. Назначения врача она выполняла точно, аккуратно, с каким-то внутренним удовлетворением и гордостью.

А как же! Врач Сегал передает ей тайны своего искусства, а когда разобьют Ибрагим-бека, она поедет учиться на врача в большой город.

Бесшумно в комнату входит Худайберды.

Отложив на маленький столик разговорник таджикского языка и записную книжку, Николай Дмитриевич приглашает своего друга сесть рядом, на табуретку.

— Хорошим делом, сын, занимаешься, — одобрительно проговорил Султанов, рассматривая учебник. — Не знаешь чужого языка — среди людей, а как в дремучем лесу. Вот расскажу тебе, сын, случай со мной был такой.

Николай Дмитриевич любил слушать этого чудесного старика, много видевшего и много знавшего.

— В начале этого года шел я с заданием из Куляба в Каган. В Арале меня схватили, доставили губернатору. Слышу губернатор разговаривает со своими слугами на персидском языке. Когда ввели к нему, я поклонился и произнес приветствие по-персидски. Представился ограбленным купцом, попросил помочь забрать у кызыл аскеров тот товар, что вез из Бухары.

— А много ли у тебя товару? — спросил жадный губернатор, сразу проникшись ко мне доверием, потому что я чисто говорил на его родном языке.

— Много. Две лавки закопал в землю, да вот опасно перевозить, и своих боюсь, и красных. Нет ли здесь такого, который бы распоряжался всеми и которому бы подчинялись все отряды «спасителей»?

— Я самый главный, — похвалился губернатор. — Мой приказ — закон для всех. Хочешь иметь дело лично со мной?

— О, да, я буду очень счастлив. Я могу перевезти сюда все мое богатство, но мне нужен какой-нибудь документ, а то могут подумать, что я от русских.

— Документ дадим сегодня же и не теряйте времени, отправляйтесь.

В ту же ночь с документами от самого губернатора отряд басмачей проводил меня до Алимтая. С этим документом я и прибыл до красных, а потом привел полк Щербакова в Аксу.

Томин долго молчал, о чем-то думал. Потом сказал:

— Отец! Второй эскадрон находится в тяжелом положении, у него нет ни продуктов, ни воды. Кого пошлем на выручку?

— Зачем так говоришь? Поеду я, мне тут каждая тропа знакома, а ущелье Терган знаю, как свои пять пальцев.

Томину не хотелось пускать в столь опасное дело этого старца, но Султанов настоял на своем.

12

Султанов ушел, а Николай Дмитриевич стал восстанавливать в памяти все, что рассказывал о себе Худайберды, этот высокий длиннобородый седой боец и командир.

Худайберды Султанов родился в 1843 году в кишлаке Челтуш, близ города Чарджоу. В детстве пастух, батрак, погонщик в караванах купцов. Уже взрослым встретился с русским парнем, бежавшим из Москвы, которого все звали Петькой. От него научился русскому языку, от него же и приобщился к чтению запрещенных политических книг. Потом Петька куда-то исчез, но Худайберды и его товарищи продолжали подолгу засиживаться при тусклом свете каганца над запрещенными книгами.

Однажды в Бухаре Худайберды встретил колонну каторжан, закованных в кандалы. Среди них Султанов узнал своего друга Петьку. Он был бледен, как свеча, и еле держался на ногах. Взгляды их встретились, Петька, слабо улыбнувшись, хотел что-то сказать, но покачнувшись, упал. На него набросились конвоиры, начали избивать.

— Брось издеваться над бессильным, — возмутился Султанов.

Но не успел он сделать и шага, как конвоир ударил арестованного винтовкой по голове, тот скорчился в предсмертных судорогах. Султанов выхватил у конвоира винтовку и размозжил ему прикладом голову. Каторжанил десять лет. Бежал в Афганистан, оттуда — в Иран, из Ирана — в Азербайджан, потом поселился в Тбилиси. Там и вступил в партию большевиков. Активный участник первой русской революции. Попал в список «заговорщиков», убежал из-под носа полиции. Поселился в Кишиневе, а затем перебрался в Оренбург.

Только после Февральской революции приехал на родину седым стариком. В Чарджоу склонил бойцов перейти на сторону большевиков, а после Октябрьской революции организовал добровольческий отряд.

На семьдесят пятом году женился. Над стариком смеялись, говорили, что он женился для другого, — жена была моложе его в два раза. Но они жили счастливо и вскоре родились сын и дочь.

А однажды вернувшись домой, Султанов увидел мертвую подругу на окровавленном паласе, а рядом тихо плачущих детей.

— Дети! — вскрикнул Худайберды. Но тут руки и ноги его онемели. Опустившись у изголовья жены, он поразился ее седым волосам и, погладив их, прошептал: — Что ж они сделали с нашей мамой?

Дрожащими губами он коснулся волос жены, на которых запеклась кровь.

— Смотрите, дети, как достается нам наше счастье, — шептал старик. — Вырастете, не забывайте об этом.

Прибежав в милицию, Султанов потребовал главаря банды, который убил его жену. Дежурный открыл камеру, вывел арестованного. Старик выхватил клинок.

— Видишь этих крошек? — строго спросил Султанов, показывая на своих детей. — Ты оставил их без матери. Я обещал тебя не убивать, когда брал в плен, но я не знал тогда, что ты осиротил детей. — Дайте ему клинок, пусть умрет честно.

Курбаши задрожал от испуга, но вызов принял. Бой длился пять минут.

Бандит упал разрубленный надвое.

13

Второй эскадрон оказался в очень трудном положении. Но и басмачам, пытавшимся уничтожить конников, было нелегко.

Противники заняли горы, разделенные ущельем. По ущелью коричневой лентой вьется дорога, которая хорошо наблюдается и простреливается с обеих гор. Каждый, кто пытался выйти на дорогу, немедленно снимался меткой пулей стрелка.

Вот и держат враги друг друга за горло в течение нескольких суток. У тех и у других кончилась вода, продовольствие, на исходе боеприпасы.

Небольшой отряд Султанова на вторые сутки пути вышел на нейтральную зону. Отряд был замечен одновременно и басмачами и кавалеристами.

— Э-эй! Худайберды-ака! Мы тоже голодные и хотим воды. Мы сдаемся, не стреляйте в нас. Давайте будем говорить мирно.

Это кричал главарь банды, который хорошо знал Султанова и его карающий клинок. Однажды этот басмач встретился с Султановым в бою, и спасли его только резвые ноги коня.

Султанов приказал отряду уйти в укрытие, а сам ответил:

— На чужой каравай рот не разевай. Знаю я вас. Подождите минутку, для мирных переговоров я сейчас вернусь.

Продукты и вода на глазах басмачей уходили к противнику.

— Стреляйте! По коням стреляйте! — закричал главарь банды.

Однако басмачи решили по-своему. Двенадцать человек бросились бежать к красноармейцам. Защелкали винтовочные выстрелы.

Только четырем удалось добежать до красных.

Курбаши повел своих головорезов в атаку. Это было безумие обреченных. Кавалеристы отбили атаку и сами с трех сторон ударили по врагу.

Еще одна банда перестала существовать.

14

Как только стало немного полегче, Томин, несмотря на протесты доктора, перебрался в свою кибитку, и она превратилась в своеобразный штаб. Строго по расписанию он изучал политэкономию, астрономию, таджикский язык, русскую и иностранную литературу.

Хадыча качала головой и укоризненно говорила:

— Ай, командир! Плохо слушаешь старших. Скажу доктору, в госпиталь положит.

Николай Дмитриевич бросал книжку, ложился в постель и притворно-просящим голосом говорил:

— Прости уж меня, дорогая, добрая Хадыча. Сроду больше не буду нарушать приказа. Накажи, только не жалуйся доктору.

— Смотри, командир, последний раз прощаю. Спите спокойно, Анну Ивановну вам увидеть во сне, — желала на прощание Хадыча.

В эти дни Николай Дмитриевич привел из детского дома приемную дочь, пятилетнюю Лолу. Когда он увидел ее в первый раз, сердце сжалось в тоске и боли. Она была вся в коростах, бледненькая, запавшие темные глаза. Восковая кожа обтягивала ее худенькое тельце.

— Возьму-ка я ее себе, Аннушка будет рада, — решил Томин и, приласкав девочку, посадил ее впереди себя в седло.

Томину вспомнилась Нина, которую он не сумел довезти до дома в 1922 году. Вспомнилась Валя. Когда в Зауралье миновали страшные месяцы голода, мать забрала Валю к себе. И опять они остались без детей.

В дороге, прижавшись к груди ласкового дяди, Лола уснула. Томин бережно занес ее в свою кибитку и уложил в постель.

Потом опять начались горячие дни и ребенка пришлось отдать в детский дом.

И вот они снова под одной кровлей. Николай Дмитриевич читает стихи, а Лола забавно повторяет за ним:

Сейчас в кибитке Николай Дмитриевич один. Он лежит в постели, читает, что-то записывает в блокнот. Вдруг тишину, словно колокольчик, разорвал детский голос.

— Папа! Максим идет, молоко несет! — Это кричит черноглазая пухлощекая Лола.

В кибитку входит мальчик лет семи. Он ставит на стол кувшин с козьим молоком, подходит к Томину.

Николай Дмитриевич вместо пяти копеек дает ему двадцать, гладит по голове, приговаривая:

— Хороший мальчик, хороший.

Так повторяется каждый день. И имя Максим дал ему Томин, да так оно потом и в паспорт перешло: Назаров Максим.

Лола обедает и ложится спать. Николай Дмитриевич вновь углубляется в чтение.

Наступила ночь на двенадцатое августа. На дворе темень, хоть глаз выколи. Завывает злой ветер «афганец», заглушая своим диким посвистом журчание реки.

— Спи, мой тюльпанчик, спи, завтра к маме поедешь, — заботливо укрывая легким покрывалом Лолу, говорит Николай Дмитриевич.

— Оча! — сквозь сон произносит Лола и крепко засыпает.

Склонившись над столом, Николай Дмитриевич пишет при свете лампы письмо жене. Время от времени отрывается от бумаги, тихо напевает:

Написав письмо, Томин вышел на улицу: надо проверить посты да заодно занести письмо дневальному, завтра Новик увезет.

Злой «афганец» хлещет камешками в лицо… На черном небе ярко мерцают звезды. Здесь, в горах, они кажутся крупнее, ярче и ближе: поднимись на вершину и снимай их, как яблоки с деревьев, клади в карман.

— Ну как дела, орлы? По дому не соскучились? — спросил Томин у дневального и дежурного по штабу.

— Немножко. Ведь и вы, наверное, скучали сначала.

— Было и у меня. Попрошу вас, не забудьте завтра с Новиком это письмо отправить.

— Мне бы тоже надо написать письмо жене, да не знаю — кого попросить, — проговорил дневальный.

— Ну что же, напишу. Жену-то как звать?

— Устя.

— Устинья, наверное?

— Может, и так по городскому. Пишите, как лучше.

Примостившись на кирпичах, заменявших стул, Николай Дмитриевич начал писать под диктовку огрызком карандаша.

— Устенька, обо мне не беспокойся, я жив и здоров, скоро уже должен приехать домой, к тебе, дорогая, и тогда заживем на славу. Немного осталось жить в разлуке, к новому году наверное вернусь.

— Что еще писать?

— Напишите, всех детей целую и всем низко кланяюсь, и чтобы Устенька берегла себя, не поднимала тяжестей.

Запечатав конверт и написав адрес, Томин сделал пометку в записной книжке:

«Школы ликбеза организовать немедленно в каждом полку и кишлаках».

15

В Самарканде Анна Ивановна жила в культурной музыкальной семье. Вечерами в доме устраивались настоящие концерты. На различных инструментах играли все члены семьи. Окруженная заботой Анна Ивановна все равно сильно тосковала.

Муж писал часто и в каждом письме сообщал радостные вести, но это не успокаивало. Дни и ночи она проводила в тревоге за него. Каждый день ждала провожатых, а получала письма, в которых Николай Дмитриевич советовал ей вернуться в Куртамыш.

Взбунтовалась Анна Ивановна.

Война давным-давно кончилась, а они должны жить в разлуке! Хорошее дело! Почти десять лет ждала она мужа, волновалась за его жизнь. Минутой пролетели несколько месяцев совместной жизни в Москве, снова разлука. Ну пусть там опасно, пусть нет удобств, зато они будут вместе, а вместе с милым и в шалаше рай.

И Анна Ивановна решилась.

Распростившись с гостеприимными хозяевами, она выехала в Куляб.

До города Карши ехала на поезде, от Карши до Душанбе в повозке. Осталось проехать сто пятьдесят верст верхом — и она у заветной цели.

Небольшой отряд красноармейцев вытянулся цепочкой. Каменистая тропа то спускается на дно ущелья, и тогда становится сумеречно, прохладно, то выползает на головокружительную высоту, петлей огибая отвесную скалу. Горный ветер обжигает лицо. Снежные зубчатые вершины как будто придвигаются.

И скалы, напоминающие своим очертанием то башни древних замков, то столбы, то купола церквей, и настороженная тишина, и парящие высоко в небе горные орлы — все это кажется сказочным, таинственным.

Анна Ивановна едет в середине цепочки, изредка оглядывается на молодую спутницу, жену медицинского фельдшера. Вера, ухватившись руками за луку седла, вздрагивает, зажмуривается при каждом шорохе скатившегося камушка, ожидая за ним горного обвала.

Анне Ивановне тоже страшно, но все же она старается держаться бодро и время от времени успокаивает Веру.

На полпути отряд красноармейцев и десять человек гражданских попали в засаду. Маленькую казарму внутри саманной ограды обложили басмачи.

Двое суток оборонялся гарнизон, двое суток развевался красный флаг на вышке казармы.

Перевязывая раны бойцам и ухаживая за ними, Анна Ивановна не сомкнула глаз. Вера, перепугавшаяся в первые минуты боя, мало-помалу преодолела страх, стала помогать Анне Ивановне.

На третьи сутки подошел отряд Новика, разогнал басмачей.

Узнав, что в гарнизоне находится жена комбрига, Новик представился и вручил ей письмо.

Муж писал, что здоров, настроение хорошее, просил выслать клюквенного экстракта, так как без него пошаливает желудок. Чтобы уберечься от малярии, советовал побольше есть фруктов и винограда, денег хватит, а часть, его зарплаты просил выслать Виктору Русяеву. (Виктор Русяев продолжал учиться, и Томин помогал ему ежемесячно.)

«Аннушка, — писал Николай Дмитриевич, — дай денег Новику, он купит мне топорик, пилку, стружок. Высылаю часы, их товарищ искупал в реке, отдай в ремонт и продай. Потом купим себе лучшие. Сегодня хотел варить варенье, да беда, забыл, что сначала варят, ягоды или сахар. Пришли рецепт, как варить варенье. О нашей природе, если она тебя интересует, спроси Новика, он все расскажет. Если бригада останется здесь на зиму, то подумаю, как тебя вытащить в Куляб. Подумай, может быть вернешься в Куртамыш? Целую тебя, твой Н. Т. 00-30. 12.7—24».

— Вот еще новое дело! — воскликнула Анна Ивановна. — Теперь уж возврата нет, — и она быстро начала собираться в дорогу.

За стеной Новик с кем-то приглушенно разговаривал, Анна Ивановна прислушалась.

— Нет уж, товарищ Новик, вы сами скажите ей об этом. Не могу, понимаете, не могу, — еле расслышала Анна Ивановна и вошла в комнату.

Новик и его собеседник замолчали, виновато опустив глаза.

— Скажите, что случилось с мужем? Ранен?

Командир молчал.

16

Начинало светать. Громадными чудовищами выползали из темноты горы, приближаясь к городу. Растаяли далекие звезды, а те, что висели низко над головой, померкли.

«Афганец» не унимается. Шумят листья чинар, шуршат ветками урючины, стонут могучие тополя. Журчит на каменистых перекатах горная река Кулябяка. Крепко спит под эту музыку надвигающейся осени комбриг Томин.

— Тревога! — тронув за плечо комбрига, проговорил Антип Баранов.

— А? Что? Тревога?

На улице слышится треск пулеметов, винтовочная стрельба. Томин быстро вскакивает, но острая боль в позвоночнике бросает обратно в постель.

— Э, черт, некстати! — выругался комбриг и, превозмогая боль, встал.

Басмачи подошли к самому городу и ведут отчаянный огонь. Взобравшись на редут, Томин знакомится с обстановкой. По густоте огня определяет центр и фланги неприятеля.

Мгновенно созрело решение. Подошел к комендантскому эскадрону. Здесь по его распоряжению уже собрались все, кто мог держать оружие: повара, санитары, портные, сапожники. Впереди ординарец Антип Баранов держит под уздцы коней.

На дружеское похлопывание по гривастой шее аргамак повернул голову и озорно, ласково схватил влажными губами руку комбрига.

— По ко-ня-ям! — скомандовал Томин и первым, без помощи ординарца, вскочил в седло.

Между вершинами гор выползло солнце, яркими лучами залило кулябскую лощину, которая словно расширилась, стала просторнее.

— Кавалерия, за мной а-арр-ш!

Перемахивая через рвы и арыки, конники помчались на центр вражеских цепей, откуда градом летели пули. Стремительный удар кавалерии надвое рассек объединенную банду. Вскакивая на коней, басмачи кинулись наутек. Чтобы запутать следы главаря Аланазара, банда делилась на части, которые уходили по разным направлениям. Томин разгадал их план и не выпускал из виду Аланазара, шел по его пятам.

У кишлака Карагач банда снова разделилась. Основные силы ее пошли в горы, небольшая горстка направилась вдоль горной цепи. В этой горстке — окруженный бандитами главарь Аланазар-курбаши.

Томин на скаку разгадывает план врага: направить красных в горы, а самому скрыться от возмездия. Комбриг посылает один взвод в погоню за главными силами противника с задачей сковать его боем. Сам же с полуэскадроном продолжает преследовать Аланазара, чтобы уничтожить его и по ущелью зайти с тыла и встретить удирающих басмачей.

Слева летят скалы самых разнообразных форм и очертаний, справа — стена камыша. Эскадрон поднимается на перевал, опускается с кручи. Позади остаются фисташковые, яблоневые, грушевые рощи, поля дехкан, арыки, водоподъемные колеса с глиняными кувшинами на ободьях.

Подковы цокают по гранитным плитам, высекают искры, поднимают столбы пыли.

Дорога, обогнув сопку, пошла по ущелью. Справа плывет величественная, спокойная гора Ходжимумин.

Бандиты сворачивают с дороги вправо, и резвые кони их начинают крутой подъем.

Томин пришпорил коня; аргамак, закусив удила, преодолевает кручу.

Эскадронный Нуриев и ординарец Баранов на своих сибирских лошадках отстали от командира. И даже Худайберды Султанов на резвом жеребце приотстал.

— Вернись, сынок, вернись, — зовет Султанов.

— Вперед! — ударяя по крупу, прокричал Томин и пригнулся к луке.

Скакун перемахнул через овраг, полетел быстрее ветра. Комбриг врезался в гущу бандитов, с тяжелым выдохом начал рубить, пробираясь к главарю.

Один за другим упали с коней трое.

Клинок блеснул над головой главаря.

— Ай-ю! — взревел Аланазар.

С горы раздались два выстрела. Раскаленным куском железа обожгло внутри, в глазах потемнело, комбриг бессильно свалился с коня.

— Что с вами, Николай Дмитриевич? — спросил подскакавший Нуриев.

— Со мной все!.. Завершайте операцию.

Николай Дмитриевич тяжело дышит, на губах запеклась кровь.

— Подметил меня, гад…

Томина уложили на носилки, сплетенные из зеленых веток. Бережно подняли на руки, тронулись в Куляб.

Сзади ординарец Баранов ведет под уздцы аргамака комбрига. В руках — буденовка, по щекам катятся слезы. Конь понурил голову, словно зная, какая непоправимая беда случилась.

В горах загромыхал гром, хлынул дождь.

Под раскаты грома и шум ливня в кишлаке Карагач доктор Сегал сделал операцию. Рана оказалась смертельной. Пуля прошла вблизи сердца. Операция длилась очень долго. Новик не выдержал, зашел в кибитку.

— Вон отсюда! — прошипел доктор.

— Не гони его, доктор, — очнувшись, слабо попросил комбриг. — Дай попрощаться с друзьями. Откройте окно.

В палату хлынул свежий воздух. Николай Дмитриевич жадно глотнул его. Тучи сбежали за вершины гор. Ярко засветило солнце. На юге зеленеет купол горы Ходжимумин.

— Султанов и Нуриев вернулись? — тяжело дыша, спросил Николай Дмитриевич.

— Вернулись, Николай Дмитриевич, вернулись. Они заарканили главаря убийц Аланазара, приволокли его под двери операционной. Султанов плачет, просится пустить его к вам.

Доктор решительно воспротивился.

— Разрешите, доктор, попрощаться с отцом. Скоро конец…

Вошли Султанов и Нуриев. Худайберды упал на колени и, захлебываясь слезами, начал целовать обескровленную, холодную руку комбрига.

— Сынок, а ведь ты говорил мне, что вместе будем обрабатывать поля. Ведь ты горячо любишь землю. Как же ты?!

— Не плачь, отец, я умираю за вашу счастливую жизнь, за детей ваших и внуков. Я верю, Таджикистан будет счастливым, цветущим краем.

В углу кибитки всхлипнула Хадыча. Словно окаменел Ахмет Нуриев, только шрам вздулся, и по нему катились скупые мужские слезы.

— Ох, как здесь душно. Вынесите меня на улицу, я хочу попрощаться с друзьями.

Желание комбрига исполнили.

Перед взором его раскинулась величественная панорама: широкая долина, зелень фруктовых садов словно островки в безбрежном море камыша, высокие горы, голубое небо, яркое солнце. Кругом стоят боевые друзья молчаливые, суровые.

Николай Дмитриевич посмотрел прощально, грустно и тихо, с перерывами заговорил:

— Прощайте, друзья! Аннушку не забудьте… Всю жизнь… сердце партии…

Солнце закатилось за крутую вершину Ходжимумина.