Интервью на тему «Подвиг монашеский и подвиг воинский»

–  Андрей Николаевич, уже неоднократно на страницах этой книги вы вспоминали о своей поездке на Афон, в частности, о своем визите в монастырь Дохиар. Что вас больше всего удивило в ходе вашего паломничества, что из увиденного и пережитого оказалось для вас открытием, произвело наиболее сильное впечатление? И наоборот, что показалось странным, разочаровало?

– На самом деле, это был мой первый опыт долгого пребывания в монастыре, когда я не пришел к какому-то конкретному Отцу для отправления своих каких-то треб, а полностью погрузился в монашескую жизнь, будучи, по сути дела, трудником, то есть трудился вместе с монахами и жил их жизнью.

Меня поразил распорядок дня, в котором на сон официально отводилось четыре часа. То есть подъем у них в три часа, когда в храме начинается заутреня, большая служба, где все монахи поют, участвуют в богослужении. После этого начинается подготовка к трапезе, потом молебен перед трапезой, трапеза, и так день не спеша продвигается к девяти утра. В девять утра начинается работа, которая длится без обеда до девяти часов вечера. С девяти вечера до одиннадцати идет вечерняя служба и в одиннадцать у них отбой. До трех утра. И так каждый день.

И первое мое впечатление от Дохиара было такое, что всё это как-то неверно, как-то чересчур и неправильно, какой-то это был по ощущениям исправительный лагерь. Жесткая дисциплина, постоянный контроль всего происходящего со стороны игумена как представителя администрации, армейские, почти «старослужащие обычаи» и всё подобное в этом духе. Такое впечатление у меня сохранялось, пока я не завел разговор о том, что полоть тоненькие, пробивающиеся через камни ростки травы в тридцатиградусную жару – бессмысленно, потому что они сгорят к обеду. На что отец Исидор, удивительный человек, кандидат филологических наук и золотой медалист МГУ, человек, знающий семь мертвых языков, блестящий ученый, принявший монашеский постриг, сказал поразительную по глубине вещь: «А мы что тут, сельским хозяйством занимаемся? Ты что думаешь, мы тут траву полем? Мы тут с диаволом сражаемся, который нам шепчет: «Бросай, сдавайся, спрячься, не делай, не слушайся, пререкайся!» А мы смиряем себя и тем самым обретаем ту силу, которая позволяет нам думать, что мы в состоянии противостоять ему – самому падшему ангелу. Тому самому ангелу, который сумел искусить богоподобных Адама и Еву». То есть вот этим самым трудом, вот этим самым, порой изуверским Подвигом, они по крупице преодолевают тот адамов грех, который несет в себе любой родившийся на земле человек.

По сути своей человек должен в конце своей жизни прийти к Богу более чистым, чем в момент своего рождения. То есть даже на младенце лежит печать того греха, который совершил Адам. И всей жизнью своей человек должен его преодолеть. Даже для Афона, в монастыре Дохиар столь жесткий устав и столь жесткие порядки, что многие его критикуют за чрезмерность. Но когда начинаешь узнавать, что представляют собой люди, состоящие в братии, то осознаёшь: бывшему наркоману или бывшему разбойнику другого места и быть не может. Потому что каждый принимает на себя труд и послушания, посланные Богом, лишь по силам своим, и никогда более того, а вспоминая тот грех, который несут они с собой, осознают то величие Подвига, который им придется претерпеть во искупление его.

Может быть, эта история ужасна, но там был мальчик из Гатчины, послушник, у которого от перенапряжения случился инфаркт. На вертолете его увезли в какую-то греческую больницу. На что игумен сказал: «Успеть бы постричь его до смерти, уходит мальчишка…» И как-то это чересчур, как-то это чрезмерно для обывателя: мечта мальчика о смерти в монашеском постриге. Но речь идет о том, что, свято веруя в Спасителя, в Бога, люди более чем стремятся в Царствие Небесное. И вот эта работа на грани «здравого» обывательского смысла, она и есть основа того «тренировочного процесса», который созидает очищением столь просветленную душу, что из нее уходят пороки людские и жалость к самому себе. Поневоле хочется сказать: глядя на монахов Дохиара, особенно старцев, понимаешь, что перед тобой существа уже небесные – глаза, полные радости, и тело, изможденное в трудах. И нет там печали, и нет там уныния, и нет там злобы на того же самого игумена, который еле ходит, истязаемый сахарным диабетом и говорит: «Всегда нужно делать больше того, что можешь, стремиться к тому, чтобы не по силам брать ношу. Понимая, что всё равно ты возьмешь только по силам твоим. Но страха брать не будет». И сколько Веры и Надежды в этих жестких словах старца, не дающего Братии того послушания, что не готов взять сам…

И в молитвенном Подвиге, и в трудах проходят эти дни, и это очень напоминает именно тренировочный лагерь, с уставом и боевой подготовкой, потому что монахи – это Воины Христовы. Спецназ Божий, если угодно.

Что не понравилось – так это отношение паломников, приходящих туда на экскурсию. Нельзя туда приходить, чтобы одним глазком глянуть на это всё. Монастырь – это прежде всего процесс, но никак не достопримечательность. Напомню, что в Дохиаре находится один из великих образов Пресвятой Богородицы: Скоропослушница. Обывательским языком можно сказать, что это телефон с Господом Богом: что бы ты ни попросил от сердца – сбудется. Люди просят порой такую чушь, что иначе как издевательством над Верой это и назвать нельзя.

Не так давно произошла история: приезжает какая-то группа крепких ребят с цепями на шеях и лысыми головами. Ну, Дохиар – и Дохиар, Скоропослушница – и Скоропослушница. Им объясняют, что это один из самых трепетных образов Матери Божией, которая спешит на помощь в любом деле, о котором бы Ее ни попросили. «Точно в любом?» – спрашивает один из них. «Да, в любом», – отвечают ему монахи. Он говорит «Хорошо!» и начинает достаточно эксцентрично молиться: «Матерь Божия! Тут машину бы поменять, а то я на своей уже третий год езжу, мне бы новую». Подмигнул и пошел. Все подумали: «Тьфу ты, срам какой. Ну ладно, бывает и такое».

Это были ребята откуда-то из Сибири. Через месяц этот парень примчался весь взмыленный обратно, и с красной от стыда мордой рассказывает: совершили они свое некое туристическое паломничество по Афону и благополучно вернулись назад. Прилетают в родной город, выходит он по трапу из самолета, встречают его товарищи из коллектива, как это принято называть, и говорят: «Ты знаешь, дружище, у тебя же день рождения был, и как-то мы его неверно отметили. Держи, брат, ключи от нового “мерседеса”». Он ножки подогнул и начал причитать: «Матерь Божия, прости меня, идиота, ради Христа!» А хочется мне ему вторить: «Матерь Божия, прости нас, грешных! Спаси и сохрани нас! Умоли Сына Твоего, Христа Бога нашего простить нас!» Глупости мы просим, глупости мы совершаем, и ведь знаем, что грешим, и от этого еще страшнее то, что мы делаем.

А смотришь на Отцов на Афоне, и понимаешь, что нет той цены, которую было бы зазорно заплатить за душу свою, чтобы спасти ее от искушения, злобы, ненависти и грязи, обретя Царствие Небесное и отвергнув ад. Чем собственно они там и заняты.

–  Какое впечатление, положительное или отрицательное, оказалось для вас самым сильным: какая-то встреча, разговор, случай, история, которую вы услышали или в которой сами участвовали?

– Однажды я пришел в монастырь Святого Пантелеймона, а там комнату со Святыми Мощами открывают только для групп паломников. Понятно, что рабочий день в монастыре очень суетный, люди постоянно что-то делают и чем-то заняты, там бездельем не страдают. Я спросил одного монаха, будет ли группа. «Вроде будет», – ответил он. Спросил другого, он сказал также, что группа должна скоро прибыть. Сижу, жду. Час, второй, третий, но что-то никто не идет. А мне нужно было в тот день дальше идти по побережью, потому что ночь я хотел провести в келье Отца Авраамия, меня там ждали. А это горы, дорога неблизкая, да и нелегкая. И вдруг я понимаю, что, видимо, группы-то никакой и не будет. Подхожу к Отцу Олимпию, который заведует этой комнатой, а это, надо сказать, один из московских профессоров, который принял постриг. Говорят, он доктор наук, я, правда, не успел выяснить, каких именно, но это даже внешне очень благообразный и интеллигентный человек. Подхожу к нему и говорю сбивчиво: «Вот я пришел, мне бы…» Он вдруг молча хватает меня за руку и куда-то волочет, причем явно не в сторону комнаты. Я иду. Отец схватил, тащит – значит, на то были основания. Он подбегает к молодому монаху, который сидит в лавке перед входом, сует ему ключи и приказывает: «Веди его к Пантелеймону, веди, закрывай лавку и немедленно веди!» Я, как и тот монах в лавке, не понял, что случилось и отчего ко мне вдруг было проявлено такое отношение. «Веди, веди!» «Что случилось-то, так я же….» – попытался было выяснить монах. «Веди, закрывай лавку и веди!» Тот не смел ослушаться и повел к святыням меня и еще одного паломника, как выяснилось потом, скульптора из Москвы.

И для нас двоих открыли Святыни, хранящиеся в отдельной келье и показали их все, кроме Честной Главы Св. Пантелеймона, которая хранится в отдельной комнате. Сознаюсь честно, когда я туда зашел, то просто уревелся, Благодать Божья коснулась сердца, и сжалось оно от восторга. И тут дело не в сентиментальности и не в слабохарактерности моей, а в том, что Господь явил столь очевидную милость. И эта Благодать просто оросилась слезами моими. Как говорится: «Струю давай слезам, Пречистая, души моей скверну очищающи!»

Я ни поблагодарить толком никого не мог, ни сказать что-то. Единственное, когда уже выходили из монастыря, один монах, молодой парень, спросил: «А чем ты занимаешься?» Я почему-то ответил, что я пишу книжки.

– Слушай, пришли мне, пожалуйста, одну, я ее обязательно прочитаю!

– Да они странные, они сумасшедшие…

– Нет-нет-нет, я хочу обязательно их почитать, именно твои.

С ребятами, которые поехали на Афон после меня, я отправил ему «Мужика с топором». Вот такая история, вернее, две такие истории, которые были очень промыслительны, в которых Господь очень миловал меня, грешного. И так я смог прикоснуться к вещам, которых вряд ли достоин, и прикоснуться к которым сам вряд ли когда-либо смог. А вот какие-то милые, приятные люди позволили всё это увидеть, ощутить ту Благодать, которая исходит от Православных Святынь, и дает возможность каждому из нас надеяться на спасение, если видишь, как спаслись те люди, которые сегодня и есть Праведники наши, святые Отцы.

–  Андрей Николаевич, по собственным оценкам, вы – солдат, тренер, ученый, конструктор оружия, специалист по менеджменту, писатель, и в то же время вы с восхищением рассказываете о людях, занятых очень тяжелым, но примитивным или в значительной степени даже бесполезным физическим трудом. Чем же вам лично близки их занятия, если вы постоянно выдаете в мир свои идеи, книги, интервью и разработки, всё то, что дает вам возможность создать Бог, в то время как монахи заняты трудом только для того, чтобы с его помощью выжечь свои внутренние страсти?

– Вот я только что сегодня снимался на одном из телевизионных каналов, рассказывая о своей позиции в отношении провокаторов, которые пытаются втолкнуть мою страну в пучину неуправляемого, бесцельного бунта, хаоса, следствием которого являлась бы гуманитарная катастрофа, не больше и не меньше. Меня спрашивают: «А как вас объявить, вы кто?» Говорю: «Назовите меня просто: Андрей Кочергин. А я если вы хотите узнать, кем я более всего себя ощущаю, то я бы сказал – Православный, но вряд ли это будет соответствовать формату вашего канала».

Я прежде всего – Православный, человек стремящийся к Вере и уповающий на Господа. И когда я вижу, что мои монашеские братья в монашеском чине спасаются через столь поразительные подвиги, то где-то даже завидую. Но тут мы можем говорить о двух параллельных путях: есть подвиг монашеский, есть подвиг воинский. И самое поразительное, что именно отношение к монашеству и воинству – это два, наверное, самых непростых вопроса в Православии. Потому что и монахов не было во времена Спасителя, и заповедь «не убий» существует, и никто ее не отменял. В этой связи, и те, и другие находятся на самой грани, где можно впасть в прелесть, где можно вместо спасения души обрести гордыню и погибнуть безвозвратно, вместо того, чтобы исполнить то, что должен, и жизнью своей укрепить Веру людей, стоящих рядом, дать им шанс на физическое и духовное спасение. И те, и другие «служат», службой называется и монашеский подвиг, и воинское дело. И те, и другие жизни положили за свои идеалы и Веру. И если монах, постригаясь, принимает на себя обеты столь серьезные, что они дают ему основание думать, что он сможет исправить свою испорченную человеческую природу, которая господствует над всеми нами, то и любой солдат присягает отдать свою жизнь за то, во что он верует, это исправление той же природы именно служением. По сути своей и монах, и Православный солдат сражаются с грехом, а значит, они трудятся для Бога и во Имя Его.

В этой связи и монах, и солдат отдают свою жизнь за то, что составляет их Веру. Я очень рад, что сегодняшняя армия получила священников, которые исполняют воинские требы, даже появился специальный воинский требник, позволяющий освящать оружие и благословлять на воинский Подвиг. То есть, по сути дела, монах и солдат – одно и то же, только каждый сражается на своем участке фронта. Но и монах, и солдат понимают, что мера ответственности, лежащая на их плечах, столь велика, что запнись – и уронишь, а уронишь – не поднимешь: права на ошибку нет ни у первого, ни у второго, диавол не дремлет.