10 гениев, изменивших мир

Кочемировская Елена

Фомин Александр

Эта книга посвящена людям, не только опередившим время, но и сумевшим своими достижениями в науке или общественной мысли оказать влияние на жизнь и мировоззрение целых поколений. Невозможно рассказать обо всех тех, благодаря кому радикально изменился мир (или наше представление о нем), речь пойдет о десяти гениальных ученых и философах, заставивших цивилизацию развиваться по новому, порой неожиданному пути. Их имена – Декарт, Дарвин, Маркс, Ницше, Фрейд, Циолковский, Морган, Склодовская-Кюри, Винер, Ферми. Их объединяли безграничная преданность своему делу, нестандартный взгляд на вещи, огромная трудоспособность. О том, как сложилась жизнь этих удивительных людей, как формировались их идеи, вы узнаете из книги, которую держите в руках, и наверняка согласитесь с утверждением Вольтера: «Почти никогда не делалось ничего великого в мире без участия гениев».

 

Предисловие

«Я простой человек. От меня ничего не зависит. Что я могу изменить?» Не правда ли, знакомые слова? Кто-то спорит с ними, кто-то оправдывает ими свои неудачи или лень, кто-то действительно верит в свою малозначительность и беспомощность. И неизменно то удивление, то непонимание, то раздражение, то восторг вызывают люди, которые даже не задумываются над тем, могут ли они что-то изменить, а просто меняют мир, в котором мы живем. Иногда это происходит случайно, иногда целенаправленно, иногда в лучшую сторону, иногда – нет. Порой новшества принимаются обществом сразу, порой заслуги первооткрывателя признаются только после его смерти. Но как бы то ни было – мир вокруг нас меняется, и во многом благодаря отдельным личностям (кто-то может сказать – «ненормальным»), для которых вопроса «Да что от меня зависит?» попросту не существует.

Перечислить всех, благодаря кому радикально изменился мир (или наши представления о нем), конечно, невозможно – уж очень широко поле поиска. Вот лишь некоторые имена: Будда, Христос, Магомет, Гомер, Аристотель, Платон, Клод Моне, Альберт Эйнштейн, Адольф Гитлер, Аттила, Иоанн Гуттенберг, братья Райт, Николай Коперник, Михаил Горбачев, Христофор Колумб, братья Люмьер, Жорес Алферов, Томас Альма Эдисон, Сергей Королев… Как видите, здесь и политики, и изобретатели, и основатели мировых религий, и философы, и создатели нового направления в искусстве, и ученые. И все эти люди, разумеется, вполне могли бы претендовать на то, чтобы считаться личностями, изменившими представления человечества о себе и о своих возможностях.

Как же выбрать из этого списка десятерых? Задача, безусловно, очень сложная. И все же ее удалось решить (понятно, что всего лишь частично). Во-первых, мы попытались максимально приблизиться к современности (ибо последние двести лет дали больше открытий, чем тысячелетия до того), поэтому в книгу вошли ученые и философы, творившие «после Декарта» – создателя новой парадигмы, предопределившей развитие всей современной науки. Во-вторых, мы попытались определить наиболее фундаментальные открытия, благодаря которым развитие цивилизации пошло новым, неожиданным путем – поэтому героями книги и стали Норберт Винер, Томас Морган, Эдуард Циолковский, Энрико Ферми. Ну а в-третьих – и в главных, – в предлагаемую вашему вниманию книгу вошли люди, которые изменили мировоззрение своих современников и последующих поколений (именно поэтому среди героев этого издания почти половина – философы; впрочем, и остальные тоже были не чужды «любомудрия»).

 

Рене Декарт

Современная наука достигла невероятных успехов, став мощной силой, управляющей жизнями миллионов людей. Из инструмента исследования мира она превратилась в религию, в которой изученные законы существования материи играют роль идеального и непознаваемого божественного начала.

Предпосылкой столь быстрого развития естественных наук и технологии стали коренные изменения в отношениях науки и религии, переход от схоластики к накоплению и объяснению новых знаний, отказ от иррациональной веры как основы любого знания в пользу теоретических рассуждений и эмпирического опыта. Смена приоритетов, которая утвердила рациональную логику как более важную, «правильную» по сравнению с интуитивным знанием и религиозным мировосприятием, радикально изменила картину окружающего мира.

Все эти трансформации стали возможны благодаря тому, что на смену господствовавшей на протяжении всего средневековья схоластической модели мира Аристотеля пришла картезианская модель мира, названная так по имени создателя – одного из основоположников «новой философии» и новой науки, великого французского философа Рене Декарта. Его предельно заостренная концепция абсолютно разной природы ума (res cogitans) и материи (res extensa), следствием которой стало убеждение, что материальный мир можно описать объективно, без отсылки к человеку-наблюдателю, стала основной парадигмой Нового времени (или эпохи Просвещения), да и в наше время имеет большую силу.

Декарт стал «архитектором» интеллектуальной революции XVII века, расшатавшей традиционные доктрины схоластики и заложившей философские основы мировоззрения, приведшего к прогрессирующему развитию научного познания. Не только конкретные положения декартовской метафизики и научные открытия великого мыслителя оказали влияние на развитие философии и науки – сам освобождающий дух декартовской философии с ее опорой на собственный разум, требованием очевидности и достоверности, стремлением к истине и призывом брать за нее ответственность на себя (вместо того чтобы некритически полагаться на обычай, традицию, авторитет) был воспринят философами и учеными разных стран и поколений. Для науки это стало настоящим прорывом – эпоха Просвещения породила промышленную революцию, скачок в развитии технологии, ньютоновскую физику, интегральное счисление Лейбница, химию Лавуазье и многие другие открытия в естественных и точных науках.

Во всех своих бесчисленных ответвлениях и приложениях картезианская модель оказалась чрезвычайно успешной в самых различных областях. Она предложила всестороннее объяснение фундаментальной механики Солнечной системы и была с успехом использована для понимания беспрерывного движения жидкости, вибрации упругих тел и термодинамики. Учение Декарта стало основой и движущей силой впечатляющего прогресса естественных наук в XVIII и XIX веках.

Рене Декарт родился 31 марта 1596 года в городке Лаэ (в настоящее время Лаэ-Декарт) французской провинции Турень. Он происходил из древнего, некогда процветавшего дворянского рода Декарт. К середине XVI века единственным представителем этого рода был дед ученого – врач Пьер Декарт. Отец, Иоахим Декарт, в отличие от большинства предков, отдававших предпочтение военной службе, выбрал профессию юриста. Долгие годы он занимал должность советника парламента Бретани – высшего административного органа провинции.

В 1589 году Иоахим Декарт женился на Жанне Брошар – дочери военного. Рене, младшему сыну, было немногим более года, когда мать скончалась. Он говорил впоследствии, что причиной ее смерти была «болезнь легких, возникшая из-за некоторых огорчений», но об их характере не упоминал никогда.

Рене, его брат Пьер и сестра Жанна остались на попечении бабушки по материнской линии, Жанны Брошар, жившей в Лаэ. Иоахим Декарт и раньше оставлял семью у нее, так как должностные обязанности вынуждали его более шести месяцев в году жить в Ренне, где проходили сессии парламента Бретани.

Сведений о детстве Декарта сохранилось мало. Известно, что мальчик отличался в ранние годы слабым здоровьем. По его собственным словам, он унаследовал от матери легкий кашель и бледность лица. Врачи опасались, что ребенку не дожить до зрелого возраста, но постепенно он окреп настолько, что к двадцати годам смог стать военным, а в сорок утверждал, что никогда не чувствовал себя более далеким от смерти.

Мальчик был предоставлен заботам бабушки, кормилицы и сестры Жанны, которая была немного старше его. Имя кормилицы не сохранилось, но она, по всей видимости, играла немалую роль в жизни своего воспитанника. Декарт никогда не забывал о ней. Впоследствии он даже назначил кормилице пенсию и упомянул ее в письме, продиктованном на смертном одре.

По свидетельству А. Байе, в воспитании ребенка большое участие принимал отец. Он окружил вниманием своего младшего, столь рано осиротевшего сына и стал его первым учителем. Стараясь прежде всего укрепить Рене физически, отец намеревался как можно дольше не начинать с ним никаких занятий, чтобы избавить от умственного напряжения. Но удивительные способности мальчика проявились очень рано, и Иоахиму Декарту пришлось отказаться от своего намерения. Как пишет А. Байе, «ненасытное любопытство, с которым этот ребенок спрашивал о причинах и следствиях всего, что приходило ему на ум», побудило отца дать ему первые уроки. Они, по-видимому, оказали на будущего ученого большое влияние.

По существу, это все, что известно о первых годах жизни Декарта. Судя по некоторым его высказываниям, он навсегда сохранил в душе воспоминания о прекрасном крае Франции – Турени, где прошло его детство. Много лет спустя, собираясь переезжать в Швецию, «страну медведей среди утесов и льда», он писал о своих колебаниях, естественных, по его словам, для человека, родившегося «в садах Турени».

Весной 1606 года в жизни Декарта произошло событие, которое во многом определило его дальнейшую судьбу: отец отправил его для учебы в иезуитский коллеж города Ла-Флеш провинции Анжу.

Коллеж Ла-Флеш принадлежал к числу учебных заведений, открытых в разных городах Франции католическим орденом иезуитов. Этот орден, снискавший в истории мрачную славу политическими интригами, пользовался в свое время покровительством короля Генриха IV. Изгнанные ранее из страны, иезуиты были призваны обратно и, опираясь на поддержку короля, стали играть значительную роль в жизни Франции. Особое внимание они уделяли организации просвещения, так как это давало возможность активно влиять на общественное сознание. Им удалось добиться несомненных успехов. Иезуитские коллежи вскоре заслужили европейскую славу постановкой обучения. Из стен этих учебных заведений, в которых молодежь получала первоклассное образование, вышли многие известные деятели науки и литературы Франции XVII века.

Коллежу в Ла-Флеш Генрих IV оказывал особое покровительство. Он отдал в его распоряжение свой дворец и выделял значительные средства на его перестройку. Король завещал после смерти захоронить свое сердце в часовне коллежа, что и было выполнено в 1610-м, когда воспитанник Рене Декарт проходил пятый год своего обучения.

Штат преподавателей в Ла-Флеш был подобран с большим вниманием, программа тщательно продумана. Поэтому Декарт имел основание впоследствии назвать учебное заведение, где провел восемь лет, одной из самых знаменитых школ Европы.

Ректор коллежа Э. Шарле, связанный с семьей Декарта отдаленным родством, оказывал мальчику большое внимание. Роль его как руководителя и друга была настолько велика, что много лет спустя, в 1645 году, Декарт обращался к нему со словами: «Вы, кто заменил мне отца в период моей юности».

В коллеже царил строгий распорядок дня, но Рене пользовался значительными привилегиями: из-за слабости здоровья и, главное, благодаря исключительным успехам в освоении учебного курса мальчик мог не присутствовать на утренних занятиях, обязательных для других. Последнее, как пишут биографы, укрепило его здоровье и породило прочно укоренившуюся привычку предаваться философским размышлениям по утрам, не поднимаясь с постели. Утренние часы навсегда остались для Декарта наиболее плодотворным рабочим временем.

Учебная программа первых пяти с половиной лет обучения в Ла-Флеш включала латынь и римскую литературу, греческий и, по-видимому, итальянский языки, историю, поэзию и риторику. Следующие три года предназначались для освоения курса философии. В этот курс входило несколько предметов: логика, физика, этика и метафизика. Важное место в программе занимала математика – как «чистая», так и прикладная. Чистая математика, к которой Рене уже в ранние годы проявил особую склонность, подразделялась по средневековой традиции на арифметику и геометрию. Среди учебников по математике была и чрезвычайно популярная, содержащая многие сведения научных достижениях «Алгебра» Христофора Клавия. Этот знаменитый в свое время ученый, долгие годы преподававший в иезуитской школе в Риме, приобрел широкую известность трудами по математике и астрономии.

К прикладным разделам математики относились астрономия, музыка, оптика, перспектива, механика и прикладная геометрия, включавшая землемерие и топографию. Поскольку многие выпускники шли на военную службу, изучались фортификация, навигация и картография.

Во время обучения Декарта в Ла-Флеш профессора коллежа были настроены весьма благосклонно к новым идеям. В те годы все находились под впечатлением открытий, сделанных Галилеем: с помощью телескопа он обнаружил спутники Юпитера. Телескоп, изобретенный в самом начале XVII века и примененный Галилеем с таким большим научным эффектом, вызывал всеобщий интерес. Его разделяли ученики иезуитского коллежа и их наставники. В 1611 году на торжественной церемонии, посвященной годовщине со дня смерти Генриха IV, один из учащихся зачитал сонет под названием «На смерть короля Генриха Великого и на открытие нескольких новых планет или звезд, движущихся вокруг Юпитера, которое сделал в этом году Галилео, знаменитый математик великого герцога Флоренции». Слава итальянского ученого была велика, и никто не мог предположить, что через два десятилетия он будет осужден церковью как еретик.

Ученики Ла-Флеш получали за время обучения действительно разностороннее развитие. Занимались они и спортом (фехтованием), и игрой в кегли. Коллеж располагал богатой библиотекой. Ни один праздник не обходился без спектакля – комедии или балета. Многие, в том числе и Рене Декарт, увлекались поэтическим творчеством. По его словам, он начал свое обучение в школе с того, что влюбился в поэзию. Это пристрастие сохранилось навсегда, о чем свидетельствует последнее произведение великого мыслителя – стихотворное сочинение, написанное им в Стокгольме по случаю окончания Тридцатилетней войны.

Конкретных фактов из жизни Декарта в этот период известно немного. Каникулы, по всей вероятности, он проводил у бабушки в Лаэ. Об этом свидетельствуют строки одного из его писем к брату; также из этих писем можно узнать об особом внимании, которое Жанна Брошар оказывала младшему внуку. После ее смерти мальчик, видимо, уезжал летом в имение бабушки с отцовской стороны.

Позднее Декарт часто вспоминал время, проведенное в Ла-Флеш, в письмах и на страницах знаменитого труда «Рассуждения о методе». Высказывания Рене касаются главным образом постановки образования и его отношения к науке. Из них видно, что в годы учебы Декарт выделялся не только одаренностью, но и редкой любознательностью. Он писал: «С детства я был обучен наукам, и так как меня уверили, что с их помощью можно приобрести ясное и надежное познание всего полезного для жизни, то у меня было чрезвычайно большое желание изучить эти науки».

По его собственному признанию, он осваивал все, что изучали другие ученики коллежа в Ла-Флеш, но не ограничивался этим и «пробегал» все попадавшиеся под руку книги, «где трактуется о наиболее редкостных и любопытных науках».

При этом мальчик проявлял необычную для этого возраста самостоятельность суждений. В трактате «Правила для руководства ума» он вспоминал: «Признаюсь, я родился с таким умом, что главное удовольствие при научных занятиях для меня заключалось не в том, что я выслушивал чужие мнения, а в том, что я всегда стремился создать свои собственные. Это – единственное, что уже в молодости привлекало меня к наукам, и всякий раз, когда какая-либо книга сулила в своем заглавии открытие, я пытался, прежде чем приступить к ее чтению, узнать, не могу ли я достичь чего-либо подобного с помощью своей природной проницательности, и исправно старался не лишать себя этого невинного удовольствия поспешным чтением».

Таким образом, уже в раннем возрасте сформировались характерные черты Декарта-ученого: постоянная работа творческой мысли и критический подход к признанным научным теориям.

Возможно, что обучение в иезуитском коллеже наложило отпечаток на характер Декарта. Именно в этом видят иногда причину его чрезмерной осторожности и скрытности. Хотя по окончании учебы ничто непосредственно не связывало юношу с иезуитами, он всегда стремился избежать их недовольства и не высказывал явно взглядов, идущих вразрез с установками ордена.

Окончив в 1614 году коллеж, Декарт некоторое время провел с семьей в Ренне, восстанавливая все еще слабое здоровье. Перед ним открывались две возможности строить дальнейшую жизнь – избрать карьеру военного или священнослужителя. Считая себя слишком молодым, юноша уклонился в то время от выбора и убедил отца отправить его в Париж, куда его влекла жажда приключений. Там он завязал знакомство с легкомысленной светской компанией и приобрел вкус к карточной игре. Рене сопутствовал успех, который объяснялся тем, что, зная математику, игрок сумел свести удачу к системе. Вычисления радовали его столько же, сколько сам выигрыш. Однако развлечения вскоре надоели молодому человеку. Разочаровавшись в светской жизни, Декарт укрылся от общества в предместье Сен-Жермен и предался размышлениям. Сильный характер позволил ему держаться в стороне от столичных удовольствий. В 1616 году юноша провел несколько месяцев в Пуатье, изучая юриспруденцию. Здесь в университетском архиве хранится запись с упоминанием об экзаменах, в результате которых «благородный муж Рене Декарт был сделан бакалавром и лиценциатом права».

О серьезных переменах, которые произошли в это время во взглядах Декарта, говорится в автобиографических разделах его труда «Рассуждение о методе». Из него мы узнаем, что после окончания коллежа молодой человек произвел полную переоценку полученного образования. Он пишет, что, окончив курс обучения, «совершенно переменил свое мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что, казалось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: все более и более убеждался в своем незнании». Юноша понял бесполезность многих наук и полностью осознал бесплодность философских систем, существовавших в его время.

«Вот почему, – вспоминает он, – как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил книжные занятия и решился искать только ту науку, которую мог обрести в самом себе или же в великой книге мира». Поиски такой науки составили весь смысл его дальнейшей жизни.

Декарт пишет, что решил употребить остаток своей юности на то, чтобы «путешествовать, увидеть дворы и армии, встречаться с людьми разных нравов и положений и собрать разнообразный опыт, испытать себя во встречах, которые пошлет судьба, и повсюду поразмыслить над встречающимися предметами так, чтобы извлечь какую-нибудь пользу из таких занятий». Возможность осуществить эти намерения предоставляла служба в армии, хотя военная карьера Декарта никогда особенно не привлекала.

В 1618 году он отправился в Голландию и вступил добровольцем в протестантскую армию, сражавшуюся против общего врага Франции и Голландии – испано-австрийских войск. Но как раз в этот период военные действия были приостановлены, и юноше не довелось участвовать в сражениях. Он был принят в военную школу для молодых дворян-иностранцев в Бреде, а затем отправлен под командование знаменитого тогда полководца принца Морица Нассау. Однако уже в 1619 году Декарт присоединился к войску противника, руководимому герцогом Баварии Максимилианом, а вскоре его короткая военная карьера закончилась. За два года службы в армии молодой человек убедился лишь в праздности, грубости и распущенности казарменной жизни, что он находил отвратительным.

По легенде, однажды во время службы в армии Декарту приснился сон, имевший большое значение для всей его жизни. Весь день 10 ноября 1619 года он провел в одиночестве в своей комнате, раздумывая над научными и математическими проблемами. Жил он в старинном баварском особняке, и его комната согревалась большой деревянной печью. Незаметно для себя Декарт задремал, и ему приснилось, как он позднее рассказывал, что перед ним появился «дух правды» и начал укорять его за лень. Этот дух полностью овладел сознанием Декарта и убедил юношу: в жизни ему необходимо доказать, что математические принципы можно использовать для познания природы и они могут принести огромную пользу, придавая научным знаниям строгость и уверенность. В своем дневнике молодой человек даже сделал пометку: «10 ноября 1619 года я начал понимать основания чудесного открытия». Так он назвал открытие основ аналитической геометрии .

Во время пребывания Декарта в Бреде случай свел его с молодым голландцем – доктором медицины из Миддельбурга И. Бекманом. Способный и разносторонний ученый, он обладал глубокими познаниями в разных областях науки, и особенно в математике.

Декарт и Бекман встретились, как утверждают биографы, на улице около объявления, которое содержало условие трудной математической задачи и предложение решить ее. Такие объявления, обращенные к ученым и всем тем, кто интересуется математикой, были тогда явлением нередким. Часто они служили началом полезного научного диспута. Рене, еще плохо владевший голландским языком, обратился к стоявшему рядом человеку с просьбой перевести условие задачи на латынь или французский. Этим человеком и оказался Бекман, приехавший в Бреде по делам. Он выполнил просьбу молодого военного и дал ему свой адрес. На следующий день Декарт принес новому знакомому решение задачи и в разговоре произвел на него большое впечатление математическим талантом и интересом к науке. Детали этой истории, возможно, и неточны, но именно с того времени началось многолетнее тесное общение двух ученых.

Дружба со старшим на восемь лет Бекманом пробудила в Декарте стремление к занятиям наукой и отвлекла от повседневной рутины солдатской жизни. Беседы, дискуссии, а затем переписка с голландцем дали молодому человеку стимул к началу серьезной научной работы. Сам он писал, что Бекман заставил его «проснуться». В другом письме Декарта к другу мы читаем: «Вы один извлекли меня из моей праздности и побудили меня вспомнить то, что я знал и что почти совсем ускользнуло из моей памяти; когда мой дух блуждал далеко от серьезных занятий, Вы вернули его на правильный путь». Бекману Декарт посвятил свое первое научное сочинение – трактат о музыке, оставшийся неопубликованным при его жизни.

Декарта и Бекмана объединил общий интерес к математике и физике. Уже тогда Рене начал размышлять над различными математическими задачами. Он заносил результаты своих раздумий в записную книжку, а затем сообщал о них товарищу в письмах в Миддельбург. Их обширная переписка вместе с дневником Бекмана дали впоследствии важный материал для научной биографии великого философа.

Когда в апреле 1619 года Декарт, угнетенный бездействием, покинул Голландию и вступил в армию герцога Баварии, ему удалось совершить путешествие по Европе. В своих скитаниях молодой человек продолжал заниматься наукой и намеревался завершить начатое сочинение по математике и механике.

В то же время он много думал о том, как найти такой метод, с помощью которого можно было бы, решая ту или иную научную проблему, неизменно приходить к истине. Этот вопрос занимал его уже давно.

Декарт понял, что большинство наук основывается не на строгих доказательствах, а на предположениях, поэтому и не могут дать твердого руководства для достижения истины. Отсюда: математика – единственная наука, в которой следует искать такое руководство. Математик исходит из некоторых очевидных положений и, следуя точно определенным правилам рассуждения, приходит к выводам, в истинности которых сомневаться невозможно. Декарт считал, что и для других наук нужно найти такие же исходные положения и правила рассуждения, как в математике. Тогда и в них можно будет получать не менее точные выводы.

Прежде всего молодой человек обратился к философии, которая составляет основу всех наук, и начал искать ее «достоверные начала». Это дело стало для него самым важным.

Декарт сразу понял, что поставленная задача очень трудна. У него не было еще опытного материала, необходимого для закладки фундамента новой философской системы. Он считал, что невозможно собрать такой материал, оставаясь дома, у очага, и проводя время за чтением книг и в беседах с учеными людьми. Для этого нужно странствовать и наблюдать действительную жизнь. Такое решение Рене принял 10 ноября 1619 года. В этот день, считал он, в его взглядах на мир произошел переворот.

Позже Декарт писал, что в течение девяти последующих лет он не занимался ничем иным, как скитался по миру, стараясь быть зрителем во всех разыгрывавшихся перед ним «комедиях». В то же время углубленно изучал астрономию, математику, оптику, пытаясь выявить в разных отраслях знаний общие черты.

В 1621 году Декарт оставил военную службу и вернулся во Францию – через северную Германию и Голландию. В 1622-м он приехал в Ренн, чтобы навестить отца, которого давно не видел, и уладить дела с наследством, оставшимся от матери, а затем продолжил свои странствия. Теперь путь его лежал в Италию.

По дороге Рене посетил Париж и впервые побывал в Швейцарии. В Цюрихе и других городах ему представлялась возможность встретиться с философами и математиками, способными занять его интересной беседой, «но он находил, – по словам А. Байе, – более любопытным наблюдать животных, воды, горы, воздух каждой страны». Эти наблюдения помогали, как ему казалось, проникнуть в природу вещей.

Из Швейцарии через Тироль Декарт проехал в Венецию, где во время традиционного карнавала наблюдал церемонию символического бракосочетания венецианского дожа с Адриатическим морем. Отсюда молодой человек совершил паломничество в Лорето, в конце ноября 1623 года прибыл в Рим и через некоторое время отправился в обратный путь. Можно было бы ожидать, что по дороге он захочет посетить Галилея, но они так и не встретились.

В середине мая 1624 года Декарт приехал в Турин, откуда направился на родину через Пьемонт. Альпы произвели на Рене глубокое впечатление. Впоследствии в своем сочинении «Метеоры», рассуждая о причинах грозовых явлений, он писал: «Я вспоминаю, как однажды в мае видел нечто подобное в Альпах, когда снега были нагреты и стали тяжелыми под действием солнца, и малейшего движения воздуха было достаточно, чтобы внезапно обвалились большие их массы, называемые, кажется, лавинами, которые, громыхая в долинах, сильно напоминали раскаты грома».

В 1625 году Декарт, проведя некоторое время в Ренне с отцом, переехал в Париж. Здесь он ближе познакомился с обществом ученых и особенно сблизился с М. Мерсенном.

Марен Мерсенн был выходцем из крестьянской семьи, учился сначала в коллеже города Мен, а затем в Ла-Флеш. В Париже он изучал теологию, занимался преподаванием, а вступив во францисканский орден, провел двадцать восемь лет в монастыре миноритов в Париже. Мерсенн полностью посвятил себя науке, занимался механикой, математикой, оптикой, теорией музыки, сделал существенные открытия в акустике. Он стал центром кружка, который объединил виднейших ученых Франции, завязал дружеские отношения и начал переписываться также с коллегами из других стран.

Научная переписка в то время играла важную роль – такую же, какую теперь играют периодические журналы по разным отраслям знаний. Журналов тогда еще не было, и ученые обменивались информацией в письмах. Мерсенн в течение многих лет посредничал между ними в этом обмене. Он ставил перед своими корреспондентами задачи, обсуждал в письмах их решения, разжигал научные споры, таким образом добиваясь, чтобы эти задачи решались коллективно. Поэтому Мерсенна называют «секретарем ученой Европы», который управлял развитием научных идей XVII столетия.

Дружба Декарта с Мерсенном продолжалась долгие годы и имела для обоих большое значение. Рене жил уединенно, и Марен связывал его с другими учеными, сообщал о том, что происходит в научном мире. Если бы не настойчивость Мерсенна, многие труды Декарта, вероятно, остались бы неопубликованными.

Другим близким другом Декарта стал математик Клод Мидорж, имя которого связано с историей проективной геометрии. В то время Мидорж с увлечением занимался оптикой, в особенности отражательными зеркалами различной формы. Декарта эта работа очень привлекала, так как оптикой он заинтересовался еще в юности. Учеными из кружка Мерсенна, с которыми он позднее поддерживал научные связи, были выдающиеся математики Пьер Ферма и Жиль Персонн де Роберваль, математик и лингвист Клод Арди, другие образованные и просвещенные люди.

Атмосфера в обществе, окружавшем Декарта, была напряженной. Франция переживала сложный период. То было время острой идейной борьбы, отражавшей кризис во всех областях экономической и политической жизни. Ученые, даже объединенные общими научными интересами, часто придерживались противоположных взглядов по основным философским, религиозным и социальным вопросам. На этой почве часто возникали резкие споры, перераставшие в конфликты.

Декарт тяготился неспокойной обстановкой, но не отказывался от участия в дискуссиях. На одном из вечеров обсуждались недостатки общепринятых тогда методов обучения философии. Докладчик, некий Шанду, рассказав о пагубности «ярма схоластики», предложил свою философскую систему. Рассуждения эти, внешне весьма эффектные, произвели сильное впечатление на собравшихся. Всеобщий энтузиазм не затронул лишь Декарта: философская система Шанду показалась ему недостаточно убедительной. Слушатели, считал Декарт, приняли неверные рассуждения Шанду за истинные только потому, что они правдоподобны. Чтобы показать разницу между истинностью и правдоподобием, Декарт предложил собранию выдвинуть два тезиса. Один из них должен быть общепризнанной истиной, другой – считаться заведомой ложью. Затем с помощью двенадцати правдоподобных аргументов он опроверг первый тезис, а с помощью двенадцати других доказал правильность второго.

Таким образом Декарт убедил слушателей в том, что для достижения научной истины необходимо придерживаться правильного метода рассуждения. На вопрос, каким должен быть этот метод, он ответил, что не знает более безошибочного, чем тот, которым пользуется сам, – метод, основанный на математике.

Присутствующие поверили, что метод Декарта позволит вместо путаного представления о мире дать единство и законченность хорошо спланированному архитектурному сооружению. Выдвинутые им принципы действительно казались применимыми в разных науках.

После этого вечера многие стали требовать, чтобы Декарт широко обнародовал свой метод. О молодом ученом стали говорить как о создателе новой философской системы. Слава его быстро росла.

Видимо, все это побудило Декарта снова углубленно заняться наукой, чтобы усовершенствовать свою систему. Но это требовало большой внутренней сосредоточенности, и он решил «удалиться от всех мест, где мог иметь знакомства».

Уединение не пугало его, известности Рене не искал. По его мнению, она уменьшает свободу и досуг человека, а их Декарт ценил превыше всего. «Этими двумя вещами, – писал он впоследствии Мерсенну, – я обладаю в такой полноте и ценю их в такой степени, что нет в мире монарха, который был бы настолько богат, чтобы купить их у меня». Его не прельщали ни близость ко дворам правителей, ни высокие отличия и титулы, к которым он питал отвращение. В течение всей жизни Декарт следовал принципу, выраженному в одном из последних писем: «Можно всюду сохранить свою независимость: не место, где живешь, а жажда отличий при недостатке характера сгибает одного человека перед другим».

Из этих требований Декарт исходил в поисках места, где он мог бы спокойно жить и работать. Выбор пал на уже хорошо знакомую ему Голландию. В этой небольшой стране тогда сложились условия, более благоприятные для деятельности ученого, чем во Франции, Англии или каком-либо ином европейском государстве. Страна отличалась необычной в тот период религиозной терпимостью, а стало быть, и значительной свободой в отношении цензуры. Для Декарта, который хотел опубликовать свои труды, не идя на компромиссы, это имело большое значение. Климат Голландии также благотворно влиял на его здоровье. Он решил уединиться в этой стране, где, по его словам, «в толпе деятельного народа, более заботящегося о своих делах, чем любопытного к чужим», он мог, «не лишая себя всех удобств большого города, жить в таком уединении, как в самой отдаленной пустыне».

В конце 1628 года начался новый – двадцатилетний – период жизни Декарта, связанный с Голландией и принесший ученому наибольшие творческие успехи. Он не ошибся в расчетах, переезжая в Голландию: здесь нашел условия, необходимые для занятий наукой.

Вначале ученый провел некоторое время в Амстердаме, но впоследствии предпочитал жить вдали от столицы. Он установил строгий распорядок дня и старался, чтобы ничто не нарушало его покоя. Но известность Декарта выросла настолько, что оставаться в уединении было нелегко – многие стремились познакомиться с ним. Приходилось искать способы избавиться от нежелательных посетителей. Замечая, что становится слишком известным в городе, где обосновался, Декарт неожиданно менял место жительства и переезжал туда, где его не знал никто. В письмах во Францию он обычно указывал не тот город, в котором в данный момент находился, а Амстердам или Лейден: он был уверен, что так его не смогут найти. Корреспонденция же чаще всего адресовалась не ему самому, а знакомым в разных городах Голландии, которых ученый время от времени навещал.

Во Франции обычно только Мерсенн точно знал секрет местопребывания Декарта, но хранил его так строго, что никому из парижан, приезжавших в Голландию, не удавалось посетить знаменитого соотечественника. Мерсенн был и основным корреспондентом Декарта. Он сообщал ему о результатах исследований других ученых и засыпал вопросами из разных областей философии и математического естествознания.

Однако в Голландии Декарт не жил затворником, лишившим себя всякой связи с миром. Здесь у него вскоре появился большой круг друзей, близких ему по духу. С ними он охотно общался и вел регулярную переписку. К таковым, прежде всего, относился И. Бекман, которого Декарт посетил сразу после приезда в Голландию.

Ученый познакомился и с профессором Лейденского университета Францем ван Скаутеном, известным математиком, ставшим его другом и ревностным последователем. Другой близкий друг Декарта, Якоб Гоол, также преподавал математику в Лейденском университете. Кроме того, он был знатоком арабского языка и сыграл огромную роль в развитии востоковедения. Гоол занимался также философией, медициной и физикой.

Через Я. Гоола Декарт познакомился с Константином Гюйгенсом – дипломатом, писателем, знатоком искусств и вообще разносторонне образованным человеком, обладавшим значительными познаниями в точных науках. Их связали взаимная симпатия и общие научные интересы.

К числу близких знакомых Декарта принадлежал также философ А. Ренери (Ренье), ставший одним из первых сторонников картезианства.

Голландский период жизни Декарта, небогатый внешними событиями, с самого начала был отмечен большими успехами. Ученый совершенствовал свое образование: в 1629 году слушал лекции в университете города Франекера, в 1630-м – в Лейденском университете. Основными предметами его занятий в то время были математика и естественные науки. В письмах Мерсенну Рене сообщал, что изучает анатомию, химию и каждый день познает что-то, чего нельзя найти в книгах. Он занимался физикой, проводил астрономические и метеорологические наблюдения.

Особый интерес у Декарта вызывала оптика, теоретическая и практическая. Некоторые его письма представляют собой небольшие сочинения по диоптрике (науке о преломлении световых лучей) и катоптрике (науке, изучающей законы отражения лучей). Чтобы провести экспериментальные исследования по оптике, Декарт сам занимается конструированием машин для шлифовки стекол, прибегая к помощи инженеров и мастеров-шлифовальщиков. Среди близких парижских друзей ученого был талантливый инженер Виллебресье. Вместе с ним Декарт изобрел несколько механических приспособлений, в том числе прибор для черчения, самодвижущееся кресло и т. п.

Декарт интересовался и другими науками. Он делился с Мерсенном намерением «после диоптрики заняться изучением чего-то полезного в области медицины», а позднее не раз писал о своих успехах в биологии. Из писем также видно, что он проявлял интерес к химии и анатомии, ставил эксперименты по сравнению удельного веса металлов, изучал форму и взаимное расположение снежных кристаллов, наблюдал за движением комет, исследовал законы акустики.

Много внимания Декарт уделил анализу явления паргелия – появления на небе ложных солнц. Оно наблюдалось в Риме 20 марта 1629 года. Размышление над сущностью этого редкого явления привело Декарта к разработке теории, впоследствии изложенной в сочинении «Метеоры».

Все эти занятия ученого были подчинены главной задаче – созданию общей теории, положенной им в основу всех естественных наук. Первые наброски этой теории содержатся в трактате «Правила для руководства ума». Над ним Декарт работал в 1628–1629 годах, но труд этот не закончил. Остался незавершенным и другой трактат – «Поиски истины с помощью естественного света». Вскоре Декарт приступил к написанию сочинения, которое он озаглавил «Мироздание, или Трактат о свете». В нем он хотел изложить свою теорию полностью.

Работа двигалась крайне медленно, и это вызывало постоянные упреки Мерсенна. Декарт оправдывался тем, что усиленно занимается конкретными естественнонаучными проблемами, без чего, по его мнению, сочинение будет далеким от совершенства. Особенно важными представлялись ему занятия алгеброй и геометрией. По собственному свидетельству Декарта, время от времени он отводил несколько часов специально на то, чтобы упражняться в приложении своего метода к трудным проблемам математики.

Завершить свой главный труд Декарт предполагал в начале 1633 года. Он писал Мерсенну: «Я называю Вам дату, чтобы более обязать себя и чтобы Вы могли упрекнуть меня, если я поступлю иначе. Впрочем, Вы удивитесь, что я беру столь долгое время для написания рассуждения, которое будет настолько кратким, что, думаю, его можно будет прочитать за один вечер». Однако этому труду не суждено было увидеть свет.

Летом 1633 года работа над «Трактатом о свете» уже близилась к завершению, и Декарт сообщал Мерсенну, что остается лишь внести некоторые исправления и переписать рукопись. Но когда все было закончено, стало известно о том, что инквизиция осудила книгу Галилея «Диалоги о двух величайших системах мира». Все экземпляры этого сочинения по решению трибунала сожгли, а автора приговорили к наказанию. Это событие произошло 23 июня 1633 года, и весть о нем, дойдя до Декарта с большим опозданием, резко изменила все его научные планы.

Приговор, вынесенный выдающемуся итальянскому ученому, стал для Декарта тяжелым ударом. Он писал Мерсенну: «Это меня так поразило, что я почти решился сжечь все мои бумаги или, по крайней мере, никому их не показывать. Не могу представить себе, что итальянец, пользовавшийся даже благосклонностью папы, о чем я слышал, мог быть осужден только за то, что хотел обосновать движение Земли. Я знал, что это критиковалось прежде некоторыми кардиналами, но мне казалось, что с тех пор оно беспрепятственно публично преподавалось даже в Риме». Затем следует чрезвычайно важное признание: «Если это ложно, то ложны также все основания моей философии». Декарт заключает: «Но поскольку я ни за что на свете не хотел бы, чтобы мною было выпущено рассуждение, в котором содержалось хотя бы слово, не одобряемое церковью, я скорее уничтожил бы его, чем позволил ему появиться искалеченным». «Трактат о свете» остался неопубликованным, а полная рукопись сочинения впоследствии была утеряна…

Потрясение, пережитое в 1633 году, оказалось настолько сильным, что вся дальнейшая работа Декарта несла на себе его отпечаток. Биографы нередко упрекают великого ученого в чрезмерной осторожности, так как в протестантской Голландии ему не грозила непосредственная опасность из-за публикации трудов, содержащих осужденные Ватиканом идеи. По-видимому, немалую роль при этом сыграло его беспокойство за судьбу своих работ. Декарт хотел, чтобы они получили распространение не только в Голландии, но и во всех странах Европы, прежде всего – в католической Франции, с учеными кругами которой он был связан теснее всего.

Однако от своей теории Декарт не отказался. Вскоре он начал работать над новым сочинением, в котором, хотя и в несколько иной форме, нашли выражение идеи, излагавшиеся в «Трактате о свете».

Первый опубликованный труд Декарта «Рассуждение о методе, чтобы хорошо направлять свой разум и отыскивать истину в науках» вышел в 1637 году. К нему прилагались трактаты «Диоптрика», «Метеоры» и «Геометрия», сами по себе сыгравшие огромную роль в истории науки.

Книга была написана на французском языке. Отказавшись выпустить ее на латыни – языке науки того времени, Декарт хотел сделать свою теорию доступной широким слоям читающей публики.

В «Рассуждении о методе» Декарт впервые сформулировал концепцию рационализма, на которой в конечном итоге держится вся современная наука. В философском лексиконе понятие «рационализм» имеет два значения: во-первых, разум (а не практический опыт) рассматривается как источник знания; во-вторых, сам процесс познания разумно осмысливается и противопоставляется иррациональному озарению. Декарт является рационалистом в обоих смыслах, рационалистом в квадрате. Он не отрицает познавательных возможностей опыта (писал, что занялся бы опытом, если бы у него были время и деньги), но использовать возможности разума быстрее, дешевле и надежнее.

Еще в молодом возрасте Декарт выдвигал проект создания единой науки – «mathesis universalis», которая охватывала бы все области человеческого знания и руководствовалась математическим познанием как образцом для всякой частной дисциплины, всякого научного поиска. Эта наука представлялась ему в виде дерева, корнями которого была метафизика, стволом – физика, а ветвями – частные науки. Однако условием создания подобной науки должна была стать новая методология. В то время связи между фактами выстраивались на основании аналогии, подобия, симпатий и антипатий. Такая форма систематизации не обеспечивала фактам ни достоверности, ни необходимости, ни всеобщности. В ней отсутствовала иерархия. Чтобы создать таковую, необходимо выделить ее основание. Им должны были стать утверждения (типа постулатов Евклида), очевидность и неоспоримость которых с необходимостью удостоверялась бы их предельной простотой.

Свою концепцию Декарт начинает с резкой критики схоластики, непригодной для получения нового знания. Ученый указывает, что формальная схоластическая техника только преобразует высказывания без приращения знания. Действительно, разве можно узнать что-то новое из классического силлогизма «Все люди смертны. Сократ – человек, следовательно, Сократ – смертен»? Нет. А ведь задача состоит в получении нового знания, и, значит главное в том, каким образом – методом – это делать. Декарт решает поставить под вопрос всю прежнюю традицию и начать все с самого начала: «не искать иной науки, кроме той, какую можно найти в себе самом или в великой книге мира».

В качестве метода философ предлагает использовать глобальное сомнение, даже в данных наших органов чувств: ведь палка, опущенная в воду, кажется нам поломанной; входя в теплую комнату с мороза, мы начинаем дрожать от холода; в темноте все предметы меняют свои очертания и т. д. Можно усмотреть сходство воззрений Декарта с позицией античных скептиков, но для них сомнение было итогом рассуждений, способом воздержаться от категорических высказываний. Для Декарта сомнение – это способ найти что-то новое, не заданное заранее. Согласно Декарту, несомненным является только существование нашего сознания – нельзя сомневаться лишь в сомнительности показаний органов чувств и мыслей, основанных на них. А сомнение подразумевает существование разума, который сомневается.

Таким образом, Декарт выводит главный постулат своей концепции – «Cogito ergo sum», что значит «Я мыслю – следовательно, я существую». Бесспорно лишь существование сознания, и надежным источником знания может быть только сам человек, его разум (ratio): «Однако остается что-то, в чем я не могу сомневаться: ни один демон, как бы он ни был коварен, не смог бы обмануть меня, если бы я не существовал. У меня может не быть тела: оно может быть иллюзией. Но с мыслью дело обстоит иначе. В то время как я готов мыслить, что все ложно, необходимо, чтобы я, который это мыслит, был чем-нибудь; заметив, что истина «я мыслю – следовательно, я существую» столь прочна и столь достоверна, что самые причудливые предположения скептиков неспособны ее поколебать, я рассудил, что могу без опасения принять ее за первый искомый мною принцип философии».

Этот отрывок составляет сущность теории познания Декарта и содержит то, что является самым важным в его философии. Большинство философов после Декарта придавали большое значение теории познания, и тем, что они так поступали, они в значительной степени обязаны ему. «Я мыслю – следовательно, я существую» делает сознание более достоверным, чем материю, и свой ум для любого человека более достоверен, чем ум других. Метод критического сомнения, хотя сам Декарт и применял его очень нерешительно, имел большое философское значение. С точки зрения логики было ясно, что он мог только в том случае принести положительные результаты, если его скептицизм где-то прекратится. Если должно быть и логическое, и эмпирическое познание, то должно быть и два вида сдерживающих моментов: несомненные факты и несомненные принципы вывода.

Декарт спрашивает себя: почему принцип «Cogito ergo sum» так очевиден? И приходит к выводу – это только потому, что он ясен и отчетлив. Оттого как общее правило принимает он принцип: все вещи, которые мы воспринимаем очень ясно и вполне отчетливо, истинны. Одна из идей Декарта – это врожденные идеи, показателем врожденности которых является то, что человек осознает эти идеи столь же ясно и отчетливо, как свое существование. Идея Декарта такова: знание – добро, незнание – зло. Раз существуют врожденные идеи и врожденный метод, то как вообще может существовать незнание? Существуют произвольные, неконтролируемые состояния человека (аффекты), которые затемняют чистоту применения метода и тем самым создают потенциальную возможность неправильных представлений и того, что мы в морально-этическом понимании называем злом.

В качестве примера врожденной идеи Декарт приводит существование Бога. При этом он использует комбинацию двух известных доказательств существования: антропологического (не будет же Бог обманывать, внушая веру в себя) и космологическое (гармоничность мира есть проявление божественного предначертания). Обоснование бытия Бога необходимо Декарту для утверждения возможности истинности нашего познания: «Бог – не обманщик», значит, то, что мы постигаем «естественным светом» нашего разума, правильно применяя его, действительно истинно.

Из врожденных идей с помощью метода (который тоже является врожденной идей) можно получить любое новое знание. При помощи «естественного света» разума мы можем понять, что такое бытие, мышление, незнание, истина, вещь, длительность, движение, фигура и т. д., а также признать истинными положения типа: «свершившееся не может быть несовершенным», «две вещи, подобные одной и той же третьей, подобны также между собой» и т. д. Эти идеи и истины не порождены нами и не получены от внешних объектов – они представляют собой формы, в которых мы воспринимаем собственные мысли и через призму которых воспринимаем внешний мир.

Декарт, предвосхищая многие идеи кантовской философии, показывает, что мы объективно и рационально понимаем мир в той мере, в какой понимаем организацию и структуры своей познавательной способности, учитываем то, что сделано нашим интеллектом. Вдохновляясь строгостью математического познания, Декарт вводит понятие «простых вещей», вещей «абсолютнейших», которые не могут быть далее разложимы, делимы умом. «Вещи» в этом контексте у Декарта – исходные, элементарные идеи, из сочетания которых строится знание. «Говоря здесь о вещах лишь в том виде, как они постигаются интеллектом, мы называем простыми только те, которые мы познаем столь ясно и отчетливо, что ум не может их разделить на некоторое число частей, познаваемых еще более отчетливо».

Декарт использует геометрический (правильнее – аксиоматический) метод, формулируя несколько правил. Задачу следует разделить на более простые части, решить их по отдельности до конца, синтезировать это решение в общее представление:

«1. Не признавать истинным ничего, кроме того, что с очевидностью познается мною таковым, т. е. тщательно избегать поспешности и предубеждений и принимать в свои суждения только то, что представляется моему уму так ясно и отчетливо, что ни в коем случае не возбуждает во мне сомнения.

2. Разделять каждое из рассматриваемых мною затруднений на столько частей, на сколько возможно и сколько требуется для лучшего их разрешения.

3. Мыслить по порядку, начиная с предметов наиболее простых и легко познаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, к познанию наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые не следуют естественно друг за другом.

4. Составлять повсюду настолько полные перечни и такие общие обзоры, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено».

Видимая «простота» метода опирается на сложные философские допущения, предложенные Декартом. Руководствуясь ими, ученый приходит к своим математическим идеям. Вот как он сам описывает этот путь в «Рассуждении о методе»: «Мне не стоило большого труда отыскание того, с чего следует начинать, так как я уже знал, что начинать надо с самого простого и доступного пониманию; учитывая, что среди всех, кто ранее исследовал истину в науках, только математики смогли найти некоторые доказательства, т. е. представить доводы несомненные и очевидные, я уже не сомневался, что начинать надо именно с тех, которые исследовали они… Но я не имел намерения изучать на этом основании все отдельные науки, обычно именуемые математикой. Видя, что хотя их предметы различны, но все же они сходны между собой в том, что рассматривают не что иное, как различные встречающиеся в предметах отношения, я подумал, что мне необходимо лучше исследовать эти отношения вообще, мысля их не только в тех предметах, которые облегчали бы мне их познание, и никоим образом не связывая с этими предметами, чтобы тем лучше применить их потом ко всем другим, к которым они подойдут. Затем, приняв во внимание, что для изучения этих отношений мне придется рассматривать каждое из них в отдельности и лишь иногда запоминать или истолковывать их по несколько вместе, я подумал, что для лучшего рассмотрения их в отдельности я должен представить их себе в виде линий, потому что я не находил ничего более простого, что я мог бы представить себе более отчетливо в своем воображении и ощущении. Но для того, чтобы лучше удержать их в памяти или сосредоточить внимание сразу на нескольких, надо выразить их какими-то возможно более краткими знаками. Благодаря такому способу я мог заимствовать все лучшее в геометрическом анализе и в алгебре и исправить все недостатки одного при помощи другой».

Главным открытием Декарта в математике подавляющее большинство ученых считает, конечно, легендарную систему координат, получившую впоследствии название декартовой. Хотя система, разработанная непосредственно Декартом, еще значительно отличалась от современной – он берет некоторую прямую с фиксированной точкой отсчета и рассматривает кривую относительно этой прямой. Положения точек кривой задаются с помощью системы параллельных отрезков, наклонных или перпендикулярных к исходной прямой. Декарт не вводит второй координатной оси. Не фиксирует он и направления отсчета от начала координат. Отрицательные абциссы не рассматриваются. У кривой, заданной уравнением f (x,y) = 0, ординаты точек, расположенных по одну сторону от исходной прямой, названы «истинными», а расположенных по другую – «ложными» корнями этого уравнения.

Такой же подход к вопросу сохранялся и у последователей Декарта. Только в XVIII веке сформировалось современное понимание координатной системы, но шаг, сделанный Декартом, сыграл определяющую роль в истории аналитической геометрии.

Далеко не все авторы, пишущие об истории математики, отдают этому ученому должное. Ведь примерно в то же самое время основные положения аналитической геометрии независимо от Декарта выдвинул великий Пьер Ферма, а что касается алгебраической символики, то ее давно уже использовал другой знаменитый французский математик Франсуа Виет. Между тем, Декарт создал нечто несравненно большее, чем аналитическая геометрия (понимаемая как теория кривых на плоскости) – он произвел революцию в математике, разработав новый подход к описанию явлений действительности: современный математический язык.

Иногда говорят, что Декарт «свел геометрию к алгебре», понимая под последней, конечно, алгебру числовую, арифметическую. Это грубая ошибка. Верно, что Декарт преодолел пропасть между величиной и числом, между геометрией и арифметикой, но достиг он этого не сведением одного языка к другому, а созданием нового языка – языка алгебры. По синтаксису новый язык совпадает с арифметической алгеброй, но по семантике – с геометрической. Символы в языке Декарта обозначают не числа и не величины, а отношения величин. В этом – вся суть переворота, произведенного им.

Мы настолько привыкли ставить иррациональные числа на одну доску с рациональными, что перестали отдавать себе отчет в том, какое глубокое различие лежит между ними. Мы вкладываем в √2 такой же смысл, как и в 4/5, и называем √2 числом. Но если немного подумать, то нельзя не согласиться с греками, что √2 можно представить как бесконечный процесс, порождающий последовательные знаки разложения в десятичную дробь. Значит ли это, что математики совершают ошибку, обращаясь с √2 как с числом? Нет, ведь цель математики – создание языковых моделей действительности. И почему в языке наряду со знаками типа 4/5 не может быть знаков типа √2? Важно только уметь правильно интерпретировать их и оперировать ими.

Так что никакой принципиальной разницы между √2 и 4/5 нет – и для современного человека это вполне очевидно. Однако на протяжении многих веков, отделяющих античность от Нового времени, эту «мудрость» протаскивали контрабандой. Обосновал и узаконил ее Декарт.

Кроме того, ученый является одним из авторов теории уравнений. Им впервые было сформулировано правило знаков для определения числа положительных и отрицательных корней; поставлен вопрос о границах действительных корней; выдвинута проблема приводимости, т. е. представления целой рациональной функции с рациональными коэффициентами в виде произведения двух функций этого рода; указано, что уравнение 3-й степени разрешимо в квадратных радикалах (а также указано решение с помощью циркуля и линейки, если это уравнение приводимо). Декарт также сформулировал теорему о том, что число корней уравнения равно числу единиц в наивысшем показателе степени х. При этом учитываются не только положительные (истинные) и отрицательные (ложные) корни, но и мнимые (воображаемые). Истинные корни возникают из двучлена вида х – а, ложные вида х + а.

Впрочем, не только философия и математика вызывали интерес у Рене Декарта. Выдающийся вклад ученый сделал в физику и биологию.

Значительное место в декартовом физическом понимании занимает оптика, которая имеет наглядный геометрический характер. Развернутая картезианская физика в конце XVII века была вытеснена ньютоновской, победившей в жесткой борьбе научных течений. Ученый систематизировал все сведения о свете, полученные физиками к тому времени, и пополнил их собственными наблюдениями. Декарт сформулировал закон преломления (точная формулировка этого закона позволила выяснить причины плохого качества изображения и усовершенствовать оптические инструменты), разработал теорию радуги, которая после поправок Ньютона сохранилась в основных чертах до наших дней.

Декарт пришел к выводам, что живая и неживая природа составлена из одной и той же материи и что деятельность живого организма подчиняется тем самым законам, которые управляют неживой природой. Поэтому изучать их нужно одними и теми же методами. Декарт постулировал существование в мире двух фундаментальных начал: телесного (материи) и идеального (духовного). Он сформулировал главные признаки двух начал: атрибутом материи является протяженность, которая определена в пространстве (и здесь прослеживается связь с введенной им системой координат); атрибут идеальной субстанции – мышление.

Телесное начало является непрерывным и заполняет мир. Части этой телесной субстанции взаимодействуют друг с другом путем прямого контакта, и основным законом этого взаимодействия является закон сохранения импульса. На этой основе Декарт сформулировал механистическую концепцию всего мира и модель Вселенной, в которой движение планет объясняет существованием космического вихря. Отсюда же следовало, что можно вполне естественно истолковать происхождение живой природы.

Декарт считал, что живые организмы представляют собой механические машины. Животные работают по стандартной схеме – воздействие вызывает ответное действие (то, что сейчас называют безусловным рефлексом). Декарт предсказал и существование условного рефлекса: если воздействия А и В в течение некоторого времени происходят одновременно, то впоследствии автомат может переключаться и отвечать на В в результате воздействия А. Предложенная Декартом схема связи между раздражением органов чувств и мышечной реакцией, несомненно, является прототипом учения о рефлекторной дуге.

Человек, помимо механического устройства, обладает еще душой – и тут появляются серьезные затруднения, ведь, по Декарту, телесная и идеальная субстанции не могут взаимодействовать. Он так и не смог объяснить, каким образом душевные порывы превращаются в физические действия. Последователи Декарта решили эту проблему так: душа передает свой порыв Богу, а Бог, как всемогущее существо, приводит в движение тело. Второе противоречие Декарта заключено в вопросе: где находится душа? Сам философ считал, что такая формулировка неправомерна, т. к. душа не обладает протяженностью, однако помещал душу в мозжечок (его функция в то время была неизвестна). Вообще учение Декарта о человеке было тесно связано с медициной, в которой он видел конечную цель всякой научной деятельности. Познания Декарта были настолько глубокими, что он уверенно давал знакомым советы и даже пользовался авторитетом в среде ученых-медиков.

«Рассуждения о методе» произвели сильное впечатление в научных кругах. Однако многие моменты учения Декарта подверглись резкой критике со стороны ученых и философов самых различных направлений. Обсуждение этого труда послужило важным стимулом для решения актуальных проблем науки того времени.

Декарт реагировал на замечания весьма резко, поэтому споры принимали иногда бурный, даже враждебный характер. Мерсенну, который был посредником между участниками дискуссии, приходилось улаживать дело, когда оно принимало чересчур серьезный оборот. Больше всего споров вызывало философское учение Декарта, и он начал работать над новым сочинением, в котором изложил свои взгляды более подробно. В 1640 году этот труд был закончен. Декарт отправил рукопись Мерсенну, который ознакомил с ней других ученых.

Последовали многочисленные отклики, большей частью отрицательные. Декарт не встретил поддержки ни у теологов, ни у тех, кто, как и он, боролся против схоластики. Первые обвиняли философа в склонности к атеизму, вторые выступали против идеалистического начала в его учении.

Книга вышла в 1641 году под названием «Размышления о первой философии, в которых доказывается существование Бога и души». Он включил в нее замечания критиков и свои ответы на эти замечания. Дискуссия заставила Декарта взяться за написание нового труда, в котором его учение излагалось бы полностью.

В то время когда Декарт работал над «Рассуждением о методе» и «Размышлениями о первой философии», в его личной жизни произошли важные перемены. Известно, что спустя пять-шесть лет после переселения в Голландию в его жизнь вошла женщина по имени Елена. Сведений о ней почти не сохранилось, неизвестны даже ее фамилия и возраст. Уроженка Девентера, она находилась в услужении у одного из амстердамских знакомых Декарта. Ее социальное положение было, следовательно, намного ниже положения Декарта. По вероисповеданию она была протестанткой. Этим, вероятнее всего, и объясняется факт, что их близкие отношения, длившиеся около шести лет, так и не были узаконены. Декарт, видимо, старался держать их в тайне. Известно, однако, что Елена владела грамотой, так как некоторое время переписывалась с Декартом.

19 июля 1635 года у Елены родилась дочь Франсина. Некоторые биографы считают, что в имени, которое отец дал ребенку, отразилась его тоска по родине.

Девочка заняла в жизни Декарта важное место, внесла в нее радость. Вероятно, в период между 1637 и 1640 годами Франсина и ее мать жили у Декарта. Постепенно он начал думать об образовании дочери, намеревался отправить ее во Францию и даже наметил, у кого она будет воспитываться. Однако этим планам не суждено было осуществиться: 7 сентября 1640 года девочка умерла от скарлатины. Вскоре Декарта ожидало новое несчастье – смерть отца, последовавшая 17 октября 1640 года. В одном из писем он говорит об утрате двух очень близких ему людей и о своей скорби в связи с этим.

Примерно в то же время скончалась и сестра Декарта, Жанна. Из его жизни навсегда исчезла Елена – во всяком случае он нигде больше о ней не упоминал. Таким образом, в течение очень короткого времени Декарт потерял несколько их близких людей, однако внешне эти события не отразились на его жизни – как всегда, он старался быть спокойным и следовал своему тезису о том, что хорошая жизнь – это скрытая жизнь. Ученый продолжал работать над своим самым большим сочинением – трактатом «Начала философии».

Летом 1644 года Декарт отправился на родину. Он собирался ознакомить парижских ученых с «Началами философии», готовившимися тогда к печати. Декарт надеялся, что этот труд откроет его учению доступ в университетские аудитории. Книга вышла в июле 1644 года в Амстердаме на латинском языке.

Декарт пробыл во Франции пять месяцев. В это время он познакомился с известным философом Клодом Клерселье, ставшим ревностным последователем картезианства (после смерти ученого именно Клерселье опубликовал его переписку и часть неизданных сочинений). Он же представил Декарта своему родственнику П. Шаню, посланнику Франции в Швеции, с которым тот подружился.

Об этом периоде жизни Декарта известно немало. Жизнь его была предельно размеренной. Он следовал своей привычке по утрам долго не подниматься с постели, отводя это время на размышления. Однако «снисходительность, которую он проявлял к потребности своего тела, никогда не доходила до лени». Декарт работал много и подолгу. После полудня отдыхал в саду или выходил на прогулку, беседовал с друзьями, а после шестнадцати часов начинал работу, которая длилась до ночи.

Хилый в юности, Декарт в зрелые годы почти никогда не болел, что объясняется, по всей видимости, ровным и размеренным образом жизни. Он любил физические упражнения и охотно занимался ими во время отдыха. Рассматривая здоровье тела как основное после истины благо жизни, Декарт придавал большое значение его сохранению. Но врачам и «химическим» лекарствам он не доверял и лечил себя самостоятельно. Главные его лекарства – это диета и ограничение деятельности. К пище Декарт был нетребователен и предпочитал фрукты и овощи, считая их более полезными для здоровья, чем мясо. В то же время он чрезвычайно ценил жизненные удобства и поэтому внимательно подбирал прислугу. Посещавшие его друзья отмечали искусство его кухарки.

Внешность Декарта, видимо, лучше всего запечатлена на знаменитом портрете работы Франса Хальса, находящемся в Лувре. Этот портрет соответствует описанию, которое основано на свидетельствах людей, встречавшихся с Декартом. Рост у него был немного ниже среднего, фигура стройная, голова – несколько великовата в соотношении с туловищем. Лицо Декарта – с крупным носом, несколько выступающей нижней губой и пронзительным взглядом темно-серых глаз – чрезвычайно выразительно.

По характеру великий философ был человеком горячим, но умел сохранять самообладание даже во время споров. Декарта отличала доброжелательность к простым людям, особенно талантливым. Много времени он отдавал образованию своих слуг. Так, Гуттовен впоследствии стал профессором Лувенского университета, Шлютер занимал видный пост при шведском королевском дворе, Жильо был директором инженерной школы в Лейдене. Этого молодого человека, очень способного к математике, Декарт назвал в одном из писем к К. Гюйгенсу «своим первым и почти единственным учеником».

Рассказывают, что живший в одной из близких деревень юноша Дирк Рембрандч, по профессии не то сапожник, не то лоцман, наслышавшись о Декарте, решил с ним встретиться. Однако его приняли за нищего и не допустили к ученому. Парень пришел во второй раз, и Декарт, узнав об этом, послал ему денег. Рембрандч вернул их вместе с письмом, в котором заметил, что, видимо, время для встречи еще не пришло. Такой необычный ответ вызвал столь большое любопытство Декарта, что он принял Дирка сразу, когда тот пришел в третий раз. В разговоре ученый быстро открыл в странном посетителе необыкновенный математический талант, занялся его обучением и сделал участником своих экспериментов и астрономических наблюдений. Рембрандч впоследствии успешно занимался наукой и написал несколько трактатов по навигации и астрономии.

Живя во Франции и Голландии, Декарт увлеченно занимался анатомическими исследованиями на животных. Известен случай, когда один из посетителей попросил философа показать книги. Тот, открыв дверь в соседнюю комнату, указал на тушу теленка и ответил: «Вот моя библиотека». Занятия анатомией дали Декарту материал для одного из последних его трудов «Описание человеческого тела. Об образовании животного», над которым он работал на протяжении 1645–1648 годов. В то же время был написан и трактат «Страсти души», где затронуты проблемы этики и психологии.

Декарт много работал, но со временем начал остро ощущать одиночество и беспокойство. У него возникла мысль о том, чтобы покинуть Голландию. Ученый, видимо, хотел вернуться из своего добровольного изгнания на родину.

Свой отъезд в Париж Декарт объяснял необходимостью урегулировать имущественные дела в Бретани. В Париже он отредактировал французский перевод «Начал философии» и написал к нему предисловие. Круг близких друзей встретил своего товарища невеселыми известиями: тяжело болели Мерсенн и Клерселье.

В этот приезд Декарт познакомился с юным Блезом Паскалем, о редких способностях которого слышал уже давно. Перед возвращением Рене в Голландию они встречались дважды – 23 и 24 сентября 1647 года. В первый день Паскаль, хотя и был болен, демонстрировал «опыт Торричелли», доказывающий существование атмосферного давления.

На следующее утро Декарт вновь посетил больного Паскаля, дал ему ряд медицинских советов и наедине провел беседу, подробности которой остались неизвестны. Впоследствии философ уверял, что тогда он высказал идею опыта, проведенного 19 сентября 1648 года по просьбе Паскаля на горе Мюи-де-Дом. Идея состояла в том, что нужно измерить высоту ртутного столбца у подножия горы и на ее вершине. Этот эксперимент доказал, что вес столбика ртути в стеклянной трубке, запаянной с одного конца и опрокинутой другим концом в сосуд с ртутью, уравновешивается давлением наружного воздуха.

В Голландию Декарт вернулся в октябре. Он вел оживленную научную переписку, работал над трактатом о животных. Но в январе 1648 года пришла важная новость: французское правительство назначило Декарту пенсию в три тысячи ливров за большие заслуги и за ту пользу, которую его философия и научные исследования принесли человечеству, а также «для того, чтобы помочь ему продолжать свои прекрасные опыты, требующие расходов». Декарт должен был вновь посетить Францию, так как пожалованная ему пенсия требовала выполнения ряда юридических формальностей.

Ученый прибыл в Париж в середине мая 1648 года. Он возлагал на эту поездку большие надежды, которые – увы! – оказались напрасными. Во Франции назревал политический кризис. В Париже поднялись волнения: начиналось движение Фронды… Эти события испугали Декарта. Кроме того, стало ясно, что обещанные привилегии призрачны. В сложившейся ситуации рассчитывать на материальную поддержку правительства, которое испытывало серьезные финансовые трудности, не приходилось. Положение в обществе, не проявившем к ученому никакого интереса, его тоже не устраивало. Спустя несколько месяцев Декарт писал П. Шаню в Швецию, что получил «письмо на пергаменте с внушительными печатями», содержавшее высокие похвалы его заслугам и гарантию хорошей пенсии, но это обещание осталось не выполнено. Более того, один родственник философа был вынужден внести в казну деньги за изготовление упомянутого пергамента, и Декарт возместил расходы. Поэтому он заключает: «Вышло, словно я ездил в Париж для того, чтобы купить самый дорогой и самый бесполезный пергамент из всех, какие мне только доводилось держать в руках».

Декарт решил поскорее вернуться в Голландию, где, как ему казалось, он чувствовал себя намного счастливее. Уехал ученый 27 августа, на следующий день после появления баррикад на улицах, и 9 сентября уже был в Эгмонте. Через пять дней после его отъезда скончался Мерсенн. Весть о кончине самого старого друга Декарт воспринял с сознанием всей значимости этой утраты.

Поездка во Францию оставила тяжелый осадок. Декарту стало ясно, что надежда вернуться на родину вряд ли сбудется. Но и в Голландии он перестал чувствовать себя уверенно. Подходил к концу второй голландский период жизни Декарта.

В 1648 году он получил приглашение переехать в Швецию. Тогдашняя королева Христина (дочь короля Густава II Адольфа ) приложила много сил, чтобы превратить Стокгольм в новый центр европейской науки. У нее были все данные прослыть просвещенной правительницей. Получив по желанию отца мужское образование, она обладала обширными познаниями в литературе и философии, говорила на шести языках, прекрасно стреляла, могла без устали преследовать зверя, была привычной к холоду и жаре, спала по пять часов в сутки и очень рано вставала.

Христина выделяла большие средства на приобретение книг для королевской библиотеки и строила планы создания шведской Академии наук. Для этого она намеревалась пригласить в Стокгольм ученых, которые помогли бы осуществить ее проекты. Одним из первых, на кого королева обратила внимание, оказался Декарт.

В феврале 1648 года он получил от Шаню сообщение о том, что шведская королева желала бы изучать картезианскую философию под руководством ее создателя. Декарт принял приглашение не без колебаний, опасаясь, что переезд в Швецию, «страну скал и льдов», вызовет в его жизни перемены в худшую сторону. Он понимал, что его философия привлекает влиятельных людей своей необычностью лишь в начале знакомства, а затем их интерес остывает. Ученого беспокоил непривычный климат Швеции, пугали придворные нравы, соперничество среди коллег, приближенных к королеве, и религиозный вопрос – отношение к католику в протестантской стране.

Колебания Декарта исчезли после того, как Шаню убедил его рассматривать поездку в Швецию как прогулку. И хотя беспокойство все же не покидало ученого, 31 августа 1648 года Декарт покинул Эгмонт.

В Стокгольм он прибыл через месяц и был весьма милостиво принят королевой. Христина выразила желание изучать его философию, наметила время занятий и, идя навстречу привычкам гостя, избавила его от обязательного присутствия на придворных церемониях. Она дала понять, что постарается убедить Декарта навсегда остаться в Швеции.

Но в течение следующих полутора месяцев великий философ не имел случая увидеть королеву. Между тем он знакомился с обстановкой при дворе и все более огорчался. Его новое положение было лишено определенности, но милость, оказанная ему, вызвала зависть и вражду. К его философии никто не проявлял интереса, занятия с королевой все не начинались. Затянувшееся пребывание в доме Шаню становилось все более неудобным.

В то же время Декарт должен был принимать участие в светской жизни. Так, ему поручили написать стихи для балета, который готовился к празднику, посвященному заключению Вестфальского мира и окончанию Тридцатилетней войны. Он разрабатывал проект устава Академии наук Швеции. Христина предполагала сделать его президентом академии, но он отклонил эту честь, сказав, что назначение иностранца на такую должность вызовет много осложнений. Декарт пытался работать, приводил в порядок наброски сочинений, привезенные в Стокгольм. Среди них были фрагменты трактатов «О человеке» и «Об образовании животного», которые он намеревался в скором времени завершить. Ученый занялся также опытами с барометрическим давлением. Но чувствовал он себя одиноко и неуютно. В одном из январских писем в Париж Декарт писал: «Мне кажется, что мысли людей замерзают здесь зимой так же, как вода… Я клянусь, что желание, которое я имел, вернуться в мою пустыню все больше с каждым днем».

В это время Христина, возвратившаяся в столицу, решила наконец приступить к изучению философии. Занятия должны были проводиться три раза в неделю. Начало их назначалось на пять часов утра, и длились они до девяти. Двадцатитрехлетняя королева, отличавшаяся отменным здоровьем и энергией, вставала обычно в четыре утра и находила это время наиболее спокойным и удобным для уроков. Декарт должен был подниматься перед рассветом, чтобы вовремя добраться до дворца. Зима в тот год выдалась на редкость суровая, и он страдал от холода.

Наконец Христина вызвала его в послеобеденное время для обсуждения плана организации Академии наук. Вернувшись, Декарт почувствовал себя нездоровым. На следующий день его состояние ухудшилось: налицо были признаки пневмонии. Несмотря на это, Декарт отказывался от медицинской помощи. На девятый день болезни, 11 февраля 1650 года, его не стало. «Пора в путь, душа моя», – были последние его слова…

Влияние учения Декарта на последующую европейскую философию трудно переоценить.

В философии Нового времени на первое место стали выходить не проблемы устройства мира, а теория познания. Начинается конкуренция двух направлений (XVII–XVIII веков) – эмпиризма и рационализма, – главным пунктом «раздора» которых был вопрос: откуда мы что-либо знаем? Рационалисты выдвигали на первый план содержание сознания человека; эмпиристы (первым из которых был Фрэнсис Бэкон) отстаивали ту точку зрения, что во главе угла находится чувственный опыт человека, «реальность, данная в ощущениях».

Последователи Декарта (в основном во Франции и Голландии) в 1660–1670 годах разрабатывали логику Пор-Ройаля (по названию монастыря, где работали авторы), в которой логика Аристотеля имела более четкое оформление. Дальнейшего продолжения их деятельность не получила, так как группа Пор-Ройаля была связана с одним из протестантских движений и подверглась гонениям. Основное развитие логическое направление получило в Голландии, и главным вопросом стала проблема взаимодействия души и тела.

Самым крупным представителем линии Декарта в XVII веке был Бенедикт (Борух) Спиноза (1632–1677). Он критиковал и теорию врожденных идей Декарта, хотя сохранил картезианский критерий ясности – говорить об идеях, которые ясно осознаешь. Спиноза пытался строить логическое доказательство существования Бога и этику (что само по себе было ересью – Бог не нуждается в доказательстве).

Другой значительный представитель декартовской линии – это Вильгельм Лейбниц, создатель (вместе с Ньютоном) дифференциального и интегрального исчисления. Лейбниц не оставил систематического изложения своего философского учения. Он пытался объединить эмпиризм и рационализм, считая, что все знание о мире заложено в человеческом разуме, но в скрытой форме (подобно тому, как на непроявленной пленке есть скрытое изображение), а в опыте это знание активизируется.

Метафизика Декарта с ее строгим различением двух типов «субстанций» послужила исходным пунктом концепции окказионализма Николя Мальбранша. Идеи механико-математической физики и физиологии великого ученого оказали влияние на Ж. Рого, П. Режи, X. де Руа и др. Рационалистический метод Декарта послужил основой для разработки А. Арно и П. Николем так называемой логики Пор-Ройаля («Логика, или Искусство мыслить», 1662). К великим «картезианцам» причисляют Б. Спинозу и Г. Лейбница.

Учение Декарта явилось одним из источников философии Просвещения. Сам же он принадлежит к числу тех мыслителей, которые являются постоянными «собеседниками» последующих поколений философов. Многие идеи Декарта в трансформированном виде продолжают жить в философии XX века (феноменология, экзистенциализм и др.). Его метафизика, рационализм, учение о мышлении находятся в центре непрекращающейся полемики современной философии с классическим рационализмом; критически соотносясь с ними, крупнейшие философы современности (Гуссерль, Хайдеггер, Марсель, Сартр, Мерло-Понти, Рикер и др.) формулируют свои концепции.

Обращаясь к изучению самого себя, к собственному разуму, Рене Декарт поставил перед собой и наукой задачу отыскать надежный путь, по которому следует идти к достижению истины. Придавая большое значение опыту, выдающийся мыслитель понимал его шире, чем опыт внешнего мира или опыт-эксперимент. Важнейшие свойства и истины, принадлежащие нашему сознательному существованию (например, свободу воли), мы, по Декарту, постигаем именно «на опыте». Его призыв обратиться к «книге мира», в противовес «книжной учености», – отнюдь не призыв обращаться к непосредственному восприятию, случайному опыту и основывать знание на нем. Получение внешнего опыта, пригодного для построения знания, должно предваряться радикальной работой сознания, разума над самим собой.

Декарт принимает решение усомниться во всем: в предшествующих истинах философии, науки, здравого смысла, в вещах внешнего мира и т. д. Поставив все прежде знаемое под вопрос, ученый искал истину, которую можно было бы положить в основу последующего движения мысли – он создавал новую парадигму, значительно более широкую, чем метод познания.

 

Чарлз Дарвин

Людям всегда хотелось верить в свою исключительность – и более всего в свое радикальное отличие от животных. Это желание не исчезает и по сей день. И чем больше обнаруживается научных доказательств того, что Homo Sapiens стоит в одном ряду с представителями иных видов, тем больше находится людей, отрицающих справедливость выводов теории эволюции. Человек как будто не хочет видеть достижений эволюционнной и молекулярной биологии. Он не может поверить в то, что различие геномов людей и шимпанзе на сопоставимых участках ДНК составляет лишь около 1 процента, и даже геном собаки значительно ближе к геному человека, чем это казалось раньше.

Человечество, словно бы пытаясь спрятаться от достижений естественных наук, переживает настоящий бум креационизма – старой как мир концепции, согласно которой все сущее создано нематериальным творцом. Ее сторонники отрицают теорию эволюции в принципе и – как в старом добром XIX веке – требуют запретить преподавание дарвиновской теории в школах, дабы не смущать неокрепшие детские умы.

Воистину, новое – это хорошо забытое старое. В 1859 году, когда вышел в свет знаменитый труд Чарлза Дарвина «Происхождение видов», научный и околонаучный мир разделился. Сторонники креационизма предавали Дарвина анафеме, их противники возносили его на пьедестал. Ученые в конце концов согласились с правотой Дарвина, и даже католическая церковь в 1950 году признала возможность происхождения человеческого тела от обезьяноподобных предков, относя акт божественного творения только к душе человека. Однако в школах США преподавание дарвинизма запрещали чуть ли не до середины XX века, а его последователей судили.

Почему же готовность безоговорочно признать божественное происхождение мира и человека с такой силой заявила о себе сегодня, когда, казалось бы, для этого нет никаких логических оснований? Видимо, именно потому, что последнее столетие принесло с собой убежденность в превосходстве рационального знания над интуитивным, логического мышления над образным, науки над философией. Популярными – даже в социальных и гуманитарных науках – стали обездушивающие инструментальные термины вроде «людской ресурс», «человеко-час», «единица живой силы». Человеческая личность исчезла.

Естественнонаучный подход и технократия на протяжении последних ста пятидесяти лет активно подавляли гуманистическую и гуманитарную сферы. Если утрировать, то фундаментальная наука постепенно свела чувства к гормональным колебаниям в организме, мысли – к образованию нейронных связей и электрической активности мозга, поведение – к рефлексам разной степени сложности, а людские отношения – к взаимодействию открытых систем. В почете «физики», лабораторные ученые, для которых человек – интереснейший исследовательский материал, который нужно разложить на составляющие, а потом заново собрать. И тогда раскроются все тайны бытия.

Ну, а кому понравится чувствовать себя биороботом? И куда девать сознание человека, его творческое, созидательное начало, жизненный дух, свободу воли, талант? Разве можно принять мысль о том, что гениев будут производить конвейерным способом, путем клонирования или пересадки ума? И разве не пугает нас перспектива формализации «души прекрасных порывов»?

В общем, как и сто пятьдесят лет назад, объективное знание вошло в противоречие с непостижимостью той части человеческой природы, которую называют душой. Ведь самые знаменитые из ученых-естественников отмечены Божьей искрой, без которой нельзя ни создать новую теорию, ни тем более совершить переворот в научном мировоззрении, как это в свое время сделал Чарлз Дарвин.

Чарлз Дарвин был не первым ученым, который интересовался эволюцией жизни на Земле. В 1809 году свою теорию эволюции живого мира создал Жан-Батист Ламарк – французский ученый, которого принято считать создателем первого учения о развитии жизненных форм.

Согласно Ламарку, материя, лежащая в основе всех природных тел и явлений, абсолютно инертна. Для ее «оживления» нужен первый толчок верховного творца, пускающего в ход «мировую машину». Живое возникает из неживого и далее развивается на основе строгих объективных причинных зависимостей, в которых нет места случайности. Наиболее простые организмы постоянно возникают из «неорганизованной» материи путем самозарождения, дальнейшее их усложнение и эволюция являются следствием, во-первых, внутреннего стремления к совершенствованию, присущего всему живому, а во-вторых, влиянием внешней среды.

Ламарк сознательно разграничивал внутренние и внешние факторы эволюции, отмечая, что первому из них в организме соответствуют «способности постоянные», второму – «способности, подверженные изменению под влиянием обстоятельств». Таким образом, упражняя те или иные органы (т. е. влияя на изменение способности), можно не только изменить форму данного конкретного организма, но и передать ее дальше по наследству. Положения об упражнении и неупражнении органов и о наследовании приобретенных признаков были возведены Ламарком в ранг универсальных законов эволюции.

Уже в конце XIX – начале XX века благодаря открытиям генетики несостоятельность обоих «законов» Ламарка была доказана экспериментально. А в СССР законы Ламарка продолжали процветать вплоть до 50-х годов – правда, в качестве «мичуринской агробиологии». Генетику заклеймили как «продажную девку империализма», и знаменитый «народный академик» Трофим Лысенко с пеной у рта доказывал возможность наследования приобретенных признаков и направленного влияния внешней среды на наследственность – ель у него порождала сосну, пшеница превращалась в рожь, а злаки можно было перевоспитать!

Итак, идеи Ламарка сегодня общеизвестны. Значительно менее известно, что за шестнадцать лет до французского ученого свою теорию возникновения и развития жизни на Земле создал Эразм Дарвин – знаменитый врач, натуралист и поэт своего времени и родной дед Чарлза Дарвина (так что, можно сказать, интерес к эволюции жизни на Земле передался ему по наследству).

Во многом теория Эразма Дарвина предвосхитила идеи Ламарка, но были и существенные различия. Дед Чарлза Дарвина считал, что жизнь в целом происходит от некоего исходного организма – капли или первичного волокна, которые порождают все типы существ посредством трансмутаций. «Будет ли слишком смелым, – спрашивал он в книге «Зоономия» (1794), – представить, что в невообразимо огромном временном интервале, в течение которого существует земля, может быть, за миллионы веков до истории человечества, – будет ли слишком смелым представить, что все теплокровные животные появились из одного зародыша?»

Объяснение, предложенное Эразмом Дарвином, было попыткой следовать духу Просвещения с его крайним рационализмом и простотой. Намного проще, считал ученый, объяснить жизнь как происшедшую из единого живого зародыша, чем прибегать к более «сложному» объяснению – вмешательству Бога, который и создал всех тварей земных. Эволюционистская теория Дарвина-старшего включала в себя и первые мысли о естественном отборе – термин «дарвинизм» первоначально относился именно к ней. Свои идеи Эразм Дарвин изложил в книге «Зоономия, или Законы органической жизни» и в поэмах «Ботанический сад» и «Храм природы». Несмотря на всю свою умозрительность, эта гипотеза несомненно стала одной из отправных точек в теории его внука, хотя тот никогда не признавал влияния деда.

Отец Чарлза, Роберт Уоринг Дарвин, был преуспевающим врачом с обширной практикой. К своим пациентам он относился чрезвычайно внимательно, и часто между врачом и больными устанавливались очень доверительные и даже дружеские отношения. Успех медицинской практики Роберта Дарвина кажется удивительным, если учесть, что он на протяжении всей своей жизни не выносил вида крови и даже мысль о хирургической операции вызывала у него отвращение. В молодости Роберт Дарвин ненавидел свою профессию и утверждал, что непременно бросил бы ее, если бы имел другой источник доходов.

Семья Роберта была многодетной: у него родилась два сына и четыре дочери. Мать великого ученого, Сусанна Дарвин, в девичестве носила фамилию Веджвуд. Ее отец, Джосайя Веджвуд, был потомственным гончаром. Он не только посвятил себя семейному делу, но и совершил в нем целый ряд важных открытий, в основном связанных с использованием новых материалов. Веджвудам принадлежал знаменитый и по сей день керамический завод. Семейства Дарвин и Веджвуд на протяжении нескольких поколений были связаны между собой матримониальными отношениями. Впоследствии и сам Чарлз Дарвин женился на своей кузине Эмме Веджвуд.

Чарлз Дарвин родился 12 февраля 1809 года в небольшом английском городке Шрусбери. Сам он писал, что его воспоминания не проникают в глубины раннего детства и первое отчетливое воспоминание относится к четырехлетнему возрасту, когда семья ездила на морское побережье. Также Чарлз очень смутно помнит свою мать, которая умерла летом 1817 года.

Незадолго до смерти матери мальчик пошел в подготовительную школу Шрусбери. До того он учился дома – его образованием занималась старшая сестра Каролина, но занятия эти едва ли принесли какую-то пользу невнимательному и непослушному ребенку, каким был Дарвин. В школе дела пошли не лучше: ученый вспоминает о себе как о заурядном сорванце, который овладевал знаниями с грехом пополам. Значительно больше его привлекало воровство фруктов в соседских садах, а также коллекционирование: он собирал раковины, печати, монеты, минералы, старался выяснить названия всех встречающихся растений. Как пишет сам Дарвин, еще до начала учебы в школе у него «отчетливо развился вкус к естественной истории и особенно к собиранию коллекций», но это никак не отражалось на его оценках. Родня Чарлза его увлечений не понимала и не разделяла, и как-то отец в минуту раздражения сказал своему непутевому отпрыску: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью!»

Дарвин отзывался очень тепло о своем старшем брате – Эразме. Он высоко оценивал его способности и жизненные интересы. Эразм много читал и хорошо разбирался в литературе, увлекался искусством, занимался химией и интересовался другими естественными науками. До конца своих дней Дарвин сохранил и самое теплое отношение к своим сестрам.

Проучившись год в подготовительной школе, Чарлз поступил в частную школу доктора Батлера, где учился до шестнадцати лет. Школа давала классическое образование: основное внимание уделялось латыни, греческому, грамматике и другим гуманитарным дисциплинам. Чарлз, мягко говоря, не был создан для языкознания, и учеба давалась ему с трудом. О школе он отзывался нелицеприятно, но и свои способности и достижения не переоценивал. В автобиографии Дарвин дает подробную характеристику своим тогдашним склонностям и интересам: «Восстанавливая в памяти <…> черты моего характера в школьные годы, я нахожу, что единственными моими качествами, которые уже в то время подавали надежду на что-либо хорошее в будущем, были сильно выраженные и разнообразные интересы, большое усердие в осуществлении того, что интересовало меня, и острое чувство удовольствия, которое я испытывал, когда мне становились понятными какие-либо сложные вопросы или предметы. С Евклидом меня познакомил частный учитель, и я отчетливо помню то глубокое удовлетворение, которое доставили мне ясные геометрические доказательства. Так же отчетливо помню я, какое наслаждение мне доставил мой дядя (отец Фрэнсиса Гальтона), объяснив мне устройство нониуса в барометре. Что касается различных интересов, не имеющих отношения к науке, то я любил читать разнообразные книги…

В ранние годы школьной жизни я зачитывался принадлежавшей одному моему товарищу книгой «Чудеса мироздания» и обсуждал с другими мальчиками достоверность различных сведений, содержавшихся в этой книге; думаю, что она-то впервые и заронила во мне желание совершить путешествие в дальние страны, что в конце концов и осуществилось благодаря моему плаванию на «Бигле». В конце пребывания в школе я стал страстным любителем ружейной охоты, и мне кажется, что едва ли кто-нибудь проявил столько рвения к самому святому делу, сколько я – к стрельбе по птицам…

Что касается моих научных интересов, то я продолжал с большим усердием коллекционировать минералы, но делал это совершенно ненаучно, – вся моя забота сводилась только к отыскиванию минералов с новыми названиями, но едва ли я пытался классифицировать их. С некоторым вниманием я, вероятно, наблюдал насекомых… Я почти настроился на то, чтобы собирать всех насекомых, которых мне удастся найти мертвыми, потому что, посоветовавшись с сестрой, пришел к заключению, что нехорошо убивать насекомых только для того, чтобы составить коллекцию их. Прочитав книгу Уайта «Селборн», я стал с большим удовольствием наблюдать за повадками птиц и даже делал заметки о своих наблюдениях. Помню, что в простоте моей я был поражен тем, почему каждый джентльмен не становится орнитологом.

Когда я заканчивал школу, мой брат усердно занялся химией и устроил в саду, в сарае для рабочих инструментов, неплохую лабораторию с соответствующими аппаратами; он позволил мне помогать ему в качестве служителя при производстве большей части его опытов. Он приготовлял всевозможные газы и многие сложные соединения, и я внимательно прочитал несколько книг по химии… Химия сильно заинтересовала меня, и нередко наша работа затягивалась до поздней ночи. Это составило лучшее, что было в образовании, полученном мною в школьные годы, ибо здесь я на практике понял значение экспериментального знания. О том, что мы занимаемся химией, каким-то образом проведали в школе, и так как факт этот был совершенно беспримерным, меня прозвали «Газ». Однажды директор школы д-р Батлер сделал мне даже выговор в присутствии всех школьников за то, что я трачу время на такие бесполезные дела, и совершенно несправедливо назвал меня «росо curante» (легкомысленным)…»

Когда Чарлзу исполнилось шестнадцать лет, стало понятно, что его дальнейшее пребывание в стенах школы не имеет смысла. Его брат к тому времени получал медицинское образование в Эдинбургском университете, и отец решил, что Чарлз тоже должен унаследовать его профессию. Роберт Дарвин забрал сына из школы и в октябре 1825 года отослал его в Эдинбург. Он надеялся, что под присмотром Эразма Чарлз возьмется за ум и получит достойное образование. Казалось, отец, решив направить сына по своим стопам, забыл о том неприятии, которое когда-то вызывало у него самого врачебное ремесло. На самом же деле Роберт Дарвин пошел навстречу склонностям сына – тому нравилось врачебное дело. Он охотно наносил визиты больным беднякам и даже лечил их, руководствуясь советами отца.

Педагогическая идея Роберта Дарвина не оправдала себя: учеба в университете отвратила юношу от медицины. Она быстро перестала интересовать Чарлза и как наука, и как ремесло. А поскольку молодой Дарвин был уверен, что отец оставит ему достаточное для безбедного существования наследство, то он забросил учебу.

К тому же выяснилось, что Чарлз унаследовал от своего родителя отвращение к виду ран, вскрытых трупов и прочих малопривлекательных составляющих изучения медицины. Он испытывал глубокое страдание, когда встречался с тяжелобольными во время клинической практики, а пребывание на операциях оказалось и вовсе невыносимым. Дарвин посетил операционный зал Эдинбургского госпиталя всего дважды, но память об этих «визитах» преследовала его долгие годы. Понять «излишне чувствительного» студента несложно – описываемые события происходили до появления хлороформного наркоза. Позднее ученый сожалел, что в Эдинбурге «никто не побудил его заняться анатомированием», и признавался, что вполне мог бы преодолеть отвращение и смириться со своими страданиями.

Но не только относительное финансовое благополучие и неприятные физиологические подробности стали причиной того, что Дарвин учился в Эдинбурге спустя рукава. Стиль преподавания в университете совершенно не подходил к темпераменту юноши: основным методом преподавания были лекции, которые действовали на нерадивого студента усыпляюще. О лекциях по медицине и анатомии Дарвин вспоминал с ужасом. И даже геология, которой он много интересовался до университета, вызвала у него такое отвращение, что юноша решил более никогда ею не заниматься (к счастью для геологии, Дарвин это решение позже изменил). Единственного положительного отзыва Чарлза удостоился профессор Эдинбургского университета Хоп, который преподавал химию и вносил толику практики в теоретические рассуждения. Таким образом, можно сказать, что именно университетские годы отвратили Дарвина от медицины.

Но пребывание в Эдинбурге не было бесполезным. На втором году учебы Чарлз познакомился и подружился с несколькими молодыми людьми, разделявшими его интерес к естествознанию. Двое из них, доктор Колдстрим и доктор Грант, изучали зоологию моря, и Дарвин часто составлял Гранту компанию в его прогулках вдоль берега моря. Они бродили по пляжу после отлива, когда в лужах оставалось множество морских обитателей, и с увлечением беседовали о них. Грант с восторгом рассказывал своему молодому коллеге об эволюционной теории Ламарка. Но на Дарвина, который уже был знаком с «Зоономией» собственного деда, взгляды французского эволюциониста не произвели должного впечатления. Также Дарвин познакомился с Эйнсуортом – впоследствии известным путешественником и геологом.

Ко второму году обучения в Эдинбурге относятся и первые открытия, сделанные Чарлзом Дарвином. Изучая ранние стадии развития мшанок и морских пиявок, он показал ошибочность некоторых бытовавших в то время взглядов. С докладами о результатах своих исследований Дарвин выступил перед Плиниевским обществом под председательством профессора Джеймсона. Надо заметить, что Чарлз очень аккуратно посещал собрания Общества – не в пример занятиям в университете. Не менее пунктуален он был и в отношении заседаний Королевского медицинского общества, но на них он присутствовал скорее из соображений престижа, так как медицинские вопросы его мало занимали.

Там же, в Эдинбурге, Дарвин познакомился с чернокожим таксидермистом (чучельником), участвовавшем в экспедиции Уотертона в Южную Америку. Негр был настоящим мастером своего дела, и молодой человек брал у него платные уроки. Дарвин не пишет, как звали его учителя, в те времена имя представителя африканской расы было несущественно для представителя «цивилизованного» человека. Тем не менее, Чарлз испытывал уважение к нему и «засиживался у него подолгу, так как это был очень приятный и умный человек».

Летние каникулы и часть осени Дарвин проводил в праздности. Он не упускал ни единой возможности предаться своей главной страсти – охоте. Готовясь к выезду, молодой человек настолько боялся потерять драгоценные минуты, что, ложась спать, ставил у самой кровати охотничьи сапоги. Дарвин все же «полусознательно стыдился своей страсти» и убеждал себя в том, что охота – своего рода умственное занятие, требующее сноровки и умения. Насколько серьезно он относился к охоте, хорошо демонстрирует следующий его рассказ: «Я аккуратно записывал каждую птицу, застреленную мною в течение сезона. Как-то раз, охотясь в Вудхаусе с капитаном Оуэном, старшим сыном хозяина, и с его двоюродным братом майором Хиллом, впоследствии лордом Берик, которых я очень любил, я стал жертвой шутки: каждый раз, когда я, выстрелив, думал, что это я застрелил птицу, один из них делал вид, что заряжает ружье, и восклицал: «Эту птицу не принимайте в расчет, я стрелял одновременно с вами!». Слова их подтверждал лесник, который понял, в чем заключалась шутка. Через несколько часов они рассказали мне, как они подшутили надо мной, но для меня это не было шуткой, потому что я застрелил очень много птиц, но не знал, сколько именно, и не мог внести их в свой список, что я обычно делал, завязывая узелок на куске веревки, продетой сквозь пуговичную петлю. Это-то и заметили мои коварные друзья».

Совершал Дарвин и познавательные путешествия. Летом 1826 года Чарлз предпринял пеший поход по Северному Уэльсу, проходя с рюкзаком за спиной около 30 миль ежедневно. В другой раз он отправился в конную прогулку по Северному Уэльсу вместе со своей сестрой Каролиной.

Так, в праздности, которая время от времени прерывалась нерегулярными попытками взяться за ум и получить хоть какое-то образование, Дарвин провел два года. Постепенно его отец стал понимать, что врача из парня не выйдет.

Не желая, чтобы его сын стал бездельником, Роберт Дарвин предложил Чарлзу сменить профиль и стать священником. С одной стороны, молодому человеку понравилась мысль стать сельским пастырем, однако он «не мог без колебания заявить, что верит во все догматы англиканской церкви», и попросил отца дать ему некоторое время на раздумье. Взвесив все «за» и «против» и ознакомившись с богословской литературой, Дарвин пришел к выводу, что его взгляды ни в чем не противоречат догматам англиканской церкви. В результате он принял предложение отца и решил поступить на богословский факультет Кембриджского университета.

Но и тут без трудностей не обошлось. Для того чтобы получать богословское образование, необходимо было знание латыни и греческого. Не обладавший лингвистическими талантами Чарлз еще в школе плохо справлялся с этими предметами, а за время, проведенное в Эдинбурге, забыл и то немногое, что знал. Теперь Дарвину пришлось наверстывать упущенное с помощью частного репетитора. Поэтому в университет он прибыл не к началу семестра, а после рождественских каникул, в начале 1828 года.

Но переход в Кембридж тоже не принес желанного эффекта. Дарвин писал: «Три года, проведенные мною в Кембридже, были в отношении академических занятий настолько же полностью потрачены впустую, как годы, проведенные в Эдинбурге и в школе». Он снова пропускал занятия, не ходил на лекции, но вполне успешно сдал первый экзамен на степень бакалавра. Экзамен этот был на втором году обучения, и Дарвин готовился к нему весьма основательно. Летом 1828 года Чарлз пытался дополнительно заниматься математикой под руководством частного учителя. Безуспешно! Он так и не осилил азов математической науки, о чем впоследствии глубоко сожалел.

Как и прежде, Дарвин много времени тратил на развлечения. Будучи страстным охотником, он вошел в кружок любителей спорта. Члены кружка немало выпивали, играли в карты – в общем, прожигали жизнь. Лишенный впоследствии из-за болезни возможности предаваться светским развлечениям, Дарвин писал: «Знаю, что я должен стыдиться дней и вечеров, растраченных подобным образом, но некоторые из моих друзей были такие милые люди, а настроение наше бывало таким веселым, что не могу не вспоминать об этих временах с чувством большого удовольствия».

Впрочем, в Кембридже Дарвин завел знакомства и совсем другого рода. Он подружился со многими молодыми людьми, всерьез увлеченными наукой, посещал художественную галерею, музыкальный кружок.

Не оставлял Чарлз и своего страстного увлечения коллекционированием насекомых. Вот какой случай описывает сам ученый: «Однажды, сдирая с дерева кусок старой коры, я увидел двух редких жуков и схватил каждой рукой по одному из них, но тут я увидел третьего, какого-то нового рода, которого я никак не в состоянии был упустить, и я сунул того жука, которого держал в правой руке, в рот. Увы! Он выпустил какую-то чрезвычайно едкую жидкость, которая так обожгла мне язык, что я вынужден был выплюнуть жука, и я потерял его, так же как и третьего».

Предметом особой гордости юного Дарвина стала его иллюстрация к книге энтомолога Стивенса «Изображения британских насекомых». Рисунок одного из жуков был подписан: «Пойман Ч. Дарвином, эсквайром». Но даже коллекционирование насекомых сам ученый позже оценивал не как научную работу, а именно как страсть.

В общем, студенческие годы Дарвина не давали никаких оснований предполагать, что из молодого шалопая вырастет создатель одной из фундаментальных теорий биологии. Однажды кто-то из товарищей, увидев, как Чарлз возится со своей коллекцией жуков, сказал, что ему суждено стать членом Королевского научного общества. Это замечание показалось нашему герою абсурдным.

Кембридж славился традицией публичных лекций. Немалая их часть была посвящена темам, которые могли бы заинтересовать Чарлза Дарвина. Но эдинбургский опыт настолько отвратил его от любой лекции, что он практически не посещал их. Единственным исключением были доклады профессора Генсло, которые он в аристотелевском стиле часто проводил на свежем воздухе. Слушатели отправлялись в путь «…пешком, в отдаленные места – в каретах и вниз по реке – на баркасе, – и во время этих экскурсий читал лекции о более редких растениях и животных, которых удавалось наблюдать. Экскурсии эти были восхитительны».

Раз в неделю профессор собирал в своем доме студентов, интересующихся естествознанием. Троюродный брат Чарлза Дарвин-Фокс, «способный и чрезвычайно приятный человек», участвовал в заседаниях этого импровизированного научного общества, и через него Дарвин получил приглашение присоединиться к кружку Генсло. Скоро Чарлз стал самым преданным слушателем Генсло, и у них установились дружеские отношения. Энциклопедически образованный и беззаветно преданный естественным наукам, профессор сыграл в жизни будущего ученого роль, которую трудно переоценить.

Практически каждый день профессор естествознания и молодой богослов совершали длительные прогулки, изучая природу окрестностей университетского городка. Вскоре Дарвин даже получил среди студентов кличку, – на русский язык ее можно перевести, как «тот, который гуляет с Генсло». Дарвин часто бывал в доме у профессора, который был настоящим кладезем знаний по ботанике, энтомологии, химии, минералогии и геологии. К тому же он в совершенстве владел методами дедукции и из известных ему научных сведений умел делать далеко идущие выводы. Все эти свойства в Генсло удивительным образом сочетались с ортодоксальной религиозностью. Вот как Дарвин описывал своего наставника: «Он был глубоко религиозен и до такой степени ортодоксален, что, как он однажды заявил мне, он был бы страшно расстроен, если бы в Тридцати девяти догматах было изменено хотя бы одно слово. Нравственные качества его были во всех отношениях изумительно высоки. Он был совершенно лишен даже какого бы то ни было оттенка тщеславия или другого мелкого чувства; никогда не видел я человека, который так мало думал бы о себе и своих личных интересах».

Тем не менее, несмотря на близость к одному из ведущих натуралистов своего времени, систематически заниматься естествознанием Дарвин начал только в последний год своего пребывания в Кембридже. В то время он начал штудировать книги Александра Гумбольдта и других известных ботаников. Это чтение пробудило в Дарвине «пылкое стремление внести хотя бы самый скромный вклад в благородное здание наук о природе».

Летние каникулы Чарлз продолжал посвящать экскурсиям и коллекционированию жуков, осень – охоте. Несмотря на неудовлетворенность получаемым образованием, период своего пребывания в Кембридже он называл самыми счастливыми годами своей жизни.

В начале 1831 года Дарвин сдал свой последний экзамен. Но поскольку он начал обучение позже срока, ему нужно было провести в Кембридже еще два семестра. Генсло порекомендовал молодому человеку заняться изучением геологии, и благодаря этому Чарлз сошелся с еще одним замечательным человеком – профессором Седжвиком.

Седжвик был одним из ведущих геологов своего времени. К сожалению, Дарвин игнорировал его лекции в Кембридже, но теперь по рекомендации Генсло стал сотрудничать с ним. Летом 1831 года, проводя летние каникулы в Шрусбери, Дарвин занялся изучением геологии окрестностей своего города. В начале августа Седжвик собирался совершить экспедицию в Северный Уэльс и взял с собой Чарлза. Исследователи собирали образцы пород и наносили на карту места их залегания. Пожалуй, первый раз в жизни Дарвин занимался систематической научной работой. Вообще, он многому научился во время поездки. Часть экспедиции Дарвин даже проделал самостоятельно, расставаясь с Седжвиком и двигаясь с ним параллельными курсами. Но даже такая живая наука не завладела интересами молодого исследователя целиком. Он писал: «…я вернулся в Шрусбери и Мэр, чтобы приступить к охоте, ибо в те времена я счел бы себя сумасшедшим, если бы пропустил первые дни охоты на куропаток ради геологии или какой-нибудь другой науки».

Вернувшись из Северного Уэльса, Дарвин обнаружил дома письмо от Генсло. В нем говорилось, что капитан Фиц-Рой готов уступить часть своей каюты какому-нибудь молодому человеку, который согласится без всякого вознаграждения выполнять обязанности натуралиста в экспедиции на корабле «Бигль». Легкомысленный Чарлз был готов тут же принять предложение, но это не согласовывалось с планами его отца. Впрочем, к счастью для науки, Роберт Дарвин не был деспотом. После долгих споров он сдался, поставив единственное условие: если Чарлз найдет хотя бы одного здравомыслящего человека, который одобрит путешествие, то Дарвин-старший даст свое благословение.

Видимо, отец надеялся, что такого человека не найдется. Бесперспективными считал поиски поручителя и сам Чарлз, поэтому с легким сердцем написал Генсло об отказе и отправился на охоту. Неожиданно в дело вмешался дядя Чарлза, который прислал за племянником и предложил ему помощь в переговорах с отцом. Дядя оказался достаточно солидным и респектабельным рекомендателем, чтобы Дарвин-старший решился отпустить сына в путешествие.

Уже на следующий день после семейного совета Чарлз отправился в Кембридж к Генсло, а оттуда в Лондон, чтобы встретиться с капитаном Фиц-Роем. Вице-адмирал Фиц-Рой – личность сама по себе крайне примечательная. Помимо обязанностей военно-морского офицера он занимался гидрографией, метеорологией и основал в Великобритании первую регулярную метеорологическую службу. Характер его соединял в себе необычайную порядочность, щедрость, смелость, энергичность и крайнюю вспыльчивость. Он очень хорошо отнесся к молодому натуралисту, но, тем не менее, несколько раз соседи по каюте серьезно ссорились. Причиной этих ссор была необычайная раздражительность Фиц-Роя. Дарвин приводит несколько эпизодов, характеризующих свои взаимоотношения с капитаном. Вот один из них: «…В самом начале путешествия, когда мы были в Байе в Бразилии, он стал защищать и расхваливать рабство, к которому я испытывал отвращение, и сообщил мне, что он только что побывал у одного крупного рабовладельца, который созвал (при нем) своих рабов и спросил их, счастливы ли они и хотят ли получить свободу, на что все они ответили: «Нет!» Тогда я спросил его, должно быть не без издевки, полагает ли он, что ответ рабов, данный в присутствии их хозяина, чего-нибудь стоит? Это страшно разозлило его, и он сказал мне, что раз я не доверяю его словам, мы не можем больше жить вместе. Я думал, что вынужден буду покинуть корабль, но как только известие о нашей ссоре распространилось, – а распространилось оно быстро, поскольку капитан послал за своим первым помощником, чтобы в его присутствии излить свой гнев, всячески ругая меня, – я, к величайшему своему удовлетворению, получил приглашение от всех офицеров обедать с ними в их кают-компании. Через несколько часов Фиц-Рой проявил обычное свое великодушие, послав ко мне офицера, который передал мне его извинения и просьбу по-прежнему обедать с ним».

В обществе вот такого человека Дарвину предстояло проделать более чем четырехлетнее путешествие. Но положительные качества Фиц-Роя компенсировали неудобства, связанные с его дурным характером. И если не считать нескольких подобных ссор, в целом взаимоотношения между натуралистом и капитаном были вполне дружественными.

Экспедиция Фиц-Роя отправилась в путь на судне «Бигль». Это был небольшой военный корабль водоизмещением 235 тонн и с командой в семьдесят человек. Само название корабля (Бигль – от английского beagle – ищейка) указывало на то, что он выполнял исследовательскую работу. Цели его плавания были в основном географическими: картографирование побережья Южной Америки и хронометрические измерения в различных точках земного шара. Привлечение к экспедиции натуралиста было личной инициативой Фиц-Роя и никак не финансировалось. Более того, Дарвин должен был сам оплатить свое содержание на корабле и за свои средства купить научное оборудование и книги.

Более двух месяцев Дарвин лихорадочно готовился к экспедиции. В это время он жил в Лондоне, а также в Девенпорте и Плимуте – портовых городах на берегу бухты, в которой стоял «Бигль». Будущий исследователь закупал книги, оборудование, охотничьи принадлежности, в спешном порядке устранял пробелы в образовании (например, изучал астрономию).

24 октября 1831 года Дарвин, предварительно навестив родных в Шрусбери и надолго попрощавшись с ними, прибыл в Плимут. Но начать экспедицию мешала плохая погода. Дважды «Бигль» пытался выйти в море, но сильный штормовой ветер вынуждал капитана Фиц-Роя вернуться в порт. Наконец 27 декабря корабль покинул Англию с тем, чтобы вернуться почти через пять лет. Особого морального подъема Чарлз не испытывал. Его печалила предстоящая разлука с родными, вызывала тоску погода.

Были и проблемы со здоровьем. Они начались до отплытия «Бигля». Еще в юности у Чарлза наблюдались приступы болей в животе. Это его очень тревожило. Насколько эти опасения были обоснованными, сказать сложно. Вполне возможно, что их единственный источник состоял в ипохондрических наклонностях и мнительности юноши.

Чарлз вновь обеспокоился состоянием своего здоровья, когда начал готовиться к путешествию. Он даже «нашел» у себя сердечную болезнь, но диагноз оказался необоснованным. Во всяком случае, сам ученый позже приписывал свои треволнения обыкновенной мнительности: «Меня беспокоили сердцебиение и боль в области сердца, и, как это часто бывает с молодыми, несведущими людьми, особенно с теми, которые обладают поверхностными медицинскими знаниями, я был убежден, что страдаю сердечной болезнью. Я не стал советоваться с врачами, так как нисколько не сомневался, что они признают меня недостаточно здоровым для участия в путешествии, а я решил поехать во что бы то ни стало».

Вскоре также выяснилось, что неопытный мореплаватель Дарвин очень чувствителен к качке. Морская болезнь отравляла его существование на протяжении всего плавания, но особенно тяжело дались молодому ученому первые два месяца путешествия, когда «Бигль» плыл в Бразилию. Тем не менее, несмотря на все свои мучения, Чарлзу ни разу не пришла в голову мысль прервать поездку, хотя он вполне имел такую возможность, а периодические ссоры с Фиц-Роем могли стать благовидным предлогом.

Что касается путешествия, то маршрут экспедиции был таков. Из Девенпорта «Бигль» отправился к восточному побережью Южной Америки. По пути он сделал остановки у островов Зеленого Мыса и скал Св. Павла. 28 января 1833 года путешественники прибыли в южноамериканский порт Баия, где начались работы по картографированию, длившиеся до мая 1834-го. За это время Дарвин совершил несколько сухопутных поездок по Аргентине и Уругваю. Далее экспедиция приступила к картографированию западного побережья Южной Америки, а Дарвин путешествовал по Чили и совершил переход через Кордильеры. Осенью 1835 года, покинув берега Южной Америки, «Бигль» отправился к Галапагосскому архипелагу, а затем к островам Товарищества. Оттуда экспедиция двинулась в Новую Зеландию и Австралию, куда «Бигль» прибыл в середине января 1836-го. Здесь Чарлз опять смог совершить сухопутную вылазку. Затем «Бигль» посетил Тасманию, Кокосовые острова, остров Маврикий и, пройдя близ южного берега Мадагаскара, сделал остановку в бухте Симонса у мыса Доброй Надежды. После этого корабль, доплыв до островов Св. Елены и Вознесения, вновь взял курс к побережью Бразилии. 1 августа 1836 года «Бигль» вошел в порт Баия, завершив тем самым кругосветное путешествие. Отсюда путь судна лежал домой, в Британию. 2 октября путешествие было закончено.

Экспедиция полностью изменила Чарлза. Из легкомысленного прожигателя жизни он превратился в увлеченного исследователя, ученого, готового отдать все свои силы науке. Вот как сам Дарвин оценивает изменения, произошедшие в его интересах и характере за время кругосветного плавания: «Путешествие на «Бигле» было самым значительным событием моей жизни, определившим весь мой дальнейший жизненный путь <…> Я всегда считал, что именно путешествию я обязан первым подлинным дисциплинированием, т. е. воспитанием моего ума; я был поставлен перед необходимостью вплотную заняться несколькими разделами естественной истории, и благодаря этому мои способности к наблюдению усовершенствовались… Постепенно любовь к науке возобладала во мне над всеми остальными склонностями… Я обнаружил, правда, бессознательно и постепенно, что удовольствие, доставляемое наблюдением и работой мысли, несравненно выше того, которое доставляют какое-либо техническое умение или спорт. Первобытные инстинкты дикаря постепенно уступали во мне место приобретенным вкусам цивилизованного человека».

Но помимо таких личных достижений, как совершенствование характера и смена интересов, Дарвин привез из путешествия находки и результаты конкретных исследований, обогатившие научные знания его времени. Прежде всего, следует отдать должное геологии – науке, которой сам Дарвин уделял очень большое внимание.

Он взял в экспедицию свежий труд «Основы геологии», написанный Чарлзом Лайелем, основателем геологического актуализма – метода, с помощью которого можно судить о геологических процессах древности, изучая современные аналоги этих процессов. В своей книге Лайель возражал против теории катастроф Жоржа Кювье, согласно которой в истории Земли время от времени происходят катаклизмы, резко меняющие расположение горных пород, рельефы, ландшафты и истребляющие все живое (так Кювье объяснял находки останков ископаемых животных и растений). Чарлз Лайель утверждал, что изменения земной поверхности случаются постоянно, под влиянием различных факторов.

Свои изыскания Дарвин проводил в рамках взглядов Лайеля и всегда демонстрировал их превосходство над теорией катастроф.

Он подробно исследовал геологию острова Сант-Яго (острова Зеленого Мыса), что позволило сделать выводы о природе океанических островов, и показал, что и островные, и континентальные вулканы возникают в местах поднятия горных систем и материков благодаря образующимся при этом разломам. Изучая геологию Южной Америки, ученый пришел к выводу, что материк неоднократно поднимался и опускался, описал происхождение Патагонской равнины и продемонстрировал динамику выветривания Кордильер. Изучая коралловые острова и рифы, Дарвин открыл биогенное происхождение этих объектов и объяснил механизмы их образования. Наконец, ученый собрал богатейшую коллекцию минералов и горных пород.

В Южной Америке Дарвин сделал большое количество палеонтологических находок. В Аргентине он открыл целый ряд вымерших неполнозубых, родственников современных ленивцев, муравьедов и броненосцев. Например, найденный им мегатерий представлял собой гигантского наземного ленивца с длиной тела до шести метров. Очень поразил Чарлза обнаруженный им ископаемый токсодон – крупное травоядное млекопитающее – не столько размерами, сколько сочетанием в его строении черт, присущих разным группам современных зверей. Он писал: «Токсодон (Toxodon), быть может, одно из самых диковинных из когда-либо открытых животных: величиной он равняется слону или мегатерию, но строение его зубов неоспоримо доказывает, что это близкий родственник грызунов… многие черты приближают его к Pachydermata; судя по расположению глаз, ушей и ноздрей, это было, вероятно, водяное животное… к которым он также близок. Как удивительно признаки всех этих отрядов, в настоящее время так резко разграниченных, сочетались друг с другом в различных особенностях строения токсодона!»

Палеонтологические находки Дарвина представляли и до сих пор представляют огромный интерес. Но не менее важны и выводы, которые он смог сделать из своих открытий. Во время экспедиции ученый сопоставил результаты своих геологических исследований Южной Америки с находками ископаемых животных. Убедившись в том, что большинство найденных им млекопитающих вымерло в недавнее геологическое время, он понял: причиной их исчезновения не могла быть катастрофа, так как никаких ее следов обнаружить не удалось. Дарвин стал задумываться о причинах вымирания видов. Наконец, на примере токсодона он увидел, что современные группы животных могли иметь предков, сочетающих в себе их черты.

Дарвин смог опровергнуть еще один довод сторонников теории катастроф. Доказательством ее среди прочих последователи Кювье считали скопление большого количества различных ископаемых животных в одном и том же месте. Дарвин нашел современный аналог событий, которые могли привести к такой локализации находок. Он выяснил, что в 1827–1830 годах в Аргентине была сильная засуха, привычные места водопоя исчезли. Скот, обезумевший от жажды, тысячами двинулся к реке Паране. Но подходы к ней оказались сильно заболочены, и огромное количество животных гибло в топях, не дойдя до воды. Так образовались громадные скопления скелетов погибшего скота. Дарвин вполне правомерно предположил, что подобные события вполне могли происходить и в доисторические времена.

Сравнивая ископаемых животных, найденных на территории Северной и Южной Америки, Дарвин пришел к выводу, что раньше связь между этими двумя континентами была теснее: многие ископаемые формы найдены на территории обоих материков, в то время как современная ему фауна Америк сильно различалась. Такую несхожесть Дарвин объяснял возникновением географических барьеров, таких как Мексиканский залив, плоскогорья на юге Северной Америки, Карибское море. Одновременно ученый обнаружил сходство фауны Северной Америки и Сибири, и на основании этого предположил, что на месте Берингова пролива существовала сухопутная перемычка между материками. Этими и многими другими исследованиями Дарвин положил начало новому разделу науки о живой природе – биогеографии.

Ну и, наконец, нельзя не рассказать о знаменитых наблюдениях за вьюрками, сделанных Дарвином на Галапагосских островах – именно они стали первым камнем в фундаменте эволюционного учения.

Фауна Галапагосских островов довольно бедна. Дарвин обнаружил здесь всего 26 видов птиц, 25 из которых он определил как эндемичные, т. е. встречающиеся только на отдельных территориях. Особое внимание ученого привлекли тринадцать видов вьюрков, которые были, в общем-то, сходны между собой и различались в основном размерами и формой клювов. Из этих наблюдений Дарвин сделал очень важный вывод: «Наблюдая эту постепенность и различие в строении в пределах одной небольшой, связанной тесными узами родства, группы птиц, можно действительно представить себе, что вследствие первоначальной малочисленности птиц на этом архипелаге был взят один вид и видоизменен в различных целях».

Подтверждение этой идеи Дарвин нашел и среди других групп галапагосских животных. Так, он заметил, что населяющие разные острова гигантские сухопутные черепахи не похожи друг на друга. Различия были настолько явственны, что жители архипелага по виду черепахи могли довольно точно сказать, с какого именно острова она взята. До сих пор галапагосские вьюрки и черепахи считаются одним из лучших примеров дивергенции – расхождения признаков у первоначально близких групп организмов в результате эволюции. Подсемейство вьюрков, описанное нашим героем, теперь носит имя ученого – дарвиновы вьюрки.

Также Дарвин обратил внимание, что на Галапагосских островах преобладают виды, близкие к фауне Америки, в то время как на островах Зеленого Мыса обитают виды, похожие на африканские. Сейчас такое «открытие» не может удивить даже школьника: достаточно посмотреть на карту – и становится понятно, откуда шло заселение этих островов. Но в те времена, когда вопрос о самом факте эволюции был дискуссионным, подобное наблюдение имело важнейшее значение.

Так или иначе, Дарвин еще продолжал путешествовать, а слава о нем как о натуралисте и исследователе уже распространилась в научных кругах Англии. Дело в том, что Генсло выступил с чтением некоторых писем своего ученика в Кембриджском философском обществе и распространил тексты этих писем в научной среде. Кроме того, большой интерес у палеонтологов вызвала коллекция ископаемых животных, собранная Дарвином и отправленная на родину. «К концу путешествия, когда мы были на острове Вознесения, я получил письмо от сестер, в котором они сообщали, что Седжвик посетил отца и сказал, что я займу место среди выдающихся людей науки», – вспоминал Дарвин то время. Разумеется, известность льстила Чарлзу и стимулировала его к дальнейшим открытиям: «Прочитав это письмо, я начал вприпрыжку взбираться по горам острова Вознесения, и вулканические скалы громко зазвучали под ударами моего геологического молотка!»

Профессор Седжвик оказался прав. Дарвин покидал родину никому не известным юношей, повесой без определенных интересов, а вернулся известным натуралистом, чья слава намного опередила его самого. Теперь Дарвин не собирался почивать на лаврах: из хорошего стрелка и коллекционера насекомых он превратился в страстного охотника за научной истиной. За два с лишним года после возвращения Дарвин, по его собственным словам, развил бо́льшую активность, чем в какой-либо другой период жизни.

Навестив родных и совершив несколько поездок, в середине декабря 1836 года молодой ученый обосновался в Кембридже. Три месяца он занимался разбором коллекции минералов и подготовкой к печати своего «Дневника путешествий». Во время экспедиции Дарвин аккуратно вел записи, так что теперь основной его задачей было изложение на их основе научных результатов. Также, по просьбе Лайеля, Чарлз составил краткий отчет о своих наблюдениях для Лондонского геологического общества.

Весной Дарвин перебрался в Лондон, где два года работал над «Дневником путешествий» – под таким заглавием он издал книгу, позже получившую название «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль»». Впервые «Дневник» увидел свет в 1839 году. Он был издан не отдельной книгой, а как часть отчета Фиц-Роя о результатах экспедиции.

Время от времени молодой ученый выступал с докладами в Геологическом обществе и вскоре был избран одним из его почетных секретарей. Он немало общался с такими крупными учеными, как Чарлз Лайель, Роберт Броун и Ричард Оуэн. Параллельно с подготовкой «Дневника» Чарлз работал над еще двумя публикациями – трудами «Геологические наблюдения» и «Зоологические результаты путешествия на „Бигле“». В это время он уже всерьез задумывался о происхождении видов и стал собирать факты, имевшие отношение к данной проблеме.

29 января 1839 года Дарвин женился на Эмме Веджвуд – своей кузине. Брак был счастливым и многодетным (всего у Эммы и Чарлза родилось десять детей). В автобиографии, обращаясь к своим детям, Дарвин писал: «Все вы прекрасно знаете свою мать, знаете, какой доброй матерью она всегда была для всех вас. Она – мое величайшее счастье, и я могу сказать, что за всю мою жизнь я ни разу не слыхал от нее ни единого слова, о котором я мог бы сказать, что предпочел бы, чтобы оно вовсе не было произнесено… В отношении своей семьи я был действительно в высшей степени счастлив, и должен сказать вам, мои дети, что никто из вас никогда не доставлял мне никакого беспокойства, если не считать ваших заболеваний. <…> Мы испытали лишь единственное безмерно тяжелое горе, когда в Молверне 24 апреля 1851 года умерла Энни, которой только что исполнилось десять лет».

Фактически рассказом о лондонском периоде жизни Дарвина заканчивается история жизни ученого, и начинается история его болезни и научных трудов: «Главным моим наслаждением и единственным занятием в течение всей жизни была научная работа, и возбуждение, вызываемое ею, позволяет мне на время забывать или совсем устраняет мое постоянное плохое самочувствие. Мне нечего поэтому рассказывать о всех дальнейших годах моей жизни, кроме сведений о публикации нескольких моих книг».

Живя с женой в Лондоне, Дарвин успел написать большую работу о коралловых рифах, в которой изложил свою теорию их образования, продолжал руководить изданиями «Зоологических результатов путешествия на "Бигле"», выступал в Геологическом обществе. Кроме того, ученый продолжал собирать данные, связанные с проблемой происхождения видов И тем не менее, он писал: «За три года и восемь месяцев нашей жизни в Лондоне я выполнил меньше научной работы, чем за любой другой такой же промежуток времени в моей жизни, хотя работал с максимальным для моих сил усердием. Причиной этого были часто повторявшиеся недомогания и одно длительное и серьезное заболевание».

Чем же болел Дарвин? Как уже было сказано, еще в ранней молодости у него возникли некие болезненные проявления. Возможно, тогда они объяснялись мнительностью Чарлза, но со времени возвращения из экспедиции и до конца жизни его регулярно посещали разные по продолжительности приступы какой-то странной болезни. Недуг выражался в периодически случавшихся длительных нарушениях работы пищеварительной системы: сильных болях в области живота, приступах тошноты, рвоты. Кроме того, Дарвина мучили частые головные боли, учащенные сердцебиения, приступы слабости, иногда он терял сознание (кстати, такие же симптомы мучили в свое время Фридриха Ницше).

Споры о природе недуга Дарвина не затихают до сих пор. Врачи ставили ученому самые различные диагнозы: диспепсия, неврастения, отравление, скрытая подагра (В. Эфроимсон, к примеру, считает достижения Дарвина следствием того, что он страдал подагрой – заболеванием, в результате которого в крови накапливается избыток мочевой кислоты, что стимулирует мозговую деятельность). Некоторые врачи полагали, что во время своего путешествия их пациент заразился какой-то неизвестной науке болезнью, или же считали недуг последствием длительного плавания при сильно выраженной морской болезни. Большинство же современных исследователей склоняются к поставленному постфактум диагнозу «тревожная депрессия». К сожалению, во времена Дарвина такой раздел медицины, как психиатрия, фактически не существовал, да и до появления клинической психологии оставался не один десяток лет.

Что же было у Дарвина? Ученый писал, что во время приступов болезни ему чрезвычайно трудно сосредоточиться на работе (нарушение способности концентрировать внимание налицо). Приступы его недуга сопровождались слабостью. И хотя раздражительностью наш герой не отличался, но постоянно жаловался на окружающие его условия. Интересно, что это наблюдение ученый делает сам, говоря в посвящении жене Эмме: «…она с величайшим терпением переносила мои вечные жалобы на недомогания и неудобства». Эта же цитата косвенно подтверждает наличие у Дарвина склонности к плаксивости. Беспокойство, опасения различного рода, особенно связанные с собственным здоровьем, пессимизм – все это было выражено у Дарвина особенно сильно (достаточно только вспомнить его мнимую сердечную болезнь). Вот еще две цитаты из его автобиографии, которые подтверждают наличие соответствующих симптомов (на самом деле таких цитат можно привести гораздо больше): «Мысль о том, что я, вероятно, навсегда лишен лучшего из наслаждений – возможности исследовать новую область, заставляет меня стонать», «Когда вы были совсем маленькими, мне доставляло наслаждение играть с вами, и я с тоской думаю, что эти дни никогда уже не вернутся» (из письма детям).

Каким же образом болезнь повлияла на научную деятельность Дарвина? Помимо очевидных ограничений работоспособности, болезнь, скорее всего, сыграла и некую позитивную роль. Об этом тоже писал сам ученый: «Даже плохое здоровье, хотя и отняло у меня несколько лет жизни, уберегло меня от рассеянной жизни в светском обществе и от развлечений». Вспомнив, какой образ жизни вел Дарвин в молодости и с каким азартом он предавался, например, охоте, можно предположить, что этот фактор оказал значительное влияние на плодовитость ученого.

Чарлз и Эмма пришли к выводу, что причиной болезни может быть городская обстановка. Супруга ученого начала подыскивать загородный дом. Между тем к лету 1842 года в состоянии здоровья Дарвина наступило временное улучшение. Он почувствовал себя настолько хорошо, что даже совершил небольшую геологическую экспедицию в Северный Уэльс, где изучал древние ледники. Однако больше за всю свою жизнь не смог осуществить ни одной исследовательской поездки: «Экскурсия эта оказалась для меня очень интересной, но и последней: в последний раз в моей жизни у меня хватило сил, чтобы карабкаться по горам и подолгу ходить пешком, что необходимо при геологической работе».

Тем временем дом для покупки был найден. В сентябре 1842 года семейство смогло переехать в поместье, приобретенное в небольшом городке Даун, неподалеку от Лондона. Там-то Дарвин и провел всю оставшуюся жизнь. Чета вела затворнический образ жизни. «В первый период нашего пребывания [в Дауне] мы изредка бывали в обществе и принимали немногих друзей у себя; однако мое здоровье всегда страдало от любого возбуждения – у меня начинались припадки сильной дрожи и рвоты. Поэтому в течение многих лет я вынужден был отказываться решительно от всех званых обедов, и это было для меня известным лишением, потому что такого рода встречи всегда приводили меня в прекрасное настроение. По этой же причине я мог и сюда, в Даун, приглашать только очень немногих ученых, с которыми я был знаком».

Теперь все интересы Дарвина были сосредоточены на семье и научной работе. И преуспел он на обоих поприщах. Достаточно красноречивым свидетельством этому стали десять детей и внушительный объем научных трудов.

Путешествие на «Бигле» дало Дарвину много пищи для размышлений. Он продолжал обрабатывать привезенные материалы и готовить к изданию научные труды. В 1844 году Дарвин опубликовал работу о вулканических островах, в 1846-м увидела свет книга, посвященная геологии Южной Америки. В своем дневнике ученый писал, что три книги по геологии потребовали четыре с половиной года непрерывного труда, «а ныне прошло десять лет с момента моего возвращения в Англию. Как много времени потерял я из-за болезни!» Закончив подготовку этого издания, Дарвин приступил к изучению усоногих раков. Он не только описывает найденные в экспедиции виды, но и проводит серьезные анатомические исследования.

В 1848 году у Дарвина начался длительный и сильный приступ болезни, и ученому пришлось пройти курс гидропатии – лечения водой, в т. ч. холодными ваннами. Терапия как будто дала положительный эффект, и, вернувшись в Даун, ученый продолжил работать над своими раками. Но вскоре состояние его здоровья ухудшилось настолько, что когда 13 ноября 1848 года умер его отец, Чарлз не смог присутствовать на похоронах.

Работа над ракообразными длилась восемь лет. Результатом стал обширный двухтомный труд «Монография подкласса усоногих» (1851, 1854), в котором было описано более 150 видов. Работа стала классической, и к ней обращаются даже современные исследователи. Более того, эта книга является образцовым примером зоологической систематики.

«Монография подкласса усоногих» завершила собой период обработки материалов экспедиции на «Бигле». Теперь Дарвин мог взяться за проблему, которая давно его интересовала, – за теорию происхождения видов.

Отдельные заметки, касающиеся происхождения видов, Чарлз Дарвин начал делать еще в 1837 году. Здесь были и описания южноамериканских палеонтологических находок, и результаты наблюдений за современной фауной Нового Света, и галапагосские впечатления, и данные, касающиеся одомашненных видов, и эмбриологические наблюдения, и многое другое. Вся совокупность собранных фактов уже давно убедила даунского исследователя, что животные и растительные организмы, населяющие Землю, постепенно изменялись. Довольно быстро Дарвин понял, что в создании новых сортов растений и пород животных большую роль играет отбор. Но перенести эту идею на условия естественной природы он смог не сразу.

В то же время ученый понимал, что ни одна из существующих на тот момент эволюционных теорий не дает вразумительного ответа на вопросы: как и почему это происходило? Ни тренировка органов, ни внутреннее стремление организмов к совершенствованию не могли привести к появлению столь совершенных и сложных приспособлений, которые сплошь и рядом встречаются в живой природе: «Ни действие окружающих условий, ни воля организмов не в состоянии объяснить, например, приспособленности дятла или древесной лягушки к лазанию по деревьям».

Большую роль в становлении взглядов Дарвина сыграла книга Мальтуса «О народонаселении», где выведен закон народонаселения, согласно которому темпы его роста значительно превышают темпы увеличения производства средств существования. Человечеству грозит голодная смерть, и, соответственно, между людьми будет происходить борьба за распределение ресурсов. Дарвин, который прочел книгу Мальтуса еще в 1838 году, смог провести параллель между пессимистическими прогнозами автора и процессами, происходящими в живой природе. Оказалось, что способность биологических видов к размножению значительно превышает количество особей, которые могут выжить. Следующим логическим шагом стала идея естественного отбора: Дарвин понял, что в результате борьбы за существование выживают особи, обладающие выгодными в данных условиях признаками. Результатом накопления таких признаков и становится появление новых видов.

Первый набросок своей теории Дарвин составил в 1842 году. Записи были выполнены карандашом и составляли 35 страниц. К 1844 году резюме теории расширилось до 230 страниц. Дарвин высоко ценил свою работу и понимал ее значение. Опасаясь, что его жизнь может неожиданно прерваться из-за болезни, он в том же году написал для своей жены нечто типа завещания, в котором просил в случае его внезапной смерти передать записи по теории видов какому-нибудь ученому, который смог бы привести их в порядок и издать. Человеку, который взял бы на себя этот труд, Дарвин завещал 400–500 фунтов и все доходы от предполагаемого издания.

Поскольку в 1846 году Дарвин занялся изучением усоногих раков, теория видов временно отошла у него на второй план. Но в 1854-м, когда второй том «Монографии подкласса усоногих» увидел свет, ученый вернулся к главному делу жизни и начал работу над своей знаменитой книгой «Происхождение видов».

К 1858 году Дарвин написал примерно половину задуманного сочинения. Но тут грянул гром: произошло событие, которого Дарвин никак не ожидал. Молодой и, безусловно, талантливый ученый Альфред Уоллес, изучавший в то время природу Малайского архипелага и Юго-Восточной Азии, прислал на рассмотрение Дарвина свою небольшую работу «О тенденции разновидностей к неограниченному отклонению от первоначального типа». Очерк Уоллеса содержал краткое изложение эволюционных идей, обстоятельным и обширным изложением которых занимался Дарвин. Уоллес просил старшего коллегу ознакомиться с его работой и в случае одобрения переслать ее Лайелю. Таким образом, при том, что Дарвин гораздо раньше Уоллеса создал свою теорию, приоритет его открытия оказался под угрозой. Лайель и Гукер, друг Дарвина и один из первых сторонников его теории, убедили ученого в том, что нужно вместе с работой Уоллеса опубликовать выдержки из работы Дарвина 1844 года и его письма американскому ботанику Грею, в котором излагались основы теории происхождения видов. Вот что писал по этому поводу сам ученый: «Сначала мне очень не хотелось идти на это: я полагал, что м-р Уоллес может счесть мой поступок совершенно непозволительным, – я не знал тогда, сколько великодушия и благородства в характере этого человека. Ни извлечение из моей рукописи, ни письмо к Аза Грею не предназначались для печати и были плохо написаны. Напротив, очерк м-ра Уоллеса отличался прекрасным изложением и полной ясностью».

Альфред Уоллес действительно проявил большое благородство. Он писал: «У меня нет того неутомимого терпения при собирании многочисленных, самых разнообразных фактов, той удивительной способности выводить заключения, тех точных и богатых физиологических познаний, того остроумия при определении плана опытов и той ловкости при их выполнении, наконец – того бесподобного слога – ясного и в то же время убедительного и точного, – словом, всех тех качеств, которые делают из Дарвина человека совершенного и, быть может, наиболее способного для того громадного труда, который он предпринял и выполнил».

Уоллес не только признал приоритет Дарвина, но и стал активным пропагандистом его теории. Уже после смерти ученого (в 1889 году) он опубликовал книгу «Дарвинизм», в которой рассмотрел развитие эволюционной теории за период, прошедший со времени опубликования «Происхождения видов». При этом Уоллес не во всем был согласен с Дарвином: он отрицал значение полового отбора и наследование приобретенных признаков (в чем оказался прав). Взаимоотношения исследователей можно смело назвать эталоном благородства и научной этики.

Итак, статья Уоллеса и выдержки из работы Дарвина были опубликованы, но резонанса в научных кругах не вызвали. Их попросту не заметили. Тогда Дарвин занялся подготовкой к печати уже готовых материалов о происхождении видов, и в ноябре 1859 года свет увидело первое издание «Происхождения видов путем естественного отбора, или Сохранение приспособленных к борьбе за жизнь». По некоторым сведениям, к моменту издания Лайель и Гукер уже сделали книге хорошую рекламу в научной среде. Первое издание (1250 экземпляров) разошлось в один день, второе (3000 экземпляров) также не залежалось. Еще при жизни Дарвина «Происхождение видов» было переведено почти на все европейские языки и даже на японский. Более того, вышла статья на древнееврейском, в которой утверждалось, что теория Дарвина содержалась в Ветхом Завете. По свидетельствам ученого, в Англии к 1876 году (год завершения Дарвином автобиографии) разошлось 16000 экземпляров «Происхождения видов».

Успех книги был полным, чего нельзя сказать о теории, в ней изложенной. Началась обширная научная полемика. Первое время Дарвин собирал рецензии на свою книгу, но когда коллекция увеличилась до 265 экземпляров, – он перестал ее пополнять. Изучая критические отзывы, ученый разделил их на две категории: «…должен заметить, что мои критики почти всегда обращались со мной честно, если оставить в стороне тех из них, которые не обладали научными знаниями, ибо о них и не стоит говорить. Мои взгляды нередко грубо искажались, ожесточенно оспаривались и высмеивались, но я убежден, что по большей части все это делалось без вероломства».

Интересно, что различные современные религиозные деятели до сих пор стремятся исказить эволюционную теорию с тем, чтобы дискредитировать ее в глазах своих потенциальных последователей. При этом серьезные современные богословы находят возможным совмещение христианской веры и эволюционного учения. Такой точки зрения придерживались и лидер католической церкви Иоанн Павел II, и известный православный священник и богослов Александр Мень.

Но вернемся к событиям середины XIX века. Сразу же после выхода книги в ноябре 1859 года в журнале «Атенеум» появилась резкая критическая статья, автор которой утверждал, что эволюционная теория Дарвина наносит вред делу веры. К критике подключились и дорогие Дарвину люди. К примеру, его учитель, геолог Седжвик, встретил теорию в штыки, не желая признавать ее.

Дарвина не очень задевала критика, но сильно расстраивало связанное с ней искажение теории. Сам он, ввиду болезни, не мог выступать в очных дискуссиях по поводу справедливости теории, но еще до появления первого издания «Происхождения видов» у него было немало последователей и сторонников, которые принялись горячо защищать дарвинизм.

30 июня 1860 года в Оксфорде состоялся диспут между сторонниками теории Дарвина и креационистами. Диспут собрал более семисот человек. Официально научное собрание было созвано для того, чтобы заслушать доклад американского ученого Дрэпера «Умственное развитие Европы, рассматриваемое в связи со взглядами мистера Дарвина». Но в научном и околонаучном мире знали, что на заседании будет присутствовать ярый противник дарвинизма епископ Вильберфорс. И в том, что доклад превратится в горячую дискуссию, никто не сомневался. С защитой теории Дарвина выступили Томас Гексли и Джозеф Гукер. Священник не владел естественнонаучными знаниями, в то время как его противники были прекрасными учеными. Не вдаваясь в подробности, следует сказать, что поле боя осталось за эволюционистами. Но бой этот был не последним, предстояло еще немало столкновений. И сторонникам дарвинизма пришлось встретиться с гораздо более подготовленными противниками, чем епископ Вильберфорс. И противники эти выдвигали гораздо более серьезные аргументы. Об одном из них мы расскажем.

В 1867 году эволюционная теория Дарвина согнулась под тяжестью очень серьезного удара. Нанес его шотландский инженер Флеминг Дженкинс. Его аргумент выглядел примерно так: если какой-то представитель вида становится обладателем полезного признака, то признак этот при скрещивании с другими особями вида исчезнет, растворится в болоте среднего. Возражение это было настолько серьезным, что Дарвин окрестил его «кошмаром Дженкинса». Современная «синтетическая» теория эволюции, объединяющая дарвинизм и генетику, объясняет «кошмар Дженкинса» с помощью законов наследования. Ген, несущий тот или иной признак, сохраняется в генотипах представителей популяции. У особей, которые этим геном обладают, он проявляется в полной мере (в случае, если ген доминантный) или бережется до момента встречи с таким же геном (если ген рецессивный). В любом случае он будет в популяции целиком и рано или поздно подвергнется действию отбора.

Интересно, что сейчас ученые опять вернулись к «кошмару Дженкинса». Это возражение несостоятельно в том случае, если признак наследуется только одним геном. Но современные наблюдения показывают, что большинство важных приспособительных признаков реализуется благодаря совместному действию целой группы генов. И для таких признаков объяснение синтетической теории эволюции не подходит. Так «кошмар Дженкинса» прошел через весь XX век и настиг идеи Дарвина. Но в наше время этот довод, конечно, уже не ставит под сомнение сам факт эволюции. Не опровергает он и идеи Дарвина в целом, как не уменьшает заслуг ученого. «Кошмар Дженкинса» показывает, что современная теория эволюции не является законченной и требует дальнейшей доработки.

Выпустив в свет первое издание «Происхождения видов», Дарвин не стал почивать на лаврах нахлынувшей на него известности и тут же приступил к дальнейшей работе. Два последних месяца 1859 года он провел за подготовкой второго издания книги. От этой работы ученого отвлекала обширная переписка, вызванная в основном первым тиражом его работы. Закончив исправления, сделанные для второго издания, Дарвин тут же начал новый труд «Изменения домашних животных и культурных растений». Но эта книга увидела свет только в 1868 году. Дарвин писал: «Задержка эта отчасти объясняется то и дело повторявшимися приступами болезни, которая один раз затянулась на семь месяцев, отчасти же – соблазном выступать в печати с работами по другим вопросам, которые в тот или иной момент больше интересовали меня».

Действительно, ученый немало внимания уделял другим, более конкретным научным вопросам: он опубликовал небольшую книгу об опылении орхидей, несколько статей, посвященных особенностям размножения некоторых цветковых растений и их эволюционной роли и т. д. Несмотря на эти отвлекающие работы, а также частое ухудшение здоровья, в 1868 году Дарвин закончил «Изменения животных и растений в условиях одомашнения». «Это огромная книга, и стоила она мне четырех лет и двух месяцев напряженного труда, – давал он оценку сделанному. – В ней приведены все мои наблюдения и гигантское количество собранных из различных источников фактов относительно наших домашних организмов. Во втором томе были подвергнуты обсуждению – в той мере, в какой это позволяет современное состояние наших знаний, – причины и законы изменчивости, наследственности и т. д.».

К сожалению, Дарвин, впрочем, как и другие ученые, на самом деле не владел «современным состоянием» научных знаний по этому вопросу. Несколько трагичным выглядит то обстоятельство, что к моменту издания этой книги уже были получены и опубликованы результаты исследования Грегора Менделя – чешского монаха и естествоиспытателя, который, занимаясь гибридизацией разных сортов гороха, открыл основные закономерности наследования признаков, положив начало генетике. Но как это часто бывает, научный мир не обратил должного внимания на работы скромного монаха. Законы Менделя были переоткрыты после его смерти, в 1900 году, когда и Дарвина, которому так не хватало в работе знания законов наследственности, тоже не было в живых.

В конце книги Дарвин излагает собственную гипотезу механизмов наследования – гипотезу пангенезиса. Согласно этой гипотезе, признаки с помощью мельчайших частиц (геммул) передаются из различных клеток организма в половые клетки. Таким образом потомство получает свойства родителей. Гипотеза пангенезиса была подвергнута вполне справедливой критике. Впрочем, сам Дарвин не настаивал на ее справедливости и отмечал временный характер гипотезы.

Через три года после издания «Изменения домашних животных и культурных растений» (в 1871 году) Дарвин опубликовал еще один большой труд «Происхождение человека и половой отбор». Материалы для этой книги ученый стал собирать почти одновременно с материалами по эволюции видов. Но идеи о происхождении человека Дарвин не решился изложить в «Происхождении видов». Он побоялся, что малоподготовленные материалы по эволюции человека сделают книгу менее убедительной. Да и учитывая эгоцентризм и веру нашего биологического вида в собственную избранность, идеи о животном происхождении Homo sapiens могли вызвать негативные эмоции читателей, что помешало бы распространению эволюционной теории. Теперь же, когда теорию эволюции Дарвина признало большинство натуралистов, ученый посчитал публикацию «Происхождения человека» своевременной, и она подверглась тотальному неприятию. До сих пор множество людей во всем мире отказываются признавать факт общего происхождения человека и обезьяны, несмотря на убедительные доказательства генетиков и эволюционных биологов. «Происхождение человека» как бы завершило изложение Дарвином его глобальных теорий, он смог снова вернуться к более конкретным исследованиям и другим работам. После этого последовал ряд трудов, посвященных конкретным эмпирическим исследованиям и частным биологическим проблемам.

Зимой 1882 года состояние здоровья Дарвина сильно ухудшилось. Он часто терял сознание из-за сердечных болей, но научной работы не оставлял. Еще 28 февраля Дарвин отправил к геологу Макинтошу послание, в котором рассуждал о происхождении жизни. И это за 1,5 месяца до смерти!

Рано утром 19 апреля великий ученый умер. Похоронен он в Вестминстерском аббатстве. На могиле можно прочесть короткую надпись: «Чарлз Дарвин. Родился 12 февраля 1809 года. Скончался 19 апреля 1882 года. Автор книги «Происхождение видов» и других естественнонаучных сочинений».

«Происхождение видов» и «Происхождение человека» сделали Чарлз Дарвина основоположником нового мировоззрения, в котором больше не было места идее бесспорного главенства человека над природой. Да, человек – это наиболее высокоорганизованное существо, но это не наделяет его правами безраздельного властвования над остальными живыми индивидумами. Человек спустился на землю, стал частью природы, а не возвышающимся над ней «наместником Бога на земле».

Дарвин был вторым в истории ученым, нанесшим крайне болезненный удар по самолюбию человечества, по его антропоцентризму и вере в собственную исключительность. Первым был Николай Коперник, объявивший, что не Солнце вращается вокруг Земли, а наоборот – Земля движется по орбите вокруг Солнца вместе с другими планетами. Между Коперником и Дарвином несколько сотен лет, и человечество успело свыкнуться с мыслью о движении в космическом пространстве. А вот после Дарвина потрясения основ антропоцентризма и безграничной самовлюбленности человека значительно участились: всего в несколько десятков лет уложились политэкономия Маркса, психоанализ Фрейда, психология жизни Ницше, кибернетика Винера. И каждая из этих основополагающих мировоззренческих концепций испытала на себе огромное влияние дарвиновского подхода.

 

Карл Маркс

Идея, перевернувшая мир… Идея, вызвавшая великие общественные катаклизмы и столь же великие социальные свершения… Идея, ради которой жили и умирали миллионы, строились и рушились государства… Все это – о марксизме.

Парадоксально, но факт: хотя всю свою жизнь Карл Маркс был последовательным атеистом, его социально-политическое и философское учение стало для миллионов людей настоящей религией. И идеалы этой религии многие до сих пор готовы отстаивать с оружием в руках – вспомним марксистские революции, которыми переполнен XX век, «красный май» 1968 года во Франции, постоянные военные конфликты в ставших независимыми странах Латинской Америки и Африки, акции антиглобалистов, почитание Че Гевары… Пожалуй, трудно найти в новейшей истории иную личность, которая оказала бы такое влияние на развитие цивилизации, как Карл Маркс.

На протяжении последних полутора столетий и сам марксизм как мировоззренческая система, и его политико-экономические следствия определяют судьбы человечества и пути развития цивилизации. Еще в конце 1980-х годов почти половина обитателей земного шара населяла страны, режимы которых называли себя марксистскими или стремились быть таковыми, а другая часть, боровшаяся за выживание в условиях «звериного оскала капитализма» (собственно, термин тоже принадлежит Марксу), пожинала плоды его экономических рассуждений. Одна половина государств насаждала в своих странах общественно-политическую идеологию немецкого мыслителя – зачастую в извращенной и донельзя вульгаризованной форме, другая тщательно изолировала себя и свои народы от «марксистской заразы». Одни признавали верность умозаключений немецкого философа-экономиста относительно накопления капитала, другие под лозунгом «учение Маркса всесильно, потому что оно верно» пытались если не опровергнуть, то хотя бы обойти выведенные им законы экономического развития общества.

Карл Маркс, пожалуй, наиболее значительный из всех мыслителей-социалистов. Но, как это часто происходит, его основные социальные и политические идеи не были признаны при жизни, а получили широчайшее распространение после смерти (в отличие, например, от прежних властителей дум Томаса Мора, Шарля Фурье, Анри де Сен-Симона, теории которых сегодня мало кто помнит). Нынче воззрения Маркса входят в программы философских и экономических дисциплин практически всех университетов мира.

После развала Советского Союза марксизм как общественно-политическая теория, казалось, потерял свое влияние, однако вскоре началась волна его возрождения. И сегодня теория Маркса снова на гребне популярности, причем не столько в странах бывшего социалистического лагеря, сколько там, где традиционно открещивались от марксистской идеологии общественного устройства – идеи социального государства переживают очередное возрождение в связи с глобальным противостоянием «север – юг» (иными словами, «богатейшие страны – беднейшие страны»).

Впрочем, величие Карла Маркса как экономиста и как личности никем и никогда не оспаривалось (за исключением разве что оголтелых критиков социализма, которые готовы оплевать всех и вся, вне зависимости от реальных заслуг уничижаемого). Об этом, например, свидетельствует недавно проведенное в Германии исследование, в котором приняли участие более миллиона человек, отвечавших на единственный вопрос: кого они считают величайшим немцем? Карл Маркс вошел в тройку «призеров» после Конрада Аденауэра и Мартина Лютера при наличии в списке, например, Гете, Шиллера, Бетховена, Эйнштейна и других выдающихся фигур немецкой цивилизации. В солидной немецкой энциклопедии «Menschen, die die Welt veränderten» («Люди, которые изменили мир») (1999 г.) Марксу также отведено достойное место.

Или другой пример. В июле 2005 года журналисты британского «Radio-4» в программе «В наше время» провели опрос общественного мнения, предложив радиослушателям список из двадцати философов разного времени. Из него нужно было выбрать фамилию мыслителя, сыгравшего наибольшую роль в истории человечества. В голосовании приняли участие 30 тысяч человек. 27,93 % участников опроса признали величайшим философом в истории человечества Карла Маркса (возможно, не последнюю роль сыграли патриотические побуждения – ведь он долгое время жил в Лондоне, там же и похоронен). Это впечатление усиливается тем, что на втором месте с большим отрывом находится земляк британцев Дэвид Юм (12,67 %) и проживший в Британии более двадцати лет австриец Людвиг Витгенштейн (6,8 %). При этом Платон оказался на пятом месте, а Сократ – на восьмом… Впрочем, они никогда не бывали в Великобритании, так что их ценность для населения Туманного Альбиона, похоже, весьма сомнительна.

В юношеские годы Карл Маркс мечтал стать писателем или поэтом. Он написал сатирический роман, драму и множество стихотворений. Все это молодой человек отправил в журнал, который назывался «Немецкий альманах муз». Но издатель вернул образцы творчества Карла, сославшись на то, что номер уже находится в печати. Разъяренный автор бросил в огонь свои произведения, а письмо съел (!). Безусловно, поступок издателя, безжалостно оборвавшего литературную карьеру Карла Маркса, не может не ранить чувствительную душу. Более прагматичные личности скорее испытают чувство глубокой благодарности за то, что литератор Маркс так и не появился на свет. Возможно, вместо выдающегося экономиста и философа человечество получило бы более или менее великого поэта и писателя, произведениями которого зачитывались бы до сих пор… Во всем есть доля вероятности, но одно можно сказать с уверенностью: существующий миропорядок был бы куда хуже, чем он есть сегодня. Вряд ли капитализм, монополии, олигархии сами собой трансформировались бы в социальное государство, если бы не опасности революций, грозным пророком которых стал Карл Маркс. Вряд ли транснациональные корпорации и мультимиллиардеры занимались бы сегодня социальными проектами и реализовывали благотворительные программы в беднейших странах мира, если бы не страх перед потерей рынков сбыта, радикальным антиглобализмом и терроризмом. Представления Маркса о справедливости и равенстве превратились в материальную силу и коренным образом изменили мир, хотя и не совсем так (а то и совсем не так), как он это себе представлял.

* * *

Итак, 5 мая 1818 года в городе Трире (прирейнская Пруссия) в зажиточной семье адвоката Генриха Маркса родился сын Карл. При рождении ребенка на небе не зажглась яркая звезда и волхвы не отправились в далекий путь, чтобы приветствовать нового пророка. Все было буднично и просто. Мальчик, который был внуком двух ортодоксальных раввинов, родился в полуиудейской семье – его отец перешел в лютеранство в 1817 году, а все дети были крещены в 1824-м.

Чем же был вызван переход в христианство? После поражения Наполеона родина будущего мыслителя – город Трир – перешла к Пруссии и в соответствии с прусскими законами, не допускавшими евреев на государственную службу, Генрих Маркс был поставлен перед выбором: либо отказаться от своей профессии и оставить семью без средств к существованию, либо поменять религию. Он выбрал второе и получил звание советника юстиции.

Карл стал старшим из девяти детей. Родители горячо любили первенца и часто прощали ему детские шалости. Мать называла Карла баловнем судьбы: он обладал привлекательной внешностью, живостью и блестящими способностями. О детских и школьных годах мальчика воспоминаний почти не сохранилось. Правда, младшие братья и сестры вспоминали впоследствии, что он был маленьким тираном. Как учился в школе, биографы не пишут. Можно только предположить, что при своей живости Карл далеко не всегда получал высшие баллы.

После окончания гимназии осенью 1835 года юноша поступил в Боннский университет и начал изучать право, историю культуры и искусства. В первый год учебы образ его жизни был таким же, как и у всех молодых людей его возраста: гулянки, студенческие пирушки. Один раз он даже дрался на дуэли, хотя это было запрещено. Но разве можно было в Германии XIX века считать себя настоящим студентом, ни разу не взяв в руки шпагу? В биографии Маркса, в частности, говорится, что на протяжении всей своей жизни он «высоко ценил радость, которую доставляет глоток доброго вина». Столь витиеватая формула означала, что мыслитель был весьма жизнелюбив и не отказывался от спиртного. А еще Маркс стал страстным курильщиком сигар и считал себя их знатоком и ценителем. Все это никак не вяжется с устоявшимся образом человека, который, похоже, сразу же после рождения превратился в монументального старца с окладистой бородой, не так ли?

Однако радости жизни требовали денег. Частые и немалые долги Карла раздражали отца, который установил сыну вполне приличное денежное содержание. Надо сказать, что уже со студенческих лет у Маркса выработалось небрежное, безответственное отношение к деньгам, и это впоследствии сказалось на материальном положении его семьи. Отец с возрастающим беспокойством наблюдал за более чем неумеренным образом жизни Карла. Наконец чаша родительского терпения переполнилась, и еще до окончания учебного года Генрих Маркс уведомил руководство учебного заведения о том, что его сын продолжит свое образование в Берлинском университете.

В середине октября 1836 года Карл отправился в Берлин. Но перед тем он приехал в Трир и тайно обручился с Женни фон Вестфален.

В маленьком городке Трире все были соседями, и потомок раввинов Генрих Маркс был вхож в дом прусских аристократов фон Вестфаленов. Тайному советнику Людвигу фон Вестфалену нравился живой и сообразительный сын адвоката Маркса, и Карл часто играл с маленьким Эдгаром и его старшей сестрой Женни.

Господин фон Вестфален охотно прививал юному Карлу любовь к античности, Шекспиру и Сен-Симону, но вряд ли стремился иметь зятем молодого повесу с неопределенными видами на будущее. Он как будто предчувствовал, что брак с Марксом принесет его дочери много бед и страданий. Многочисленные аристократические родственники уже подбирали Женни подходящую партию, ибо брак девушки с Карлом был не чем иным, как мезальянсом. О тайном обручении Женни не сообщила даже своим родителям. Молодые люди посвятили в свою тайну только отца Карла, надеясь, что в дальнейшем он сможет подготовить почву для последующего объяснения с родителями Женни.

Генриху Марксу очень нравилась дочь советника фон Вестфалена. Но она по тем временам считалась девушкой в возрасте – ей было почти двадцать два, в то время как Карлу едва исполнилось семнадцать. Отец питал надежду, что сын поступит в университет и станет серьезным ученым. Кроме того, Генрих Маркс, в свое время сменивший веру, дабы сделать карьеру адвоката, очень сомневался, что родственники невесты согласятся на брак Женни с его сыном.

Карл же, получивший впоследствии прозвище Мавр, с африканской страстностью убеждал родителей, что намерения его серьезны и решение жениться на Женни пересмотру не подлежит. И в адвокатском доме на Брюкен-штрассе, и в особняке фон Вестфаленов близ Порта Нигра разыгрывались бурные сцены. Но протесты родственников значения уже не имели: Карл и Женни любили друг друга и хотели соединиться во что бы то ни стало.

Они обручились тайно, не предполагая, что между помолвкой и свадьбой пройдет семь долгих лет. Письма их в это время полны нежности, боли и надежды. Они не переставали думать друг о друге, но не знали точно, удастся ли им когда-нибудь пожениться. Нетрудно себе представить, как родня Женни реагировала на ее упорное нежелание выйти замуж за кого-либо из молодых офицеров и банкиров, которых непрерывно приглашали в дом Вестфаленов.

Семь лет Женни, которую в обществе называли самой красивой девушкой в Трире, «королевой балов», последовательно отказывала потенциальным женихам. А тот, кого ждала белокурая и уже стареющая, по понятиям родных, невеста, в это время переезжал из города в город, из университета в университет, ни на минуту не забывая о своей «заколдованной принцессе». Из Боннского университета Карл привез три тетради сонетов и других стихов, посвященных Женни.

Что же позволило молодому Марксу одержать первую, но, быть может, самую важную победу в своей жизни? Во-первых, незаурядная внешность. Что бы мы себе ни представляли, в те годы Карл не обладал внушительной бородой, которая позднее так не нравилась Герберту Уэллсу и которую тот собирался «побрить», т. е. высказать свое критическое мнение по поводу работ Маркса. Во-вторых, Карл, по воспоминаниям современников, был очень жизнерадостным и обаятельным молодым человеком. В-третьих, он обладал определенной харизмой и легко создавал вокруг себя атмосферу уверенности и благожелательности.

Итак, новоиспеченный жених был зачислен на юридический факультет Берлинского университета. Переживая разлуку с любимой, Карл поступал так, как часто делают в подобных случаях влюбленные: он писал стихи. Многие свои поэтические тетради он отправлял в Трир, снабдив их посвящением: «Моей дорогой, вечно любимой Женни фон Вестфален». Вот несколько характерных строк:

Так давайте в многотрудный И в далекий путь пойдем, Чтоб не жить нам жизнью скудной В прозябании пустом. Под ярмом постыдной лени Не влачить нам жалкий век, В дерзновенье и стремленье Полновластен человек.

Интересна судьба этих поэтических тетрадей, которые долгие годы сохраняла Женни. Когда Карл наткнулся на них, стихи ему страшно не понравились и он хотел их сжечь. Но Женни грудью встала на защиту: «Это самые прекрасные любовные стихи, которые я когда-либо читала, и они принадлежат мне. Они служили мне утешением в те годы, когда ты был далеко от меня, и я никогда не допущу, чтобы они сгорели!» Карл, который считал стихи своей духовной собственностью, вынужден был уступить.

Но стихи стихами, а учеба учебой. Причем в учебном заведении, о котором Людвиг Фейербах писал: «В сравнении с здешним домом труда другие университеты – сущие кабаки». Общий дух Берлинского университета благотворно сказался на прилежании юного студента. За время учебы Карл проработал гору специальной литературы и сделал массу выписок, которые ему в дальнейшем очень пригодились. Он никогда не воспринимал прочитанное бездумно. Напротив, критически усваивал любой материал и всегда стремился выработать собственную точку зрения на прочитанное.

В одном из писем к отцу Карл сообщает, что «…почувствовал желание испытать свои силы в философии», которая издавна считалась наукой наук. Правда, он и тут был приверженцем активных действий, а впоследствии высказал такую мысль: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Маркс изучал труды Фихте и Канта, Вольтера и Руссо, однако в наибольшей степени молодого человека потряс Гегель и его диалектический метод как способ доказательства внутренней взаимосвязи различных исторических событий и общественных явлений. Субъективный идеалист Гегель видел первопричину всего происходящего в развитии идеи, или, как он сам говорил, «абсолютной идеи». Маркс проводил много времени в компании Бруно Бауэра и его последователей, т. н. «младогегельянцев» (радикального левого направления гегелевской философии, которое подчеркивало решающую роль личностного, субъективного фактора в истории, противопоставляя его «абсолютной идее» и «всемирному духу»). Молодые люди стремились обратить свое радикальное мировоззрение против религиозного, политического и философского status quo (надо сказать, что подобные брожения умов наблюдались во многих странах Европы, и прежде всего в России). Период увлечения младогегельянством пережил в свое время и Фридрих Ницше, который затем – как и Карл Маркс – подверг эту концепцию серьезному пересмотру и беспощадной критике, на волне которой построил свою философскую систему.

Через несколько лет, уже после окончания университета, Карл прочел книгу материалиста Людвига Фейербаха «Развитие христианства». В ней автор утверждал, что мир для своего существования не нуждается ни в Боге, ни в абсолютной идее Гегеля. Человек существует лишь благодаря природе и является плодом ее развития. Природа, бытие первичны и существуют независимо от человека и его сознания. Вне человека и природы нет ничего, в т. ч. и Бога. Религия порождена людьми. Молодой Маркс был захвачен идеями Фейербаха.

10 апреля 1838 года в возрасте 56 лет умер Генрих Маркс. Материальное положение семьи резко ухудшилось. Карл очень тяжело переживал эту утрату. После Женни отец был самым близким для него человеком. До конца своих дней Карл хранил при себе портрет отца.

Еще три года проучился юноша Маркс в Берлинском университете, но защищать диссертацию решил в менее престижном Иенском, где эта процедура была не столь дорогостоящей. 15 апреля 1841 года он получил диплом доктора философии за диссертацию «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». В этой работе Маркс, оставаясь все еще в русле гегелевского идеализма, проявил некоторую независимость от его взглядов, что отразилось, прежде всего, в самой теме исследования – рассматривались труды наиболее последовательных античных материалистов. Кроме того, в работе чувствовалось влияние фейербаховских взглядов на религию, а также провозглашался принцип активного влияния философии на жизнь (кстати, эта мысль прослеживается и у Ницше, и в более поздних течениях XX века: экзистенциализме, структурализме, постструктурализме).

Сразу же после защиты диссертации Маркс вернулся в Трир и стал искать область приложения своих сил, чтобы иметь средства к существованию и возможность создать семью. У него было множество, как теперь говорят, проектов, но ни один из них не осуществился. В феврале 1842 года Маркс умудрился написать статью «Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции», в которой подверг резкой критике не только полицейские меры против оппозиционной печати, но и всю прусскую правительственную систему. Это не добавило ему успеха при поиске работы.

Тем не менее, в апреле 1842-го, т. е. ровно через год после защиты диссертации, он приступил к работе в качестве штатного сотрудника «Рейнской газеты» («Rheinische Zeitung»), издававшейся в Кельне оппозиционными кругами прусской буржуазии. В мае Маркс опубликовал свою первую статью, а с 15 октября стал одним из редакторов (с немалым годовым доходом в 500 талеров). Выступления Маркса на страницах газеты приобретают еще более радикальный характер.

В конце ноября в редакции газеты состоялось знакомство Маркса с Фридрихом Энгельсом, которому тогда было двадцать два года. Нельзя сказать, что эта встреча определила дальнейшую жизнь Маркса. Для этого она оказалась слишком короткой, а атмосфера, в которой происходил разговор, – холодной и официальной. Только через два года, в сентябре 1844-го, Карл и Фридрих увиделись вновь, и их знакомство переросло в дружбу на всю жизнь. Энгельс, отец которого был компаньоном текстильной фирмы в Манчестере, снабжал Маркса сведениями о капиталистическом производстве, оказывал ему постоянную финансовую поддержку, а со временем стал не только его лучшим другом, но и верным соратником.

Пока же шел 1842 год, и основные силы редактора К. Маркса уходили на борьбу с цензурой. Публикация статьи «Оправдание мозельского корреспондента», посвященной бедственному положению виноделов долины реки Мозель, привела к усилению полицейского надзора за деятельностью газеты, а затем и к появлению указа о закрытии «Rheinische Zeitung» с 1 апреля 1843 года. За две недели до этого Маркс покинул пост редактора газеты, напечатав в ней объявление следующего содержания: «Нижеподписавшийся заявляет, что с этого дня он в силу существующих цензурных условий выходит из состава редакции «Rheinische Zeitung». Доктор Маркс». По свидетельству Энгельса, именно закрытие «Рейнской газеты» заставило его друга перейти от политических обозрений к изучению экономики и далее к социализму.

Закрытие газеты полностью лишило Маркса средств к существованию, но, несмотря на это, 19 июня 1843 года состоялась его свадьба с Женни фон Вестфален. Мать Женни (отец к тому времени уже умер) дала согласие на их брак, и свершилось то, чего молодые люди ждали долгих семь лет. Несколько месяцев молодая чета провела в доме Вестфаленов.

Маркс не ошибся, выбрав Женни в спутницы. Спокойствие и благополучие были для нее желательными, но не обязательными составляющими семейной жизни. Женни стала для Карла всем: любимой и любящей женой, заботливой матерью их детей, мудрым советчиком и верным другом, аккуратным секретарем и надежным корреспондентом. Она переписывала его статьи, встречалась с его единомышленниками, собирала архив и находила деньги, когда семья была на грани банкротства. Женни отличали безграничная преданность и абсолютная верность, самоотверженность и оптимизм в самых тяжелых жизненных ситуациях. Но настоящим бриллиантом в этой россыпи прекрасных человеческих качеств, покоривших Карла, была безграничная убежденность Женни в победе коммунизма. Некоторые современники Маркса утверждали, что без жены он никогда не стал бы тем, кем стал. Нет никаких сомнений в том, что учение Маркса – Энгельса во многом обязано своим появлением Женни фон Вестфален.

С мая по октябрь 1843 года Маркс находился в Крейцнахе (Пфальц) и написал там большой труд с решительной критикой гегелевского оправдания немецкого государства – «К критике гегелевской философии права». В этой работе Маркс не только противопоставил принципы демократического развития гегелевской лояльности прусской монархии и государственному аппарату, но и подверг полному пересмотру идеалистические основы всей системы Гегеля – одного из столпов немецкой классической философии.

Философию Гегеля он считал вершиной классической философии и одновременно той точкой, после которой отвлеченное, оторванное от действительности умозрение становится невозможным. Гегелевская философия – это предельный уровень раскола между психической и объективной реальностью, и в ней не было места реальной жизни. Место таких идеалистических мечтаний, считал Маркс, должно занять основанное на фактах мышление, опирающееся на явления истории, а также современной социальной и политической действительности.

Сегодня подобные выводы кажутся смешными в своей очевидности, а тогда это были поистине революционные суждения о роли, месте и методах философии. Чуть ли не впервые внимание уделялось не «человеческому разуму» (который существовал как бы в отрыве от своего носителя), а личности человека в ее связи с объективным миром.

Тогда же, летом 1843 года, Маркс занялся изучением всемирной истории, и это сыграло важную роль в эволюции и формировании его взглядов на общественную жизнь (Крейцнахские тетради с выписками). Все это время Карл использовал для интенсивной подготовки к изданию нового журнала: один из знакомых, А. Руге, предложил ему место соредактора в создающемся парижском издании «Немецко-французский ежегодник», обещая приличный гонорар. Маркс дал согласие, хотя ему предлагали место чиновника государственной службы, гарантировали быстрое продвижение и блестящую карьеру. И в дальнейшем он не раз отказывался от государственной службы, хотя лестные предложения получал постоянно. Но интерес Карла к проблемам социализма и перспектива издания журнала, соединяющего немецкую теорию с французскими политическими идеями, оказались слишком привлекательными для того, чтобы вести размеренную жизнь немецкого чиновника.

Таким образом, в начале октября 1843 года супруги Маркс переселились в Париж, который был, пожалуй, идеальным местом для начинающего социалиста. Беременная Женни не могла даже предположить, что с этих самых пор и до конца жизни ее ждут бесконечные скитания, унизительная бедность, долги, непогашенные ссуды, преследования кредиторов и непрерывные письма с просьбами о помощи. Впрочем, о материальных затруднениях Маркса и его семьи написано столько, что если все собрать воедино, получится роман, по сравнению с которым блекнут страдания всех героев Диккенса, вместе взятых.

Как бы то ни было, но с момента переезда в Париж история Европы стала для Женни не более чем частью семейной жизни: в одном из ее очерков о муже переворот Луи Наполеона, революция 1848 года и выход новых трудов Карла упоминаются в одном ряду с корью, которой переболели их дети. И еще неизвестно, какое событие было для нее более важным.

…Совместная работа Маркса и Руге была недолгой. В феврале 1844 года вышел единственный (двойной) номер журнала с двумя статьями Маркса – «К еврейскому вопросу» и «К критике гегелевской философии права. Введение». Мировоззрение Карла приобретало все более радикальный характер, он увлекся коммунистическими идеями, и умеренная линия Руге перестала его устраивать. На этой почве между соредакторами возникли серьезные разногласия, а поскольку финансировал издание Руге, то уйти пришлось, естественно, Марксу.

После этого разрыва Карл стал соредактором леворадикальной газеты «Форвертс!» («Vorwarts!»), существовавшей на пожертвования немецких эмигрантов. Денег не всегда хватало даже на типографские расходы, так что сотрудники газеты работали фактически на общественных началах. Растущая семья Маркса (1 мая 1844 года у них родилась дочь Женни, названная в честь жены) чуть ли не голодала.

Летом 1844-го молодой ученый написал несколько работ, известных под общим названием «Экономическо-философские рукописи 1844 года». В них он развивал историческое понимание человеческой сущности, отстаивая мысль о том, что индивидуальные свойства не являются врожденными, а отражают общественные процессы. Человеческие качества (прежде всего, чувства), которые, скажем, Л. Фейербах считал врожденными, Маркс понимал как продукт истории. Согласно Марксу, чувства формируются на основе предметов культуры, т. е. предметов, созданных человеком для человека. Совершенно ясно, пишет также мыслитель, что «человеческий глаз воспринимает и наслаждается иначе, чем грубый нечеловеческий глаз…». Но обязан человек этими своими качествами не природе, а обществу.

Развитие психологии показало, что рассуждения Маркса были верны: хотя многие задатки и предпосылки к психической деятельности являются врожденными, их конкретное проявление становится результатом социального влияния. К примеру, грусть или радость испытывают все люди, но ситуации, в которых они возникают, в разных обществах различны. Другой пример – появление социальных чувств стыда и вины: они ведь не являются врожденными и формируются в процессе жизни человека. Логика Маркса лежит в основе культурно-исторического подхода к развитию индивидуальной психики Л. С. Выготского, теорий развития языка и речи.

Маркс, кроме того, внес важную поправку в понимание сущности человека: основой его исторического развития является труд. При этом замечал, что, во-первых, Гегель видел «только положительную сторону труда, но не отрицательную», а во-вторых, «знает и признает только один вид труда, именно абстрактно-духовный труд». Согласно же Марксу, главное в труде то, что человек, производя вещи, воспроизводит тем самым себя и свою собственную индивидуальность. И действительно: компьютеры появились только тогда, когда это стало по-настоящему необходимо человеку, а скрипки Амати и Страдивари различаются между собой, не переставая быть скрипками.

Отдельное внимание Маркс уделил проблеме отчуждения – объективного социального процесса, присущего любому обществу (кроме разве что первобытных племен или искусственно создаваемых коммун), в основе которого лежит частная собственность. Этот процесс, согласно Большой Советской Энциклопедии, характеризуется «превращением деятельности человека и ее результатов в самостоятельную силу, господствующую над ним и враждебную ему». Иными словами, жизнь человека оказывается подчиненной производимым им же благам, на которые он не имеет прав (сапожник должен прилагать все больше усилий для того, чтобы заработать себе на сапоги).

И чем более специализированным становится труд, тем отчетливее проявляется это противоречие. В результате труд в отчужденном состоянии оказывается средством, а еда, питье и размножение – целью жизни человека. Человек тем самым превращает собственное творческое и духовное начало, отличающее его от животного, «в средство для поддержания своего существования». Мерилом успешности в обществе становится уровень материального достатка, что автоматически выбрасывает на обочину (отчуждает от полноценной жизни) огромное количество людей, которые не могут воспользоваться результатами собственного труда, а также создает огромную конкуренцию за право получить доступ к источникам дохода. «Непосредственным следствием того, что человек отчужден от продукта своего труда, – пишет Маркс, – <…> является отчуждение человека от человека. Когда человек противостоит самому себе, то ему противостоит другой человек».

Результатом отчуждения труда становится все больший разрыв между обществом и его социальными институтами, прежде всего государством: призванные отражать интересы людей, они постепенно превращаются в самодостаточные структуры, оторванные от действительности. Социальные институты (школа, армия, органы государственного управления, социальной защиты и др.) становятся бюрократическими структурами, построенными по иерархическому принципу. Возникает разрыв между ценностями, которые предлагает официальная идеология, и теми, что существуют в обществе (к примеру, отношение к службе в армии, к уплате налогов, к религии и т. д.). Отчуждение идеологии от жизни приводит к тому, что она формирует такой уровень притязаний, желаний и ожиданий у членов общества, который не соответствует его действительным возможностям: скажем, идеология социального государства никак не отвечает реальным экономическими процессам. Отчуждение характеризует и духовную жизнь общества: возникает разделение по идеологическим и религиозным признакам, углубляется разрыв между «массовой» и «элитарной» культурой.

Важная мысль, высказанная Марксом в ранних работах, состоит в том, что в «гражданском обществе» (сфере проявления и столкновения материальных, в т. ч. экономических, интересов) отчуждение принимает всеобщий характер, распространяясь на всех его членов – от рабочего до миллиардера. И над тем, и над другим господствует сила материального богатства и неконтролируемых социально-экономических обстоятельств. В этом-то и заключается корень всех идей, норм и правил, которые порождаются этим обществом отчуждения, распространяющегося на все: «Не боги и не природа, а только сам человек может быть этой чуждой силой, властвующей над человеком».

Парадокс состоит в том, что ситуация, когда человек свое собственное отчуждение воспринимает как давление анонимных сил, возможна в «гражданском обществе», где сняты все формы непосредственного угнетения человека человеком, и где он, в юридическом смысле, свободен (именно гражданское общество обусловливает характер политического строя – а потом зачастую от него же и страдает). И чем дальше развивается демократическое «гражданское общество», тем более усугубляется господство анонимных сил над человеком. И именно поэтому в век космоса и компьютерной техники у людей пробуждаются самые дикие суеверия, пришедшие из дохристианских языческих времен, и они готовы верить самым бессмысленным небылицам.

Окончательное освобождение человека от всех форм отчуждения, в том числе политического (т. е. государства) возможно только с отказом от частной собственности и, тем самым, с освобождением человека от труда как от вынужденной деятельности. Маркс скептически относился к социалистическим теориям, которые оставляли неизменными существующий характер и содержание труда. «Даже равенство заработной платы, – писал он, – имело бы лишь тот результат, что превратило бы отношение нынешнего рабочего к его труду в отношение всех людей к труду. В этом случае общество мыслилось бы как абстрактный капиталист». Это, собственно, и произошло в СССР, когда большинство работающих граждан ничем не отличались от «эксплуатируемого большинства стран капитала» в том смысле, что они не интересовались духовной составляющей своей деятельности, ориентируясь на материальный достаток и вступая в конкурентную борьбу за место под солнцем с себе подобными.

Условием же освобождения рабочих, как покажет Маркс в процессе создания «Капитала», является именно изменение характера труда, его превращение во «всеобщий». В современном обществе таков труд ученого, человека искусства и всех тех, кто занят творчеством. Результаты такого труда сложно приватизировать из-за их изначальной направленности на общество (к примеру, труд писателя не имеет смысла, если последний работает «в стол»). Отсутствие всеобщего труда порождает, например, проблемы авторского права в эпоху Интернет, когда «в сети» может быть обнаружено любое произведение, невзирая на мнение автора. Маркс, конечно, не мог предвидеть современных коллизий всеобщего труда, но движение в этом направлении предсказал еще в 40-е годы XIX века.

В конце августа 1844-го проездом из Великобритании в Германию в Париже остановился Фридрих Энгельс, с которым Маркс к тому времени состоял в постоянной переписке. Карл, ставший тогда фактически главным редактором «Vorwarts!», привлек Фридриха к сотрудничеству, и первым плодом их совместной работы стала книга «Святое семейство, или Критика критической критики». Она была опубликована в феврале 1845 года.

А в январе французские власти по требованию прусского правительства распорядились о высылке редакторов и сотрудников «Vorwarts!» из Франции за революционную агитацию. 3 февраля Марксы переехали в Брюссель, где прожили три года. На новом месте Карл занимался публицистикой, писал научные труды, вел общественную работу. Семья жила в долг, сводя концы с концами только благодаря финансовой помощи Энгельса, переехавшего в Брюссель в апреле того же года.

К этому времени Маркс написал много работ, но большую часть из них довести до печати не удалось. Неудачу потерпели и попытки издать писавшийся Марксом и Энгельсом в ноябре 1845 – апреле 1846 года двухтомный трактат «Немецкая идеология», в котором впервые было дано развернутое изложение материалистического понимания истории как сложившейся и цельной концепции.

Согласно этой теории, люди сами делают свою историю, находясь при этом в объективно не зависящих от них обстоятельствах. Это та самая историческая необходимость, с которой люди вынуждены считаться и которая задана каждому новому поколению. В то же время в исторической перспективе эти обстоятельства не обуславливают историю, а являются ее частью. Фактически каждое поколение решает для себя: согласиться с существующими условиями жизни или попытаться их изменить, однако это решение вытекает из конкретной ситуации в данный момент времени.

Основой исторического процесса являются производительные силы общества, которые связывают между собой людей всех поколений. «Та сумма производительных сил, – писали Маркс и Энгельс, – капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде «субстанции» и в виде «сущности человека», что они обожествляли и с чем боролись…»

Люди вынуждены приводить в действие производительные силы, доставшиеся от предшествующих поколений. Благодаря своей деятельности они обладают свободой менять полученные природные и общественные обстоятельства. Но свобода состоит не в том, что люди делают то, что хотят, а в том, что их действия отвечают существующим условиям. В этом отношении свобода отличается от произвола, с которым ее часто путают, ибо «обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства».

Согласно Марксу и Энгельсу, свобода и необходимость – это связанные между собой моменты исторического процесса и деятельности людей. Человек ни в коем случае не является пассивным продуктом обстоятельств, ведь он может изменить их: «обстоятельства изменяются именно людьми, и воспитатель сам должен быть воспитан…»

По Марксу, уровень человеческой свободы определяется не только уровнем развития техники, но и степенью развития общества, т. е. той формой отношений, в которые люди вынуждены вступать, чтобы привести в действие соответствующие производительные силы. Причем более высокий уровень производительных сил может стать условием человеческой несвободы. Иначе говоря, человек может оказаться заложником технического прогресса и чувствовать себя более свободным с лопатой на собственном огороде, а не с самым современным компьютером, если ему приходится работать ради осуществления чуждых и непонятных целей.

В мае 1846 года произошел разрыв Маркса с идеологом утопического уравнительного коммунизма В. Вейтлингом. Тогда же ученый начал работу над критической книгой «Нищета философии. Ответ на «Философию нищеты» г-на Прудона », вышедшей летом 1847-го. Именно тогда окончательно сформировались взгляды Маркса на коммунизм, которые сильно отличаются от представлений, существующих у марксистов отечественного образца.

Коммунизм, который считался «нашей целью», строился на основе отрицания частной собственности как таковой и должен был превратить индивидуальную собственность во всеобщую, уравняв всех членов общества по отношению к ней. Маркс называл такой подход грубым, или казарменным, коммунизмом, являющимся по сути своей проявлением зависти мелкой частной собственности к крупному собственнику: «Грубый коммунизм есть лишь завершение этой зависти… Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее».

Вторая форма коммунизма по Марксу – это коммунизм «политического характера, демократический или деспотический». Согласно Марксу, демократия может быть деспотической, когда отдельная личность подавляется обществом (как, к примеру, насильственный коллективизм, имеющий место в армии, в религиозных или сельских общинах). Такого рода коммунизм упраздняет государство, но находится под влиянием частной собственности: «Коммунизм уже мыслит себя как возвращение человека к самому себе, как уничтожение самоотчуждения; но… еще находится в плену у частной собственности и заражен ею».

Наконец, третья форма – коммунизм как «упразднение частной собственности – этого самоотчуждения человека, – и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком». «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное «сразу», одновременно, что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ним мирового общения, – оговаривает Маркс. – Без этого: 1) коммунизм мог бы существовать только как нечто местное; 2) сами силы общения не могли бы развиться в качестве универсальных…; 3) любое расширение общения упразднило бы местный коммунизм».

Действительный коммунизм, в противоположность казарменному, отрицающему личность, равен завершенному гуманизму. Он предполагает кардинальное изменение характера труда – превращение деятельности в «само-деятельность», а науки – в непосредственную производительную силу; резкое сокращение рабочего дня в пользу времени, которое человек может потратить на свое свободное развитие. Фактически Маркс описал «общество знаний, постиндустриальное общество, информационное общество», контуры которого проступают уже сегодня и привлекают к себе все более пристальное внимание не только ученых, политиков и крупных собственников, но и тех, кого принято называть «наемными работниками» или «людьми труда».

Середина XIX века была временем бурного развития промышленности, осознания рабочими себя как мощной социальной силы. Повсеместно возникали разнообразные союзы и комитеты, которые пропагандировали коммунистические и социалистические идеи. И двадцатишестилетний Маркс, уже ставший крупным идеологом коммунизма, задумался о создании масштабной организации, способной объединить бы все эти разрозненные группы.

В начале 1846 года он создал Брюссельский Коммунистический корреспондентский комитет, наладивший связь с аналогичными группами в Великобритании, Франции, Германии. По сути, на свет появилась международная сеть связи и обмена информацией между коммунистическими и социалистическими группами разных стран.

…Шел 1847 год. В это время Маркс встретился с руководителями одной из крупнейших английских рабочих организаций – «Союза справедливых» (полулегальной группы, состоявшей главным образом из немецких эмигрантов) – и предложил им создать международную коммунистическую организацию. Предложение было принято, и в июне в Лондоне при участии Маркса и Энгельса состоялся I конгресс Союза коммунистов, объединивший рабочие группы по всей Европе.

Маркс вел активную общественную жизнь: сотрудничал в эмигрантской «Немецко-брюссельской газете» («Deutsche Brusseler Zeitung»), участвовал в деятельности Брюссельской демократической ассоциации, возглавлял Брюссельский окружной комитет Союза коммунистов и Немецкое рабочее общество, основанное Марксом для легальной пропаганды коммунистических идей.

В конце ноября – начале декабря 1847 года в Лондоне прошел II конгресс Союза коммунистов. Новой организации, претендовавшей на ведущую роль в международном рабочем движении, была необходима четкая, ясная и привлекательная программа. Конгресс поручил ее создание Марксу и Энгельсу, и через год, в 1848-м, появился легендарный программный документ – «Манифест Коммунистической партии». В нем впервые были выражены и обоснованы: идея о диктатуре пролетариата как орудии коммунистического преобразования общества (сам термин «диктатура пролетариата» был введен Марксом позднее), положение о необходимости создания пролетарской партии, идея пролетарского интернационализма, выраженная в призыве: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

Окончание работы над «Манифестом» совпало с началом революций во Франции, Италии и Австрии. Обстановка в Бельгии ухудшилась настолько, что Маркс был помещен в брюссельскую тюрьму. Когда Женни пришла к нему на свидание, полицейские решили припугнуть ее и обманом заманили в камеру, где женщине пришлось провести ночь вместе с воровками и проститутками. 4 марта 1848 года Маркс был выслан из Бельгии и вернулся в Париж, куда его пригласило либеральное временное правительство. Здесь он и сформировал новый ЦК Союза коммунистов, основал клуб немецких рабочих, целью которого было содействовать возвращению эмигрантов в Германию. Революционные события в Центральной Европе побудили Маркса и Энгельса разработать платформу Союза коммунистов в форме «Требований Коммунистической партии в Германии».

К апрелю 1848 года революция достигла Пруссии, и король Фридрих Вильгельм IV был вынужден даровать народу парламент, свободную прессу и созвать ассамблею для принятия конституции. Маркс возликовал – наконец-то он сможет вернуться на родину!

Он выехал из Парижа в начале апреля и 11 мая прибыл в Кельн, где с 1 июня 1848-го и до 19 мая 1849 года возглавлял редакцию «Новой рейнской газеты» («Neue Rheinische Zeitung»). На ее страницах звучали призывы к конституционной демократии и войне с Россией, велась активная пропаганда коммунистических идей. Редакция играла роль политического центра, направлявшего деятельность Союза коммунистов.

Все силы Маркса, как и всегда, уходили на издание газеты и активную политическую деятельность: он вошел в руководство кельнского Демократического общества, в Рейнский окружной комитет демократов, с октября 1848 по февраль 1849 года возглавлял Кельнский рабочий союз. А весной 1849-го Маркс принялся за объединение рабочих союзов в массовую партию, но не успел довести дело до конца: прусские власти неоднократно пытались организовать судебное преследование Маркса и наконец в мае это им удалось. В разгар революции в Рейнской Пруссии и юго-западной Германии правительство добилось закрытия «Новой рейнской газеты» и судебного разбирательства. 16 мая решением суда Маркса выслали из Пруссии.

Семья Маркса вновь вернулась в Париж. Однако не прошло и полугода, как Карла снова отправили за пределы страны. 24 августа 1849 года он покинул Францию и вместе с родными переехал в Лондон. Здесь он остался до конца жизни: британцы всегда гордились сочетанием либерализма в отношении чужих (даже самых безумных) взглядов и здравого смысла, который не давал эти взгляды реализовать на практике. Так что лучшего места для революционной пропаганды было не сыскать. Кстати, Марксы, предвосхищая конспиративные традиции будущих социалистов, всех окружающих наделили прозвищами. Мадам Маркс была Мэмэ, Энгельса звали Генералом, экономку Елену Демут – Ним, младшую дочь Элеонору – Тусси, Кво-Кво и Карлик Альберих, среднюю дочь Лауру – Готтентот и Какаду, сына Эдгара – Муш. Маркс для жены и детей был всегда Мавром.

Первые годы жизни в Лондоне Маркс продолжал активную деятельность в Союзе коммунистов, занимался журналистикой и публицистикой. В 1850 году вышел первый номер старого-нового журнала «Новая Рейнская газета. Политико-экономическое обозрение» («Neue Rheinische Zeitung. Politisch-Ökonomische Revue»). Редакторами значились, разумеется, Маркс и Энгельс.

На страницах журнала публиковались статьи, международные обзоры, рецензии, в которых анализировались уроки революции, в частности серия статей Маркса, переизданных Энгельсом в 1895 году под названием «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 гг.». В них Маркс обосновал положения о революциях как «локомотивах истории», о превращении пролетариата в ведущую силу революционного процесса, о необходимости союза рабочего класса с крестьянством. Впервые в открытой печати появился термин «диктатура пролетариата». В марте 1850-го вышло «Обращение ЦК к Союзу коммунистов», в котором Маркс и Энгельс вывели тезис о непрерывной революции, в ходе которой возможен переход к социалистическим преобразованиям.

Дальнейшая деятельность Союза коммунистов зависела от того, оправдаются ли надежды на новый революционный подъем в Европе. Маркс и Энгельс пришли к выводу, что в ближайшее время он невозможен. Это вызвало недовольство ряда членов Центрального комитета, которые отстаивали необходимость мятежа. Все лето 1850 года продолжались дискуссии Маркса и Энгельса со сторонниками путча, и 15 сентября произошел раскол, после которого ЦК Союза коммунистов перенесли в Кельн. Надо сказать, что попытки кельнского ЦК активизировать свою деятельность в Германии не увенчались успехом – «теоретик» Маркс оказался прав. Более того, с 4 октября по 12 ноября 1852 года в Кельне прошел судебный процесс по обвинению ведущих деятелей Союза в «заговоре против Прусского государства», и одиннадцать его активистов были приговорены к различным срокам заключения. После этого процесса Союз коммунистов фактически прекратил свое существование и 17 ноября того же года объявил о самороспуске. Революция в Германии пришла к бесславному концу.

Франция не отставала. 2 декабря 1851 года там произошел переворот, и президент Республики Луи Бонапарт, подражая своему знаменитому дяде, объявил себя императором Наполеоном III. Маркс отреагировал на это событие знаменитой работой «18 брюмера Луи Бонапарта », в которой дал глубокий анализ превращения в диктатуру любой буржуазно-демократической революции, если она не становится социалистической. Правда, сегодня критики утверждают, что Маркс не сумел предвидеть перерождения в диктатуру любой революции, в том числе социалистической. И у лидеров Октябрьской революции в России 1917 года, и у вождей Ноябрьской революции 1918-го в Германии тоже было свое 18 брюмера.

Как и прежде, ни общественно-политическая, ни журналистская деятельность Карла не приносила его семье сколько-нибудь ощутимого дохода, а ведь к моменту переезда в Лондон в семье Маркса появилось на свет уже трое детей. Всего же у Карла и Женни их было шестеро. 26 сентября 1845 года родилась вторая дочь, Лаура, в январе 1847-го (более точная дата неизвестна) – сын Эдгар, названный в честь брата Женни. 5 ноября 1849 года появился на свет второй сын, Гвидо, 28 марта 1851-м – дочь Франциска. Последняя дочь, Элеонора, родилась 16 января 1855 года. Гвидо и Франциска умерли годовалыми, а Эдгар – девятилетним. Семья очень тяжело переживала смерть этого болезненного и смышленого мальчика.

Такое количество родительских трагедий в одной семье – следствие исключительно неблагоприятных, граничащих с нищетой, бытовых условий (хотя по нынешним меркам в них нет ничего из ряда вон выходящего – многие поколения строителей социализма жили куда хуже). В Лондоне семья, состоящая из шести человек, ютилась в небольшой двухкомнатной квартире. В 1856 году, благодаря небольшому наследству, Марксы переехали в новый дом, однако упорное стремление главы семейства поддерживать видимость благополучия вскоре привело к новым финансовым затруднениям.

Если не считать постоянной материальной поддержки со стороны Энгельса, то более-менее регулярный заработок Марксу приносили публикации в американской радикальной газете «Нью-Йорк дейли трибюн» («New York Daily Tribune»), корреспондентом которой он был с августа 1851 по март 1862-го (всего там вышло почти пятьсот статей Маркса). Однако незначительные гонорары, которые он эпизодически получал за свои статьи и книги, не покрывали и десяти процентов самых скромных потребностей семьи. Не было средств, чтобы похоронить маленькую Франциску, вызвать врача для Женни и старшей дочери, оплатить счета. Вот характерная цитата из письма Маркса тех лет: «Женни больна. Моя дочь Женни больна: у меня нет денег ни на врача, ни на лекарства. В течение восьми-десяти дней семья питалась только хлебом и картофелем – диета, не слишком подходящая в условиях здешнего климата. Мы задолжали за квартиру. Счета булочника, зеленщика, молочника, торговца чаем, мясника – все не оплачены».

Пальто главы семьи уже было продано, подошла очередь фамильного серебра фон Вестфаленов. Но отправившись продавать серебро, Карл был арестован по подозрению в краже: слишком уж не походил он на германского аристократа. Женни, позабыв о себе и дочерях, вынуждена была вытаскивать мужа из тюрьмы. К подобным неприятностям она, правда, относилась как к неизбежности – история с серебром превратилась едва ли не в семейный анекдот.

Конечно, «экономика должна быть экономной», но великому экономисту Карлу Марксу жилось бы куда проще, если бы он был просто приличным бухгалтером. Однако ни Карл, ни его жена не отличались хозяйственной сметкой, а это усугубляло и без того нелегкое материальное положение, и лишь вмешательство их экономки и домоправительницы Елены Демут позволяло хоть как-то выплывать в море житейских невзгод.

Когда-то Маркс, отвечая на вопросы шутливой анкеты, составленной его дочерьми, написал свое любимое изречение: «Ничто человеческое мне не чуждо». История взаимоотношений Карла Маркса и Елены Демут – лучшая иллюстрация этого тезиса.

Елена появилась в семье Маркса незадолго до первой эмиграции – ее «подарила» молодоженам госпожа фон Вестфален. Ленхен фактически взяла на себя управление всеми делами постоянно кочующей семьи, став лучшей подругой для Женни и второй матерью для детей.

Иллюстрацией их отношений может быть следующая история. Маркс очень любил всевозможные игры. В шашки ему не было равных, но в шахматы он играл плохо и нередко проигрывал, чего очень не любил. Вильгельм Либкнехт пишет в своих воспоминаниях, что однажды, остановившись на несколько дней у Марксов, он вечером выиграл у хозяина несколько партий в шахматы. Утром пришла Женни и просила его больше с Карлом в шахматы не играть: «После проигрыша он становится раздраженным и совершенно несносным». Однако Ленхен, ставшая постоянным партнером Маркса за шахматной доской, совершенно не страшилась его гнева и без всякого стеснения обыгрывала его. Кто знает, может быть, после одной из таких игр и завязались их отношения?

Впрочем, это лишь догадки позднейших биографов, не претендующие на полную достоверность. Точно известно одно: Ленхен, будучи не замужем, в один прекрасный день родила мальчика, удивительно похожего на Карла. Можно только представить чувства всех членов семьи – прежде всего, Женни. И тут в очередной раз проявилось исключительное благородство Энгельса, который немедленно признал свое отцовство. Ребенка в честь «отца» назвали Фредди (т. е. Фридрих), а фамилию он получил материнскую – Демут. Правда, после смерти Маркса в одном из писем Энгельс отказался от ребенка, заявив, что отцом на самом деле был Мавр.

Знала ли Женни о том, чей ребенок родился у ее подруги? Наиболее вероятно, догадывалась. Отразилось ли это на ее отношениях с мужем? Скорее всего, нет. Младшая дочь Марксов Элеонора утверждала, что ее родители всю жизнь были влюблены друг в друга: «Передо мной лежит любовное письмо отца. По страстному огню, с которым оно написано, можно было бы думать, что автор его восемнадцатилетний юноша. Но оно отправлено было Марксом не ранее как в 1856 году, когда любимая им Женни родила ему уже шестерых детей».

Так или иначе, у Женни хватило выдержки сделать вид, будто она верит в отцовство Энгельса. Что происходило у нее в душе, известно только ей. Во всяком случае, в своем дневнике по поводу рождения Фредди она записала: «Весной 1851 года случилось еще одно событие, которого я с удовольствием не касалась бы, но оно в значительной мере способствовало увеличению наших внутренних и внешних трудностей». Фредди воспитывался в приюте на деньги Энгельса. Высшего образования мальчик не получил, с отцом (отцами) не общался и умер в 1929 году, пережив всех детей Карла и Женни.

В заключение следует сказать, что Елена Демут осталась в семье Маркса и была столь же почитаема и любима, как прежде. После смерти Карла она до самой смерти жила в семье Энгельса, выполняя обязанности домоправительницы и секретаря.

В конце 1850-х годов Маркс отошел от активной политической деятельности и посвятил себя исследованию «движения капиталистического общества», считая главной своей целью понимание законов экономики. Изучение экономики убедило Маркса, что «новая революция возможна только вследствие нового кризиса». Первой опубликованной работой в новой для него области стала его книга «К критике политической экономии», вышедшая в Берлине.

В результате кропотливого анализа экономических отношений увидел свет знаменитый «Капитал», которому, по собственному признанию, Маркс принес в жертву здоровье, счастье и семью. При жизни Маркса был опубликован только первый том книги (Гамбург, 1867 год), второй и третий тома, отредактированные Энгельсом, вышли в 1885 и 1894 годах, а четвертый том («Теории прибавочной стоимости») – в 1902 году под редакцией Карла Каутского. В «Капитале» философские и экономические взгляды Маркса, составившие основу марксизма, изложены наиболее полно.

Надо сказать, что марксистская философия не является философией в традиционном смысле. Марксизм нельзя назвать учением о «мире в целом», «системой мира»; это скорее метод, позволяющий наиболее полно подойти к проблемам изучения человека, природы и истории, но не заменить собой науку. Большое внимание в предложенной мыслителем концепции уделялось проблеме соотношения личности и истории, истории и естественной среды обитания.

Маркс считал, что отношение природы и цивилизации нужно искать в ее переработке человеком в процессе производства и трудовой деятельности. Труд использует физические, химические и биологические свойства окружающего мира, и это дает ключ к пониманию и человека, и природы; цивилизация обращает природу против нее самой, а индивид знакомится со свойствами мира непосредственно в труде: «…Пресловутое «единство человека с природой» всегда имело место в промышленности, видоизменяясь в каждую эпоху… точно так же, как «борьба» человека с природой имела место до развития его производительных сил».

Маркс особенно интересовался переходом от феодализма к капитализму, и самые яркие страницы «Капитала» посвящены проблеме первоначального накопления, создавшего буржуазию – класс, который монополизировал собственность на общественно значимые средства производства. Ключ к пониманию капиталистической системы, по мнению Маркса, заключается в том, что обмен деньгами и услугами между капиталом и трудом является неравным. Здесь существенно то, что владелец средств производства эксплуатирует рабочих, которые должны трудиться больше, чем требуется для простого возмещения стоимости жизни (пищи, одежды, жилища для них и их семей).

Взяв за отправную точку своих исследований утверждения А. Смита и Д. Рикардо о том, что в основе стоимости всех товаров лежит количество труда, затраченного на их производство, Маркс создал достаточно стройную теорию, описывающую законы функционирования и развития капиталистической системы хозяйства. Он показал, как из простого товарного производства, целью которого является потребление, и деньги здесь – лишь посредник в обмене, вырастает производство капиталистическое, где во главе угла – накопление средств и получение прибыли.

Исследование этого процесса Маркс начинает с анализа природы товарного производства. Как и представители классической политической экономии, Маркс различает потребительную и меновую стоимости товара. Под первой понимается способность вещи удовлетворять какую-либо человеческую потребность, независимо от того, чем она вызвана – «желудком или фантазией», под второй – способность вещи обмениваться в определенных пропорциях на другой товар. Но что делает товары сравнимыми и соизмеримыми? Вслед за Рикардо Маркс утверждает, что в основе пропорций обмена лежат затраты труда, которые и определяют стоимость товара.

Очевидно, однако, что однородный товар изготавливается различными производителями и каждый из них затрачивает разное количество времени на производство единицы товара. Но пропорция обмена данного товара на другие остается неизменной. Кто же определяет пропорции обмена? Маркс считает, что стоимость товара определяется общественно необходимыми затратами труда, т. е. затратами тех производителей, которые изготавливают подавляющую часть продукции при среднем для данного общества уровне умелости и интенсивности труда.

Для иллюстрации можно привести следующий пример. Предположим, имеются три группы производителей. Первая группа тратит на производство четыре часа, вторая – шесть, третья – десять. Группой, которая производит подавляющую часть продукции, является, к примеру, вторая, и именно ее затраты будут определять пропорции обмена данного товара. В итоге первая группа в обмене получит больше, чем затратила, то есть обогатится, вторая – меньше, то есть разорится.

Стремление получать дополнительный доход будет толкать изготовителей второй и третьей групп на уменьшение затрат труда на производство товаров, то есть увеличивать его производительность. Предположим, что это удалось: путем внедрения новых технологий, повышением эффективности работ большая часть продукции будет выпускаться при затратах, равных 4 часам. Иными словами, корыстный интерес подтолкнул развитие производительных сил общества. Но это лишь одна сторона медали. Оборотной стороной является расслоение товаропроизводителей, и те из них, чьи затраты превышают общественно необходимые, разоряются (так, например, произошло с компаниями пейджинговой связи). Это неизбежная плата за технический прогресс, и именно Маркс первым сформулировал данное положение.

Исследовав природу товара и сформулировав закон стоимости, мыслитель затем переходит к исследованию денег. Его взгляд на природу денег состоит в том, что они – товар, который стал играть роль всеобщего эквивалента, выразителя стоимости всех других товаров. Деньги являются единственным товаром, которому не нужно доказывать свою необходимость, ибо это всеобщее платежное и покупательное средство, и все стремятся к их обладанию. В процессе развития производства на роль денег «претендовали» многие товары, но в результате эта роль закрепилась за драгоценными металлами. Следует подчеркнуть, что деньги не могут существовать вне системы отношений товарного обмена.

Деньги – конечный продукт развития простого товарного производства и в то же время – первая форма существования капитала. Как уже упоминалось, первоначальной его формой выступает торговый и ростовщический капитал. Капитал по Марксу – это деньги, которые работают, т. е. приносят новые деньги. Иными словами, капитал является «стоимостью, приносящей прибавочную стоимость». Но в действительности разве способность капитала приносить доход так же естественна, как способность грушевого дерева приносить плоды?

И А. Смит, и Д. Рикардо считали, что единственным источником стоимости товара есть труд, т. е. источником прибыли и роста капитала оказывается присвоение части труда рабочего. Иными словами, в условиях капиталистического хозяйства наемный работник получает стоимость меньшую, чем производит своим трудом. Отсюда следует два вывода: либо нарушается основной закон товарного производства (эквивалентность обмена), либо в создании стоимости наряду с трудом принимают участие другие факторы производства.

Маркс увидел третий путь: по его мнению, товаром является не труд, а рабочая сила (способность к труду). Как и любой другой товар, рабочая сила имеет стоимость и потребительскую стоимость (полезность). Стоимость определяется затратами труда, необходимыми для воспроизводства рабочей силы, т. е. стоимостью набора товаров и услуг, необходимого для поддержания жизни работника, его жены и двух детей. Именно такое количество людей нужно для простого воспроизводства рабочей силы (ибо любой работник смертен). Итак, стоимость рабочей силы определяется стоимостью жизненных средств, необходимых для того, чтобы «произвести, развить, сохранить и увековечить рабочую силу». В процессе производства работник создает стоимость большую, чем стоит его способность к труду, которая сводится к стоимости средств существования. Это возможно потому, что стоимость рабочей силы определяется количеством труда, необходимым для ее сохранения и воспроизводства, а пользование рабочей силой ограничено лишь работоспособностью и физической силой работника. Отсюда вполне логично вытекает утверждение о том, что капитал есть накопленный неоплаченный труд наемных рабочих.

Большое внимание уделяет Маркс принципам распределения результатов неоплаченного труда рабочих (прибавочной стоимости) между различными классами капиталистов, анализу конкретных форм прибавочной стоимости: прибыли, проценту, ренте. При этом он постоянно подчеркивает, что рента, процент и промышленная прибыль – это только различные названия разных частей прибавочной стоимости товара, или воплощенного в нем неоплаченного труда, и все они в одинаковой мере черпаются из этого источника, и только из него.

Маркс объяснил, почему норма прибыли на капитал определяется не количеством привлеченного труда (что было бы абсолютно логично в рамках трудовой теории стоимости), а размерами капитала. Он описал механизм образования средней прибыли, показав, что в реальных процессах капиталистического производства происходит перераспределение прибавочной стоимости, созданной всеми наемными работниками, между их хозяевами, пропорционально размерам их капиталов.

Логика рассуждений Маркса привела его к выводу об уменьшении нормы прибыли на капитал с развитием капитализма. Стремление к увеличению прибыли вынуждает предпринимателя снижать издержки (в условиях, когда фирма не имеет возможности воздействовать на уровень цен), а главным фактором снижения издержек является повышение производительности труда вследствие внедрения новой техники и технологии. Как следствие повышается техническая оснащенность капитала, что приводит, при прочих равных условиях, к уменьшению как совокупной массы прибавочной стоимости, так и нормы прибыли в рамках всего народного хозяйства. По Марксу, стремление к прибыли в итоге эту прибыль и уничтожает, что является свидетельством ограниченности капиталистического способа производства.

Из развития трудосберегающих технологий Маркс выводит и механизм, который не позволяет цене рабочей силы в долгосрочном периоде подняться выше стоимости, определяемой стоимостью средств существования. Именно наличие неиссякающей армии безработных вследствие вытеснения труда машинами обеспечивает эффективный механизм сдерживания заработной платы.

У Маркса процесс накопления капитала не зависит от внешних условий (величины прибыли, нормы ссудного процента), а является автоматическим. Иными словами, стремление к накоплению, к неустанной погоне за прибылью живет у капиталиста «в крови». Разделяет Маркс и концепцию представителей классической политической экономии о производительном и непроизводительном труде: он считает производительным только труд в сфере материального производства. Все остальные доходы он рассматривает как результат перераспределения национального дохода, созданного в сфере материального производства.

В отличие от классиков политэкономии, Маркс настаивал на существовании кризисов перепроизводства как элемента циклического развития экономики и следствия нарушения условий макроэкономического равновесия. Причину кризисов перепроизводства мыслитель усматривал в том, что расширение производства не порождает автоматически пропорционального увеличения спроса. Однако он отрицал постоянство этого состояния и был не согласен с доктриной постоянного недопотребления, связанного с низкой заработной платой рабочих, отмечая, что именно в периоды, непосредственно предшествующие кризису, заработная плата наиболее высока. Дело скорее в том, по мнению Маркса, что реальная заработная плата рабочих не увеличивается так же быстро, как выработка продукции на одного человека, и это представляет собой непосредственную причину кризисов.

Интересно у Маркса и описание механизма выхода из экономических кризисов. Они проявляются, среди прочего, в затоваривании, в следствие чего происходит снижение цен. Пытаясь приспособиться к низким ценам, производитель стремится снизить издержки путем внедрения нового оборудования. Возникает спрос на данное оборудование и новейшие технологии, что влечет за собой увеличение спроса на рабочую силу соответствующей квалификации; рабочие, получая заработную плату, в свою очередь предъявляют спрос на потребительские товары. Возникает занятость второго, третьего и т. д. порядков.

Норма прибыли капиталистов, тем не менее, все время понижается. Конкуренция вынуждает их заменять человеческий труд машинами, поскольку те обходятся дешевле, не производя прибавочной стоимости . В результате доходы рабочих постоянно уменьшаются, а конкуренция между владельцами средств производства угрожает им безработицей. И Маркс, наконец, предсказывает: «Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют».

Процесс разрушения капиталистической системы не является, однако, автоматическим, он требует революционного акта, в котором рабочие свергают существующее государство, упраздняя частную собственность и классы. Значительную роль должна сыграть именно революция, поскольку государство – главный институт капиталистического общества, а политическая власть, по Марксу, это организованная сила одного класса для подавления и угнетения другого («Современная государственная власть – не что иное, как комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии»). В ходе истории каждый способ производства – античный, феодальный, капиталистический – порождает соответствующие политические организации для защиты интересов правящего класса. Крупная промышленность и всеобщая конкуренция нынешнего капитализма создали современное либерально-демократическое государство. Именно тогда Маркс сформулировал мысль, которая сегодня кажется аксиомой: политика есть отражение экономики.

Сам Маркс считал, что пролетарская революция произойдет в первую очередь в индустриальных странах Западной Европы, хотя и предположил, что Россия может миновать капиталистическую стадию развития и построить коммунизм на базе традиционной крестьянской общины. Социальная революция не может не быть насильственной, хотя некоторые высокоразвитые страны (Великобритания или США), по его мнению, могли бы прийти к социализму и мирным путем. Маркс неоднократно подчеркивал, что не намеревается писать «рецепты для кухни будущего», но все же набросал свою концепцию посткапиталистического общества. Коммунизм невозможен сразу после революции, поскольку «между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует политический переходный период, и государство такого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата».

«Капитал» стал венцом творчества Маркса. Изложенные в нем философские и социально-экономические теории изменили судьбы миллионов людей, ставших жертвами их реализации политиками, либо плохо, либо совсем не знавшими «Капитала».

С середины 1860-х годов, когда работа над первым томом «Капитала» подошла к концу, Маркс вернулся к активной политической деятельности. 28 сентября 1864 года в Сент-Мартинс-холле (Лондон) состоялось собрание, созванное английскими и французскими рабочими, стремившимися создать международное рабочее объединение для защиты общих классовых интересов. В собрании участвовали также представители польских, итальянских, ирландских и немецких трудящихся. Собрание приняло решение о создании Международного товарищества рабочих, которое получило название Первого интернационала.

В числе делегатов собрания был, как писал Энгельс, только один человек, который ясно понимал, что происходит и что нужно основать: это был Карл Маркс, который еще в 1848-м бросил в мир призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Он вошел в избранный участниками руководящий комитет (позже названный Генеральным советом) и в выделенный из его состава более узкий Постоянный комитет.

В каждой стране Первый интернационал опирался на уже существующие рабочие организации или на вновь образованные секции. Фактически направляя работу Генерального совета и Первого интернационала в целом, Маркс занимал пост секретаря-корреспондента для Германии и некоторых других стран. В сентябре 1870-го в состав Совета вошел и Энгельс, переехавший из Манчестера в Лондон.

На основе программы Первого интернационала в разных странах образовывались самостоятельные партии рабочего класса. Так, в сентябре 1868 года в Германии Нюрнбергский съезд Союза рабочих просветительских обществ, в котором приняли участие 14 тысяч человек, заявил о своем присоединении к программе Интернационала. В августе 1869 года на съезде в Эйзенахе была основана Социал-демократическая рабочая партия Германии.

В течение восьми лет Маркс был самым влиятельным членом Генерального совета, откликаясь на важнейшие события политической жизни: поддерживал стремление Польши к независимости и идею ирландского Гомруля , призывал к сокращению рабочего дня, выступал за передачу земли в общественную собственность. После кровавого подавления Парижской коммуны Маркс написал опубликованный в Лондоне памфлет «Гражданская война во Франции».

Раскол в Интернационале между сторонниками Маркса и анархистами во главе с М. А. Бакуниным (которого Маркс считал русским агентом, а тот, в свою очередь, называл Маркса «авторитарным коммунистом») привел к ослаблению организации после переезда ее штаб-квартиры в Нью-Йорк (1872 год), а затем и к роспуску в 1876-м.

Последние десять лет жизни Марксу уже не нужно было заботиться о хлебе насущном. Проданная Энгельсом доля в манчестерском хлопчатобумажном бизнесе обеспечила Марксу приличное содержание. Однако, хотя бытовые и финансовые неурядицы отступили, начались хлопоты, связанные с состоянием здоровья Карла Маркса, которые потребовали дополнительных расходов. В 1850 году у мыслителя появились признаки болезни печени и желчного пузыря, потом дало знать о себе нервное расстройство, мучения доставляли головные боли и бессонница, которые сопровождали Маркса до конца жизни. Все попытки лечения (в Карлсбаде, Шварцвальде, Швейцарии, Франции) не приносили заметного облегчения, и Маркс стал преждевременно стариться. Сохранилась фотография, сделанная после окончания конгресса Первого интернационала в 1872 году, на которой 54-летний Маркс выглядит глубоким стариком.

В 1873 году с Марксом случился удар. После инсульта его творческие способности ослабли. Впрочем, он продолжал работать над новым изданием «Капитала» и внимательно следил за развитием немецкой социал-демократии. К этому периоду относится и его работа «Критика Готской программы».

Здесь, правда, нужно остановиться на одном немаловажном, но щекотливом моменте. Со времени смерти Маркса и издания Энгельсом второго тома «Капитала» марксологов всегда волновал вопрос: почему же Маркс так и не завершил свой труд самостоятельно? Ведь для этого, казалось бы, у него были все условия (материальное положение семьи наконец-то стабилизировалось, открылась свобода для творчества), а над этим трудом, как мы знаем из многочисленных биографий Маркса, опубликованных в советские времена, он работал чуть ли не ежедневно. И здесь нам открывается, пожалуй, еще одна трагедия этой личности.

Когда Маркс писал первый и второй тома «Капитала», ему казалось, что революция, которую он пророчил, близка, что она вот-вот произойдет и наконец докажет все его умозрительные заключения. Но время шло, а революции все не было. Не было главного, практического доказательства его правоты. И судя по всему, у Маркса опустились руки. В последние пятнадцать лет своей жизни он просто отдыхал, создавая у окружающих впечатление, что все еще занят работой над своим титаническим трудом. Тогда как на самом деле труд был спрятан глубоко в стол, и до самой смерти его автор, практически, к нему уже не возвращался. Не зря Энгельс готовил третий том к изданию целых одиннадцать лет (с 1883 по 1894 год) – он сам, судя по всему, не ожидал найти в переданных ему бумагах Маркса такого разброда и беспорядка. Однако XX век вполне убедительно доказал правоту Маркса – правда, автор «Капитала» этого уже не узнал.

К этому времени дочери Карла и Женни уже зажили самостоятельной жизнью – в 1868 году Лаура вышла замуж за Поля Лафарга, а в 1872-м Женни сыграла свадьбу с Шарлем Лонге. Дочери боготворили отца, его мнение было для них законом. Они не видели ничего удивительного в том, что он активно вмешивался в их личную жизнь. Выбор Лауры и Женни он одобрил, а вот Элеонора была вынуждена отказать своему избраннику, т. к. он не понравился отцу. Правда, по прошествии лет она об этом глубоко сожалела и писала старшей сестре: «Несмотря на всю любовь к папе, мы должны, каждая из нас, жить своей жизнью».

Несчастья не оставляли Маркса до самой смерти. 2 декабря 1881 года умерла его жена. Это был самый тяжелый удар, когда-либо выпадавший на долю Карла. Энгельс сказал в день смерти Женни: «Мавр умер тоже». В прощальном слове на похоронах Женни он произнес: «Если существовала когда-либо женщина, которая видела свое счастье в том, чтобы делать счастливыми других, то это была она».

Смерть жены не была последним испытанием, выпавшим на долю Маркса. Через два года его постиг новый страшный удар: в Аржантейе (Франция) скоропостижно скончалась старшая дочь Женни, его любимица, оставив сиротами пятерых детей. После получения этого известия Маркс был полностью сломлен. Близкие делали все, чтобы поддержать в нем жизненные силы, но тщетно. 14 марта 1883 года Карл Маркс тихо и безболезненно умер. Энгельс написал: «Человечество стало ниже на одну голову, и притом на самую значительную из всех, которыми оно в наше время обладало».

 

Фридрих Ницше

«Трагедия Фридриха Ницше – монодрама: на сцене своей короткой жизни он сам является единственным действующим лицом. <…> Никто не решается вступить в круг этой судьбы; всю свою жизнь говорит, борется, страдает Ницше в одиночестве. Его речь не обращена ни к кому, и никто не отвечает на нее. И что еще ужаснее: она не достигает ничьего слуха» – так писал о Ницше Стефан Цвейг. «Я слишком хорошо знаю, что в тот день, когда меня начнут понимать, я не получу за это никакой прибыли, – говорил немецкий мыслитель о себе. – Только послезавтра принадлежит мне. Иные люди родятся после смерти».

Так и получилось. Фридрих Вильгельм Ницше пополнил собой внушительный список мыслителей, художников, литераторов, ученых, чьи взгляды, оставаясь непонятыми (а часто и неизвестными) при жизни, получили мировое признание после смерти. Он был мыслителем, который «хотя и умер в 1900 году, но влияние которого в полной мере стало ощущаться лишь в XX веке». Морализаторский и рационалистический XIX век не нуждался в Ницше (точно так же ему были не нужны, к примеру, Карл Маркс или Винсент Ван Гог) – уж очень непривычным языком и о слишком «неудобных» темах пытался говорить со своими современниками этот поэт от философии.

Оценить Ницше как теоретика – а именно это было основной ценностью любых ученых записок в XIX веке – почти невозможно. Главным достоянием его трудов является та эмоциональная сила, с которой личность автора обращается к личности читателя, те интуитивные выводы, что, по собственному выражению мыслителя, могли быть опровергаемы, но не могли быть похоронены. «Постепенно я понял, чем до сих пор была всякая великая философия – исповедью ее основателя и своего рода бессознательными, невольными мемуарами», – говорил Ницше в своем труде «По ту сторону Добра и Зла». А ведь ни в одной светской гостиной, ни в одном литературном салоне Европы, перегруженных условностями и ритуалами, не было принято открыто говорить о глубинных переживаниях человеческой личности, ее побуждениях и страхах, хотя за фасадом грандиозных научно-технических и социальных проектов позапрошлого века таились серьезные сомнения в идеях разума и морали.

Тема «самообнажения» вошла в моду уже в веке двадцатом, вместе с войнами и постоянным существованием «перед лицом смерти», вместе с экономическими кризисами и страхом перед будущим, вместе с кровавыми революциями во имя идеалов добра и справедливости, результатами которых стало появление новых тираний. Вот тогда и оказалось, что «нелепые» работы Маркса, Ницше, Фрейда не так уж бессмысленны. Более того, они заново открывают совершенно новые перспективы изучения человека и общества, позволяя уйти от механистического и технократического подхода к личности и, по сути, давая новое звучание афоризму древнегреческого философа Протагора: «Человек есть мера всех вещей».

Правда, Фрейда слава застала еще при жизни. Видимо, именно поэтому психоанализ не стал основой политического устройства какой-нибудь амбициозной европейской страны – в любой момент отец-основатель течения мог вмешаться в процесс государственного строительства, объяснив, что именно в его учении было понято неправильно или искаженно. В этом смысле Марксу и Ницше «повезло» куда больше. Их философское наследие (в виде извращенных в угоду пропаганде цитат, «с мясом» выдернутых из контекста) стало сначала основой идеологии для двух воинственных сверхдержав начала XX века – России и Германии, а потом – объектом ураганной критики со стороны людей, которые мало что знали об истинном содержании ницшеанства и марксизма.

Но это век двадцатый, а в эпоху бурного развития индустриального производства и обслуживающих его технических и естественных наук ницшевские рассуждения о человеческом духе, да еще в форме притч, не интересовали никого. Философские произведения Ницше были для XIX века неприемлемы в силу своей необычности – в них отсутствовала стройная система выводов, доказательств и теоретических обобщений, в них не была видна титаническая работа разума по построению логических конструкций. Даже ближайшие друзья не видели в работах Ницше никакого проку. Публика не покупала произведений философа: за десять месяцев со дня выхода в свет было куплено всего 114 экземпляров одной из лучших работ Ницше «По ту сторону Добра и Зла». Четвертую часть поэмы «Так говорил Заратустра», которая в начале XX века соперничала своим тиражом с Библией, Ницше буквально навязывал своим немногочисленным друзьям.

Впрочем, в России идеи Ницше были восприняты еще при жизни философа, когда появились первые переводы – в русском искусстве (прежде всего, в литературе) всегда были сильны традиции богоборчества и поисков Бога в себе, эмоционального принятия проблем морали и нравственности. В некрологе, опубликованном в траурном выпуске «Мира искусства» , было написано: «Нам, русским, он особенно близок. В душе его происходила… та же борьба, которая вечно совершается в сердце русской литературы, от Пушкина до Толстого и Достоевского». Наэлектризованная ожиданием перемен атмосфера России начала XX века стала благоприятной средой для распространения идей Ницше, хотя всеобщий интерес к мистике и оккультизму, атмосфера болезненной религиозности, мода на экзальтацию и эпатаж мешали адекватному пониманию его идей.

Философы Серебряного века видели в Ницше моралиста, чуть ли не защитника христианства от опошления (хотя именно он высказывал мысль о том, что альтруистическую мораль необходимо отбросить как в высшей степени опасную для человечества). И при этом очень немногие воспринимали его идеи как предостережение против прикрытия зла лозунгами гуманизма. «Ницшеанцами» были объявлены К. Мережковский, 3. Гиппиус, а чуть позднее – К. Бальмонт и В. Брюсов, которые возвели в абсолют формулу Ницше «жизнь может быть оправдана только как эстетический феномен». Впрочем, и здесь восприятие идей Ницше не могло быть полным хотя бы потому, что литературные декаденты старались приспособить его философию к своей художественной системе, выбрав наиболее вычурные и шокирующие идеи.

Интересовался трудами немецкого мыслителя и «законченный ницшеанец» Горький, который старался подражать своему кумиру даже во внешнем облике (достаточно сравнить их усы). Современники, впрочем, видели в романтических произведениях Горького вульгаризацию идей Ницше и не без иронии писали об этом: «Едва ли кто-нибудь из последователей Заратустры согласится на замену сверхчеловеческой свободы русским удалым духом и стремления по ту сторону добра и зла бегством по ту сторону Кубани».

Массовая культура также не осталась в стороне от поклонения перед философом, который толпу презирал. «Жизнь есть источник радости, но всюду, где пьет толпа, все источники бывают отравлены», – писал он. Мода на Ницше привела к такому опошлению его идей, что сам философ наверняка предпочел бы забвение сомнительной славе любимца богемы и культового персонажа. Собственно, устойчивое обаяние некоторых идей Ницше становится понятным в свете современных событий. Вера в Бога, человеколюбие, гуманизм, пацифизм, права человека, развитие цивилизации – все это бесспорные привлекательные ценности. Между тем бесстрастная статистика показывает, что вреда от гуманистических акций не только не меньше, но и зачастую даже больше, чем от суровых действий, связанных с запретами, нарушениями прав человека и насилием. Философию Ницше стали понимать (и продолжают понимать по сей день) как призыв к безумному пиру во время чумы – раз ужасный конец неотвратим, то следует хладнокровно и эгоистично, не думая о страданиях других, воспользоваться оставшимися возможностями для получения удовольствия. Подобные рассуждения легко привели к тому, что «всякие пошляки возомнили себя вдруг Заратустрами и сверхчеловеками, и… стадами начали ходить одинокие сверхчеловеки, вообразившие, что им все дозволено» (Н. Бердяев).

Биограф Ницше Лу Саломе, которую он любил и ненавидел одновременно, писала в начале XX века: «Хотя за последние годы о Ницше говорят больше, чем о каком-либо другом мыслителе, основные черты его духовного облика почти неизвестны. С тех пор как маленький, разрозненный кружок читателей, которые действительно понимали его, превратился в обширный круг почитателей… отдельные его идеи, вырванные из контекста… превратились в девизы для разных идейных направлений… совершенно чуждых автору. Конечно, этому обстоятельству он обязан своей быстрой славой, внезапным шумом, который поднялся вокруг его мирного имени, – но то истинно высокое, истинно самобытное, что таилось в нем, по этой причине оказалось незамеченным, непознанным, быть может, даже отошло в более глубокую тень, чем прежде. В своем разочаровании он говорит: «Я прислушивался к отклику и услышал лишь похвалы» («По ту сторону Добра и Зла»). Порою кажется, что он стоит среди людей, ценивших его, как чужой пришелец, как отшельник, который, только заблудившись, попал в их круг».

Спросите себя – что я знаю о философии Ницше? Первыми на ум придут слова «сверхчеловек», «воля к власти» «презрение к морали». А на самом деле, как говорил великий философ XX века Мераб Мамардашвили, «мы опять сидим в компоте, в жидкости которого плавают огрызки яблочной кожуры». Что такое ницшевское «Wille zur Macht» – «Воля к власти»? Каждый, наверное, ответит: «Это же элементарно! Хочу власти, хочу властвовать». Но, во-первых, это не совсем точный перевод – в немецком языке слово Macht переводится прежде всего как «сила, мощь». Macht – это и власть тоже, но для власти существует отдельное слово – Gewalt. Следовательно, перевод должен быть таким: «Воля к силе» – к сильному состоянию. Как говорил Мамардашвили, «только в сильном состоянии рождается достоинство, мысль, истина. Когда мы не в сильном состоянии, мы мыслим плохо, более того – поступаем плохо… Вот что такое «воля к силе». Ницше на этом и строил философию: в этом состоянии все и рождается. А понята она как? Воля к власти, какая-то порода сильных существ. А такой не может быть. Ницше имел в виду: что-то в мире есть – истина, красота, порядок – если всегда есть воля к силе: удержание и сохранение сильного состояния».

Та же история и со «сверхчеловеками», «сильнейшими», по терминологии Ницше. Кто они для нас? «Белокурые бестии», больше всего напоминающие какого-нибудь Верховного негодяя из третьесортного голливудского боевика. А по Ницше, это те, кто может стать «самыми умеренными, такими, которые не нуждаются в крайних догматах веры, такими, которые не только допускают добрую волю случайности, бессмысленности, но и любят ее, такими, которые умеют размышлять о человеке, значительно ограничивая его ценность, но не становясь, однако, от этого ни приниженными, ни слабыми». Не правда ли, довольно далеко от популярной версии?

Немецкие нацисты, сделавшие из Ницше своего идейного вдохновителя, по всей видимости, не утруждали себя чтением его работ. Считающееся главным сочинение Ницше на самом деле – чистейший фальсификат, агитка, состряпанная нацистскими идеологами в поддержку тезисов о превосходстве арийской расы и ее «сверхчеловеческой» природе. Сам же Ницше в своих сочинениях нередко высказывал мысли, от которых за версту несло покушением на государственные устои Третьего рейха. Он прямо говорил, что милитаристский лозунг «Германия превыше всего» означает «конец немецкой философии». Мыслитель крайне негативно отзывался об антисемитизме, а кроме того, гордясь своими польскими корнями, подчеркивал преимущество славянской расы перед немецкой: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови». Наконец, чтобы не попасть на военную службу, он в 1869 году освободился от прусского подданства и до самой своей смерти остался человеком без гражданства.

Не акцентируя внимания на переменах, которые пришлись как раз на XIX столетие, трудно понять, почему Ницше пребывал «на обочине» того времени, но оказал такое влияние на XX век.

Главной темой классической философии был комплекс вопросов о сущности и строении разума, который одновременно являлся вопросом о сущности и строении мира. Мир представал в этой конструкции как связная и рационально устроенная система, живущая по законам объективной логики: Nihil fit sine ratione. Этот постулат равным образом касался и процесса рассуждения (т. е. мира сознания), и событий в мире, который принято называть «реальным». Этот принцип всеобщей рациональности и обоснованности был господствующим и в естествознании, «символом веры» которого стал лозунг: «Наука – враг случайностей». Причинная механика ньютоновского образца превратилась в идеал всякого научного познания, претендовавшего на истинность (до появления квантовой теории оставалось не так много времени). Такое направление мысли внесло вклад и в теории, согласно которым общество живет по неким разумным общеобязательным правилам, а историческая случайность вообще не имеет значения. Над всем царил гегелевский тезис: «Все действительное разумно, и все разумное действительно».

Казалось бы, очевидно, что постулат о разумности всего сущего абсолютно противоречит фактам и потому просто не должен был бы появиться: «неразумность» социальных и государственных институтов, не говоря уж о поведении множества людей, слишком упрямый факт. И тем не менее, тезис этот не только сформулирован, но и был практически общепризнанным – вопреки очевидности! Сам Гегель, отвергая упрек в адрес его «философии истории», что она-де не соответствует фактам, говорил: «Тем хуже для фактов!» Так же точно относились к «эмпирическим данным» ученые всех специальностей, в том числе многие естествоиспытатели. Они либо игнорировали «неудобные» факты, коих «не должно быть» с точки зрения их теорий (хрестоматийный пример – непризнание французскими академиками существования метеоритов), либо подгоняли их под свои теоретические конструкции посредством сложных интерпретаций. В духе такого подхода единичное, уникальное событие (в том числе человеческая индивидуальность) «неинтересно», поскольку его могло и не быть.

И вот этот-то рационализм, помноженный на иррациональную веру в логичность мироустройства, склонность проецировать умственные схемы на реальный мир, пренебрежение к индивидуальности стали общим местом критики классической философии. Главное требование – отказ от «игры понятиями», от конструирования «систем», которые «не соответствуют опыту». Философия начала приближаться к жизни, и действительность, с этой новой для европейского философа XIX столетия точки зрения, перестала быть «всеобщей». Гимном индивидуальности стали работы Ницше, который не просто занялся умозрительными заключениями о «роли единичности в бытии» или чем-то подобном, а предложил свой взгляд на мир и человека в нем, уникальный не только по содержанию, но и по форме.

Ницше отрицает смысл бытия и жизни как таковой? Но ведь нет и не может быть единой для всех системы ценностей. И кроме того, рассуждал Ницше, ведь это наука убивает «живую» действительность, превращая ее в жесткую и сухую схему. Ведь кроме разума и логики как способа познания мира существуют еще чувства и интуиция – и они важны ничуть не менее рациональных рассуждений.

В XIX веке это было совсем не очевидно: «случайные» открытия – вроде пенициллина, рентгена, радиоактивности, не говоря уже о периодической системе элементов Д. И. Менделеева, – были сделаны позднее и во многом благодаря тому, что ученый мир «настроился» на случайность и поверил в нее. Конечно, сама возможность непосредственного постижения жизни, развития до сих пор остается, по меньшей мере, спорной проблемой. Но попытка Ницше обратиться к анализу «бытия вне сознания» способствовала повороту к этой проблематике у других западных философов, естествоиспытателей и историков науки; и результат не замедлил сказаться. Более того, случайность и уникальность как таковые стали объектом научного интереса. А в итоге появилась квантовая физика, генетика, кибернетика, ряд концепций, описывающих социальные процессы…

В общем, можно приводить множество примеров прямого или опосредованного влияния ницшеанства на развитие цивилизации, поскольку на протяжении всего XX века философия Ницше, по-новому осмысливаясь, представала в ином свете. Все кому не лень перетолковывали его учение на свой лад; его философия, как сказал Михаил Мамардашвили, вспыхнув в виде истины, оказалась погребена под слоем глупостей. Ницше казался символистом, нацистом, христианином, анархистом и даже… большевиком. Многие пытались «оправдать» философа, выдавая его «имморализм» за ухищрения комедианта, ведь в обыденной жизни Ницше был весьма добропорядочным гражданином.

Эта «святость» жизни Ницше восставала против его философии и всегда была удобным предлогом для его моральной реабилитации. Но нуждался ли он в ней? Можно ли судить с точки зрения обыденной морали о философе, пытавшемся стать «по ту сторону добра и зла»? Ведь, как будет показано дальше, вся его жизнь была борьбой за независимость, за право человека идти собственным путем, отстаивать свои ценности – и не быть судимым моральным большинством за собственную неповторимость. И читателя он призывал не следовать советам Заратустры, а с его помощью обрести свою философию: «Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Теперь я приказываю вам потерять меня и найти себя, и только когда вы все отречетесь от меня, я вернусь к вам».

По сути, Ницше и думал, и писал только для себя, и только самого себя описывал, превращая свое внутреннее «я» в отвлеченные мысли. Стефан Цвейг утверждал: «Пора наконец раз и навсегда оставить школьные вопросы: чего хотел Ницше? что думал Ницше? к какой системе, к какому мировоззрению он стремился? Ницше ничего не хотел: в нем наслаждается собой непреодолимая страсть к правде. Он не знает никаких «для чего?». Ницше не думает ни о том, чтобы исправлять или поучать человечество, ни о том, чтобы успокоить его и себя; его экстатическое опьянение мышлением – самоцель, самоупоение, очень своеобразное, индивидуальное и стихийное наслаждение, как всякая демоническая страсть. Это неимоверное напряжение сил никогда не было направлено на создание «учения» – он давно преодолел «благородное ребячество начинающих – догматизирование» – или на создание религии: «Во мне нет ничего, напоминающего основателя религии. Религия – дело черни». Ницше занимается философией как искусством».

Понимание текстов Ницше не может опираться на ссылки на гениальность, демонические способности или, тем более, на болезнь философа, благодаря которым он будто бы умел видеть и слышать то, чего не видят и не слышат другие. Но если вообще возможно объяснить творчество мыслителя событиями его личной жизни и чертами характера, то это – о Ницше, поскольку ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний душевный мир не представляют такого полного единения. Но если пытаться понять внутренний мир Ницше лишь через призму его внешней жизни, то снова в руках останется только пустая оболочка. Ведь в сущности никаких внешних событий в его жизни не происходило, а все переживаемое было столь глубоко внутренним, что могло находить выражение лишь в беседах с глазу на глаз и в идеях его произведений.

* * *

«Жизнь Ницше начинается старостью», – говорил о философе Стефан Цвейг. Однако, как и у всякого человека, у Фридриха Вильгельма Ницше было и детство, и юность, хотя и не очень типичные для обычного мальчика.

15 октября 1844 года в семье лютеранского священника Карла Людвига Ницше и его жены Франциски на свет появился первенец. Счастливый отец нарек мальчика, родившегося в день именин прусского короля Фридриха Вильгельма IV, в его честь – Фридрих Вильгельм.

Родословная Ницше теряется в глубине XVI века. Достоверно известно, что предки Ницше уже с 1570 года жили в Верхнем Лаузице (на северо-западе прусской провинции Силезия), а затем перебрались в Бибр, небольшой городок близ старинного саксонского города Наумбурга.

Правда, сестра Ницше Элизабет упоминала семейную легенду, согласно которой некий польский шляхтич Ницкий был в рядах тех, кто в 1697 году возвел на польский престол саксонского курфюрста Августа Сильного и за это удостоился графского титула. После отказа Августа от польской короны Ницкий был вынужден бежать в немецкие земли из-за участия в заговоре против нового короля Станислава Лещиньского. После трехлетних скитаний он с семьей осел в Саксонии. Однако изданный в Лейпциге десятитомный справочник польских дворянских родов ни о каком графе Ницком не упоминает, так что это не более чем романтическая легенда.

Вполне можно понять желание семьи Ницше приписать себе аристократических предков, однако и по отцу, и по матери Фридрих происходил из семьи священников. Правда, священники были немного разные.

Дед Ницше по отцу получил степень доктора теологии и написал несколько богословских трудов. Бабка по отцу, Эрдмуге Доротея, в молодости вращалась в высшем свете – ее первым мужем был веймарский придворный адвокат, она видела Наполеона и Гете. Их сын, Карл Людвиг, окончил теологический факультет университета в Галле. Ему не было еще и тридцати, когда он стал духовником детей знатных особ, в частности принцесс Альтенбургских. Однако из-за плохого здоровья ему пришлось оставить двор, и в благодарность за хорошее воспитание венценосных особ он получил от короля Фридриха Вильгельма IV церковный приход в деревне Рекен близ Люцена. Оказавшись в глуши, Карл Людвиг стал нелюдимым, предпочитая покой, тишину и одиночество. В воспоминаниях Ницше отец предстает хрупким, болезненным, сентиментальным и обходительным. Философ считал, что именно от отца он унаследовал дар понимания вещей возвышенных и утонченных, а также способности музыканта и композитора.

Мать философа, Франциска Ницше, урожденная Элер, выросла в деревне. Ее отец, дед Фридриха по матери, был сыном ремесленника, простым сельским священником, держал пасеку на тридцать шесть ульев. У него было одиннадцать детей, из которых шестая – Франциска. В отличие от мужа, она обладала отменным здоровьем, практичностью и простотой нрава. Прекрасно умела считать, зато ни в грош не ставила абстрактные рассуждения, очень любила петь и редко поддавалась унынию. Ее жизненная стойкость впечатляла: она пережила безумие и смерть мужа, гибель младшего сына Йозефа, а в конце жизни – сумасшествие и смерть Фридриха.

Свадьба Карла Людвига и Франциски состоялась 10 октября 1843 года, как раз в день рождения жениха. Через год, 15 октября, родился Фридрих, в июле 1846 года – дочь Элизабет, а еще спустя два года – второй сын Йозеф. Больше всех пастор любил старшего, с которым много и охотно занимался. Маленький Фриц, который начал говорить только в два с половиной года, был его излюбленным молчаливым спутником в долгих прогулках по окрестностям. В сумерках отец часто запирался в церкви и импровизировал на органе, и эти часы Фридрих вспоминал как лучшее время своего детства.

В 1848 году Германия пережила революцию, которая глубоко напугала монархически настроенного пастора. Видимо, потрясение дало о себе знать, ибо в конце августа он тяжело заболел и через год, 30 июля 1849-го, скончался. В литературе есть различные версии о причинах болезни Людвига Ницше и ее связи с трагической судьбой старшего сына. Известно, что Карл Людвиг Ницше умер от размягчения (инфаркта) мозга, что вполне могло произойти из-за травмы головы, полученной при падении с каменной лестницы своего дома. Он сильно ударился и уже не выздоровел: многие месяцы провел в постели, а перед смертью совершенно ослеп. В своих мемуарах, написанных в возрасте четырнадцати лет, Фридрих рассказывал: «В сентябре 1848 г. мой любимый отец вдруг сделался душевнобольным… Несколько врачей силились распознать суть болезни, но напрасно… Тогда мы пригласили в Реккен известного врача Оппольцера… Этот выдающийся человек тотчас же понял, где следовало искать причину болезни. К нашему великому ужасу, он счел ею размягчение мозга, что, правда, было небезнадежным, но все же очень опасным. Мой любимый отец, должно быть, терпел чудовищные боли, но болезнь не желала идти на убыль, она прогрессировала день ото дня. В конце концов даже померк свет в его очах, и ему пришлось претерпеть остаток своих страданий в вечной тьме… Затем он тихо и благостно почил 27 июля 1849 года… О Боже! Я стал сиротой, лишившимся отца, а моя любимая мама – вдовой!»

Неизвестно, стала ли болезнь результатом падения или предшествовала ему, но Фридрих Ницше, который всю свою жизнь верил в силу наследственности, писал в «Ессе homo»: «Мой отец умер тридцати шести лет… существование пришло в упадок в том же году, что и мое». Фридрих был уверен, что повторит судьбу отца.

А пока что его мать в двадцать три года осталась вдовой с тремя детьми. Через пять месяцев после смерти мужа она потеряла младшего сына Йозефа, не прожившего и года. Позднее Фридрих в автобиографических заметках описал странный сон, который видел накануне: «Я слышал в церкви погребальные звуки органа. Пока я пытался понять, в чем дело, одна из могил внезапно вздыбилась, из нее поднялся мой отец в саване. Он поспешил в церковь и быстро вернулся с маленьким ребенком на руках. Вновь приоткрылся могильный холм, он влез внутрь, и крышка гроба захлопнулась. Тотчас смолкли мощные звуки органа, и я проснулся. На следующий день Йозефхену внезапно стало плохо, начались боли и судороги, и через несколько часов он умер. Мой сон сбылся полностью».

Но Франциска Ницше мужественно вынесла эти удары судьбы. Она делала все, что должна была делать для своих детей хорошая немецкая мать: она даже выучилась играть на пианино, чтобы музицировать с ними. Но по натуре она была домоседкой и ханжой. Фридрих Ницше страдал от ее своенравия, показной религиозности и страсти к болтовне. Он считал мать несчастьем своей жизни, хотя именно ей было суждено впоследствии в шестьдесят лет заботиться о безумном сыне и оберегать его произведения, в которых она ничего не понимала.

Весной 1850 года семья перебралась в старинный Наумбург, где мальчик воспитывался в благочестивом обществе своей матери, сестры, бабушки и двух тетушек. Ему еще не исполнилось и шести лет, когда он пошел учиться в мужскую школу. Молчаливый и замкнутый малыш с вьющимися белокурыми волосами и близорукими голубыми глазами чувствовал себя в классе неуютно. Отчужденность Фридриха росла, а одиночество стало его постоянным спутником. Его мягкие манеры, рассудительность, вежливый тон вызывали постоянные насмешки над «маленьким пастором», как его окрестили сверстники. Он страдал от малейшего замечания и очень старался соответствовать всем школьным требованиям. Однажды во время сильной грозы и ливня мать Ницше с удивлением увидела, что он идет домой ровным медленным шагом без пальто и зонтика. Она стала торопить его, опасаясь, что тот простудится. Войдя в комнату, Ницше заявил: «Нам внушают, что не следует бегать по улицам».

Фридрих сочинял мелодии, которые посвящал своим «польским предкам». Он писал стихи, и все – его мать, бабушка, тетки и сестра – получали к дню своего рождения его сочинения, им же переложенные на музыку. Даже игры давали Ницше темы для его произведений: он написал несколько дидактических трактатов, заключающих в себе ряд правил и советов, и вручил их своим товарищам по школе. Он преподавал им архитектуру, а в 1854 году, во время осады Севастополя, изучал баллистику и систему защиты крепостей. Одновременно с этим вместе с двумя своими товарищами он основал «Театр искусств», где выступал в роли и драматурга, и режиссера.

В 1854 году Фридрих покинул школу и поступил в Наумбургскую гимназию. Его превосходство над сверстниками было огромно, учеба давалась Фридриху легко, при том, что он засиживался над тетрадями и учебниками до полуночи, а в пять утра уже вставал и спешил в гимназию. Однако в 1856 году двенадцатилетнего гимназиста пришлось освободить от занятий из-за головных болей и болезни глаз. Впрочем, куда больше школьных предметов мальчика волновали поэзия и особенно музыка (позднее он называл людей, которых не волнует музыка, «бездуховными тварями, подобными животному»). Он полюбил классику, его очаровывали Моцарт, Гайдн, Шуберт, Бетховен, Бах.

Осенью 1858 года мать Фридриха получила от ректора земельной школы-интерната «Шульпфорте» письмо, где ее сыну как необычайно одаренному мальчику предлагалось место в школе и стипендия. Предложение было лестным, так как Пфорта (так называли в просторечии школу) считалась одним из самых престижных учебных заведений в Германии. Среди ее выпускников были такие блестящие умы, как знаменитые романтики братья Шлегели, Новалис, философ Фихте. Мать согласилась, и проведший детство в тепличных условиях домашнего уюта Фридрих попал в новый мир закрытого учебного заведения.

Воспитанники школы содержались вдали от своей семьи и никого не видели, кроме учителей. Им было запрещено говорить друг другу ты и вообще держать себя свободно. Каждый педагог был одновременно воспитателем двадцати подростков. Их обучали богословию, еврейскому языку, греческому и латыни.

Нет практически никаких сведений о том, как жилось Фридриху в интернате. Сохранилась лишь одна история. Нескольким ученикам показался неправдоподобным рассказ о Муции Сцеволе , и они отрицали возможность существования подобного факта. «Ни у одного человека не хватило бы мужества положить в огонь руку», – рассуждали молодые критики. Ницше, не удостаивая их ответом, вынул из печи раскаленный уголь и положил его на ладонь. След от этого ожога остался у него на всю жизнь, тем более что он искусственно поддерживал и растравлял рану, вливая в нее расплавленный воск.

Любимыми авторами Ницше были Шиллер, Байрон и, в особенности, немецкий поэт Фридрих Гельдерлин. Жизнь последнего казалась Ницше похожей на его собственную. Гельдерлин хотел стать пастором, как его отец, изучал богословие, однако потом вдруг утратил веру в Бога. Он был беден и для того, чтобы как-то выжить, стал воспитателем детей в богатых домах, хотя это положение его невыносимо тяготило. Тем не менее, Гельдерлину удалось напечатать несколько своих поэм на античную тематику, но читатели не оценили его творчество. Гельдерлин сошел с ума и медленно угасал, не приходя в сознание, в течение сорока лет. Он умер в 1843 году, за несколько месяцев до рождения Ницше. В 1861-м Фридрих написал сочинение о поэте, увидев в «эллинском монахе» родственную душу, сказавшую немцам «горькую истину» об их жалком и убогом положении. Но учитель литературы, в полном соответствии с общепринятыми негативными оценками Гельдерлина, «дружески посоветовал автору избрать какого-нибудь более здорового и ясного немецкого поэта». Разочарованный Ницше еще глубже замкнулся в себе и больше никогда не высказывал перед преподавателями Пфорты своих истинных чувств и мыслей.

В апреле 1862 года Ницше создал два философско-поэтических эссе: «Рок и история» и «Свобода воли и рок», где отразил чуть ли не все основные идеи своих будущих произведений. Вновь и вновь на протяжении всей жизни он будет возвращаться к этим темам, с каждым разом все более страстно и открыто. О чем пишет в эссе «Рок и история» молодой Ницше? «Свободная воля предстает как раскованность, самовольность. Она – бесконечная свобода, блуждание, дух. Но рок – это необходимость, если мы не согласны поверить, будто мировая история – это не ошибочные грезы, невысказанные муки человечества – фантазии, мы сами – игрушки наших фантазий. Рок – бесконечная сила сопротивления свободной воле; свободная воля без рока мыслима столь же мало, как дух без реалий, добро без зла… Свободная воля – лишь абстракция и означает способность действовать осознанно, а под роком мы понимаем принципы, которые руководят нами в неосознанных действиях… Абсолютная свобода воли без рока сделала бы человека Богом, фаталистический принцип – механизмом».

Во втором эссе «Свобода воли и рок» самыми примечательными кажутся эскапады Ницше против христианской идеи потустороннего мира: «То, что Бог становится человеком, указывает лишь: человек должен искать свое блаженство не в бесконечности, а создать свое небо на земле; иллюзия неземного мира исказила отношение человеческого духа к миру земному: она была созданием детства народов».

Планы Ницше на будущее были довольно расплывчаты. То он намеревался посвятить жизнь музыке и стать композитором, то в нем просыпалось желание заняться музыковедением: в 1863 году он написал работу «О демоническом в музыке» и набросок «О сущности музыки». Одновременно Ницше изучал историю литературы и эстетику, библейские тексты и античные трагедии. Его крайне тревожила разбросанность собственных интересов: «Меня волнует мое будущее. Все обстоятельства… говорят о том, что будущая моя жизнь будет полна тревоги и неизвестности. Я глубоко уверен в том, что достигну должной ступени в той профессии, которую выберу, но вместе с тем у меня не хватит силы отказаться ради профессии от многого другого, что для меня в равной степени интересно. Чем я буду заниматься? Я еще не решил этого вопроса, хотя вполне сознаю, что подобное решение зависит исключительно от меня самого; я знаю твердо только одно, что если примусь за изучение какого-либо дела, то изучу его до самого дна; от этого выбор делается, конечно, только еще затруднительнее, так как надо найти такое дело, которое захватило бы меня безраздельно. Положение мое действительно крайне затруднительно. У меня так много стремлений и желаний, что если бы я удовлетворил их все, то был бы очень образованным человеком, а никак не «профессиональным тупицей» (animal professionel). Ясно, что я должен был бы отказаться от некоторых своих наклонностей и, взамен них, развить в себе новые. Но что же именно я должен выбросить за борт моей жизни?»

В сентябре 1864 года Фридрих закончил обучение в Пфорте и после сдачи экзаменов возвратился в Наумбург. Решение продолжить дальнейшую учебу в Боннском университете он принял еще раньше. Идя навстречу желанию матери, Фридрих обещал записаться на теологическое отделение. Через месяц, 16 октября 1864 года, Ницше и Пауль Дейссен, с которым у него завязалась в Пфорте дружба на почве любви к древнегреческой литературе и появились общие намерения изучать теологию, приехали в Бонн.

После почти казарменных порядков Пфорты молодых людей захватила вольная студенческая жизнь, пирушки и обязательные поединки на рапирах. Впрочем, Ницше участвовал в дуэли довольно своеобразным образом. Однажды, решив, что должен стать «настоящим» студентом, он выбрал одного из безобиднейших своих товарищей. «Я – новичок, – сказал ему Ницше, – я хочу драться. Вы мне симпатичны, хотите драться со мной?» – «Охотно!» – ответил тот. Ницше получил удар рапирой, и бой был окончен.

Но очень быстро он остыл к развлечениям и все чаще стал задумываться о переходе на отделение филологии, что и сделал осенью 1865 года. Ницше решил заняться изучением филологии, поскольку думал, что она способна дать пищу не только для интеллекта, но и для чувств, что в ней гармонично сочетаются холодная логика, научный рационализм и художественная сторона. Он занимался на семинаре одного из лучших немецких филологов Фридриха Ричля и даже перевелся в Лейпцигский университет в связи с переездом туда своего наставника.

Третий семестр Ницше начал, как начинают совершенно новую жизнь. Он твердо решил стать филологом, хотя понимал, что для склада его ума и характера узкая специализация не подходит. Философское мышление еще не завладело разумом Ницше, но именно годы учебы в Лейпциге дали решающие духовные импульсы его последующей жизни и творчества. К Фридриху вернулось чувство уверенности в правильности избранного пути, утраченное было в Бонне, где он постоянно разрывался между теологией, музыкой и филологией, не решаясь остановиться на чем-нибудь одном.

Тогда же произошло знаковое для жизни и творчества Ницше событие. Однажды он перелистывал в книжной лавке одну из множества книг, и как будто демон прошептал ему: «Купи ее!». Возвратившись домой, Ницше открыл купленный томик (это был труд А. Шопенгауэра «Мир как воля и представление») и не смог оторваться. Впечатление от книги было настолько сильным, что Фридрих еще две недели мучился от бессонницы, а потом стал называть Шопенгауэра своим отцом. Только необходимость ходить на занятия, вспоминал Ницше, помогла ему преодолеть глубокий душевный кризис, во время которого он, по собственному признанию, был близок к помешательству.

Идеи Шопенгауэра, который к тому моменту уже пять лет как почил в бозе, оказались чрезвычайно близки собственным размышлениям тогдашнего Ницше: «Три вещи в мире способны успокоить меня, но это редкие утешения: мой Шопенгауэр, Шуман и одинокие прогулки». Фридриха поразило презрение философа к людям, с их мелочными заботами и своекорыстными интересами. Бессмысленность этого существования, так ярко обрисованная Шопенгауэром, привела Ницше к мысли о том, что искать смысл жизни человека в исполнении им своего долга – напрасная трата сил и времени. Человек исполняет свой долг под давлением внешних условий существования, и этим ничем не отличается от животного, также действующего исключительно по обстоятельствам.

Возросший интерес Ницше к философии и стремление расширить познания в этой области не побудили юношу посещать лекции по философии. Этому немало способствовали выпады Шопенгауэра против академических философов и личные впечатления от преподавателей Боннского университета. С тем большей жадностью студент набросился на оригинальную философскую литературу. Он изучает труды молодых немецких философов – Гартмана, Дюринга, Ланге, Банзена.

Особенно его заинтересовал вышедший в 1866 году труд Ланге «История материализма». Залпом прочитав его, молодой человек пришел в восторг от «самого значительного философского произведения последних лет». Из этой книги Ницше впервые получил представление о социальном дарвинизме, политических и экономических тенденциях современного развития, столкнулся с оригинальной интерпретацией взглядов греческого материалиста Демокрита и немецкого мыслителя Канта, подробно познакомился с работами представителей английского позитивизма и утилитаризма.

У Ланге Ницше нашел и подтверждение собственным, еще смутным философским взглядам. По Ланге, окружающий мир – это представление, обусловленное физической структурой человеческого организма. Однако человек не может удовлетвориться только информацией, которую приобретает путем взаимодействия с жизнью. Человек – духовное, нравственное существо, он нуждается и в идеальном, более совершенном мире, который сам же и создает, творя поэтические образы, религиозные представления. Этот мир возвышает человека над обыденностью, вооружает его этической идеей. Собственно, представление о реальном мире как алогичном, иррациональном явлении Ницше почерпнул у Шопенгауэра, а Ланге лишь укрепил в нем это убеждение.

Летом 1867 года Ницше познакомился с Эрвином Роде, ставшим его близким другом на всю жизнь. Он был немного моложе, родился в Гамбурге в семье врача. Юноша любил музыку и рано обнаружил задатки прирожденного филолога: владел французским, итальянским, испанским и английским языками, мастерски говорил на большинстве немецких диалектов. Летние каникулы молодые люди провели вместе, пешком путешествуя по Богемскому лесу.

Осенью того же года Ницше вынужден был временно прервать обучение и пройти год военной службы. Так он оказался во второй батарее полка полевой артиллерии, расквартированного в родном Наумбурге. Военную службу недавний студент, еще не забывший строгие распорядки Пфорты, перенес довольно легко, хотя нельзя сказать, что он получил большое удовольствие от армейских будней. «Солдатская жизнь не особенно удобна, – писал Ницше, – но она, пожалуй, даже полезна… В ней есть постоянный призыв к энергии, которая особенно хороша как противоядие против парализующего людей скептицизма, действие которого мы наблюдали вместе с тобой. В казарме узнаешь свой собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в большинстве случаев очень грубым. До сих пор все относятся ко мне, по-видимому, доброжелательно, начиная от капитана до простого солдата, к тому же все свои обязанности я исполняю усердно и с интересом. Разве можно не гордиться, если среди 30 рекрутов получишь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем получение диплома по филологии…» Впрочем, бодрое настроение Ницше продолжается недолго. Он не может не признать, что конный артиллерист глубоко несчастен, если у него есть наклонность к литературной деятельности; уединившись в своей комнатке, он размышляет о философии Демокрита.

Вскоре службе Фридриха в армии пришел конец. Однажды во время учений, садясь на лошадь, он сильно ударился грудью о переднюю луку седла. Несмотря на боль, Ницше остался в строю до конца учений, но вечером юноше стало настолько плохо, что он дважды терял сознание. Десять дней Фридрих почти неподвижно пролежал в постели: у него оказались разорванными две грудные мышцы и произошло внутреннее кровоизлияние. В поврежденных грудных костях началось нагноение, а затем осколки стали выходить через рану наружу. Мучительный процесс продолжался почти два месяца. Ницше прошел чрезвычайно болезненный курс лечения и после пятимесячных страданий в августе наконец возвратился в Наумбург.

Признанный негодным к службе в армии, молодой человек возобновил обучение в университете. Он твердо решил вступить на стезю преподавательской деятельности и начал обдумывать тему диссертации. Именно в это время произошло одно из наиболее значительных и судьбоносных событий в его жизни – знакомство со знаменитым композитором Рихардом Вагнером.

В ноябре 1868 года Вагнер инкогнито приехал в Лейпциг навестить свою сестру Оттилию, жену известного востоковеда Германа Брокгауза. Опекавшая Ницше фрау Ричль, близкая подруга Оттилии, вместе с ней принимала музыканта. Ко времени приезда в родной Лейпциг Вагнер уже приобрел мировую известность, а его творения – «Летучий голландец», «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Тристан и Изольда» – вызывали восторженное поклонение одних и яростное неприятие других.

Приехав к сестре, Вагнер, конечно же, не мог отказать ей в удовольствии послушать его последние сочинения. Когда он исполнил отрывки из «Мейстерзингеров», фрау Ричль заявила, что эти мелодии она слышала ранее в прекрасном исполнении студента мужа – Фридриха Ницше. Заинтригованный Вагнер выразил желание познакомиться с юношей. Так вечером 8 ноября 1868 года в доме профессора Брокгауза произошла их встреча.

Однако радостное событие было несколько омрачено. Ницше хотел предстать перед Вагнером в наилучшем свете, и потому торопил портного, которому когда-то заказал костюм. Портной вошел в положение молодого человека и даже принес платье к нему домой. Ницше примерил платье – оно сидело хорошо; он поблагодарил мастера, но тот не ушел – за костюм нужно заплатить. Ницше относительно денег «всегда держался особого мнения», как пишет наиболее авторитетный специалист по Ницше, биограф философа Д. Галеви. В итоге все закончилось тем, что портной ушел, унеся с собой вожделенную обнову. Пристыженный Ницше с неудовольствием осмотрел свой черный сюртук, очень сомневаясь в том, что он достаточно хорош для Вагнера, но наконец все же надел его. «…Идет проливной дождь. Часы показывают четверть девятого. Я выхожу; на дворе черная, дождливая ночь, и я тоже, несчастнейший из смертных, одет в черное и даже не во фрак, но пребываю в самом романтическом настроении».

Однако сюртук не помешал Ницше познакомиться и подружиться с Вагнером. Кроме музыки, они сразу нашли еще одну глубоко волновавшую их тему – философию Шопенгауэра. Ницше был очарован дружелюбием и живостью Вагнера, первой поистине гениальной творческой личностью, встреченной им на жизненном пути. Его ослепил не ореол славы Вагнера, а действительно независимое мышление известного музыканта. Вагнер, как и Ницше, стремился к обновлению немецкой культуры.

После знакомства Ницше погрузился в чтение эстетических произведений Вагнера «Искусство и революция» и «Опера и драма». Вновь его начали одолевать сомнения в правильности того, что он избрал своей профессией филологию. Но именно в это время произошли события, задержавшие Ницше на десять лет в оковах филологической науки.

В декабре 1868 года в Базельском университете освободилось место на кафедре греческого языка и литературы, руководитель которой, профессор А. Кисслинг, принял приглашение перейти в университет Гамбурга. Он обратился к своему бывшему боннскому наставнику Ричлю с вопросом о том, нельзя ли пригласить в Базель Ницше, чьи работы по античной литературе были ему хорошо знакомы из журнала «Рейнский музей филологии». Фридрих был польщен выпавшей честью занять пост экстраординарного профессора университета без диссертации и даже без завершенного полностью курса обучения. В приглашении его привлекало еще одно – возможность ближе сойтись с Вагнером, проживавшим с 1866 года в Трибшене близ Люцерна.

Перед отъездом Ницше намеревался защитить в Лейпциге диссертацию на основе своих исследований о Диогене Лаэртском. Однако совет факультета единодушно решил, что опубликованные статьи Ницше вполне заменяют диссертацию, и 23 марта ему присудили степень доктора без обязательной публичной защиты. Осталось решить еще одну проблему. Ницше колебался, не зная, как поступить: следовало ли при переезде в Базель сохранить прусское гражданство или же принять швейцарское? После раздумий 17 апреля 1869 года он отказался от прусского подданства, но швейцарского гражданства не получил, став «гражданином мира».

Ницше не слишком торопился в Базель. Вначале он отправился в Кельн и Бонн, оттуда спустился по Рейну до Бибериха, далее по железной дороге до Висбадена. Затем молодой человек посетил Гейдельберг, где любовался величественными руинами старого замка и живописными окрестностями на холмистых берегах Неккара. На следующий день он сел в поезд, идущий до Базеля, но перед Карлсруэ узнал от попутчиков, что вечером в баденской столице будет дана опера Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры». Не в силах побороть искушение, Фридрих остановился в Карлсруэ, чтобы еще раз насладиться любимой оперой. Он сошел на перрон вокзала в Базеле 19 апреля 1868 года.

К тому времени Ницше превратился в скромного, тихого и почтительного человека, как и подобает профессору классической филологии. По свидетельству биографа Ницше Д. Галеви, у философа «была привычка тихо говорить, спокойные черты лица и обращенные вглубь, точно вдаль, глаза. Его легко было не заметить, так мало было выдающегося в его внешнем облике. В обычной жизни он отличался большой вежливостью, почти женской мягкостью, постоянной ровностью характера. Ему нравились изысканные манеры в обращении, и при первой встрече он поражал своей несколько деланной церемонностью».

Своим поведением Ницше заслужил титул «святого». Вагнер остерегался в его присутствии рассказывать пошлые анекдоты. Однажды, после того как композитор отпустил одну из столь любимых им скабрезных шуток, Ницше покраснел и с таким удивлением посмотрел на маэстро, что тот со стыда не знал куда деваться. «Я дал бы сто тысяч марок, чтобы уметь вести себя, как этот Ницше», – говорил потом композитор. Фридрих неизменно вызывал симпатию у простых людей. Торговки виноградом и те подбирали ему самые сладкие фрукты. Однако он страдал: ведь ему приходилось скрывать свои идеи даже от друзей. Они не понимали его. Даже Вагнер, в спальне которого висел портрет Ницше (дружбу с ним он называл «единственным выигрышем в жизни»), не воспринимал его всерьез. Будучи на 32 года старше Фридриха, он требовал от своего молодого друга почти лакейской преданности.

Преподавание в университете и гимназии «Педагогиум» при нем скоро начали тяготить Ницше, у него возникло отвращение к филологии и науке вообще. Его все чаще охватывали периоды меланхолической депрессии, спасение от которой он находил в дружбе с Вагнером, в дом которого Ницше стремился при любой представившейся возможности, благо от Базеля до Люцерна всего два часа езды. В набросках того периода сомнения в науке выражены достаточно определенно: «Цель науки – уничтожение мира… Доказано, что этот процесс происходил уже в Греции: хотя сама греческая наука значит весьма мало. Задача искусства – уничтожить государство. И это также случилось в Греции. После этого наука разложила искусство».

Сообщение Вагнера о предстоявшем ему переезде в Байрейт по приглашению баварского короля подействовало на Ницше как удар грома. Но судьба, словно взамен, подарила ему нового верного друга. В апреле 1870 года в Базель приехал профессор теологии Франц Овербек, поселившийся в том же доме, что и Ницше. Их быстро сблизила общность интересов и в частности критическое отношение к христианской церкви, а также одинаковый взгляд на франко-германскую войну.

В августе 1870 года Ницше подал прошение об отпуске, чтобы принять участие в военных действиях. Но нейтральные швейцарские власти запретили ему непосредственное участие в боях, разрешив лишь службу в госпитале.

После кратких санитарных курсов Ницше прибыл в Мец, откуда потом поездом направился в Карлсруэ. Он ехал три дня и три ночи в запертом и плотно закрытом, из-за холода и дождя, товарном вагоне, сопровождая одиннадцатерых раненых. Тут обнаружилось, что Фридрих заразился дифтеритом и дизентерией. Одной недели оказалось достаточно, чтобы поля сражений произвели на его чувствительную натуру неизгладимое впечатление. Став на ноги, Ницше немедленно уезжает в Наумбург, к родным, искать не покоя, а наслаждения в работе и размышлениях: «Для меня эти несколько недель создали целую эпоху в жизни, во время которой в душе моей укрепились и утвердились все мои принципы… Я чуть не умер ради них…»

Д. Галеви так описывает произошедшую с философом перемену: «Как изменилась теперь его душа! Никакого следа не осталось в ней от «лояльного швейцарца» прежнего времени. Он стал мужем среди мужей, немцем, гордым своей родиной. Война преобразила его, и он восхваляет ее: она будит человеческую энергию, тревожит уснувшие умы, она заставляет искать цели слишком жестокой жизни в идеальном строе, в царстве красоты и чувства долга».

После выздоровления и возвращения в Базель Ницше начал посещать лекции выдающегося историка Якоба Буркхардта, пересмотрев под его влиянием свое отношение к франко-германской войне. Он освободился от угара патриотизма и стал рассматривать Пруссию как опасную для культуры милитаристскую силу.

Не без влияния Буркхардта Ницше начал разрабатывать трагическое содержание истории в набросках к драме «Эмпедокл», посвященной легендарному сицилийскому философу. В эмпедокловском учении о переселении душ он нашел один из постулатов собственной теории вечного возвращения. Сильное впечатление произвела на философа легенда о самообожествлении Эмпедокла, бросившегося в кратер Этны: Эмпедокл много лет посвятил исследованию религии, искусства, науки, обратив последнюю против самого себя. Изучив религию, он пришел к выводу, что она – обман. Тогда Эмпедокл переключился на искусство и пришел к идее мирового страдания вкупе с мыслями о том, что становится тираном, использующим религию и искусство. Сицилиец сошел с ума и объявил себя богом на земле, после чего прыгнул в кипящий кратер Этны.

Во многом размышления Ницше отталкивались от идей Буркхардта. Однако последний считал, что в истории существуют два статичных образования – религия и государство и одно динамичное – культура. Ницше же считал статичной только религию, а культуру разделял на два элемента: искусство, основанное на мире видимости и фантазии, и науку, уничтожающую все иллюзии и образы. Государство он вообще не расценивал как созидающую силу истории.

В начале 1871 года Ницше предпринял попытку занять свободное место профессора философии, а в качестве своего преемника по филологической кафедре предложил кандидатуру Роде. Попытка не удалась из-за противодействия руководителя основной кафедры философии К. Стеффенсена, с подозрением относившегося к вольнодумству молодого коллеги, к его дружбе с Вагнером и увлечению философией Шопенгауэра.

Ницше понимал, что не имеет в философии никакого имени и поэтому его шансы весьма призрачны, но тем не менее отказ его расстроил. Возобновилось мучительное раздвоение между профессией и призванием, отраженное в его первой крупной работе, знаменовавшей его фактический уход из филологии. Не случайно в январе 1870 года ученый писал: «Наука, искусство и философия столь тесно переплелись во мне, что в любом случае мне придется однажды родить кентавра».

2 января 1872 года в книжных магазинах Лейпцига появилась посвященная Вагнеру книга Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». Работа определяла те основы, на которых покоится рождение трагедии как произведения искусства. Философ так сформулировал античные символы: «До сего времени мы рассматривали аполлоновское начало и его противоположность – дионисийское – как художественные силы: с одной стороны, как художественный мир мечты, завершенность которого не стоит в какой-либо связи с интеллектуальным уровнем или художественным образованием отдельной личности, а с другой – как опьяняющую действительность, которая также не принимает во внимание отдельную личность, а, наоборот, стремится даже уничтожить индивида и заменить его мистической бесчувственностью целого».

Ницше подверг сомнению один из главных постулатов христианской веры: вечное существование по милости Бога. Он высказал поразительную, на первый взгляд, мысль о том, что чем сильнее воля к жизни, тем ужаснее страх смерти. Именно поэтому греки создали трагедию, благодаря которой зрители получили парадоксальную возможность переживать смерть, наблюдая за игрой актеров и вместе с актерами.

«Рождение трагедии» было встречено критикой по меньшей мере прохладно.

В январе – марте 1872 года Ницше выступил с серией публичных докладов «О будущности наших учебных заведений», имея в виду не столько швейцарские, сколько прусские гимназии и университеты. Там впервые прозвучала одна из главных идей Ницше – необходимость воспитания истинной аристократии духа, элиты общества. Его ужасала тенденция к расширению и демократизации образования. Он указывал, что «всеобщее образование – это пролог коммунизма. Таким путем образование будет ослаблено настолько, что не сможет более давать никаких привилегий». По Ницше, прагматизм должен присутствовать не в классических гимназиях (где основное внимание уделялось гуманитарному знанию), а в реальных школах (аналог технических и физико-математических лицеев), честно обещающих дать практически полезные знания, а вовсе не какое-то «образование».

Весной 1873 года между Ницше и Вагнером, год назад переехавшим в Байрейт и занятым организацией знаменитых в будущем музыкальных фестивалей, наметилось охлаждение. А. Патрушев, один из исследователей творчества философа, пишет: «Чете Вагнер были не по душе растущая склонность Ницше к полемическому пересмотру моральных устоев человечества и «шокирующая резкость» суждений. Вагнер предпочитал видеть в базельском профессоре верного оруженосца, талантливого и яркого пропагандиста своих собственных воззрений. Но на такую роль Ницше согласиться не мог: его цель – великий штурм морали и ценностей мира, уходящего в прошлое, и поиск новых ориентиров».

Однако Ницше еще не терял надежды, что Байрейт станет источником возрождения европейской культуры. Он задумал серию памфлетов, смысл которых изложен в письме к Роде в марте 1874 года: «Для меня крайне важно раз и навсегда извергнуть из себя весь полемически накопившийся во мне негативный материал; сначала я хочу живо пропеть всю гамму моих неприязней, вверх и вниз, причем таким устрашающим образом, чтобы «стены задрожали». Позднее, лет через пять, я брошу всякую полемику и примусь за «хорошую книгу». Но сейчас мне основательно заложило грудь от сплошного отвращения и подавленности. Будет это прилично или нет, но я должен прочистить горло, чтобы навсегда покончить с этим».

Ницше задумал написать более двадцати статей, но ему удалось закончить лишь четыре эссе под общим заглавием «Несвоевременные размышления»: «Давид Штраус, исповедник и писатель», «О пользе и вреде истории для жизни», «Шопенгауэр как воспитатель» и «Рихард Вагнер в Байрейте».

В этих размышлениях Ницше выступил защитником немецкой культуры и клеймил ура-патриотизм, переполнявший его земляков после создания империи. Современную культуру философ отвергал, потому что она, с его точки зрения, не осознавала своего назначения вырабатывать гениев. Низкие меркантильные интересы, холодный научный рационализм, стремление государства руководить культурой – все это ведет ее к упадку и кризису. Сомнение Ницше, что рождение Великой Германии станет основой для всплеска культуры, звучало раздражающим диссонансом на фоне всеобщего ликования. В статье «Господин Фридрих Ницше и немецкая культура» лейпцигская газета даже объявила его «врагом Империи и агентом Интернационала». Ницше стали замалчивать.

Кроме скепсиса по поводу расцвета немецких искусств, ученый довольно резко высказался о роли истории в жизни человека. «В то время, когда немецкая историческая наука становилась образцом в Европе и переживала период подъема, – пишет А. Патрушев, – Ницше резко выступил против преклонения перед историей как слепой силой фактов. В прошлом он видел лишь бремя, отягощавшее память, не дававшее жить в настоящем». Ницше различал три рода истории – монументальный, антикварный и критический. История первого рода черпает из прошлого примеры великого и возвышенного, служит источником мужества, вдохновения и великих побуждений. Опасность же ее Ницше видел в том, что при таком подходе забвению предаются целые эпохи, образующие как бы однообразный поток, среди которого вершинами возносятся отдельные позолоченные факты. Антикварная история охраняет и почитает все прошлое, ибо оно освящено традициями; она отметает все новое и устремленное в будущее, постепенно превращаясь в страсть к собиранию покрытых пылью фактов.

Выше других Ницше ставил критическую историю, которая связывает между собой прошлое и будущее, позволяя извлекать ошибки из опыта прежних эпох. Но он сразу предупреждал, что критическая история опасна, поскольку общество – это продукт прежних поколений, их страстей, ошибок и даже преступлений, избавиться от груза которых невозможно.

Этот период творчества Ницше совпал со столь резким ухудшением здоровья, что в октябре 1876 года ему дали годичный отпуск для лечения и отдыха. Ученый провел зиму 1876/77 года в мягком климате Сорренто, где жил в обществе нескольких друзей: из Рима приехала его давняя приятельница Мальвида фон Мейзенбух (автор известных «Мемуаров идеалистки»); из Восточной Пруссии прибыл д-р Пауль Рэ, с которым Фридриха уже тогда связывала крепкая дружба. Увы, пребывание на юге не облегчило страданий. Ницше был вынужден окончательно бросить преподавательскую деятельность.

Проводя время на курортах Швейцарии и Италии, он урывками работал над новой книгой, составленной в форме афоризмов, обычной для последующих сочинений Ницше. Причина заключалась не только в том, что из-за постоянных приступов и полуслепоты он мог лишь записывать отдельные мысли или набрасывать фрагменты. Дело также в оригинальном этическом образе мышления ученого. Его афоризмы не фиксируют строго очерченную мысль, а скорее «нюансируют все, что приходит на ум, предлагают не жесткую формулу, а широкое поле для осторожного обдумывания, – анализирует труды Ницше А. Патрушев. – Именно поэтому невозможно изложить философию Ницше, нельзя сделать то, что не позволял себе он сам, ибо домыслы приведут лишь к тому, что свои интерпретации будут выдаваться за его мысли. Все эти интерпретации, а их великое множество, на самом деле – произвольные выдергивания и систематизация кусков из всего корпуса сочинений Ницше».

В мае 1878 года вышла в свет новая книга Ницше «Человеческое, слишком человеческое» с шокирующим подзаголовком «Книга для свободных умов». В ней автор публично и без особых церемоний порвал с прошлым и его ценностями: эллинством, христианством, Шопенгауэром, Вагнером. Такой неожиданный поворот событий вряд ли можно сводить к двум наиболее распространенным версиям. Первая объясняет происшедшее завистью неудавшегося музыканта Ницше к Вагнеру, который как-то пренебрежительно отозвался о композиторских упражнениях своего друга. Вторая версия усматривает причину в воздействии на Ницше его «злого демона» – философа и психолога Пауля Рэ, с которым он сдружился, живя в Сорренто. Несомненно, дружба с Рэ сыграла известную роль, но Фридрих уже до этого знакомства явно охладел к вагнерианству и метафизике немецкого идеализма. В Пауле Рэ он нашел не вдохновителя, а единомышленника. Не случайно на подаренной Ницше книге «Происхождение моральных чувств», вышедшей за год до «Человеческого», Рэ написал: «Отцу этой книги с благодарностью от ее матери». Так что влияние бесспорно, но оно обоюдно.

Оторопевшие почитатели Вагнера онемели от ярости, а в августе 1878 года сам маэстро разразился крайне агрессивной и злобной статьей «Публика и популярность». Имя Ницше в ней не называлось, но явно подразумевалось. Книга расценивалась как следствие болезни, а блестящие афоризмы – как ничтожные в интеллектуальном плане и прискорбные в моральном. Зато очень высоко отозвался о книге Якоб Буркхардт, сказавший, что она «увеличила независимость в мире».

Новый, 1879 год принес Ницше неимоверные физические страдания: почти каждодневные приступы болезни, непрерывная рвота, частые обмороки, резкое ухудшение зрения. Продолжать преподавание он был не в силах, и в июне получил по своему прошению отставку с назначением ежегодной пенсии в 3 тысячи франков. Ученый уехал из Базеля в Сильс-Марию, в долину Верхнего Энгадина – тихое местечко с густым хвойным лесом и маленькими голубыми озерами. Сгорбившийся, разбитый и постаревший полуслепой инвалид, которому еще не исполнилось и тридцати пяти лет.

Вот как описывала его жизнь в то время подруга Ницше Лу Саломэ: «Его наружность к тому времени приобрела наибольшую выразительность, в лице его светилось то, что он не высказывал, а таил в себе. Именно эта замкнутость, предчувствие затаенного одиночества и производило при первой встрече сильное впечатление. При поверхностном взгляде внешность эта не представляла ничего особенного, с беспечной легкостью можно было пройти мимо этого человека среднего роста, в крайне простой, но аккуратной одежде, со спокойными чертами лица и гладко зачесанными назад каштановыми волосами. Тонкие, выразительные линии рта были почти совсем прикрыты большими, начесанными вперед усами. Смеялся он тихо, тихой была и манера говорить; осторожная, задумчивая походка и слегка сутуловатые плечи. Трудно представить себе эту фигуру среди толпы – она носила отпечаток обособленности, уединенности. В высшей степени прекрасны и изящны были руки Ницше, невольно привлекавшие к себе взгляд; он сам полагал, что они выдают силу его ума. Такое же значение он придавал своим необычайно маленьким и изящным ушам, о которых он говорил, что это настоящие уши для того, чтобы «слушать неслыханное».

Истинно предательскими в этом смысле были и глаза Ницше. Хотя он наполовину ослеп, глаза его не щурились, не вглядывались со свойственной близоруким людям пристальностью и невольной назойливостью; они скорее глядели стражами и хранителями собственных сокровищ, немых тайн, которых не должен касаться ничей непосвященный взор. Слабость зрения придавала его чертам особого рода обаяние: вместо того чтобы отражать меняющиеся внешние впечатления, они выдавали только то, что прошло раньше через его внутренний мир. Глаза его глядели внутрь и в то же время – минуя близлежащие предметы – куда-то вдаль, или, вернее, внутрь, как бы в безграничный простор.

В обыденной жизни Фридрих Ницше отличался большой учтивостью, мягкостью, ровностью характера – ему нравились изящные манеры. Но во всем этом сказывалась его любовь к притворству, к завуалированности, к маскам, оберегающим внутренний мир, который философ почти никогда не раскрывал. Ницше сам сформулировал это, написав: «Относительно всего, что человек позволяет видеть в себе, можно спросить: что оно должно собою скрывать? От чего должно оно отвлекать взор? Какой предрассудок должно оно задеть? И затем еще: как далеко идет тонкость этого притворства? В чем человек выдает себя при этом?». По мере того как росло в нем чувство уединения, все, обращенное к внешнему миру, становилось притворством – обманчивым покрывалом, которое ткала вокруг себя глубочайшая страсть одиночества, как бы временной внешней оболочкой, видимой для человеческого глаза. «Люди глубоко думающие кажутся себе актерами в отношениях с другими людьми, ибо для того, чтобы быть понятыми, они должны надеть на себя внешний покров» («Человеческое, слишком человеческое»).

В жизни Ницше началась полоса бесконечных скитаний: летом по Швейцарии, зимой по Северной Италии. Удивительное по силе описание того периода жизни философа дал С. Цвейг: «Столовая недорогого пансиона где-нибудь в Альпах или на Лигурийском побережье. Безразличные обитатели пансиона – преимущественно пожилые дамы, развлекаются causerie, легкой беседой. Трижды прозвонил колокол к обеду. Порог переступает неуверенная, сутулая фигура с поникшими плечами, будто полуслепой обитатель пещеры ощупью выбирается на свет. Темный, старательно почищенный костюм; темные глаза, скрытые за толстыми, почти шарообразными стеклами очков. Тихо, даже робко, входит он в дверь; какое-то странное безмолвие окружает его. Все изобличает в нем человека, привыкшего жить в тени, далекого от светской общительности, испытывающего почти неврастенический страх перед каждым громко сказанным словом, перед всяким шумом. Вежливо, с изысканно чопорной учтивостью, он отвешивает поклон собравшимся; вежливо, с безразличной любезностью, отвечают они на поклон немецкого профессора. Осторожно присаживается он к столу – близорукость запрещает ему резкие движения, осторожно пробует каждое блюдо – как бы оно не повредило больному желудку: не слишком ли крепок чай, не слишком ли пикантен соус – всякое уклонение от диеты раздражает его чувствительный кишечник, всякое излишество в еде чрезмерно возбуждает его трепещущие нервы. Ни рюмка вина, ни бокал пива, ни чашка кофе не оживляют его меню; ни сигары, ни папиросы не выкурит он после обеда; ничего возбуждающего, освежающего, развлекающего, только скудный, наспех проглоченный обед да несколько незначительных, светски учтивых фраз, тихим голосом сказанных в беглом разговоре случайному соседу.

И вот он снова в маленькой, тесной, неуютной, скудно обставленной chambre garnie; стол завален бесчисленными листками, заметками, рукописями и корректурами, но нет на нем ни цветов, ни украшений, почти нет даже книг и лишь изредка попадаются письма. В углу тяжелый, неуклюжий сундук, вмещающий все его имущество – две смены белья и второй, поношенный костюм. А затем – лишь книги и рукописи, да на отдельном столике бесчисленные бутылочки и скляночки с микстурами и порошками: против головных болей, которые на целые часы лишают его способности мыслить, против желудочных судорог, против рвотных спазмов, против вялости кишечника и, прежде всего, от бессонницы – хлорал и веронал.

Надев пальто, укутавшись в шерстяной плед (печка дымит и не греет), с окоченевшими пальцами, почти прижав двойные очки к бумаге, торопливой рукой часами пишет он слова, которые потом едва расшифровывает его слабое зрение. Так сидит он и пишет целыми часами, пока не отказываются служить воспаленные глаза: редко выпадает счастливый случай, когда явится неожиданный помощник и, вооружившись пером, на час-другой предложит ему сострадательную руку. В хорошую погоду отшельник выходит на прогулку – всегда в одиночестве, всегда наедине со своими мыслями: без поклонов, без спутников, без встреч совершает он свой путь. Пасмурная погода, которую он не выносит, дождь и снег, от которого у него болят глаза, подвергают его жестокому заключению в четырех стенах его комнаты: никогда он не спустится вниз к людям, к обществу. И только вечером – чашка некрепкого чая с кексом, и вновь непрерывное уединение со своими мыслями. Долгие часы проводит он еще без сна при свете коптящей и мигающей лампы, а напряжение докрасна накаленных нервов все не разрешается в мягкой усталости. Затем доза хлорала, порошок от бессонницы и, наконец, – насильственно вызванный сон, сон обыкновенных людей, свободных от власти демона, от гнета мысли.

Иногда целыми днями он не встает с постели. Тошнота и судороги до беспамятства, сверлящая боль в висках, почти полная слепота. Но никто не войдет к нему, чтобы положить компресс на пылающий лоб, никого, кто бы захотел почитать ему, побеседовать с ним, развлечь его.

И эта chambre garnie – всегда одна и та же. Меняются названия городов – Сорренто, Турин, Венеция, Ницца, Мариенбад, – но chambre garnie остается, чуждая, взятая напрокат, со скудной, нудной, холодной меблировкой, письменным столом, постелью больного и безграничным одиночеством. И за все эти долгие годы скитаний ни минуты бодрящего отдыха в веселом дружеском кругу, и ночью ни минуты близости к нагому и теплому женскому телу, ни проблеска славы в награду за тысячи напоенных безмолвием, беспросветных ночей работы! О, насколько обширнее одиночество Ницше, чем живописная возвышенность Сильс-Мариа, где туристы в промежутке между ланчем и обедом «постигают» его сферу: его одиночество простирается через весь мир, через всю его жизнь от края до края.

Изредка гость, чужой человек, посетитель. Но слишком уже затвердела кора вокруг жаждущего общения ядра: отшельник облегченно вздыхает, оставшись наедине со своим одиночеством. Способность к общению безвозвратно утрачена за пятнадцать лет одиночества, беседа утомляет, опустошает, озлобляет того, кто утоляет жажду только самим собой и постоянно жаждет только самого себя. Иногда блеснет на краткое мгновенье луч счастья: это – музыка».

Эстафету подхватывает наш современник, журналист Искандер Абдулхаеров: «Одиночество Ницше было абсолютным. Его никогда не скрашивало присутствие любимого человека. Близость с женщиной была для него невозможна – «мне неизбежно пришлось бы лгать». А лгать Ницше не хотел. Он мечтал найти ту, которая разделит его переживания, станет живым воплощением его идей. Однажды недалеко от Ниццы, увидев на прогулке молодую девушку, «нежную, как молодая козочка», философ пленился этим образом чистоты и невинности. Но он слишком хорошо осознавал опасность своей философии, чтобы решиться на брак с ней: «Без сомнения, ведь это было бы чистое благодеяние иметь около себя такое грациозное существо, но для нее было бы это благодеянием? Разве я с моими идеями не сделал бы эту девушку несчастной и разве не разрывалось бы мое сердце, видя страдания этого милого творения? Нет, я не женюсь!»

Лишь однажды в жизни Ницше появилась женщина. В 1882 году философ познакомился с дочерью петербургского генерала Лу фон Саломэ. По словам Элизабет, сестры Ницше, это была «персонифицированная философия» ее брата. Ницше дважды делал Лу предложение и оба раза получал отказ. Вполне возможно, страстная, горячая натура Фридриха испугала русскую девушку. К тому же Элизабет ревновала брата к Лу и плела всяческие интриги против нее. Она написала Лу резкое письмо, где обвиняла ее в издевательстве над Ницше. Поводом послужила совместная фотография Ницше, Лу и их общего друга Пауля Рэ. На ней Ницше и Рэ держатся за ручки детской коляски, в которой сидит сама Лу. По слухам, Лу разослала эту фотографию своим друзьям как символ своей верховной власти. Письмо сестры привело к разрыву отношений между Лу и Ницше. Вот как прокомментировала сама Лу эти отношения в своей книге, написанной в 1913 году: «Поскольку жестокие люди являются всегда и мазохистами, целое связано с определенного рода бисексуальностью. И в этом сокрыт глубокий смысл. Первый, с кем я в жизни обсуждала эту тему, был Ницше (этот садомазохист в отношении самого себя). И я знаю, что после этого мы не решались больше видеться друг с другом».

Но несмотря на свои болезни и тяжелое душевное состояние, в тот ужасный 1879 год Ницше создал новые книги: «Пестрые мысли и изречения», «Странник и его тень». А в следующем, 1880-м, появилась «Утренняя заря», где сформулировано одно из краеугольных понятий ницшевской этики – «нравственность нравов».

Философ проанализировал связь падения нравственности с ростом свободы человека, полагая, что свободная личность «хочет во всем зависеть от самого себя, а не от какой-либо традиции». Последнюю он считал «высшим авторитетом, которому повинуются не оттого, что он велит нам полезное, а оттого, что он вообще велит». Отсюда отношение к морали как к чему-то относительному, так как поступок, нарушающий сложившуюся традицию, всегда выглядит безнравственным, даже и в том случае, если в его основе лежат мотивы, «сами положившие начало традиции».

«Утренняя заря» успеха не имела. Непривычное построение книги, более полутысячи вроде бы никак не связанных друг с другом афоризмов могли вызвать только недоумение, а немецкая читающая публика, привыкшая к логичной и педантичной последовательности философских трактатов, была просто не в состоянии одолеть это странное произведение.

Как продолжение «Утренней зари» зимой 1881/82 года Ницше написал в Генуе «Веселую науку», которая позднее дополнялась и переиздавалась. С этого сочинения началось новое измерение мысли Ницше, невиданное никогда прежде отношение к европейской истории, культуре и морали как к своей личной проблеме: «Я вобрал в себя дух Европы – теперь я хочу нанести контрудар».

Особенно впечатляют два фрагмента «Веселой науки» – «Безумный человек» и «Величайшая тяжесть». В первом возникает тема «смерти Бога», образ которого увенчан в многочисленных надгробиях и церквах, разбросанных по всей Земле. Отныне человек вступает в эру совершеннолетия и предоставлен самому себе. Авторитет Бога и церкви исчезает, но на их место приходит авторитет совести и разума. Мир идеалов умирает, но творческое начало – прерогатива библейского Бога – переходит в человеческую деятельность. Это означает для Ницше конец всей предыдущей западной философии, которую теперь заменяет «веселая наука», открывающая «ужасные истины». Второй фрагмент («Величайшая тяжесть») намечает идею «вечного возвращения», которая у Ницше не имеет ничего общего с мистикой, а идет от естественнонаучных посылок, представленных, в частности, Эйгеном Дюрингом.

Дюринг высказал мысль, что Вселенную теоретически можно представить в виде комбинации элементарных частиц, а мировой процесс – как калейдоскоп их различных сочетаний, число которых имеет предел. Это означает, что после завершения последней комбинации может вновь складываться первая (подобных же идей придерживался и К. Э. Циолковский). Следовательно, мировой процесс – не что иное, как циклическое повторение пройденного. Эта идея глубоко поразила Ницше: «Все становление имеет место только в рамках вечного круговращения и постоянного количества силы». Таким образом, бытие в том виде, в каком оно существует, не имеет цели и смысла, оно неумолимо вновь и вновь повторяется, никогда не переходя в небытие – неизбежный вечный круговорот и вечное возвращение. Но, следовательно, повторяется и человек, а значит, никакой потусторонней небесной жизни в природе не существует и каждое мгновение вечно, поскольку неизбежно возвращается».

Мысль о вечном возвращении настолько захватила Ницше, что он всего за несколько месяцев создал поэму «Так говорил Заратустра». Он писал ее в Рапалло в феврале и в конце июня – начале июля 1883 года и в феврале 1884-го в Сильсе. Через год Ницше создал четвертую часть поэмы, столь личную, что она вышла всего в сорока экземплярах за счет автора – для близких друзей. Из этого числа Ницше подарил только семь, ибо больше дарить было некому. Как и прежние книги, эта не пользовалась спросом, да и понимания тоже не встретила.

Ницше стал непостижимо чужд эпохе. Горько читать его письма, в которых он робко извиняется за просьбу ознакомиться с его книгой. Не успеха, не славы, даже не сочувствия ждал он: надеялся найти хоть какой-нибудь отклик на свои мысли. Но даже самые близкие люди – Овербек, Роде, Буркхардт – избегали в ответных письмах всяких суждений, настолько непонятны им были боль и страдания его лихорадочного разума.

Время работы над «Заратустрой» – один из тяжелейших периодов в жизни Ницше. В феврале 1883 года в Венеции скончался Рихард Вагнер. Тогда же Ницше пережил серьезную размолвку с матерью и сестрой, возмущенными его намерением жениться на Лу Саломэ, которую они считали «совершенно аморальной и непристойной особой». Тяжело пережил Ницше и помолвку сестры с учителем гимназии Бернхардом Ферстером, вагнерианцем и антисемитом (в апреле 1884-го Ницше писал Овербеку: «Проклятое антисемитство стало причиной радикального разрыва между мною и моей сестрой»).

«Заратустра» занимает исключительное место в творчестве Ницше. Именно с этой книги начинается резкий поворот к самоосознанию в себе человека-рока. Но вряд ли следует считать, что эта поэма означает начало третьего, уже собственно «ницшеанского» этапа его творчества, ибо «Заратустра» вообще стоит особняком в творчестве Ницше. Эта музыкально-философская книга вообще не укладывается в привычные каноны анализа.

«Заратустра» практически непереводима с немецкого на другие языки, как непереводим, например, Гоголь. Игра слов, россыпи неологизмов, эквилибристика звуковых сочетаний, ритмичность, требующая декламации, теряются при любом переводе. Книга содержит ядовитые пародии на Библию, выпады в адрес Шекспира, Лютера, Гомера, Гете, Вагнера и многих других. На многие шедевры Ницше дает пародии с одной-единственной целью: показать, что человек – это бесформенная масса, материал, требующий для своего облагораживания талантливого ваятеля. Только так человечество превзойдет самого себя и перейдет в иное, высшее качество – появится сверхчеловек. Ницше закончил первую часть «Заратустры» словами: «Мертвы все боги; теперь мы хотим, чтобы здравствовал сверхчеловек».

Известно, какой кровавый след оставили в истории нелюди, возомнившие себя сверхчеловеками. Но виновен ли в этом Ницше? Ни в коем случае. Его сверхчеловек – результат культурно-духовного совершенствования, тип, настолько превосходящий современного Ницше-человека по своим интеллектуально-моральным качествам, что образует как бы особый биологический тип. Аргументы сверхчеловека – не пистолет и дубинка, а осознание необходимости вознестись над прежним уровнем ради нового бытия, к которому нынешние люди еще просто не готовы. Сверхчеловек – это не вождь, возвышающийся над массой людей, а нравственный образ высшей степени духовного расцвета, олицетворение тех новых моральных идеалов, любовь к которым Ницше стремился сделать главным нравственным устремлением человечества.

«Господство» Ницше понимал не как политическую, юридическую или экономическую власть над людьми. Его «господство» – это власть в силу выдающихся духовных качеств, которыми личность бескорыстно одаривает других. Ницше недвусмысленно писал: «Ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: «Все для меня». «Аристократия», по Ницше, неравнозначна социальной власти избранных над массами – во всех его произведениях «знать» и «чернь» употребляются как моральные категории.

Что касается мифа о Ницше как об аморальном певце насилия и жестокости, то на самом деле философ протестовал против идеи долга в морали, которая не может быть чем-либо иным, кроме как принуждением, обязанностью. Моральные обязательства исходят из собственного «я», а потому оно более весомо, нежели принуждение внешнее. Ницше восставал против морального давления, основанного на страхе наказания, общественного осуждения либо на расчете на награду: «Вы любите вашу добродетель, как мать любит свое дитя; но когда же слыхано было, чтобы мать хотела платы за свою любовь?.. Пусть ваша добродетель будет вашим Само, а не чем-то посторонним, кожей, покровом – вот истина из основы вашей души, вы, добродетельные… Пусть ваше Само отразится в поступке, как мать отражается в ребенке, – таково должно быть ваше слово о добродетели!» Ницше настаивал на воспитании таких качеств, когда моральные установки превратятся во внутреннюю потребность. «Праведное негодование вызывают слова Ницше: «Мы должны освободиться от морали…», – пишет один из критиков Ницше. – Услыхавшие их в ужасе зажимают свои уши и не внемлют продолжению фразы: "…чтобы суметь жить морально"».

После «Заратустры» все созданное ранее казалось Ницше столь несовершенным, что он решил переписать прежние работы. Но из-за своей физической слабости ученый ограничился лишь предисловиями почти ко всем своим книгам, а кроме того, написал зимой 1885/86 года «прелюдию к философии будущего» – книгу «По ту сторону Добра и Зла». По его словам, он создал «ужасную книгу, проистекшую на сей раз из моей души, – очень черную».

Посылая Овербеку экземпляр с дарственной надписью, Ницше писал: «И все же, старый друг, просьба: прочти ее всю и воздержись от горечи и осуждения… Если книга окажется тебе невмоготу, то, возможно, это не коснется сотни частностей. Может, она послужит разъяснению в чем-то моего «Заратустры», который потому и является непонятной книгой, что восходит весь к переживаниям, не разделяемым мною ни с кем. Если бы я мог высказать тебе мое чувство одиночества. Ни среди живых, ни среди мертвых нет у меня никого, с кем я бы чувствовал родство. Неописуемо жутко это».

К сожалению, и эта книга, изданная за счет скромных средств автора, осталась непонятой. К лету следующего года было продано всего 114 экземпляров. Отмалчивались друзья – Роде и Овербек. Буркхардт ответил вежливым письмом с благодарностью за книгу и чисто формальным комплиментом, явно вымученным.

Отчаявшийся Ницше в августе 1886 года послал свой труд датскому литературному критику Георгу Брандесу и известному французскому историку и литературоведу Ипполиту Тэну. Первый промолчал, а Тэн отозвался необычайно похвально, пролив бальзам на душу Ницше. А между тем именно в книге «По ту сторону Добра и Зла», как ни в какой другой, Ницше обнаружил удивительную проницательность, предсказав катастрофические процессы будущего. Он размышлял о распаде европейской духовности, падении прошлых ценностей и норм, восстании масс, о появлении массовой культуры как средства контроля над людьми, об унификации людей под покровом их мнимого равенства, начале борьбы за господство над всем земным шаром, попытках выращивания новой расы господ, тиранических режимах как порождении демократических систем. Темы эти будут подхвачены и развиты крупнейшими философскими умами XX века – Эд. Гуссерлем, М. Шелером, О. Шпенглером, X. Ортегой-Гассетом, М. Хайдеггером, К. Ясперсом, А. Камю. Но XIX век остался к ним глух.

Ницше затронул в книге проблему двойной морали – господ и рабов. Он никоим образом не пропагандировал идею о том, что для власть имущих должна быть одна мораль, а для подчиненных масс – другая. Он просто констатировал это как реальный факт, а писал о другом – о двух типах одной морали, существующих «даже в одном и том же человеке, в одной душе». Различия этих типов определяются различием моральных ценностей. Для морали господ характерна высокая степень самоуважения, возвышенное, гордое состояние души, ради которого можно пожертвовать и богатством, и самой жизнью. Мораль рабов, напротив, есть мораль полезности. Малодушный, мелочный, унижающийся человек, с покорностью выносящий дурное обхождение ради своей выгоды, – вот представитель морали рабов, на какой бы высокой ступени социальной лестницы он ни находился. Рабская мораль жаждет мелкого счастья и наслаждения; строгость и суровость по отношению к самому себе – основа морали господ.

Чтобы избежать кривотолков вокруг книги, Ницше за три июльские недели 1887 года написал в дополнение к ней полемическое сочинение «К генеалогии морали», изданное, кстати, также за его счет. Здесь он поставил три основные проблемы: аскетические идеалы, способные придать смысл человеческому существованию; «вина» и «нечистая совесть» как инстинктивные источники агрессивности и жестокости; наконец, ключевое понятие движущей силы в структурировании ценностей морали – ressentiment. Ницше употребил здесь французское слово, которому нет аналога в немецком (как, кстати, и в русском языке). В общем плане это понятие характеризует атмосферу неопределенной враждебности, ненависти и озлобления, но не самих по себе, а только вкупе с чувством бессилия, порождаемым несоответствием между внутренними притязаниями и фактическим положением человека в обществе.

Явление это могло возникнуть только в новое время, когда принцип средневековой сословной регламентации, при которой человек не сравнивал себя с представителем иного сословия, сменился принципом равной конкуренции. Тогда-то и возникло это психологическое состояние, при котором усилилось недовольство человека своим положением, и был сформирован стереотип неадекватных притязаний. Небольшая книжка Ницше дала ключ к пониманию психологического типа революционера-экстремиста – куда более ценный, чем увесистые историко-социологические трактаты ученых мужей.

В Ницце осенью 1887 года Ницше приступил к первым наброскам задуманного им «главного сочинения» всей жизни. Всего он написал триста семьдесят две заметки, поделенные на четыре раздела: европейский нигилизм, критика высших ценностей, принцип новой оценки, дисциплина и подбор. Собранные затем сестрой и ее сотрудниками по «Архиву Ницше» из 5 тысяч листов рукописного наследия философа заметки составили одну из наиболее нашумевших его книг «Воля к власти», хотя сам Ницше за ее содержание и смысл ответственности, как выяснилось впоследствии, не несет. Составители, прежде всего Элизабет Ферстер, существенно исказили общую идею задуманного сочинения. В итоге именно эта книга стала основой нацистской идеологии, причиной запрета Ницше в СССР, поводом для неверной трактовки всех предшествующих работ философа и нападкам на ницшеанство, которые продолжаются и по сей день.

В апреле 1888 года в Ницце стало слишком жарко, весеннее солнце начало плохо действовать на больные глаза Ницше, и он отправился в более умеренный по климату Турин. Ранним утром 2 апреля он сел в поезд «Ривьера» и навсегда покинул Ниццу. Чтобы попасть в Турин, следовало сделать пересадку в Савойе. Но Ницше по ошибке сел в поезд, идущий в Геную, а его багаж, который состоял в основном из рукописей, покатил к месту назначения. Ницше тяжело перенес досадное недоразумение, у него случился очередной приступ болезни. Ученый провел два дня в гостинице в пригороде Генуи и лишь 5 апреля наконец попал в Турин.

В это же время произошла странная история, связанная с датским литературным критиком Г. Брандесом. Это он ввел в духовный мир скандинавских стран философию Ницше, оказавшую заметное влияние на знаменитых писателей Августа Стриндберга и Кнута Гамсуна. В свое время Брандес пришел в ужас от того, что никто в Скандинавии не знает столь великого мыслителя, и начал готовить курс лекций о его философии для Копенгагенского университета. Критик попросил Ницше прислать ему свою биографию и один из последних портретов, ибо внешность человека зачастую позволяет лучше понять и его внутренний мир. Тут-то и началась непонятная история, ставшая, возможно, одним из первых проявлений душевного расстройства Ницше.

Посланная Брандесу автобиография пестрила вымышленными событиями, вплоть до того, что Ницше уверял, будто его первое и настоящее имя – Густав-Адольф. Значительная часть автобиографии была посвящена физическому самочувствию Ницше и настойчивому желанию уверить Брандеса в том, что у него никогда не бывало симптомов душевного расстройства. В то же время он ничего не написал о своих произведениях, хотя Брандеса интересовало именно это. Странностями сопровождалась и просьба датского критика прислать фотографию. Лишь через три недели Ницше написал матери в Наумбург и попросил ее отправить Брандесу любой из его лучших снимков, даже если он окажется единственным. Тем временем Брандес упрекал философа в медлительности и удивлялся, что тот не найдет пяти минут, чтобы посетить фотоателье. Но Ницше упорно переадресовал эту просьбу матери, явно не желая фотографироваться.

Лекции Брандеса о творчестве Ницше пользовались большой популярностью и каждый раз собирали более трехсот слушателей. Философ был чрезвычайно доволен этим, но к чувству радости примешивался налет досады от того, что его признают в Дании, а в Германии, на родине, поклоняются другим кумирам, прежде всего Рихарду Вагнеру. Уязвленный Ницше задумал памфлет «Казус Вагнер». Это была блестяще написанная работа, пропитанная ядовитым и уничтожающим сарказмом.

Прежде всего Ницше отметил болезненный характер музыки Вагнера: «Вагнер – художник декаданса… Я далек от того, чтобы безмятежно созерцать, как этот декадент портит нам здоровье – и к тому же музыку! Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь ли он скорее? Он делает больным все, к чему прикасается, – он сделал больною музыку».

Ницше утверждал, что Вагнер разработал новую систему музыки лишь потому, что чувствовал свою неспособность тягаться с классиками. Его музыка просто плоха, поэтому он прикрывает ее убожество пышностью декораций и величием легенды о Нибелунгах. С помощью грохота барабанов и воя флейт он стремится заставить всех остальных композиторов маршировать за собой: «Ни вкуса, ни голоса, ни дарования – сцене Вагнера нужно только одно: германцы… Глубоко символично, что появление и возвышение Вагнера совпадает по времени с возникновением «империи»: оба факта означают одно и то же – послушание и длинные ноги».

Памфлет был напечатан в середине сентября 1888 года, когда Ницше находился еще в Сильсе. В конце месяца он вновь поехал в Турин, где его самочувствие неожиданно резко улучшилось: пропали бессонница и головные боли, исчезли мучившие пятнадцать лет приступы тошноты. Ницше набросился на работу, совершал ежедневные прогулки вдоль берега По, много читал. Вечерами отправлялся на концерты или часами импровизировал в своей комнате на фортепиано. Он чувствовал себя превосходно, о чем незамедлительно сообщил матери и друзьям.

Но какой же контраст всему этому составляет некоторые поступки Ницше! К примеру, 10 августа он послал гамбургскому концертмейстеру Хансу фон Бюлову предложение поставить оперу своего секретаря, помощника и друга Петера Гаста «Венецианские львы», оцененную Ницше гораздо выше произведений Вагнера. Занятый делами Бюлов, который был к тому же директором берлинской филармонии, задержался с ответом. Напрасно прождав два месяца и потеряв терпение, Ницше, не выяснив причины молчания, написал в начале октября Бюлову в чрезвычайно резком тоне: «Вы не ответили на мое письмо. Обещаю Вам, что отныне навсегда оставляю Вас в покое. Я думаю, Вы понимаете, что это пожелание выразил Вам лучший ум века».

Одновременно Ницше пошел на разрыв отношений с писательницей и верной своей подругой Мальвидой фон Мейзенбух: он послал ей «Казус Вагнер», прекрасно зная о ее глубоком восхищении композитором. Словно не подозревая об этом, Ницше попросил узнать у ее зятя, кто мог бы перевести памфлет на французский язык и напечатать его во Франции. Получив вежливый и уклончивый ответ, а фактически отказ, Ницше пришел в ярость и отправил Мейзенбух два оскорбительных письма: «Эти сегодняшние людишки с их жалким выродившимся инстинктом должны бы быть счастливы, имея того, кто в неясных случаях говорит им правду в глаза». Они нуждаются, продолжал Ницше, «в гении лжи. Я же имею честь быть антиподом – гением истины».

И во втором письме: «Вы осмелились встать между Вагнером и Ницше! Когда я пишу это, мне стыдно ставить свое имя в таком соседстве. <…> Разве Вы не заметили, что я более десяти лет являюсь голосом совести для немецкой музыки, что я постоянно насаждал честность, истинный вкус, глубочайшую ненависть к отвратительной сексуальности вагнеровской музыки? Вы не поняли ни единого моего слова; ничто не поможет в этом».

Ницше сжег мосты, связывавшие его с прошлым…

В конце 1888 года Ницше охватила мучительная тревога. У него все яснее начинали проступать черты мании величия и одновременно опасения, что мир никогда не признает его гениальных пророчеств. В лихорадочной спешке Ницше написал одновременно два произведения – «Сумерки идолов» и «Антихрист», явно недоработанную первую часть «Переоценки всех ценностей». Сам Ницше, правда, не хотел пока публиковать последний труд, вынашивая утопическую идею издать его одновременно на семи европейских языках тиражом по 1 млн на каждом. В свет она вышла только в 1895 году, причем с многочисленными купюрами.

Ницше подверг резкой критике христианские церкви и тех людей, которые называли себя христианами, на самом деле не являясь ими. Он противопоставил жизнь Иисуса евангелиям, в которых, по его словам, предприняты первые попытки по созданию системы догм христианства в вопросе негативного отношения к миру. Иисус же, по мнению философа, вовсе не отвергал мира, не истолковывал его только как преддверие лучшей потусторонней жизни. Лишь позднейшее искажение его взглядов превратило его учение в отрицание сего мира. Христос был, по утверждению Ницше, идиотом в древнегреческом значении этого слова, которое означает святость как нахождение в своем собственном мире. Ницше восстал против попыток церкви извратить смысл и цели истинного христианства, которое «не связано ни с одной из наглых догм, щеголяющих его именем».

Еще не закончив работу над «Антихристом», Ницше решил создать прелюдию к «Переоценке всех ценностей» в виде жизнеописания и аннотации своих книг, дабы читатели поняли, что он собой представляет. Так возник замысел работы «Ессе homo», где Ницше попытался объяснить причины своего охлаждения к Вагнеру и показать, как вызревало оно в его книгах на протяжении многих лет. Но и эта работа осталась, в сущности, черновым вариантом, в котором немало эпатирующего. Чего стоят одни названия главок: «Почему я так мудр», «Почему я пишу такие хорошие книги», «Почему я являюсь роком»!

Начали проявляться все новые симптомы болезни Ницше. Он торопился с публикацией своих незаконченных произведений. Ему мерещились кошмары и опасности, исходящие от военной мощи Германской империи. Его охватывал страх перед династией Гогенцоллернов, Бисмарком, антисемитскими кругами, церковью. Все они были оскорблены в его последних книгах, и Ницше ждал жестоких преследований. Как бы предупреждая их, он набросал письмо кайзеру Вильгельму: «Сим я оказываю кайзеру немцев величайшую честь, которая может выпасть на его долю: я посылаю ему первый экземпляр книги, в которой решается судьба человечества». Постепенная утрата понимания реального мира привела Ницше к плану объединения всех европейских стран в единую антигерманскую лигу. Наброски этого фантастического проекта производят тягостное впечатление.

Последняя в жизни Ницше запись гласила: «Тем, что я уничтожу тебя, Гогенцоллерн, я уничтожу ложь».

Обстоятельства и причины душевного надрыва Фридриха Ницше не выяснены. Сестра Элизабет упорно писала, что болезнь стала следствием нервного истощения из-за чересчур напряженной работы и вредного воздействия успокаивающих лекарств. Теологические круги утверждали, что Ницше покарала рука Божья. Медицинский диагноз гласил: прогрессирующий паралич (надо оговориться, что в конце XIX века под этим диагнозом понимался довольно неопределенный круг заболеваний), который представляет собой нарушение функций головного мозга, вызванное внешней инфекцией. Зачастую это последствие перенесенного сифилиса.

Сведения о болезни Ницше скудны и противоречивы. По одним данным, он якобы переболел сифилисом, будучи студентом Боннского университета в 1864–1865 годах, после посещения публичного дома в Кельне. Этой версии придерживался и Томас Манн в статье «Философия Ницше в свете нашего опыта». Однако более вероятно то, что если Ницше вообще болел сифилисом, то во время учебы в Лейпциге. Хотя и здесь слишком смущает то обстоятельство, что имена врачей, у которых лечился Ницше, так и остались неизвестными, да и слухи об этом лечении довольно глухие.

Одним из первых на данном диагнозе настаивал известный лейпцигский невропатолог П. Ю. Мебиус, пытавшийся найти признаки душевного заболевания мыслителя в его книгах. Концепция Мебиуса повлияла на взгляды многих исследователей Ницше, стремившихся объяснить его мысли исключительно душевным недугом. Против низведения философии ученого к патологии в свое время резко возразил Карл Ясперс.

Была ли болезнь Ницше неожиданной? Франц Овербек не замечал в друге никаких тревожных признаков и обеспокоился лишь в декабре 1888 года, когда тот начал проявлять странности в отношениях с издателем, постоянно требуя назад свои рукописи для внесения бесконечных исправлений. Ничего особенного не увидел и близкий друг и секретарь философа Петер Гаст, которого даже не встревожила посланная ему 4 января 1889 года открытка Ницше: «Спой мне новую песню: мир преображен и небеса обрадованы. Распятый».

Помрачение разума Ницше произошло между 3 и 6 января 1889 года и привело к смешению всех понятий. Он забыл, что живет в Турине: ему казалось, будто он находится в Риме и готовит созыв конгресса европейских государств, чтобы объединить их против ненавистной Германии. 3 января он написал давней знакомой Мете фон Салис: «Мир преображен. Бог вновь на Земле. Вы не видите, как радуются небеса? Я вступил во владение моей империей, я брошу Папу Римского в тюрьму и прикажу расстрелять Вильгельма, Бисмарка и Штеккера». 5 января датировано еще одно бредовое письмо, на этот раз Буркхардту: «С Вильгельмом, Бисмарком и всеми антисемитами покончено. Антихрист. Фридрих Ницше. Фроментин».

Буркхардт получил это письмо в Базеле 6 января и был потрясен: «В конце концов, – говорилось в нем, – меня гораздо более устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом; но я не осмелился зайти в своем личном эгоизме так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мира». Буркхардт отправился с письмом к Овербеку, чей дом находился совсем рядом, и предложил немедленно ехать в Турин, чтобы выяснить судьбу Ницше. Но Овербеку было давно известно, что после Рождества и Нового года его друг обычно испытывает приступы глубокой депрессии, и он решил, что это тот самый случай. Однако когда на следующее утро и сам Овербек получил открытку от Ницше с совершенно неадекватным текстом, ему стало ясно, что произошла катастрофа. Он немедля выехал в Италию, договорившись о месте друга в клинике профессора Вилле.

В Турине Овербек нашел Ницше лежащим на кушетке в своей комнате. Тот читал корректуру сборника из старых работ «Ницше против Вагнера». При появлении Овербека, которого он сразу узнал, Ницше горячо обнял друга, разрыдался, а потом в ужасных конвульсиях рухнул на пол. Выпив воды с бромом, немного успокоился и с воодушевлением заговорил о намеченном им на вечер грандиозном приеме, идея которого целиком завладела его воспаленным мозгом.

Больного следовало как можно быстрее доставить в Базель, но Ницше отказывался вставать с кушетки. Лишь после того как Овербек объяснил ему, что они отправляются на тот самый прием, бедняга согласился одеться и поехать на вокзал. Он явно не понимал, что происходит вокруг, и путь в Базель был мучителен. 10 января оба прибыли в Швейцарию и сразу же направились в клинику Вилле. По-прежнему не отдавая себе отчета в происходящем, Ницше вежливо поздоровался с профессором и спросил его имя. Услышав ответ, он вспомнил происходивший между ними семь лет назад разговор о причинах религиозного фанатизма и безумия. Выдающийся философ и мыслитель, видимо, не подозревал, что на сей раз он предстал перед Вилле как пациент.

Болезнь протекала бурно. Ницше страдал бессонницей, днем и ночью распевал неаполитанские песни, выкрикивал бессвязные слова, испытывал постоянное возбуждение и отличался чудовищным аппетитом. Через три дня в Базель приехала его мать, Франциска Ницше. Она не могла поверить в безумие сына и надеялась любовью и молитвами вернуть его в разумное состояние. Первая встреча матери с сыном носила драматический характер. Ницше сразу узнал ее, быстро подошел и обнял со словами: «Ах, моя добрая, любимая мама, как я рад тебя видеть!» Он спокойно и почти осмысленно беседовал с ней о семейных делах и наумбургских знакомых. Но внезапно черты его лица исказились и раздался звериный крик: «Ты видишь перед собой туринского тирана!» После этого речь больного стала совершенно бессвязной, он все больше возбуждался, и свидание пришлось прекратить.

Увы, надеждам матери не суждено было сбыться. Она хотела забрать Фридриха в Наумбург, но врачи категорически настояли на постоянном медицинском наблюдении. Тогда было решено перевезти больного поближе к дому, в йенскую клинику. Вечером 17 января Ницше вместе с матерью, врачом и санитаром отправился в Йену, в клинику профессора О. Бинсвангера. Провожая их на вокзале, Овербек окончательно уверился в том, что с Ницше как с мыслителем покончено навсегда.

Фридрих Ницше потерял не только разум. На долгие десятилетия он потерял свое доброе имя. Его архив прибрала к рукам сестра, возвратившаяся из Парагвая после самоубийства запутавшегося в финансовых махинациях мужа. Она быстро отстранила от участия в подготовке собрания сочинений Ницше Петера Гаста, который вместе с Овербеком протестовал против подлогов и произвольного редактирования рукописей философа. Вскоре Элизабет перебралась в Веймар и перевезла туда брата, который, казалось, не заметил ни переезда, ни смерти матери, скончавшейся в апреле 1897 года.

Пребывание Ницше в Веймаре было недолгим. В конце августа 1900-го он простудился, заболел воспалением легких и тихо скончался 25 числа в полдень. Сбылась пророческая строка из «Заратустры»: «О, полуденная бездна! Когда обратно втянешь ты в себя мою душу?» Через три дня состоялось погребение на семейном участке кладбища в Рекене, где покоились родители Фридриха Ницше и его брат.

Скандалы вокруг рукописей философа и их фальсификация последовали почти сразу. Трижды в 1892–1899 годах начинало выходить полное собрание сочинений Ницше и дважды обрывалось.

Второе издание, включившее значительную часть архивного наследия мыслителя, прекратилось на 12-м томе. Причиной явился разрыв редактора издания с Э. Ферстер-Ницше, когда тот резко возразил против крайне тенденциозного подбора заметок и черновых набросков 80-х годов, составивших затем печально знаменитую фальшивку «Воля к власти». От участия в фальсификациях, доходивших до прямого подлога писем Ницше, отказался Рудольф Штейнер. В 1899 году Элизабет Ферстер сама взялась редактировать 19-томное собрание сочинений брата.

В 1908 году разразился грандиозный скандал, когда К. Бернулли выпустил документальную книгу «Франц Овербек и Фридрих Ницше», включив в нее ряд писем Ницше, доказывавших: «любимая сестра» была на деле «непримиримым противником» его философии и совершенно чуждой его «образу мыслей». Скандал закончился судебным разбирательством, но поскольку юридические права сестры на архив были безупречны, то она осталась его владелицей вплоть до смерти в 1935 году. Второй том книги Бернулли обезобразили многочисленные вымарки цензуры, распорядившейся по решению суда закрасить черным высказывания Ницше о сестре. В 1935 году Освальд Шпенглер демонстративно порвал все связи с архивом Ницше и его распорядительницей в знак протеста против ее участия в нацистских фальсификациях творчества философа.

Итак, ницшеанство превратилось в основанную на аморальности, политическом экстремизме, цинизме и нигилизме идеологическую доктрину одного из самых жестоких тоталитарных режимов Европы. В политическом смысле трактовалась философия Ницше и в СССР, подвергаясь безусловному осуждению. Что могли узнать о Ницше отечественные читатели? «Творчество Ницше – настоящий гимн насилию и войне». «Ницшеанство одержало победу в виде национал-социалистского миросозерцания». «Ницше в плане идеологическом готовил умы… к восприятию фашистской социально-политической программы».

Разумеется, существует ответственность мыслителей за их идеи, но испытания обрывочными цитатами не выдержит ни один философ, и Ницше не исключение. Проблема – Ницше и национал-социализм – действительно существует. Но суть ее в том, что философ был до неузнаваемости исковеркан: там, где у него речь идет о достоинстве человека как личности, у нацистов – о превосходстве. Протест мыслителя против посредственности был низведен до страшной в своей убогости идеологии, появление которой предвидел Ницше: «Не люблю этих новейших спекулянтов идеализма, антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупотребления дешевейшим агитационным средством, моральной позой возбудить все элементы рогатого скота в народе».

Большинство мыслей Ницше нацистские идеологи черпали, кроме «Заратустры», из книги «Воля к власти», которой на самом деле не существует. Есть лишь скверная компиляция многочисленных заметок. Фальшивку подготовила сестра философа, которую сам Фридрих в одном из писем мая 1884-го назвал «мстительной антисемитской дурой». Лишь в 1956 году Карл Шлехт восстановил хронологическую композицию этих заметок под заглавием «Из наследия 80-х годов». Издание произвело впечатление разорвавшейся бомбы: стало ясно, что «Воля к власти» – это грандиозный подлог.

Никто, как Ницше, не призывал с таким отчаянием к бегству в царство свободы интеллекта и никто с такой силой не чувствовал, что старая эпоха умирает, а ей на смену приходят тоталитарные режимы XX века. «Грядет время, когда будут вести борьбу за господство над землей – ее будут вести во имя фундаментальных философских учений». Это предсказание Ницше остается в силе. И пока оно действительно, идеям философа суждено быть не столько творческим наследием, сколько ареной политических битв.

 

Зигмунд Фрейд

Введение

«Тот, кто становится биографом, обязуется лгать, утаивать, лицемерить, приукрашать и даже скрывать свое собственное недопонимание. Ведь биографической истины не существует, и даже будь таковая, она осталась бы без употребления».

«Общественность не имеет права на мою личность, да и ничему на моем примере не научится».

«Вы знаете мое отношение к работам такого рода, оно не стало дружелюбнее. Я остаюсь при том мнении, что всякий, знающий обо мне так же мало, как Вы, не имеет права писать о данном лице. Дождитесь, пока оно умрет, тогда оно со всем смирится – ведь ему тогда, к счастью, все равно».

Это цитаты из писем, которые Зигмунд Фрейд адресовал своим биографам. Наше положение более выгодно – в 1939 году Фрейд «смирился со всем». Поэтому мы и решились стать в один ряд с множеством «лжецов» и «лицемеров», которые интересовались биографией знаменитого ученого, и в меру своих скромных талантов пополнить число работ, жанр которых ему так не нравился.

Фрейд не только негативно относился к своим биографам, но и, похоже, целенаправленно старался усложнить им работу. Так, он по-разному описывал те или иные события в своей жизни, а также уничтожал все документы, содержащие информацию личного плана. Поэтому нельзя ручаться за абсолютную достоверность сведений о жизни Зигмунда Фрейда, а на многие вопросы биографического характера мы вряд ли когда-нибудь получим ответ.

Происхождение. Семья. Детство

В 1770—1790-х годах произошел раздел Польши между Россией, Пруссией и Австрией. Галиция при этом досталась Австрии. Вместе с новыми землями Габсбурги приобрели и новых подданных. Среди этих подданных было около двухсот тысяч евреев. Антисемитизм в Австрийской империи существовал даже на государственном уровне. К галицийским же, «новым», евреям власти относились особенно настороженно и неприязненно, одновременно пытаясь извлечь из них максимальную пользу. Евреи были обложены тяжелыми и разнообразными налогами. Кроме того, в 1787 году им было приказано сменить фамилии на немецкие. Новые фамилии давали чиновники. За хорошую, благозвучную фамилию приходилось давать взятки. История умалчивает о том, в какую сумму предкам нашего героя обошлась их «радостная» фамилия («Freud» в переводе с немецкого «радость»).

Итак, Якоб Фрейд, отец Зигмунда, родился в 1815 году в Галиции. Когда ему еще не исполнилось и семнадцати лет, его женили на некоей Салли Каннер. От первого брака у Якоба было двое сыновей. Молодой отец семейства зарабатывал на жизнь разъезжей торговлей, в частности продавал шерсть. В 1848 году, после революционных событий в Вене, правительство было вынуждено пойти на некоторые реформы. В результате несколько улучшилось положение евреев. В 1852 году Якоб женился во второй раз (дата смерти Салли точно не известна). К тому времени он смог сколотить небольшое состояние и перебрался в более благоприятную Моравию, во Фрейберг, современный город Пршибор в Чехии, где у него были родственники. Два взрослых сына Якоба, Эммануил и Филипп, переехали вместе с ним.

Информации о второй жене Якоба не много. Известно только, что звали ее Ревекка. Последние сведения о ней, которые удалось обнаружить исследователям, относятся к 1854 году. В 1855 году Якоб снова женился. Его третья жена, Амалия Натансон, тоже уроженка Галиции, была на 20 лет младше мужа. Через год, 6 мая 1856 года, она родила мальчика, получившего два имени – Соломон и Сигизмунд. Позже в семье появилось еще семеро детей: пять девочек и двое мальчиков.

Первые годы жизни нашего героя были очень счастливыми. Через много лет он написал: «Глубоко во мне все еще живет счастливый ребенок из Фрейберга, первенец молодой матери, получивший свои первые неизгладимые впечатления от земли и воздуха тех мест».

Маленький Сигизмунд получил весьма причудливое воспитание. Его родители конечно же исповедовали иудаизм, но отец, по всей видимости, не был излишне религиозен. Тем не менее, при рождении мальчика приписали к еврейской общине, а на восьмой день ему сделали обрезание. Когда Сигизмунду еще не было трех лет, его родители наняли женщину, живущую по соседству, в качестве няньки. Она была католичкой чешского происхождения. По словам Амалии, во время прогулок няня водила своего подопечного во все церкви и буквально пичкала его библейскими историями, так что, вернувшись домой, он «начинал проповедовать и рассказывать нам обо всем, что сделал Господь Бог». Во Фрейбурге Якоб старался выглядеть «цивилизованным» человеком и предпочитал разговаривать на немецком. Но в семье часто использовался идиш. От няни же Сигизмунд постоянно слышал чешскую речь. Так что он рос на перекрестке языков и религий.

В октябре 1857 года Амалия родила еще одного сына. Мальчик прожил не долго и умер в восьмимесячном возрасте. С раннего детства Сигизмунд много общался со своими двоюродными братом и сестрой. Он обладал удивительной особенностью: необычно хорошо и подробно помнил подробности своего детства и взаимоотношения в семье. Это безусловно повлияло на его последующую научную деятельность. По крайней мере, в своих книгах он часто и открыто, и завуалированно описывал и анализировал собственные детские воспоминания, рассматривал многие детали и аспекты взаимоотношений между членами своего большого семейства.

По одной из версий, вскоре торговля шерстью, которую вел Якоб, стала приносить все меньше и меньше средств. Оказавшись перед угрозой разорения, отец семейства решил поискать счастья в другом месте. И семья попробовала обосноваться в Лейпциге. По другой версии, переезд был связан с тем, что Австрия вступила в войну с Италией и старшие сыновья Якоба опасались призыва в австрийскую армию. Согласно третьей версии, причиной переезда стали интимные отношения, которые возникли между Филиппом, сыном Якоба от первого брака, и Амалией.

Так или иначе, вскоре старшие сыновья покинули семью и перебрались в Манчестер. В Англии их дела пошли хорошо, и они даже смогли материально помогать отцу и его семье. В Лейпциге Фрейды тоже долго не задержались. Не найдя там приличного заработка, они довольно скоро (около 1860 года) переехали в Вену. Здесь семья могла рассчитывать на помощь родителей Амалии. В столице Австрии Зигмунд Фрейд прожил почти 80 лет. Вообще трудно сказать, насколько тяжелым было финансовое положение Фрейдов. С одной стороны, доходы Якоба были невысоки и непостоянны. Сам ученый позже писал о том, что у него было довольно бедное детство. С другой – обстоятельства и образ жизни семьи, насколько они нам известны, не свидетельствуют о крайней нужде.

После смерти сына Амалия постоянно рожала дочерей (еще один сын, Александр, родился только в 1866 году и стал последним ребенком в семье). Так что будущий источник благополучия семья видела в старшем сыне. Сигизмунд был всеобщим любимчиком. И даже в какой-то степени превратился в домашнего тирана, по крайней мере, с его мнением и интересами считались все домочадцы. Известно, что к десяти годам у мальчика был собственный «кабинет» – отдельная узкая комнатка. Учитывая стесненные финансовые обстоятельства семьи, это была настоящая роскошь. Сестра Анна, которая была на два года младше Сигизмунда, приводила немало примеров того, каким авторитетом пользовался в семье ее старший брат. Так, она рассказывала, что когда ей было 8 лет, брат говорил, что ему мешает ее игра на фортепиано. Анне пришлось распрощаться с этим занятием. Через 7 лет первокурсник Сигизмунд просто запретил сестре читать Бальзака и Дюма, утверждая, что это недостойное чтение. А вскоре он же сказал решающее слово на семейном совете по поводу того, нужно ли юной Анне выходить замуж за пожилого, но богатого дальнего родственника Фрейдов, приехавшего погостить из России. Зигмунд заявил, что дядюшка, старый греховодник, может убираться к себе в Россию.

Образование мальчик начал получать дома, под руководством отца. Затем он учился в частной еврейской школе, а в 9 лет, на год раньше обычного срока, поступил в государственную школу Леопольдштадта – квартала, где жили Фрейды. Он учился блестяще и на протяжении всего обучения оставался лучшим учеником в классе. Особенно хорошо ему давались языки. Мальчик быстро научился читать по-английски и по-французски и, по некоторым сведениям, уже в восемь лет читал Шекспира в оригинале. Антисемитские настроения австрийцев доставили Фрейду немало горьких минут и в школе, и затем в университете. Любимым античным героем Сигизмунда скоро стал Ганнибал. Отважный полководец, предводитель карфагенян (семитов), который смог бросить вызов мощи Рима, восхищал юношу. Позже Фрейд писал: «Ганнибал был моим любимым героем в лицейские годы, когда мы изучали Пунические войны, моя симпатия <…> была на стороне не римлян, а карфагенян. В последних классах, когда я понял, какие последствия для меня будет иметь принадлежность к другой расе, и когда антисемитские склонности моих товарищей заставили меня занять твердую позицию, я еще больше оценил этого великого семитского воина. Ганнибал и Рим символизировали в моих юношеских глазах еврейскую стойкость и католическую организацию».

В 1866 году случилась довольно крупная неприятность. Брат Якоба Иосиф был осужден за производство фальшивых денег. Его задержали при попытке обменять поддельные русские банкноты. При задержании обнаружили фальшивые купюры на сумму 17 959 рублей. Иосиф был приговорен к 10 годам тюрьмы. При расследовании и на суде под подозрение попали старшие сыновья Якоба, так как Иосиф и его сообщник посещали Англию. Возникло подозрение, что именно там были произведены деньги. Кроме того, предполагалось, что целью Иосифа было не только личное обогащение, но и снабжение фальшивыми деньгами антиавстрийских революционеров в Польше. Позже Фрейд писал: «Мой отец, который за несколько дней поседел от горя, всегда говорил, что дядя Иосиф был не плохим человеком, а просто глупым». Возможно, не только неприятности с братом, но и опасение за сыновей стали причиной этой скоропостижной седины. Кроме того, сам Якоб мог попасть под подозрение. Он вряд ли имел отношение к преступным делам брата и, скорее всего, даже не знал о них. Но, испытывая некоторые финансовые трудности, Якоб пользовался помощью внезапно разбогатевшего Иосифа. Однако в конце концов для семьи Фрейда эта неприятная история закончилась относительно благополучно.

Большой интерес представляют политические взгляды Фрейда в юношестве. Как и многие евреи того времени, Якоб Фрейд старался выглядеть человеком современным и «цивилизованным». Покинув Галицию, он сменил традиционную еврейскую одежду на европейское платье современного покроя и, как мы уже писали, старался говорить по-немецки. Его сын воспитывался в таком же духе и, как многие его сверстники, был патриотом Германии. Во время Франко-прусской войны 1870–1871 годов он с громадным интересом следил за продвижением немецких войск, отмечал его на специальной карте, с восторгом рассказывал сестрам о военных событиях. В возрасте 16 лет он также сменил свое имя Сигизмунд на более немецкое – Зигмунд.

Студенческие годы

Близился день окончания школы. Изначально планировалось, что Зигмунд будет получать юридическое образование. Профессия юриста могла принести финансовое благополучие. Еще одной возможной сферой приложения своих талантов Фрейд видел политику. В школе одним из друзей Зигмунда стал Генрих Браун, который впоследствии (в 1883 году) вместе с Каутским и Либкнехтом основал «Новое время», орган социал-демократической партии. Интерес к политике проявлялся и позже. Учась в университете, Фрейд вступил в студенческое общество сторонников политического союза с Германией.

Но ближе к окончанию школы юноша понял, что его больше интересуют естественные науки. Весной 1873 года Зигмунд, вопреки планам отца и своим первоначальным замыслам, решил выбрать не юридическую, а научную карьеру. В июле он сдал выпускные экзамены и получил аттестат с отличием. Но получить естественно-научное образование было не так просто. В Венском университете, как, впрочем, и в других высших учебных заведениях Австро-Венгрии, тогда бытовали национальные ограничения. Евреи могли учиться только торговому делу, юриспруденции или медицине. Ближе всего к намеченной цели была медицина. Да и диплом врача мог дать возможность прокормить себя. Осенью 1873 года Фрейд поступил на медицинский факультет Венского университета.

Обучение Зигмунда, его книги, микроскоп и другие расходы пробили большую брешь в семейном бюджете Фрейдов. Но Якоб был очень упорен в своем намерении дать сыну возможность выбиться в люди. Все свободные деньги, если только они появлялись, тратились на Зигмунда.

Фрейд был сосредоточен на получении образования. Интересно, что он предпочитал готовиться к занятиям в вечернее и ночное время (с десяти часов вечера до двух ночи). Но, по всей видимости, иногда Зигмунд пропускал занятия. В одном из писем он даже сам признавался в том, что устал и вместо лекций гулял по улицам Вены. К 1875 году Фрейд начал самостоятельные исследования. Его интересовала зоология и гистология. Летние каникулы 1875 года он планировал провести дома, с горой книг и микроскопом. Но в это время Якоб и Эммануил вели переговоры о том, чтобы Зигмунд переехал в Англию и присоединился к семейному делу. Неизвестно, был ли сам Фрейд изначально в курсе семейных планов, и если был, то как к ним относился. Так или иначе, Зигмунд посетил Англию. Здесь Эммануил понял, что его младшему брату лучше заниматься наукой. Он писал отцу: «Это великолепный образчик человека, и если бы я имел перо Диккенса, я бы сделал из него героя… Всем твоим описаниям грош цена. Только теперь, когда он у нас, мы видим, каков он на самом деле».

Так, благодаря прозорливости своего старшего брата, Зигмунд вновь вернулся к учебе. Возможно, он и сам просил Эммануила убедить отца в том, что приложение сил к науке даст со временем большие дивиденды. Между тем сама Англия и родственники, живущие в Манчестере, произвели на юношу самое благоприятное впечатление. Он даже загорелся желанием перебраться в Англию, после того как получит образование. Фрейд писал одному из своих друзей: «Если бы я хотел повлиять на большое количество людей, а не на малое число читателей или коллег-ученых, Англия была бы самым подходящим для этого местом… Уважаемый человек, пользующийся поддержкой прессы и богачей, мог бы совершать чудеса, избавляя людей от физических недугов, если бы в нем было достаточно стремления открыть новые терапевтические пути».

Интересны и моралистические взгляды, которых Зигмунд придерживался в этот период. В 16 лет он влюбился в 13-летнюю сестру своего школьного приятеля Гизелу Флюс. Фрейд гостил у родителей своего друга во Фрейбурге и там познакомился с Гизелой. Зигмунд проявил обычную юношескую робость, и их отношения так и не перешли рамки дружбы. В 1874 году Гизела и ее сестра гостили у Фрейдов в Вене. Детское увлечение не было забыто. Зигмунд писал об удовольствии прикоснуться к Гизеле – сделать то, для чего у него «меньше поводов и возможностей». Но и тогда, по всей видимости, он не нашел в себе смелости сделать решительный шаг навстречу своим чувствам. Гизела Флюс стала единственным увлечением Фрейда, о котором известно биографам, если не считать его будущей жены.

Особенности воспитания, собственная романтическая неудача, или какие-то другие причины привели к появлению некоего ханжества в характере юноши. Он разделял популярную в те времена точку зрения о том, что женщины от природы лишены «врожденного этического стандарта». Одному из своих друзей он советовал не поощрять «безрассудную страсть» в отношениях с противоположным полом, писал, что женщина «может поступать правильно лишь тогда, когда она не выходит за рамки привычного, подчиняясь тому, что общество считает правильным», и что «приучая бедняжек к лести и галантности, мы наносим им вред». Позже Фрейд придерживался такого же подхода, «воспитывая» свою будущую жену: не позволял ей оставаться ночевать у подруги, которая «вышла замуж до свадьбы», запрещал кататься на коньках, так как существовала возможность того, что во время этого невинного развлечения ей придется брать под руку посторонних мужчин.

В 1876 году Фрейд получил стипендию, благодаря которой смог весной на месяц отправиться в Триест, на побережье Адриатического моря. Здесь он работал в недавно организованном профессором Карлом Клаусом небольшом зоологическом институте. По заданию Клауса Фрейд изучал особенности размножения угрей. В частности, он должен был установить, есть ли семенники у самцов угрей – в те времена особенности размножения угрей были науке неизвестны. Зигмунда очень захватила исследовательская работа. Он не только исследовал угрей, но и препарировал практически всю живность, которую доставляли на берег рыбацкие лодки. Юноша очень гордился тем, что наконец-то стал настоящим ученым, и в своих письмах с восторгом описывал обстановку выделенного ему кабинета. Осенью Фрейд смог вновь получить деньги на поездку в Триест. О результатах своих исследований он сообщил в докладе «Наблюдения строения и тонкой структуры дольчатого органа угря, который рассматривается в качестве его семенников».

Во второй половине XIX столетия в естественных науках утвердился механистический подход к изучению живых существ. Ведущие ученые рассматривали организмы животных и растений как сложные механизмы, работающие за счет проистекающих в них химических и физических процессов. Такой подход стал залогом настоящего прорыва в анатомии. Студенты во всей Европе присутствовали при вскрытиях, исследовали органы и ткани человеческого тела. Подобные исследования привлекали и Зигмунда. Неслучайно его первые научные достижения были сделаны именно в области анатомии. Но всему свое время.

В Венском университете физиологию преподавал профессор Эрнст Брюкке, директор Института физиологии. Он обратил внимание на талантливого студента, стал руководить его обучением и первыми научными работами. В 1876 году в институте профессора Брюкке и под его руководством Фрейд приступил к подробному изучению центральной нервной системы. Одной из его первых работ было сравнение нервных клеток рыб с нервными клетками более высокоорганизованных животных. Работа была довольно серьезной. Фрейд показал, что клетки очень близки. Во время представления результатов исследования нашего героя ждала награда в виде бурного одобрения аудитории. В 1877–1878 годах Зигмунд исследовал нервную систему раков. Многие исследователи и биографы полагают, что выбор последнего объекта изучения не случаен. Рак по-немецки «Flusskrebs». Легко заметить, что первая часть этого слова совпадает с фамилией первой возлюбленной Зигмунда. Слово «Krebs» же означает и животное, и болезнь. Имеют ли такие предположения под собой реальную почву – неизвестно.

Помимо изучения нервных систем различных животных, Фрейд разработал собственную методику окрашивания нервных тканей с помощью азотной кислоты. Результаты своих исследований молодой ученый опубликовал в нескольких статьях, безусловно обладающих научной ценностью. Между тем сам Фрейд еще не принял окончательного решения, с чем связать свою карьеру: с наукой или с медицинской практикой (или, как он сам выражался, со свежеванием животных или пытками над людьми).

В 1879 году настало время отдать долг обязательной военной службе. Студенты-медики не призывались в армию, но отбывали армейскую повинность в виде дежурств в больницах на протяжении года. В 1880/81 году Зигмунд сдал экзамены на степень врача. Но к медицинской практике он не приступил. Фрейд остался в лаборатории Брюкке, где довольствовался минимальным жалованьем и продолжал свои исследования. Казалось, что был сделан выбор в пользу научной деятельности. Но вскоре знакомство с Мартой Бернейс заставило Зигмунда переменить свое решение.

Начало карьеры

С Мартой Фрейд познакомился в апреле 1882 года. Она жила в Вене вместе с матерью-вдовой, сестрой и братом. Бернейсы были в высшей степени религиозной, ортодоксальной семьей – дед Марты исполнял обязанности главного раввина Гамбурга. Девушка получила строгое воспитание, что очень импонировало Фрейду. Их семьи дружили, предположительно начало этой дружбы положили именно дочери. Во время одного из визитов Марты в дом Фрейдов и состоялось знакомство. Нужно сказать, что биографы уделяют самому факту визитов Бернейсов немалое значение и делают из них определенные выводы. Достоверно не известно, насколько религиозными людьми были Якоб и Амалия и насколько четко они соблюдали религиозные правила. Но если ортодоксальные евреи бывали в гостях у Фрейдов, можно предполагать, что, по крайней мере, диету, предписываемую иудаизмом, Фрейды соблюдали.

Зигмунд влюбился в Марту с первого взгляда. Семья девушки не была расположена выдавать ее замуж за человека с сомнительными заработками и неопределенными религиозными взглядами. Но чувства Зигмунда не остались безответными, и вскоре состоялась тайная помолвка. Брак был заключен только через четыре года. Впрочем, Фрейд считал, что возможность жениться на Марте появится лишь лет через девять, так что четырехгодичное ожидание оказалось не таким уж длинным. За это время Фрейд не позволял себе никаких вольностей в отношениях с невестой.

Знакомство с Мартой сильно изменила жизнь Зигмунда. Раньше он довольствовался скромной должностью демонстратора лаборатории, вполне скромным заработком и не менее скромным образом жизни. Теперь, во имя будущего семейного счастья, он должен был позаботиться о карьере. Фрейд писал невесте: «До того, как ты появилась у меня, я совершенно не знал радостей жизни; сейчас ты моя «в принципе», обладать тобой полностью – вот условие, которое я ставлю своей жизни, без него она не будет представлять для меня интереса».

О своей помолвке Зигмунд сообщил Брюкке, и профессор порекомендовал ученику сменить чисто научную деятельность на клиническую практику и исследования патологий. Вскоре Фрейд поступил на должность ученика в главный госпиталь Вены, а через год получил оплачиваемую должность ассистента. Средств катастрофически не хватало, и молодой человек фактически жил в долг, постоянно занимая деньги у более обеспеченных друзей. Первое время Зигмунд продолжал анатомические и гистологические исследования в Институте физиологии, но к 1884 году оставил эту деятельность окончательно, сосредоточившись на изучении нервных расстройств.

Одним из старших друзей и покровителей Фрейда был врач Иозеф Брейер. Однажды Брейер познакомил молодого коллегу со случаем своей пациентки Берты Паппенгейм. Это сыграло большую роль в жизни нашего героя и стало, по мнению многих исследователей, отправной точкой психоанализа. Берта выросла в семье богатых родителей и воспитывалась в строгости. Тяжелая болезнь, а затем и смерть отца вызвали у нее сильные истерические симптомы: видения, кошмары, паралич, нарушение кожной чувствительности, расстройства речи и зрения, раздвоение личности. В те времена популярным способом лечения истерии был гипноз. Однажды, находясь в гипнотическом состоянии, Берта рассказала о том, как у нее появился один из симптомов. Когда же девушка пришла в сознание, этот симптом исчез. На основе этого положительного опыта Брейер разработал новый метод лечения, при котором пациенты, находясь в состоянии гипноза, подробно рассказывали об обстоятельствах, при которых появлялись симптомы их болезни. Позже Фрейд много думал и писал о случае «Анны О.». Большинство исследователей полагают, что под этим именем скрывалась одна из пациенток Брейера и, скорее всего, именно Берта Паппенгейм.

Еще в 1883 году Фрейд заинтересовался свойствами кокаина. В то время это вещество не было запрещено и применялось не только в медицине, но и в быту, как составляющая часть распространенного «напитка здоровья», вина «Мариани». Вскоре кокаин на некоторое время вошел в состав кока-колы, чем, скорее всего, обусловлена первая волна популярности этого напитка. Несколько лет Фрейд исследовал свойства кокаина, в том числе и на себе. Сам ученый был в восторге от изучаемого препарата и даже в своих письмах рекомендовал Марте принимать его для улучшения аппетита и преодоления депрессий. Летом 1884 года Зигмунд, по всей видимости находясь в состоянии кокаиновой эйфории, писал своей невесте:

«Берегись, моя Принцесса! Когда я приеду, я зацелую тебя до синяков и откормлю так, что ты станешь совсем пухлой. И если ты будешь непослушной, увидишь, кто сильнее: нежная маленькая девочка, которая ест слишком мало, или большой страстный мужчина с кокаином в теле. Во время последнего сильного приступа депрессии я вновь принял коки, и небольшая доза прекрасно меня взбодрила. В настоящее время я собираю все, что написано об этом волшебном веществе, чтобы написать поэму в его честь».

В 1884–1885 годах Фрейд опубликовал несколько статей, в которых рассматривал терапевтический эффект кокаина и предлагал применять его для лечения нервного истощения, невралгии, сердечных болезней и даже бешенства и диабета. Также он указывал на то, что употребление этого вещества в малых дозах не вызывает привыкания. Когда к 1887 году это мнение было опровергнуто, Зигмунд опубликовал статью «Кокаиномания и кокаинофобия», в которой признал свою неправоту. Так Фрейд стал одним из невольных виновников популярности нового наркотика. К этому времени он, по словам одного из его коллег, уже помог выпустить на свободу бич человечества.

Потерпела неудачу и попытка излечить с помощью кокаина зависимость от морфина. Один из самых близких друзей и коллег Фрейда, Эрнст фон Флейшль-Максоу, во время вскрытия занес в рану на пальце инфекцию. Это вскоре привело к воспалению, и палец пришлось ампутировать. Однако шов плохо заживал из-за нагноения. Постоянные боли и хирургические вмешательства заставили Флейшля принимать морфий, и очень скоро врач приобрел зависимость от этого препарата. Флейшль был в отчаянии и говорил, что покончит с собой, когда умрут его родители. Кокаиновая терапия, предложенная Фрейдом, на первых порах дала определенные улучшения. Его друг Флейшль решил, что ему удалось преодолеть наркотическую зависимость. Но вскоре он пристрастился к новому наркотику и стал принимать его в огромных дозах.

Попытки найти лечебный эффект кокаина не принесли Фрейду славы, но и не подорвали его авторитет в научных и медицинских кругах. Ведь далеко не он один искал в этом веществе некую панацею. А неудачное лечение Флейшля, который умер в 1891 году, было не чем иным, как попыткой спасти обреченного друга, – другие врачи признавали морфинистскую зависимость Флейшля неизлечимой. То, что сам Фрейд избежал наркотической зависимости, – настоящее чудо. Известно, что ученый, по крайней мере до 1895 года, принимал этот опасный препарат в различных дозах.

В 1885 году Зигмунд вел платные занятия для стажеров больницы и получил звание приват-доцента по невропатологии. К этому времени относится один из эксцентричных поступков Фрейда. Он уничтожил основную массу личных документов. В одном из писем Марте он так объяснял свой поступок: «Что касается моих биографов, то пусть они помучаются, мы не будем облегчать им задачу. Каждый сможет по-своему представить «эволюцию героя», и все будут правы; меня уже веселят их ошибки».

Во Франции

В том же 1885 году состоялось еще одно событие, сыгравшее важнейшую роль в становлении взглядов Фрейда: он отправился на стажировку в Париж. Там он работал в «Сальпетриере» – приюте для престарелых и душевнобольных, под руководством знаменитого профессора Шарко. Фрейд заранее отдавал себе отчет в важности этой поездки. Получив стипендию на прохождение стажировки, он писал Марте:

«Маленькая Принцесса, моя маленькая принцесса. О, как это будет прекрасно! Я приеду с деньгами <…> Потом я отправлюсь в Париж, стану великим ученым и вернусь в Вену с большим, просто огромным ореолом над головой, мы тотчас поженимся, и я вылечу всех неизлечимых нервнобольных».

К тому времени 60-летний Жан Мартен Шарко был всемирно знаменитым врачом и ученым. Одним из его коньков было лечение истерии. В те времена бытовало мнение, популярное еще со времен Гиппократа, согласно которому в основе истерии лежат физиологические причины – «блуждающая матка» (ustera – по-гречески матка). При этом большинство врачей считали симптомы истерии (паралич, конвульсии, перепады настроения) не более чем симуляцией. Шарко был противником обеих этих точек зрения. Причины заболевания он искал в психике пациенток, а признаки истерии считал вполне реальными физиологическими симптомами, вызванными психическими причинами. Кроме того, Шарко показал, что истерия не является прерогативой слабого пола, описав случаи этого заболевания у мужчин. В лечении Шарко активно использовал гипноз, во время которого пытался ввести пациентов в состояние, подобное истерическому.

Популяризации методов и идей французского врача способствовали и впечатляющие сеансы публичного лечения, которые устраивал Шарко. В какой-то мере эти сеансы больше напоминали театральные представления. Пациентки вводились в состояние гипноза и чутко реагировали на слова врача, которые мог вербальным воздействием вызывать и прекращать те или иные симптомы. Некоторые из молодых пациенток даже приобретали определенную популярность: их фотографии мелькали в журналах, они становились героинями картин художников. Биографы часто подчеркивают значение сеансов доктора Шарко в формировании взглядов Фрейда. Так, Роже Дадун в своей книге «Фрейд» пишет: «Благодаря этим непринужденно и артистично исполненным Шарко спектаклям Фрейд почувствовал, вероятно, что больничная палата может стать местом постановки особой пьесы, основанной на внутренних переживаниях и мыслях, к которым обращается, в то же время отвергая их, культура: женщина и секс <…>, тема, воскрешающая воспоминания о религиозных мистериях, разворачивающихся вокруг костров, на которых сжигали ведьм. Может быть, благодаря этим впечатлениям возникло у него сильное, неясное и волнующее представление о тайной связи женственности и сексуальности и впервые показался «неизведанный континент». Определенно можно сказать, что он увидел перед собой появление новой клинической практики, представляющее в виде «фарса» то, что самому Фрейду удастся превратить в «трагедию»: высокое слово он освободит от гипнотических наслоений; тело, разделенное на отдельные части и функции, увидит в полном структурном и логическом единстве; постоянное движение – все течет и изменяется, поднимается и опускается, возбуждается и успокаивается – он научно опишет; изучая других людей, их изменения и болезни через дерзновенное исследование собственных истерических симптомов, он откроет общую человеческую сущность…».

Первое время в Париже Фрейд чувствовал себя не лучшим образом. Официальным поводом для получения стипендии на стажировку было изучение анатомических изменений детского мозга. Лаборатория, в которой приходилось работать Зигмунду, была переполнена. Такие условия очень быстро утомили Фрейда и отвратили даже от теоретических занятий. Он посещал только лекции Шарко и Бруарделя (специалиста по судебной психиатрии). Плохое владение разговорным французским ограничивало возможности общения Зигмунда. Он писал, что в этот период пребывал в «одиночестве, полный страстных желаний, нуждающийся в помощнике и покровителе, пока великий Шарко не принял меня в свой круг».

Уважение, которое Фрейд питал к своему именитому наставнику, носило характер поклонения. Зигмунд писал, что интеллект Шарко «граничил с гениальностью», что ни один человек не имел на него такого влияния, называл его «светским священнослужителем». О занятиях, которые вел знаменитый француз, Зигмунд отзывался так: «Мне приходилось выходить с его лекций с таким ощущением, словно я выхожу из Нотр-Дама, полный новыми представлениями о совершенстве».

В конце концов Фрейд даже стал выражать робкую надежду: «Может быть, я смог бы сравниться с Шарко».

В деятельности Шарко нас будет, прежде всего, интересовать то, что во время приступов истерии пациенты часто воспроизводили реальные или выдуманные интимные сцены. О подобных наблюдениях Шарко рассказывал Фрейду, но сам не уделял им особого внимания. Взгляды именитого наставника, примеры из его практики, а также собственные наблюдения Фрейда и случай Анны О. навели молодого ученого на мысль о том, что существует некая сфера психики, скрытая от сознания человека и состоящая в основном из сексуальных желаний.

В начале 1886 года Фрейд покинул Париж. Некоторое время он провел в Берлине, где изучал детские болезни, а весной вернулся в Вену. Важнейшим результатом пребывания в клинике Шарко исследователи считают то, что Фрейд осознал следующее: «<…> симптомы истерии соответствуют представлению людей о нервной системе, а не тому, как она действует на самом деле. Пациент, сам того не подозревая, волочит ногу так, как в его представлении должны волочить больную ногу, хотя по законам физиологии он делал бы это совершенно по-другому. Из этого следовало, что истерия не зависит от «обычного "я"» человека и задействует другой, некий внутренний механизм. За этими идеями (о которых размышлял не только Фрейд) скрывалась новая психология, которую еще предстояло открыть» (Пол Феррис. «Зигмунд Фрейд»).

Когда конкретно ученый сделал такие выводы – неясно. Позже, при возникновении спора о приоритете с французским ученым Пьером Жане, Фрейд утверждал, что еще в Париже он подал Шарко статью, в которой якобы писал, что при истерии «параличи и исчезновение болевых ощущений <…> происходят так, как представляют их обычные люди, а не в соответствии с анатомическими фактами». Но это только свидетельства самого Фрейда: тогда статья не увидела свет. Однако абсолютно достоверно то, что в 1888 году он анонимно изложил свои взгляды в энциклопедической статье об истерии. Пьер Жане высказал похожие идеи только в 1889 году, то есть приоритет Фрейда можно считать доказанным с фактической, но не с формальной точки зрения. Нежелание же Фрейда открыто высказывать свои взгляды, скорее всего, связано с тем, что он боялся спорными и необычными заявлениями лишить себя, тогда еще молодого и начинающего врача, практики.

Начало самостоятельной практики

Вернувшись в Вену, Фрейд решил, что теперь он в силах бросить вызов многочисленным частным врачам и открыть собственную практику. В апреле он снял для жилья и работы две комнаты неподалеку от городской ратуши, вывесил у дверей квартиры и на улице соответствующие таблички и поместил объявление в газете. Вскоре появились первые пациенты: пока что их приводила не слава Фрейда-врача, а рекомендации его друзей и коллег.

В конце лета практику пришлось на месяц прервать – Зигмунда призвали в армию. В течение месяца он исполнял обязанности батальонного врача в гарнизоне, находящемся в Моравии. Вернувшись в Вену, Зигмунд наконец-то смог жениться на Марте. Брак был заключен в два этапа: гражданская церемония и обряд по всем канонам иудаизма. Медовый месяц молодожены начали в Любеке. Интересно, что это место было выбрано потому, что приснилось Зигмунду двумя годами ранее. Позже последователи учения Фрейда неоднократно пытались анализировать и его сон, и место, которое он выбрал для этого знаменательного события.

После медового месяца молодожены поселились в четырехкомнатной квартире, которую подыскали еще летом. Позволить себе такие апартаменты молодая семья смогла только потому, что дом располагался на месте сгоревшего за пять лет до того театра. При пожаре погибло несколько сотен человек, и поэтому место пользовалось дурной славой, а плата за квартиру была невысока (по легенде Зигмунд и Марта в свое время взяли билеты на ставшее роковым представление, но в последний момент не смогли пойти). 16 октября 1887 года Марта родила девочку, которую назвали Матильдой.

В октябре 1887 года в Венском обществе врачей Фрейд сделал доклад «Об истерии у мужчин», в котором изложил взгляды Шарко на причины возникновения этой болезни. Доклад молодого врача был встречен недоверием и даже открытым неприятием. Фрейду предложили найти в Австрии мужчину, который страдал бы истерией. Когда же он в конце концов смог найти такой случай, коллеги были вынуждены с ним согласиться, но только в констатации самого факта заболевания у мужчины, а не в подходах, которые Шарко, а вслед за ним и Фрейд предлагали применять при лечении истерии. Австрийские ученые находились во власти механистического подхода к организму человека и были склонны искать анатомо-физиологические причины заболеваний. Возможно, холодный прием, оказанный Фрейду его австрийскими коллегами, и заставил молодого ученого до поры до времени скрывать свои взгляды на природу симптомов истерии.

Параллельно с частной практикой ученый получил место в Институте детских заболеваний. Эта работа была неоплачиваемой, но позволяла продолжать исследования и повышала престиж врача. Фрейд продолжал изучать строение мозга и неврологические заболевания. В период с 1884 по 1893 год ученый опубликовал немало статей и две крупные работы, посвященные неврологии. Вскоре он стал одним из самых авторитетных специалистов по детским параличам. Занимался Фрейд и переводами. Причем наряду с научными работами, например с трудами Шарко, он переводил и философские сочинения.

Поначалу молодая семья испытывала серьезные финансовые трудности. Частная практика Фрейда начиналась не очень удачно. В то время неврология была очень популярным направлением медицины, и для самых разнообразных заболеваний пытались найти «нервные» причины. О начале своей практики Фрейд писал, что его атаковали «толпы невротиков, которые казались еще многочисленнее оттого, что в отчаянии бросались от одного врача к другому, не находя облегчения». Как и другие коллеги, Фрейд мало чем мог помочь этим больным.

Первое время он пытался применять модные тогда методы электротерапии. Но вскоре, однако, разочаровался в них. Самым видным электротерапевтом тех времен был лейденский врач Вильгельм Эрб. В своей книге «Учебник по электротерапии» он приводил многочисленные методики лечения и примеры удивительного действия электричества. Фрейд закупил необходимое оборудование и, вооружившись учебником Эрба, стал пользоваться его методами. Через год или два он осознал, что результаты немецкого невропатолога в основном фиктивны. Ученый писал: «К несчастью, то, что я счел изложением точных наблюдений, оказалось плодом воображения».

Вместе с электротерапией Фрейд использовал и другие, более привычные методики: массаж, ванны, отдых и покой, диеты и усиленное питание. Но особые надежды он возлагал на гипноз, совершенствовал свою технику гипноза, старался применять метод, так удачно используемый Шарко, во всех подходящих случаях. Несколько лет основным методом Фрейда оставался гипноз, впрочем, далеко не всегда он оправдывал ожидания и приносил должный эффект.

В 1889 году, памятуя об опыте Брейера в лечении Берты Паппенгейм (Анны О.), Фрейд начал практиковать «лечение словом». Также он применял и так называемый «метод концентрации» – врач нажимает пальцем или рукой на лоб пациента и просит его сконцентрироваться на том, что вызывает беспокойство, вспомнить, когда и при каких обстоятельствах возник симптом. Первое время, применяя «словотерапию», Фрейд вел себя с больными очень настойчиво и властно, буквально заставляя их давать ответы на свои вопросы. Но вскоре одна из пациенток сказала ему, что постоянные вопросы мешают ей следить за своими мыслями, и он перешел к более пассивному поведению, предпочитая выслушивать словоизлияния больного, а не задавать конкретные вопросы.

Развитие идей

Параллельно с эволюцией терапевтических методик шел и процесс осознания Фрейдом основных причин неврозов. Задумываться о том, что в основе большинства неврозов лежат нереализованные сексуальные влечения и эмоции, вытесненные из сознания, ученый стал к началу 1890 годов. Но высказывать эти революционные взгляды он не спешил. Между тем опыт практической работы постепенно рос. Накапливались материалы. В 1895 году Фрейд совместно с Брейером опубликовал книгу «Этюды по истерии». В ней авторы в завуалированной форме привели наиболее характерные и яркие примеры из своей практической работы. Здесь Фрейд также не настаивал на своих выводах: основным автором был более опытный Брейер, который далеко не во всем разделял взгляды своего коллеги. Но о сексуальной природе многих случаев истерии авторы все-таки говорили. Многие исследователи пишут об этой книге как о первом этапе в становлении психоанализа. Как мы помним, не стремился искать в природе неврозов сексуальные причины и Шарко. Тем не менее, именно Брейер и Шарко, по словам Фрейда, стали авторами идеи о сексуальной природе этих заболеваний. Оба ученых обращали внимание на половую жизнь своих пациентов, но не понимали, насколько велико ее реальное значение.

Здесь нам нужно рассмотреть взгляды, уже сформировавшиеся к этому времени, и обратиться к биографическим данным. Самого себя Фрейд считал человеком, страдающим неврастенией. Вообще подробностям самоанализа ученого посвящено немало работ, а крупные биографии обычно содержат даже специальные разделы о нем. Но мы, к сожалению, не можем уделить этому аспекту исследований ученого достойного внимания и только приведем некоторые отдельные сведения. Изначальной причиной собственной неврастении Фрейд считал длительное половое воздержание во время 4-летней помолвки. Но после женитьбы появились новые трудности. В 1889 году Марта родила сына Мартина, в феврале 1891 года – Оливера, а в апреле 1892-го – Эрнста. Таким образом, за неполных пять лет в семье появилось четверо детей (в связи с этим Фрейды переехали в новый дом, но сейчас это для нас не так важно). Позже в семье появилось еще двое детей: в 1893 году дочь София, а в 1895-м – Анна. Последняя пошла по стопам отца и стала известным психоаналитиком и основателем детского психоанализа.

Но вернемся к взглядам Фрейда. Итак, он считал, что причиной большинства или даже всех неврозов является неудовлетворенность сексуальных желаний. Но при этом ученый не считал решением проблемы мастурбацию, применение презервативов или прерванный половой акт. Считая приведенные выше способы предотвращения нежелательной беременности вредными, Фрейд был вынужден вернуться к сексуальному воздержанию. Предполагают, что он пробовал некоторые методы контрацепции. Это вызвало усиление симптомов неврастении, что современные исследователи объясняют не действительно вредоносным действием контрацептивов, существовавших в те времена, а негативным отношением к ним самого Фрейда.

Здесь хочется процитировать Пола Ферриса:

«Знание о половых проблемах не означало для Фрейда сексуальной вседозволенности, хотя многие люди, в том числе некоторые ученики, не смогли увидеть этой разницы. Сам Фрейд жил строгим пуританином и одобрительно отзывался (в 1908 году) о немногих героях, которые могут справиться со своими животными инстинктами. Он знал, что принадлежит к этой элите».

Модель своей семьи он вполне закономерно переносил на общество в целом. Решение проблемы он видел в свободной половой жизни не состоящих в браке людей. Но для этого были необходимы «безопасные» средства контрацепции. В частности, в письмах Фрейд выражал надежду, что друг Вильгельм Флисс, берлинский врач прогрессивных взглядов, изобретет такое средство. Пока же реальной возможности решить собственные проблемы и проблемы общества он не имел, поскольку придерживался пуританских взглядов и считал «секс на стороне» недопустимым.

Свои выводы Фрейд применял на практике. Он писал о своих пациентах: «Они восклицают, словно громом пораженные: «Никто раньше меня об этом не спрашивал!» – и уходят приверженцами новой веры». Но высказывать подобные идеи ученым и врачам Зигмунд не спешил. Единственным человеком, посвященным в тайны Фрейда, был Вильгельм Флисс. Переписка между друзьями была настолько активной, а письма – настолько теплыми, что позже Фрейда даже подозревали в физиологическом влечении к Флиссу. Эта переписка, впрочем, стала одним из важнейших биографических источников о Фрейде.

Между тем соавторством с Брейером Фрейд был все более и более недоволен. Он писал Флиссу, что его «истерия» (имеется в виду книга) «частично испарилась» в руках Брейера и что последний «стал препятствием на пути профессионального продвижения». Интересно, что Брейер до поры до времени не демонстрировал встречной вражды. Еще в июле 1895 года он писал Флису: «Ум Фрейда парит в вышине, и я провожаю его взглядом, как курица ястреба».

Впервые Фрейд решился обнародовать свои теории в 1894 году. И возможно, он специально постарался сделать это раньше, чем вышли «Этюды по истерии», наперекор Брейеру. Фрейд опубликовал статью «Неврозы защиты». «Защитой» он называл сопротивление неприемлемым для человека мыслям и воспоминаниям. Ученый писал, что «именно половая жизнь приносит с собой наибольшее количество случаев, которые могут вызвать появление несовместимых идей». Вследствие «защиты» эти идеи переходили в «бессознательное».

В январе 1895 года Фрейд опубликовал еще одну статью, в которой он впервые упомянул об актуальном неврозе. Этим термином ученый назвал состояния, не связанные с психическими причинами и имеющие соматическую (телесную, связанную с телом) природу. Причиной актуальных неврозов он считал сдерживание сексуальных желаний в настоящем, в то время как психоневрозы связаны с событиями прошлого, в основном детства. Интересно, что в качестве одного из признаков актуального невроза Фрейд называл «псевдостенокардию» – нарушение работы сердца. И здесь ученый использовал себя в качестве материала для исследований – незадолго до этого у него как раз были проблемы с сердцем, скорее всего подобной природы.

Нужно отметить, что ни «Этюды по истерии», ни самостоятельные работы Фрейда не получили немедленного признания в научных кругах. Ученый столкнулся с недоверием коллег и с недооценкой значения своих выводов. Сам Фрейд писал о реакции, которые вызвали его идеи и идеи Брейера: «Отношение к ним было отрицательным, проникнутым чувством презрения, сострадания, или превосходства».

Несмотря на недоверие коллег, пациентов у Фрейда было достаточно. О конкретных методиках, которые он применял в этот период, известно мало. В общем же свою работу ученый описывал так:

«И я вытаскиваю его [ребенка, которым был когда-то пациент] на свет божий, он упирается, а человек, который сначала был таким хорошим и благородным, становится подлым, лживым или упрямым симулянтом – пока я не указываю ему на это и таким образом даю возможность преодолеть эти качества».

Фрейд продолжал писать статьи, в которых развивал свои идеи. В 1896 году в одной из таких статей он впервые употребил слово «психоанализ». Кроме того, примерно в это время Фрейд впервые указал на то, что причиной истерии являются попытки сексуального совращения в детском возрасте. Подобный случай был описан еще в «Этюдах по истерии», теперь же Фрейд предположил, что истерия обязательно вызывается «первым сексуальным опытом (до пубертации), сопровождающимся отвращением и страхом». Если же такой опыт вызвал положительные эмоции, то, по мнению ученого, впоследствии он мог привести к навязчивому неврозу.

К первой половине 1896 года относятся несколько статей Фрейда, в которых излагаются идеи о «совращении». Третья из них, большая и обстоятельная, называлась «Этиология истерии» и стала наиболее знаменитой. В апреле, еще до опубликования статьи, Фрейд познакомил с ее содержанием Ассоциацию психиатрии и неврологии. В конце выступления докладчик назвал свои открытия «новым путем к знанию». Члены Ассоциации так не думали. Произвести впечатление на коллег Фрейд опять не смог. Позже он сам стал относиться к теории «совращения» гораздо более скептически и во многом заменил ее теорией об «эдиповом комплексе». Но впоследствии теория «совращения» была реанимирована и существует и до сих пор.

К 1899 году относится появление фундаментальной работы Фрейда «Толкование сновидений». Основным объектом изучения стал сам ученый. Сны как способ исполнения желаний, невозможных в реальности, давно интересовали его. В ночь с 23 на 24 июля Фрейду приснился необычный сон, который был описан в «Толковании сновидений». В это время ученый с семьей отдыхал в имении Белвью, неподалеку от Вены. Во сне Фрейд принимал гостей в большом зале. Среди них была и его пациентка, скрытая в описании под псевдонимом «Ирма». Фрейд осмотрел Ирму и обнаружил в ее горле странные язвы. Во сне состоялось обсуждение, в ходе которого решили, что инфекцию занес «друг Отто» (один из коллег Фрейда) грязной иглой. Интересно, что прототип Отто, врач Оскар Рие, накануне навестил ученого и упрекнул его в неправильном лечении Ирмы.

Проснувшись, Фрейд подробно записал свой сон. В тот же день его посетила мысль о том, что сны могут быть не нелепым и бессмысленным сочетанием отрывочных и фантастических событий, а неким кодом потаенных желаний, которые удовлетворяются в своеобразных символах. Флиссу он писал по этому поводу: «Все стало на свои места, все шестеренки пришли в зацепление, и показалось, что передо мной как будто машина, которая четко и самостоятельно функционировала… Все пришло к своей взаимосвязи…». Сон об Ирме и идеи, пришедшие в голову Фрейда в связи с ним, послужили началом работы, результатом которой и стали «Толкования сновидений». После опубликования книги, в 1900 году, в письме тому же Флиссу Фрейд пошутил, что на стене дома в имения Белвью стоит поместить табличку «В этом доме 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылась тайна снов». Следует сказать, что имения теперь нет, но такая табличка на его месте была установлена в 1977 году в честь 120-летия Фрейда.

Книга «Толкование сновидений», написанная всего за один год, стала самым большим трудом ученого. Напряженная работа, семейные неприятности, финансовые трудности, непризнание со стороны коллег – все это привело к тому, что Фрейда начали одолевать мрачные мысли. Весной 1900 года он писал Флиссу: «Мне уже 44, и кто я? – старый неимущий еврей». Еще раньше Фрейд пристрастился к спиртному. Возможно, это был способ не только временно забыть о горестях, но и преодолеть собственную стеснительность. Ведь ему приходилось выставлять себя напоказ и анализировать перед читателями собственные сны. Дело в том, что когда Фрейд пытался писать о снах относительно здоровых людей, другой объект его не устраивал. Пациенты в этом случае не подходили. Сны же, рассказанные друзьями, нельзя было подвергнуть сложному анализу, требующему длительной дополнительной работы с рассказчиком. Несмотря на то что в первых изданиях книги Фрейд гораздо реже упоминал о сексуальной природе тех или иных сновиденческих символов, разоблачаться перед читателями было, очевидно, нелегко. Например, во время работы над «Толкованием сновидений» ученому снилось, что он препарирует собственные ноги. О книге он писал: «Ни одна работа не была настолько моей, моей кучей компоста, моим саженцем». Также Фрейд указывал на то, что далеко не всегда полностью приводит анализ сновидений. Например, в одном месте он писал: «Здесь я должен воздержаться от продолжения, потому что для этого потребовались бы слишком большие личные жертвы».

Статья «Покрывающие воспоминания», написанная в 1899 году и изданная еще до выхода «Толкования сновидений», стала побочным продуктом работы над своими воспоминаниями, разбираться в которых пришлось, изучая собственные сновидения. В этой статье Фрейд высказал важную мысль о том, что наши детские воспоминания состоят из незначительных событий, в то время как более серьезные, но неприемлемые факты как бы загораживаются ими. В частности, он писал: «И действительно, можно усомниться, есть ли у нас воспоминания о детстве, или же мы владеем только воспоминаниями, относящимися к детству».

В «Толковании сновидений» Фрейд высказал и несколько общих мыслей. Так, он впервые ввел понятие «либидо», рассказал об эдиповом комплексе: «Судьба всех нас (мужчин), наверное, в том, чтобы направить наши первые сексуальные импульсы на мать, а первую ненависть и пожелание смерти – на отца». Для девочек Фрейд описал обратную закономерность. В рукописях эта идея была высказана еще в 1897 году.

Вложив в «Толкование сновидений» много сил, времени и идей, Фрейд надеялся, что эта работа принесет ему долгожданное признание и славу. Книга действительно пользовалась определенным спросом, довольно неплохо продавалась, но не вызвала резонанса в научных кругах. Ученый был очень разочарован. Первую половину 1900 года он принимал больных, проводил свободное время в праздности, путешествовал и мало работал над научными проблемами. Лето этого года ознаменовалось ухудшением отношений с Флиссом. Во время совместного отдыха в горах друзья поспорили о научных проблемах, Флисс неодобрительно и неуважительно высказался о работах Фрейда, и это стало концом их теплых отношений. Насколько это расстроило нашего героя, сказать трудно. Но биографы Фрейда до сих пор испытывают огорчение по этому поводу: обильная переписка, давшая столько материалов для исследователей жизни Фрейда, начала иссякать, а в 1906 году полностью прекратилась, после окончательного разрыва между друзьями. Также есть предположение, что в 1900 году Фрейд стал чрезмерно близок с сестрой своей жены, Минной. Насколько достоверна эта информация непонятно. Известно, что Минна с 1896 года жила в семье Фрейдов и с Зигмундом ее соединяла, по крайней мере, крепкая дружба.

Признание

Во второй половине 1900 года апатия сменилась периодом активности, и к маю была готова новая работа «Психопатология обыденной жизни». В ней Фрейд изложил идеи, которые сейчас общеизвестны. Оговорки, описки, оплошности, забывание отдельных слов, случаи необъяснимого поведения зачастую являются свидетельством внутреннего конфликта между подсознательными желаниями, мыслями человека и его сознанием. Работа, как и другие произведения Фрейда, включала большое количество разнообразных примеров и их интерпретации. В виде книги «Психопатология обыденной жизни» появилась в 1904 году и довольно быстро завоевала популярность. Вскоре, да простят нам читатели простенький каламбур, фраза «оговорки по Фрейду» вошла в поговорку.

В 1902 году благодаря помощи со стороны одной из его пациенток, принадлежавшей к влиятельному аристократическому семейству, ученый добился присвоения ему звания экстраординарного профессора (до этого пять лет подряд его кандидатура отклонялась). Соответствующий документ подписывал лично император. Звание повысило профессиональный престиж Фрейда. Пациентов стало больше. Да и ученые стали смотреть на него иначе. Вскоре после получения звания Фрейд писал:

«Уже начался поток поздравлений и цветов, как будто его величество вдруг официально признало роль сексуальности, совет министров утвердил значимость сновидений, а парламент двумя третями голосов признал необходимость психоаналитического лечения истерии.

Очевидно, я снова стал уважаемым… Но я бы все же с радостью променял каждые пять поздравлений на один приличный случай, подходящий для серьезного лечения. Я понял, что Старым Светом управляют связи, так же как Новым правит доллар. Я впервые поклонился власть имущим, и теперь могу надеяться на награду».

Вскоре у Фрейда появились первые последователи и ученики. Нет, большинство именитых ученых и врачей продолжали выражать недоумение по поводу его идей, но у ученого появились молодые единомышленники. Основу психоаналитического кружка, собирающегося по средам в доме Фрейда, составили молодые врачи и студенты. Со временем к кружку присоединялись все новые и новые члены. Многие из них впоследствии стали известными психоаналитиками. В 1906 году, в честь пятидесятилетия Фрейда, ученики сделали ему интересный и своеобразный подарок. Это была медаль. На одной стороне был профиль Фрейда, а на второй красовались обнаженный Эдип, опирающийся на длинную кривую палку, и Сфинкс, с прекрасным женским лицом. За Эдипом располагалась цитата из «Царя Эдипа» Софокла: «Кто решит знаменитую загадку и обретет огромную власть». В 1907 году Фрейд начал активно сотрудничать с цюрихской школой психиатров. К числу его учеников присоединился Карл Густав Юнг. В 1908 году на основе кружка было создано «Венское психоаналитическое общество». К этому времени Фрейд уже был знаменит.

Но вернемся немного назад. 1904 и 1905 годы стали довольно плодотворными. Фрейд опубликовал несколько работ, среди которых нужно отметить «Остроумие и его отношение к бессознательному», «Фрагмент анализа истерии (случай Доры)» (в основном эта статья была написана еще за пять лет до того), «Три очерка по теории сексуальности».

Последнюю работу сам Фрейд считал одной из кульминационных точек в развитии психоаналитической мысли. В первом очерке он рассмотрел сексуальные отклонения у взрослых людей. Ученый предположил, что извращения – всего лишь склонности нормальных детей, которые проявляются во взрослом состоянии. Автор также высказал мысль о том, что четкую границу между нормальным сексуальным поведением и извращением провести нельзя. Второй и третий очерки посвящены детской сексуальности и метаморфозам, которые она претерпевает со временем. К «Трем очеркам по теории сексуальности» Фрейд неоднократно возвращался и изрядно дополнил их в 1915 и 1920 годах.

Как и «Толкование сновидений», «Очерки» на первых порах не вызвали ответной реакции ученых и врачей. Большинство психиатров вслух отзывались о них скептически, но выступлений в печати было немного. Книга пользовалась умеренной популярностью. Но важным было то, что вскоре ею заинтересовались менее скептически настроенные коллеги автора. Одним из них стал знаменитый швейцарский психиатр Эйген Блейлер, один из первых исследователей шизофрении и автор самого названия этой болезни. Еще в 1900 году «Толкование сновидений» привлекло внимание Блейлера; кстати, именно он посоветовал прочесть эту книгу Юнгу. «Очерки» он прочел с особым вниманием и интересом. Вскоре Блейлер отправил к Фрейду Юнга с большим количеством вопросов. 1907 год, по словам нашего героя, стал переломным в истории психоанализа. Блейлер прислал ему письмо, в котором признавал справедливость суждений, высказанных в «Очерках». Это был первый крупный ученый, который разделил и поддержал взгляды Фрейда. Буквально за год у него возникла масса последователей во всем мире.

Признание пришло как-то сразу. В марте 1908 года «старый неимущий еврей» стал почетным гражданином Вены. В Цюрихе образовался «Кружок Фрейда». Вскоре было основано Венское психоаналитическое общество, а в конце года состоялся Международный психоаналитический конгресс «Встреча психологов-фрейдистов». Конгресс прошел в Зальцбурге и собрал 42 участника. Его открыл сам Фрейд, который выступал с несколькими докладами на протяжении пяти часов. В 1909 году Фрейд и Юнг получили приглашение прочитать ряд лекций в США. Сойдя с корабля в американском порту, Фрейд сказал: «Они не подозревают, какую заразу мы им везем». Материалы лекций, прочитанных в США, стали основой для издания «Пяти лекций по психоанализу», ставших весьма популярными. В 1910 год Нюрнберг принимал второй Международный психоаналитический конгресс. На нем было решено основать Международную психоаналитическую ассоциацию. Через год состоялся третий конгресс в Веймаре. Количество участников, а значит, и психоаналитиков, росло. Венская и швейцарская школы психоанализа соперничали между собой. В 1912 году Фрейд основал «Международный журнал по медицинскому психоанализу», первое издание которого вышло в январе следующего года. В 1913 году на четвертом конгрессе фактически произошел раскол между непосредственными последователями Фрейда и направлением Юнга. Последние не признавали идею об исключительном значении сексуальности. Благодаря деятельности Международной психоаналитической ассоциации последователи Фрейда появились во Франции, Голландии, Швеции, Польше, России, Венгрии. Чуть позже психоанализ проник в Италию, Англию, даже в Индию и Австралию. В июле 1914 года произошел окончательный разрыв с Юнгом. Меньше чем через месяц началась Первая мировая война.

На Фрейда начало войны не произвело особого впечатления, если не считать некоторой вспышки патриотизма, подобной той, которая была у него в юношестве. Все трое сыновей Фрейда оказались вовлечены в военные действия. Мартин и Эрнст были военными, а Оливер учился на инженера-строителя. Фрейду неоднократно снилось, что его сыновей убивают. Интересно, что даже эти сны ученый пытался анализировать. Он интерпретировал их как результат подсознательного желания избавиться от детей, так как он завидует их молодости.

Война изменила интересы общества и сильно осложнила контакт между учеными разных стран. Популяризация и распространение психоанализа затруднились. У Фрейда освободилось время для домашних дел и научной работы. Он привел в порядок свою библиотеку, коллекцию предметов искусства и археологических находок, начал разбирать и готовить к публикации материалы, накопленные за предыдущие годы, вносил дополнения и изменения в уже изданные книги. В 1915–1917 годах Фрейд также читал лекции по психоанализу в Венском университете. Весной 1915 года он написал 5 статей, составивших сборник «Метапсихология». Изначально ученый планировал, что статьи станут началом большого теоретического обобщения по психологии, но эта работа не была окончена. Более того, Фрейд, по всей видимости, позже уничтожил еще семь готовых статей.

Через месяц после начала военных действий ученый опубликовал статью «Современный взгляд на войну и смерть». В частности, в ней он высказал мысль о том, «что в глубине никто не верит в собственную смерть». Идеи о роли смерти в психологии человека Фрейд продолжил развивать в работе «По ту сторону принципа удовольствия», вышедшей в 1920 году. В ней ученый внес в свою структуру влечений новый важный элемент – инстинкт смерти. Все инстинкты, согласно точке зрения, изложенной в работе, являются следствием двух «первичных позывов»: стремления к жизни (Эрос) и стремление к смерти (Танатос).

В начале 1920-х годов, возможно под влиянием недавней войны, ученый также уделял много внимания психологии масс. Этому вопросу он посвятил несколько работ. Среди них нужно назвать сочинения «Тотем и табу», «Коллективная психология и анализ "Я"». В этих работах Фрейд развивает тему соотношения индивидуального сознания и массовой психологии, создает своеобразную психоаналитическую культурологию.

После окончания войны возобновились Международные психоаналитические конгрессы. Первый из них, Венгерский, собрал всего 42 участника, но на последующих было многолюднее. Фрейд вновь разъезжал по всей Европе, посетил с лекциями США. В 1922 году в Берлине состоялся седьмой конгресс. На нем присутствовало 256 участников. В своем докладе Фрейд поведал о новом и важном теоретическом обосновании. Свои идеи он подробно изложил в следующем году в работе «"Я" и "Оно"», по праву считающейся одним из важнейших сочинений ученого. Он выделил три элемента психики, между которыми происходит постоянная борьба: «Оно», «Я» и «Сверх-Я». «Сверх-Я» сосредотачивает в себе социальные нормы и правила поведения и формируется в детстве, под влиянием авторитета родителей. «Оно» – бессознательные влечения, «кипящий котел инстинктов». О третьем же элементе Фрейд писал: «<…> Я, движимое Оно, стесненное Сверх-Я, отталкиваемое реальностью, вынуждено прилагать все свои усилия для гармонизации отношений между этими тремя "хозяевами"».

В апреле 1922 года Лондонский университет, вместе с Еврейским историческим обществом, организовал символические чествования пяти величайших еврейских философов, и если нам было нелегко выбрать десять героев для нашей книги, то можно представить, насколько трудно пришлось организаторам торжественных докладов. Ведь они имели дело с древним и культурно очень богатым народом. Тем не менее, Фрейд вошел в эту символическую пятерку, наряду с Филоном, Мемонидом, Спинозой и Эйнштейном.

Болезнь и смерть

В апреле 1923 года Фрейд заметил на внутренней стороне челюсти справа от нёба новообразование. По совету знакомых врачей он решил сделать операцию. Анализ удаленной опухоли показал рак. По всей видимости, заболевание развилось из-за пристрастия Фрейда к сигарам. При этом во время первой операции удалили недостаточно тканей, и было необходимо повторное вмешательство. В октябре состоялись еще две очень тяжелые операции, в результате которых была удалена большая часть правой верхнечелюстной кости, часть нижнечелюстной кости, правая сторона нёба, слизистая оболочка рта и языка. Затем Фрейду пересадили часть кожи на челюсти и установили протез. Через месяц – новая операция: удалена еще часть нижнечелюстной кости и мягкого нёба.

Операции прошли относительно благополучно, но нужно было подобрать удобные протезы, что никак не удавалось. Кроме того, вновь и вновь образовывались новые предраковые ткани, которые либо удаляли, либо лечили весьма болезненными методами. Конечно же, жизнь больного была мучительной, но он проявлял большое мужество. Осенью 1928 года постоянным врачом ученого стал Макс Шур. Во время первого визита Фрейд, в частности, сказал Шуру: «Обещайте мне еще одну вещь: когда придет такой момент, вы не заставите меня бесполезно страдать». Учитывая то, с какой готовностью Фрейд соглашался на все новые и новые операции, это заявление нельзя назвать малодушным. Тем не менее, мысли о дальнейшей бессмысленности мучений то и дело посещали ученого. Осенью 1930 года в возрасте 95 лет умерла его мать (отец умер много раньше, в 1896 году). Фрейд писал: «Я не имел права умереть, пока она была жива, теперь у меня есть это право. Так или иначе, ценности жизни существенно изменились в глубинах моего сознания».

Однако жизнь, как бы мучительна она ни была, продолжалась. Фрейд продолжал писать и публиковать свои сочинения. В 1925 году увидела свет небольшая книга «Моя жизнь и психоанализ». В 1926-м – «Торможение, симптом и тоска». В 1927-м – книга о роли религии «Будущее одной иллюзии». В 1930-м – «Трудности цивилизации», где рассматривалась роль коллективной психологии в будущем цивилизации. В 1932 году – семь «Новых сообщений о психоанализе». В 1937-м Фрейд написал две части эссе «Моисей как человек, исторический роман». В 1939 году, уже находясь в Англии, ученый написал третью часть этого эссе, вышедшего позже под названием «Моисей и монотеизм». Все это время он мог есть, пить и даже курить только с большим трудом и преодолевая мучительные боли. Фрейд постоянно встречался с врачами, переносил операции, болезненные процедуры и продолжал писать.

Но что же заставило тяжело больного 84-летнего человека покинуть свой дом и отправиться в другую страну? В 1933 году к власти в Германии пришли нацисты. 11 мая 1933 года в Берлине жгли книги еврейских авторов. Сочинения Фрейда бросали в костер со следующими словами: «Против преувеличенной оценки души и половой жизни – во имя доблести человеческой души – я предаю пламени писания Зигмунда Фрейда!» На известие об этом Фрейд отреагировал словами: «Какого прогресса мы достигли! В Средние века они сожгли бы меня самого, а теперь удовлетворяются сожжением моих книг». Он жестоко ошибался.

Несколько лет Фрейд и его семья провели относительно спокойно. Друзья неоднократно предлагали им покинуть Австрию, но Фрейды отказывались. Но в марте 1938 года хрупкое благополучие семьи было разрушено. 11 марта немецкие войска оккупировали Австрию, а уже 15 марта группа из службы безопасности ворвалась в квартиру Фрейда и перерыла все в поисках ценностей. В этот же день был арестован сын Фрейда Мартин. Правда, его сразу же отпустили. Впоследствии Мартина неоднократно вызывали в гестапо для допросов. Через неделю с обыском явились уже гестаповцы и увели с собой дочь Анну, которая провела в гестапо целый день.

Конечно же, теперь Фрейды мечтали о возможности покинуть Вену. Но для этого требовалась выездная виза, получить которую было непросто. Понадобилось дипломатическое вмешательство Рузвельта и Муссолини, чтобы семейству, отец которого был почетным гражданином Вены, разрешили покинуть столицу. В мае начался исход. Фрейды в несколько этапов покинули Австрию. Сам ученый не мог уехать, пока его имущество не было оценено и не был уплачен соответствующий налог. Сумма составила 31329 рейхсмарок. Но счета Фрейда были арестованы, и заплатить он не мог. На помощь пришла одна из его пациенток. Впоследствии ученый вернул ей долг. Перед отъездом Фрейду предложили подписать документ о том, что власти отнеслись к нему «со всем уважением и вниманием, положенным <…> научной репутации». Смертельно больной старик сохранил в себе достаточно иронии, чтобы сделать небольшую приписку: «Я могу сердечно порекомендовать гестапо любому».

4 июня в сопровождении члена дипломатической миссии США Фрейд покинул Вену, в которой прожил много лет. В Австрии остались четыре сестры ученого. Через несколько лет они погибли в печах концлагерей Освенцима и Майданека. Поселившись в Лондоне, ученый, несмотря на очень тяжелое состояние, согласился работать с несколькими пациентами. Также Фрейд продолжил писать эссе «Моисей как человек, исторический роман», которое вышло в августе. Но болезнь делала его существование все более и более мучительным. Опухоль все время росла и в конце концов стала неоперабельной. За больным продолжал наблюдать Макс Шур, тоже переехавший в Англию. 21 сентября Фрейд взял своего верного врача за руку и сказал: «Мой дорогой Шур, вы помните нашу первую беседу. Вы обещали мне не оставить меня, когда придет время. Теперь все это лишь пытка и не имеет смысла». Согласовав просьбу Фрейда с Анной, Шур сделал ему инъекцию большой дозы морфина и повторил ее в течение следующих 36 часов. На следующий день Фрейд впал в кому и в ночь на 23 сентября умер.

26 сентября тело Фрейда было кремировано, а прах поместили в прекрасную греческую вазу, подаренную ему несколькими годами раньше. Сейчас погребальная урна с прахом Фрейда находится в крематории Голдерс Грин в Лондоне.

 

Константин Эдуардович Циолковский

Уже к X веку китайцы научились использовать ракеты. Применяли их в основном для пиротехнических нужд, но при необходимости «огненными стрелами» сжигали осажденные крепости и города. В Европе ракеты в военных целях использовали англичане в 1791 году, во время войны в Индии. Артиллерийский офицер Уильям Конгрив в 1806 году предложил применить их против Наполеона. Первый ракетный удар был нанесен англичанами в 1814-м, но не по войскам французского императора, а по их союзникам – американцам. Форт Мак-Генри близ Балтимора сутки находился под обстрелом (кстати, именно после этой атаки были написаны слова к гимну США, в том числе строка об «алом пламени ракет»). Затем бурное развитие артиллерии отодвинуло вопрос о ракетах на второй план, и до середины XX века они использовались чаще всего как праздничная пиротехника.

Первым задумался о космическом применении ракет и научно обосновал их преимущество перед всеми другими способами межпланетных путешествий Константин Эдуардович Циолковский. Правда, и до него об оптимальном способе передвижения в космическом пространстве грезили многие – от Сирано де Бержерака до Жюля Верна, но список мечтателей в основном исчерпывался людьми искусства.

Впрочем, расчеты изобретателя строились не только на фантазиях Жюля Верна (кстати, именно технические ошибки фантаста подтолкнули Циолковского к обоснованию возможностей ракет). В 1861 году появился фундаментальный труд генерала Н. Константинова, а через двадцать лет Герман Гансвиндт развил план проектируемого им корабля Вселенной, движимого силою ракет. 23 марта 1881-го народоволец-бомбист Н. Кибальчич в камере смертников Шлиссельбургской крепости набросал свой проект «воздухоплавательного прибора» – ракеты, разгоняемой многократными пороховыми взрывами и летящей в заданном направлении (правда, его идеи несколько десятилетий оставались неизвестными: полицейские чиновники во избежание «неуместных толков» подшили расчеты бомбиста к делу и проект Кибальчича был найден в архиве только в августе 1917 года, а опубликован в 1918-м). В 1896 году Циолковский ознакомился с книгой А. П. Федорова «Новый способ воздухоплавания», в 1897-м – со статьей И. Мещерского «Динамика точки переменной массы» и использовал найденную им формулу в своих расчетах скорости ракеты .

Действительно, формула Константина Эдуардовича была, что называется, на кончике пера. Но «только Циолковский додумался до того, что ракеты можно использовать для освоения космического пространства, и математически обосновал эту идею». Автор приведенной фразы обладал достаточным авторитетом для того, чтобы к нему прислушались. Это легендарный конструктор Сергей Королев .

В свое время не без участия самого Королева была создана легенда о паломничестве юного инженера в Калугу для встречи с Циолковским. «Сегодня, – отмечал Я. Голованов, – эта история считается сомнительной, однако копии книг ученого из личной библиотеки С. П. Королева сплошь покрыты его карандашными заметками. Да и сам академик подчеркивал, что "время иногда неумолимо стирает облики прошлого, но идеи и труды Константина Эдуардовича будут все более и более привлекать к себе внимание по мере дальнейшего развития ракетной техники"».

Осенью 1923 года началась многолетняя переписка К. Э. Циолковского и В. Глушко – будущего создателя советских ракетных двигателей. Работая в Газодинамической лаборатории в Ленинграде, В. П. Глушко добился практического воплощения концепций ученого. С Циолковским сотрудничали и ведущие разработчики Реактивного института (начальник института И. Клейменов, его заместитель М. Тихонравов, Ю. Победоносцев, Ю. Кондратюк и другие). Дальнейшие судьбы космических энтузиастов сложились непросто. В первые дни войны погиб на фронте Юрий Кондратюк, Валентин Глушко начал работу над ракетными ускорителями для военной авиации, а Юрий Победоносцев переключился на «катюши», первые испытания которых прошли в ходе боевых действий.

Сам Циолковский долгое время считал, что выход человечества в космос – задача, осуществимая не ранее XXI-го, а то и XXII века. Однако когда он увидел первые успехи в ракетостроении, которых добились В. Глушко, С. Королев и их коллеги, то полностью пересмотрел свои прогнозы относительно перспектив выхода человека в космос.

Константин Эдуардович первым показал, что человеческая деятельность не должна ограничиваться Землей, теоретически обосновал возможность межпланетных полетов. Его идеи стали основой основ, без которых ни о какой космонавтике не могло быть и речи. Вот почему роль ученого здесь трудно переоценить. Не будь его, космонавтики в нынешнем виде и на теперешнем уровне развития скорее всего не существовало бы. Конечно, рано или поздно появился бы человек, которому пришли бы в голову подобные идеи. Но когда? В каком веке? Такие люди рождаются не каждое столетие. Циолковский сильно опередил свое время, и потому многие его идеи оказались невостребованными. Однако может ли это умалить его заслуги вдохновителя многих десятков инженеров, которые смогли в конце концов реализовать планы и мечты ученого? Думается, нет. Более того, в данном случае роль миссионера, проповедника космического будущего людской расы представляется не менее важной, чем математические и технические подробности осуществления межпланетных перелетов. «Ракета для меня только способ, только метод проникновения в глубину космоса, но отнюдь не самоцель… Будет иной способ передвижения в космосе – приму и его… Вся суть – в переселении с Земли и в заселении космоса», – писал К. Э. Циолковский, первый идеолог и теоретик освоения космического пространства. Конечная цель представлялась ему так: человек не просто заселит космос, а произойдут полные биохимические измерения его организма, что потребует новых форм общественного устройства. Ученый выдвигал проекты организации человечества на новых началах, в которых переплетаются идеи социальных утопий различных эпох (в том числе и евгенические ).

В последней четверти XIX-го и начале XX столетия Константин Эдуардович создавал новую науку, определяющую законы движения ракет, и разрабатывал первые конструкции для исследования космоса реактивными приборами. Работы К. Э. Циолковского по ракетодинамике и теории межпланетных сообщений стали первыми серьезными изысканиями по этой проблеме в мировой научно-технической литературе. Работы ученого по реактивному движению не ограничиваются теоретическими расчетами. В них даны и практические указания инженеру-конструктору по конструированию и изготовлению отдельных деталей, выбору топлива, очертанию сопла, разбираются вопросы о создании устойчивости полета в безвоздушном пространстве, влиянии атмосферы на полет ракеты, вычислены также необходимые запасы топлива для преодоления сил сопротивления воздушной оболочки Земли.

Работы выдающегося ученого имеют заслуженный авторитет не только у нас, но и на Западе. Вот что пишет о нем энциклопедия «Британника»: «К. Э. Циолковский – русский ученый-исследователь в области астронавтики, который стал пионером в области ракетных и космических исследований, а также впервые создал и применил аэродинамическую трубу. Он также был одним из первых теоретиков проблемы космических полетов». В других, менее фундаментальных западных источниках о нем пишут как об основателе теории ракетостроения, называют не просто изобретателем и авиаинженером, но и настоящим провидцем. Клифф Летбридж без обиняков заявляет, что Циолковскому принадлежит огромная роль в том, что именно СССР первым вышел в космическое пространство, а влияние теорий ученого-самоучки на первое поколение российских инженеров, специалистов в области ракетной и космической техники оценивает как неоспоримое.

Возникает вопрос: как Константин Эдуардович нашел в себе силы столько лет работать «в стол»? Ведь по достоинству его идеи оценили уже после того, как ему исполнилось шестьдесят, – в 20-е годы прошлого века. До 1917-го ученый прозябал, а его теории не имели никаких шансов на воплощение. Сам он объяснял свою настойчивость так: «Основной мотив моей жизни – не прожить даром жизнь, продвинуть человечество хоть немного вперед. Вот почему я интересовался тем, что не давало мне ни хлеба, ни силы, но я надеюсь, что мои работы – может быть, скоро, а может быть, и в отдаленном будущем – дадут обществу горы хлеба и бездну могущества». И добавлял: «…По природе или по характеру я революционер и коммунист. Почему же из меня не вышел активный революционер? Причины в следующем.

1. Глухота с десяти лет, сделавшая меня слабым и изгоем.

2. Отсутствие, вследствие этого, товарищей, друзей и общественных связей.

3. По этой же причине: незнание жизни и материальная беспомощность.

Исход моим реформаторским стремлениям был один: техника, наука, изобретательство и естественная философия. Сначала все это было в области мечтаний, а потом мое новаторство стало выползать наружу и было причиной, отталкивающей от меня правоверных несомневающихся ученых. Я был выскочка, реформатор и как таковой не признавался. Кто мог согласиться с человеком, который осмеливался колебать самые основы наук?»

Фактически Циолковским на протяжении многих лет двигала энергия отказа. Он пытался доказать собственную правоту, и это давало ему силы. Более того, его жизнь – образец биографии самоучки-фанатика, поставившего научные эксперименты и философские размышления выше всего: здоровья, любви, семьи, относительного достатка, благополучия детей. Уже на склоне лет ученый задумывался, насколько оправданными были принесенные им жертвы, но так и не нашел однозначного ответа.

* * *

Константин Эдуардович Циолковский родился 17 сентября 1857 года в Рязанской губернии, в селе Ижевском Спасского уезда. Польский дворянский род Циолковских происходил с Волыни, по семейным преданиям среди их предков был бунтарь Северин Наливайко . Официальная же родословная велась с 1697 года: первым в бумагах упоминается дворянин Яков Циолковский. От него «произошел Валентий, владелец вотчинного имения с. Великое Циолково. От него произошел Фелициан, а от сего Фома, отец Игнатия с сыновьями», среди которых Макар-Эдуард-Эразм (Эдуард Игнатьевич) – отец Константина Эдуардовича.

Мать Циолковского, Мария Ивановна, происходила из рязанских дворян Юмашевых – обрусевшего татарского рода, ведущего свою историю с XVI века. Правда, наибольшую известность Юмашевы получили уже в веке двадцатом. Герой Советского Союза Андрей Юмашев в составе экипажа Михаила Громова участвовал в легендарном перелете в США через Северный полюс (1937). Адмирал Иван Юмашев с 1939 по 1947 год командовал Тихоокеанским флотом, а в 1950–1951 годах был министром военно-морского флота СССР. Известнейший в восьмидесятые годы журналист Валентин Юмашев в 1997–1998 годах был Главой президентской Администрации, сменив на этом посту Анатолия Чубайса.

К моменту рождения Константина его отец Эдуард Игнатьевич Циолковский на протяжении одиннадцати лет (с 1846 года) служил в селе Ижевском лесничим. По всей видимости, и место службы, и она сама его устраивали. Хотя чин по Табели о рангах Циолковский-старший имел небольшой – коллежский секретарь, но в то время в любом тогдашнем селе (как, впрочем, и в современном) лесничий считался фигурой авторитетной. Однако в мае 1860 года Эдуард Игнатьевич подает начальству прошение о переводе его в Рязань «по семейным обстоятельствам» и вскоре занимает место в тамошней губернской палате Лесного отделения министерства государственных имуществ. Эдуарда Циолковского перевели в Рязанскую палату Лесного отделения на должность делопроизводителя, то есть, говоря современным языком, рядового клерка.

Какие же «семейные обстоятельства» могли вынудить Эдуарда Циолковского на переезд из села, где он жил четырнадцать лет и где считался, надо полагать, важной персоной?

У Циолковских была большая семья – Мария Ивановна родила тринадцать детей (из них до зрелых лет дожили трое – Константин, его брат Иосиф и сестра Мария), – и должность лесничего, видимо, уже не могла ее прокормить.

В 1861 году Эдуард Циолковский получил чин титулярного советника и начал преподавать естественную историю в землемерно-таксаторских классах при гимназии. В Рязани семья прожила до 1868 года, когда в результате закрытия классов Эдуарду Циолковскому «при большом семействе и недостатке материальных средств, имея крайнюю надобность в дальнейшей службе», пришлось искать новое место.

Циолковские решили переехать в Вятку – там жили братья Эдуарда – Нарциз и Станислав. Нарциз Циолковский занимал высокую должность чиновника для особых поручений при вятском губернаторе, а Станислав дослужился до генерал-майора. По протекции братьев Эдуард Игнатьевич был назначен столоначальником Вятской палаты Лесного отделения.

Вспоминая об отце, К. Э. Циолковский писал, что тот «всегда был холоден, сдержан. Вид имел мрачный. Редко смеялся. Был страшный критикан и спорщик. Ни с кем не соглашался, но, кажется, не горячился. Отличался сильным и тяжелым для окружающих характером. Никого не трогал и не обижал, но все при нем стеснялись. Мы его боялись, хотя он никогда не позволял себе ни язвить, ни ругаться, ни тем более драться». Мать будущего ученого была совершенно другого характера: «натура сангвиническая, горячка, хохотунья, насмешница и даровитая». Константин Эдуардович писал о ней в автобиографии: «В отце преобладал характер, сила воли, в матери же – талантливость. Темперамент отца умерял природную пылкость и легкомыслие матери. <…> Я думаю, что получил соединение сильной воли отца с талантливостью матери». От отца К. Э. Циолковскому досталось пристрастие к изобретательству и строительству: «Старшие братья рассказывали, что он с ними строил модели домов и дворцов. Всякий физический труд он поощрял в нас и вообще самодеятельность».

Самодеятельность и самостоятельность Константин проявил уже в раннем детстве: обязательно ломал все игрушки, чтобы посмотреть, что внутри них, научился бегло читать по найденным где-то сказкам Афанасьева и таким образом пристрастился к чтению («…читал все, что было и что можно было достать»).

При этом мальчик не был предрасположен к сколько-нибудь формализованному получению знаний: «Ученье шло туго и мучительно, хотя я и был способен. Зададут на маленькой грифельной доске написать страничку, две. Даже тошнило от напряжения. Зато, когда кончишь это учение, какое удовольствие чувствуешь от свободы. <…> Занималась с нами мать. Отец тоже делал педагогические попытки, но был нетерпелив и портил тем дело…» В то же время он любил мечтать. Вот что писал Циолковский о себе: «Я даже платил младшему брату, чтобы он слушал мои бредни. Мы были маленькие, и мне хотелось, чтобы дома, люди и животные – все было тоже маленькое. Потом я мечтал о физической силе. Я, мысленно, высоко прыгал, взбирался, как кошка, на шесты, по веревкам. Мечтал и о полном отсутствии тяжести. <…> Любил лазить на заборы, крыши и деревья. Прыгал с забора, чтобы полетать. <…> И вода, и лед приводили меня в мечтательное настроение».

Воду Циолковский очень любил. Всю жизнь он селился поближе к реке. Реку Вятку он полюбил особенно. Причиной тому была полная свобода, которую Эдуард Игнатьевич и Мария Ивановна предоставляли детям. Константин не замедлил ею воспользоваться и очень скоро научился плавать.

Даже в половодье, самое опасное на реке время, мальчики устремлялись к воде. Спорт, которым они увлекались, был отнюдь не безобидным – катанье на льдинах, перепрыгивание с одной на другую. Однажды, приняв за льдину грязную воду (вероятно, подвела близорукость), Константин прыгнул с той решительностью, на какую способен лишь одиннадцатилетний мальчишка, не понимающий, что прыгает навстречу смерти.

Полем его смелых походов оказалась и старинная городская церковь: вместе с приятелями он не раз лазил на полуразрушенную колокольню. Добраться до звонницы, ударить в колокол было одновременно и удовольствием, и признаком незаурядной доблести. Но даже мальчишки ахнули, увидев однажды, как Константин полез еще выше – на маленький балкончик у самой маковки. Вся Вятка лежала внизу, под ногами. Смотреть на город сверху было очень интересно. И тут Константин сделал то, чего уж явно не следовало делать, – он покачал ограду балкончика. Обветшалое сооружение заходило под ногами. Стало страшно. Казалось, старая колокольня вот-вот вырвется из-под ног. Ощущение безудержного страха было настолько сильным, что запомнилось ему на всю жизнь и не раз являлось потом в сновидениях…

Одним словом, раннее детство Циолковского ничем особенным не отличалось от жизни обыкновенных детей. «Вывод интересный, – писал он, оценивая свои ранние годы. – Но, пожалуй, не новый: нельзя угадать, что из человека выйдет… Мы любим разукрашивать детство великих людей, но едва ли это не искусственно, в силу предвзятого мнения… Я, впрочем, лично думаю, что будущее ребенка никогда не предугадывается».

Перелом в жизни мальчика произошел, когда ему было девять лет. Он заболел скарлатиной, и хворь дала осложнение – сильнейшую тугоухость, а позднее почти полную глухоту. «Последствия болезни, отсутствие ясных звуков, ощущений, разобщение с людьми, унижение калечества – сильно меня отупили. <…> Было ли это последствием отупления или временной несознательности, свойственной моему возрасту и темпераменту, я до сих пор не знаю. Я более склоняюсь к тому, что отупение скорее было от глухоты и болезни». Всю жизнь Циолковский считал себя калекой и находил в этом оправдание своим несчастьям. Глухотой он объяснял свою замкнутость и нерасположенность к общению, неспособность наладить связь с научным миром и т. д. Но в ней же он видел и объяснение своим успехам на научном поприще: «Меня унижала все время глухота, бедная жизнь и неудовлетворенность. Она подгоняла мою волю, заставляла работать, искать… Только крайнее напряжение сил сделало меня тем, что я есть».

Невзирая на проблемы со слухом, в 1869 году отец отдал Константина вместе с младшим братом Игнатием в первый класс Вятской мужской гимназии. Предметов много, и учиться было нелегко, тем более полуглухому ребенку. В общем, успехами будущий ученый не блистал – во втором классе остался на второй год, а после третьего и вовсе распрощался с гимназией: в 1873-м вместе с девятью одноклассниками он был отчислен «для поступления в тех. училище».

Трудности с учебой усугубились тем, что на тринадцатом году жизни Константин потерял мать. Отец добывал средства к существованию и детьми практически не занимался, так что для их воспитания после смерти матери пригласили тетку. Но она была малограмотна и помочь мальчику в учебе ничем не могла. Екатерину Ивановну Юмашеву дети «не особенно любили и уважали. Но она все же была очень кротка и никогда нас не обижала: ни криком, ни толчком. Она имела склонность все преувеличивать и даже врать».

Таким образом, гимназические годы стали для Константина Циолковского «самым грустным, самым темным временем» жизни. А поскольку мальчик был довольно самолюбив и ему, наверное, надоело ловить на себе сочувственные взгляды, в нем проснулось стремление доказать окружающим свою полноценность, «искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презренным…» Это чувство не покидало его всю дальнейшую жизнь.

«Лет с четырнадцати-пятнадцати, – писал Циолковский, – я стал интересоваться физикой, химией, механикой, астрономией, математикой и т. д. Книг было, правда, мало, и я больше погружался в собственные мои мысли. Я, не останавливаясь, думал, исходя из прочитанного. Многого я не понимал, объяснить было некому и невозможно при моем недостатке. Это тем более возбуждало самодеятельность ума…» Тогда же Константин начал рассуждать о полетах к звездам, но Эдуард Игнатьевич, пуская в ход всю полноту отцовской власти, обрывал эти разговоры, которые казались ему проявлением безумия. «Еще в ранней юности, после первого знакомства с физикой я мечтал о космических путешествиях, – вспоминал позднее ученый. – Мысли эти я высказывал среди окружающих, но меня останавливали как человека, говорящего неприличные вещи».

В это же время Константин мастерит всевозможные поделки: домики, санки, часы с гирями, модели самодвижущихся колясок и локомотивов, а однажды даже собрал настоящий токарный станок. Конструирование станка существенно изменило мнение Эдуарда Игнатьевича о сыне, на которого он давно уже махнул рукой. И уж совсем иными глазами посмотрел на Константина отец, когда тот выиграл в споре с создателем «вечного двигателя». Предложенная изобретателем схема выглядела настолько правдоподобно, что даже столичные газеты написали о выдающемся достижении русской науки. Однако никакие ссылки на авторитет петербуржцев не могли поколебать юношу, и шестнадцатилетний Циолковский нашел ошибку, допущенную творцом «perpetuum mobile». Собственно, в этом споре проявился характер дальнейшей научной деятельности Константина Эдуардовича – ничего не принимать на веру, а проверять все факты экспериментальным путем.

Так или иначе, но отец решил отправить Константина в Москву для знакомства с промышленностью и продолжения образования. Он надеялся, что сын сможет завести в Москве полезные знакомства и пристроится к какому-нибудь делу. Однако, как писал биограф Циолковского Б. Н. Воробьев, «…никто и не думал обращать внимание на молодого провинциала… Тяжелое материальное положение, глухота и практическая неприспособленность к жизни меньше всего содействовали выявлению его талантов и способностей».

К. Э. Циолковский прожил в Москве три года. Все это время он посвящал самообразованию, днями просиживая в библиотеке, а вечерами устраивая химические и физические опыты у себя в комнате, которую снимал у прачки. В первый год он тщательно и систематически изучил курс начальной математики и физики: «Часто, читая какую-нибудь теорему, я сам находил доказательство. И это мне более нравилось и было легче, чем проследить объяснение в книге. На второй год занимался высшей математикой – изучил курс высшей алгебры, дифференциального и интегрального исчисления, аналитическую геометрию, сферическую тригонометрию, почти самостоятельно проходил аналитическую механику». В общем, по свидетельству самого ученого, в Москве он увлекался прежде всего точными науками. «Всякой неопределенности я избегал. На этом основании и сейчас я не признаю ни Эйнштейна , ни Лобачевского , ни Минковского с их последователями. Известный молодой публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я видел тогда второе «Я». Уже в зрелом возрасте я смотрел на него иначе и увидел его ошибки». Тем не менее, бо́льшую часть взглядов молодого критика К. Э. Циолковский разделял на протяжении всей своей жизни и называл его одним из наиболее уважаемых своих учителей… Влияние Писарева чувствуется как в художественных произведениях ученого, так и в его философской концепции.

В частности, Д. И. Писарев отрицал ценность умозрительного знания и восхвалял естественные науки – и это было близко самоучке Циолковскому, стремившемуся все попробовать «на зуб». Правда, изобретатель был не настолько радикален, как публицист, который сводил науку к описанию непосредственно наблюдаемых фактов и все же признавал ценность теоретического знания. Однако он был согласен с Писаревым в том, что только естественные науки могут дать знания, необходимые для процветания человечества, а носителем прогресса является интеллектуальная элита – представители умственного труда, образованное и мыслящее меньшинство. Эту идею Циолковский постоянно развивал, она стала краеугольным камнем его евгенической по сути концепции об устройстве человеческого общества, представленной в брошюре «Горе и гений» (1916).

Писарев видел идеал социального устройства в том, чтобы неимущие могли собственными руками зарабатывать себе пищу. И снова Циолковский был согласен – он и сам представлял идеальное общество именно так.

Писарев пришел к мысли о вредоносности искусства (отвлекает от изучения естествознания, а значит, и от социального прогресса). Оправдать существование искусства может только популяризация с его помощью естественнонаучного знания – и Циолковский стал писателем-фантастом, пропагандистом космических полетов, а ценность поэзии не признавал до конца своих дней.

В книге «Простое учение о воздушном корабле и его построении» Циолковский писал: «Систематически я учился мало… я читал только то, что могло помочь мне решить интересующие меня вопросы, которые я считал важными…». А важными ему казались вопросы чрезвычайно интересные. Нельзя ли практически воспользоваться энергией Земли? Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором не ощущалась бы сила тяжести? Нельзя ли конструировать металлические аэростаты, вечно носящиеся в воздухе? Нельзя ли эксплуатировать в паровых машинах высокого давления мятый пар? Нельзя ли применить центробежную силу, чтобы подняться за атмосферу, в небесные пространства? «И я придумал такую машину, – сообщал Константин Эдуардович в автобиографии. – Я был в таком восторге от этого изобретения, что не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу. Бродил ночью час-два по Москве, размышляя и проверяя свое открытие. Но, увы, еще дорого́й я понял, что я заблуждаюсь. Однако недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне: я поднимаюсь на нем с великим очарованием».

Откуда же у молодого человека такой неподдельный интерес к возможности межпланетных путешествий? По-видимому, дело состояло в следующем. Циолковский целые дни проводил в Чертковской (в то время – Румянцевской) библиотеке. Коллекция книг здесь была первоклассной: в нее поступали «по экземпляру всего в России печатаемого, гравируемого и литографируемого как частными лицами, так и казенными ведомствами… по экземпляру фотографируемых в России рукописей и книг… конфискованных или удержанных цензурными учреждениями или таможнями заграничных изданий». В читальном зале Румянцевской библиотеки бывали Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, Д. И. Менделеев и многие другие.

Но главное было даже не в этом – дежурным при зале последнюю четверть XIX века (с 1868 года) был «идеальный библиотекарь» Н. Ф. Федоров, «друг Толстого и изумительный философ и скромник», как писал о нем К. Э. Циолковский. Благодаря Федорову Константин Эдуардович глубоко воспринял и активно проповедовал идею даже не о возможности – о неизбежной необходимости освоения космического пространства человеком. И хотя главная работа «идеального библиотекаря» «Философия общего дела» была опубликована только после его смерти, в 1904 году, рукопись имела хождение еще при жизни Федорова. Ее, по-видимому, читал и Константин Эдуардович: сравнение федорианства (философии его автора) и работ ученого показывает, что создатель ракетной теории был во многом единомышленником и продолжателем «загадочного мыслителя», как называл Федорова выдающийся русский философ С. Булгаков.

В своем труде Н. Ф. Федоров высказывал мысль о том, что «Земля – только исходный пункт. Поприще для человека – целое мироздание». Он призывал к объединению всего человечества для борьбы за высокие цели существования и считал свою концепцию подлинным христианством. Федорианство оказало влияние не только на Циолковского, но и на великих русских философов Н. Бердяева и В. Вернадского, а Лев Толстой гордился тем, что жил «в одно время с подобным человеком».

Впрочем, космическая философия Константина Эдуардовича тяготела не к христианству, а скорее к буддизму. Во многом это связано с тем, что основную часть своей творческой жизни ученый провел в Калуге – центре русского теософского движения, где печатались отечественные и переводные книги по теософии и восточной мистике. «О том, что Циолковскому были близки восточные идеи, свидетельствует хотя бы его очерк «Нирвана», вышедший в 1914 году, – пишет в своей статье «Циолковский и атеизм» отец Александр Мень. – Мысли, очень близкие к буддизму, он высказал и в брошюре «Ум и страсть» (1928), изображая идеальное существо, лишенное страстей, и почти дословно повторяя некоторые места из буддийской священной литературы».

Плодом совместного влияния федорианства и восточной мистики явилась «космическая религия», которую Циолковский называл «монизмом». В частности, в учении была представлена идея о духовном блаженстве атомов, на которые распадается человек после смерти. Ученый считал, что одухотворенность присуща всей природе, каждому атому, и верил в существование разумных нематериальных обитателей космического пространства. Вселенная, согласно его учению, восходит к Высшей Причине: «То, что происходит и развивается, – писал он, – ход этого развития – зависит от начальной Причины, вне природы находящейся. Значит, все зависит от Бога. <…> Бог есть причина всех явлений, причина вещества и всех его законов». Однако представление о божественном у Циолковского довольно своеобразно. В 1925 году он выпустил в Калуге специальную брошюру «Причина космоса» с обоснованием своего богопонимания. Книга эта, по понятным причинам, малоизвестна, и отец Александр Мень цитирует ее заключение, опущенное в переиздании 1986 года: «Причина несоизмерима со своим творением, так как создает вещество и энергию, чего космос не в силах сделать. Для нее ограничено то, что даже для высочайшего человеческого ума безначально и бесконечно. Космос для нее определенная вещь, одно из множества изделий Причины. <…> Причина создала Вселенную, чтобы доставить атомам ничем не омраченное счастье. Она поэтому добра. Значит, мы не можем ждать от нее ничего худого. Ее доброта, счастье, мудрость и могущество бесконечны по отношению к тем же свойствам космоса».

Константин Циолковский считал, что рано или поздно человек должен будет овладеть «всем солнечным теплом и светом» и начать расселяться в просторах Солнечной системы. Ракеты – это первичное решение вопроса, со временем люди преодолеют свою форму, станут лучистыми, мыслящими существами сферической формы. Главное – преобразиться в «лучистое человечество» и начать процесс «колонизации» всего околосолнечного пространства, преобразуя сначала пояс астероидов, а потом вещество естественных спутников планет.

Однако все эти философские концепции и логически вытекающие из них математические расчеты, показывая реальность их воплощения в жизнь, появились значительно позже. А пока Константин Циолковский жил в Москве, перебиваясь буквально с хлеба на воду, читал учебники по точным и естественным наукам и проверял их положения на практике. Связей и знакомств он, разумеется, никаких не завязал, применения своим техническим талантам не нашел. Он получал из дома 10–15 рублей в месяц. «Питался одним черным хлебом, не имел даже картошки и чаю, – вспоминал Циолковский. – Каждые три дня я ходил в булочную и покупал там на 9 коп. хлеба. Таким образом, я проживал 90 коп. в месяц. Зато покупал книги, трубки, ртуть, серную кислоту и проч. Тетка навязала мне уйму чулок и прислала в Москву. Я решил, что можно отлично ходить без них, продал их за бесценок и купил на полученные деньги спирту, цинку, серной кислоты, ртути и проч. Благодаря кислотам, я ходил в штанах с пятнами и дырами. Мальчики на улице замечали мне: «Что это, мыши, что ли, изъели ваши брюки?». Ходил я с длинными волосами оттого, что некогда стричь волосы. Смешон был, должно быть, страшно. Я был все же счастлив своими идеями, и черный хлеб меня нисколько не огорчал. Мне даже в голову не приходило, что я голодаю и истощаю себя».

Все же и при таких условиях он не избежал мук любви. Вот как вспоминал об этом сам Циолковский: «Моя хозяйка стирала на богатый дом известного миллионера Ц. Там она говорила и обо мне. Заинтересовалась дочь Ц. Результатом была ее длинная переписка со мной. Наконец она прекратилась, когда родители девушки нашли переписку подозрительной, и я получил тогда последнее письмо. Корреспондентку я ни разу не видел, но это не мешало мне влюбиться и недолгое время страдать. Интересно, что в одном из писем к ней я уверял свой предмет, что я такой великий человек, которого еще не было, да и не будет. Даже моя девица в своем письме смеялась над этим. И теперь мне совестно вспомнить об этих словах. Но какова самоуверенность, какова храбрость, имея в виду те жалкие данные, которые я совмещал в себе! Правда, и тогда я уже думал о завоевании Вселенной».

В итоге отец отозвал сына домой, в Вятку. В сентябре 1876 года Константин возвратился домой и с октября стал репетитором неуспевающих гимназистов. Получить первые заказы помогли связи отца, а в дальнейшем «я имел успех, – писал Циолковский в автобиографии, – и меня скоро засыпали этими уроками. Гимназисты распространяли обо мне славу, будто я очень понятно объясняю алгебру!» Заработав немного денег, юный репетитор снял комнату и устроил в ней мастерскую, где непрерывно производил разнообразные опыты.

В конце 1877 года Эдуард Циолковский вышел в отставку и решил вернуться с семьей в Рязань. Он хотел купить там домик с огородом, где собирался спокойно дожить свой век. Однако после переезда оказалось, что накопленных средств на домик не хватает, и жилье все равно пришлось снимать.

Константин поселился отдельно от отца и снова оборудовал у себя в доме лабораторию, хотя заниматься наукой в Рязани оказалось куда труднее, чем в Вятке. Тем не менее, молодой человек не оставлял своих изысканий. Еще в Вятке он изучил «Математические начала натуральной философии» Ньютона и познакомился с небесной механикой. В Рязани Циолковский чертил схемы Солнечной системы, старательно вырисовывая орбиты планет, составлял астрономические таблицы, в которые вписывал плотность разных планет по сравнению с Землей, по отношению к воде, величину притяжения массы на поверхности планеты, время обращения вокруг оси, скорость движения экваториальных точек, площадь поверхности, объем и массу небесного тела. «Астрономия увлекла меня, – объяснял впоследствии свою страсть ученый, – потому что я считал и считаю до сего времени не только Землю, но и Вселенную достоянием человеческого потомства». Предмет размышлений Циолковского обширен – явления на маятнике и качелях, в вагоне, начинающем либо оканчивающем свое движение, в пушечном ядре, где возникает «усиленная тяжесть». Его беспокоит вопрос, как перенесут «усиленную тяжесть» живые существа, интересуют невесомость и перегрузка, «веретенообразная башня, висящая без опоры над планетой и не падающая благодаря центробежной силе» и «кольца, окружающие планету без атмосферы, с помощью которых можно восходить на небеса и спускаться с них, а также отправляться в космическое путешествие». Молодой исследователь построил центробежную машину – предшественницу тех центрифуг, на которых сегодня тренируются космонавты – и начал «…опыты с разными животными, подвергая их действию усиленной тяжести на особых, центробежных машинах. Ни одно живое существо мне убить не удалось, да я и не имел этой цели, но только думал, что это могло случиться. Помнится, вес рыжего таракана, извлеченного из кухни, я увеличивал в 300 раз, а вес цыпленка – раз в 10; я не заметил тогда, чтобы опыт принес им какой-нибудь вред».

Он, видимо, надеялся продолжить репетиторство, но из-за отсутствия нужных знакомств найти учеников не удалось. Остатки вятских сбережений быстро растаяли, и Циолковский снова оказался в нужде. Наука – тем более отвлеченная – не могла прокормить молодого человека, и обладавший несомненными педагогическими способностями Константин Эдуардович решил стать учителем. Он больше не хотел зависеть от случайностей.

И вот осенью 1879 года Константин Циолковский сдавал экстерном экзамены на право преподавания арифметики и геометрии в уездных училищах. Волновались экстерны отчаянно. Особенно страшным представлялся Закон Божий, а он, как на грех, шел первым. Стоило провалиться – и все кончено! Тех, кто не сумел одолеть этот барьер, к дальнейшим испытаниям не допускали. Экзаменаторы будущих учителей уделяли Закону Божьему особенно серьезное внимание. «Мне как самоучке, – писал Циолковский, – пришлось сдавать «полный экзамен». Это значило, что я должен был зубрить катехизис, богослужение… и прочие премудрости, которыми я раньше никогда не интересовался. Тяжко мне было…» Не мудрено, что при первом же вопросе Константин «растерялся и не мог выговорить ни слова». Его пожалели: усадили на диван, дали пятиминутный отдых. Нервное напряжение спало, и юноша ответил без запинки. Затем молодой человек провел пробный урок в пустом классе и успешно сдал экзамен. Через четыре месяца, зимой 1880 года, он получил назначение в Боровское уездное училище Калужской губернии и отправился к месту службы.

Боровск был известен тем, что когда-то здесь заточили протопопа Аввакума, одного из знаменитых раскольников, сюда же сослали и боярыню Морозову, а за ними потянулись староверы. Из поколения в поколение чтили они заповедь: «С бритоусом, табачником, щепотником и всяким скобленым рылом не молись, не водись, не бранись, не дружись». Старообрядцы не хотели пускать на постой человека, не исповедовавшего их веру, так что Циолковский нашел себе жилище в доме священника единоверческой церкви Евграфа Николаевича Соколова. Через несколько месяцев, 20 августа 1880 года, дочь священника Варвара Евграфовна Соколова стала его женой. Константин Эдуардович создал семью без любви, не желая отвлекаться от ученых занятий.

Впрочем, биограф ученого М. Арлазоров пишет: «Жизнь не слишком баловала Циолковского. Все десять лет после смерти матери он чувствовал себя одиноким и заброшенным. Естественно, ему хотелось ласки, теплого женского внимания. Но, готовый отдать жене запас нерастраченных чувств, Циолковский по отношению к постороннему по-прежнему застенчив и конфузлив». Сам же Константин Эдуардович писал совершенно противоположное: «Пора было жениться, и я женился <…> без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть, будет работать и не помешает мне делать то же. Эта надежда вполне оправдалась. Такая подруга не могла истощить и мои силы: во-первых, не привлекала меня, во-вторых, и сама была равнодушна и бесстрастна. Так и она до глубокой старости сохранила силы и способность к умственной деятельности. <…> Браку я придавал только практическое значение. <…> Венчаться мы ходили за четыре версты, пешком, не наряжались, в церковь никого не пускали. Вернулись – и никто о нашем браке ничего не знал. В день венчания купил у соседа токарный станок и резал стекла для электрических машин».

Это был странный брак, хотя супруги хранили друг другу верность и со стороны казались любящими мужем и женой. К концу жизни бедность собственных семейных уз стала доходить до Циолковского. В автобиографии он писал: «Хорошо ли это было: брачная жизнь без любви? Довольно ли в браке одного уважения? Кто отдал себя высшим целям, для того это хорошо. Но он жертвует своим счастьем и даже счастьем семьи. Последнего я тогда не понимал. Но потом это обнаружилось. От таких браков дети не бывают здоровы, удачны и радостны, и я всю жизнь сокрушался о трагической судьбе детей». И еще: «На последний план я ставил благо семьи и близких. Все для высокого. Я не пил, не курил, не тратил ни одной лишней копейки на себя: например, на одежду. Я был всегда почти впроголодь, плохо одет. Умерял себя во всем до последней степени. Терпела со мной и семья… Я часто раздражался и, может быть, делал жизнь окружающих тяжелой, нервной…» Впрочем, на философских воззрениях личные переживания Циолковского никак не отразились – он был последовательным проповедником евгенической утопии, где не было места любви, а супружеская жизнь определялась биологической и интеллектуальной целесообразностью.

Спустя много лет, похоронив мужа, Варвара Евграфовна вспоминала о свадьбе так: «Пира у нас никакого не было, приданого он за мной не взял. Константин Эдуардович сказал, что так как мы будем жить скромно, то хватит и его жалованья».

Говорят, новая семья лучше строится на новом месте. Вскоре после свадьбы чета Циолковских стала жить отдельно. Поначалу они поселились неподалеку от училища, но вскоре переехали на Калужскую улицу, в дом бараночника Баранова. Жизнь потекла скромно и размеренно, хотя и совсем не так, как у боровских обывателей. «Я возвратился к своим физическим забавам и к серьезным математическим работам, – рассказывает об этом периоде ученый. – У меня в доме сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки… Посетители любовались и дивились также на электрического осьминога, который хватал всякого своими ногами за нос или за пальцы, и тогда у попавшего к нему в «лапы» волосы становились дыбом и выскакивали искры из любой части тела. Надувался водородом резиновый мешок и тщательно уравновешивался посредством бумажной лодочки с песком. Как живой, он бродил из комнаты в комнату, следуя воздушным течениям, подымаясь и опускаясь». Благодаря «Физическим забавам» учитель арифметики и геометрии снискал известность среди жителей Боровска.

Вдали от основных научных центров России Циолковский занялся исследовательскими работами в интересовавшей его области – аэродинамике. Он начал с того, что разработал в 1881 году основы кинетической теории газов и даже отослал свои расчеты в Русское физико-химическое общество в Петербурге. Вскоре пришел ответ от Менделеева: кинетическая теория газов уже открыта… 25 лет назад. Профессор Фан дер Флитт, докладывая 26 октября 1882 года на заседании физического отделения общества свое мнение об исследовании Циолковского, заявил: «Хотя статья сама по себе не представляет ничего нового и выводы в ней не вполне точны, тем не менее, она обнаруживает в авторе большие способности и трудолюбие, так как автор <…> своими знаниями обязан исключительно самому себе. Единственным источником для представленного сочинения автору служили некоторые элементарные учебники механики, курс наблюдательной физики профессора Петрушевского и «Основы химии» профессора Менделеева. Ввиду этого желательно содействовать дальнейшему самообразованию автора». Общество постановило ходатайствовать перед попечителем Петербургского или Московского округа о переводе К. Э. Циолковского, если он того пожелает, в любой город, где он мог бы пользоваться научными пособиями. Кроме того, ученые единодушно приняли провинциального коллегу в число членов своего содружества. «Но я не поблагодарил и ничего на это не ответил (наивная дикость и неопытность)», – замечает по этому поводу молодой ученый. Но дело не только в «дикости и неопытности». Любовь Константиновна, дочь Циолковского, сообщает еще одну грустную деталь: у отца не было денег для уплаты членских взносов.

Из Боровска Константин Эдуардович никуда не уехал, однако и изысканий своих не оставил. Правда, их характер в очередной раз изменился – теперь Циолковского интересовала биофизика, и он вывел формулу зависимости скорости перемещения животного в жидкой среде от его размеров. На первый взгляд может показаться, что исследователь занимался бессистемными экспериментами в несвязанных отраслях знаний (особенно если принять во внимание рязанский период увлечения астрономией, постоянные физические опыты, создание разнообразных самодвижущихся повозок и необычных лодок). На самом же деле новая работа молодого ученого лежит в основе его дальнейших трудов по аэродинамике, кроме того, она вполне соответствует увлечению Циолковского федорианством. Боровский учитель не только подтвердил свою веру в обитаемость других миров, но и попытался найти взаимосвязь между обликом инопланетных существ и размерами планет, которые они населяют.

Свой труд исследователь снова послал в Русское физико-химическое общество. Заключение дал физиолог И. М. Сеченов, который заинтересовался выводами Циолковского: «Автор придерживается французской школы, и выводы, сделанные им, частично известны; но труд его показывает несомненную талантливость. К печати он не готов, потому что не закончен». В том же 1883 году Циолковский отправил все в то же Русское физико-химическое общество исследование под названием «Продолжительность лучеиспускания Солнца», и оно получило положительный отзыв знаменитого физика А. Г. Столетова. Сам Циолковский отзывается о своем исследовании так: «Ломал голову над источниками солнечной энергии и пришел самостоятельно к выводам Гельмгольца. О радиоактивности элементов тогда не было ни слуху ни духу. Потом эти работы были напечатаны в разных журналах».

Еще одна работа, выполненная ученым в Боровске, – «Свободное пространство». По сути своей она является фантастическим рассказом и представляет подобие научного дневника первооткрывателя, совершающего космическое путешествие. Этот дневник, начатый в воскресенье 20 февраля 1883 года, велся до 12 апреля. Рассказ исследователя о свободном пространстве насыщен множеством точных деталей: мир лишен горизонтали и вертикали, отсутствует сила, способная натянуть гирьку отвеса, человек висит, «как парящая птица, но только без крыльев». «Страшно в этой бездне, – писал Циолковский, – ничем не ограниченной и без родных предметов кругом: нет под ногами Земли, нет и земного неба!» Однако на этом размышления о космосе в 1883 году прерываются: «Этим далеко не полным очерком, – уточнял ученый, – я заканчиваю пока описание явлений свободного пространства. <…> Когда я покажу, что свободное пространство не так бесконечно далеко и достижимо для человечества, как кажется, то тогда свободные явления заслужат у читателя более серьезного внимания и интереса».

После 1884 года основные работы Циолковского были связаны с четырьмя проблемами: научным обоснованием цельнометаллического аэростата (дирижабля), обтекаемого аэроплана, поезда на воздушной подушке и ракеты для межпланетных путешествий. Надо отметить, что уже тогда принцип реактивного движения занял большое место в его размышлениях.

Очень увлекся Константин Эдуардович идеей дирижабля, и в 1887 году сделал в Москве, в Политехническом музее, доклад об управляемом аэростате с изменяемым объемом и оболочкой из жесткого гофрированного металла, представив экономические расчеты целесообразности постройки такой конструкции. Рукопись «Теория аэростата» осталась в Москве, у Н. Е. Жуковского, что и спасло ее от пожара в боровском доме Циолковского. Потом было наводнение, погубившее большую часть работы ученого, за ним – очередной переезд. Однако талантливый изобретатель не оставлял своих изысканий и продолжал углубленные размышления о металлическом аэростате.

Наконец расчеты завершены, чертежи сделаны, но денег на постройку действующей модели аэростата у педагога уездного училища, разумеется, нет, да и быть не может. Циолковский идет проторенной дорогой: он отправляет результаты своих исследований и бумажную модель аэростата Д. И. Менделееву и в письме просит «пособить ему по мере возможности материально и нравственно». Он хлопотал о трехстах рублях на изготовление металлической модели и, вероятно, получил бы их, если бы не принципиальные возражения.

Менделеев переслал полученные материалы в Русское техническое общество, и через четыре дня военный инженер Е. С. Федоров (однофамилец «московского Сократа») написал свое заключение. Проект Циолковского попал к специалисту, отлично знакомому с вопросом: в 1887 году Федоров сам спроектировал небольшой аэростат, но быстро понял несостоятельность своей идеи. Но в 1890-м с проектом Циолковского знакомился уже поборник летательных аппаратов тяжелее воздуха и убежденный противник аэростатов. Так что в практическое значение идей боровского изобретателя Федоров не верил, хотя считал, что «энергия и труд, потраченные на составление проекта <…> вполне заслуживают нравственной поддержки со стороны Технического общества». 23 октября 1890 года VII отдел этого общества отказал Циолковскому в финансировании.

Спустя несколько дней появились и сообщения в газетах. «Учитель уездного Боровского училища (в Калужской губернии) г. Цанковский (ошибка газеты), – писали «Новости дня», – составил проект постройки аэростата. Проект этот рассматривался в Техническом обществе в Петербурге. <…> Общество нашло, что расчеты произведены верно и что идеи г. Цанковского правильны; но в денежной субсидии <…> общество ему отказало на том основании, что прожектером не приняты во внимание все могущие возникнуть при осуществлении проекта трудности…» А вот что сообщала газета «Сын Отечества»: «Конструкция аэростата вследствие его крупных размеров плоха, прожектером не приняты во внимание трудности сцепления и спайки тонких медных листов оболочки аэростата. Летать на таком аэростате опасно: оболочка может легко дать трещину…»

Самое забавное состояло в том, что в 1892 году австрийский изобретатель Давид Шварц был приглашен военным министерством России для постройки прибора управления воздушными шарами. Эпопея создания в Петербурге цельнометаллического аэростата Шварца началась, причем в специальной комиссии для контроля над работой австрийского изобретателя участвовали… сотрудники VII отдела, которые так яростно критиковали ценность работы Циолковского. Затея Шварца провалилась: его аэростат потерпел аварию, оболочка деформировалась при наполнении газом, и его пришлось выпустить в атмосферу. После неудачи инженер вернулся в Германию, где его изыскания оценил отставной генерал граф Фердинанд Цеппелин. Он приобрел патент, и вскоре один за другим появляются цеппелины – знаменитые немецкие дирижабли, просуществовавшие ни много ни мало до 1940 года. Трудно предположить, что Шварц ничего не знал об аэростате К. Э. Циолковского. Он часто общался с людьми, осведомленными о проекте боровского учителя, о нем можно было прочесть даже в газетах. Не секретным документом была и еще одна книга Константина Эдуардовича «Простое учение о воздушном корабле и способе его построения». Мысль о том, что его идеи питали чужой проект, доставила много огорчений Циолковскому.

Как ни странно, изобретатель нашел поддержку в Боровске: служащий казначейства И. А. Казанский, учитель С. Е. Чертков, купец Н. П. Глухарев сложились по тридцать рублей, и Константин Эдуардович заказал московской типографии Волчанинова свою первую книгу «Аэростат металлический управляемый». Она вышла из печати уже после того, как семья Циолковских переехала в Калугу. Издание не пользовалось коммерческим успехом: 28 апреля 1893 года книготорговая фирма М. О. Вольф извещала: «…со времени последнего расчета, то есть с 6.XI-92 г. продано нами Вашего издания 7 экз. "Металлический аэростат"».

Надо сказать, что ученый свято верил в великое будущее аэростата и положил жизнь на то, чтобы доказать это всем и вся. Более того, противники его убежденности очень быстро становились его личными врагами. Тем не менее, ученый проявлял немалый интерес и к возможностям летательных аппаратов тяжелее воздуха. Свидетельство тому – работа «К вопросу о летании посредством крыльев». Написанная в 1890–1891 годах, она сразу же получила признание. Первая часть появилась в 1891 году при содействии Н. Е. Жуковского в IV томе «Трудов Отделения физических наук Общества любителей естествознания». А обнаруженная Циолковским роль «продолговатости пластинки» (сегодня называемая «удлинением крыла») в определении величины аэродинамической силы легла в основу многих дальнейших разработок российской авиации, в частности при создании теории расчета крыла. В общем, предсказание Е. С. Федорова о том, что «г. Циолковский со временем может оказать большие услуги воздухоплаванию», сбылось довольно быстро.

В 1892 году Циолковским неожиданно пришлось переехать в Калугу – Константина Эдуардовича перевели по службе. Причина неясна. В. Е. Циолковская утверждает, что смотритель Калужского училища, наслышавшись об учителе-изобретателе, решил заполучить его к себе. Возможно, еще одной причиной стало желание боровских сослуживцев избавиться от коллеги: как и многие представители местной интеллигенции, они считали Константина Эдуардовича неисправимым фантазером и утопистом, некоторые называли его дилетантом и кустарем, обвиняли в революционных настроениях и строчили на него доносы. Собственно, сам изобретатель тоже был не лучшего мнения о своих коллегах: «Педагогический персонал был далеко не идеальный. Жалованье было маленькое, город прижимистый, и уроки добывались (не совсем чистой) хитростью: выставлялась двойка за четверть или наушничали богатеньким родителям о непонятливости ученика. <…> Брали взятки, продавали учительские дипломы сельским учителям. Я ничего не знал по своей глухоте и никакого участия в этих вакханалиях не принимал. Но все же по мере возможности препятствовал нечестным поступкам. <…> Поэтому товарищи мечтали сбыть меня с рук. Это и совершилось со временем».

После переезда в Калугу К. Э. Циолковский, продолжил свои аэродинамические опыты. Ему принадлежит идея постройки аэроплана с металлическим каркасом. В статье «Аэроплан, или Птицеподобная (авиационная) летательная машина» (1894) даны описание и чертежи моноплана, который по своему внешнему виду и аэродинамической компоновке предвосхищал конструкции самолетов, появившихся через 15–18 лет. Разработка цельнометаллического свободнонесущего моноплана с толстым изогнутым крылом считается крупнейшей заслугой ученого перед авиацией. Он первый исследовал эту наиболее распространенную в наши дни схему аэроплана (кстати, и предложил «выдвигающиеся внизу корпуса колеса», опередив создание первого шасси в самолете братьев Райт). Справедливости ради надо заметить, что сам Циолковский, похоже, не отдавал себе отчета в перспективности сделанных им выводов и заключений. Он писал: «В 1894 году я отдал последнюю дань увлечению аэропланом, напечатав в журнале «Наука и жизнь» теоретическое исследование «Аэроплан», но и в этом труде я указал на преимущества газовых, металлических, воздушных кораблей».

Вскоре после переезда в Калугу увидела свет вторая часть работы «Аэростат металлический управляемый». В этой книге Циолковский впервые предложил идею автоматически действующего руля. Он придумал «регулятор устойчивого направления оси» – прообраз будущего автопилота. Автоматический стабилизатор, предложенный Константином Эдуардовичем, вряд ли отвечал бы требованиям сегодняшней авиации, но он обладал всем тем, чем должен обладать прародитель обширной семьи такого рода приборов.

В 1895 году на деньги своего земляка А. Н. Гончарова Циолковский напечатал фантастическую повесть «Грезы о земле и небе и эффекты земного тяготения», насыщенную техническими подробностями осуществления космических перелетов (вполне в духе Д. И. Писарева – литература как средство распространения естественнонаучных знаний). Книга эта получила уничижительную рецензию в журнале «Научное обозрение»: «Мы охотно назвали бы г. Циолковского талантливым популяризатором и, если угодно, русским Фламмарионом, если бы, к сожалению, этот автор знал чувство меры и не увлекался лаврами Жюля Верна. Разбираемая книга производит довольно странное впечатление. Трудно догадаться, где автор рассуждает серьезно, а где он фантазирует или даже шутит… Если научные разъяснения К. Циолковского не всегда достаточно обоснованны, то полет его фантазии положительно неудержим и порой даже превосходит бредни Жюля Верна, в которых, во всяком случае, больше научного основания…»

Дальнейшая судьба повести интересна. Гончарова настолько огорчили неблагоприятные отзывы о книге и насмешки над автором, что он рассорился с Циолковским и изъял из продажи почти весь тираж (тем более что «Грезы» раскупались из рук вон плохо). Сегодня книга существует в единственном экземпляре в личной библиотеке К. Э. Циолковского. Более того, в виде издания, подготовленного к печатанию самим автором, она вышла в свет лишь один раз. Многочисленные последующие издания появлялись уже в советское время и содержали такое количество купюр, что книжка «похудела» раза в два. Дело в том, что научно-популярная повесть по астрономии содержала множество рассуждений о Творце, от которого зависит судьба Вселенной, а также рассказ о приключениях души, которая воплощается то на Земле, то в поясе астероидов – гипотетическом месте обитания высокоразвитых разумных жителей космоса. Все эти места были изъяты, а взамен книга пополнилась современными знаниями по астрономии, дописанными уже в советское время.

Однако Циолковский занимался не только научной фантастикой. В 1897 году он построил аэродинамическую трубу с открытой рабочей частью и разработал методику эксперимента в ней. Итоги этой работы подводит статья «Давление воздуха на поверхности, введение в искусственный воздушный поток». В 1898-м ее опубликовал одесский журнал «Вестник опытной физики и элементарной математики». Поначалу ученому пришлось привлечь средства семьи для проведения исследований, однако в 1900 году он все же получил от Физико-математического отделения Академии наук субсидию в 470 рублей, используя которую, определил коэффициент сопротивления шара, плоской пластинки, цилиндра, конуса и других тел.

Но работы по аэродинамике не получили признания. На дальнейшие изыскания Циолковский не имел ни средств, ни даже моральной поддержки. Об этом периоде своей жизни ученый писал с горечью: «При своих опытах я сделал много-много новых выводов, но новые выводы встречаются учеными недоверчиво. Эти выводы могут подтвердиться повторением моих трудов каким-нибудь экспериментом, но когда же это будет? Тяжело работать в одиночку многие годы при неблагоприятных условиях и не видеть ниоткуда ни просвета, ни поддержки».

В ходе аэродинамических экспериментов К. Э. Циолковский все больше стал обращать внимание на космические проблемы. Через год после «Грез о земле и небе» вышла статья о других мирах, разумных существах с иных планет и об общении землян с ними, в 1897-м – повесть «Вне Земли», которая в 1918 году была помещена в журнале «Природа и люди», а в 1920-м издана отдельной книгой. Еще в 1896 году Циолковский приступил к написанию своего главного труда «Исследование космического пространства с помощью реактивного двигателя», в котором затронул проблему использования ракетных двигателей в космосе. «Закончив математические записи, Циолковский машинально поставил дату: 10 мая 1897 года, – пишет биограф выдающегося исследователя С. Монахов. – Разумеется, он ни на секунду не подозревал, сколько радости доставит впоследствии историкам находка пожелтевших и измятых листков. Ведь написав дату вычислений, Циолковский, сам того не ведая, закрепил свое первенство в вопросах научного освоения космоса».

Публикация первой части статьи «Исследования мировых пространств реактивными приборами» состоялась в 1903 году в пятом номере журнала «Научное обозрение». Вскоре этот журнал был закрыт жандармским управлением, а все редакционные материалы конфискованы, так что работа прошла незамеченной. В этой статье Константин Эдуардович впервые доказал: единственным аппаратом, способным совершить космический полет, является ракета. И предложил использовать ее для исследования высоких слоев атмосферы, создания искусственного спутника Земли и межпланетных путешествий.

Позже, в 1910 году, К. Э. Циолковский напечатал в журнале «Воздухоплаватель» статью «Реактивный прибор как средство полета в пустоте и в атмосфере», в которой заложил основы теории ракет и жидкостного ракетного двигателя. В 1911–1914 годах появились еще три работы Константина Эдуардовича о космических полетах, а также перепечатка статьи «Исследования мировых пространств реактивными приборами» в журнале «Вестник воздухоплавания». Только тогда учение о реактивном звездолете было замечено общественностью. «Резонанс получился большой, – вспоминал спустя много лет редактор издания Б. Н. Воробьев. – Откликнулись и научно-технические, и популярные журналы, и общая пресса, и изобретатели. Многочисленные авторы выдвигали проекты конструкций реактивных самолетов, популяризировали идею Циолковского о возможности завоевать пространства, выходящие за пределы воздушного слоя Земли, и фантазировали о полном преобразовании в связи с этим структуры человеческого общества».

Надо заметить, что в то время ряд зарубежных ученых и инженеров заявили о своем приоритете. В 1902 году, еще школьником, американец Р. Годдард опубликовал в журнале «Popular Science News» статью «Освоение космоса» («The Navigation Of Space»), посвященную перспективам ракетостроения и межпланетных путешествий. Во второй статье он представил свои идеи, касающиеся многоступенчатого космического корабля, которые совпали с воззрениями Циолковского. Независимо от Константина Эдуардовича Годдард предположил, что выход в космос станет возможным при условии использования реактивного принципа. В 1926 году Годдард впервые произвел запуск ракеты с жидкостным ракетным двигателем.

К 1910-м годам относятся первые идеи в области ракетостроения и космонавтики, принадлежащие немецкому ученому Г. Оберту . Подобно Годдарду и Циолковскому, Оберт был одержим идеей космических путешествий, однако после начала Первой мировой войны занимался исследованиями проблемы реактивного движения. В 1917 году Оберт предложил немецкому оборонному ведомству идею создания жидкотопливных реактивных ракет дальнего действия, намного опередив Р. Годдарда, но предложение исследователя было отвергнуто как несвоевременное. В 1922-м Оберт предложил Годдарду разделить приоритет открытия жидкого ракетного топлива, годом позднее опубликовал книгу «Die Rakete zu den Planetenraumen» («Ракета в межпланетном пространстве») со специальной оговоркой, что любые совпадения с теорией Годдарда являются случайными. Книга Оберта действительно во многом повторяла работы американца, но содержала обсуждение проблемы влияния космического перелета на организм человека и создания искусственных спутников – темы, рассматривавшиеся как раз К. Э. Циолковским. Оберт, правда, в 1929 году написал Константину Эдуардовичу: «Я, разумеется, самый последний, кто стал бы оспаривать Ваше первенство и Ваши заслуги по делу ракет, и я только сожалею, что я не раньше 1925 года услышал о Вас. Я был бы, наверное, в моих собственных работах сегодня гораздо дальше и обошелся бы без тех многих напрасных трудов, зная Ваши превосходные работы», но при этом утверждал, что никогда не заимствовал идей ни у Годдарда, ни у Циолковского и настаивал на аутентичности полученных выводов. Так это или нет, но Герман Оберт значительно продвинул Германию на пути экспериментов с реактивными двигателями и жидким ракетным топливом, что нашло свое применение при разработке ракет «Фау-2» в годы Второй мировой войны.

В СССР декларировалось, что и Годдард, и Оберт, и Вернер фон Браун прибегли к научному плагиату, то есть попросту воспользовались идеями Циолковского, не утруждая себя ссылками на него. Прямых доказательств или опровержений этому нет, однако все трое могли знать о трудах русского ученого, хотя всегда отрицали данный факт и в своих работах К. Э. Циолковского не упоминали.

После развала СССР, на волне «сокрушения кумиров», Константина Эдуардовича, имя которого на протяжении десятилетий было неприкосновенным, объявили банальным «изобретателем велосипеда», не сделавшим ничего значимого для появления и развития космической техники. Мол, советская космонавтика не ведала, что творила, создала ряд «липовых авторитетов». То, что СССР первым «прорвался в космос», было «просто исторической случайностью», а выбор Советским Союзом «пилотируемой космонавтики» в качестве приоритетного направления, дескать, вообще «ошибка здравого смысла». Пассажи в кавычках – цитаты из статьи Г. Салахутдинова «Печальная ошибка здравого смысла», опубликованной в «НГ-Наука» (2000 год, № 9). «Техническая реализация идеи ракеты, в том числе и космической, началась совершенно независимо от Циолковского. Космонавтика как таковая прекрасно развивалась бы через Годдарда, Оберта, фон Брауна, которые, собственно, и стали основоположниками современного ракетостроения», – высказываются другие «иконоборцы» на интернет-форумах.

Бесспорно, и Р. Годдард, и Г. Оберт, и В. фон Браун действительно добились большого прогресса. Однако теоретический приоритет во многих вопросах принадлежит К. Э. Циолковскому – наиболее примечательные выводы он опубликовал в самом начале XX века, задолго до американского и немецких ученых.

Константин Эдуардович обладает подтвержденным приоритетом на целый ряд идей: моноплан (1894), искусственный спутник Земли (1895), аэродинамическая труба (1897), ракетное уравнение (1903), многоступенчатая ракета (1929). Циолковский первым в мире описал основные элементы ракетного двигателя, создал основы теории жидкостного реактивного двигателя, высказал идею создания межпланетных станций как искусственных поселений, использующих энергию Солнца, описал медико-биологические проблемы, которые могут возникать при длительных космических полетах, рассчитал оптимальные траектории спуска космического аппарата при возвращении на Землю. Однако это были именно идеи, которые не были и не могли быть реализованы в его время – реактивные двигатели и ракетная техника считались делом бесперспективным и ничтожным, пригодным лишь для увеселительных фейерверков и иллюминаций.

В дальнейшем интересы исследователя полностью переключились на освоение космического пространства – причем речь шла не только о поиске технических возможностей межпланетных перелетов, но и о философском обосновании их необходимости. Так появились брошюры «Второе начало термодинамики» (1914) и «Кинетическая теория света» (1919), в которых ученый пытался опровергнуть справедливость выводов Клазиуса и Кельвина применительно к Вселенной.

Отдавшись мечте о межпланетных путешествиях, Циолковский писал: «Сначала можно летать на ракете вокруг Земли, затем можно описать тот или иной путь относительно Солнца, достигнуть желаемой планеты, приблизиться или удалиться от Солнца, упасть на него или уйти совсем, сделавшись кометой, блуждающей многие тысячи лет во мраке, среди звезд, до приближения к одной из них, которая сделается для путешественников или их потомков новым Солнцем… Лучшая часть человечества, по всей вероятности, никогда не погибнет, но будет переселяться от солнца к солнцу, по мере их погасания… Нет конца жизни, конца разуму и совершенствованию человечества. Прогресс его вечен». Тайны бытия и прогресса человечества не давали выдающемуся исследователю покоя, причем он предлагал программу активной преобразовательной деятельности в отношении всех естественных процессов сообразно осознанным потребностям и интересам человека, в соответствии с поставленными им целями.

Циолковский отдавал дань философии, хотя его воззрения вызывают оторопь: слишком уж неоднозначны этические установки автора и слишком велика его страсть к преобразованиям. Так на свет появилась брошюра «Горе и гений» (1916) – первая в ряду евгенических утопий о переустройстве человеческого общества, которое станет возможным тогда, когда будет расчищен путь гениям: «Человек по природе неблагодарное, жестокое и ограниченное существо, что видно из его отношений к домашним животным. Человек подобен болезни, которая убивает и доброе, и злое без различия. Исключение представляют только немногие мудрые», – напишет позднее К. Э. Циолковский в работе «Космическая философия», объясняя главные пункты своей философской программы.

Ученый исходил из того, что главным носителем жизни и чувств является бессмертный атом, который очень страдает от необходимости пребывать в теле растений, животных и «несовершенных» людей (калек, преступников, психически больных и т. п.) – этакая материалистическая интерпретация идеи реинкарнации. Циолковский заботился не о конкретном живом существе, так как его жизнь конечна и это невозможно изменить, а о судьбах атомов, которые в его понимании вечно путешествуют из неорганической материи в органическую, из тела в тело, вечно живут, но обретают разное качество жизни в зависимости от того, куда их забросит круговорот вещества.

Ученому казалось несправедливым то, что атомы человека, существа, достигшего высокого уровня развития, в рамках естественного круговорота неизбежно попадут в тела несовершенные, несознательные, в тела растений и животных и будут страдать еще больше, чем страдает человек. В своей философской системе он поставил цель разорвать этот круг: если нельзя избежать пребывания атомов человека после смерти в неорганической природе, то вполне возможно уменьшить время их пребывания в составе низших живых существ.

Миссия человека в том и состоит, чтобы сократить пребывание атомов в составе несовершенных тел. Для этого «и Землю, и другие планеты придется привести к порядку, чтобы они не были источником мучения для атомов, живущих в несовершенных существах». Идеал жизни будущего немыслим для Циолковского без гуманного уничтожения всех животных вообще и сохранения минимума необходимых человеку растений: «Животных уже нет. Остался один человек. Питание исключительно растительное. Прекратилось убийство не только людей, но и животных. Растения стали давать больше роскоши в питании, чем самые изысканные мясные кушанья. <…> Водные животные, не получая солнца, должны исчезнуть или сократиться до минимума: большое нравственное удовлетворение, ибо прекратятся страдания существ от хищных рыб, птиц и зверей, которые делают водные обиталища адом». Наконец, главным звеном является постепенное уничтожение несовершенных людей. Средства для этого предлагаются самые радикальные: 1. Ограничение рождаемости для неполноценных членов общества – инвалидов, умственно отсталых, преступников, тяжелобольных. 2. Искусственный подбор родителей, осуществляемый имеющими на то право руководителями общества из числа интеллектуальной элиты. 3. Создание кастового общества на основе выборности лучших людей и запрещение браков между представителями обществ разных классов.

Получаются своего рода резервации, если не буквально в физическом смысле, то уж точно в моральном и интеллектуальном. Бросаются в глаза чрезмерное планирование, желание расписать все сферы жизни человека, особенно личной и интимной, по правилам рассудка, извлечь из всего пользу. Нет места свободному выбору, желаниям, чувствам, даже просто неожиданностям. Подобные мозговые построения не могли не вызывать возражений со стороны современников Циолковского, а его философские работы не перепечатывались до последних лет – уж очень его идеология напоминала теорию о «чистоте арийской расы».

Брошюры «Монизм Вселенной», «Причина космоса», «Образование солнечных систем и споры о причине космоса», «Будущее Земли и человечества», «Прошедшее Земли», «Современное состояние Земли», «Воля вселенной. Неизвестные разумные силы» полны догадок и предположений, а также идей о преобразовании Вселенной лучшими из людей, которые превратятся в высшие существа, лишенные привычной телесной оболочки и ставшие сгустками лучистой энергии. «Основанием моей естественной философии было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука, – писал Циолковский. – Наука, наблюдение, опыт и математика были основой моей философии. Все предвзятые идеи и учения были выброшены из моего сознания, и я начал все снова – с естественных наук и математики. Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей. Астрономия, разумеется, играла первенствующую роль, так как давала широкий кругозор. Не одни земные явления были материалом для выводов, но и космические: все эти бесчисленные солнца и планеты».

После 1917 года технические разработки К. Э. Циолковского стали интересны новой власти, которая оказала ему значительную материальную поддержку (надо сказать, что Константин Эдуардович неутомимо продолжал популяризировать идею цельнометаллического аэростата и снова не добился успеха). В 1919-м ученый был избран в Социалистическую Академию (будущую Академию наук СССР), его приглашали жить и работать в Москве, но он остался в Калуге. В 1920 году Калужское общество изучения природы и местного края выпустило его работу «Вне Земли» отдельной книгой тиражом 300 экземпляров. «Нам, кажется, достаточно сказанного, чтобы отнестись внимательно к предлагаемой фантастической повести Циолковского, в которой, в сущности, очень мало фантазии и все числа которой и пояснения основаны на строго научных данных и представляют собой плод очень строгих и трудных математических изысканий», – написано в предисловии. В том же году выходит из печати брошюра «Богатства Вселенной: мысли о лучшем общественном устройстве». 9 ноября 1921 года ученому назначили пожизненную пенсию за заслуги перед отечественной и мировой наукой.

Незадолго до революции Циолковский безуспешно пытался найти единомышленников. Зато теперь ученый был с лихвой вознагражден за длительное невнимание. «Многоуважаемый Константин Эдуардович, – писали ему. – Глубокий интерес вызывает ваша книга «Вне Земли». Поражает в ней обилие теоретических данных, выкладок и выводов строго научного характера». «…Очень и очень хорошая книга, она очень реально представляет всю картину межпланетного путешествия. Каждая строка, каждая фраза дышит, можно сказать, совершенной правильностью. Все встречающиеся на пути затруднения Вы разрешаете посредством физики и механики, а не обходите, как это обыкновенно делается почти во всех книгах. Вы предусмотрели все случаи межпланетного сообщения, как будто Вы сами его не раз совершали…» – писал шестнадцатилетний одесский юноша В. П. Глушко, впоследствии действительный член Академии наук СССР.

Трудами Циолковского заинтересовались один из известнейших разработчиков реактивных ракетных двигателей Ф. А. Цандер, основоположник гелиобиологии, советский биофизик А. Л. Чижевский и другие специалисты в области ракетной техники и реактивного движения.

При советской власти Константин Эдуардович много и плодотворно работал над созданием теории полета реактивных самолетов, изобрел свою схему газотурбинного двигателя; а в 1927 году опубликовал теорию и схему поезда на воздушной подушке. Тогда же он напечатал работу о космической ракете, затем – труд «Ракетные космические поезда», где дал подробное исследование движения составных ракет. В 1932-м ученый разработал теорию полета реактивных самолетов в стратосфере и схемы устройства самолетов для полета с гиперзвуковыми скоростями.

За «особые заслуги в области изобретений, имеющих огромное значение для экономической мощи и обороны Союза ССР» К. Э. Циолковский в 1932 году был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

19 сентября 1935 года в Калуге Константин Эдуардович Циолковский умер.

После смерти выдающегося ученого А. Р. Беляев написал роман «Звезда КЭЦ». КЭЦ – это Константин Эдуардович Циолковский. В архиве, где сохранилась машинопись с авторской правкой произведения, Александр Романович создал памятник ученому: «В большом овальном отверстии транспаранта виднелась платиновая статуя Константина Эдуардовича Циолковского. Он был изображен сидящим в своей любимой рабочей позе – положив дощечку с бумагой на колени. В правой руке его был карандаш. Великий изобретатель, указавший людям путь к звездам, как будто прервал свою работу, прислушиваясь к тому, что будут говорить ораторы. Художник-скульптор передал с необыкновенной выразительностью напряжение лица глуховатого старца и радостную улыбку человека, «не прожившего даром» свою долгую жизнь. Эта серебристо-матовая статуя, эффектно освещенная, оставляла незабываемое впечатление». Редактор вычеркнул этот абзац, и в окончательной версии романа его нет.

Накануне 100-летия со дня рождения основоположника современной космонавтики в 1954 году Академия наук СССР учредила золотую медаль имени К. Э. Циолковского «За выдающиеся работы в области межпланетных сообщений».

 

Томас Гент (Хант) Морган

Сама по себе биография американского зоолога Томаса Гента Моргана, несмотря на пиратскую фамилию, не содержит в себе ничего из ряда вон выходящего (если, конечно, сравнивать ее с жизнеописаниями других выдающихся ученых). В ней нет ни отторжения со стороны коллег, ни преследований, ни одиночества, ни тяжелой болезни, ни вынужденной эмиграции. Морган прожил долгую и успешную жизнь в США, ему не пришлось изведать тех опасностей и искушений, через которые прошли его современники-европейцы. Он спокойно учился, преподавал, исследовал, накапливал научный багаж, чтобы стать одним из первых корифеев американской фундаментальной науки, которые сегодня получают большую часть Нобелевских премий.

Работы Т. Г. Моргана и его школы в США, выполненные в 1910–1925 годах, обосновали теорию наследственности, согласно которой гены являются отдельными элементами нитевидных структур клеточного ядра – хромосом. Хромосомная теория наследственности прочно опиралась не только на генетические данные, но и на наблюдения за поведением клетки в процессе деления (митоза и мейоза), на выводы о роли клеточного ядра в наследственности. Важность хромосомной теории состоит в том, что она объяснила природу многих патологий развития человека (таких, например, как болезнь Дауна и целый ряд синдромов), позволила детально изучать, расшифровывать и изменять генетическую информацию, стала основой для нынешних достижений генной инженерии.

При этом Томас Гент Морган, строго говоря, даже не был первооткрывателем или основателем новой науки – просто он скрупулезно изучил все имеющиеся на тот момент факты и связал их воедино. После чего стал человеком, изменившим мир. Человеком, с именем которого прочно связано становление и все дальнейшие успехи новорожденной науки – генетики. После работ Моргана стало ясно: воплощение писательских фантазий о продлении жизни, о трансформациях человеческого организма, о выращивании новых органов становится всего лишь вопросом времени.

Будущий зоолог и светило генетики Томас Гент Морган родился 15 сентября 1866 года в городе Лексингтон (штат Кентукки) в аристократической семье с отличной родословной. Он был первенцем в семье дипломата Чарлтона Ханта Моргана, консула США на Сицилии, и Эллен Морган, урожденной Ки-Хоуард, внучки композитора Фрэнсиса Скотта Ки, сочинившего американский национальный гимн. Кроме того, Томас Гент Морган приходился племянником генералу Армии Конфедерации Джону Генту Моргану, а его прадед был первым обладателем миллионного состояния на юго-западе США.

Правда, Гражданская война разорила род Морган, они из-за сочувствия к силам Конфедерации лишились и гражданских прав, и собственности. Удар был настолько силен, что даже спустя десятилетия после разгрома Конфедерации отец Томаса Гента с большим трудом смог выдвинуться на политическом поприще (да и то большую часть времени занимался организацией встреч ветеранов минувшей войны).

Сам Томас Гент никакой склонности к политической карьере не питал, все его интересы были сосредоточены на естественной истории и геологии. Десятилетним мальчиком Том облазил все окрестности, собирая окаменелости, птичьи яйца, перья и тому подобные драгоценности, которые составили впоследствии довольно внушительную коллекцию. Став немного постарше, будущий ученый проводил летние каникулы в геологических и биологических исследовательских группах, являвшихся частью экспедиции Геологической службы Соединенных Штатов в горах Кентукки.

Окончив школу, Томас Морган поступил в колледж штата Кентукки (ныне университет), выпускником которого стал в 1886 году, получив степень бакалавра наук. После колледжа он продолжил учебу в университете Джона Хопкинса (Балтимор, штат Мериленд), в то время единственном вузе США, где значительная часть программы отводилась под самостоятельную исследовательскую работу студентов.

В университете молодой человек занялся изучением морфологии и физиологии животных и лето 1887 года провел в лаборатории, возглавляемой палеонтологом Альфеусом Хьяттом. Лаборатория занималась исследованиями морской фауны и располагалась в Аннискваме, штат Массачусетс.

Альфеус Хьятт состоял в переписке с Чарлзом Дарвином, оставаясь при этом последовательным критиком дарвинизма. Палеонтолог принимал идеи эволюции в целом, но придерживался ламаркианских взглядов, считая, что и конечная цель, и направленность всех изменений живой материи заданы изначально некоей высшей силой. Он отрицал естественный отбор как фактор эволюции, в чем немалую роль сыграла религиозность Хьятта и его искренняя вера в Божественное провидение.

Взгляды Хьятта и его критические замечания в адрес дарвиновской теории значительно расширили представления Томаса Моргана, которого в то время особенно интересовала эволюция. По крайней мере, он получил возможность взглянуть на проблему происхождения и развития видов с различных точек зрения и составить свое мнение о предмете.

В 1888/89 году Томас Морган был включен в состав исследовательской группы, работавшей по заказу правительства США на морской станции Вудс-Холл. Здесь под руководством известного специалиста в области биологии моря Уильяма Кейта Брукса будущий нобелевский лауреат выполнил свою первую «настоящую» научную работу, посвященную исследованию физиологии и морфологии морских пауков.

Тогда же Морган получил степень магистра естественных наук в колледже штата Кентукки. К тому времени вышли первые научные публикации молодого ученого, отразившие результаты исследований морских пауков. Кроме того, Томас выполнил условие, согласно которому претендент на звание магистра колледжа должен был пройти двухлетнюю магистратуру в другом учебном заведении, после чего сдать экзамены по специальности в самом колледже. Вместе с магистерской степенью Морган получил предложение стать преподавателем в колледже штата Кентукки, однако предпочел продолжить обучение в университете Джона Хопкинса и даже получил стипендию для дальнейшей исследовательской деятельности. Тогда же Томас Гент Морган заинтересовался эмбриологией.

Когда он работал над своей первой научной темой, еще ничего не было известно о фактическом механизме наследования. Общепринятая методика изучения эволюции и передачи наследственной информации состояла в том, чтобы, рассматривая морфологию и физиологию представителей разных видов, попытаться сделать вывод о причинах их сходства или различия. Важной составной частью таких исследований было изучение эмбрионального развития разных животных – ею-то поначалу и занялся Томас Морган в лаборатории Вудс-Холл, но много позже, в 1897 году, Томас Гент Морган стал одним из попечителей станции и оставался им всю жизнь. Более того, полученная стипендия позволила ему совершить исследовательские туры на Ямайку и Багамские острова, чтобы собрать необходимый материал.

В 1891 году Морган защитил в университете Джона Хопкинса диссертацию по эмбриологии морских пауков на материале, собранном на морской станции Вудс-Холл (впоследствии – Институт океанографии Вудс-Холл). В то же время он стал адъюнкт-профессором и возглавил факультет биологии в Брин-Майровском женском колледже, сменив на этой должности своего друга и коллегу Э. Б. Вилсона – известного американского цитолога, генетика и зоолога. Считается, что Э. Вилсон основал в США клеточную биологию. Более того, в 1898 году, изучая сходство эмбрионов животных различных видов, находящихся на одной стадии развития, он сделал далеко идущий вывод о том, что одни и те же органы формируются из одних и тех же групп клеток (вне зависимости от вида животного). Исходя из этого, он предположил, что все живые организмы имеют общего предка. Эта идея позднее нашла подтверждение в теории коацерватных капель – первых предбиологических систем в водах первичного океана, покрывавшего в отдаленные геологические эпохи земную поверхность. Считается также, что Э. Вилсон в 1905 году (независимо от Н. Стивенс) обнаружил, что половая принадлежность определяется сочетанием Х– и Y-хромосом.

Таким образом, в Брин-Майровском колледже Морган сменил маститого и прославленного ученого, а в 1894 году, благодаря своим научным успехам, был направлен на стажировку в Неаполь, в Зоологическую лабораторию – Stazione Zoologica, где двумя годами ранее работал Вилсон. В Неаполе молодой адъюнкт-профессор продолжал свои изыскания в области эмбриологии.

Stazione Zoologica была основана в марте 1872 года Антоном Дорном. Он был младшим сыном в семье потомственного торговца, который, однако, много времени посвящал разнообразным хобби: путешествиям, фольклорным экспедициям, коллекционированию насекомых. Антон изучал зоологию и медицину в университетах Германии, однако эти науки не увлекали его. Все изменилось в 1862-м, когда биолог-эволюционист Эрнст Геккель познакомил юношу с трудами Чарлза Дарвина. Дорн стал пламенным адептом теории Дарвина и решил посвятить себя защите и распространению дарвинизма.

В то время эмбриология приобретала все большее значение в теории эволюции. В частности, речь идет об открытии Геккеля, который показал, что зародыш в процессе формирования проходит все стадии развития животного мира. Это подтверждало дарвиновскую теорию эволюции, и Дорн решил открыть лабораторию, где можно было бы досконально изучать процессы развития живых организмов. Именно это он и сделал в Неаполе в 1872 году.

Через четверть века после открытия одним из исследователей-эмбриологов, работавших в лабораториях Stazione Zoologica, стал Томас Гент Морган. За время своего пребывания в Неаполе он закончил экспериментальное исследование эмбриологии морских пауков. Надо сказать, что эта работа очень выделялась на фоне традиционной для XIX века описательной морфологии, поскольку в ней были предприняты попытки обнаружить объективные физические и химические предпосылки развития живого организма.

Здесь, на Stazione Zoologica, ученый впервые занялся темой регенерации, однако впоследствии решил, что данная проблема слишком сложна, чтобы ее можно было изучить (а тем более предложить практические способы восстановления тканей живых организмов) за время пребывания в Неаполе. Тогда Томас Морган отошел от эмбриологии и вплотную занялся темой наследственности и наследования признаков, которая показалась ему более интересной (впрочем, в конце своей научной карьеры исследователь снова вернулся к эмбриологии).

Кроме того, поездка в Неаполь позволила будущему Нобелевскому лауреату познакомиться с Куртом Хербстом и Гансом Дришем, с которым позднее он сдружился и установил плодотворное сотрудничество. Собственно, знакомство с научными воззрениями Дриша на долгие годы определило сферу исследовательских интересов Т. Моргана. Дриш оказал большое влияние на молодого ученого и, вне всякого сомнения, заинтересовал его экспериментальными аспектами эмбриологии (в частности, речь идет о работах, посвященных самым ранним стадиям развития эмбрионов).

Судьба Ганса Дриша довольно интересна. Он был фактически последним защитником витализма – теории, утверждавшей, что жизнь как явление не может рассматриваться как физико-химический феномен. Ученые труды Дриша, созданные еще в начале XX века, на много лет предвосхитили эксперименты по клонированию животных. Дриш впервые обнаружил, что каждая из эмбриональных клеток после деления содержит все клеточные элементы и может развиваться самостоятельно, являясь, по его выражению, «цельной и гармоничной сбалансированной системой» (теория получила блестящее подтверждение, когда были выведены основные законы существования ДНК). И именно необъяснимый с точки зрения науки того времени факт полного сохранения генетической информации в каждой из эмбриональных клеток привел ученого к отрицанию того, что законы развития живой материи могут объясняться с позиций физики или химии. Он попросту не верил в это, отдавая – как и Хьятт – главную роль некоей привнесенной извне жизненной силе, которая направляла и определяла развитие всего живого. В результате, не найдя способа объяснить полученные результаты, Ганс Дриш полностью оставил эмбриологию и посвятил себя философии.

В жарких дебатах между сторонниками преформизма (т. е. наличия в половых клетках организмов неких структур, предопределяющих развитие будущего организма) и эпигенеза (учения о зародышевом развитии как процессе последовательных новообразований, возникающих в результате внешнего влияния), к которым относил себя Г. Дриш, Томас Морган придерживался середины. С одной стороны, он не считал верной концепцию, в соответствии с которой вся наследственная информация равномерно распределяется между клетками организма, с другой – не мог вполне согласиться с идеей наследуемости приобретенных признаков. В целом Морган был склонен придерживаться теории наследования врожденных признаков, характерной для американской эмбриологии. Согласно этой теории, полная генетическая информация содержится в каждой зародышевой клетке, но в то же время она может изменяться под влиянием мутаций, вызванных внешним воздействием.

В 1895 году Морган вернулся к работе в Брин-Майровском колледже, и ему было присвоено звание профессора. Основным направлением научных исследований ученого вновь стали регенерация и эмбриональное развитие; в каждой из этих сфер он стремился выявить роль внешних и внутренних факторов в развитии организма и передаче наследственной информации.

К этому времени двадцатидевятилетний профессор был прекрасно знаком со сравнительными и описательными методами, широко распространенными тогда в биологии. Однако с их помощью (впрочем, как и на основе дарвиновской теории) нельзя было объяснить закономерности наследственной передачи признаков. Тогда Морган обратился к эксперименту, надеясь, что точные и поддающиеся проверке результаты опытов в конце концов дадут нужный ответ. В 1897-м, изучая способность некоторых животных восстанавливать утраченные части тела – черту, по-видимому, тесно связанную с успешным выживанием особи, – он опубликовал первую из серии своих статей на эту тему, которую продолжал развивать и в дальнейшем.

В своей первой книге («The Development of the Frog’s Egg», 1897) ученый опубликовал результаты своих опытов, посвященных выявлению способности различных организмов к самовосстановлению. В частности, он рассматривал возможность приживления чужеродных тканей и регенерации у головастиков, рыб и дождевых червей. Полученные выводы Морган опубликовал в 1901 году в статье под названием «Regeneration» («Регенерация»). Впрочем, начиная с 1900-го ученый вплотную занялся исследованием вопроса половой детерминации развития живого организма, т. е. развития особенностей, связанных непосредственно с принадлежностью животного к женскому или мужскому полу. В то же время исследователь не отказался от изучения проблем эволюции, которые находились в центре его научных интересов ранее.

4 июня 1904 года Томас Морган женился на своей студентке, цитологе Лилиан Воган Сэмпсон (за годы совместной жизни у супругов родилось четверо детей – сын и три дочери). В начале супружеской жизни Лилиан прекратила занятия наукой, но позднее многое внесла в исследования мужа, посвященные дрозофиле.

В том же году Э. Б. Вилсон, продолжавший торить путь для своего молодого друга и коллеги, пригласил Моргана на работу к себе, в Колумбийский университет, главным приоритетом которого к тому времени стали экспериментальные исследования в различных областях науки. Моргану было предложено место профессора кафедры экспериментальной зоологии, и он согласился. В Колумбийском университете ученый провел последующие двадцать четыре года своей жизни и сделал там самые значимые открытия в области генетики, если не считать ранних работ, которые были по-прежнему посвящены экспериментальной эмбриологии.

В те годы стремительно рос интерес к теории наследственности, и Морган не остался в стороне. В 1903-м он опубликовал статью «Эволюция и адаптация», в которой, подобно многим биологам того времени, ставил под сомнение положения теории Дарвина. С одной стороны, благодаря эмбриологическим наблюдениям Морган ясно видел, что эволюция существует (во всяком случае, он принимал положение о том, что сходные виды животных происходят от неких единых предков), с другой – полностью отрицал предложенный Дарвином механизм естественного отбора как способ получать небольшие, но постоянные изменения в каждом новом поколении. Огромный массив статистической информации, полученный ученым за время его исследовательской деятельности, казалось, свидетельствовал о том, что видоизменения не безграничны, что существует предел трансформациям живого организма и многие из них не наследуются.

Отдельным подтверждением несостоятельности дарвиновской теории, по мнению зоолога, было тот факт, что естественный отбор и фактор «полезных признаков» не действуют на стадии эмбрионального развития организма, а также его отдельных частей. Фактически блестящая интерпретация ламарковской концепции наследования приобретенных признаков, представленная в работах Дарвина, была полностью отторгнута ученым сообществом. И Томас Морган не явился исключением.

Как вспоминает биограф ученого Гарланд Ален, подобные воззрения отбросили их автора далеко назад и значительно замедлили его научные изыскания. Морган (видимо, под влиянием Хьятта и Дриша) искренне считал, что деление на виды является искусственным, надуманным и ненужным в условиях бесконечного разнообразия реальных форм животного мира. Ситуация несколько изменилась, когда он сделал попытку типологизировать более крупные таксономические единицы (род, отряд и т. п.) и убедился, что нет никаких доказательств тому, чтобы одна группа «превращалась» в другую или смешивалась с ней. Тем не менее, скептическое отношение к теории естественного отбора сохранялось у Моргана долгие годы.

В то же самое время ученый радикально пересмотрел свои взгляды относительно проблем наследственности и изменчивости признаков. Это произошло под влиянием знакомства с работами Г. Менделя, которое состоялось благодаря Э. Вилсону, заведующему кафедрой зоологии, давнему другу и коллеге Т. Моргана. Вилсон убедил его, что ключ к пониманию проблем развития находится в области изучения проблем наследственности. Одна-единственная клетка, яйцеклетка, превращается в полноценный организм. Вопрос в том, каким образом слияние яйцеклетки и сперматозоида обуславливает передачу информации из поколения в поколение.

Поскольку в жизни Моргана работы Г. Менделя сыграли ключевую роль, о самом Менделе стоит рассказать подробнее. Георг Мендель, как это часто бывает, получил признание лишь через многие годы после смерти, когда обнаруженные им закономерности были открыты заново. Он родился 22 июля 1822 года в австро-венгерском Гейзендорфе (Хайцендорфе, ныне Гинчице в Чехии), при рождении его назвали Иоганном. Семья была небогатой, жила трудно, так что мальчик привык к крестьянскому труду. Особенно ему нравились садоводство и пчеловодство.

Отец Иоганна был грамотным, умел читать и писать, а потому отправил сына учиться в начальную деревенскую школу. Благодаря своим способностям мальчик продолжил образование в четырехклассной коллегии для обучения искусствам, наукам, ремеслам, которая находилась в Липнике – местечке за четыре мили от родной деревни. Там Иоганна приняли сразу в третий класс, а потом он поступил в окружную гимназию Троппау (ныне Опава) «на половинный кошт». Как уже говорилось, семья бедствовала, и юноше, дабы сводить концы с концами, приходилось зарабатывать частными уроками.

В 1840 году молодой человек окончил гимназию и одновременно школу кандидатов в учителя, после чего продолжил образование в философских классах при университете Ольмюца (Оломоуца). Тут преподавали не только философию, но также естественные, точные науки, и Иоганн глубоко изучил математику, что было крайне необычно для того времени разделения научных дисциплин.

Именно любовь Менделя к математике, понимание ее сущности позволили ему сделать фундаментальное открытие, оказавшее влияние на весь ход дальнейшего развития естественнонаучного знания – биологии, физиологии, медицины и даже физики.

В 1843 году Иоганн окончил философские классы и, обнаружив, что не может найти работу, решил принять постриг, став послушником августинского монастыря Св. Фомы в Брюнне (ныне – г. Брно, Чехия).

Этот августинский монастырь был скорее научно-исследовательским институтом широкого профиля, чем оплотом религиозной догматики. Само руководство ордена августинцев и ватиканская канцелярия считали необходимым, чтобы братья-монахи преподавали науки и занимали учительские должности. Правда, попасть в этот оплот научной мысли было не так-то просто, но Иоганн Мендель прошел собеседование, стал послушником и принял церковное имя Грегор.

С необычайной быстротой патер Мендель поднимался и по ступенькам церковной иерархии. Еще не закончив учебы, он уже стал священником, а через год окончил курс богословия и получил приход. В 1851–1853 годах Мендель стал вольнослушателем в Венском университете, где изучал физику, химию, математику, зоологию, ботанику и палеонтологию.

По возвращении в Брюнн он учительствовал до 1868-го, когда стал настоятелем монастыря. Впрочем, помимо преподавания у отца Грегора было еще одно, не менее важное дело – он возделывал грядку в крохотном садике монастыря города Брюнна. Именно здесь с 1856 по 1863 год молодой ученый ставил свои классические опыты по скрещиванию гороха, которые заложили основу генетики и результаты которых не устарели по сей день.

Одним из истоков открытия Менделя (а впоследствии и генетики) была теория эволюции Чарлза Дарвина, до появления которой феномен наследственности практически не исследовался, хотя высказывались гипотезы о ее природе. Дарвин понимал, что феномен наследственности играет существенную роль в эволюционном процессе, но в то время представления о ней работали против его положений. В одних теориях утверждалось, что в потомках смешивается некое наследственное вещество родителей, в других речь шла о «борьбе» отцовского и материнского наследственных веществ и т. п.

Лишь открытия Г. Менделя показали, что наследственные элементы не сливаются и не перемешиваются, а сохраняются неизменными от поколения к поколению. Успех работы Менделя по сравнению с его предшественниками объясняется тем, что он, по словам А. Пуанкаре, «обладал двумя существенными качествами, необходимыми для ученого: способностью задавать природе нужный вопрос и способностью правильно истолковывать ответ природы».

Каждую весну патер-ученый высаживал растения на своем участке, скрупулезно, до последней горошины, подсчитывал все категории семян гибридных поколений. И каждый раз обнаруживал одни и те же закономерности, которые позднее превратились в три закона Менделя – базовые постулаты генетики. Эта работа длилась восемь лет, за это время зоолог изучил двадцать тысяч растений.

В 1863 году Мендель закончил эксперименты и в 1865 году на двух заседаниях Брюннского общества естествоиспытателей доложил результаты своей работы. В 1866-м в трудах Общества вышла его статья «Опыты над растительными гибридами», которая заложила основы генетики как самостоятельной науки. Впрочем, это стало ясно только через 35 лет – в 1900 году, когда три ботаника – голландец X. (Г.) де Фриз, немец К. Корренс и австриец Э. Чермак независимо друг от друга подтвердили данные Г. Менделя собственными опытами. Вот тогда и произошел мгновенный взрыв признания труда австрийского монаха и универсального характера выведенных им законов для диплоидных организмов , размножающихся половым путем.

Менделевская теория наследственности, его представления о наследственных факторах и характере их передачи от родителей к потомкам по своему смыслу прямо противоположны доменделевским теориям, в частности теории пангенезиса , предложенной Дарвином. В соответствии с этой теорией, признаки родителей непосредственно от всех частей организма передаются потомству, т. е. свойства «наследников» прямо зависят от свойств родителя. Это полностью противоречит выводам, сделанным Менделем: наследственная основа организма, совокупность всех наследственных свойств отдельной особи (позднее названная генотипом) существует в организме более или менее независимо от него самого. Совокупность всех внутренних и внешних признаков и свойств особи, сформировавшихся на основе генотипа в процессе ее индивидуального развития (позже появилось название «фенотип»), определяется случайным сочетанием генов. Гены не меняются в зависимости от трансформаций или патологий каких-либо частей организма. Таким образом, менделевская теория наследственности противостоит идее наследования признаков, приобретенных в течение жизни (кстати, это положение о второстепенности влияния среды стало одной из причин борьбы с генетикой в СССР).

Законы Менделя получили полное подтверждение и объяснение на основе хромосомной теории наследственности. Но до той поры оставалось еще полвека, а пока, в 1865 году, окружающие плохо понимали, что именно сделал послушник Грегор, и работы брюннского монаха были забыты как малоценные.

Итак, 1900 год, когда К. Корренс, X. де Фриз и Э. Чермак «переоткрыли» законы Менделя, стал считаться официальным годом рождения генетики. В 1901-м голландский ученый X. де Фриз выдвинул теорию изменчивости, основанную на представлении о скачкообразности изменений наследственных свойств в результате мутаций. Само же название новой науки – генетика – было предложено в 1906 году английским ученым В. Бэтсоном. Чуть позднее датчанин В. Иогансен ввел в научный обиход такие принципиально важные понятия, как ген, генотип и фенотип. На этом этапе была принята и получила дальнейшее развитие менделевская, по сути умозрительная, концепция гена как материальной единицы наследственности, ответственной за передачу отдельных признаков в ряду поколений организмов. Кроме того, к этому времени уже обнаружили хромосомы, выявив, что эти крестообразные структуры располагаются в ядре клетки, но никто не мог объяснить их функции.

И вот тут на сцене появляется Томас Морган – 44-летний ученый, руководитель лаборатории в Колумбийском университете, признанный научный авторитет и специалист в области эмбриологии. Именно он стал «вторым» человеком в генетике после Менделя, хотя ранние работы ученого были полны скепсиса в отношении менделевской концепции наследственности. В частности, в 1905-м он оспаривал положение (которое впоследствии стало базовым для генетики), что каждая зародышевая клетка содержит в себе весь объем наследственной информации. Более того, он подвергал серьезному сомнению теорию естественного отбора и постепенности изменений, предпочитая ей теорию голландского ботаника Г. де Фриза, считавшего, что новый вид образуется в результате мутаций. «Природа сама создает новые виды, причем сразу и готовыми», – утверждал он. Так длилось до тех пор, пока Морган не начал эксперименты с плодовой мушкой Drosophila melanogaster. Собственно, она-то и принесла ученому всемирное признание и Нобелевскую премию.

История вопроса такова. Еще в 1902 году американский биолог Уильям С. Саттон и немецкий ученый Т. Бовери обратили внимание на сходство в поведении хромосом и менделевских «наследственных факторов» (генов) и независимо друг от друга высказали предположение, что гены размещаются внутри или на поверхности особых структур клеточного ядра – хромосом. Хромосома («окрашенные тельца», от греч. «хромо» – цвет, сома – «тело») – самовоспроизводящийся структурный элемент ядра клетки, содержащий ДНК, в которой заключена наследственная информация. Число, размер и форма хромосом строго определены для каждого вида. В любой клетке тела большинства животных и растений каждая хромосома представлена дважды: одна получена от отца, другая – от матери при слиянии ядер половых клеток в процессе оплодотворения.

Морган скептически относился к вышеупомянутой теории, считая, что хромосомы не являются носителями наследственности, а представляют собой всего лишь результат ранних стадий развития. Впрочем, ни убедительного доказательства, ни прямого опровержения хромосомной теории наследственности не было, и тогда Морган взялся за изучение и проверку выдвинутых гипотез.

Разумеется, сразу же возник вопрос о материале, на котором можно было бы построить исследования. Им стала уже упоминаемая мушка-дрозофила, превратившаяся в «священную корову» генетиков. Еще в 1900–1901 годах К. В. Вудворт, изучавший мушек в Гарвардском университете, обнаружил, что они являются превосходным исследовательским материалом для генетиков. С этим насекомым работали также В. Е. Кастл и Ф. Е. Лутц. Именно последний познакомил с результатами своей работы Моргана, подыскивавшего дешевый материал для научных изысканий. Тот с радостью ухватился за предложение Ф. Лутца, а через некоторое время Моргана уже именовали не иначе, как «повелитель мух».

В 1907 году ученый начал самостоятельное генетическое изучение плодовой мушки Drosophila melanogaster, маленького красноглазого насекомого, идеально подходившего для его исследований. Drosophila – это крошечное существо (всего-то 3 мм в длину), его легко содержать в лабораторных условиях – в полулитровую молочную бутылку помещалось тысяча мушек. Кроме того, у этой плодовой мушки всего четыре хромосомы, она начинает размножаться через две недели после появления на свет (в год сменяется около тридцати поколений дрозофил), и ее можно изучать в течение всей ее жизни, продолжительность которой составляет три месяца. У дрозофил можно легко определить потомков мужского и женского пола, и это оказалось немаловажным фактором. Вдобавок, поскольку у дрозофил нет внутриутробного развития, на каждом из этапов «взросления» мушки можно в полной мере наблюдать эффекты влияния мутаций. Ну и наконец, плодовая мушка почти ничего не стоила, была проста для разведения в лабораторных условиях (ее личинки развивались в бродящих, часто полужидких растительных остатках).

Томас Морган, начиная исследования, окружил себя группой наиболее толковых студентов и аспирантов. Совместными усилиями они оборудовали лабораторию в комнате 613 корпуса Шермерон Колумбийского университета, которая вскоре прославилась на весь мир как «мушиная комната». Во множестве банок и бутылок плодились и размножались мириады мух. Емкостей все время не хватало, и, если верить легендам, то ранним утром по пути в лабораторию Морган и его студенты похищали бутылки для молока, которые жители окрестных домов выставляли за двери.

Исходя из фактов, следует заметить, что упомянутая комната поразительно невелика – порядка 24 кв. м, – но это не помешало ей стать местом паломничества многих ученых мира. «Мушиная комната» совершила переворот не только в генетике, но и в сфере организации учебного процесса сначала в лучших, а затем и во всех остальных учебных заведениях США. Дело в том, что в начале XX века ведущие исследовательские университеты Северной Америки (Гарвардский, Колумбийский, Чикагский) воспроизводили германскую модель организации научного сообщества, когда какой-нибудь выдающийся ученый собирал вокруг себя учеников, устанавливая с ними отношения строгой субординации. Морган же построил работу лаборатории на принципах демократии, считая реальные научные достижения своих последователей и сотрудников более важными, чем соблюдение старшинства.

Выдающийся генетик поощрял свободный обмен идеями, и в отношениях между сотрудниками лаборатории установилась атмосфера дружественная, ироничная и с большой долей самокритичности. Особенно хорошо дух «мушиной комнаты» описал Стартевен – один из самых молодых членов исследовательской группы: «Мы все работали как единый союз. Каждый ставил собственные опыты, но каждый из нас совершенно точно знал, чем занимаются другие, и каждый полученный результат обсуждался. Нас мало интересовали вопросы научного приоритета, а также кто из нас высказал ту или иную идею первым. Главным был результат и постоянное движение вперед. Нужно было очень многое сделать, проверить массу идей, придумать и отработать огромное количество новых методов. На самом деле я не знаю второй такой лаборатории, где царило бы такое воодушевление и приподнятость. Во многом такая атмосфера установилась благодаря личным качествам Моргана, который сочетал в себе невероятный энтузиазм, здравый смысл, незашоренность сознания, удивительное чувство юмора, способность самостоятельно генерировать новые идеи и прислушиваться к мыслям других людей».

Справедливости ради надо сказать, что далеко не все разделяли идиллические представления Стартевена. Тем не менее, даже самые завзятые скептики не могли оспорить тот факт, что «мушиная комната» в полной мере показала, каким образом должно строиться образцовое научное исследование: ведь пятеро из тех, кто непосредственно работал с Морганом или его сотрудниками в разные годы, стали нобелевскими лауреатами. Еще один его ученик, Ф. Добжанский, смог поместить теорию эволюции в современный контекст биологической науки, справившись с кажущимися противоречиями. Благодаря Моргану и его последователям наиболее мощные биологические исследовательские центры переместились из Европы в США, и XX век стал «американским» веком биологии.

«Мушиная комната» стала примером как для других лабораторий Колумбийского университета, так и для мирового научного сообщества. По сути методы научной работы и преподавания, созданные в ней, благодаря ученикам Моргана распространились по всему миру и через несколько десятков лет сформировали новый подход к биологической науке. Но это произошло значительно позднее, а пока, в начале XX века, никаких предпосылок для такого ошеломительного успеха не было.

Морган и его сотрудники начали исследовать дрозофил, подвергая их воздействию химических веществ, различных физических факторов (в т. ч. и радиации) и скрещивая между собой, чтобы выявить наследуемые мутации. В течение двух лет никаких заслуживающих внимания результатов получено не было. Явные изменения не проявлялись, а обнаружить какие-либо скрытые мутации у дрозофил оказалось практически невозможным из-за их крошечного размера.

Первый успех пришелся на 1909 год, когда проявилась явная мутация – белые глазки у самцов дрозофилы, которые безусловно выделяли их на фоне остальных красноглазых мушек. После ряда скрещиваний и исследований потомков красноглазых и белоглазых «брачных пар» оказалось, что белоглазость – это рецессивный (подавляемый) признак, сцепленный с полом. Белые глазки никогда не появлялись у самок дрозофил, они почти всегда встречались только у самцов – и это стало настоящим сюрпризом для Моргана и его сотрудников. Оказалось, что существует еще ряд признаков – рудиментарные крылышки и желтый цвет тельца мушки, – которые также связаны с полом.

Через некоторое время Морган обнаружил мушку с розовыми глазами, и этот признак имел совершенно иной механизм наследования, чем белоглазость или желтый цвет. Всего же были выявлены четыре такие сцепленные группы генов у плодовой мушки, которые соответствовали четырем ее парам хромосом. Это навело Моргана на мысль о том, что все три гена располагаются в тесной близости друг к другу на одной и той же хромосоме.

Результаты некоторых проведенных ученым экспериментов, казалось, противоречили менделевскому закону независимого наследования, согласно которому наследование одного признака, каковым является, например, пол животного, не зависит от наследования другого – например, цвета глаз. Группа, руководимая Морганом, установила, что некоторые признаки все же связаны между собой, т. е. их сочетание встречается у потомков чаще, чем предполагают статистические законы Менделя. Так, повторим, белоглазость у мушек – мутантный признак (у человека известно несколько десятков таких признаков, в том числе некоторые наследственные дефекты – дальтонизм, гемофилия и др.).

Объяснение выявленному феномену состояло в том, что не все четыре пары хромосом у плодовых мушек были одинаковы. В частности, самки обладали набором из двух Х-образных хромосом, а у самцов Х-хромосома объединялась с Y-подобной хромомосой, которая никогда не встречалась у самок. Морган предположил, что Х-хромосома достается самцу по материнской линии, а Y-хромосома – по отцовской.

Сделав такой вывод, он увидел взаимосвязь между различием наборов хромосом у самок и самцов дрозофил и цветом их глаз. Морган предположил, что если материнская Х-хромосома несла информацию о красном цвете глаз, то самец тоже обладал красными глазками (вне зависимости от цвета глаз отца). Если же Х-хромосома матери несла информацию о белоглазости, то и у самцов из ее потомства глазки были белыми, поскольку соответствующий участок на Y-хромосоме отсутствовал и в наборе XY материнский признак оказывался главенствующим, доминантным. Таким образом, впервые была выявлена взаимосвязь между специфическим признаком и его привязанностью к конкретной хромосоме. Изучение обнаруженных феноменов позволило Моргану и его сотрудникам установить точное местонахождение генов и принцип их работы.

Установленные закономерности исследователь представил в статье «Наследование, сцепленное с полом, у дрозофил» («Sex Limited Inheritance in Drosophila»), вышедшей в 1910 году в журнале «Science». В этой и еще одной статье, опубликованной через год в том же журнале, Морган убедительно показал, что наследование некоторых признаков связано с полом, а информация о них хранится в конкретных участках хромосом (генах). Собственно говоря, он представил три фундаментальных положения, которые стали базовыми для всего дальнейшего развития генетики. Вот эти положения:

1) гены располагаются в хромосомах;

2) ген, имея четко отведенное место, не может перемещаться ни с одной хромосомы на другую, ни по различным участкам одной хромосомы;

3) существуют признаки, сцепленные с полом, которые проявляются только у мужских особей в связи с отсутствием соответствующего участка на мужской Y-хромосоме.

Морган показал, что каждая хромосома содержит набор еще более крошечных элементов, которые он назвал генами (термин позаимствован у датского физиолога В. Иогансена, который годом ранее прочел в Колумбийском университете серию лекций). Каждому гену соответствует определенное место на определенной хромосоме. Как только эта мысль укрепилась в сознании генетика, он интуитивно почувствовал, что близок к пониманию механизмов наследственности и роли хромосом: «Яйцеклетка каждого вида животного или растения содержит определенное количество телец, называемых хромосомами, – писал ученый. – Такое число хромосом содержится и в мужских половых клетках. Следовательно, когда сперматозоид оплодотворяет яйцеклетку, она содержит удвоенное число хромосом. Каждой хромосоме, содержащейся в мужской половой клетке, соответствует определенная хромосома в яйцеклетке, то есть две хромосомы каждого типа образуют пару».

Полученные выводы тем более поразительны, что Морган на протяжении многих лет был убежденным противником хромосомной теории наследования. Нужно было обладать большим научным мужеством и непредвзятостью мышления, чтобы отказаться от своих заблуждений, признать правильность взглядов, казавшихся неприемлемыми, и радикально изменить направление исследовательской деятельности.

Собственно говоря, структура и роль хромосом не очень интересовали Моргана, когда он начинал эксперименты с дрозофилами. Потребовалось вырастить и изучить сотни поколений дрозофил, прежде чем профессор и его сотрудники все же поверили сами и убедили других в том, что наследственность связана именно с хромосомами. По сути дела, пока не были обнаружены белоглазые мушки-мутанты и подтвердилось, что дефектный ген располагается на Х-хромосоме, Морган весьма скептически относился к менделевской теории наследования признаков и существования наследственных факторов. Когда же он увидел, что эти «факторы» имеют физическую подоплеку и реальный носитель – ген, менделевская теория предстала в новом свете.

Морган опубликовал свои первые выводы еще в 1910 году, но окончательное подтверждение хромосомной теории наследования было получено в 1913-м американским генетиком, сотрудником Т. Г. Моргана К. Бриджесом, открывшим, что нарушение в распределении половых хромосом сопровождается изменениями в наследовании признаков, сцепленных с полом. В полную же силу его аргументы были изложены в 1915 году, когда Альфред X. Стартевен, Кальвин Б. Бриджес (они присоединились к Моргану в 1912 году) и Герман Дж. Меллер (он вошел в исследовательскую группу в 1914-м) выпустили книгу «Механизмы менделевского наследования», в которой объявили, что наследственность подчиняется вполне определенным законам и ее можно описать точными количественными методами.

Книга «Механизмы менделевского наследования» стала исторической, перевернув представления о передаче наследственной информации и предоставив базис для развития генетики, да и биологии в целом. Последняя превратилась из описательной науки в экспериментальную, построенную на точных расчетах, подобно физике и химии, а анатомия – «королева» биологического знания со времен эпохи Возрождения и до начала XX века – уступила первенство генетике.

К своему удивлению, Морган и его сотрудники отмечали, что гены, расположенные на одной и той же хромосоме, наследовались вместе реже, чем этого можно было ожидать. В большинстве клеток организма имелось по две хромосомы каждого типа, и Морган подозревал, что в паре они могут расщепляться и создавать новые комбинации, тем самым позволяя производить обмен генами. Более того, оказалось, что чем больше расстояние между двумя генами в одной хромосоме, тем больше вероятность разрыва между ними. Если это так, то гены не будут наследоваться вместе. И наоборот, гены, расположенные в хромосоме близко друг от друга, имеют меньше шансов быть разделенными. Уже в 1911 году А. Стертеван осознал, что степенью сцепления двух генов в хромосоме может служить величина линейного расстояния между ними (это расстояние впоследствии было названо сентиморганом в честь Томаса Моргана).

Изучение процесса разрыва хромосом дало возможность составить первые генетические «карты», показав на них относительное расположение генов в хромосоме. Тем самым открывалась дорога к целенаправленному конструированию новых сортов растений и пород животных, к революции в медицине и в сельхозпроизводстве, затем – к раскрытию генетических кодов, к клонированию человека и многому другому, что и сегодня еще не достигнуто, но рано или поздно осуществится.

Профессиональное признание не заставило себя ждать. Томаса Моргана делает своим членом одна академия за другой (в декабре 1923-го – и Академия наук СССР), в конце 20-х он возглавляет Национальную академию наук США. Среди многих наград выдающегося ученого – медаль Дарвина (1924) и медаль Копли Лондонского королевского общества (1939). Он был избран членом Лондонского королевского общества, Национальной академии наук, Американской ассоциации развития науки, Американского философского общества, Генетического общества Америки и Американского общества натуралистов. Университет Джона Хопкинса, университет Кентукки, разумеется, также присвоили Моргану почетные докторские степени. В честь великого генетика назван факультет биологии университета Кентукки, его имя присвоено ежегодной награде Общества генетиков Америки – медали, которая вручается исследователю, сделавшему наибольший вклад в развитие науки. Открытия Томаса Моргана отображены на одной из почтовых марок Швеции (1989), которая входит в серию из восьми марок, посвященных генетикам – нобелевским лауреатам.

Морган проработал в Колумбийском университете почти двадцать четыре года и его главной целью было включить цитологию в более широкий контекст биологической науки как способ объяснить явления живой природы. Тесный контакт ученого с профессором Эдвардом Уилсоном, чьи научные интересы лежали в сфере приложения законов квантовой механики к проблемам химии и физики, оказал огромное влияние на характер и направление работ зоологов Колумбийского университета.

Через двадцать четыре года работы в Колумбийском университете, в 1928-м, Морган получил предложение стать преподавателем и возглавить Кирхгофовские лаборатории в Калифорнийском технологическом институте (Калтех) в Пасадене. Он принял это предложение и остался в Калтехе до самой своей смерти в 1945 году. Там же по предложению астрофизика Джорджа Эллери Хейла он основал Отделение биологии, которое подарило миру семерых нобелевских лауреатов.

Создавая новый исследовательский центр, Морган стремился к тому, чтобы его программа отличалась от программ аналогичных центров в университете Джона Хопкинса или Колумбийском университете. Основное внимание он сосредоточил на генетике и эволюции, экспериментальной эмбриологии, физиологии, биофизике и биохимии.

Вместе с великим учителем на новое место перешли несколько его бывших студентов и сотрудников, что позволило собрать незаурядный коллектив исследователей. Работы, выполняемые группой Моргана и другими специалистами в Пасадене, снискали институту заслуженную славу ведущего в области экспериментальной биологии. Слава эта сопровождала его и после того, как Морган сменил тематику исследований, занявшись главным образом эмбриологией. К работе в своей лаборатории Калтеха он привлек Бриджеса, Стартевана, Шульца и Тайлера, а также пригласил российского ученого Ф. Добжанского (который в итоге остался в США). К работе в Моргановской лаборатории в разные годы присоединились Дж. Билль (ставший позднее нобелевским лауреатом), Б. Эфрусси, Э. Л. Татум, Л. Полинг, Ф. Вент и С. У. Фокс, Дж. Монод (нобелевский лауреат 1965 года), Б. Клинток (нобелевский лауреат 1983 года).

Впрочем, Морган был хорошо известен и за пределами узкого круга специалистов-генетиков, что позволяло без особого труда находить деньги на оплату деятельности Отдела биологии Калтеха у частных лиц и в благотворительных фондах (таких, например, как Фонд Рокфеллера). Это было крайне важно, поскольку Калтех был частным вузом и не получал ни копейки государственного финансирования.

В Калтехе ученый вернулся к своим давнишним исследованиям морских животных и полностью прекратил заниматься генетикой, передав бразды правления Стартевану, который продолжил разработку данной проблематики. Подобно Моргану, он предоставлял своим студентам большую свободу в выборе тем для научной работы и был готов ответить на любой вопрос, который у них возникал.

В 1933 году Томас Гент Морган получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине «за открытия, связанные с ролью хромосом в наследственности» (что интересно, он номинировался на нее еще в 1919 и 1930 годах – причем за те же самые открытия). Признавая, что в одиночку он не смог бы совершить свое открытие, Морган разделил премию между Бриджесом, Стартеваном и собственными детьми. Стартеван отмечал, что присуждение Моргану Нобелевской премии заметно повысило престиж Отдела биологии в Калтехе (до этого единственным нобелевским лауреатом был Миликен).

Морган не пришел на церемонию награждения в 1933 году, однако выступил в 1934-м с лекцией, названной «Вклад генетики в физиологию и медицину». Ученый заявил, что вклад генетики в медицину носит пока что образовательный характер. «В прошлом сам предмет наследственности человека был настолько расплывчатым и засоренным всевозможными мифами и предрассудками, что обретение научного понимания сути предмета есть уже достижение первостепенной величины», – сказал он. В ходе речи Морган высказал предположение, что открытие явления сцепления с полом может когда-нибудь оказаться полезным для диагностики генетических заболеваний.

Впрочем, шлейфа вселенской славы, который в те же годы тянулся за Фрейдом или Эйнштейном, у Томаса Моргана нет и в помине. После получения Нобелевской премии он совершенно отошел от проблем генетики и продолжал выполнять административную работу в Калтехе, сочетая ее с исследованиями по такой широкой тематике, как биологическая регенерация, законы наследования у голубей, вторичные половые признаки у саламандр и перекрестные наследственные линии у редких видов мышей. В последние годы жизни ученый также приобрел маленькую лабораторию в Корона дель Map (Калифорния), которую оборудовал по последнему слову техники. В 1939 году Морган получил медаль Королевского научного общества, а в 1941-м – звание почетного профессора биологии Калтеха. Через год он неожиданно вышел на пенсию, оставив за собой должности почетного профессора и почетного главы Отдела биологии. Впрочем, даже на пенсии Морган много времени проводил в лабораториях Калтеха, изучая вопросы эмбриологии, регенерации и половых различий. Спустя четыре года он умер в Пасадене от желудочного кровотечения, которое стало следствием хронической язвы двенадцатиперстной кишки.

К его счастью, великий ученый не дожил до 1948 года, когда была разгромлена советская генетика, получившая ругательную кличку «менделизма-вейсманизма-морганизма», и в СССР восторжествовали воззрения, научную несостоятельность которых ученые доказали еще в начале XIX века. Впрочем, и на протяжении своей жизни Морган мог воочию наблюдать, во что превращали генетику вульгаризация и политический заказ.

Кроме генетики, Морган сделал большой вклад в эмбриологию и исследования проблем регенерации. К ним он никогда не терял интереса и вернулся в последние годы своей жизни. В этой сфере ученый также сделал ряд важных открытий. В частности, он показал, что регенерация далеко не всегда является формой адаптации живого организма к возможной потере части тела в результате неблагоприятных воздействий извне. Результаты этих исследований нашли отражение в книге «Регенерация».

Кроме перечисленных выше, Т. Г. Морган написал следующие труды: «Наследственность и пол» (1913), «Физическая основа наследственности» (1919), «Эмбриология и генетика» (1924), «Эволюция и генетика» (1925), «Теория гена» (1926), «Экспериментальная эмбриология» (1927), «Научные основы эволюции» (2-е издание, 1935). Все эти книги стали классическими трудами для генетиков всего мира (кроме, разумеется, советских ученых, занятых проблемами агробиологии и проклинавших Моргана как создателя буржуазного лжеучения).

Вообще говоря, «главный» генетик планеты имел шанс стать сенсационной фигурой – ведь его теория открывала возможности для научного поиска наследственных различий между людьми разных рас и этнических групп (впрочем, как пишет Л. Животовский, «различия между представителями одной и той же расы намного превосходят различия между расами… люди даже разных рас отличаются друг от друга по ДНК меньше, чем разные особи шимпанзе в одном стаде»). Но Морган этим шансом не воспользовался: в 1914 году, когда хромосомная теория приобрела более или менее законченный вид, Томас Морган покинул евгеническое движение, участником которого был около десяти лет. Сделанные открытия убедили его, что природа наследственности куда сложнее, чем полагало большинство евгеников, и что полезные цели просто не могут быть достигнуты с помощью их наивных и жестоких методик.

Доказав, что гены – не абстракция, и что они локализованы в хромосомах, ученый помог следующим поколениям исследователей найти способы изменять наследственность. Это потребовало времени, но к сегодняшнему дню генетика справляется с такими задачами – весь мир уже не первый год обсуждает проблему генетически модифицированных организмов, этичность клонирования и правомерность создания генетических паспортов населения. Возможно, с высоты сегодняшнего дня достижения Моргана выглядят не так уж впечатляюще – по крайней мере, в глазах тех, кому неинтересна биология. Но сто лет назад его открытия перевели в принципиально новую плоскость проблемы, которые тогда находились на уровне «научных дискуссий», а вскоре стали житейскими для миллионов и миллионов людей.

Нобелевский лауреат Эрик Кандел писал: «Подобно тому как прозрения Дарвина об эволюции животного мира соединили воедино разрозненные части описательной биологии XIX века, точно так же открытия Моргана, касающиеся генов и хромосом, помогли превратить биологию в экспериментальную науку. Но что еще более важно, открытия Моргана позволили поставить целый ряд вопросов относительно функции и структуры генов. Какова их химическая природа? Что происходит, когда ген мутирует? Каким образом гены удваиваются и самовоспроизводятся? Каким образом гены предопределяют свойства клеток, развитие организма, а также течение эволюции? Ответы на некоторые из этих вопросов дали сам Морган и его ученики; другие были получены его последователями в широком смысле этого слова. Как бы то ни было, открытия, сделанные этими первооткрывателями, составили основу основ биологии XX века».

 

Мария Склодовская-Кюри

Введение

Нередко наше время называют ядерным веком. И конечно же, книга о гениях, изменивших мир, не могла остаться без рассказа об основателях учения о радиоактивности. У нас было несколько кандидатур: Беккерель, супруги Кюри, Резерфорд. Мы отдали предпочтение Марии Склодовской-Кюри. Хотелось бы коротко обосновать этот выбор. Во-первых, нам показалось, что любой из названных мужчин сам бы не задумываясь уступил даме. Во-вторых, рассказывая о Марии Кюри, мы получили возможность несколько обойти условие, которое поставили сами себе, и написать о судьбе одиннадцати, а не десяти выдающихся людей: ведь рассказать об одном из супругов Кюри и не уделить внимание другому немыслимо. Выбрать же героя из четы Кюри оказалось несложно. Трагический случай оборвал жизненный и творческий путь Пьера Кюри довольно рано, в 1906 году. Его вдова пережила мужа на 28 лет. Поэтому целостное повествование о жизни и работе Марии Кюри вполне может включить в себя и рассказ о Пьере, в то время как обратная задача показалась нам затруднительной.

И конечно же, нам пришлось не согласиться с мнением нашей скромной героини, которое вынесено в эпиграф. Мария Склодовская-Кюри прожила тяжелую и многогранную жизнь. И история науки не может быть полной без сведений о жизни этой удивительной женщины.

Детство. Образование

В ста километрах к северу от Варшавы находится земледельческий район Склоды. Отсюда и ведет свое начало в прошлом богатый род землевладельцев Склодовских. Еще в XVIII веке семейству принадлежали обширные земельные угодья. Но вскоре дела ухудшились, и Юзеф Склодовский, дед нашей героини, уже не смог удовольствоваться скудными доходами от небольшого поместья, доставшегося ему по наследству. Он был человеком неглупым и энергичным и смог залатать прорехи в семейном бюджете, пойдя по научной части. Этот представитель Склодовских и стал первым в роду интеллигентом. Вершиной карьеры Юзефа Склодовского стал пост директора мужской гимназии в Люблине.

У Юзефа было шестеро детей. Все они как могли добывали себе средства к существованию. Нас, конечно же, больше всего интересует Владислав Склодовский – отец Марии. Закончив Петербургский университет, Владислав вернулся в Варшаву и стал преподавателем математики и физики. В 1860 году он женился на Брониславе Богуской.

Судьба семьи Богуских напоминала историю Склодовских. Шляхтичи Богуские принадлежали к одному из многочисленных родов мелких польских дворян. Феликс Богуский, отец Брониславы, не мог прожить на доходы от своего небольшого поместья, поэтому работал управляющим у более крупных землевладельцев. История его женитьбы очень романтична. Он влюбился в девушку из более знатной семьи. Та ответила взаимностью, но родители были против мезальянса. Тогда Феликс похитил свою возлюбленную и тайно обвенчался с ней. Бронислава была первой из семи детей Феликса Богуского. Она получила прекрасное образование, стала учительницей и впоследствии директором привилегированной варшавской школы-пансиона для девочек, которую некогда закончила.

Мария Кюри появилась на свет 7 ноября 1867 года. Она стала пятым ребенком в семье. В 1868 году Владислав Склодовский получил место преподавателя и субинспектора мужской гимназии. Теперь ему полагалась казенная квартира. Однако Брониславе Склодовской стало тяжело воспитывать пятерых детей и заниматься делами своей школы. Кроме того, примерно во время рождения Марии ее матери был поставлен роковой диагноз – чахотка. Бронислава Склодовская была вынуждена оставить пост директора пансиона.

Мария научилась читать в возрасте четырех лет, что в те времена было довольно редким явлением. С этим связана трогательная история. Когда летом семейство жило на даче, старшая сестра Броня учила азбуку. Ей было скучно заниматься этим в одиночку, и она стала играть с Марией в учительницу. Вместе с сестрой четырехлетняя девочка выучила азбуку. Однажды утром Броня демонстрировала свои малоубедительные успехи в чтении родителям. Нетерпеливую Марию раздражало, что ее сестра постоянно сбивается. Тогда она выхватила у Брони книгу и сама начала довольно бойко читать. Родители были поражены. Но Мария неправильно истолковала выражения их лиц. Девочке показалось, что родители недовольны ее поведением. Она расплакалась и забормотала: «Простите… Простите… Я не нарочно… Я не виновата… Броня тоже не виновата! Просто это очень легко».

Надо сказать, что родители действительно были не очень довольны ранними успехами дочери. Согласно бытовавшим в те времена педагогическим теориям, несвоевременное обучение чтению и овладение другими учебными навыками могло впоследствии отразиться на развитии ребенка. Однако Мария полюбила чтение, так что родителям часто приходилось запрещать ей читать и отвлекать дочь более подобающими для маленького ребенка забавами: куклами, кубиками, песенками, прогулками. Когда Мария пошла в школу, ей очень легко давалось учение. Она сразу же стала лучшей ученицей класса. Получив возможность читать, девочка почти все свободное время проводила с книгами. Читала все: учебники, стихи, художественную литературу, технические книги из библиотеки отца.

Между тем служебное положение Владислава Склодовского нельзя было назвать прочным. В 1863–1864 годах Польшу охватило очередное национально-освободительное восстание. Оно было довольно жестоко подавлено: лидеры казнены, а участники сосланы в Сибирь. После этого российские власти решили насаждать в Польше русскую культуру насильственным путем. В частности, с этой целью руководящие должности в учебных заведениях были отданы специально присланным из России чиновникам. Преподавание же в гимназиях стало в обязательном порядке вестись на русском языке. Директором гимназии, в которой работал Склодовский, был некий господин Иванов. Этот чиновник, мягко говоря, не отличался высоким уровнем образованности. Одной из своих обязанностей господин Иванов считал просмотр сочинений учеников. Он выискивал в сочинениях польские речевые обороты. Владислав Склодовский, как и большинство польских дворян и интеллигентов, был настроен весьма патриотично. Заступаясь за одного из учеников, он наговорил Иванову дерзостей, в частности заявив: «Господин Иванов, если ребенок и допустил ошибку, то, разумеется, по недосмотру. Ведь вам и самому случается, притом довольно часто, делать ошибки в русском языке. Я убежден, что вы, так же как этот ребенок, делаете их не нарочно…».

Вскоре наступила расплата. В 1873 году, вернувшись с семьей после летних каникул, Склодовский нашел на своем письменном столе пакет. В нем было сообщение о том, что он уволен с должности субинспектора, а следовательно, должен покинуть казенную квартиру. Начался период мытарств. Семья сменила несколько квартир. Финансовые неурядицы усугубило и сомнительное финансовое мероприятие, в которое Склодовский был втянут одним из братьев Брониславы. Очень быстро Владислав потерял все свои сбережения. Чтобы поправить финансовое положение, он вынужден был взять к себе на пансион нескольких учеников. Естественно, что уютнее от этого в квартире не стало. Домашняя жизнь превратилась в работу. Склодовский давал ученикам уроки, обеспечивал их быт. Много денег уходило на лечение Брониславы, которая пыталась спастись от чахотки в Ницце и на Ривьере.

Финансовые неприятности вскоре затмили настоящие утраты. Один из учеников-пансионеров заболел тифом и заразил двух старших сестер Марии: Зосю и Броню. В январе 1876 года Зося умерла. Здоровье матери тоже неуклонно ухудшалось. Не помогали ни лечение, ни курорты. Весной 1878 года Бронислава отправилась вслед за своей старшей дочерью в лучший мир. Перед смертью она успела попрощаться с семьей, благословить мужа и детей.

Потеряв жену, Владислав был вынужден нанять экономку, которая должна была обеспечить быт семьи и пансионеров. Сам он выбивался из сил, стараясь продержаться на плаву и обеспечить семью. Времени на воспитание детей у него не оставалось. Три сестры – Броня, Мария и Эля – и старший брат Юзеф были фактически предоставлены сами себе.

Но перенесемся из этого тяжелого периода времени на несколько лет вперед: в 1882 год. К этому моменту Юзеф стал студентом медицинского факультета Варшавского университета, Мария перешла в казенную гимназию: частная школа не могла выдать официальный аттестат. Броня закончила гимназию с золотой медалью, заняла в семье место матери и стала вести дела пансиона. Все три сестры мечтали о высшем образовании и завидовали Юзефу: в Варшавский университет девушек не принимал.

Гимназия, в отличие от «польской» частной школы, была сильно русифицирована. У свободолюбивой и независимой Марии постоянно возникали конфликты с классной дамой. Тем не менее, девочке нравилось учиться и она была лучшей ученицей в школе. Летом 1883 года Мария закончила школу с золотой медалью. Отец и дочь приняли решение, что перед тем как начать взрослую жизнь, Мария на год отправится отдыхать к родственникам в деревню. Удивительно, но живой и стремящейся к новым знаниям девушке нравилась деревенская жизнь. В течение года она с удовольствием предавалась праздности: читала художественную литературу, гуляла по лесу, купалась, скакала верхом, играла в серсо, волан, разные детские игры, участвовала в многочисленных деревенских праздниках, карнавалах. Лишь изредка она утруждала себя уроками, которые давала младшим родственникам. Никогда в жизни Мария столько не бездельничала.

Летом 1884 года Мария и Эля гостили в имении бывшей ученицы Склодовского графини Флери. Два месяца девочки в компании сверстников провели в шалостях, забавах, балах. Они были совершенно счастливы. Заканчивая рассказ об этом периоде жизни своей матери, Ева Кюри пишет: «Много лет спустя моя мать, вспоминая об этих днях веселья, описывала их мне каким-то отрешенным, нежным голосом. Я видела перед собой ее лицо, такое усталое после полувека всяческих забот и большого научного труда, и благодарила судьбу за то, что раньше, чем направить эту женщину на путь сурового, неумолимого призвания, она даровала ей возможность носиться на санях по взбалмошным карнавальным празднествам и трепать туфельки в вихре ночного бала».

Но рано или поздно все хорошее кончается. Вскоре период беззаботного счастья завершился.

Начало взрослой жизни

В сентябре 1884 года Мария вернулась домой. К этому времени Владислав Склодовский решил отказаться от содержания пансиона, и семье пришлось перебраться в более скромную квартиру. Пора было подумать о заработке. Юзеф и три его сестры стали подрабатывать репетиторством. Первые платные уроки Мария начала давать в шестнадцать с половиной лет.

У сестер Склодовских завязались интересные знакомства. Они познакомились с молодой учительницей женской гимназии Пьяснецкой. Она возглавляла подпольный кружок молодых людей, интересующихся наукой. Вскоре Мария, Эля и Броня стали членами импровизированного «Вольного университета». Эта нелегальная организация занималась образованием молодежи. Университетские профессора на добровольной основе читали молодым людям лекции по самым разным отраслям науки. Вот что писала об этой деятельности сама Мария: «Я живо помню теплую атмосферу умственного и общественного братства, которая тогда царила между нами. Возможности для наших действий были скудны, а потому и наши достижения не могли быть значительными; но все же я продолжаю верить в идеи, руководившие в то время нами, что лишь они способны привести к настоящему прогрессу общества. Не усовершенствовав человеческую личность, нельзя построить лучший мир. С этой целью каждый из нас обязан работать над собой, над совершенствованием своей личности, возлагая на себя определенную часть ответственности за жизнь человечества; наш личный долг – помогать тем, кому мы можем быть наиболее полезны».

В кружке Мария нашла и первое романтическое увлечение – студента Норблинема, которого исключили из университета по причине политической неблагонадежности. Вскоре сами сестры уже начали давать уроки бедным женщинам. Мария занималась обучением работниц швейной мастерской. Будучи патриоткой и занимаясь нелегальной деятельностью, она, тем не менее, не принимала активного участия в молодежных политических движениях, хотя многие ее знакомые были увлечены революционными идеями.

Вскоре у сестер стал вырабатываться определенный план на будущее. Броня, взвалившая на себя все тяготы домашнего хозяйства, мечтала поехать в Париж, чтобы получить медицинское образование. Она копила деньги для того, чтобы воплотить эту мечту в реальность, но скромных доходов семейства катастрофически не хватало. О европейском образовании мечтала и Мария. Она хотела стать учительницей. Но Броня старше, а значит, и времени у нее меньше. Тогда Мария решила пойти на жертву.

В один прекрасный день между сестрами произошел важный разговор. Обратимся к книге Евы Кюри:

«И вот однажды, когда Броня, набрасывая на клочке бумаги цифры, в тысячный раз подсчитывала деньги, которые были у нее в наличии, а главное, которых не хватало, Маня неожиданно говорит:

– За последнее время я много размышляла. Говорила и с отцом. И думается мне, что я нашла выход.

– Выход?

Маня подходит к своей сестре. Уговорить ее на то, что задумала Маня, – дело трудное. Приходится взвешивать каждое слово.

– Сколько месяцев ты сможешь прожить в Париже на свои накопленные деньги?

– Хватит на дорогу и на один год занятий в университете, – отвечает Броня. – Но ты же знаешь, что полный курс на медицинском факультете занимает пять лет.

– Ты понимаешь, Броня, что уроками по полтиннику мы никогда не выпутаемся из такого положения.

– Что же делать?

– Мы можем заключить союз. Если мы будем биться каждый за себя, ни тебе, ни мне не удастся поехать за границу. А при моем способе ты уже этой осенью, через несколько месяцев, сядешь в поезд…

– Маня, ты сошла с ума!

– Нет. Сначала ты будешь жить на свои деньги. А потом я так устроюсь, что буду посылать тебе на жизнь, папа тоже. А вместе с тем я буду копить деньги и на свое учение в дальнейшем. Когда же ты станешь врачом, поеду учиться, а ты мне будешь помогать.

На глазах Брони проступают слезы. Она понимает все величие такого предложения. Но в Маниной программе есть один неясный пункт.

– Одно мне непонятно. Неужели ты надеешься зарабатывать столько денег, чтобы и жить самой, и посылать мне, да еще копить?

– Именно так! – непринужденно отвечает Маня. – Я нашла выход. Я поступлю гувернанткой в какое-нибудь семейство. Мне будут обеспечены квартира, стол, прачка, а сверх того я буду получать в год рублей четыреста, а то и больше. Как видишь, все устраивается».

В сентябре 1885 года Мария обратилась в агентство по найму. Вскоре место было найдено. Но обстановка, в которой работала гувернанткой будущая двукратная нобелевская лауреатка, и приблизительно не соответствовала самым скромным надеждам Марии. Вот цитата из ее письма двоюродной сестре, датированного 10 декабря 1885 года:

«Дорогая Хенрика, со времени нашей разлуки я веду жизнь пленницы. Как тебе известно, я взяла место в семье адвоката Б. Не пожелаю и злейшему моему врагу жить в таком аду! Мои отношения с самой Б. в конце концов сделались такими натянутыми, что я не вынесла и все ей высказала. А так как и она была в таком же восторге от меня, как я от нее, то мы отлично поняли друг друга.

Их дом принадлежит к числу тех богатых домов, где при гостях говорят по-французски – языком французских трубочистов, где по счетам платят раз в полгода, но вместе с тем бросают деньги на ветер и при этом скаредно экономят керосин для ламп.

Имеют пять человек прислуги, играют в либерализм, а на самом деле в доме царит беспросветная тупость. Приторно подслащенное злословие заливает всех, не оставляя на ближнем ни одной сухой нитки.

Здесь я постигла лучше, каков род человеческий. Я узнала, что личности, описанные в романах, существуют и в действительности, а также то, что нельзя иметь дела с людьми, испорченными своим богатством».

Конечно же, эта работа имела одно важное преимущество: Мария оставалась в Варшаве. Но вскоре стало понятно, что денег, которые она зарабатывает, недостаточно для выполнения поставленной цели. Тогда Мария приняла решение отправиться в провинцию, где ей предлагали более выгодные условия. 1 января 1886 года она покинула Варшаву. Ей предстояло работать в поместье Щуки близ деревни Красиничи, в ста километрах к северу от Варшавы. Девушка боялась, что новые хозяева окажутся не лучше предыдущих. К счастью, опасения оказались напрасными:

«Вот уже месяц, как я живу у 3. Время достаточное, чтобы привыкнуть к новому месту. 3. – отличные люди. Со старшей дочерью, Бронкой, у меня завязались дружеские отношения, которые способствуют приятности моей здешней жизни. Что касается моей ученицы Андзи, которой исполнится скоро десять лет, то это ребенок послушный, но избалованный и взбалмошный. Но в конце концов, нельзя же требовать совершенства!..

Я занята семь часов в день: четыре часа с Андзей, три с Бронкой. Немножко много, но что поделаешь! Комната моя наверху, большая, тихая, приятная. Детей у 3. целая куча: три сына в Варшаве (один в университете, два в пансионе); дома – Бронка (18 лет), Андзя (10 лет), Стась – трех лет и Маричка – малютка шести месяцев. Стась очень забавный. Няня сказала ему, что Бог – везде; Стась с выражением некоторой тревоги на лице спрашивает: «А он меня не схватит? Не укусит?» Вообще, он потешает нас неимоверно!»

Все-таки даже эта работа была жертвой. Легко представить себе состояние восемнадцатилетней столичной девушки, попавшей в глухомань. Кроме работы, писем домой и книг, у нее практически не было других занятий. Провинциальное общество ее мало интересовало. О нем Мария отзывалась с пренебрежением: «Какие разговоры в обществе? Сплетни, сплетни и еще раз сплетни. Темы обсуждений: соседи, балы, вечеринки и т. п. Если взять танцевальное искусство, то лучших танцовщиц, чем здешние девицы, еще придется поискать, и где-нибудь не близко. Они танцуют в совершенстве. Впрочем, они не плохи и как люди, есть даже умные, но воспитание не развивало их умственных способностей, а здешние бессмысленные и беспрестанные увеселения рассеяли и данный от природы ум. Что же касается молодых людей, то среди них не много милых, а еще меньше умных. Для них и для девиц такие слова, как «позитивизм», «рабочий вопрос» и тому подобное, кажутся чем-то ужасным, да и то если предположить, в виде исключения, что кто-нибудь из них слышал их раньше».

В Красиничах Мария пытается осуществить свои просветительские идеи. Летом 1886 года она не поехала домой, а осталась в провинции. Вместе со своей старшей воспитанницей и сверстницей Бронкой Мария собрала десяток крестьянских детей. По два часа в день юные просветительницы обучали своих учеников.

В провинции наша героиня не забывала и о собственном образовании. При расположенном рядом заводе была библиотека, в которой девушка брала книги по социологии, анатомии, физике, химии, математике. Помогала обучению Марии и переписка с отцом.

А вскоре девушка влюбилась. Предметом страсти молодой гувернантки стал сын хозяев Казимеж, вернувшийся на каникулы из Варшавы. Казалось, все складывалось хорошо. Чувства молодых людей были взаимными. Родители юноши хорошо относились к Марии, и влюбленные думали, что не за горами счастливый день их свадьбы. Но оказалось, что расположенность хозяев не простирается так далеко. Когда Казимеж задал родителям прямой вопрос о возможной женитьбе на Марии, родители пришли в ужас. Они считали, что гувернантка не может быть ровней их сыну. Под давлением родителей Казимеж отказался от своих матримониальных намерений. Только необходимость поддерживать Броню, сбережения которой в Париже быстро таяли, заставила Марию остаться в семье 3.

Тем временем Владислав Склодовский ушел в отставку. Он решил найти себе прибыльную работу и в апреле 1888 года занял должность директора в приюте для малолетних преступников. Естественно, это была трудная и неприятная работа. Но за нее хорошо платили. Теперь отец мог отправлять Броне необходимые для обучения деньги.

В 1889 году Мария покинула имение в Щуках. У нее уже было довольно выгодное предложение от одного семейства в Варшаве. Когда девушка приехала в столицу, ее новые хозяева отдыхали на курорте в Сопоте. Туда и отправилась Мария. Новые работодатели произвели на девушку хорошее впечатление:

«Муж и жена Ф. ждали меня на вокзале. Они очень милы, и я сразу привязалась к их детям. Значит, все будет хорошо, да это и необходимо!»

Они вместе вернулись в Варшаву. В течение следующего года девушка работала в Варшаве. Семейство Ф. очень привязалось к гувернантке. Теперь у Марии была приятная и хорошо оплачиваемая работа, столичная жизнь, она находилась рядом с отцом. Но все это было брошено ради уже, казалось бы, забытой мечты.

Студенческие годы

В марте 1890 года пришло письмо из Парижа. В нем Броня писала, что вскоре выйдет замуж. Ее избранником был поляк Казимеж Длусский. Он учился вместе с Броней на медицинском факультете. К этому времени Длусский уже получил звание врача. Броня и ее жених должны были остаться в Париже еще на год, чтобы девушка могла сдать выпускной экзамен. После этого они планировали вернуться в Польшу. Также Броня предлагала сестре скопить деньги и приехать в Париж. Первый год Мария может жить у молодоженов, а потом они будут присылать ей деньги из Польши.

Удивительно, но это предложение не вызвало у Марии прилива энтузиазма. Видимо, она уже смирилась с тем, что мечта навсегда останется мечтой. В целесообразности поездки сомневался и отец. Ведь теперь у Марии была приличная работа, интересная жизнь, вяло продолжался ее роман с Казимежем 3. Девушка снова посещала занятия «Вольного университета». В подпольной лаборатории своего двоюродного брата она занималась химическими и физическими исследованиями. В это время произошла одна очень интересная встреча. Дмитрий Иванович Менделеев был дружен со стариком Склодовским. Он посетил лабораторию, в которой работала Мария. Знаменитый химик сказал, что девушке обеспечено великое будущее, если она продолжит свои научные занятия.

В переписке между двумя сестрами и отцом завязалось бурное обсуждение. Броня настаивала. Отец сомневался, но в целом был на ее стороне. Мария не очень боялась потерять то немногое, что обрела.

В сентябре 1891 года девушка отдыхала в Татрах. Здесь она должна была встретиться с Казимежем. Неудачливый жених в очередной раз поделился с Марией своими сомнениями: он боялся идти против родительской воли. Это разозлило девушку, и она дала Казимежу отставку. Теперь одним серьезным обстоятельством, удерживающим Марию на родине, стало меньше. Она приняла решение и 23 сентября 1891 года отправила Броне такое письмо:

«Теперь, Броня, мне нужен твой окончательный ответ. Решай, действительно ли ты можешь приютить меня, так как я готова выехать. Деньги на расходы у меня есть. Напиши мне, можешь ли ты, не очень себя обременяя, меня прокормить. Это было бы для меня большим счастьем, мысль о скорых переменах укрепила бы меня нравственно после всего, что я пережила за лето и что будет иметь влияние на всю мою жизнь, но, с другой стороны, я не хочу навязывать себя тебе.

Так как ты ждешь ребенка, я, может быть, окажусь вам и полезной. Во всяком случае, пиши, как обстоит дело. Если мое прибытие возможно, то сообщи, какие вступительные экзамены мне предстоит держать и какой самый поздний срок записи в студенты.

Возможность моего отъезда так меня волнует, что я не в состоянии говорить о чем-нибудь другом, пока не получу твоего ответа. Молю тебя ответить мне немедленно и шлю вам обоим нежный привет.

Вы можете поместить меня где угодно, так, чтобы я вас не обременила; со своей стороны обещаю ничем не надоедать и не вносить никакого беспорядка. Заклинаю тебя, отвечай, но вполне откровенно!»

Конечно же, Броня с радостью согласилась принять у себя сестру.

Начались долгие сборы. Нужно было хорошо подготовиться к дороге и жизни в Париже, чтобы избежать лишних затрат. Мария выбрала самый экономный маршрут путешествия. Где можно, она ехала в самых дешевых вагонах четвертого класса. Во Францию заранее был отправлен багаж: матрац, постельное белье, полотенца – в Париже все это стоило значительно дороже. Наконец настал день отъезда. Трогательная сцена прощания с родными, и в путь.

3 ноября 1891 года Мария Склодовская приступила к обучению на факультете естествознания в Сорбонне. На свои сбережения она выбрала наиболее интересные из платных лекций и заняла место в учебной химической лаборатории.

Сразу же появились первые трудности. Мария была уверена в своем французском. Но оказалось, что ее знание языка далеко от совершенства. Усваивать материал лекций мешали и пробелы в образовании – ведь после гимназии девушка обучалась только самостоятельно. А образование, которое давали во французских лицеях, было несравненно лучше, чем то, которое могла получить даже лучшая ученица польской гимназии. И все же Мария была счастлива. Наконец-то она могла с головой окунуться в мир науки.

Ко времени приезда Марии Броня и Казимеж Длусские уже начали медицинскую практику. Но их пациенты в основном были людьми малообеспеченными. Работать приходилось много, но заработок был невелик. Молодожены и Мария жили на небольшие доходы, которые приносила эта скромная практика.

Кроме науки Марию захватило и общество, в которое она попала, приехав в Париже. Длусские постоянно общались с разными интересными людьми – в основном поляками. Ходили на концерты, организовывали вечеринки, ставили любительские спектакли, принимали случайных гостей. Сначала Мария проявляла ко всему этому большой интерес: ведь вокруг ее новой семьи вращался весь цвет польской молодежи в Париже. Здесь был и молодой пианист-виртуоз Падеревский, будущий премьер-министр и министр иностранных дел Польши, и Войцеховский – будущий президент Польской Республики.

Но вскоре студентка поняла, что светские развлечения сильно отвлекают ее от основной цели. Постоянные визиты больных и друзей не давали сосредоточиться на учебе. Кроме того, квартира находилась далеко от университета – нужно ехать с пересадкой, а это долго и накладно. Поэтому Мария приняла решение снять квартиру вблизи университета.

Три года она целиком посвятила учебе. Девушка вела спартанский образ жизни, отказывалась от развлечений и даже просто от общения со знакомыми. За это время в погоне за тишиной и дешевизной Мария сменила несколько комнат. Вот как Ева Кюри описывает одну из этих комнат, а заодно и образ жизни ее обитательницы:

«За пятнадцать-двадцать франков можно найти убежище – малюсенькую комнатку со слуховым окошком на скате крыши. В это окно, прозванное «табакеркой», виден квадрат неба. Ни отопления, ни освещения, ни воды.

И вот в такой комнатке Мари расставляет свое имущество: складную железную кровать с матрацем, привезенным из Польши, железную печку, простой дощатый стол, кухонный стул, таз. За ними следуют керосиновая лампа с абажуром ценой в два су, кувшин для воды (воду надо брать из крана на площадке лестницы), спиртовая горелка размером с блюдечко, которая в течение трех лет служит для готовки еды. У Мари есть еще две тарелки, нож, вилка, чайная ложечка, чашка и кастрюля. Наконец, водогрейка и три стакана – что за роскошь! – чтобы можно было угостить чаем Длусских, когда они заходят навестить Мари. В тех редчайших случаях, когда бывает у нее прием гостей, закон гостеприимства остается в силе: хозяйка разжигает маленькую печку с трубой, протянутой сложными извивами по комнате. А чтобы усадить гостей, вытаскивает из угла большой пузатый коричневый чемодан, обычно исполняющий обязанности платяного шкафа и комода.

Никакой прислуги: плата даже приходящей на час в день прислуге обременила бы до крайности бюджет Мари. Отменены расходы и на проезд: в любую погоду Мари идет в Сорбонну пешком. Минимум угля: на всю зиму один-два мешка брикетов, купленных в лавочке на углу, причем Мари сама перетаскивает их ведрами на шестой этаж по крутой лестнице, останавливаясь на каждой площадке, чтобы передохнуть. Минимум затрат на освещение: как только наступают сумерки, студентка бежит в благодатный приют, именуемый библиотекой Сент-Женевьев, где тепло и горит газ. Там бедная полька садится за столик и, подперев голову руками, работает до самого закрытия библиотеки, до десяти часов вечера. Дома надо иметь запас керосина, чтобы хватило на освещение до двух часов ночи. Только тогда Мари с красными от утомления глазами бросается в постель».

Деньги и время Мария экономила даже на еде. Из тех же соображений она практически не топила печь. Естественно, что скоро такой образ жизни отразился на ее здоровье. Она часто чувствовала головокружение, слабость, теряла сознание. Однако никому не рассказывала об этом. Но однажды девушка упала в обморок в присутствии одной из своих подруг, которая тут же побежала к Длусским. Казимеж сразу же прибыл и осмотрел Марию. Диагноз был очень прост: истощение. Врач заставил неистовую студентку на время перебраться к ним на квартиру. Но вскоре, хорошенько отъевшись, Мария вернулась в свою мансарду. Весь учебный год студентка истощала себя экономией, недосыпанием и постоянными занятиями. Летом она отправлялась в Польшу, чтобы отъестся, отоспаться, набраться сил. Так прошло три года. В 1893 году материальные трудности были настолько серьезными, что Мария уже и не надеялась продолжить свое обучение в Париже. Но одна знакомая выхлопотала для нее в Варшаве стипендию, на которую можно было прожить в Париже больше года, и Склодовская вновь продолжила учебу. Интересно, что, получив первый же крупный заработок, Мария вернула деньги в фонд, выдавший ей стипендию, что стало беспрецедентным случаем.

Мария решила получить два лиценциата – по физике и по математике. Первый диплом ей выдали в 1893 году, при этом она получила лучшие среди своих соучеников оценки, второй – в 1894 году, второе место по оценкам.

Но еще до получения второго диплома случилась встреча, изменившая всю дальнейшую жизнь Склодовской. Она познакомилась с Пьером Кюри.

Пьер Кюри. Замужество. Начало семейной жизни

Пьер Кюри родился в 1859 году в семье потомственного врача Эжена Кюри. Его мать, Клер Кюри (в девичестве Депулли), происходила из семьи, разорившейся в ходе революционных событий 1848 года. Начальное и среднее образование Пьер получил дома: с ним занимались мать и отец (а затем и старший брат) – люди в высшей степени образованные. Родители не слишком стесняли мальчика. Он много гулял, вследствие чего полюбил природу и заинтересовался естественными науками. В 14 лет отец обратился к прекрасному преподавателю господину Базилю. Под его руководством Пьер выучил основы элементарной и высшей математики. Базиль помог проявиться прекрасным способностям юноши. В возрасте 16 лет Пьер стал бакалавром наук.

Дальше карьера молодого ученого развивалась не менее блестяще. Он поступил в Сорбонну. Его старший брат Жак в то время уже работал лаборантом в химической лаборатории. Пьер много работал вместе с Жаком и помимо теоретических знаний получил навыки экспериментальной работы. В 18 лет Пьер Кюри уже получил степень лиценциата. Его таланты привлекли внимание профессора Дезена, директора лаборатории Высшего исследовательского института. Вскоре девятнадцатилетний Кюри был зачислен лаборантом Дезена на факультет точных наук Парижского университета. В этом назначении были и положительные, и отрицательные моменты. Пьер стал получать жалованье, в котором, учитывая стесненные материальные обстоятельства семьи, очень нуждался. В то же время работа сделала невозможной дальнейшую учебу. Немаловажным, однако, было и то обстоятельство, что благодаря работе в сфере образования Пьер Кюри был освобожден от военной службы.

Первая научная работа Кюри была выполнена совместно с Дезеном и посвящалась определению длины волны тепловых излучений. Уже вторая работа, проделанная вместе с братом, принесла обоим молодым ученым известность. Занимаясь изучением свойств кристаллов, братья Кюри открыли явление пьезоэлектричества. Основываясь на результатах своих исследований, Пьер и Жак также создали новый прибор – пьезокварц, предназначенный для исследования абсолютных величин малых количеств электричества и слабых электрических токов. Этот прибор позже сыграл большую роль при изучении радиоактивности.

В 1883 году Пьер получил должность руководителя практических занятий в недавно основанной Высшей школе физики и технической химии. В этом заведении Пьер Кюри проработал 22 года.

Организация учебного процесса в новом заведении, оборудование лаборатории и другие заботы подобного рода на время отвлекли Кюри от научной работы. Ученики очень хорошо относились к своему молодому преподавателю. И нравилось им не только свободное общение с учителем. Кюри уважительно относился к слушателям, часто вступал с ними в научные дискуссии, задерживался с особо интересующимися учениками после уроков.

Как только работа школы наладилась, Пьер вновь вернулся к исследованиям. В 1884–1885 годах он опубликовал две работы, посвященные исследованиям структуры кристаллов. В 1889–1891 годах работал над созданием новых ультрачувствительных весов. Длившиеся более 10 лет исследования кристаллов привели к открытию принципа симметрии (принцип Кюри) – одного из важнейших обобщений современной физики. Имя молодого ученого получило всемирную известность. Великий Кельвин в 1893 году писал ему:

«Дорогой господин Кюри,

надеюсь завтра вечером приехать в Париж, и был бы Вам очень признателен, если бы Вы могли назначить, в какое время, с этого дня до конца недели, будет вам удобно разрешить мне явиться к Вам в лабораторию…»

Посетив Кюри, Кельвин был весьма обескуражен тем обстоятельством, что ученый, находящийся на передовых позициях современной науки, много времени посвящает тяжелой и плохо оплачиваемой работе, проводит исследования в небольшой тесной лаборатории, и при этом у него нет помощников. Действительно, условия, в которых трудился Кюри, оставляли желать лучшего. В 1895 году, изучая явление магнетизма, Пьер установил зависимость магнитной восприимчивости от температуры (закон Кюри). Длительную серию экспериментов по изучению магнетизма Кюри начал в 1891 году и проводил ее <…> в тесном коридоре между лестницей и препараторской. Здесь он вообще осуществлял основную массу своих опытов.

Личная жизнь Пьера Кюри не сложилась. И виной тому был не только недостаток времени. Ученый, похоже, теоретически не верил в возможность счастливого для него брака. Вот что он, еще будучи студентом, написал в своем дневнике: «…Женщина гораздо больше нас любит жизнь ради жизни, умственно одаренные женщины – редкость. Поэтому, если мы, увлекшись, охваченные некой мистической любовью, хотим пойти новой, не обычной дорогой и отдаем все наши мысли определенной творческой работе, которая отдаляет нас от окружающего человечества, то нам приходится бороться против женщин. Мать требует от ребенка прежде всего любви, хотя бы он при этом стал дураком. Любовница стремится к власти над любовником и будет считать вполне естественным, чтобы самый одаренный мировой гений был принесен в жертву часам любви. Эта борьба почти всегда неравная, так как на стороне женщин законная причина: они стремятся обратить нас вспять во имя требований жизни и естества».

Естественно, что знакомство с Марией Склодовской стало для Пьера Кюри настоящим откровением. Еще бы, женщина, которая не меньше его самого увлечена наукой! Но обратимся к обстоятельствам этого знакомства.

Будущих супругов познакомил польский физик Ковалевский – профессор Фрайбургского университета. Ковалевский приехал в Париж в свадебное путешествие. Эту приятную поездку Ковалевский совмещал с научной деятельностью: читал доклады, участвовал в заседаниях Физического общества. Он познакомился со Склодовской еще в Щуках и теперь навел справки о студентке и разыскал ее. В это время Мария выполняла первую работу, которая должна была принести неплохой заработок. Общество поощрения национальной промышленности сделало ей заказ на исследование магнетических свойств различных марок стали. Лаборатория, в которой работала Мария, плохо подходила для такого исследования. Узнав об этом, Ковалевский предложил познакомить Склодовскую с Пьером Кюри. Мария и Пьер были приглашены на чай в пансион, где поселились Ковалевские. Вот как Мария описывала первые впечатления от знакомства:

«Когда я вошла, Пьер Кюри стоял в пролете стеклянной двери, выходившей на балкон. Он мне показался очень молодым, хотя ему исполнилось в то время тридцать пять лет. Меня поразило в нем выражение ясных глаз и чуть заметная принужденность в осанке высокой фигуры. Его медленная, обдуманная речь, его простота, серьезная и вместе с тем юная улыбка располагали к полному доверию. Между нами завязался разговор, быстро перешедший в дружескую беседу: он занимался такими научными вопросами, относительно которых мне было очень интересно знать его мнение».

Пьер был полностью очарован молодой полькой. Он поверил, что есть возможность совместить семейное счастье с полноценной научной деятельностью. Кюри начал ненавязчиво ухаживать за Марией, по-своему, по-научному. Так, он отправил Склодовской экземпляр своей статьи «О симметрии в физических явлениях. Симметрия электрического и симметрия магнитного полей». Дарственная надпись гласила «Мадемуазель Склодовской в знак уважения и дружбы автора». Вскоре Кюри испросил разрешение навещать Марию. Отношения развивались, и наконец Пьер решился сделать предложение. Мария не сразу приняла его. Ведь в ее планы входила просветительская работа на родине. Летом 1894 года она отправилась в Польшу, так и не дав влюбленному ученому согласия.

Пьер продолжил ухаживать за Марией в переписке. Он отправлял ей десятки коротких, но очень трогательных писем. В октябре Мария вернулась в Париж. Нет, она еще не решила связать свою судьбу с Пьером Кюри и Францией. Но Склодовские нашли возможность отправить Марию в Париж еще на год. Пьер продолжал настойчиво ухаживать за нею. Мария долго колебалась между постепенно крепнувшим чувством к Пьеру и любовью к родине, между страстным желанием заниматься наукой и желанием работать на благо горячо любимой Польши. Но в конце концов решение было принято. 26 июля 1895 года бывшая отшельница от науки стала Марией Кюри.

Свадьба была очень необычной: без белого платья, без колец, без венчания в церкви. Брак был зарегистрирован в мэрии Со, пригорода Парижа, в котором жили родители Пьера. Затем немногочисленные гости отправились в дом Кюри. По случаю замужества дочери из Польши приехали Эля и Склодовский-старший. Кроме них на свадьбе присутствовали только Броня, Казимеж и несколько самых близких друзей.

Вскоре молодожены отправились в первое свадебное путешествие – на велосипедах, которые были куплены на деньги, полученные от одного родственника в виде свадебного подарка. Мария и Пьер колесили по окрестностям Парижа, ночевали в недорогих гостиницах, питались простой и здоровой пищей, наслаждались счастьем и отдыхом. В поездках и пешеходных прогулках молодожены провели пару недель. Затем, в середине августа, они поселились на небольшой ферме вместе с Длусскими, Склодовским и Элей. В сентябре молодожены уделили должное внимание родителям Пьера, проведя некоторое время в Со. Но восхитительный отдых, в котором так нуждались оба ученых, вскоре закончился.

В октябре Пьер и Мария вернулись в Париж. Вот как Ева Кюри описывала их новое жилище:

«В новой квартире на улице Гласьер, 24, где с октября поселились молодожены, окна смотрят на деревья большого сада. Это единственная прелесть квартиры, на удивление лишенной комфорта.

Мари и Пьер ничего не сделали для украшения трех маленьких комнат. Даже отказались от меблировки, предложенной им доктором Кюри. Каждый диван, каждое кресло – только лишний предмет для вытирания пыли по утрам и наведения лоска в дни общей уборки. У Мари нет ни возможности, ни времени для этого. Да и к чему все эти диваны, кресла, если молодые Кюри с обоюдного согласия отменили у себя приемы и вечеринки? Назойливый посетитель, взобравшийся на пятый этаж с целью потревожить молодых супругов в их берлоге, потеряет к этому всякую охоту, когда попадет в «кабинет» с голыми стенами, книжным шкафом и столом из простых досок. У одного конца стола стоит стул для Мари, у другого – для Пьера. На столе книги по физике, керосиновая лампа и букет цветов. Ничего больше. Представ перед Мари и Пьером, потусторонним взглядом взирающими на незваного гостя, самому дерзновенному не останется ничего другого, как бежать…»

Теперь в придачу к учебе и работе (Мария получила разрешение проводить исследования в лаборатории мужа) на плечи нашей героини легли тяготы ведения домашнего хозяйства. Вдвойне усложняло эту непростую задачу то, что Мария никогда в жизни регулярно не занималась подобным делом. И все же она училась готовить, поддерживала порядок, делала необходимые покупки.

В 1896 году Мария победила в конкурсе на звание преподавателя в женской школе. Летом супруги вновь много путешествовали на велосипедах. Весной 1897 года у Марии начались проблемы со здоровьем: она тяжело переносила беременность. Частые приступы слабости и головокружения мешали научной работе. Тем не менее, 12 сентября Мария родила вполне здоровую дочь. Девочку назвали Ирен. К концу года врач запретил мадам Кюри кормить дочку. Пришлось нанять кормилицу. Но Мария выполняла практически всю работу, связанную с уходом за ребенком. Днем же, пока кормилица гуляла с Ирен, Мария продолжала работать в лаборатории. Через три месяца после рождения дочери Мария закончила свою первую научную работу, посвященную магнитным свойствам закаленных сталей.

Через некоторое время после родов врач нашел в левом легком Марии туберкулезный очаг. Но от поездки в санаторий мадам Кюри решительно отказалась: она не могла оставить семью и научную работу.

Мать Пьера Кюри умерла через несколько дней после рождения Ирен. Старший Кюри похоронил жену и перенес все свои теплые чувства на внучку. Вскоре после этого семья перебралась из квартиры в небольшой дом. С сыном и невесткой поселился и доктор Кюри. Со временем он стал воспитателем Ирен.

Открытие радия и полония

Получив два лиценциата и звание преподавателя, Мария решила не останавливаться на достигнутом. Следующей ступенью научной карьеры должна была стать докторская диссертация. Занимаясь выбором ее темы, Мария перелистывала научные журналы. Ее внимание привлекла статья француза Анри Беккереля годичной давности. После открытия рентгеновских лучей многие ученые пытались найти подобные излучения у флуоресцирующих веществ под действием света. Изучая соли урана, Беккерель выяснил, что они самопроизвольно испускают особые лучи. Так была открыта радиоактивность. Естественно, что Пьера и Марию, молодых и амбициозных ученых, новое открытие очень заинтересовало. Тема докторской диссертации была выбрана.

Беккерель заметил, что открытое им излучение придает воздуху электропроводность (явление ионизации). Мария Кюри решила провести количественные исследования. Проще всего было использовать как раз это свойство: она собиралась измерять проводимость воздуха. При этом очень пригодился прибор пьезокварц, созданный в свое время братьями Кюри. Очень скоро Мария разработала метод измерения излучения. Кроме того, она показала, что излучение является свойством атомов урана и его интенсивность не зависит от внешних условий.

Исследовав радиоактивные свойства урана, Мария приступила к поискам других элементов, для которых была бы характерна радиоактивность. Она перебрала все известные в то время химические элементы и обнаружила радиоактивные свойства у тория. Сам термин «радиоактивность» тоже предложила Мария Кюри. В это время Пьер продолжал исследовать кристаллы. Но вскоре Мария сделала наблюдение, которое отвлекло ее мужа от излюбленной темы. Изучая радиоактивность различных руд, она обнаружила, что некоторые из них излучают гораздо более интенсивно, чем это можно объяснить содержанием в них урана и тория. Вначале Мария решила, что допустила какую-то ошибку. Но многократное повторение исследования показало, что расчеты правильны. Мария сделала смелое предположение: в руде содержится какое-то вещество, радиоактивность которого во много раз превышает радиоактивность урана. Первое предположение о существовании неизвестного радиоактивного элемента было опубликовано в «Докладах Академии наук» по материалам заседания от 12 апреля 1898 года: «…Два урановых минерала: уранинит (окисел урана) и хальколит (фосфат меди и уранила) – значительно активнее, чем сам уран. Этот крайне знаменательный факт вызывает мысль о том, что в данных минералах может содержаться элемент гораздо более активный, чем уран…»

Пьер «временно», как он сам думал, оставил работу с кристаллами и присоединился к жене. Вместе супруги разделили руду на несколько химических фракций и отдельно измерили их радиоактивность. Оказалось, что высокой активностью обладают не одна, а две фракции. Значит активных элементов тоже два. В июле 1898 года супруги заявили об открытии первого из этих элементов: «…Мы полагаем, что вещество, которое мы извлекли из урановой руды, содержит еще не описанный металл, по своим химическим свойствам близкий к висмуту. Если существование этого металла подтвердится, мы предлагаем назвать его «полонием» – по имени страны, откуда происходит один из нас».

Сделав доклад об этом открытии, супруги вместе с дочерью отправились отдыхать в деревню. Вернувшись в сентябре в Париж, они с удвоенной энергией принялись за работу и вскоре достигли результата. 26 декабря 1898 года на очередном заседании Академии Кюри вместе с их сотрудником Ж. Бемоном сделали сообщение. Вот отрывки из него:

«…В силу различных, только что изложенных оснований мы склонны считать, что новое радиоактивное вещество содержит новый элемент, который мы предлагаем назвать «радием».

Новое радиоактивное вещество, несомненно, содержит также примесь бария, и в очень большом количестве, но, даже несмотря на это, обладает значительной радиоактивностью.

Радиоактивность же самого радия должна быть огромной».

Но понять, что новые элементы существуют, было еще полдела. Теперь нужно было выделить их. А у супругов Кюри не было средств, помощников и помещения для проведения этой работы. Урановая смолка – руда, в которой Мария обнаружила полоний и радий, добывалась в Богемии и была весьма дорогостоящей. Здесь помогла изобретательность. Руда использовалась для добычи урана. Супруги предположили, что радий и полоний в большом количестве содержатся в отходах производства. С помощью Венской академии наук они смогли получить несколько тонн этих отходов по вполне умеренной цене.

Лабораторию супруги Кюри оборудовали в заброшенном сарае во дворе Школы физиков и работали там четыре года. И отработанную руду, и нехитрое оборудование они на первых порах покупали за свои средства. Сарай-лаборатория был, мягко говоря, недостаточно оборудован. Асфальтированный пол, стеклянная крыша, недостаточно надежно защищавшая от дождя, деревянные столы, плохонькая чугунная печка и классная доска, на которой Пьер Кюри любил делать записи. У супругов не было средств для того, чтобы оборудовать вытяжные шкафы. В хорошую погоду они обрабатывали материалы на улице, в плохую – в сарае при открытых окнах. В таких условиях было сделано одно из фундаментальных открытий современной физики.

Получив более активные продукты, супруги разделили обязанности. Пьер занялся исследованием свойств радия, а Мария продолжила работы по получению чистых солей радия и полония. Вот как она сама описывала эту работу: «Мне приходилось обрабатывать сразу до двадцати килограммов исходной смеси, из-за чего наш сарай был заставлен большими чанами с осадками и жидкостями; это был изнурительный труд – переносить сосуды, переливать жидкости и часами размешивать железным прутом кипящую массу в чугунном котле».

Летом 1899 года супруги отдыхали в Закопане. На горном курорте собралось все семейство Склодовских. Старик Склодовский был счастлив. К тому времени все его дети поднялись на ноги. Длусские строили в Закопане санаторий для больных туберкулезом. Юзеф стал уважаемым и преуспевающим врачом, Эля преподавала и вышла замуж. Дни, проведенные в кругу семьи, дали столь необходимый супругам Кюри отдых.

Через год после начала исследований стало понятно, что добывать соли полония сложнее, и Мария полностью переключилась на радий. Полученные с таким трудом соли супруги не только исследовали сами, но и отправляли другим ученым, в том числе Беккерелю. К 1900 году Пьер и Мария опубликовали целый ряд статей по результатам своих исследований: об открытии наведенной радиации; эффектах, вызываемых излучением; новых радиоактивных веществах; действии магнитного поля на лучи. В 1900 году Пьер также начал изучать физиологическое действие радия. С этой целью он в течение нескольких часов подвергал свою руку воздействию радия. Результат – похожее на ожог повреждение, лечить которое пришлось несколько месяцев. Развитие ожога и обстоятельства его заживания Пьер аккуратно фиксировал в своих записях.

В результате исследований, проведенных супругами Кюри и некоторыми другими учеными, было выяснено, что излучение складывается из лучей трех разных типов: положительно заряженных α-лучей, β-лучей, имеющих отрицательный заряд, и γ-лучей, не несущих заряда. В 1900 году на Физическом конгрессе в Париже супруги выступили с большим докладом о новых радиоактивных веществах. Доклад вызвал живейший интерес в научных кругах всего мира.

Ни отсутствие средств, ни тяжелые условия работы не могли омрачить супругам Кюри радость открытий:

«В ту пору мы были всецело поглощены новой областью, раскрывшейся перед нами благодаря столь неожиданному открытию. Несмотря на тяжелые условия работы, мы чувствовали себя очень счастливыми. Наши дни проходили в лаборатории, и случалось, что мы и завтракали там, совсем скромно, по-студенчески. В нашем убогом сарае царило глубокое спокойствие; иногда, наблюдая за какой-нибудь операцией, мы расхаживали взад и вперед, обсуждая текущую и будущую работу; когда нам было холодно, чашка горячего чая около печки подкрепляла нас. Мы жили, поглощенные одной заботой, как очарованные.

Бывало, что мы возвращались вечером после обеда, чтобы бросить взгляд на наши владения. Наши драгоценные вещества, которые нам негде было хранить, были расположены на полках; со всех сторон еле видимые угадывались их светящиеся силуэты, и в темноте казалось, что светится что-то висящее в воздухе; это зрелище неизменно становилось для нас предметом волнения и восхищения».

Но материальное положение семьи оставляло желать лучшего. Значительная часть скудного семейного бюджета уходила на научные исследования. И к 1900 году супруги задумались о необходимости увеличить свои доходы. Весной Пьер получил место помощника преподавателя в политехнической школе. Летом Женевский университет пригласил его занять кафедру физики. Условия были очень выгодные: повышенный оклад, расширение лаборатории физики, специально для исследований радиоактивности, официальная должность в лаборатории для Марии. Супруги очень заинтересовались этим предложением и даже посетили Женеву. Но впоследствии они приняли отрицательное решение. Да, переезд в Швейцарию мог раз и навсегда решить все финансовые проблемы, но Пьер и Мария не хотели ни на день прерывать свои исследования.

Возможность эмиграции таких крупных ученых напугала научные круги Франции. При поддержке Анри Пуанкаре Пьер получил кафедру физики в Подготовительной школе Сорбонны. Мария стала читать лекции по физике в Высшей женской нормальной школе в Севре – пригороде Парижа. Эти перемены укрепили семейный бюджет, но значительно сократили время, которое супруги могли посвящать исследованиям. Несмотря на финансовые трудности, Пьер и Мария по обоюдному согласию отказались извлекать материальную выгоду из своих открытий. Они не стали брать патенты и охотно делились информацией с любыми интересующимися лицами.

Тем временем сначала во Франции, а затем и в других странах начала развиваться промышленная добыча радия. При этом использовались методы, разработанные супругами Кюри. Промышленник Арме де Лиль предоставил супругам помещение на своем заводе и выделил некоторую сумму для организации работы. Остальные средства супруги Кюри сперва добавляли из своего кармана, вскоре, правда, им удалось получить несколько субсидий, самая существенная из которых была выделена Академией наук и составила 20000 франков.

Кюри получали на заводе радионосный барий, а затем в лаборатории Мария занималась его очисткой и выделением солей радия. К 1902 году она приготовила 0,1 грамм хлорида радия. Здесь необходимо привести некоторые числа. На одну тонну урана в урановых рудах приходится 0,34 грамма радия. Также Мария установила атомный вес радия – 225 (позже это значение было уточнено).

Трудности жизни. Бремя славы. Трагедия

В мае 1902 года пришли печальные вести. Заболел старик Склодовский. Мария с возможной поспешностью выехала в Варшаву. В дороге она получила телеграмму о смерти отца. Это событие на время лишило ее работоспособности.

Между тем и Пьер Кюри был переутомлен преподавательской нагрузкой и исследованиями. Попытки получить более приличное место, начатые еще в 1898 году, заканчивались постоянными неудачами. И во многом виной этому были личные качества Пьера: его застенчивость, скромность. Он просто органически не мог заставить себя просить, убеждать в том, что его кандидатура достойней.

Выдержка из письма нового декана Поля Аппеля Пьеру Кюри:

«Министр требует от меня представлений к награде орденом Почетного легиона. Вы должны стоять в этом списке. Я прошу вас, как об услуге факультету, разрешить мне внести вас в список».

Также Аппель написал Марии, чтобы она повлияла на мужа и заставила принять орден. Но это не помогло. Пьер никогда не любил почестей. Теперь же он был еще и раздражен тем, что при видимом признании его заслуг он абсолютно не получал средств для работы. Вот его ответ:

«Прошу Вас, будьте любезны передать господину министру мою благодарность и уведомить его, что не имею никакой нужды в ордене, но весьма нуждаюсь в лаборатории».

Продолжать исследования приходилось все в том же сарае, который любезно продолжала предоставлять в распоряжение супругов дирекция Высшей Школы физиков. Обилие работы и ее условия отразились на здоровье обоих супругов (о вредоносном влиянии радиации в то время еще не знали). За время работы в сарае Мария похудела на семь килограммов. Пьер уже не в первый раз слег из-за переутомления: симптомы – невыносимая боль в конечностях.

1903 год – новое горе. От беременности Мария преждевременно разрешилась выкидышем. Выдержка из ее письма старшей сестре:

«Я так пришиблена этим несчастным случаем, что у меня нет мужества писать кому-либо о нем. Я так привыкла к мысли иметь этого ребенка, что не могу утешиться. Прошу тебя, напиши, приходится ли мне, по твоему мнению, винить в этом общую усталость, так как, должна сознаться, я не щадила своих сил. Я надеялась на крепость своего организма, а теперь горько сожалею об этом, заплатив так дорого за самонадеянность. Ребенок – девочка, в хорошем состоянии, была еще живой. А как я ее хотела!»

Одновременно со всеми этими трудностями, неприятностями и даже трагедиями пришло признание. В короткий срок из известных только научному миру ученых Мария и Пьер Кюри превратились в популярнейшую пару мира. В начале июня 1903 года супруги Кюри получили приглашение от Лондонского королевского общества. Они сделали большой доклад об открытии радия и его свойствах. Мария стала первой женщиной, участвовавшей в заседании Общества. Успех был полным. Имена «родителей» радия моментально стали известны и популярны в Англии. Званые ужины, приемы, банкеты и прочие светские мероприятия захватили чету Кюри.

23 июля Мария с большим успехом защитила докторскую диссертацию. В ноябре Пьер и Мария получили от Лондонского королевского общества медаль Дэви. Она на некоторое время стала любимой игрушкой Ирен. В декабре – свидетельство самого высокого признания: совместно с Беккерелем, Мария и Пьер Кюри были награждены Нобелевской премией по физике. На церемонию вручения премии супруги приехать не смогли – помешали проблемы со здоровьем и необходимость вести занятия. Только летом 1905 года им удалось побывать в Стокгольме, и Пьер выступил с нобелевским докладом.

Естественно, что Нобелевская премия не только тешила самолюбие ученых. Она помогла решить все материальные трудности. Теперь Пьер Кюри мог позволить себе передать одному из учеников преподавание в Школе физики и посвятить освободившееся время науке. Он даже смог нанять препаратора себе в помощь.

Но популярность, связанная с получением Нобелевской премии, имела и оборотную сторону. Пьер и Мария погрязли в «лавине визитов, писем, просьб о лекциях и о статьях». Все это отнимало много времени и сил. Мягкосердечному и воспитанному Пьеру далеко не всегда хватало сил отказывать.

Вот небольшая выдержка из письма, которое Мария написала брату 11 декабря, уже на следующий день после оглашения решения Нобелевского комитета:

«Нас завалили письмами, и нет отбоя от журналистов и фотографов. Хочется провалиться сквозь землю, чтобы иметь покой. Мы получили предложение из Америки прочесть там несколько докладов о наших работах. Они нас спрашивают, сколько мы желаем получить за это. Каковы бы ни были их условия, мы склонны отказаться. Нам стоило большого труда избежать банкетов, предполагавшихся в нашу честь. Мы отчаянно сопротивлялись этому, и люди наконец поняли, что с нами ничего не поделаешь».

Пьер писал своему швейцарскому коллеге Шарлю Гильому: «От нас требуют статей и докладов, а когда пройдет несколько лет, те же, кто сейчас их от нас требует, удивятся, увидев, что мы не работали».

Другое письмо Гильому (от 15 января 1904 года):

«Дорогой друг,

мой доклад состоится 18 февраля, газеты были плохо осведомлены. Из-за этого ложного известия я получил двести просьб о входных билетах, на которые отказался отвечать.

Чувствую полнейшую, непреодолимую индифферентность по отношению к своему докладу на Фламмарионской конференции. Мечтаю о более спокойном времени в каком-нибудь тихом крае, где запрещены доклады и изгнаны газетчики».

Наконец 22 января 1904 года Пьер подробнее описывает неудобства, связанные с популярностью, и выражает разочарование тем, что она не отразилась на условиях работы:

«Мой дорогой друг, я давно хотел написать Вам, извините, что я этого не сделал. Это из-за моего нелепого образа жизни сейчас. Вы свидетель внезапного увлечения радием. Оно принесло нам все плоды преходящей славы. Нас преследуют журналисты и фотографы всех стран мира: они доходят до того, что воспроизводят разговор моей дочки с няней или описывают нашу черно-белую кошку; затем нас одолевают многочисленными просьбами о деньгах; наконец, коллекционеры автографов, снобы, светские особы, а иногда ученые особы являются, чтобы посмотреть на нас в знакомом Вам роскошном помещении на улице Ломон. В результате – ни одной минуты покоя в лаборатории и обширная переписка, с которой надо справляться каждый вечер. Я чувствую, что от такого образа жизни тупею. Между тем вся эта шумиха, пожалуй, была бы не бесполезна, если бы она доставила мне кафедру и лабораторию. По правде сказать, разговор идет сейчас о том, чтобы создать кафедру, но лаборатории у меня пока не будет. Я предпочел бы как раз обратное, но Лиар хочет использовать возникшее оживление для организации новой кафедры, которая затем будет передана университету. Они создают кафедру без программы; это будет нечто вроде курса в Коллеж де Франс, и я думаю, что буду обязан каждый год менять программу лекций, что доставит мне много затруднений».

Опасения Пьера оправдались в полной мере. Долгожданная кафедра доставила немало хлопот и съела даже больше времени, чем его освободилось после того, как Пьер перестал преподавать в Школе физики. Ректор Лиар действительно смог добиться в парламенте решения о создании новой кафедры в Сорбонне. И действительно не смог обеспечить лабораторию. Но Пьер Кюри проявил твердость. Он написал администрации университета, что решил остаться в Подготовительной школе. Только после этого были выделены средства на оборудование лаборатории и даже на оплату работы персонала: ассистента, лаборанта, служителя. Должность ассистента досталась Марии. Для лаборатории было выделено место при Подготовительной школе Сорбонны. Наконец-то сарай-лаборатория во дворе Школы физики был покинут.

В 1904–1905 годах Пьер и Мария выступали с докладами, много работали в Сорбонне. Немало времени отнимали болезни. 6 декабря 1904 года произошло радостное событие: Мария родила вторую дочь. Девочка получила имя Ева-Дениза. Именно благодаря ей мир впоследствии так много узнал о ее матери.

Несмотря на плохое состояние здоровья, горе и радости, супруги выкраивали время для продолжения исследований. В 1904 году Пьер, вместе со своими учениками, опубликовал две работы: «О радиоактивности газов, выделяемых минеральными водами» (Пьер Кюри и А. Лаборд), «Физиологическое действие эманации радия (Пьер Кюри, М. Бушар и В. Бальтазар)». Эти две работы и стали последними. В следующем году Пьер, поглощенный преподавательской и организаторской работой, не мог заниматься непосредственно наукой.

В июне 1905 года супруги Кюри наконец-то смогли выполнить свои обязательства перед Нобелевским комитетом. Они прибыли в Швецию, и Пьер от своего имени и от имени своей жены прочел речь перед Стокгольмской академией наук. К тому времени уже было понятно, что открытие радиоактивности и радия имеет громадное теоретическое и практическое значение. Но в своей речи Пьер прозорливо задался важным вопросом, на который, правда, сам смотрел весьма оптимистично:

«…Можно себе представить и то, что в преступных руках радий способен быть очень опасным, и в связи с этим следует задать такой вопрос: является ли познание тайн природы выгодным для человечества, достаточно ли человечество созрело, чтобы извлекать из него только пользу, или же это познание для него вредоносно? В этом отношении очень характерен пример с открытиями Нобеля: мощные взрывчатые вещества дали возможность производить удивительные работы. Но они же оказываются страшным орудием разрушения в руках преступных властителей, которые вовлекают народы в войны.

Я лично принадлежу к людям, мыслящим, как Нобель, а именно, считаю, что человечество извлечет из новых открытий больше блага, чем зла».

5 июля 1905 года Пьера Кюри наконец-то избрали членом Академии наук. Признание на родине пришло позже, чем мировая слава.

Чета Кюри стала иногда отдавать должное и светской жизни. Супруги посещали театр, подружились с танцовщицей Лои Фуллер, которая наивно проконсультировалась у них, как можно изготовить светящийся костюм, используя радий, познакомились со знаменитым скульптором Огюстом Роденом.

Но Пьер Кюри не успел в полной мере насладиться ни научным признанием, ни новой лабораторией, ни преимуществами профессорской должности, ни, наконец, семейным счастьем, с новой силой нахлынувшим на супругов после появления Евы. 19 апреля 1906 года ученый возвращался домой после собрания недавно организованной Ассоциации преподавателей точных наук. Переходя через улицу Дофин, он не смог уклониться от катившейся с моста ломовой телеги. Смерть наступила мгновенно в результате удара по голове. Жизнь одного из величайших ученых мира трагически и нелепо прервалась, когда он был на пике славы.

Ева Кюри, которой в момент трагедии было немногим более года, передает состояние матери и собственные чувства:

«Было бы банально, даже пошло доказывать, что внезапная катастрофа может навсегда изменить человека.

Тем не менее, решающее влияние этих минут на характер моей матери, на ее судьбу и на судьбу ее детей нельзя обойти молчанием. Мари Кюри не просто превратилась из счастливой женщины в неутешную вдову. Переворот гораздо глубже. Внутренняя смута, терзавшая ее в эти минуты, несказанный ужас безумных переживаний были слишком жгучи, чтобы выражать их в жалобах и откровенных излияниях. С того момента, как два слова: «Пьер умер» – дошли до ее сознания, покров одиночества и тайны навсегда лег на ее плечи. В этот апрельский день мадам Кюри стала не только вдовой, но и одиноким, несчастным человеком. <…>

Пройдет еще несколько недель, и Мари, не умея выказывать свое горе перед людьми, готовая кричать от ужаса в окружающем ее безмолвии и пустоте, откроет свою серую тетрадь и начертает дрожащим почерком те мысли, которые ее душат. На этих страницах с помарками и пятнами от слез она обращается к Пьеру, зовет его и говорит с ним. Она пытается запечатлеть каждую подробность разлучившей их драмы, чтобы мучиться ею всю жизнь. Короткий дневник – первый и единственный дневник Мари – отражает самые трагические часы этой женщины:

«…Пьер, мой Пьер, ты лежишь там, как будто раненый с забинтованной головой, забывшийся сном. Лицо твое кротко, ясно, но, погрузившись в сон, ты уже не можешь пробудиться. Те губы, которые я называла вкусными, стали бескровны, бледны. Твоих волос не видно, они начинаются там, где рана, а справа, ниже лба, виден осколок кости. О! Как тебе было больно, сколько лилось из тебя крови, твоя одежда вся залита кровью. Какой страшный удар обрушился на твою бедную голову, которую я гладила так часто, держа в своих руках. Я целовала твои глаза, а ты закрывал веки, чтобы я могла их целовать, и привычным движением поворачивал ко мне голову…

Мы положили тебя в гроб в субботу утром, и я поддерживала твою голову, когда тебя переносили. Мы целовали твое холодное лицо последним поцелуем. Я положила тебе в гроб несколько барвинков из нашего сада и маленький портрет той, кого ты звал «милой разумной студенткой» и так любил. Этот портрет будет с тобой в могиле, портрет той женщины, которая имела счастье понравиться тебе настолько, что, повидав ее лишь несколько раз, ты не колеблясь предложил ей разделить с тобой жизнь. Ты часто говорил мне, что это был единственный случай в твоей жизни, когда ты действовал без всяких колебаний, с полной уверенностью, что поступаешь хорошо. Милый Пьер, мне думается, ты не ошибся. Мы были созданы, чтобы жить вместе, и наш брак должен был осуществиться.

Гроб заколочен, и я тебя не вижу. Я не позволяю накрывать его ужасной черной тряпкой. Я покрываю его цветами и сажусь рядом.

…За тобой шла печальная группа провожатых, я смотрю на них, но не говорю. Мы провожаем тебя в Со и смотрим, как тебя опускают в глубокую, большую яму. Потом ужасная прощальная очередь людей перед могилой. Нас хотят увести. Мы с Жаком не подчиняемся, мы хотим видеть все до конца; могилу оправляют, кладут цветы, все кончено. Пьер спит в земле последним сном, это конец всему, всему, всему…»».

Мир был потрясен случившейся трагедией. Пришло громадное количество соболезнующих писем и телеграмм. Позже Мария Кюри цитировала некоторые из них в своей книге «Пьер Кюри»:

Марселин Бертло:

«…Ужасное сообщение поразило нас, как громом. Сколько заслуг перед Наукой и Человечеством, и сколько будущих заслуг, каких мы ждали от этого талантливого исследователя. Все это исчезло в одно мгновение или стало уже воспоминанием».

Лорд Кельвин:

«Глубоко потрясен ужасной вестью о смерти Кюри. Когда будут похороны? Прибудем завтра утром отель Мирабо».

Г. Липпманн:

«Мне кажется, что я потерял брата: я до сих пор не понимал, какими тесными узами я был связан с Вашим мужем; сегодня я это ясно ощущаю. Я страдаю и за Вас, мадам».

Предыдущие слова принадлежали великим ученым. Но не меньшего внимания заслуживает и письмо ассистента Пьера Кюри Ш. Шенво:

«Для некоторых из нас он был предметом истинного преклонения. Что касается меня лично, то после моей семьи я больше всех любил этого человека, настолько он умел окружить своего скромного сотрудника большим и деликатным вниманием. Его безграничная доброта простиралась на самых мелких служащих, которые его обожали; я никогда не видел таких искренних и таких трогательных слез, как те, что проливали лаборанты при вести о внезапной кончине их руководителя».

Знаменитая вдова

На следующий день после похорон правительство предложило вдове и детям Пьера Кюри национальную пенсию. Мария наотрез отказалась. Она сказала, что достаточно молода, чтобы обеспечить себя и дочерей. Между тем встал вопрос о том, кто заместит погибшего на Сорбоннской кафедре. 13 мая 1906 года совет факультета естествознания принял решение передать кафедру, созданную для Пьера Кюри, Марии, присвоив ей звание профессора. Такого решения добились друзья Пьера и Марии. И конечно же, это было непросто. Впервые профессором университета стала женщина. На сообщение об этом решении Мария коротко ответила: «Попробую».

Вдова не позволяла себе внешне проявлять свои чувства. Понять, в каком состоянии находилась Мария, мог только человек, заглянувший в ее дневник:

«7 мая 1906 года:

Милый Пьер, думаю о тебе без конца, до боли в голове, до помутнения рассудка. Не представляю себе, как буду теперь жить, не видя тебя, не улыбаясь нежному спутнику моей жизни.

Уже два дня, как деревья оделись листьями и наш сад похорошел. Сегодня утром я любовалась в нем нашими детьми. Я думала, что все это показалось бы тебе красивым и ты меня позвал бы, чтобы показать расцветшие барвинки и нарциссы. Вчера на кладбище я никак не могла понять значение слов «Пьер Кюри», высеченных на могильном камне. Красота деревенского простора вызывала во мне душевную боль, и я спустила вуаль, чтобы смотреть на все сквозь черный креп…

11 мая:

Милый Пьер, я спала довольно хорошо и встала сравнительно спокойной. Но едва прошло каких-нибудь четверть часа, и я опять готова выть, как дикий зверь.

14 мая:

Миленький Пьер, мне бы хотелось сказать тебе, что расцвел альпийский ракитник и начинают цвести глицинии, ирисы, боярышник, – все это полюбилось бы тебе.

Хочу сказать также и о том, что меня назначили на твою кафедру и что нашлись дураки, которые меня поздравили.

Хочу сказать тебе, что мне уже не любы ни солнце, ни цветы – их вид причиняет мне страдание, я лучше чувствую себя в пасмурную погоду, такую, какая была в день твоей смерти, и если я не возненавидела ясную погоду, то лишь потому, что она нужна детям.

22 мая:

Работаю в лаборатории целыми днями – единственное, что я в состоянии делать. Там мне лучше, чем где-либо. Я не представляю, что могло бы порадовать меня лично, кроме, может быть, научной работы, да и то нет; ведь если бы я в ней преуспела, мне было бы невыносимо, что ты этого не знаешь.

10 июня:

Все мрачно. Житейские заботы не дают мне даже времени спокойно думать о моем Пьере».

5 ноября 1906 года Мария Склодовская-Кюри при громадном стечении народа прочла свою первую лекцию в Сорбонне. Ни слов благодарности администрации университета, ни призыва вспомнить заслуги ее безвременно ушедшего предшественника любопытные зрители не дождались. Первая женщина-профессор обратилась к аудитории со словами: «Когда стоишь лицом к лицу с успехами, достигнутыми физикой за последние десять лет, невольно поражаешься тем сдвигом, какой произошел в наших понятиях об электричестве и о материи…»

Этой фразой закончил свою последнюю лекцию Пьер Кюри. Такое начало лекции и стало лучшей данью, которая вдова могла бы отдать своему покойному мужу.

Между тем в быте семьи произошли перемены. Горе утраты еще сильнее объединило старого доктора Кюри с его невесткой. Они приняли решение и дальше жить под одной крышей. Но Мария больше не могла оставаться в доме, который буквально дышал воспоминаниями о Пьере. Вскоре она подыскала и сняла небольшой домик в Со, куда и перебралось семейство.

Преподавательская работа и исследования в лаборатории, воспитание детей и бытовые проблемы – все это, казалось, целиком захватило Марию. Она очень уставала, но постоянный труд и заботы позволяли отвлечься от всюду преследующего ее горя. Мария тщательно скрывала от окружающих физическую усталость и моральное опустошение. Но иногда у нее случались приступы слабости. Одним из первых детских воспоминаний Евы Кюри станет момент, когда мама лишилась чувств и упала на пол в столовой.

Несмотря на то что на плечи мужественной женщины легли все финансовые тяготы воспитания сирот, она не оставила свою политику научного нестяжательства. После смерти Пьера встал вопрос, что делать с граммом радия, добытым супругами за несколько лет. Несмотря на то что такое количество радия стоило больше миллиона франков, Мария приняла решение подарить его лаборатории.

Горе утраты так никогда и не оставило Марию, но, как известно, время лечит. Работа и заботы медленно вытесняли из ее головы жуткие воспоминания. А работы было очень много. Мария прилагала все усилия, чтобы стать достойной заменой Пьера на кафедре. Она тщательно готовилась к лекциям, не оставляла своих занятий в севрской школе. Параллельно продолжала проводить исследования, готовила к печати большой сборник «Труды Пьера Кюри» (книга вышла в 1908 году). На первых порах серьезным подспорьем в воспитании дочерей стал доктор Кюри. Он много времени уделял занятиям с Ирен.

«Он не только преподает Ирен начальные сведения по естественной истории, ботанике, передает ей свое восхищение Виктором Гюго, пишет ей летом письма, разумные, поучительные и забавные, в которых отражается и его насмешливое остроумие, и изящный стиль, но и дает всему умственному ее развитию определенное направление. Духовная уравновешенность Ирен Жолио-Кюри, ее отвращение к унынию, ее непререкаемая любовь к реальному, ее антиклерикализм, даже ее политические симпатии пришли прямым путем от ее деда по отцу».

В 1909 году старик заболел воспалением легких. Теперь все свободное время Мария проводила у постели больного. Она испытывала к свекру искреннюю привязанность и окружила его самой теплой заботой. Но несмотря на внимание и заботу, после года болезни в феврале 1910 года доктор Кюри скончался.

После того как Кюри-старший заболел, Мария сама взялась за воспитание дочерей. Она обучала их польскому языку, рукоделию; заботясь о физическом развитии девочек, оборудовала в саду целый гимнастический комплекс: канат, кольца, трапецию. В 1911 году Мария с дочерьми совершила поездку в Польшу. Мать хотела, чтобы Ирен и Ева узнали свою историческую родину, но воспитывала их как француженок. Мария помнила, как тяжело она переживала проблему выбора между Польшей и Францией, и не желала дочерям подобных терзаний.

Когда Ирен получила начальное образование, Мария задумалась о дальнейшем обучении дочери. Заботливая мать была невысокого мнения об учебных заведениях того времени. Среди своих коллег из Сорбонны она нашла единомышленников. Вскоре они создали нечто типа «образовательного кооператива». Около десяти детей обучались в нем по особой схеме. В день было только одно занятие, которое вел один из ученых.

«Утром в определенный день они завладевают лабораторией в Сорбонне, где Жан Перрен преподает им химию. На следующий день маленький батальон отправляется в Фонтене-де-Роз: урок математики у Поля Ланжевена. Мадам Перрен, мадам Шаванн, профессор Мутон, скульптор Магру преподают литературу, историю, иностранные языки, естественную историю, моделирование, рисование. И наконец, в одном из помещений Школы физики по четвергам во второй половине дня сама мадам Кюри преподает им курс физики, самый элементарный».

В 1910 году Мария опубликовала свою книгу «Руководство по радиоактивности», насчитывающую 911 страниц и с трудом вмещающую сведения, накопленные за недолгий срок изучения радиоактивности. Напротив титульного листа книги Мария поместила фотографию Пьера Кюри.

В этом же году мадам Кюри, следуя примеру своего покойного мужа, отказалась от ордена Почетного легиона. Тем не менее она, поддавшись на уговоры коллег, выставила свою кандидатуру в Академию наук. Но далеко не все мужчины-академики могли смириться с тем, что в их круг войдет женщина. Ей не хватило всего одного голоса.

К Марии, как и в свое время к Пьеру, признание пришло из-за границы. В декабре 1911 года она вновь была удостоена Нобелевской премии, на сей раз «за выдающиеся заслуги в развитии химии: открытие элементов радия и полония, выделение радия и изучение природы и соединений этого замечательного элемента». Вторым двукратным нобелевским лауреатом только через 50 лет стал Лайнус Полинг. На церемонии вручения премии присутствовала Ирен. Через 24 года она будет одним из главных действующих лиц подобной церемонии. В своей речи Мария старалась не подчеркнуть свои личные заслуги, а напомнить научному миру о работе своего мужа:

«Прежде чем излагать тему моего доклада, я хочу напомнить, что открытие радия и полония было сделано Пьером Кюри вместе со мною. Пьеру Кюри наука обязана целым рядом основополагающих работ в области радиоактивности, выполненных им самим, или сообща со мной, или же в сотрудничестве со своими учениками.

Химическая работа, имевшая целью выделить радий в виде чистой соли и охарактеризовать его как элемент, была сделана лично мной, но тесно связана с нашим совместным творчеством. Мне думается, я точно истолкую мысль Академии наук, если скажу, что дарование мне высокого отличия определяется этим совместным творчеством и, следовательно, является почетной данью памяти Пьера Кюри».

Но отнюдь не все было так гладко. Вокруг имени Марии Кюри разгорелся скандал. Причина состояла в том, что она якобы состояла в излишне близких отношениях с одним из своих коллег. Журналисты и ханжи от науки подхватили благодатную тему. Не желая уподобляться ни первым, ни вторым, мы не пишем о подробностях этой неприятной истории и упоминаем о ней только для того, чтобы не нарушать целостность повествования и объяснить причины дальнейших событий.

Травля в газетах, оскорбительные и угрожающие письма, в том числе и анонимные, – все это быстро привело Марию в плачевное состояние. Она была на грани помешательства. Друзья увезли ее в Италию. Но последними переживаниями и работой на износ здоровье нашей героини было подорвано. 29 декабря 1912 года Марию в очень тяжелом состоянии доставили в больницу. Курс лечения длился два месяца. После него еще предстояла операция на почках. Мария попросила отложить операцию… она желала принять участие в Физическом конгрессе. После лечения ей требовался отдых. Некоторое время она жила в пригороде Парижа, а лето провела у друзей на побережье Англии.

В это время вновь произошли события, заставившие Марию сделать серьезный выбор. В мае 1912 года к ней прибыла делегация польских ученых во главе со знаменитым писателем Генриком Сенкевичем. Они предложили Склодовской-Кюри возглавить лабораторию по изучению радиоактивности, которую планировалось создать в Варшаве. Опять Мария разрывалась между патриотическим долгом и… долгом по отношению к Пьеру Кюри. Дело в том, что незадолго до этого начала осуществляться мечта покойного ученого. Здесь нужно вернуться на несколько лет назад.

В 1909 году директор Пастеровского института доктор Ру предложил создать лабораторию специально для мадам Кюри. Это взволновало администрацию Сорбонны. А ведь раньше ее мало беспокоили условия, в которых супруги Кюри делали открытия мирового значения. Но теперь Склодовская-Кюри – единственный в мире профессор, читающий курс о радиоактивности, – могла покинуть университет. Ректор Сорбонны Лиар и директор Ру заключили соглашение, согласно которому они совместно создадут Институт радия с двумя отделениями: по изучению радиоактивности и по изучению физиологического и терапевтического воздействия облучения. К 1912 году строительство института было в самом разгаре, и Мария принимала в нем активное участие. После долгих колебаний она отвергла приглашение польских коллег, но тем не менее участвовала в руководстве лабораторией, оставаясь в Париже. В 1913 году, несмотря на плохое состояние здоровья, она ездила в Варшаву для участия в церемонии открытия здания лаборатории.

К лету 1913 года Мария пошла на поправку. Она путешествовала пешком по Альпам. Интересно, что кроме дочерей в этом путешествии ее сопровождал не кто иной, как Альберт Эйнштейн. Уже несколько лет два величайших ученых поддерживали дружеские отношения. Они бродили по горам и вели научные беседы:

«В арьергарде шествует вдохновенный, словоохотливый Эйнштейн и излагает спутнице свои заветные теории, которые Мари с ее исключительным математическим складом ума, одна из немногих в Европе, способна понимать».

В июле 1914 года строительство Института радия было закончено. Но поработать в новой лаборатории не удалось. Незадолго до этого, 26 июня, восемнадцатилетний студент Гаврило Принцип убил наследника престола Австро-Венгрии Франца Фердинанда. Европа повисла над пропастью еще невиданной по масштабам войны. И в конце июля – начале августа крупнейшие европейские страны уверенно шагнули в эту пропасть.

Война

Начало войны застало дочерей Марии на даче в Бретани. Мать должна была присоединиться к ним 3 августа. Вот цитаты из нескольких писем, написанных дочерям в эти дни:

«1 августа 1914 года:

Дорогие Ирен и Ева, дела, кажется, принимают дурной оборот: с минуты на минуту ждем мобилизации. Не знаю, смогу ли я уехать. Не тревожьтесь, будьте спокойны и мужественны. Если война не грянет, я выеду к вам в понедельник. В противном случае останусь здесь и перевезу вас сюда, как только представится возможность. Мы с тобой, Ирен, постараемся быть полезными.

2 августа:

Дорогие мои девочки, мобилизация началась, и немцы вторглись во Францию без объявления войны. Какое-то время нам нелегко будет сноситься друг с другом.

Париж спокоен и не производит тяжелого впечатления, несмотря на грустное зрелище уходящих войск.

6 августа:

Дорогая Ирен, мне очень хочется привезти вас сюда, но в настоящее время это невозможно. Запаситесь терпением. Немцы с боями проходят через Бельгию. Доблестная маленькая страна не согласилась беспрепятственно пропустить их…

Французы, все до одного, твердо надеются, что схватка будет хоть и жестокая, но недолгая.

Польская земля в руках немцев. Что останется на ней после них? Я ничего не знаю о своих родных».

Повальная мобилизация оставила Марию без сотрудников. Но оставаться в стороне от событий и спокойно отправиться в провинцию она не могла. Оценив, в какой области приложение ее усилий принесет больше пользы второй родине, Мария поняла, что может применить свои профессиональные навыки. Дело в том, что среди медицинского оборудования госпиталей не хватало рентгеновских аппаратов, крайне необходимых при лечении ранений. Мария возглавила работу по обеспечению госпиталей этим оборудованием. Она спешно собрала все имеющиеся в лабораториях аппараты и организовала их установку в медицинских учреждениях. Но этого мало. Мария пыталась решить более сложную задачу. Ведь в полевых госпиталях не было не только рентгеновских аппаратов, но и даже электропитания, которое необходимо для их работы. Уже в августе 1914 года Мария нашла решение этой проблемы. Она разместила рентгеновский аппарат на автомобиле, снабженном динамомашиной. Вскоре Мария начала проводить настоящую экспроприацию автомобилей у богатых французов. Неспособная попросить что-либо для себя, она не задумываясь обращалась к владельцам автомобилей и как ни в чем не бывало просила их отдать свои авто для оборудования новых передвижных лабораторий, которые среди фронтовиков получили прозвище «кюрички». За время войны Мария создала 220 передвижных и стационарных рентгеновских установок. Сколько человеческих жизней было спасено с их помощью – неизвестно. На одной из «кюричек» без устали разъезжала по полевым госпиталям сама Мария. В качестве рентгенолога она участвовала во многих сложных операциях.

Помимо этой работы, Мария пыталась оказать своей стране и посильную материальную помощь. Франция объявила о денежном займе и займе золота. Мадам Кюри, без надежды на возврат, отдала в заем вторую Нобелевскую премию и немногие имеющиеся у нее золотые монеты и вещи. Служащий банка с негодованием отказался принимать медали Марии.

Воспользовавшись временной передышкой, Мария смогла перевести оборудование лаборатории в здание Института радия. Здесь она начала готовить специалистов по радиологии:

«В программе теоретические занятия по электричеству и рентгеновским лучам, практические занятия и анатомия. Преподаватели – мадам Кюри, Ирен Кюри и одна очаровательная женщина-ученая, мадемуазель Клейн».

В период с 1916 по 1918 год Мария Кюри обучила 150 медсестер-радиологов. Кроме того, неутомимая женщина занималась снабжением рентгеновскими аппаратами госпиталей Бельгии. В 1918 году она была командирована в Северную Италию, где изучала радиоактивные источники. Салют по случаю окончания войны застал Марию Кюри в лаборатории.

Дальнейшая жизнь и работа. Организаторская и общественная деятельность

Конец войны принес Марии и всем полякам двойную радость. Польша получила долгожданную независимость. Мария радовалась вместе со всеми своими соотечественниками: и новыми, и старыми. Однако война отняла все ее сбережения, оставив только профессорскую должность. Сил у нее осталось мало, здоровье было подорвано. Но нужно было жить дальше. Мария продолжала преподавать на курсах радиологии, вернулась к профессорским обязанностям в Сорбонне, снова приступила к восстановлению и оборудованию лаборатории Института радия, вновь собрала сотрудников и учеников. Параллельно Мария писала книгу «Радиология и война», в которой рассказывала о терапевтических методах, связанных с применением радиоактивных веществ, и о рентгеноскопии.

Однако постоянные переутомления, работа с радием и многократные облучения рентгеновскими лучами во время войны подорвали здоровье ученого. В 1920 году врач поставил диагноз, потрясший Марию: в результате катаракты обоих глаз она вскоре ослепнет. Никто, кроме самых близких родственников, не знал о новом несчастье, постигшем мужественную женщину. Зрение постепенно ухудшалось, но Мария продолжала работать. Она категорически отказывалась сообщать о проблемах со зрением даже сотрудникам своей лаборатории. Кюри использовала мощные лупы, ставила хорошо заметные цветные отметки на шкалах приборов, громадными буквами писала заметки к лекциям. Часто директор лаборатории вынуждена была прибегать к хитрости: «Например, кто-нибудь из учеников должен показать ей негатив, на котором есть тоненькие процарапанные черточки-отметки. Мари путем хитрых, очень ловких расспросов добивается от ученика необходимых ей сведений, чтобы мысленно представить себе вид данного снимка. Только тогда она берет в руку стеклянную пластинку и притворяется, что видит эти черточки».

Но слепота неумолимо надвигалась. В июле 1923 года Марии сделали операцию, в марте 1924 – еще две. Последнюю, четвертую операцию – в 1930 году. После первой операции она долго учится смотреть глазами, лишенными хрусталиков. Глаза лишены способности к аккомодации – приспособлению к ясному видению предметов, находящихся на разном расстоянии:

«Я привыкаю передвигаться без очков и сделала успехи. Участвовала в двух прогулках по горным тропинкам, каменистым и не очень удобным для ходьбы. Все обошлось благополучно, и я могу ходить быстро, без неприятных эксцессов. Больше всего мне мешает раздвоенность зрения, от этого мне трудно различать встречных людей. Каждый день я упражняюсь в чтении и письме. Пока это дается труднее, чем ходьба. Конечно, тебе придется помочь мне в составлении статьи для Британской энциклопедии…»

(Из письма младшей дочери)

Но в послевоенной жизни были и радостные моменты. Мария и ее дочери открыли новое место для летнего отдыха – небольшой приморский поселок Ларкуест. В эту Мекку летом совершал паломничество весь цвет парижской науки. Мария сначала снимала комнату в доме местного жителя, затем сняла дачу в Ларкуесте и наконец купила ее. В этом тихом местечке на берегу моря именитые французские ученые занимались греблей и ходили под парусами, совершали пешие прогулки и купались, играли в салонные игры и ставили любительские спектакли. К этим видам активного отдыха Мария Кюри прибавила садоводство. По вечерам ученые собирались в низкой хижине, увитой виноградником, хозяином которой был семидесятилетний профессор истории Шарль Сеньобос. Именно он в еще в 1895 году «открыл» этот райский уголок и фактически основал в нем летнюю колонию ученых. Ева Кюри так писала об обществе, собиравшемся в гостеприимном доме Сеньобоса: «Вот была бы находка для репортера, если бы он неожиданно нагрянул в этот мирный кружок! Тут гляди в оба, чтобы буквально не наступить на какого-нибудь академика, лениво растянувшегося на земле, или не задеть какую-нибудь „Нобелевскую премию“».

В Лакуесте ученых классифицировали не по уровню их научных достижений или известности, а по тем успехам, которые они демонстрировали в гребном и парусном спорте. Отныне Мария Кюри старалась каждый летний отпуск проводить в этом чудесном месте.

В 1920–1921 годы ее настигла волна нежеланной, но, как оказалась, довольно полезной славы. Как мы уже убедились, журналисты уже давно набили нашей героине оскомину и не вызывали у нее никаких положительных эмоций. Поэтому она в течение двух лет уклонялась от встречи с редактором крупного нью-йоркского журнала миссис Уильям Браун Мелони. Как выяснилось, совершенно напрасно. Американка мягко, но настойчиво добивалась встречи с мадам Кюри и наконец получила разрешение на интервью. Она сразу произвела на Марию самое лучшее впечатление. В ходе интервью миссис Мелони задала, казалось бы, ни к чему не обязывающий вопрос: «Что бы вы пожелали?». Ответ Марии был вполне конкретен: «Один грамм радия для продолжения моих исследований, но купить его я не могу. Радий мне не по средствам» (Радий, добытый в лаборатории Кюри, был израсходован для получения «эманаций», использовавшихся во время войны и после нее в терапевтических целях.)

Как оказалось, вопрос журналистки не оказался праздным. У нее возник проект. Миссис Мелони решила обратиться к американским богачам с тем, чтобы они подарили знаменитой мадам Кюри грамм радия. Она предполагала найти десять меценатов, которые пожертвуют на проект по десять тысяч долларов. Но ей удалось найти только троих. Тогда неугомонная журналистка объявила подписку среди женщин Америки. Меньше чем через год она сообщила мадам Кюри, что деньги собраны. Также миссис Мелони пригласила Марию с дочерьми посетить Америку. После некоторых колебания мадам Кюри согласилась.

В апреле 1921 года в Большом оперном театре Парижа был устроен благотворительный прощальный вечер в пользу Института радия. На вечере выступали знаменитые актеры и музыканты. Так, его почтила своим присутствием семидесятисемилетняя Сара Бернар. Французские власти снова спешно попытались наградить Марию орденом Почетного легиона. Она вновь отказалась.

В середине мая семья прибыла в Нью-Йорк. Прием был очень радушным, пышным, многолюдным и… естественно, утомительным:

«Отчаянные усилия мадам Кюри держаться в тени имели некоторый успех во Франции: Мари удалось убедить своих соотечественников и даже своих близких в том, что личность выдающегося ученого сама по себе не имеет значения. С прибытием Мари в Нью-Йорк завеса падает, истина обнаруживается. Ирен и Ева вдруг узнают, что представляет собой для всего мира эта стушевавшаяся женщина, близ которой они все время жили.

Каждая речь, каждая встреча, каждая газетная статья несет одну и ту же весть. Еще до знакомства с мадам Кюри американцы сделали ее предметом поклонения, выдвинули ее в первый ряд великих современников. Теперь же, в ее присутствии, тысячи людей покорены «скромным очарованием усталой гостьи», поражены, как громом, этой «робкой женщиной небольшого роста», "бедно одетой ученой"».

Неделя прошла в постоянных приемах. Мадам Кюри стала лауреатом нескольких премий, получила почетные звания, медали и «гражданство Нью-Йорка». 20 мая президент США Гардинг вручил Марии символ дара: ларец для хранения радия (сам радий находился на заводе и был упакован позже). Интересно, что накануне этой церемонии Мария попросила спешно переделать дарственный акт: радий должен быть подарен не ей, а лаборатории Института радия. Поспешность она объяснила так: «Дарственный акт войдет в силу немедленно, а я могу умереть через несколько часов».

Затем была экскурсионная и одновременно официальная поездка по США. Встречи, приемы, пресс-конференции. Несмотря на благожелательность публики, Мария сильно уставала. В конце концов, 28 июня ей пришлось досрочно прервать поездку из-за ухудшения состояния здоровья.

За время поездки в США мадам Кюри осознала простую истину: слава – не только тяжелое бремя, но и полезный инструмент, который можно использовать. Естественно, не в личных целях. С этого момента и практически до конца своих дней Мария Кюри совмещала научную работу с общественной деятельностью. Она принимала активное участие в создании Варшавского Института радия. Польша была наводнена плакатами и факсимильными обращениями Марии Кюри, в которых она призывала население покупать кирпичи для создания института. В 1929 году миссис Мелони опять организовала сбор средств для покупки второго грамма радия, уже для польских ученых. Мария совершила вторую поездку в США с целью отблагодарить американскую общественность от имени своих польских коллег. В 1932 году был открыт Институт радия. Участие в торжествах по этому поводу стало последним визитом Марии на родину.

В 1922 году совет Лиги наций избрал Марию Кюри членом комиссии по научному сотрудничеству. К своим обязанностям на этом поприще мадам Кюри подходила очень серьезно. Десятки поездок, организационная работа. Наша героиня занималась целым рядом проблем, решение которых должно было облегчить обмен сведениями между учеными всего мира: «…рациональная организация библиографии таким образом, чтобы научный работник сразу мог найти все сведения о полученных достижениях других ученых в той области, которую он изучает; единая система обозначений и терминологии в науке; унификация формата изданий; краткие рефераты работ, опубликованных в журналах; составление таблицы констант».

Как и раньше, волна славы, пришедшая из-за границы, охватила и Францию. 7 февраля 1922 года Медицинская академия единогласно приняла в свои члены мадам Кюри. Все другие претенденты на свободное место добровольно отказались подавать свои кандидатуры. В 1923 году была торжественно отпразднована двадцать пятая годовщина открытия радия. Мария Кюри получила ежегодную пенсию в сорок тысяч франков.

Тем временем Мария продолжала активную деятельность для поддержания работы Парижского Института радия. Еще в 1920 году барон Ротшильд создал фонд Кюри. Со временем благодаря популярности ученой поступления в фонд увеличились. Мария также неустанно посещала чиновников разного уровня, получала субсидии и кредиты. Она подбирала сотрудников в свою лабораторию, определяла направление их работы, неустанно следила за исследованиями. Организационная деятельность занимала много времени, но директор лаборатории успевала проводить и самостоятельные исследования. В период с 1914 по 1934 год сотрудники Института радия опубликовали 483 научных работы, из которых 31 одну выполнила лично Мария Кюри. Но с уверенностью можно сказать, что ни одна из работ, написанных в стенах института, не была обойдена ее вниманием.

В 1926 году произошло радостное событие – Ирен объявила о своем намерении выйти замуж за одного из самых талантливых и деятельных сотрудников Института радия Фредерика Жолио. Сама Ирен уже давно, с 1918 года, работала в лаборатории матери. В 1935 году чета Жолио-Кюри удостоится Нобелевской премии за открытие искусственной радиоактивности. Мария Кюри узнает о решении Нобелевского комитета, но до самой церемонии не доживет.

Болезнь и смерть

В декабре 1933 года Мария почувствовала сильное недомогание. Рентгеновский снимок показал крупный желчный камень. В этом отношении у нее была плохая наследственность. Старик Склодовский умер от желчно-каменной болезни. Была необходима операция. Но Мария боялась операции и старалась лечиться с помощью диеты и различных препаратов.

Она как бы пыталась убедить окружающих и прежде всего себя в том, что находится в хорошей форме. Развила бурную деятельность по постройке дома в Со, а пока переехала в квартиру в новом доме, построенном в Университетском городке. 66-летняя мадам Кюри каталась на коньках в Версале, вместе с Ирен ходила на лыжах в Альпах. Казалось бы, ее здоровье пошло на поправку.

На Пасху в Париж приехала Броня. Сестры отправились в автомобильное путешествие на юг. По дороге они заезжали во всевозможные красивые места. Эта любовь к красоте нанесла здоровью мадам Кюри серьезный удар. За время длинной дороги она перемерзла и простудилась. После возвращения в Париж врач поставил диагноз: грипп и переутомление (последнее заключение делали на протяжении сорока лет все врачи, осматривающие Марию). Грипп постепенно отступил, Мария даже смогла проводить Броню; сестры виделись в последний раз.

Мадам Кюри пыталась продолжать работу в лаборатории и занималась строительными хлопотами. Однако озноб и лихорадочное состояние не оставляли ее. Она долго отказывалась от вызова врача. Наконец, когда Ева настояла, несколько врачей осмотрели мадам Кюри и прописали постельный режим. Но упрямица не слушалась и продолжала ходить в институт. В один из майских дней ближе к концу работы она пожаловалась на жар и отправилась домой.

Опять были приглашены врачи, но они не могли поставить точный диагноз: грипп, бронхит? Обследование не обнаружило повреждений. Возможный вариант – воспалительный процесс, связанный с зарубцевавшимся еще в молодости туберкулезным очагом. Лечение – компрессы и банки. Мария вновь вернулась к работе. Близкие уговаривали ее отправиться в санаторий, но безуспешно.

Между тем состояние становилось хуже. Консилиум из четырех врачей не без колебаний поставил диагноз: возобновление туберкулезного процесса. Было принято решение о лечении в санатории. Перед отъездом мадам Кюри дала распоряжение одной из своих сотрудниц: «Надо тщательно упаковать актиний и хранить его до моего возвращения… Мы с вами вновь займемся нашей работой после моего отдыха».

Путешествие Мария перенесла очень плохо. В дороге она теряла сознание. В санатории обнаружилось, что легкие больной в порядке. И все же у нее была очень высокая температура. Врач провел анализы крови и убедился, что произошло резкое падение числа эритроцитов и лейкоцитов. Новый диагноз – злокачественная острая анемия.

3 июля температура упала. Мария Кюри считала, что это признак выздоровления. Однако и врачам, и ее дочери уже было понятно: состояние безнадежно. Ева умышленно не вызывала к постели умирающей родных, чтобы не омрачить последние часы матери страхом смерти.

Дальше был бред. То и дело проскальзывали фразы, связанные с наукой: «Параграфы глав надо сделать совершенно одинаковыми… Я думала об этом издании…» 4 июля Мария Кюри не перестала заботиться о науке даже в бреду агонии.

Только позже врачи установили причину недуга, прервавшего восхитительную жизнь восхитительной женщины. Стало понятно и бессилие их коллег, столкнувшихся с неизвестной доселе болезнью. Вот два заключения:

«Мадам Кюри может считаться одной из жертв длительного общения с радиоактивными веществами, которые открыли ее муж и она сама.

Мадам Мари Кюри скончалась в Санселльмозе 4 июля 1934 года. Болезнь – острая злокачественная анемия. Костный мозг не дал реакции, возможно, вследствие перерождения от длительной аккумуляции радиоактивных излучений».

Мария Склодовская-Кюри стала первой в мире жертвой лучевой болезни. Великое открытие убило своего великого автора. Через 36 лет радий отомстил одному из двух гениальных ученых, раскрывших миру его тайну.

6 июля в Со состоялись скромные похороны. По желанию Марии Кюри ее похоронили в одной могиле с Пьером. На памятнике добавилась надпись: «Мария Кюри-Склодовская. 1867–1934».

Изданная через год книга, которую Мари закончила перед смертью, явилась ее последним посланием «влюбленным в физику». В Институте радия, продолжавшем свою работу, этот огромный том вошел в его светлую библиотеку, присоединившись к другим творениям науки. На сером переплете имя автора: «Мадам Кюри, профессор Сорбоннского университета. Лауреат Нобелевской премии по физике. Лауреат Нобелевской премии по химии».

А заглавие – одно строгое лучезарное слово:

РАДИОАКТИВНОСТЬ.

 

Норберт Винер

Вот несколько правдивых историй из жизни науки.

В 2001 году двадцатипятилетний американец Мэтт Нэгл пострадал в драке. Ему вонзили нож в спину, повредив спинной мозг так сильно, что парень даже не мог самостоятельно дышать. После этого потерпевший научился управлять материальными объектами силой мысли. Набор телепатических сигналов пока невелик, но самое главное в наличии: Нэгл может регулировать освещение в комнате, переключать каналы телевидения и играть в компьютерные игры. В 2005 году он стал первым человеком, который научился управлять искусственной рукой – брать ею различные предметы, думая, что двигает своей собственной конечностью.

Тогда же ученые «скрестили» электронный прибор с одноклеточным организмом. Основой гибрида стала бактерия, изменяющая свой размер в зависимости от влажности воздуха. Ученые покрыли поверхность кремниевого чипа металлическими электродами, нанесли на нее культуру живых микробов, которые замкнули цепь и стали проводить ток. Теперь, когда меняется электропроводность «нано-киборга», можно с уверенностью говорить о повышении или понижении влажности воздуха. Полученный гигрометр имеет огромное значение для высокоточных производств, фармацевтической промышленности, фундаментальных медицинских исследований и многих других отраслей, требующих строжайшего соблюдения заданных параметров внешней среды. Изобретатели предполагают, что создание бактериального биотехнического гибрида позволяет говорить о настоящем прорыве на пути к созданию более сложных искусственных организмов.

Ученые Калифорнийского университета смастерили самый маленький в мире электромотор, который работает благодаря перемешиванию атомов между двумя расплавленными металлическими каплями в наноскопической углеродной трубке. Размер устройства – менее 200 нанометров, но если гипотетически увеличить его до двигателя автомобиля Toyota Camray (225 лошадиных сил), то атомарный моторчик окажется в сто миллионов раз мощнее. Зачем нужен такой двигатель? Авторы проекта считают, что именно с его помощью сможет перемещаться по телу человека миниатюрный механический «доктор», обследуя организм и исцеляя заболевшие органы.

Что объединяет все перечисленные выше истории, кроме явственно исходящего от них духа научной фантастики? На первый взгляд, между ними нет никакой связи – разве что желание участников описанных событий попасть в Книгу рекордов Гиннесса (хотя, скорее всего, это было последним, о чем думали ученые, разрабатывая свои удивительные проекты). На самом деле все достигнутые успехи являются прямым следствием того, что в 1948 году американский ученый Норберт Винер представил на суд мировой общественности изобретенную им кибернетику – новую науку об общих закономерностях процессов управления и передачи информации в машинах, живых организмах и обществе. Винер придумал и науку, и ее название. Точнее, последнее он позаимствовал у Платона: kybernetike в переводе с греческого означает «искусство управления» (от kybernao – правлю рулем, управляю).

Случай Мэтта Нэгла – результат достижений нейрокибернетиков, вжививших ему сенсор «Braingate» в ту часть мозга, которая отвечает за двигательные функции. Сенсор связывает головной мозг Нэгла с компьютером, тот интерпретирует электрическую активность соответствующих участков коры, после чего выполняет пожелания человека. Бактериальный гигрометр – пример развития биологической кибернетики. Нано-моторчик для нано-доктора – образчик успехов медицинской кибернетики.

Приведенные примеры впечатляют в первую очередь тем, что имеют видимое практическое значение. Далеко не всегда плоды теоретических спекуляций приносят человечеству более или менее очевидную пользу – об этом свидетельствует, в частности, существование Игнобелевской премии . Эта премия присуждается за достижения, «которые не могут или не должны быть воспроизведены» коллегами, т. е. фактически за самые ненужные и бесполезные открытия. В разное время премии удостаивали, например, за изобретение автомобильной сигнализации с использованием огнемета и гидромассажного агрегата для кошек и собак. Возможно, все эти открытия когда-нибудь найдут свое применение и окажется, что именно они стали базой для новой фундаментальной науки. Но пока что их практическая бессмысленность не вызывает сомнения.

Совсем по-другому обстояло дело с кибернетикой, которая зародилась не как наука, а как новая философия взаимоотношений человека и техники, построенная на умозрительных рассуждениях математика. Почти сразу оказалось, что она необходима, а ее выводы объясняют многие, ранее непонятные закономерности. Более того, сегодня результаты размышлений «бывшего вундеркинда» Винера нашли применение не только в исследовательских лабораториях – ими пользуется каждый (!), кто работает за компьютером и в сети Интернет.

Современные персональные компьютеры снабжены всевозможными интерактивными устройствами, а программы по многу раз переспрашивают, прежде чем совершить какое-либо действие. Уже трудно представить, что всего пятьдесят лет назад вычислительные машины весили не одну сотню килограммов и не имели даже клавиатуры и монитора. Общение с этими монстрами осуществлялось специально обученными людьми при помощи перфокарт и перфолент – картонок или бумажных лент с дырочками. Сама мысль о том, что общаться с компьютером сможет даже ребенок, вызывала снисходительную усмешку инженеров-полубогов – еще бы, разве под силу профану расшифровывать перфоленты и кодировать перфокарты?! Хотя и им, конечно, не раз приходила в голову мысль, что неплохо было бы упростить процесс взаимодействия с машиной, но вот как? Ответ на этот вопрос дал Норберт Винер и его последователи-кибернетики.

Рождение кибернетики было подготовлено всем ходом науки конца XIX – начала XX века: теорией относительности, расщеплением атома, развитием психологии и нейрофизиологии, новыми математическими теориями, появлением социологии, противостоянием позитивизма и феноменологии , возникновением структурализма . Не меньшую роль в ее появлении сыграла и бурная политическая история первой половины прошлого столетия (чувствовалась потребность в прогнозировании социальных катаклизмов – слишком уж непредсказуемо вели себя политики). Все это потребовало переосмысления целого ряда фундаментальных подходов и понятий и даже – в какой-то степени – возврата в XVI век.

Господствовавшая с XVII века картезианская парадигма вела к узкой специализации и практически исключала универсальность знания: физика есть физика, лирика есть лирика, и граница между ними нерушима. Однако в XX веке оказалось, что без синтеза «взаимоисключающих» подходов прогресс невозможен. Знание оказалось не набором отдельных наук, а универсальной системой, в которой обращение к одному элементу приводит к подвижкам во всей конструкции.

Когда Винер решил сформулировать принципы кибернетики – дисциплины совсем новой и ни на какую другую не похожей, то глубокое знакомство с самыми разными сферами знаний оказало ему неоценимую услугу. Винер как бы воскресил традиции универсализма, процветавшие во времена Просвещения. Широта интересов сочеталась в ученом с глубоким убеждением в том, что наука – это целостный организм, а значит, необходимо слаженное взаимодействие ее отдельных отраслей. Он был врагом узкой специализации, дробления человеческого знания на бесчисленные изолированные ветви.

Эта история составляет видимую часть становления данного интеллектуального подхода. Что же до «подводной части айсберга», то, помимо общей тенденции развития идеи системного мышления, на появление кибернетики большое влияние оказали структура и динамика научного сообщества. Роль последнего для Винера неоценима: одобрение авторитетных ученых сразу же привлекло к «Кибернетике» внимание широких масс. Ученый мир давно знал Винера, а потому странноватый математический трактат с амбициозными экскурсами в философию, биологию и социологию не показался коллегам выходкой дилетанта – его не проигнорировали. А ведь такой результат был вполне возможен, окажись автором нового подхода «человек со стороны», какой-нибудь самоучка Джон Смит.

Несмотря на чудаковатый, а попросту – несносный нрав, в котором сам Винер охотно и даже с некоторым самодовольством признавался, число специалистов из разных областей знания, с которыми он не только дружил, но и выполнял работу, впечатляет. Сложно перечислить всех великих, с кем общался ученый. Вот лишь самые известные имена: Альберт Эйнштейн, Нильс Бор, Макс Борн , Феликс Клейн . В 1911–1913 годах Винер участвовал в работе семинара, который вел философ Джосайя Ройс ; здесь он познакомился с профессором биохимии Гарвардского университета Лоуренсом Гендерсоном, чье научное и философское творчество – это применение системной идеологии к исследуемым объектам. Широчайший кругозор и эрудиция, чутье экспериментатора, глубокий анализ фактов и склонность к широким обобщениям, работа на стыке химии, биологии, биохимии, физиологии позволили Гендерсону применять системный подход, когда еще самого этого термина не существовало.

Винеровская кибернетика возникла не на пустом месте. Ее появление стало логическим венцом разрозненных попыток объединить науки в единую систему знаний, найти точки равновесия между живым организмом и материальным миром, определить формы взаимодействия человека с внешней средой (в том числе социальной). Ключевая мысль Винера состоит в том, что возможность передавать и получать информацию вовсе не является привилегией людей. Более того, нет непреодолимой границы между естественным человеческим разумом и искусственным разумом машины.

Норберт Винер был одним из самых блестящих и парадоксальных умов своего времени. Он оставил после себя большое научное наследство, сложное и противоречивое, во многом спорное, а во многом интересное и стимулирующее. И в этом наследстве первое место занимает «Кибернетика» – книга, провозгласившая рождение новой науки. Это главный труд Винера, итог всей его деятельности, который он сам называл «описью своего научного багажа».

Сама по себе эта книга не содержала каких-либо открытий, но она была нужна эпохе (как известно, общественное мнение откликается на интеллектуальные озарения лишь тогда, когда готово услышать от них некие важные для себя вещи). После Второй мировой войны в мире укрепилась вера в быстрое и простое решение всех человеческих проблем через развитие науки и техники. Эта вера привела к обожествлению чудотворцев-технократов, росту популярности научной фантастики, к всеобщему увлечению проблемой освоения космоса и возвращению моды на великих ученых. В подобной атмосфере общественное мнение никак не могло пройти мимо такого перла, как «искусственный разум». Соответственно, человек, который свел воедино разрозненные и не до конца осмысленные даже специалистами находки, придумал эффектное название и провозгласил великую цель, просто не мог не стать суперзвездой, «чем-то вроде фигуры общественного значения».

По своим научным достижениям Винер был одним из нескольких ученых, которые заслуживали занять это место. Но по сравнению с остальными своими «конкурентами» (за исключением разве что Андрея Колмогорова, достижениям которого сам Винер вполне отдавал должное), он выделялся куда более широким, чем они, социальным и гуманитарным кругозором и, разумеется, страстью популяризатора. Поэтому мировая слава Норберту Винеру досталась по заслугам.

* * *

Винер весьма облегчил задачу своих биографов, написав на склоне лет две книги воспоминаний: одну – о детстве и годах учения («Бывший вундеркинд»), другую – о профессиональной карьере и творчестве («Я – математик»).

Норберт Винер родился 26 ноября 1894 года в г. Колумбия (штат Миссури), в семье иммигранта. Его отец, Лео Винер (1862–1939), уроженец местечка Белосток, тогда принадлежавшего Российской империи, в молодости учился в Германии, а затем переселился за океан, в США. Там он со временем стал видным филологом, числился профессором современных языков в Миссурийском университете и к моменту рождения сына состоял профессором славянских языков Гарвардского университета в г. Кембридж близ Бостона (штат Массачусетс). В этом – американском – Кембридже в 1915 году обосновался Массачусетский технологический институт (MTI), ныне ведущий технический вуз страны. Таковым он стал не без участия Норберта Винера.

Лео Винер был последователем Л. Н. Толстого и переводчиком его произведений на английский язык (он перевел 24 тома сочинений русского графа). Как ученый проявлял весьма широкие интересы и не отступал перед рискованными гипотезами. Эти его качества унаследовал Норберт Винер, отличавшийся, по-видимому, большей методичностью и глубиной.

По семейному преданию, Винеры происходят от еврейского ученого и богослова Моисея Маймонида из Кордовы (1135–1204), лейб-медика при дворе султана Саладина Египетского. Норберт Винер с гордостью повторял эту легенду, не ручаясь, однако, за ее достоверность. Особенно восхищала его разносторонность Маймонида.

Будущий основатель кибернетики был в детстве «вундеркиндом», чему немало содействовал отец, занимавшийся с сыном по собственной программе. Норберт в семь лет читал Дарвина и Данте (тогда же им был написан первый научный трактат о дарвинизме), в одиннадцать окончил среднюю школу, в четырнадцать – высшее учебное заведение, Тафтс-колледж, где получил свою первую ученую степень бакалавра. «Из меня получился нелюдимый и неуклюжий подросток с весьма неустойчивой психикой», – пишет о своей жизни «чудо-ребенка» в книге «Бывший вундеркинд» создатель кибернетики Норберт Винер. После окончания Тафтс-колледжа он учился в магистратуре Гарвардского университета, в семнадцать лет стал магистром, а в восемнадцать – доктором философии по специальности «математическая логика». Титул доктора философии в данном случае не является только данью традиции, так как Винер сначала готовился к философской карьере, посещал семинар Дж. Ройса и лишь впоследствии отдал предпочтение математике. Общегуманитарная и философская подготовка юноши нашла себе место при выработке проекта новой науки и в книгах, которые он написал.

Гарвардский университет предоставил молодому талантливому доктору стипендию для поездки в Европу. В 1913–1915 годах Норберт Винер, по его собственному выражению, «вкусил радость свободного труда». Он посещает Кембриджский университет в Англии и Геттингенский в Германии, но в связи с войной возвращается в Америку и заканчивает свой вояж в Колумбийском университете (Нью-Йорк). Это учебное заведение показалось ему после Европы весьма провинциальным, он вспоминает: «Бесконечные претензии, которые я предъявлял всем и каждому по поводу того, что со мной недостаточно считаются, и неумение играть в бридж сделали меня притчей во языцех всего общежития».

В английском Кембридже Винер занимался у знаменитого Бертрана Рассела, который в начале века был ведущим авторитетом в области математической логики, и у Дж. X. Харди, известного математика, специалиста по теории чисел. Впоследствии Винер писал с самоиронией: «Рассел внушил мне весьма разумную мысль: человек, собирающийся специализироваться по математической логике и философии математики, мог бы знать кое-что и из самой математики».

Бертран Рассел – знаменитый английский философ, математик, логик и общественный деятель, лауреат Нобелевской премии в области литературы за 1950 год. Он прожил бурную жизнь: был пацифистом, социалистом (однако в пух и прах раскритиковал советскую власть после поездки в Россию в 1919 году), несколько раз сидел в тюрьме за свою общественную деятельность (когда это случилось в последний раз, ему было 89 лет), был трижды женат и умер в возрасте 97 лет от гриппа.

Рассел создал концепцию логического атомизма и заложил основы философии логического анализа . Особое место в работах ученого занимает разработка философских аспектов математики. Он показал, что математика идентична формальной логике и базируется всего на нескольких принципах.

Для получения фундаментального математического образования Винер отправился в Геттинген, где занимался у крупнейшего немецкого математика Давида Гильберта и слушал лекции феноменолога Эдмунда Гуссерля. Установившиеся личные связи с Гильбертом сыграли, пожалуй, определяющую роль в становлении Винера – основателя новой науки.

Математик-универсал Гильберт был убежден в целостности математической науки, а также в единстве математики и естествознания, что являлось нетипичным для того времени. В 1900 году он сформулировал 23 проблемы, решение которых, по мнению ученого, способствовало дальнейшему развитию математики (так и получилось – на сегодня решены 18 проблем из 23). Исследования Гильберта весьма значительно повлияли на развитие многих разделов математической науки. К 1922 году у него сложился обширный план формализации всей математики, и хотя проблема оказалась глубже и сложнее, чем представлялось изначально, вся работа и по сей день идет по путям, намеченным Гильбертом.

Винер смотрел на Гильберта как на математика, каким бы он хотел стать, «сочетавшего необычайную силу абстракции с житейским чувством физической реальности». Однажды Норберт Винер делал доклад в Геттингенском университете, где работал знаменитый немецкий математик. Насколько это было для него важно, становится понятным хотя бы из того, что много лет спустя основатель кибернетики посвятил данному событию более двенадцати страниц автобиографии. После доклада все, как обычно, отправились на совместный ужин, во время которого Гильберт начал распространяться о выступлениях, которые ему довелось выслушать за годы жизни в Геттингене, не преминув сказать несколько слов и о Винеровском «бенефисе»: «Доклады, с которыми выступают в наши дни, намного хуже, чем это было раньше. В мое время сделать доклад было искусством. Люди долго готовились к тому, что они хотели сказать, и их выступления были хорошими. Теперь же молодые люди больше не в состоянии сделать хорошего доклада. Особенно с этим плохо у нас, в Геттингене. Мне кажется, что самые плохие доклады в мире делаются в Геттингене. В этом году они были особенно плохи. Были – впрочем, нет, я совсем не слышал хороших докладов. Недавно это было совсем плохо. Но сегодня было нечто исключительное… Сегодняшний доклад был худшим из всех, когда-либо слышанных здесь».

В 1915 году Винер получил место ассистента на кафедре философии в Гарварде, но только на год. В поисках счастья он сменил ряд мест, работал на заводах «Дженерал электрик», был журналистом («несколько месяцев перебивался литературной поденщиной для газет»), попытался служить в армии США («необходимость жить в бараках приводила меня в отчаяние»), но не смог из-за плохого зрения. Вообще, переход к размеренной профессиональной карьере будущий ученый совершил лишь в 1919 году, когда устроился на кафедру математики MTI, где (с перерывами на многочисленные зарубежные поездки) проработал всю оставшуюся жизнь, немало способствуя превращению скромного высшего учебного заведения в кузницу нобелевских лауреатов.

В 1926-м после длительного периода ухаживания Винер вступил в брак с Маргаритой Энгеман, американкой немецкого происхождения. В семье родились две дочери – Пегги (уменьшительное от Маргарет; дочь назвали в честь матери) и Барбара. Надо отдать должное Маргарет – она была надежным другом, сиделкой и хозяйкой в доме у своего непростого в совместной жизни мужа. Они почти не расставались, даже во время многочисленных и продолжительных поездок в Европу и Китай. Общение в семье происходило на странной смеси английского и немецкого языков, причем ее глава часто употреблял «детские» окончания, а свою жену уважительно называл полным именем Маргарита (Marguerita) – совсем не по-английски. Свидетелей тому нет, это было нечто внутреннее, защищенное от внешних взглядов, почти интимное, но сохранились письма.

Отношения в семье хорошо иллюстрирует такой, например, забавный случай. Когда Винеры переехали на новую квартиру, жена положила мужу в бумажник листок, на котором записала их новый адрес, иначе он мог бы не найти дорогу домой. Тем не менее, в первый же день, когда ему на работе пришла в голову очередная идея, он полез в бумажник, достал оттуда листок с адресом, написал на его обороте несколько формул, понял, что идея неверна, и выкинул листок.

Вечером, как ни в чем не бывало, Винер поехал по своему прежнему адресу. Когда обнаружилось, что в старом доме уже никто не живет, он в полной растерянности вышел на улицу. Внезапно его осенило. Он подошел к стоявшей неподалеку девочке и сказал: «Извините, возможно, вы помните меня… Я – профессор Винер, и моя семья недавно переехала отсюда. Вы не могли бы сказать, куда именно?» Девочка выслушала его очень внимательно и ответила: «Да, папа, мама так и думала, что ты это забудешь!» Правда, сама дочь Винера через много лет на вопрос, насколько эта история соответствует истине, ответила: «Да, все примерно так и было, за исключением того, что папа прекрасно знал в лицо своих детей».

Винер очень любил «своих девочек», но не хотел, чтобы они повторили его судьбу «ребенка-вундеркинда», а тем более – чтобы они всю жизнь несли клеймо «дочерей Норберта Винера». О своих детях он писал так: «Мы не избежали обычных трений между родителями и детьми; мое научное положение, например, вызывало у них обеих некоторое чувство обиды. Пегги частенько говорила: «Мне надоело быть дочерью Норберта Винера. Я хочу быть просто Пегги Винер». Я не пытался перекраивать дочерей на свой лад, но уже сам факт моего существования неизбежно оказывал на них определенное давление, и с этим я ничего не мог поделать.

Я гордился ими, но не стремился сделать из них вундеркиндов. Особенное чувство удовлетворения я испытал однажды, когда Барбара, прочтя в учебнике какие-то рассуждения о латиноамериканцах, сказала: «Знаешь, папа, автор этой книги, кажется, относится к латиноамериканцам очень покровительственно. У них это, наверное, вызывает ненависть?» – «Черт возьми, – ответил я, – а ты здорово проницательна».

Приблизительно в это время в Бостоне организовали серию радиопередач по образцу «Спрашивают дети». Барбара приняла в них участие. Я не совсем уверен, что проявил мудрость, дав ей разрешение. Но она справлялась вполне хорошо и даже в какой-то степени овладела искусством выступать перед аудиторией. Я поинтересовался дальнейшей судьбой детей, участвовавших в этих передачах; насколько я мог выяснить, с ними все обстояло благополучно, и никому из них этот эпизод не принес никакого вреда.

Таким образом, нам, как и каждой семье, приходилось рассматривать какие-то проблемы и принимать какие-то решения. Я не уверен в правильности принципов, которыми я руководствовался, и не стыжусь ошибок, которые мне, наверное, приходилось совершать. У каждого из нас только одна жизнь, и она слишком коротка, чтобы в совершенстве овладеть искусством воспитания детей».

1920–1925 годы Норберт Винер считал периодом своего становления в математике. Он обнаруживает стремление решать сложные физические и технические задачи методами современной абстрактной математики, занимается теорией броуновского движения, пробует свои силы в теории потенциала, разрабатывает обобщенный гармонический анализ для нужд теории связи. Академическая карьера его движется медленно, но верно.

В математике ученый решительно выступал против разделения ее на чистую и прикладную. Наука для него – как и для Гильберта – едина и связана органически с естествознанием, «ведь высшее назначение математики как раз и состоит в том, чтобы находить скрытый порядок в хаосе, который нас окружает». Он широко применял к практическим задачам мощные абстрактные методы, но в то же время призывал учиться математике у самой природы, которая «может и должна служить не только источником задач, решаемых в моих исследованиях, но и подсказывать аппарат, пригодный для их решения».

К 1932 году Норберт Винер стал профессором. Его имя известно в ученых кругах Америки и Европы, он издает книги по математике, под его руководством пишутся диссертации. Совместное исследование с немецким ученым Э. Гопфом (Хопфом) о радиационном равновесии звезд вводит в науку «уравнение Винера – Гопфа».

Отдает дань ученый и техническому творчеству – в компании Ванневара Буша , конструктора аналоговых вычислительных машин. Человек, наводивший мосты между наукой, большим бизнесом и государством, один из отцов американского ВПК, конструктор и организатор производства быстродействующих вычислительных машин, В. Буш еще с 20-х годов был приятелем и покровителем Норберта Винера.

Ученый неоднократно бывал в Европе, где завязал обширные научные знакомства, подолгу жил в Кембридже и Геттингене, участвовал в международных математических конгрессах. В тридцатые годы он посетил Китай, где читал лекции в пекинском университете Цинхуа. Считая Запад клонящимся к интеллектуальному и моральному упадку, Винер питал большой интерес к странам Востока с их древней культурой. В свое время он предложил правительству Индии план индустриализации государства через строительство кибернетических заводов-автоматов, во избежание «опустошительной пролетаризации». «Превосходство европейской культуры над великой культурой Востока – лишь временный эпизод в истории человечества», – писал он, ощущая связь с Востоком и в личном плане, хотя в целом считал себя американцем.

Год поездки в Китай – 1935-й – Винер считал важным рубежом своей жизни, началом научной зрелости. Ему исполнилось сорок лет, он добился признания и прочного положения в науке (в частности, стал вице-президентом Американского математического общества). «Мои труды начали приносить плоды – мне удалось не только опубликовать ряд значительных самостоятельных работ, но и выработать определенную концепцию, которую в науке уже нельзя было игнорировать». Развитие этой концепции привело затем ученого к проекту кибернетики.

К проблеме «человек и компьютер» Норберт Винер обратился по ряду причин. Прежде всего, его интересовали вопросы коммуникаций в технике, живой природе и обществе. Он первым понял, что появление компьютера ставит вопрос о качественно новом уровне взаимодействия человека и машины. Огромное значение для формирования взглядов Винера на проблему «человек и компьютер» имела совместная деятельность с мексиканским психологом и кардиологом Артуро Розенблютом, которому и была посвящена книга «Кибернетика».

С Розенблютом талантливый математик сблизился еще в тридцатые годы, когда принимал участие в организованном им вольном методологическом семинаре, объединявшем представителей разных наук. Этот семинар, как нетрудно предположить, сыграл важную роль в появлении кибернетики. Знакомство с мексиканским физиологом ввело Винера в мир биологии и медицины, он укрепился в мысли о необходимости широкого синтетического подхода к проблемам современной науки.

Сами по себе счетные машины не были ни новинкой, ни экзотикой даже на заре научной карьеры Норберта Винера. Накануне Второй мировой войны в Америке уже появились быстродействующие (по тем понятиям) цифровые вычислительные машины, использующие двоичную систему счисления – правда, весили они до полутонны. Ученый пришел к мысли, что именно такие машины – самый подходящий инструмент для быстрого решения дифференциальных уравнений в частных производных, которыми он занимался. Проблема казалась ему первоочередной, поскольку именно к этим уравнениям сводятся очень многие практические задачи. Первый шаг к кибернетике был сделан.

Еще один толчок мыслям Винера о создании некоей новой мета-науки дала Вторая мировая война. Применение новейших технических средств поставило перед воюющими сторонами целый ряд вопросов и превратило лаборатории в поля сражений. Проблемы автоматического управления и связи приобрели необыкновенную остроту, стала быстро развиваться вычислительная техника.

Винер занимался построением моделей организации и управления американскими силами противовоздушной обороны. Он первым предложил отказаться от практики ведения огня по отдельным целям (КПД в условиях реального боя против эскадрильи вражеских самолетов был крайне низок) и разработал вероятностную модель управления силами ПВО, придумывая математические модели, которые выдавали прогноз будущего положения вражеского самолета, основываясь на наблюдениях за траекторией его полета в прошлом. Вопрос столь же сложен, сколь и интересен. И, на первый взгляд, совершенно невыполним без применения сегодняшних компьютеров, когда задачи такого рода стали типовыми для вычислительной техники (действительно, что за ракета без самонаведения?). Решая с группой коллег и сотрудников проблемы прогнозирования и связи, Винер нашел, что создаваемая им машинная система способна моделировать (для отдельно взятых ситуаций, конечно) ход мыслей человека – а значит, машинную логику можно использовать в целях прогнозирования. Моделируя действия германской и японской авиации, ученый постоянно сравнивал функции автоматических устройств с функциями живых существ, суммируя свои многолетние научные искания, и пришел к проекту новой науки.

В военный период жизни Винера стоит отметить еще два события. Первое – это подготовка им в 1942 году секретного отчета, в котором ученый приблизился к общей статистической теории информации. Отчет был посвящен теории экстраполяции и фильтрации случайных процессов. Такие открытия служили решению проблем радиолокации, и поэтому их засекретили. Секретный отчет Винера издали для служебного пользования в ярко-желтой обложке, у инженеров он получил название «желтой опасности». После войны отчет рассекретили и издали в 1949 году в виде монографии «Интерполяция, экстраполяция и сглаживание стационарных временных рядов» (впоследствии она издавалась под более лаконичным названием «Временные ряды»).

Винер очень гордился этими работами и считал их одними из самых значительных в своей научной биографии. При этом, правда, всегда воздавал должное русскому ученому Андрею Колмогорову, чуть опередившему его в разработке этой проблемы. Однако факт остается фактом: советские военные инженеры учились по Винеру, а не по Колмогорову – какими-то путями «желтая опасность» достигла и СССР.

Второе событие – появление в 1943 году публикации с первым наброском кибернетического метода, хотя этого термина там еще не было. Статья А. Розенблюта, Н. Винера и Дж. Бигелоу стала своеобразным манифестом, призывавшим к широкому изучению так называемых телеологических систем – систем с обратной связью.

Еще одним шагом на пути к кибернетике стали совещания-семинары, устроенные Винером в Принстоне, – они начались весной 1948 года. Их участники вспоминают, что первое время все происходящее напоминало строительство Вавилонской башни: к работе семинара были привлечены ученые самых разных специальностей – математики, инженеры, психологи, философы, медики, биологи и т. д. На формирование общего языка новой науки ушло немало времени, но это себя оправдало. Винер убедил собравшихся, что нервная система человека должна стать моделью того, как должна работать и структурироваться вычислительная машина, и «специалисты в этих различных областях очень быстро начали говорить на одном языке», словарь которого состоял из терминов, позаимствованных в самых разных сферах знания. Именно тогда, к примеру, сугубо «человеческое» слово «память» стало применяться к машинным ресурсам хранения информации.

В ходе семинаров удалось выработать несколько принципиальных концепций, которые не теряют свою актуальность и сегодня. Во-первых, компьютер должен стать одним из важнейших средств коммуникации (хотя представить его в качестве коммуникационного устройства в начале 50-х годов прошлого века очень непросто). Во-вторых, компьютер должен обеспечивать режим интерактивного взаимодействия – на тот момент эта задача была весьма актуальна, ведь из периферийных устройств существовали только устройства для ввода с перфолент или перфокарт и примитивные принтеры. В зародышевом виде интерактивный режим частично воплотили в уникальный для своего времени компьютер Whirlwind (1950) – именно к нему впервые подключили столь привычную нам теперь алфавитно-цифровую клавиатуру.

Школе Винера, к слову, принадлежит целый ряд работ, которые в конечном счете привели к широчайшему распространению компьютеров, рождению Интернета, появлению самообучающихся систем, развитию методов социального и экономического прогнозирования, моделирования общественных и политических процессов, управленческой теории. Наиболее весомыми (поскольку продолжают развиваться и оказывать влияние на все сферы человеческой деятельности) являются теории: связи/сигналов, информации, систем, управления, принятия решений, автоматов, искусственного интеллекта, синергетика. И всюду ключевым остается вопрос управления процессами в системе и проблема установления с ней эффективного взаимодействия.

Четвертым шагом на пути утверждения кибернетики стало написание «исчерпывающей книги», адресованной широкому кругу просвещенных людей. Эту мысль подал Винеру один из его приятелей, когда Норберт в 1946-м по какому-то делу посетил Париж. Дарвинизм, захвативший его воображение еще в раннем детстве, и бульварная литература ужасов, которой он увлекался подростком, философские аспекты теории относительности в рафинированном изложении Бертрана Рассела и тонкости составления таблиц стрельб, освоенные на артиллерийском полигоне, математические озарения, посещавшие его в обществе геттингенских светил, и «немые» фильмы, где он отдыхал душой от общества коллег, играющих в бридж, – все это со временем пошло в дело, стало материалом, из которого ученый вылепил «Кибернетику» и книги, ставшие ее продолжением.

Собственно говоря, до Винера (за которым, к слову, не числится практических работ, связанных с компьютерной техникой) никому не приходила в голову идея, что вычислительная машина – тот же человек, только железный. Следовательно, ее можно и нужно научить думать, общаться и вести себя по-человечески. Надо не людей приспосабливать к машинам, а функции техники приближать к работе нервной системы и психической деятельности человека. Эта идея, кажущаяся сегодня самоочевидной, перевернула мир, а Норберт Винер прославился как создатель нового мировоззрения, основы которого он изложил в 1948 году в книге «Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине».

Книга писалась в 1947 году в Мексике, у Розенблюта, который еще во время войны вернулся на родину. Винер признавал своего мексиканского друга соизобретателем новой науки и посвятил ему первое издание. Рассказывая о своей работе с Розенблютом, он писал: «Мы оба были убеждены, что деление науки на различные дисциплины есть не более, чем административная условность, нужная лишь для удобства распределения средств и сил. Мы не сомневались, что каждый творчески работающий ученый волен ломать любые перегородки, если это нужно для успеха его работы, и нам обоим было совершенно ясно, что наука должна создаваться объединенными усилиями многих людей».

Кибернетика представляет собой междисциплинарную науку, призванную объединить и систематизировать знания тех областей, которые до ее появления принято было считать несовместимыми (например, математику и психологию, биологию и экономику, лингвистику и медицину и т. п.). Данная цель достигается за счет анализа и обнаружения в различных сферах человеческой деятельности общих принципов и подходов в процессе научного познания. Сам Винер упоминает следующие науки, которые так или иначе «пригодились» ему в работе над «Кибернетикой»: математика, математическая логика, статистика, биология, медицина, физиология, нейрофизиология, психология, социология, теория связи, теоретическая электротехника, электроника.

У Винера были и предшественники – речь идет, прежде всего, о философах, роль которых в создании определенного интеллектуального климата зачастую недооценивается. Одним из краеугольных камней будущей кибернетики стала концепция времени, заявленная в 1907 году в книге Анри Бергсона «Творческая эволюция» (в «Кибернетике» первая глава так и называется – «Ньютоново и бергсоново время»). А. Бергсон переосмыслил понимание времени как естественнонаучной и философской категории и рассматривал мир как процесс, «жизненный порыв», разворачивающийся во времени и порождающий все многообразие видимых форм. Он различает время физики, которое имеет пространственное выражение и длительность, и время сознания. Последнее содержит в себе развитие; события, которые создают его, неповторимы, обладают непрерывностью и направлены в будущее. В «Творческой эволюции» Бергсон отвергает теории, которые описывают реальность в терминах движения к некоторой цели. Он считает, что эволюцией каждого человека управляет жизненная сила – творческая энергия без специфической цели. По мнению этого ученого, интеллект и наука возникли не для познания, а для действия (истинное познание интуитивно). Отношение между наукой, т. е. интеллектом, и действительностью может быть только практическим, а предмет науки – не реальность, а наши действия по отношению к ней. Фактически Бергсон уже в 1907 году осмыслил концепцию интерактивности, которая стала ключевой в работах Винера.

Предшественником кибернетики сейчас справедливо считается автором первого варианта общей теории систем – известный русский философ Александр Богданов, на несколько десятков лет опередивший Н. Винера. В 1913 году он издал брошюру «Между человеком и машиной», посвященную проблемам научной организации труда. Эта работа прошла незамеченной, но широчайший кругозор и уникальный жизненный опыт позволили А. Богданову сформулировать в более поздней работе «Тектология: всеобщая организационная наука» (1913–1922 гг.) идеи системного подхода. Русский ученый определял тектологию как «всеобщую организационную науку», но нередко толковал ее как некую теорию систем («комплексов» – в его терминологии). Многочисленные параллели с Винером бросаются в глаза, хотя Богданов пользуется исключительно качественными методами. Достаточно упомянуть о трактовке живых организмов как «биорегуляторов» – систем с обратной связью.

Независимо от кибернетики, еще в 30-е годы австрийский биолог Людвиг фон Берталанфи разрабатывает общую теорию систем, главной составляющей которой является представление об «открытой системе». Если Винер главным образом исследует технические системы и акцент делает на внутренние обратные связи, то Берталанфи особое внимание уделяет механизмам обмена информацией между живым организмом и окружающей средой, а также установлению внутреннего динамического равновесия.

И вот наступил 1948-й – год славы Норберта Винера, год выхода «Кибернетики». Ее полное название – «Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине». «Когда «Кибернетика» стала научным бестселлером, все были поражены, и я не меньше других», – вспоминал потом Винер. «Появление книги в мгновение ока превратило меня из ученого-труженика, пользующегося определенным авторитетом в своей специальной области, в нечто вроде фигуры общественного значения, – констатировал он. – Это было приятно, но имело и свои отрицательные стороны, так как отныне я был вынужден поддерживать деловые отношения с самыми разнообразными научными группами и принимать участие в движении, которое быстро приняло такой размах, что я уже не мог с ним справиться».

Первое английское издание «Кибернетики» увидело свет в США и Франции в 1948 году. Скромная книга в красном переплете, изобиловавшая описками и опечатками, скоро стала научным бестселлером, одной из «книг века». В первом издании искажены многие формулы, имена, ссылки; неточности прокрались и в сам текст. Винер сообщает в автобиографии, что в это время он страдал тяжелой болезнью глаз – катарактой, перенес операцию хрусталиков и не мог должным образом проверить напечатанное. «Книга появилась в неряшливом виде, так как корректуры проходили в то время, когда неприятности с глазами лишили меня возможности читать, а молодые ассистенты, которые мне помогали, отнеслись к своим обязанностям недостаточно хорошо», – объяснял ученый причину столь нетипичной для научного издания небрежности, а также изобилия ошибок.

В 1958-м «Кибернетика» была переведена на русский язык, а через пять лет в СССР вышла книга «Новые главы кибернетики», содержавшая перевод предисловия и второй части второго издания (1961).

Главный труд Норберта Винера, прославивший его имя, является ярким отражением личности автора. Разнообразие знаний, широта интересов, любовь к риску, парадоксальность, тревога за будущее, даже пристрастие к европейской старине – все это запечатлелось на страницах книги. Вся «Кибернетика» полна догадок, гипотез, аналогий. Понятно, что при таких устремлениях Винер нередко забегал вперед, в области, где почва еще не отвердела и надежное движение было затруднено. Он походил на ученого-разведчика – недаром всю жизнь он работал с вероятностями!

Книга не содержит последовательного курса кибернетики. Сам Винер не раз отмечал предварительный характер своего труда – до подробного, систематического построения новой науки было еще далеко. «Эскизность, фрагментарность книги задают также немалый труд абстрагирования и систематизации понятий из приводимых описаний и сравнений. Понятийный аппарат новой науки во многом еще зачаточен, смутен, это кибернетика in statu nascendi – «в момент зарождения». Наконец, надо признаться, Винер во многих местах просто небрежен и тороплив», – пишет Н. Г. Поваров в предисловии к переводу «Кибернетики».

Винер видит обширное поле для приложения новых понятий. С кибернетических позиций атакует он проблемы техники, физики, биологии, физиологии, медицины, психологии, социологии. Он убежден, что кибернетика даст возможность объединить и упорядочить огромный материал из разных областей, наладить сотрудничество ученых разных специальностей, вооружить их общим языком и общей методикой.

Основной тезис книги – подобие процессов управления и связи в машинах, живых организмах и обществах, будь то общества животных (муравейник) или человеческие. Процессы эти представляют собой прежде всего передачу, хранение и переработку информации, т. е. различных сигналов, сообщений, сведений. Любой сигнал, любую информацию, независимо от ее конкретного содержания и назначения, можно рассматривать как некоторый выбор между двумя или более значениями, наделенными известными вероятностями (селективная концепция информации), и это позволяет подойти ко всем процессам с единым статистическим аппаратом. Отсюда мысль об общей теории управления и связи – кибернетике.

Количество информации (по сути, количество возможностей выбора) отождествляется Винером с отрицательной энтропией и становится, подобно количеству вещества или энергии, одной из фундаментальных характеристик явлений природы. Информация никогда не создается, она только передается и принимается, но при этом может исчезать. Действующий объект поглощает информацию из внешней среды, анализирует ее и использует для выбора правильного поведения. Информация искажается помехами («шумом») на пути к объекту и внутри него, после чего и теряется для него. Борьба с энтропией – борьба с шумом, искажающим информацию. Отсюда вытекает толкование кибернетики как теории организации, т. е. борьбы с мировым хаосом и возрастанием энтропии.

В первой главе «Кибернетики» Винер обсуждает проблему «создания машин, подражающих живому организму», упоминает историю глиняного Голема и приходит к более или менее положительному ответу относительно принципиальных возможностей машин. Уже нынешние автоматы, подчеркивает он, обнаруживают грубое функциональное подобие живым организмам. Впоследствии Винер открыто говорил о машинах «умнее своего создателя», которые обладали бы в некоторой степени и жизнью (противники кибернетики изобрели даже специальный термин «технозоизм» для обозначения веры в оживающие машины).

В связи с проблемой создания искусственного человека выдвигалась еще более дерзкая идея «о возможности путешествовать по телеграфу наряду с путешествиями поездом и самолетом». Основатель кибернетики защищал этот проект следующим образом: «Тот факт, что мы не можем передавать телеграфно форму строения человека из одного места в другое, по-видимому, обусловлен техническими трудностями и, в частности, трудностями сохранения жизни организма во время такой радикальной перестройки. Сама же идея весьма близка к истине. Что касается проблемы радикальной перестройки живого организма, то трудно найти гораздо более радикальную перестройку, чем перестройка бабочки в течение стадии куколки».

Впрочем, основатель кибернетики не ограничивается специальными научными вопросами. Он задумывается над ее общественной миссией, переходит к проблемам философским и моральным; теория соединяется с публицистикой, специальные исследования – с вольными размышлениями о путях науки и путях человека. С сарказмом рисует в «Кибернетике» портрет узкого специалиста, повторяя язвительное высказывание Козьмы Пруткова: «Он набит жаргоном своей специальной дисциплины и знает всю литературу по ней и все ее подразделы. Но всякий вопрос, сколько-нибудь выходящий за эти узкие пределы, такой ученый чаще всего будет рассматривать как нечто, относящееся к коллеге, который работает через три комнаты дальше по коридору. Более того, всякий интерес со своей стороны к подобному вопросу он будет считать непозволительным нарушением чужой тайны».

В 1948-м Винеру 53 года, но энергия его не иссякает. Он ведет пропаганду и популяризацию кибернетики, продолжает свои исследования, пишет статьи и книги, ибо с выходом в свет его «описи научного багажа» кончился период становления кибернетики и началось время ее распространения и утверждения. Дискуссии потрясли ученый мир. Кибернетика нашла горячих защитников и столь же горячих противников. Одни усматривали в ней голую философию и покушение на учение И. П. Павлова (дело в том, что академик Павлов в 1930-е годы вплотную подошел к сравнению мозга и электрических переключательных схем, что открыло путь к разного рода спекуляциям). Другие, энтузиасты, относили на счет кибернетики все успехи автоматики и вычислительной техники и уже тогда видели в «электронных мозгах» разумных существ. Третьи, не возражая против сути проекта, сомневались, однако, в успехе предпринятого синтеза и сводили новую науку к простым призывам.

Период утверждения кибернетики занял почти десятилетие. Постепенно решительное ее отрицание сменилось поисками «рационального зерна» и признанием ее полезности и неизбежности. К 1958 году уже почти никто не выступал совершенно против. Винеровский призыв к синтезу раздался в чрезвычайно благоприятный момент: обстоятельства работали на кибернетику, несмотря на ее несовершенства и преувеличения.

Человечество вступило в новую научно-техническую революцию, сопровождавшуюся невиданным доселе усложнением техники. Сложность и разнообразие автоматизируемых систем, необходимость сочетания в них различных средств управления и связи, новые возможности, создаваемые электронными вычислительными машинами, – все это порождало потребность в единой, общей теории управления и связи, передачи и преобразования информации. Кибернетика была наиболее общей и яркой попыткой восполнить пробел, и это обстоятельство оказалось решающим в ее судьбе. Появилась кибернетика техническая, биологическая, медицинская, экономическая, лингвистическая и т. д. Старые, частные теории управления и связи были вовлечены в кибернетический водоворот. Новые авторы предлагали свои концепции, учреждали новые направления и школы. Кибернетика перестала быть делом одного Винера и зажила собственной жизнью, став к концу 50-х годов признанным направлением науки.

Итак, Норберт Винер сумел не только вызвать к себе общественный интерес, но и надолго удержаться в его фокусе. Мысли яркого и успешного ученого пришлись ко времени, потому что по рождению и воспитанию Норберт Винер не был и не мог быть человеком, сосредоточенным только на науке. С одной стороны, его интересовало применение кибернетических методов к проблемам физиологии и общей биологии, с другой – кибернетика начала превращаться в морально-этическое учение, и ее основатель с удовольствием размышлял на тему: «Человечество перед лицом машин».

Винер считал очевидным, что многие схемы, определяющие поведение живых организмов при решении конкретных задач, практически идентичны тем, которые характеризуют процессы управления в сложных технических системах. Более того, он убедительно доказывал, что социальные модели управления и модели управления в экономике могут быть проанализированы на основе общих положений, разработанных в области управления искусственными системами. Эти идеи получили развитие в труде «Человеческое использование человеческих существ» (1950), известном в русском переводе как «Кибернетика и общество» (впрочем, Винер считал социальные науки «наихудшей областью для подтверждения законов кибернетики»).

В 1958 году увидели свет «Нелинейные задачи в теории случайных процессов», в 1961-м – второе издание «Кибернетики» с новым авторским предисловием и новыми главами, составившими вторую часть книги; прежний ее текст, перепечатанный без изменений, лишь с правкой ошибок, стал первой частью. Выходят книги воспоминаний, Винер выступает перед публикой в роли романиста («Искуситель»). Следуя духу времени, ученый уделил массу внимания теме, которая тогда всех захватила, – перспективам бунта техники против людей. На рубеже 50—60-х было принято считать, что вычислительные машины вот-вот превратятся в человекоподобных существ, которые немедленно уничтожат своих создателей.

В это время Винер по-прежнему много путешествует, часто ездит в Европу. В 1953 году по приглашению властей он совершает поездку в Индию с лекционным турне. В 1960-м во время I конгресса Международной федерации автоматического управления (IFAC) ученый посещает Советский Союз: встречается и беседует с учеными, дает интервью журналистам, выступает в Политехническом музее с лекцией о мозговых волнах. Винер высоко оценил уровень развития советской науки того времени: «Они отстают от нас в аппаратуре – не безнадежно, а ненамного. Они впереди нас в разработке теории автоматизации».

Надо отметить, что в конце 40-х годов кибернетику в СССР объявили лженаукой и фактически запретили. Однако всего десять лет спустя в Союзе был опубликован главный труд Винера, а затем и прочие его сочинения. Кажется, ни одна из научных дисциплин, предававшихся анафеме, не была реабилитирована в СССР с такой расторопностью.

Это и понятно. Редко какие идеи были так созвучны советскому общественному порыву 50-60-х годов, как идеи «искусственного разума», «автоматизированных систем управления» и т. п. Вера в науку, технику, социальное программирование с помощью «не знающих ошибок» машин охватила буквально всех. В отличие от Запада, эти идеи выглядели у нас еще более наивно и прямолинейно, чем у себя на родине. Выдвинулась целая плеяда не ведающих сомнений интеллектуалов-энтузиастов (их западных собратьев озадаченный Винер называл «машинопоклонниками»).

В 1963 году он пишет свою третью «кибернетическую» книгу – «Акционерное общество "Бог и Голем"» (в СССР вышла под целомудренным названием «Творец и робот»). В своем итоговом сочинении ученый уже не столько отстаивал идеи искусственного интеллекта, сколько предупреждал о бедах, которые он может за собой повлечь, если люди, не справившиеся с проблемами самостоятельно, станут уповать на разум.

Не вызывает сомнения: существующие компьютеры – даже самые сложные – не способны к подлинному самостоятельному мышлению и лишь моделируют с известной глубиной те или иные мыслительные процессы. Это моделирование всегда частично и основано на формализации мыслительных операций, сведении их к жестким схемам формальной переработки информации, так называемым алгоритмам. Конечно, обладая, как отмечает в «Кибернетике» Винер, определенным набором рецепторов, эффекторов и некоторым подобием центральной нервной системы, вычислительные машины и другие современные автоматы допускают описание в физиологических терминах и в какой-то мере действительно воспроизводят поведение живых организмов. Но до целостного, осмысленного восприятия внешнего мира и самостоятельного творческого мышления им еще очень далеко.

Однако Винер считает вполне возможным создание не только разумной машины, но и машины «умнее своего создателя». Не исключает он и «бунта машин»: не только робот, но и обычный компьютер способен вызвать катастрофу (собственно, похожие вещи уже происходят – отказывают бортовые системы самолетов и кораблей, возникают сбои в программах, постоянно появляются новые вирусы и т. п.). Основатель кибернетики не устает бичевать слепое машинопоклонство. Отдаться во власть «Железного Майка» было бы самоубийством; люди не должны допускать, чтобы машины стали находчивее, изобретательнее, чем они сами: «Как же нам быть, если мы передадим решение важнейших вопросов в руки неумолимого чародея или, если угодно, неумолимой кибернетической машины, которой мы должны задавать вопросы правильно и, так сказать, наперед, еще не разобравшись полностью в существе того процесса, который вырабатывает ответы?.. Нет, будущее оставляет мало надежд для тех, кто ожидает, что наши новые механические рабы создадут для нас мир, в котором мы будем освобождены от необходимости мыслить. Помочь они нам могут, но при условии, что наши честь и разум будут удовлетворять требованиям самой высокой морали…»

В 1964 году за выдающиеся заслуги в области математики, техники и биологических наук Норберт Винер был награжден национальной золотой медалью «За заслуги перед наукой» – высшим американским отличием для ученых. Медаль вручал лично президент США Линдон Джонсон. На торжественном собрании, посвященном этому событию, он произнес: «Ваш вклад в науку на удивление универсален, ваш взгляд всегда был абсолютно оригинальным, вы – потрясающее воплощение симбиоза чистого математика и прикладного ученого». При этих словах выдающийся ум человечества достал носовой платок и прочувствованно высморкался…

Эта сцена как нельзя лучше характеризует Винера, который выглядел и вел себя как классический профессор из анекдотов: бородка клинышком, очки с толстыми стеклами, невероятная неуклюжесть, путаная и бессвязная речь, фантастическая рассеянность в бытовых вопросах.

По собственному признанию, в молодости будущий основатель кибернетики обладал «коллекцией клинических проявлений неврозов и душевных недугов». Семейная жизнь, рождение дочерей оказали на него благотворное влияние – неврозы стали проявляться в меньшей степени, хотя фраза «дом начинает выглядеть пустым, а погода – все больше становиться осенней…» (Нью-Гемпшир, 7 сентября 1931 года) говорит о душевном дискомфорте.

С возрастом нестабильность психики частично прошла и, по свидетельству многих современников, трансформировалась в защитную реакцию, выражавшуюся в тщеславии и высокомерии. Однако Винер постоянно находился в круговороте депрессий, повторявшихся каждые три недели. Выход ученый находил в своеобразном юморе. Чего стоят такие его фразы: «Профессор – это человек, который может говорить на любую тему примерно минут пятьдесят». Или: «Лучшей материальной моделью кошки является другая, а желательно, та же самая кошка». Но если говорить о юморе применительно к профессору Винеру, то нельзя обойти серию анекдотов, в основе которых лежали реальные ситуации. Вот некоторые из них, подкрепленные свидетельствами конкретных людей, знавших ученого.

Китайский физик К. Джен, выпускник Массачусетского технологического института, пишет: «Вспоминая жизнь в MTI, невозможно не рассказать о замечательном человеке, Норберте Винере, свидетелем эксцентричности которого мне довелось быть. Я помню, что профессор Винер всегда приходил в аудиторию без конспекта лекции. Сначала он доставал большой носовой платок и прочищал нос очень энергично и шумно. Он почти не обращал внимания на аудиторию и редко объявлял тему лекции. Он поворачивался лицом к доске, стоя очень близко к ней из-за своей очень сильной близорукости. Хотя я обычно сидел в первом ряду, мне было трудно разобрать, что он пишет. Большинство других студентов не могли видеть вообще ничего. Но наибольшее удовольствие для аудитории было слышать, как профессор Винер говорит сам себе: «Ну, это определенно совершенно неверно». При этом он быстро стирал все, что было написано. Затем он начинал все сначала, бормоча про себя: «Пока это, похоже, правильно». И через минуту: «Однако это не может быть правильно», – и стирал все опять. Этот процесс повторялся вновь и вновь, пока не звенел звонок с лекции. Профессор Винер уходил из аудитории, даже не взглянув на своих слушателей».

Роберт К. Везерол, директор службы по трудоустройству выпускников, передает рассказ одного из студентов, который «по дороге в Нью-Гемпшир остановился, чтобы помочь человеку, беспомощно стоящему около машины с проколотой шиной», в котором он узнал Норберта Винера. Тот проверил у юноши зачетку и сказал, что может принять от него помощь, так как зачет уже сдан.

Другой сотрудник MTI, администратор факультета математики Филис Блок, вспоминает: «Он часто навещал меня в офисе и разговаривал со мной. Когда спустя несколько лет мой офис переехал в другое помещение, Винер пришел ко мне представиться и познакомиться. Он не помнил, что я – тот же самый человек, с которым он часто общался. Я был в другом помещении, и он принимал меня за кого-то другого».

Таков был Норберт Винер – высокомерный гений, ставший персонажем студенческого фольклора из-за своей беспомощности во всем, что не затрагивало его научных интересов.

В феврале 1964 года журнал «Юнайтед Стэйтс Ньюс энд Уорлд Рипорт» опубликовал последнее интервью ученого под заголовком «Машины изобретательнее людей?». А 18 марта в возрасте шестидесяти девяти лет один из крупнейших умов XX века, определивший своими работами современный облик цивилизации, тихо умер в Стокгольме.

 

Энрико Ферми

Среди многочисленных титулов, которыми наградил себя прошедший век, не последнее место занимает такой – «век оружия массового уничтожения». И действительно: с 6 августа 1945 года потенциальная угроза применения ядерного вооружения стала повседневной, хотя и пугающей реальностью. Превратившись в один из самых больших страхов человечества, перспектива ядерной катастрофы заставила не одну тысячу людей оборудовать бомбоубежища, заполнив их стратегическими запасами воды и продовольствия на случай ядерной зимы. Тема жизни в постатомном веке прочно вошла в массовую литературу и кинематограф, породила не одну религиозную секту, закрепилась в массовом сознании. Все хорошо представляют себе, как это будет: жестокие или, наоборот, угнетаемые мутанты, жизнь в пустыне или в подземных городах, крысы, тараканы, немытые люди, ржавая техника, жесткая общественная иерархия и одинокий герой, который время от времени помогает обездоленным…

Атомная бомба радикально изменила научные приоритеты многих государств и пути их технологического развития, определила новых лидеров мировой политики, дав им невиданные ранее возможности влияния. Именно ради этих возможностей политикам и военным высшего ранга держав – создательниц ядерного оружия довелось пойти на шаги, казалось бы, немыслимые в сокровенном деле создания сверхоружия. Государственным мужам пришлось положиться не на доверенных чиновников-подчиненных, не на оружейников, проходящих по военному ведомству, а отдать бразды правления звездам ученого мира – интеллектуалам, по определению независимо и непредсказуемо мыслящим, способным на самые удивительные формы нештатного поведения. Фактически это означало, что государство для усиления собственной военной мощи тратит огромные средства, дабы холить и лелеять тщательно засекреченные островки инакомыслия, а то и антигосударственных настроений. Хотя, если посмотреть с другой стороны, – все эти ученые-либералы с их гуманизмом и приверженностью к общечеловеческим ценностям тщательно изолировались от общества и находились под неусыпным контролем властей («Мы собрали невиданную коллекцию чокнутых», – любил говорить куратор Манхэттенского проекта генерал Гроувз).

Но можно ли говорить о гуманизме людей, поставивших удовлетворение своего научного любопытства превыше всего и создавших самое смертоносное оружие за всю историю человечества? Трудно представить себе, будто они не ведали, что творят. Или ученые действительно верили в то, что правительства не воспользуются возможностями нового оружия? Может быть, и так. Ведь они считали себя не наемниками на военной службе, а чудотворцами. А раз уж им под силу создать бомбу, то убедить недалеких политиканов в том, что этой опасной штукой лучше не пользоваться, – и вовсе ерунда. Но, как выяснилось, контролировать действия политиков и военных оказалось намного сложнее, чем управлять ядерной реакцией. Вот хорошая иллюстрация: как-то на банкете один из создателей водородной бомбы, тогда еще будущий академик А. Д. Сахаров произнес тост за то, чтобы «бомбы взрывались лишь над полигонами и никогда – над городами». В ответ он услышал слова видного военачальника маршала М. И. Неделина: мол, задача ученых – улучшать оружие, а уж куда его направить, военные и сами разберутся… И думается, такие истории происходили с «ядерными алхимиками» повсеместно.

XX век ознаменовался не только противостоянием ядерных держав, но и невероятно драматичными душевными коллизиями знаменитых физиков – «ученый, бомба и долг перед человечеством», «чудотворец и чудо, вышедшее из повиновения». В такой атмосфере естественным порядком рождались клише. «Драма Эйнштейна» (Альберт Эйнштейн подписал знаменитый меморандум президенту Рузвельту о нацистской атомной угрозе, а все закончилось бомбардировками Хиросимы и Нагасаки). «Героические саботажники, которые перехитрили Гитлера и не сделали для него бомбу» (так преподносили себя Вернер Гейзенберг и Карл фон Вайцзеккер, руководители немецкого атомного проекта). «Ученый-чародей, продавший душу дьяволу милитаризма» (Эдвард Теллер, который, едва окончилась Вторая мировая война, объявил, что пора создавать бомбу нового поколения, термоядерную – теперь против СССР). «Чистейший человек, который проклял свои руки, создавшие ужасное оружие, и был затравлен Теллером и маккартистами» (Роберт Оппенгеймер, научный руководитель американского атомного проекта, резко выступавший затем против его продолжения). «Самый гуманитарный физик» (лауреат Нобелевской премии мира Андрей Дмитриевич Сахаров – «отец советской водородной бомбы» и диссидент, который долгие годы вел противоречивую деятельность по разработке оружия и запрещению его испытаний).

Впрочем, время личных драм ученых-ядерщиков, похоже, кануло в Лету. Атомная бомба стала привычной, ядерных держав все больше, и теперь создатели израильской, пакистанской, иранской, корейской, китайской и прочих атомных бомб стремятся в меру своего миропонимания дать родной стране козырь против смертельного врага и не обременяют себя изощренными моральными коллизиями. Почему так произошло? Ведь атомное оружие не стало менее смертоносным, а ученые-физики – более черствыми. Возможно, разгадка эволюции создателей атомных бомб (от первого, романтического их поколения, к нынешнему, прозаическому) кроется в личности Энрико Ферми – ученого, чей вклад в создание первой бомбы никак не меньше, чем вклад Роберта Оппенгеймера.

Энрико Ферми занимает особое место среди ученых XX века. В наше время, когда узкая специализация в научных исследованиях стала типичной, трудно назвать столь же универсального физика, каким был Ферми. Он стал одним из отцов-основателей современной физики элементарных частиц, создал научные школы в Италии и США, открыл явление искусственной радиоактивности, построил первый ядерный реактор. В его честь назван сотый элемент таблицы Менделеева – фермий. Он внес огромный вклад в развитие теоретической, технической и экспериментальной физики, астрофизики, можно даже сказать, что его появление на научной арене XX столетия – событие уникальное.

Энрико Ферми родился 29 сентября 1901 года в Риме. Его отец, Альберто Ферми, служил на железной дороге и занимал довольно высокий пост начальника отдела (что-то вроде бригадного генерала в армии). Мать Энрико, Ида де Гаттис, была дочерью армейского офицера, получила педагогическое образование и большую часть своей жизни преподавала в начальных школах. Ее трое детей считали мать необычайно умной и способной; такого же мнения придерживались и друзья семейства.

Если можно говорить о таланте «от Бога», то, несомненно, Ферми был рожден физиком. Хотя дома никто не побуждал его заниматься науками, он еще в детстве проявил большой интерес к математике и физике, многое изучал самостоятельно, по книгам. Энрико рано научился читать и писать, обладал изумительной памятью, редкими математическими способностями и легко стал первым учеником в классе.

Впрочем, жизнь младшего ребенка в семье не была такой уж безоблачной. Энрико дружил со старшим братом Джулио. Оба с ранних лет интересовались техникой, и тогда же проявилось необычайная техническая интуиция Энрико, его умение обходиться минимумом подручных материалов (среди прочего братья смастерили электромоторчик, и он заработал). Однако в 1914 году Джулио внезапно умер. Лишившись лучшего друга, тринадцатилетний Энрико зарылся в книги: он прочел несколько изданий по различным разделам математики и теоретической механики, проштудировал учебник проективной геометрии и разобрался в двухстах представленных там задачах. Позднее Ферми изучил многотомный курс физики русского ученого О. Д. Хвольсона (прославившегося, кроме всего прочего, афоризмом «Академик так же отличается от почетного академика, как государь от милостивого государя»); по его собственным воспоминаниям, основные сведения в области общей и экспериментальной физики он почерпнул именно из этой книги.

Большую роль в судьбе юноши сыграл в этот период коллега его отца, инженер Адольфо Амидей, который по праву мог гордиться тем, что, обнаружив исключительные способности Энрико, оказал на него, может быть, решающее влияние. Вот отрывки из письма Амадея одному из первых учеников Ферми, Эмилио Сегре: «…В 1914 году, узнав, что я серьезно занимаюсь математикой и физикой, Энрико стал задавать мне вопросы. В то время ему было 13 лет, а мне 37. Хорошо помню его первый вопрос: «Правда ли, что существует раздел геометрии, в котором важные геометрические свойства выявляются без использования представлений о мере?». Я ответил, что это совершенно справедливо и что раздел этот называется проективной геометрией… Я принес ему на следующий день книгу по проективной геометрии… Примерно через два месяца книга была возвращена. На мой вопрос, встретились ли ему какие-либо трудности, мальчик ответил: «Никаких», и добавил, что он доказал все теоремы и легко решил все задачи.

Я был изумлен… Впоследствии я узнал, что Энрико изучал математику и физику по случайным книгам, которые он покупал в букинистических магазинах, и я стал доставать для него книги, которые могли бы дать ему ясные идеи и прочную математическую основу.

Энрико достаточно было прочесть книгу один раз, чтобы знать ее в совершенстве. Помню, например, что, когда он возвратил мне прочитанную им книгу, я предложил ему оставить ее у себя еще на год с тем, чтобы он смог обращаться к ней. Ответ Ферми был поразительным: «Благодарю вас. В этом нет необходимости, поскольку я уверен, что запомнил все самое важное. Вообще, через несколько лет ее основные идеи я буду понимать еще более отчетливо, и, если мне понадобится формула, я смогу легко вывести ее…»

Быть может, именно благодаря влиянию Адольфо Амидея одаренный мальчик и стал гением. Конечно, Ферми был прирожденным физиком, но кто может сказать, как повернулась бы его судьба, если бы инженер Амидей отнесся к нему иначе, а на вопросы мальчика отвечал, например, так: «Это пока слишком трудно для тебя. Подрастешь – поймешь!» Возможно, Энрико не увлекся бы так серьезно математикой и физикой, а в результате стал бы, скажем, хорошим инженером. Дело в том, что перед тринадцатилетним Ферми был только один прямой путь, который мог бы привести его туда, куда он впоследствии пришел (и этот путь ему указал Амидей), но при этом было огромное число «боковых» дорог. Возможно, Ферми стал великим именно потому, что уже с детства его интеллектуальные запросы удовлетворялись. В этом убеждает стиль выдающегося ученого во всем, что относилось к физике, – читал ли он лекции, объяснял что-либо сотруднику, выражал ли сомнение в чем-то, всегда создавалось впечатление, что все ему просто и знакомо, что физика для него – дом родной.

В 1916 году Ферми поступил в лицей. Пройдя трехгодичный курс за два года и в июле 1918-го получив диплом, семнадцатилетний Энрико оказался перед извечным выбором каждого выпускника средней школы – чем заниматься дальше, какой вуз выбрать? Можно было, конечно, остаться дома и поступить в Римский университет. Но в этот момент в судьбе юноши вновь появился Адольфо Амидей. «Когда Энрико получил лицейский диплом, я спросил у него, чему он хочет посвятить себя – математике или физике? – вспоминал позднее инженер. – Привожу дословно его ответ: «Я изучал математику с таким рвением потому, что считал это необходимой подготовкой для изучения физики, которой я намерен посвятить себя целиком и полностью». Тогда я спросил у него, считает ли он свое знание физики столь же обширным и глубоким, как и математики. «Я знаю физику гораздо шире и, как мне кажется, столь же глубоко, потому что прочел все наиболее известные книги по этому предмету», – ответил он». Тогда Амидей посоветовал будущему великому физику поступать в Высшую Нормальную школу Пизы (Scuola Normale Superiore di Pisa) и совмещать учебу там с посещением лекций в университете.

В то время Высшая Нормальная школа при Пизанском университете была одним из лучших высших учебных заведений Италии, и для поступления туда необходимо было выдержать серьезный конкурс. Ферми не только блестяще сдал вступительные испытания, заняв первое место, но и произвел сильнейшее впечатление на профессора математики. После экзамена тот специально пригласил Энрико на беседу, в заключение которой сказал: «За всю свою долгую профессорскую деятельность я не видел ничего подобного. Вы – выдающийся человек, и вам суждено стать большим ученым».

По итогам конкурса Ферми была предоставлена специальная стипендия, позволившая ему целиком сосредоточиться на учебе. Что он и сделал, отдав, пожалуй, в первый и последний раз в жизни некоторую дань дурачествам. Ферми вступил в «Общество против ближнего», целью которого было устраивать ближним разные неопасные каверзы. Однако зловонная бомба в учебной аудитории едва не привела к исключению – будущую гордость итальянской науки отстоял пожилой профессор, просивший восходящую звезду заниматься с ним новомодной теорией относительности (скоро у Энрико появились и серьезные статьи на эту тему, а в 1934 году Ферми признавался: «Когда я поступил в университет, классическую физику и теорию относительности я знал так же, как и теперь»).

Постигая науку в вузе, Энрико оставался самоучкой. К тому, что он выучил по книгам, тогдашние итальянские профессора, чья фундаментальная подготовка оставляла желать лучшего, могли добавить немногое. Ферми выработал весьма эффективную систему самостоятельных занятий, о чем свидетельствуют его конспекты той поры. Энрико Персико, будущий профессор Римского университета, с которым Ферми поддерживал тесную дружбу с четырнадцати лет, так описывал работу начинающего физика: «Его метод изучения книги состоял в том, что из нее он брал только данные проблемы и результаты опыта, сам обрабатывал их и затем сравнивал свои результаты с результатами автора. Иногда при проведении такой работы он ставил новые проблемы и решал их. Или даже поправлял ошибочные, хотя и общепринятые решения». Феноменальная память позволяла Ферми быстро изучать иностранные языки, и со временем ученый стал настоящим полиглотом. Он, казалось, не имел ни одного нелюбимого предмета: удостоилась исключения одна только дифференциальная геометрия, «от которой мухи дохнут», да и то лишь потому, что «задачи для изучения в ней выбирают по единственному признаку – они не должны быть хоть сколько-нибудь интересными».

Исключительные способности молодого человека скоро были замечены не только студентами, но и преподавателями. С осени 1920 года Ферми, продолжая учебу в Нормальной школе, допускается на физический факультет Пизанского университета. Но в его письмах, пожалуй, только раз встречаются какие-то признаки хвастовства, более чем простительного для физика девятнадцати лет: «На физическом факультете я постепенно становлюсь самым большим авторитетом. Так, на днях я прочитаю (в присутствии ряда корифеев) лекцию по квантовой теории». И действительно, Ферми читал в Физическом институте лекцию по квантовой теории (почти неизвестной тогда в Италии).

В те годы исследования Ферми затрагивали проблемы общей теории относительности Альберта Эйнштейна (находившейся в центре внимания ученого мира), статистической механики, квантовой теории и теории электронов в твердом теле. В 1921 году Энрико опубликовал одно из первых своих исследований в области теории относительности – статью «Об электростатике однородного гравитационного поля», а в 1922-м с отличием окончил Нормальную школу, блестяще защитив дипломную работу в области теории вероятностей и ее приложения к астрономии (в то время в качестве дипломных допускались только экспериментальные работы). В том же году он защитил в Пизанском университете докторскую диссертацию по дифракции рентгеновских лучей на изогнутых кристаллах.

Диссертация Ферми потрясла ученую аудиторию: присутствовавшие на защите почти ничего не поняли из его доклада. Этот урок Энрико запомнил на всю жизнь и более никогда не переоценивал возможностей тех, кто его слушал. Его выступления и лекции всегда были построены так, чтобы по крайней мере небольшая группа наиболее подготовленных специалистов могла следить за ходом мысли докладчика. Тогда же, в 1922-м, вышла еще одна работа молодого ученого в области теории относительности – «О явлениях, происходящих вблизи мировой линии».

Однако, несмотря на все эти выдающиеся успехи, Ферми не смогли предложить работу в Пизанском университете, и он был вынужден вернуться в Рим.

В судьбах выдающихся людей немаловажную роль играет удача и самая неожиданная помощь. В детстве Ферми повезло познакомиться с Амидеем, а теперь, после возвращения в Рим, случай преподносит Энрико встречу с Орсо Марио Корбино – человеком, которого с тех пор он стал считать своим вторым отцом.

Здесь, пожалуй, нужен небольшой экскурс в историю итальянской науки. В конце XIX – начале XX века физика и математика в Италии развивались очень бурно благодаря деятельности выдающегося организатора науки Пьетро Блазерны (1836–1918) – ректора Римского университета, президента Академии дей Линчей (главной научной академии Италии), вице-президента итальянского Сената. В 1877–1880 годах под его руководством создается Физический институт этого университета – знаменитое научное учреждение, в котором в 20—30-е годы XX века работала группа видных итальянских физиков, получившая по месту расположения Института почти официальное название «ребята с улицы Панисперна» (лидером этой «компании» в свое время стал Ферми).

Одним из лучших учеников Блазерны был блестящий физик-экспериментатор Орсо Марио Корбино (1876–1937). Возглавив Институт после смерти ректора в 1918 году, Корбино начал собирать вокруг себя молодых талантливых физиков – тех самых «ребят с улицы Панисперна».

В 1921 году Корбино (к тому времени уже сенатор) стал министром просвещения Италии. Подчиненное ему министерство ежегодно проводило конкурс для молодых ученых-естественников, победитель которого получал стипендию. В 1922-м этот конкурс выиграл Энрико Ферми, и Корбино очень быстро оценил талант молодого ученого, которого принял под свое покровительство.

Благодаря полученной стипендии и покровительству Корбино Ферми едет в Германию, в Геттинген, который тогда называли «европейской научной Меккой». Там с января по август 1923 года он стажируется у знаменитого физика-теоретика, впоследствии лауреата Нобелевской премии Макса Борна (1882–1970), в то время возглавлявшего отделение теоретической физики Геттингенского университета (фигура Борна оказала немалое влияние и на становление отца кибернетики Норберта Винера).

В Геттингене Энрико знакомится с блестящими молодыми физиками-теоретиками Вольфгангом Паули, Вернером Гейзенбергом, Паскуалем Иорданом, которым, в отличие от Ферми, посчастливилось учиться у выдающихся ученых Арнольда Зоммерфельда и Макса Борна. Но, как ни странно, пребывание в Геттингене и встреча с этими звездами физического мира не принесли Ферми, по его словам, особенной пользы.

Что могло послужить тому причиной? Пожалуй, отсутствие тогда в Италии крупной теоретической школы. Вокруг Ферми просто не было физиков, с которыми он мог бы общаться на равных и с которыми, по его словам, мог бы сравнивать себя. У молодого ученого возникла привычка работать, полагаясь только на себя, используя лишь книги и научные работы для консультации.

В августе 1923 года Ферми возвращается из Геттингена в Рим, где Корбино предоставляет ему временную работу на химическом факультете Римского университета и обещает при первой же возможности сделать его постоянным сотрудником. В течении года Энрико читает для химиков и естественников курс математики. В том же, 1923 году он пишет статью по теории атомных столкновений – эссе «Масса в теории относительности», где среди прочего рассматривалась возможность высвобождения ядерной энергии. Статья была опубликована на итальянском и немецком языках.

В августе 1924 года Ферми получил из фонда Рокфеллера трехмесячную стипендию для поездки в Голландию, в Лейденский университет. Туда его пригласил выдающийся физик-теоретик Пауль Эренфест (1879–1933), обратив внимание на публикации ученого. Исследования по статистической механике и спектроскопии, проводившиеся в Лейдене, были очень близки интересам Ферми. С сентября по декабрь 1924 года он стажировался у Эренфеста. Именно тогда Энрико, по собственным словам, обрел наконец столь необходимую уверенность в себе. Впоследствии Ферми рассказывал своим сотрудникам, что Эренфест оказал огромное влияние на развитие современной физики не столько своими классическими работами, сколько педагогической в широком смысле слова деятельностью, то есть научным воздействием на коллег. Эренфест был хорошо знаком и дружил со всеми крупнейшими физиками – от Нильса Бора, Альберта Эйнштейна, Хендрика Лоренца и Макса Планка до Вернера Гейзенберга и Вольфганга Паули. И вот, обнаружив у Ферми дар крупного физика, выдающийся ученый не замедлил сказать ему об этом.

Ферми всегда стремился к конкретности во всем, к упрощению, выделению главного. В условиях научной изоляции, о которой мы говорили раньше, конкретность была необходима, поскольку оценить важность своей работы молодой физик мог только с помощью результатов не слишком отвлеченного характера. Его теории почти без исключения созданы для того, чтобы объяснить, скажем, поведение определенной экспериментальной кривой, «странности» данного экспериментального факта и т. д. Не исключено, что черты, присущие Ферми (неприятие малейшей неясности, исключительный здравый смысл), помогая ему в создании многих фундаментальных теорий, в этих условиях помешали прийти к таким теориям и принципам, как квантовая механика, соотношение неопределенностей или принцип Паули.

Может возникнуть подозрение, что прохладное отношение Ферми к абстрактным и вообще формалистическим работам было вызвано его недостаточным знакомством с математическим аппаратом. Во всех его работах математический аппарат вполне адекватен решаемой задаче, при этом ученый всегда избегал излишнего формализма, но, если это требовалось, был готов использовать самые абстрактные методы.

Ради простоты Ферми часто удовлетворялся достаточно грубым приближением. Хорошим примером этого служит его оценка граничных условий при диффузии тепловых нейтронов. Ферми показал, что полученная на основе решения одномерной задачи простая оценка может после небольшой модификации дать достаточно точный результат и для реального случая трехмерной диффузии нейтронов. А поскольку этот вопрос имел большое значение в период создания атомной техники, то на точном его решении были сконцентрированы усилия больших научных коллективов. И что же? Мало того, что точное решение оказалось довольно сложным математически – в практически важных случаях оно очень мало отличалось от результата Ферми!

В январе 1925 года, вернувшись из Лейдена, двадцатитрехлетнего ученого назначили «временным» (нештатным) профессором Флорентийского университета, и он приступил к чтению лекций по математической физике и механике.

Флорентийский период (январь 1925 – сентябрь 1926 года) был очень важным в жизни Ферми. Задачи, которые тогда увлекали его, стали вскоре научной классикой.

В декабре 1925-го молодой физик, независимо от англичанина Поля Дирака, разработал новую разновидность статистической механики для частиц с полуцелым спином (эти частицы получили характерное название «фермионы»). Статистика, впоследствии названная статистикой Ферми – Дирака, позволяла успешно описывать поведение электронов, а позднее была применена к протонам и нейтронам. Она стала одной из основ физики элементарных частиц, дала возможность лучше понять электропроводность металлов и привела к построению более эффективной модели атома.

Основное значение статистики Ферми – Дирака заключается в том, что она стала ключом к пониманию свойств электронов в металлах. Но и другие применения статистики ученого весьма многочисленны, что иллюстрируется большим количеством терминов, вошедших в физическую и астрофизическую литературу, таких как «газ Ферми», «Ферми-жидкость», «поверхность Ферми», «метод Томаса – Ферми», «фермиевские импульсы» нуклона в ядре и т. д. Талантливый физик развивал эффективный приближенный метод расчетов многоэлектронных атомов (в квантовой, как и в классической, механике задачи многих тел физики умеют решать лишь приближенно).

В отличие от Дирака, Ферми пришел к новой статистике независимо от квантовой механики. Он давно вынашивал предпосылки этого творения, но ему не хватало принципа запрета Вольфганга Паули. Кстати, Ферми заметно переживал то, что он не сумел сформулировать принцип Паули, к которому, по его словам, он очень близко подошел.

Итогом этих трудов стала одна из наиболее важных работ Ферми – статья «О квантовании идеального одноатомного газа». Представив 7 марта 1926 года на заседании Академии дей Линчей сокращенную версию этой работы, ученый уже 26 марта отправил полную ее версию в редакцию немецкого журнала «Zeitschrift für Physik». Кстати, Дирак представил свою работу на заседании Королевского общества только через пять месяцев – 26 августа.

Первым статистику Ферми – Дирака использовал в 1927 году Вольфганг Паули для описания поведения электронного газа в металлах, а в 1928-м советский физик Я. И. Френкель, получив с ее помощью выражения для давления вырожденного электронного газа, применил эту теорию в описании белых карликов.

После открытия статистики Ферми – Дирака авторитет Энрико Ферми в научном мире начал стремительно расти. Рим, прежде пребывавший на задворках академических естественнонаучных исследований, трудами талантливого ученого стал превращаться в один из европейских центров теоретической физики.

В сентябре 1926 года в Римском университете была создана кафедра теоретической физики. Ферми вновь вернулся в Рим, выиграл конкурс на замещение должности штатного профессора кафедры, а в 1927-м по инициативе Корбино возглавил ее. Должность эта для Ферми означала способ спокойно продолжать научную работу, но не более. Он никогда не искал ни важных административных постов, ни почета, ни наград. Естественно, признанием своих заслуг был доволен, но честолюбие было ему чуждо.

После пребывания в Лейдене Ферми почувствовал, что миссия исследователя и наставника ему по силам. В сравнении с этим все остальное имело для ученого второстепенное значение. Именно в тот период при поддержке Орсо Корбино он создал итальянскую школу теоретической физики, получившую в дальнейшем мировую известность. Как вспоминали впоследствии бывшие ученики Энрико Ферми, это происходило как бы исподволь. По свидетельству студентов того времени, «скорость формирования молодого физика в этой школе была невероятной».

Ферми не просто преподавал определенную дисциплину: собственным примером «он учил страстно любить физику, равно как и понимать дух и этику этой науки». Он предпочитал не предлагать тем для дипломных работ, справедливо считая, что во всех отношениях полезнее, если студент сам выберет интересную для себя проблематику исследований.

Вот как Эмилио Сегре описывает занятия, не связанные с университетскими курсами, которые Ферми проводил с ними: «Они были совершенно импровизированными и неофициальными. Поздно вечером мы собирались в кабинете Ферми, и часто предмет разговора становился темой лекции. Например, мы спрашивали: «Что известно о капиллярности?», и Ферми экспромтом читал красивую лекцию о теории капиллярности. Таким образом, мы занимались рядом предметов на «промежуточном» уровне. Однако иногда уровень становился более высоким, и Ферми объяснял нам статью, которую сам только что прочел: так мы познакомились со знаменитой работой Шредингера по волновой механике.

В то время много раз нам представлялся случай быть свидетелями зарождения и выполнения нового и оригинального исследования. Конечно, невозможно было сказать, какая предварительная работа уже была выполнена Ферми сознательно или подсознательно. Наверняка, у него не было ничего написанного. Мы присутствовали при развитии теории, которое происходило не слишком быстро, но практически без ошибок или изменения направления мысли. Ферми как будто читал лекцию, хотя более медленно. Любопытная характеристика фермиевского способа работы состояла в постоянстве скорости, с которой он продвигался вперед. Если переходы были легкими, он все-таки продвигался медленно, и рядовой наблюдатель мог бы задать вопрос: почему он теряет так много времени на такую простую алгебру? Однако, когда возникали такие трудности, которые остановили бы человека меньших способностей бог знает на сколько времени, Ферми решал их с той же скоростью. У нас создалось впечатление, что Ферми – каток, двигающийся медленно, но не знающий препятствий. Окончательные результаты были всегда ясными, и часто мы задавались вопросом: «Почему это не было найдено давно, раз все так просто и ясно?» Ферми навсегда сохранял в памяти один раз использованный им метод и применял его к задачам, совершенно отличающимся от той, которая породила физическую идею и математическую технику…»

Ферми всегда подчеркивал огромную важность для студентов хорошей подготовки по классической физике и сам любил читать лекции по элементарной физике. Он очень возражал против курсов, посвященных чрезмерно узким проблемам. Однажды ученый полусерьезно излагал группе сотрудников свои идеи о том, как следует реформировать высшее образование в университетах. «Возьмем, – сказал он, – для примера коллектив, скажем, из двадцати студентов-однокурсников, которому при настоящих порядках следует слушать лекции по пяти различным предметам у пяти преподавателей. Это нерационально, гораздо целесообразнее была бы «система менторов», согласно которой каждый из пяти преподавателей возьмется за преподавание только четырем студентам всех пяти предметов».

Своих студентов и сотрудников Ферми учил не только физике в прямом смысле этого слова. Он упорно подчеркивал исключительную моральную ответственность ученого при обнародовании научной работы. В опубликованных трудах Ферми обнаруживается почти педантичное внимание к точности выражений, в них не встретишь излишне категоричных утверждений и т. д. Но выдающегося физика совершенно не заботила элегантность стиля и формы: для него важнее всего было содержание работы и ясность изложения.

Ферми нетерпимо относился к часто встречающейся тенденции экспериментаторов переоценивать точность своих измерений. В институте было известно «правило», которым руководствовался ученый в отношении к новому или «странному» результату: увеличить втрое приведенную экспериментатором ошибку измерения и только после этого начинать рассуждение.

Несмотря на свою самобытность, интуитивное чутье нового, Ферми был того мнения, что в науке новые законы надо принимать только в том случае, когда нет иного выхода. Ему очень не нравилось стремление некоторых физиков найти «сверхновое», не исчерпав всех возможностей в рамках уже существующих принципов и законов. При этом речь идет не о консервативности подхода Ферми, а о его фундаментальности.

В физике, по мнению ученого, нет места для путаных мыслей, физическая сущность любого действительно понимаемого вопроса может быть объяснена без помощи сложных формул. Он часто утверждал, что физики, действительно понимающие природу явления, должны уметь получать основные законы из соображений размерности.

Глубоко презирая научный авантюризм, субъективизм в науке, тенденцию некоторых экспериментаторов получить именно те результаты, которые априори им хочется найти, Ферми считал совершенно антинаучной и вредной для развития физики поспешность в опубликовании научных работ, вызванную желанием завоевать приоритет, и царящую в некоторых лабораториях атмосферу «охоты за открытиями». В одной статье, по мнению ученого совсем неубедительной (вследствие нечеткости постановки опыта и недоброкачественности самих измерений), группа иностранных физиков опубликовала сообщение об обнаружении дифракции медленных нейтронов. Несколько позже в печати появилось описание безупречных экспериментов другой зарубежной группы по этому вопросу… Ферми был возмущен тем, что приоритет в какой-то мере будет принадлежать первой группе, которая его не заслуживает. «И самое печальное, – сказал он, – то, что против этой системы ничего нельзя предпринять».

Ясность мысли, характерная для лекций Ферми, относилась и к его статьям и книгам – не только оригинальным, но также обзорным и популярным. Ученый писал свои книги подобно тому, как и читал лекции, – предельно ясно и, казалось, с минимальным усилием. Студенты занимались по рукописи книги «Молекулы и кристаллы», когда Ферми еще писал ее. По воспоминаниям его учеников, каждое утро, между шестью и восемью часами, профессор аккуратно писал на нечетных страницах тетради, оставляя четные для возможных поправок. Однако, когда рукопись книги была готова к печати, число поправок оказалось совершенно ничтожным.

Учеников и коллег удивляло то, что Ферми мог писать, почти не прибегая к другим статьям или книгам. Он предпочитал самостоятельно разработать заинтересовавший его вопрос, нежели найти готовый ответ. Сравнительно мало времени Ферми проводил за научными журналами, хотя всегда был великолепно осведомлен о происходящем в мире физики. Это достигалось «вытягиванием» сведений, по выражению самого Ферми, в разговоре с коллегами.

Невозможно провести грань между Ферми-физиком и Ферми-человеком. Иногда сознательно, но чаще всего бессознательно его отношение к научной карьере, спорту, отдыху, семье, к литературе, искусству и даже политике определялось тем, что он должен иметь самые лучшие условия для работы. В жизни ученого все происходило так, как будто некие «гормоны» управляли его чувствами и образом жизни, чтобы автоматически обеспечить оптимальные условия для научных исследований. Он был гением, причем его гениальность в значительной степени соединялась с любовью к научной простоте; вне области физики он был самым обыкновенным и самым простым человеком. Эта простота в жизни выражалась в том, что Ферми имел очень непритязательные вкусы и требования, был совершенно лишен снобизма и фальши.

Однажды, опаздывая на одно из заседаний Королевской академии наук, Ферми подъехал ко дворцу, где проходило заседание, на своем маленьком «фиате». Выглядел он совсем не по-профессорски, имел довольно затрапезный вид, был без положенной мантии и треуголки, но все же решил проникнуть во дворец. Преградившим путь карабинерам он отрекомендовался как «шофер Его Превосходительства профессора Ферми». Все обошлось благополучно.

Ферми в жизни, как и в физике, ненавидел усложнения, был всегда совершенно искренен и не скрывал тех черт своего характера, которые многим могли показаться недостатками (например, нелюбовь к музыке, полное отсутствие азартности, безразличие к политическим и философским проблемам, некоторая осторожность при трате денег). Кстати, деньги были необходимы Ферми для спокойной научной работы, а не для «роскошной» жизни.

Жизнь Энрико отнюдь не исчерпывалась пребыванием в «научной келье». Человек выдающегося интеллекта и безграничной энергии, он увлекался альпинизмом, теннисом, зимними видами спорта, хотя ни в одном из них не достиг высокого уровня. Впрочем, время, которое Ферми тратил на эти увлечения и вообще на отдых, было строго ограничено.

Личная жизнь ученого с того момента, как он обосновался в столице, протекала вполне благополучно. В 1928 году он женился на своей студентке Лауре Капон, представительнице богатого и уважаемого семейства римских евреев. Супруга много помогала мужу в работе, вместе они написали учебник физики, а вскоре после смерти Ферми Лаура выпустила его биографию. Это увлекательная книга о великом человеке, каким он предстает в глазах любящей и преданной жены. У супругов Ферми родились сын и дочь.

…В 1927–1928 годах окончательно формируется группа «ребят с улицы Панисперна». Ядро группы, кроме Ферми, составили его коллега и ровесник Франко Разетти, химик Оскар д’Агостино, а также ученики (затем – сотрудники) Этторе Майорана, Эмилио Сегре, Эдуардо Амальди. Все они признавали неоспоримое первенство Ферми, получившего за непогрешимость своих суждений прозвище Папа, и на протяжении всей жизни ученого поддерживали с ним дружеские отношения.

Двадцатые годы были в Италии не только временем подъема и расцвета науки. В 1923-м к власти здесь пришли фашисты во главе с Бенито Муссолини. В глазах итальянцев (да и большинства европейцев) он в ту пору совсем не выглядел «чертом с рогами». В дуче ценили энергию, интеллект, умение навести порядок. Репрессии были не очень масштабны и на первых порах казались почти справедливыми. Высокое положение в обществе могли занимать и люди, не очень близкие к идеям фашизма. Поэтому, например, сохранил свой статус и Орсо Корбино, державшийся достаточно далеко от большой политики и до конца жизни сохранявший к режиму Муссолини толерантное отношение. Пользуясь покровительством Корбино, «ребята с улицы Панисперна» проработали в атмосфере творчества, в довольстве и почете до самой его смерти в 1938 году.

Нет причин считать, что Ферми в это время был идейным врагом фашизма. Ученый не имел особых причин жаловаться на режим – в 1929-м его избирают членом так называемой Королевской академии Италии. Это была новая организация, созданная Муссолини для поддержания престижа фашистского режима и в противовес фрондирующей Академии дей Линчей. Ее члены получали довольно значительные стипендии. Избрание в академию заметно улучшило материальное положение Ферми. Отныне физик получил право именоваться «превосходительством» и носить особый мундир.

В том же году состоялось первое официальное зарубежное признание Энрико Ферми – его избирают иностранным членом-корреспондентом Академии наук СССР, а в 1932 году он становится и членом Академии дей Линчей.

В обыденной жизни Ферми всегда оставался человеком педантичным. Будучи блестящим организатором, он столь же пунктуально и продуманно строил свой рабочий день. С 5.30 до 7.30 утра – обдумывание и написание теоретических статей. Ровно в 9.00 Ферми приходил на службу. Днем – двухчасовой перерыв для отдыха и обеда. Все остальное время – работа в университете и лаборатории. И – минута в минуту – в 22.00 ученый ложился спать.

Лето он, если не отдыхал в Альпах, проводил за границей, где читал лекции, становившиеся впоследствии основой его новых книг. Так появились «Квантовая теория излучения» и «Термодинамика», основанные на лекционных курсах, с которыми ученый выступал в Мичиганском и Колумбийском университетах.

Кипучая деятельность Ферми-теоретика в Риме до осени 1933 года, когда он начал работать в области ядерной физики, шла по трем главным направлениям. Во-первых, он осваивал квантовую механику, а затем квантовую электродинамику и успешно пропагандировал их в научных кругах. Здесь надо особенно выделить его переформулировку квантовой электродинамики, которая представляет собой блестящий пример ясной трактовки трудного вопроса. Второе важное направление состояло в продолжении работ по статистической механике. Наконец, своими трудами Ферми сделал неоценимый вклад в учение о структуре атомов и молекул.

В начале 30-х годов он переключил свое внимание с внешних электронов атома на атомное ядро. Осенью 1933-го, после участия в VII Сольвеевском конгрессе физиков в Брюсселе, ученый предложил теорию бета-распада, позволившую объяснить, каким образом ядро спонтанно испускает электроны и какова роль нейтрино-частиц, лишенных электрического заряда и не поддававшихся до сих пор экспериментальному обнаружению. Существование таких частиц было постулировано Паули, а название придумано Ферми (нейтрино экспериментально обнаружено в 1956 году). Теория бета-распада Ферми затрагивала новый тип сил, получивших название слабого взаимодействия. Такие силы действуют между нейтронами и протонами в ядре и обусловливают бета-распад. По интенсивности слабое взаимодействие значительно уступает сильному, удерживающему вместе нуклоны – частицы, из которых состоит ядро.

Написав статью о бета-распаде, Ферми направил эту работу в английский журнал «Нейче» для срочного опубликования в виде письма в редакцию. Это означало, что он сам вполне осознавал значение данной теории. Однако редакция журнала отказала в публикации на том основании, что работа слишком абстрактна и не представляет интереса для читателей. Это была действительно самая абстрактная из теоретических работ Ферми, но не приходится сомневаться в том, что редактор впоследствии всю жизнь сожалел о своем «диагнозе». Статью опубликовали итальянский и немецкий журналы. Опираясь на высказанные Ферми идеи, американский ученый японского происхождения Хидеки Юкава предсказал в 1935 году существование новой элементарной частицы, известной ныне под названием пи-мезона, или пиона.

В 20-е годы XX века было принято считать, что атом содержит два типа заряженных частиц: отрицательные электроны, которые обращаются вокруг ядра из положительных протонов. Физиков интересовало, может ли ядро содержать частицу, лишенную электрического заряда. Эксперименты по обнаружению электронейтральной частицы достигли кульминации в 1932 году, когда Джеймс Чедвик открыл нейтрон, в котором физики, особенно Вернер Гейзенберг, почти сразу признали ядерного партнера протона. Ферми по достоинству оценил значение нейтрона как мощного средства инициирования ядерных реакций. Экспериментаторы пытались бомбардировать атомы заряженными частицами, но для преодоления электрического отталкивания заряженные частицы необходимо разгонять на мощных и дорогих ускорителях. Налетающие электроны отталкиваются атомными электронами, а протоны и альфа-частицы – ядром, так, как это происходит с одноименными электрическими зарядами. Поскольку нейтрон не имеет электрического заряда, необходимость в ускорителях отпадает.

В январе 1934 года Фредерик Жолио и Ирен Кюри сообщили об открытии искусственной радиоактивности. Облучив алюминий альфа-частицами, они получили радиоактивный фосфор.

Ознакомившись со статьей французских ученых, Энрико Ферми решил вызвать радиоактивность нейтронами. Теоретикам в те годы еще не было ясно, можно ли добиться этого с помощью нейтральных частиц. Ответ на вопрос могли дать только опыты.

Как и Фредерик Жолио, Ферми начал эксперименты с легкими элементами. Методика была проста: после облучения нейтронами исследуемое вещество подносили к тонкому окну счетчика Гейгера. Ни водород, ни гелий, ни литий, ни бор не проявили активности. Тем не менее, опыты продолжались. Вскоре дошла очередь до фтора.

Счетчик заработал полным ходом, когда к его окну поднесли облученную плавиковую кислоту. Сделав вывод, что с помощью нейтронов можно превратить нерадиоактивные ядра в радиоактивные, Ферми не остановился на этом. Он решил подвергнуть нейтронному обстрелу тяжелые элементы. Это было важное решение: в опытах супругов Жолио – Кюри бомбардировка вольфрама, золота и свинца ничего не дала. Это и понятно: заряд тяжелых ядер велик и они, разумеется, отталкивают одноименно заряженную альфа-частицу с огромной силой. «Альфа-снаряд» не долетает до ядра-мишени.

На нейтральную частицу электрические силы не действуют. У нейтрона были шансы проникнуть в массивное ядро и что-то там натворить…

«Ребята с улицы Панисперна» начали систематические исследования. Химические элементы облучались один за другим. Иногда, если наведенная активность исчезала не слишком быстро, удавалось определить атомный номер радиоактивного излучателя по его химическим свойствам. Так, когда физики облучали нейтронами железо, оно становилось радиоактивным. По-видимому, часть его атомов превращалась в радиоактивный изотоп одного из соседних элементов. Но какого? Чтобы выяснить это, к азотнокислому раствору облученного железа добавляли соли хрома, марганца, кобальта. Затем по известным прописям эти элементы выделяли из растворов. Счетчик Гейгера молчал, когда к нему подносили фракции, содержащие хром или кобальт. Если же у окна гейгеровской трубки помещали извлеченные марганцевые соли, начинался счет. Получалось, что под действием нейтронов железо превратилось в марганец…

Особенно большие надежды физики связывали с облучением элемента № 92, занимавшего тогда в таблице Менделеева последнюю клетку. Ферми ожидал, что естественный уран, захватив нейтрон, перейдет в искусственный изотоп 239U, а затем уран-239, испустив бета-частицу, превратится в изотоп первого зауранового элемента с атомным номером 93!

На первых порах надежды сбывались. Из облученного нейтронами урана д’Агостино выделил излучатель с периодом полураспада 13 минут. Во всех химических процедурах неизвестная активность следовала за рением. Напрашивался вывод: химические свойства рения и полученного в нейтронной бомбардировке радиоактивного изотопа близки между собой. Из урана после нейтронного захвата мог получиться только очень тяжелый элемент. Среди таковых элементов химическим аналогом рения мог быть только элемент № 93. Во всяком случае, так считалось в 1934 году.

Нашлись и дополнительные доказательства. Поставили решающий контрольный опыт – experimentum crucis, основанный на простой, логически ясной идее: если растворить облученный уран и очистить раствор от всех элементов с атомными номерами от 82 до 92 (свинец – уран), то в этой, уже совсем не мутной, водице легче всего будет поймать трансурановую рыбку. Только бы осталась в растворе хоть какая-нибудь активность! Ферми и его коллеги (как, впрочем, и все физики в те годы) не допускали мысли, что легкий нейтрон сможет так «переворошить» урановое ядро, что из него получится «досвинцовая» активность. Ведь для этого нужно вырвать из уранового ядра десяток протонов – задача непосильная для легкой частицы. Раствор очистили. Тринадцатиминутный изотоп остался!

4 июня 1934 года Орсо Корбино произнес речь на сессии Академии дей Линчей, в которой рассказал об экспериментах «ребят с улицы Панисперна». Конец речи звучал так: «По этим успешным экспериментам, за которыми я слежу ежедневно, я полагаю себя вправе заключить, что новый элемент уже получен».

Казалось, первый трансурановый элемент состоялся… Однако доказать это не удалось. Что-то было не так! Настораживали данные, появившиеся в других лабораториях: в облученном уране нашли несколько радиоактивных изотопов, химические свойства которых позволяли считать их трансурановыми элементами с атомными номерами от 93 до 96. Но в то же время в тех же опытах были зарегистрированы излучатели со свойствами тория, протактиния и других доурановых элементов. Возникла невероятная путаница. Вокруг «трансуранов» шли горячие споры. Результаты Ферми и его товарищей то поднимались на щит, то опровергались, подчас в очень резкой форме. Все сходились на мысли, что «что-то есть». Но что?! Достоверного ответа на этот вопрос физики не могли получить в течение нескольких лет. Дискуссия то затихала, то возобновлялась с новой силой.

В период с 1934 по 1936 год Ферми целиком посвятил себя нейтронным исследованиям. Его опыты были глубоко продуманы. По существу ученый наметил верный путь к новому элементу – нептунию, 93-му в таблице Менделеева. Нептуний на самом деле образовывался в облученном уране. Однако более мощное явление – деление ядер – заслонило слабое излучение трансурана. Путанице поспособствовало и неправильное представление о положении тяжелых элементов в периодической системе. Предсказание Нильса Бора, сделанное еще в 1920 году, о том, что где-то в области урана должен начинаться второй редкоземельный ряд, было прочно забыто…

Тем не менее, всемирно известные нейтронные опыты Энрико Ферми навсегда вошли в историю естествознания как первая научно обоснованная попытка синтезировать трансурановый элемент.

Что же особенно выделяло Ферми среди других известных экспериментаторов? Его не отличало какое-либо особое искусство конструирования сложной аппаратуры и постановки «акробатических» экспериментов (впрочем, ученый быстро овладел и этим искусством, когда в том появилась необходимость). Конечно, Ферми был в высшей степени энергичным, работоспособным, терпеливым и упорным, но такими качествами обладали, вероятно, все великие естествоиспытатели. По-видимому, уникальная черта Ферми, ученого XX века, свойственная великим физикам прошлых веков, заключалась в объединении экспериментального подхода с теоретическим. Он сам часто говорил, что разделение физики на теоретическую и экспериментальную – это вредная вещь. Именно благодаря этой его черте он всегда умел ставить самые существенные вопросы и затем быстро отвечать на них с помощью самых простых, но адекватных для решения поставленной задачи экспериментов.

«Аппаратурной эстетикой» ученый совершенно не увлекался. Единственное, чего он требовал от своих экспериментальных установок, – чтобы они действовали так, как он наметил. Однажды Разетти стал критиковать Ферми за то, что он изготовил некрасивую установку. «Но она работает», – заметил Ферми. Теперь уже рассерженный Разетти наступал: «Энрико, в экспериментальной работе ты способен на недостойные поступки! Посмотри на этот электрометр Эдельмана… – Разетти имел в виду блестящий, хромированный, нарядный и прекрасный прибор, бывший в глазах членов группы символом технического совершенства. – Если бы ты считал, что для получения некоторых сведений его следует смазать «куриной кровью», ты бы сделал это. А я не способен на такой поступок, даже если бы был уверен, что это даст мне Нобелевскую премию. Признайся, Энрико, что ты бы так сделал». И Ферми, который высоко ценил экспериментальный талант Разетти, спокойно ответил: «Конечно, я выкупал бы все наши электрометры в куриной крови, если бы это помогло узнать что-нибудь существенное».

В 1935 году, через несколько месяцев после начала экспериментов, Ферми и его сотрудники обнаружили, что если нейтроны замедлить, пропуская через воду и парафин, то они более эффективно инициируют ядерные реакции. Замедление нейтронов обусловлено их столкновениями с ядрами водорода (протонами), в больших количествах содержащимися в этих средах. При столкновениях нейтронов и протонов значительная часть энергии нейтронов теряется, так как массы этих частиц почти равны. Столь же значительная передача энергии наблюдается при столкновениях бильярдных шаров с одинаковыми массами.

…Тем временем режим Муссолини в Италии все более ужесточался. В 1935 году итальянская агрессия против Эфиопии привела к экономическим санкциям по отношению к Италии со стороны членов Лиги Наций. В результате в 1936 году Италия заключила союз с нацистской Германией. После принятия итальянским правительством в сентябре 1938-го антисемитских гражданских законов супруги Ферми решили эмигрировать в США, куда ранее ученый неоднократно выезжал для чтения лекций. Выдающийся физик обратился в четыре американских университета, отовсюду получил быстрые положительные ответы и решил принять должность профессора Колумбийского университета. Ферми информировал итальянские власти о том, что уезжает в Америку на полгода. 6 декабря семья покинула Рим, направляясь в Стокгольм, где 10 декабря 1938 года ученому была вручена Нобелевская премия в области физики. В решении Нобелевского комитета говорилось, что премия присуждена Ферми «за доказательства существования новых радиоактивных элементов, полученных при облучении нейтронами, и связанное с этим открытие ядерных реакций, вызываемых медленными нейтронами». «Наряду с выдающимися открытиями Ферми всеобщее признание получили его искусство экспериментатора, поразительная изобретательность и интуиция… позволившая пролить новый свет на структуру ядра и открыть новые горизонты для будущего развития атомных исследований», – заявил, представляя лауреата, Ханс Плейель из Шведской королевской академии наук.

Во время церемонии вручения премии Ферми обменялся рукопожатием с королем Швеции вместо того, чтобы приветствовать его фашистским салютом, за что подвергся нападкам в итальянской печати. Сразу же после торжеств семья Ферми отправилась за океан, и уже 2 января 1939 года они были в Нью-Йорке. Сойдя на берег, Ферми повернулся к жене и сказал: «Вот мы и основали американскую ветвь Ферми». По прибытии в Соединенные Штаты ученому, как и всем эмигрантам того времени, пришлось пройти тест на проверку умственных способностей. Нобелевского лауреата попросили сложить 15 и 27 и разделить 29 на 2…

Сменить место жительства и работы выдающегося физика вынуждали сразу несколько обстоятельств. Начавшиеся в Италии по немецкому образцу расовые преследования, пусть и не столь параноидально последовательные, как у Гитлера, в принципе, угрожали Лауре Ферми и, безусловно, были одним из доводов в пользу отъезда. Но не единственным.

В 1937 году профессор Ферми обратился к властям с просьбой об организации под своим руководством Института ядерной физики. Предложение сопровождалось письменной поддержкой от Франко Разетти, Антонио Карелли и Альфредо Покеттино, которые горячо поддержали его также и от имени Итальянского общества содействия прогрессу наук, мотивируя тем, что радиоактивные материалы имеют широкое применение в различных областях (это обстоятельство было подчеркнуто с целью вызвать интерес со стороны режима). Начальные расходы были оценены в 230 тысяч лир плюс еще триста тысяч лир в течение двух лет непосредственно для работы. Речь шла о цифрах, сравнимых с соответствующими расходами в других странах, но они предусматривали одно более существенное обязательство, а именно строительство циклотрона для возмещения недостатка в бедных в то время источниках нейтронов. Из-за этого проект был отклонен.

Если бы итальянские власти пошли навстречу Ферми, уж не стал ли бы он «отцом» фашистской атомной бомбы? По ряду причин такое почти невозможно себе представить хотя бы потому, что итальянской экономической мощи для подобного проекта никак не хватало – разве что вместе с Германией. Но вряд ли стоило говорить, что вероятность этого равна нулю.

Ведь немецкие физики, которые осуществляли нацистский атомный проект, в большинстве тоже не были фанатиками режима. После войны Гейзенберг и Вайцзеккер оправдывались тем, что, мол, фактически саботировали эти разработки. Но какие-либо доказательства «саботажа» немецких физиков отсутствуют. Вероятно, все они или почти все работали добросовестно, но непонимание властями важности проблемы, организационная неразбериха, да и просто нехватка в их среде специалистов масштаба Ферми в совокупности завели работу в тупик.

А вот, к примеру, ракетное оружие (ФАУ-1 и ФАУ-2), которому высшее руководство придавало огромное значение, нацистским ученым – первым в мире – создать удалось. Причем наблюдатели отмечали исключительный энтузиазм и отсутствие нравственных терзаний в команде молодых сотрудников Вернера фон Брауна.

…В 1938 году умер Орсо Корбино, и работать итальянским физикам стало труднее. Началась утечка кадров – часть сотрудников по идейным или расовым причинам эмигрировали. Группа «ребят с улицы Панисперна» в Римском университете начала распадаться. Например, Эмилио Сегре отправился в Беркли для работы с короткоживущими изотопами 43-го элемента технеция, открытого им совместно с Карлом Перьером. Видя развитие политической ситуации в Италии и вообще в Европе, он решил остаться в Соединенных Штатах и написал своей жене Эльфриде, чтобы она вместе с маленьким сыном Клаудио как можно быстрее приехала к нему.

Судьба ли причиной, личный ли выбор, но Энрико Ферми оказался в нужном месте (в США) в нужный момент (как раз накануне войны). Точнее сказать, несколькими месяцами позже ускользнуть бы уже не удалось. А так Ферми уехал легально.

Сначала работа Ферми была непосредственным продолжением его общей программы исследования свойств нейтронов, начатой еще в Риме. Однако вскоре после того, как семейство высадилось в Нью-Йорке, из Копенгагена в США прибыл Нильс Бор, чтобы провести несколько месяцев в Принстонском Институте фундаментальных исследований.

26 января 1939 года на заседании Американского физического общества в Вашингтоне Бор доложил об огромных успехах, достигнутых европейскими учеными. Отто Ган и Фриц Штрассман установили, что при облучении урана нейтронами образуется барий. Не зная, как объяснить свое открытие, они, тем не менее, поняли, что встретились с новым явлением, и отметили, что оно находится «в противоречии со всем предшествующим опытом ядерной физики». Поэтому одновременно с отправкой сообщения в печать Ган послал полученные результаты Лизе Мейтнер, которая много лет работала в Берлине с Ганом, заведуя отделом ядерной физики. Но незадолго до открытия Гана Лиза Мейтнер как австрийская еврейка вынуждена была эмигрировать в Стокгольм. Письмо Гана она получила во время рождественских каникул, которые проводила в окрестностях Гетеборга со своим племянником, австрийским физиком Отто Фришем. Обсуждая сообщение Гана в течение нескольких дней, Мейтнер и Фриш поняли, что образование бария при облучении урана нейтронами указывает на деление ядра урана на два больших осколка. Но пока это была только гипотеза. Поэтому они наметили необходимые эксперименты, которые Фриш и провел сразу по возвращении в Копенгаген в Институте теоретической физики, где он длительное время (после эмиграции из Австрии) работал у Нильса Бора. Фриш, по существу, воспроизвел эксперименты Гана и Штрассмана и подтвердил правильность гипотезы о делении ядер урана, разработанной им совместно с Мейтнер. 11 февраля 1939 года в журнале «Natur» появилась их статья «Деление урана с помощью нейтронов: новый тип ядерной реакции». Данная работа, по мнению Альберта Эйнштейна, была решающим шагом на пути к высвобождению атомной энергии – даже более важным, чем открытие Гана.

Это сообщение вызвало такое волнение, что еще до окончания заседания некоторые присутствующие на нем ученые поспешили в лаборатории, чтобы экспериментально подтвердить деление ядер урана. Уже через несколько часов они убедились в правильности сообщения Бора. Узнав об этом, Ферми сразу указал, что в данной реакции должны также возникать нейтроны и выделяться огромное количество энергии. Так у него родилась идея цепной ядерной реакции деления урана.

Многие физики начали обсуждать возможность такой реакции. Если всякий раз, когда нейтрон расщепляет атом урана, испускались новые нейтроны, то они могли бы, сталкиваясь с другими атомами урана, порождать новые нейтроны и тем самым вызвать незатухающую цепную реакцию. Поскольку при каждом делении урана высвобождается большое количество энергии, такая реакция могла бы сопровождаться колоссальным ее выделением. Если бы удалось «взнуздать» эту силу, то уран стал бы взрывчатым веществом неслыханной мощи. С целью осуществить цепную реакцию Ферми приступил к планированию экспериментов, которые позволили бы определить, возможна ли такая реакция и управляема ли она.

На переговорах в Управлении военно-морского флота США в 1939 году Ферми впервые упомянул о возможности создания атомного оружия на основе цепной реакции с мощным выделением энергии. Он получил федеральное финансирование для продолжения своих исследований. В ходе работы Ферми и Сегре установили возможность использования в качестве «взрывчатки» для атомной бомбы тогда еще не открытого элемента – плутония. Хотя плутоний (Pu), имеющий порядковый номер 94, еще не был известен, оба ученых твердо знали: элемент с массовым числом 239 (239 Pu) должен расщепляться и может быть получен в урановом реакторе при захвате нейтрона ураном-238.

Не прошло и нескольких месяцев, как Ферми начал собирать вокруг себя группу сотрудников вместо тех, кого оставил в Риме. Наиболее преданными членами этого коллектива стали Андерсон, Маршалл, Вейль и Цинн. Некоторые из основных, наиболее важных экспериментов провели еще в Колумбийском университете совместно со Сциллардом. Цель работы была чисто технической: установление самоподдерживающейся цепной реакции и производство нового элемента – плутония. Ответственность возложили на Ферми, хотя он и обладал (с юридической точки зрения) статусом «иностранца – подданного враждебной державы».

После решения президента Рузвельта от 6 декабря 1941 года о развертывании работ по созданию атомного оружия («Манхэттенский проект») и выделения необходимого финансирования группу Ферми включили в состав Металлургической лаборатории Чикагского университета и к маю 1942-го перевели в Чикаго. Ферми был назначен председателем подсекции теоретических аспектов Уранового комитета.

16 ноября 1942 года на площадке для игры в сквош под западными трибунами стадиона Чикагского университета Стэгг-Филд при общем руководстве Ферми началась сборка экспериментального атомного реактора. Если в Колумбийском университете на проведение работ отпускались весьма незначительные суммы, то в Чикаго Металлургическая лаборатория субсидировалась довольно щедро.

Сооружаемый реактор на техническом жаргоне называли «кучей», так как его составили из брусков графита (чистого углерода), которые должны были сдерживать скорость цепной реакции (замедлять нейтроны). Уран и оксид урана размещались между графитовыми брусками. Реактор проектировался в виде шара радиусом до 4 метров. На его сооружение пошло около 46 тонн урана и почти 385 тонн графита. Ферми и его команда своими руками укладывали графитовые бруски. Ученый предпочитал все делать сам, вместо того чтобы давать указания другим. В результате первый реактор Ферми был построен быстрее, чем все последующие.

Физики работали круглосуточно, и 2 декабря 1942 года в 2 часа 20 минут (менее чем через год после переезда Ферми в Чикаго и спустя 24 часа после того, как было получено достаточное количество урана), в полном соответствии с расчетами ученого, кадмиевые регулирующие стержни, поглощающие нейтроны, медленно выдвинули, чтобы запустить первую в мире самоподдерживающуюся цепную реакцию. «Было ясно, – писал впоследствии Джон Кокрофт, – что Ферми открыл дверь в атомный век». Первое испытание продолжалось (из-за отсутствия необходимой радиационной защиты) в течение 28 минут при мощности не более полуватта, что свело к минимуму радиоактивное излучение.

Возможность цепной реакции была доказана, и теперь реакторы стали интересовать Ферми лишь в более узком плане – как средство исследования и источник нейтронов. Он с радостью предоставил другим решение технических и административных проблем, связанных со строительством крупных реакторов, однако остался надежным и авторитетным консультантом для всех, кто принимал участие в решении инженерных проблем реакторостроения, и всегда был готов прийти на помощь словом и делом. Когда, например, потребовалось срочно выяснить величину радиоактивности, индуцированной медленными нейтронами в кислороде, Ферми произвел необходимые измерения в течение одного дня.

Вскоре экспериментальный реактор в Чикаго был разобран и в марте 1943 года вновь собран в Аргоннской лаборатории с незначительными усовершенствованиями. Он позволил получить все данные, необходимые для строительства в Хенфорде (штат Вашингтон) фирмой «Дюпон» больших реакторов для производства плутония. Первый такой промышленный реактор был готов к пуску в сентябре 1944 года, и фирма попросила, чтобы Ферми на всякий случай присутствовал при запуске.

Незадолго до этого, в июле, выдающийся физик и его семья стали гражданами Соединенных Штатов, а в следующем месяце они переехали в строго засекреченный городок Лос-Аламос (штат Нью-Мексико). Ученого назначили руководителем отдела современной физики в новой лаборатории, созданной под руководством Роберта Оппенгеймера для создания атомной бомбы. Отдел, который возглавил Ферми, решал сложные, непредвиденные вопросы, не входившие в компетенцию других отделов.

Все работы по созданию атомной бомбы протекали в обстановке абсолютной секретности. Очень немногие были осведомлены о том, что скрывается за вывеской Манхэттенского проекта. Даже госдепартамент США до начала Ялтинской конференции в феврале 1945 года ничего не знал об этом. О целях проекта не ведал даже Объединенный комитет начальников штабов. Владели государственной тайной лишь отдельные лица, по выбору президента Ф. Рузвельта…

Манхэттенский проект имел свою полицию, контрразведку, систему связи, склады, поселки, заводы, лаборатории, свой колоссальный бюджет. По размаху работ и размерам капиталовложений он являлся самым крупным научным центром.

В США засекретили даже опубликованные ранее книги и статьи, где говорилось о возможности создания атомной бомбы. Так, из всех библиотек государства США были изъяты номера газет «Нью-Йорк таймс» и «Сатерди ивнинг пост» со статьями У. Лоуренса, в которых рассказывалось об атомной бомбе. Существовал приказ записывать фамилию каждого, кто интересовался этими номерами газет, и ФБР затем выясняло его личность.

Известен курьез, который произошел с американским писателем-фантастом Р. Хайнлайном. В 1941 году в повести «Злосчастное решение» он описал, как американцы создадут из урана-235 бомбу и сбросят ее в конце войны на крупный город противника. Это было столь похоже на действительность, что писателя привлекли к ответственности за разглашение тайны.

Все операции в общем цикле работ были построены на принципе изолированности. Каждый сотрудник знал только те детали проекта, которые касались непосредственно его работы. Даже в случае крайней необходимости для обмена информацией между разными отделами требовалось особое разрешение.

Для Лос-Аламосской лаборатории сделали исключение. В ее библиотеке появились отчеты из других отделов и лабораторий, а с переводом сюда ученых из других подразделений поступило много новой ценной информации. Правда, за доступ к ней ученые заплатили ограничением личной свободы: с самого начала лабораторные корпуса обнесли оградой, и охрана пропускала туда только лиц, имевших разрешение. Еще один забор окружал весь городок. При входе и выходе проводилась проверка, на любые поездки требовалось разрешение. За каждым работавшим велось тщательное наблюдение. Районы Лос-Аламоса, Ок-Риджа и Хэнфорда находились под постоянным контролем служб безопасности, на всех подъездных путях к ним круглосуточно дежурили специальные патрули. Жители трех засекреченных городов могли отправлять и получать корреспонденцию только через цензуру, телефонные разговоры прослушивались.

Любая почтовая корреспонденция должна была посылаться по следующему адресу: «Служба инженерных войск Американских вооруженных сил. Почтовый ящик № 1539. Санта-Фе, Нью-Мексико». Агенты контрразведки вскрывали и проверяли корреспонденцию. Если семья ученого или служащего получала разрешение на проживание в Лос-Аламосе, она уже больше не могла его покинуть. Всем специалистам дали другие фамилии и кодовые военные клички. У Гровса таких кличек было несколько, в частности, – «Утешение» и «99». Артур X. Комптон назывался «А. X. Комас», а иногда – «А. Холли». Уильяма С. Парсонса именовали «Судьей», Нильса Бора – «Никола Бейкером», а Энрико Ферми – «Генри Фомером».

Лаборатория в Нью-Мексико, расположенная на территории Лос-Аламоса, получила название «Участок Y», а газообогатительный завод в Ок-Ридже (штат Теннеси) – «К-25».

За три года до того, как атомная бомба появилась на свет, она уже носила различные названия: «Агрегат», «Устройство», «Штучка», «Существо», «S-1». Позднее урановую бомбу, спроектированную по принципу орудийного ствола, назвали «Большой худышкой» (по аналогии с «Большой Бертой»). Поскольку плутониевая бомба должна была иметь центральное сферическое ядро, предусматривалось и значительно более крупная оболочка снаряда, отчего эта бомба получила название «Толстяк». Когда в дальнейшем приняли решение укоротить пушкообразную трубу «Большой худышки», бомбе дали имя «Малыш».

16 июля 1945 года близ местечка Аламогордо (штат Нью-Мексико) Ферми принял участие в испытании первой атомной бомбы. Он наблюдал за взрывом из укрытия, а потом на обшитом свинцом танке подъехал осмотреть гигантскую воронку. Этический аспект науки, по-видимому, совершенно не интересовал Энрико Ферми, который неизменно оставался равнодушным ко всему, что лежит за пределами физики, в том числе к политике и морали. Своим коллегам, обеспокоенным моральной стороной достигнутого, Ферми обычно отвечал: «Не надоедайте мне с вашими терзаниями совести! В конце концов, это превосходная физика!» Вслед за испытаниями вместе с несколькими другими атомщиками (среди которых был и будущий пацифист Роберт Оппенгеймер) Ферми подписал рекомендацию президенту Трумэну использовать атомное оружие против Японии.

В августе 1945-го атомные бомбы были сброшены на города Хиросима и Нагасаки. Япония капитулировала. Но чем больше проходило времени, тем в большее смятение приходило американское научное сообщество, особенно когда началось открытое ядерное соперничество со вчерашним союзником – СССР. Интеллектуалы горячо обсуждали идею сесть с коммунистами за стол переговоров, чтобы объявить атомные бомбы общими или вовсе их уничтожить. Этот рецепт с особым красноречием пропагандировал Роберт Оппенгеймер.

Противоположную точку зрения не только проводил на деле, но и имел наивность высказывать публично Эдвард Теллер – как и Энрико Ферми, беженец из Европы, предметно познакомившийся там как с правыми, так и с левыми разновидностями тоталитаризма. В 1954-м (за полгода до смерти Ферми), отвечая по ходу официального расследования на вопрос, считает ли он, что «Оппенгеймер представляет собой угрозу для национальной безопасности», Теллер сказал: «В большом числе случаев мне было чрезмерно трудно понять действия доктора Оппенгеймера. Я полностью расходился с ним по многим вопросам, и его действия казались мне путаными и усложненными. В этом смысле мне бы хотелось видеть жизненные интересы нашей страны в руках человека, которого я понимаю лучше и поэтому доверяю больше. В этом очень ограниченном смысле я хотел бы выразить чувство, что я лично ощущал бы себя более защищенным, если бы общественные интересы находились в иных руках».

В результате Оппенгеймера отстранили от секретных разработок, не препятствуя, разумеется, занятиям «обычной» наукой в Принстоне, а «предавший коллегу» Теллер был навсегда отторгнут либеральным научным сообществом, сохранив, правда, авторитет в американских административных кругах.

Ферми держался в стороне от этих страстей. Несколькими годами раньше, не став публично каяться в содеянном, он, однако, сам отошел от военных разработок, занявшись ядерными проблемами, не имеющими прямого боевого значения. Окрашенные в идеологические тона «сражения» вроде спора Оппенгеймер – Теллер с заведомо неблагоприятным исходом для обеих сторон были не в его стиле.

Эта тщательно выверенная позиция, не принесшая Ферми дополнительных лавров, но и не навлекшая общественного порицания, оказалась в последующие полвека самой распространенной. И в диктаторских, и в свободных странах ученые – разработчики новых разновидностей чудо-оружия в большинстве перестали претендовать на особое слово в определении дальнейшей его судьбы, доверяя эту роль заказчику разработок – политическому руководству.

По словам Сегре, ученика Ферми, «при всей своей любви к справедливости, он не производил впечатление человека, которого волнуют абстрактные вопросы». В воспоминаниях Сегре – ключ к поведению Ферми во многих ситуациях, связанных с дискуссиями вокруг атомных проектов: «Ферми питал отвращение к «сражениям», в особенности к таким, исход которых был неясен. Он часто говорил, что следует избегать дел, обреченных на неудачу: Дон Кихот не был его героем… Он тщательно избегал того, чтобы быть замешанным в спорные проблемы, которые не были бы конкретны и разрешимы и которые не допускали бы с заметной вероятностью благоприятного исхода. Когда ему препятствовали могущественные силы, которые превышали его собственные, он предпочитал отступить, либо полностью отстраняясь от проблемы, либо – в личных делах – избегая встреч с теми или иными людьми…»

В конце войны Ферми вернулся в Чикагский университет, чтобы занять пост профессора физики и стать сотрудником вновь созданного здесь Института ядерных исследований (теперь носящего его имя). Ферми был великолепным педагогом и славился как непревзойденный лектор. Среди его аспирантов можно назвать Марри Гелл-Манна, Янга Чжэньнина, Ли Цзун-дао и Оуэна Чемберлена. После завершения в 1945 году в Чикаго строительства циклотрона (ускорителя частиц) ученый начал эксперименты по изучению взаимодействия между незадолго до того открытыми пи-мезонами и нейтронами. Ферми принадлежит также теоретическое объяснение происхождения космических лучей и источника их высокой энергии.

Здесь невозможно дать хотя бы отдаленное представление о той колоссальной работе, которую выполнил выдающийся физик в области атомной энергии. Его исследования являются примером экспериментального и теоретического мастерства. Можно вспомнить, например, о методе определения критических размеров при относительно малом количестве ураносодержащего вещества (экспоненциальный опыт Ферми). Опыт, описание которого можно найти во всех книгах, посвященных ядерным реакторам, так прост, что сегодня трудно представить себе иной подход к этому вопросу.

В возрасте около пятидесяти лет Ферми, имевший в своем распоряжении ряд реакторов для фундаментальных исследований в крайне интересной, им же созданной области, решил полностью изменить направление своей деятельности и посвятить себя исследованиям частиц высоких энергий. Неизгладимый след идей и личности Ферми оставался не только в этих работах, но и в особых методических подходах, в новых научных выражениях и даже в крайне удачных обозначениях. Ученый был того мнения, что вопрос о простоте обозначений имеет первостепенное значение в теоретической физике.

По опубликованным статьям невозможно получить представление обо всем объеме теоретической деятельности Ферми: для периодических изданий он отобрал лишь незначительную часть своих работ. Вот почему нет ни одного не выдающегося теоретического труда зрелого Ферми.

Поразительное долголетие его идей объясняется тем, что ученый обладал исключительной физической интуицией. Ферми всегда находил наиболее простые подходы к решению самых сложных практических задач. Что же касается исследований фундаментального характера, то избранные им большие проблемы становились всегда простыми, хотя эта простота, конечно, появлялась только после того, как он их блестяще разрешал.

У Ферми полностью отсутствовал научный догматизм. Это редчайшее явление для физиков с такой огромной эрудицией и удивительной способностью использовать «незыблемые» законы и основы науки. Одна из самых характерных черт Ферми – его требование «золотой середины» или необходимости борьбы на два фронта в науке: крайне важны основные принципы, но вредна предвзятость; да здравствует новое, но пусть оно узаконивается только тогда, когда старое оказалось негодным; физика движется вперед благодаря открытиям, но не только; очень хорошо, если ученому удается открыть новое явление или предсказать неожиданную закономерность, но физика не делается охотой за открытиями; оригинальность и научная фантазия хороши только в сочетании с глубоким знанием.

В 1945 году Энрико Ферми был избран членом Национальной академии наук США, в 1949-м – почетным членом Эдинбургского королевского общества и в 1950-м – иностранным членом Лондонского королевского общества. С 1946-го по 1950 год он – член Генерального консультативного комитета Комиссии по атомной энергии. Ученый был вице-президентом (1952) и президентом (1953) Американского физического общества. Помимо Нобелевской премии Ферми удостоен золотой медали Маттеуччи Национальной академии наук Италии (1926), медали Хьюза Лондонского королевского общества (1943), гражданской медали «За заслуги» правительства Соединенных Штатов Америки (1946), медали Франклина Франклиновского института (1947), золотой медали Барнарда за выдающиеся научные заслуги Колумбийского университета (1950) и первой премии Ферми, присужденной Комиссией по атомной энергии Соединенных Штатов Америки (1954). Он – почетный доктор многих высших учебных заведений, в том числе Вашингтонского и Йельского университетов, Рокфордского колледжа, Гарвардского и Рочестерского университетов.

Прочитанные Ферми лекции по термодинамике, атомной физике, квантовой механике, ядерной физике и изданные впоследствии книги на основе этих лекций (а также переводы лекций на другие языки, в том числе русский) в немалой мере способствовали становлению нескольких поколений ученых.

Свой след выдающийся физик оставил и в изучении внеземных проявлений жизни. В пятидесятые годы он задался вопросом, который впоследствии стали называть «парадоксом Ферми». Суть его в том, что поперечник нашей Галактики равен примерно 100 тысячам световых лет, и если в ней существует хотя бы одна цивилизация, способная передвигаться со скоростью в 1/1000 скорости света, то за сто миллионов лет эта цивилизация должна распространиться по всей нашей звездной системе. Удивительно, почему мы до сих пор не видим проявлений такой экспансии! Если на свете существует множество звезд значительно старше нашего Солнца и если жизнь встречается часто, то она должна бы развиться на планетах, обращающихся вокруг этих звезд, на миллиарды лет раньше, чем на Земле. Почему же в таком случае «братья по разуму» не наведались к нам? Ведь ни одного неопровержимого доказательства, что Землю когда-либо посещали посланцы других миров, нет. Что касается так называемых НЛО – опять же, убедительно никто не доказал, что «летающие тарелки» есть проявление деятельности внеземных цивилизаций. С «парадокса Ферми» и начались настоящие научные дебаты о внеземных проявлениях жизни.

В последние годы своей жизни Ферми неоднократно посещал Европу, где читал курс лекций по ядерной физике. В 1954-м вышла последняя книга великого физика – «Лекции о пи-мезонах и нуклонах». Тогда же он тяжело заболел и лег в больницу. 29 ноября 1954 года Ферми умер от рака желудка в возрасте 53 лет и был похоронен в Чикаго. В 1966-м коллеги и единомышленники ученого Отто Ган и Лиза Мейтнер были удостоены премии его имени.

Несмотря на сравнительно короткую жизнь, Энрико Ферми достиг высочайших вершин как в теории физики, так и в экспериментальных исследованиях. В качестве его основного научного наследия обычно отмечают: статистику Ферми – Дирака; совокупность работ по структуре атомов и молекул; экспериментальные и теоретические исследования свойств нейтронов, в том числе открытие медленных нейтронов; теорию бета-распада; создание первого в мире атомного реактора; экспериментальные и теоретические исследования по нейтронной оптике и другие. Как справедливо отмечает ученик и коллега Ферми академик Бруно Понтекорво, универсальность гения Ферми «позволила ему сделать выдающиеся работы едва ли не во всех областях физики, как теоретической, так и экспериментальной». По мнению Понтекорво, если бы работы ученого выполняли разные исследователи, то по их результатам могло быть присуждено восемь Нобелевских премий. Большинство научных трудов Ферми переведены на русский язык.

Ссылки

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem

FB2Library.Elements.SectionItem