В верховьях реки Баян-суу они еще не бывали. Пару раз добирались до огромной каменной россыпи поперек долины, которую было лень объезжать или обходить на лыжах, и поворачивали обратно. А тут, летом, вдруг страсть как захотелось посмотреть.
Захотелось – значит всем троим в голову пришла эта мысль, и остальное стало неинтересным. Они захотели, загорелись – как еще сказать? – взалкали этих верховьев Баян-суу. На кордоне Аспак желания были очень сильными, они по-настоящему захватывали.
Да и вообще время было такое алчное.
Хотя что уж тут пустословить? Если хорошенько подумать, то времени как раз не было. Одно время ушло, другое еще не наступило. В зябком вешнем тумане самого конца тысячелетия оседали привычные, надежные сугробы, все меняло свои очертания.
Там, за пределами заповедника, делались большие, серьезные дела – воздвигались призрачные состояния, ломались судьбы, созидались и таяли надежды. Там были успехи и разочарования. Маячили возможности, манили и пропадали в терпком влажном воздухе, ветер перемен гонял по улицам мусор. Все было как будто рядом, казалось, только протяни руку – и ухватишь, только захоти хорошенько – и сбудется.
А здесь, на охраняемой территории, – дальние безопасные отзвуки, еле слышный аромат.
Полсотни километров – всего два дня езды по неровным горным тропам и таежному бездорожью. Они даже выпали из памяти, эти два дня, поскольку желание, повторяю, было мощным, все трое внутренне уже были там, за каменной россыпью.
Зато память просыпается на том моменте, когда нашлась маралья тропка между скалами, идущая вокруг россыпи, когда предвкушение закончилось. Поехали.
За россыпью, за курумником, по-местному говоря, открылась чистая долина, уходящая вверх к самому хребту. Поляны с густой, сочной травой для зверей и коней, спускающиеся к тоненькой Баян-суу. Посередине каждой поляны – по одинокому кедру, насыпавшему под себя желтый ковер хвои – ложись и отдыхай. По каждой поляне бежит маленький ручеек, чтобы не таскаться с котелками вниз к реке. Каждая следующая поляна гораздо лучше предыдущей, а когда поляны закончились и лес закончился, остался внизу, перед ними встал хребет – острозубый, весь изрезанный крохотными долинками, распадками, логами, расселинами, в каждой из которых край головушки нужно побывать, каждую – кровь из носу – нужно осмотреть и обнюхать. Присвоить.
Они ночевали на одной из замечательных полян, а следующий день провели, присваивая это пространство, овладевая им, насколько сил хватит, насколько позволяли ноги, глаза, кратность биноклей, память. Дорвались, словно изголодавшиеся, и теперь пиршествовали.
Мишка, которого Володя взял с собой – ему было двенадцать или тринадцать, у него с лица не сходила восторженная мальчишеская улыбка, – долго показывал Мите озеро под ногами, а Митя пыжился, но не видел.
День был не солнечный и не пасмурный, а ясно-ясно-серый, свет шел отовсюду.
– Да вот же, глядите. Вот.
– Да где «вот»? Ты толком скажи, – уже сердился Митя, который носил такую же мальчишескую дурацкую улыбку.
– Ну как вам сказать толком? Вот же.
Мишка тыкал пальцем в ложбину, где громоздились камни цвета тусклого серебра, за ней поднимались склоны горного цирка с осыпями такого же цвета. А потом вдруг сквозь камни проступило дно, Митя начал различать дно и отражение склона в зеркале воды, как будто застывшее на весу. Озеро было под ногами, в сотне метров, наполненное жидким воздухом.
И они с Мишкой долго хохотали. Хохотать тут в общем-то было не над чем, просто повод нашелся выплеснуть накопившуюся радость. Такое несколько физиологическое отправление.
– Ну вы тормоз, дядя Мить! – повторял Мишка.
Володя Двоеруков, Мишкин отец, был гораздо старше и Мити, и Юрчика. Он уже научился хранить радость внутри, удерживая на лице спокойное выражение, не скалясь по всякому поводу.
По отвесным уступам цирков прыгали горные козы. Вверх, к хребту, неторопливо поднялся медведь – внешне такой же спокойный, как Володя, но, несомненно, наполненный той же радостью.
Они повидали верховья Баян-суу. Желание улеглось, стало не таким острым. Через пару дней, расслабленные, двинулись в обратный путь. И всю дорогу обсуждали другие верховья, другие горные массивы, другие места, где тоже нужно обязательно побывать.
Таких мест было даже слишком много для спокойного приятного выбора. Куда ни посмотри, туда и тянет. Желания перехлестывают, гасят друг друга, заполошность какая-то возникает.
И куда ни поедешь, тебе идет зарплата, маленькая, но почти регулярная. Даже удивительно. Да еще полевые начисляют. А вдобавок тебя обеспечили бесплатным жильем, оружием и личным гнедым транспортом со спутанной гривой и дрожащей нижней губой. Живи не хочу.
Чтобы получить доступ к этим огромным и желанным пространствам, потребовалось всего лишь прибыть в заповедник и выразить желание здесь работать.
Ну не скажи, не просто прибыть. Нужно было еще выбыть оттуда, где ты жил, где тебя окружали опытные, растерявшиеся в безвременье люди, пытающиеся подавить тревогу и еще более настойчиво, чем обычно, дающие тебе советы. Где тебя на каждом шагу подстерегали новые невиданные возможности – что ни день, то новые. И требуется вся глупость и житейская нерасчетливость, чтобы выбыть оттуда и отыскать себе самое подходящее для жизни место.
Летом тесали жерди и ставили новую изгородь поскотины, потом был покос, потом бушевито отмечали окончание покоса вместе с соседями с пастушьей стоянки чуть выше по реке. Пастушья самогонка удалась – дух парил, и силы были непомерны. Был сплав домой, на кордон, по белой порожистой реке, без весел и почти без сознания. Потом Митя схватился с Володей драться, перепутал и сильно искусал свой собственный палец: думал, что Володин. Они ненадолго утратили человеческий облик, но к утру благополучно вернули его.
Всю осень опять провели в лесу среди разноцветных склонов. Заготавливали по избушкам дрова, чистили тропы, завозили на зиму продукты. С удовольствием мечтали по вечерам о рабочих зверовых собаках, прекрасных лошадях, о финских костюмах защитной раскраски, хорошем оружии. Никого не беспокоило отсутствие в жизни всех этих вещей, не бесило, не унижало, просто мечтать по вечерам – довольно приятное занятие.
По ночам им иногда снились родные города.
По снегу забили бычков. Возились с ними два дня подряд, потом отмылись в бане, сошлись, розовые, ясные, у Володи и сели за стол. Сытно парило вареное мясо. Татьяна вынесла два торта с разноцветными розочками, крем был подкрашен зеленкой и йодом. Володя заново протер, расставил на чистую белую скатерть стопки и водрузил две бутылочки одеколона «Цитрон».
– Извините, парни, ничего другого нет.
Пригубили по стопочке, второй фанфурик не стали открывать.
Мясо обменяли на солярку. Целую неделю на пяти конях возили на пастушью стоянку в Улаан-Бажи мороженые ноги и ребра, а в обратный путь навьючивали на седла полные канистры. Двадцать пять километров туда, двадцать пять обратно.
Перевезли и стали азартно делать себе ножи, благо солярка теперь была и можно было по вечерам гонять свет, запуская старенький дизель-генератор.
Поторапливаешь опускающиеся сумерки, чтобы бежать в дизельную с ведром кипятка. Там уже все собрались и топят буржуйку, заливают горячую воду в радиатор, ищут заводную ручку пускача, ищут подходящую проволочку, мастерят факел из этой проволочки, на которую наматывается тряпка, пропитанная отработанным машинным маслом.
Все трое мужчин кордона Аспак здесь, и Мишка крутится тут же, куда без него. Они курят, крутят ручку, думают, спорят, опять крутят. Командуют Мишке поджигать факел, суют его в трубку коллектора, тушат факел, поскольку от него никакого толку все равно нет. Проволочку не глядя бросают куда-нибудь в угол, чтобы завтра снова ее искать.
Посылают Мишку домой за эфиром, который стоит у Володи в биндюжке. Заливают эфир в трубку коллектора, крутят ручку, пускач вдруг заводится, потом начинает тарахтеть сам дизель, пространство освещается светом электрической лампочки, все довольны.
Пару-тройку часов каждый день, пока работал дизель, по очереди вытачивали на точиле ножи. Делали наборные рукоятки из бересты и седельной кожи, склепывали кожаные или вырезали деревянные ножны. Очень захотелось иметь большие тяжелые ножи для зимних походов, и терпеть было невозможно.
Как раньше они могли ходить на лыжах без таких ножей и не хотеть их? – даже трудно было себе представить.
Чаще всего ходили по замерзшим руслам рек, вдоль которых стояли избушки. Иногда поднимались в гольцы, и тогда в открытых бескрайних пространствах казалось, что шевелишь лыжами на одном месте. Иногда шли по лесу, вверх-вниз, вверх-вниз, карабкались по склонам, скатывались с горок, лавируя между деревьями, падали, рюкзак вдавливал в снег, приклад ружья стукал по голове. Выбирались из снега, отряхивались, смущенно матерились.
Но в основном ходили по рекам. И вот, когда тянули лыжню по этим белым извилистым дорогам, иногда приходилось обходить незамерзшие участки. То сильное течение никак не даст схватиться льду, то с борта долинки сойдет снежная лавина и река от удара вздрогнет, выметывая лед на берега. Продираешься вдоль берега по камням, по густым кустам, покрытым изморозью, под которыми птицы накрошили рябиновых ягод, и хочется иметь большой тяжелый нож, чтобы прочищать, прорубать себе дорогу в зарослях.
Такие тяжелые и выточили, успокоились с этими ножами на время. Володя свой нож вскоре сломал, а Митя подарил на память одному мужику в Букалу.
После ножей неожиданно захотели добыть лису, каждый из них захотел. Ничего другого в жизни не нужно, только лису. Они всегда дразнились, эти кумушки, настегивая тропки по долине, успевая везде побывать и исчезая незамеченными, но сейчас все остальное просто отступило, начался какой-то гон за лисами.
Бродили целыми днями вокруг с ружьями, распутывали цепочки следов, сидели на приваде, ставили капканы, выварив их в золе. Лисы навязчиво снились, но не попадались.
Володя Двоеруков как самый старший, как начальник на кордоне несколько стеснялся этого приступа желания. Старался улизнуть потихоньку, чтобы никто не видел, как он тащит в лес огромную клетку с истошно орущим гусем. Но как тут улизнешь потихоньку, если каждый хочет добыть лису первым?
Гусь провисел на дереве в клетке два дня на дальнем покосе, и все на кордоне слушали его крики. Под деревом был хитро установлен капкан, в который наконец угодила Володина собака.
У Мити не было живых гусей, и он унес под гору мертвую бычью голову, коровьи кишки и гнилую шкуру. Ставил и по два раза на дню суетливо переставлял капканы, физически мучился от ожидания, плохо спал, появлялся на приваде неожиданно посреди ночи, пытаясь угадать лису среди лунных теней, дремотно мерз под деревом, накрывшись спальниками и положив на колени ружье.
Поляна постепенно оказалась полностью истоптанной звериными и человеческими следами. Вокруг бычьей головы с торчащими вверх рогами валялись окурки и лисьи экскременты. Местный пастух Саргай Иванович остановил лошадь и изумленно глядел на поляну.
– Что тут произошло?
Митя поднялся с колен и, стоя рядом с мертвой головой, держа в руке лопатку для установки капканов, объяснил. К бычьим рогам были привязаны проволочные петли, напоминающие антенны, отчего голова приняла инопланетный вид.
Саргай Иванович слушал. Он много повидал, он даже работал главным агрономом здешнего совхоза-миллионера при самом Арсентии Санаа, вырастил красивых, мощных сыновей и был хорошим охотником. Он мог дать умный совет.
– Что мне с ней делать, с этой лисой? – спросил Митя.
Саргай Иванович еще раз обвел поляну взглядом, наклонился к Мите, опершись о луку седла:
– Может быть, просто убить ее?
Лису через две недели убил Мишка. Выследил сверху, со склона, и застрелил.
И они успокоились насчет лис на время.
Прошел Новый год, снег слегка слежался, и они опять стали много ходить. Поднимались в тайгу из своей долинки, зажатой горами. После крутого подъема им встречалась первая табличка, прибитая к дереву, и они вступали в свой заповедник, пропадали, растворялись в заснеженном лесу, любопытные и подвижные, как местные животные. Им было хорошо и спокойно на охраняемой территории.
Спускались на кордон пропахшие дымом, кислым потом, отмывались, отдыхали несколько дней и уходили снова на неделю или две.
В тайге по вечерам лежали в теплом уюте избушек и не торопясь, тщательно, с удовольствием спорили.
– Как ты говорил, с которой Кеннеди-то?.. – спрашивает Володя.
– «Каркано», – отвечает Митя. – С «Каркано» его торкнули.
И Володя замолкает, лежа на расстеленном спальнике, поставив кружку с чаем на живот, свесив руку с сигаретой. Глядя в потолок и представляя себе, как он на скорости делает изящный поворот в конце склона, снег летит из-под лыж, и сам он весь в снегу, снег запорошил его суконную коричневую куртку, штаны. А за плечами у него итальянская винтовка «Каркано» 1891 года под патрон 6,5×52, мощный патрон небольшого калибра с длинной круглоносой пулей.
Оседают дрова в железной печке, в избушке жарко и влажно от развешенной на просушку одежды.
– «Каркано» – говно, – говорит Юрчик, хрустя сухарями. – Лучше уж «Арисаку» тогда.
И все трое тут же скатываются со склонов, делают крутые виражи, перед тем как остановиться и, вынув из чехла бинокль, замереть, сканируя фантастически красивый пейзаж. Мельчайшая снежная пыль еще долго взблескивает, плавая в плотном морозном воздухе, неподвижно и пышно стоят кедры. А за плечами у всех японские «Арисаки» того же калибра, под патрон 6,5х50SR с такой же длинной старомодной пулей.
Разницы между этими винтовками почти никакой – и та и другая одинаково длинные, изящные, красивые, как было красиво оружие массового производства на излете девятнадцатого века – в начале двадцатого, и безнадежно устаревшие. Но Юрчику больше нравится ложе с полупистолетной рукояткой, а Володе – прямое, английское. Поэтому Юрчик за «Арисаку», а Володя Двоеруков за «Каркано».
Одна создана для действий в условиях горной местности, в Альпах. Альпы – это красиво, это, наверное, похоже на здешние пейзажи. К тому же Ли Харви Освальд именно из нее шлепнул американского президента. История, как ни крути. Другая украшена клеймом в виде императорской хризантемы, пропитана самурайским духом и восточной экзотикой. Ее хвалил изобретатель первого в мире автомата, русский оружейник Федоров.
Все это не спеша проговаривается, представляется, сравнивается. Сегодня разговор идет о небольших калибрах, мощных патронах и длинных стволах.
Может быть, это покажется кому-то не очень интересной темой. Тут надо объяснить.
На самом деле речь о том, что ты долго медитативно двигаешь лыжами и на остановках трешь побелевшие щеки и нос варежками. Слушаешь шум бегущей подо льдом воды, тыкаешь перед собой кайком, чтобы не угодить в занесенную снегом промоину. Ты целый день ощупываешь взглядом склоны справа и слева, прищуриваешься дальше в заросшие лога, проточенные ручьями, и видишь за короткий зимний день очень много деревьев, звериных следов и неровностей горного рельефа.
Ты шевелишь лыжами, разглядываешь картинки природы справа и слева, дышишь полной грудью целый день – и все это разжигает здоровые желания. Если ты вместе с другими мужчинами кордона Аспак не охвачен очередной страстью и не думаешь конкретно о верховьях Баян-суу, лисах или тяжелых ножах, то желания самые простые и понятные. Ты хочешь дорогих сигарет и женщин, хочешь хороших собак и лошадей, хочешь вкусно есть и пить, хочешь новые вещи, которыми можно любоваться и пользоваться.
Иногда просто смутно хочешь чего-то импортного, изящного, гладкого, приятного на ощупь и в данный момент недоступного.
Возможно, это тойотовский «лендкрузер». Или высокая иностранка в нейлоновых чулках. Но они как-то трудно вклеиваются в выбранный для жизни пейзаж.
Один склон долины зарос чернолесьем – темный, северный. Другой – южный, с полянами, освещенный солнцем. Посередине белая река с росчерками волчьих следов и ты на ней со своим вожделением.
Вечером ты прячешься в очередную избушку или в освещенный, вытаявший до земли круг возле костра из толстых бревен, расслабляешься, отдыхаешь, пьешь чай и хочешь поговорить о том, что тебя распаляло целый день. И ты понимаешь, что самым подходящим объектом желания в горной тайге является хорошая винтовка.
Молчит Володя, которому за сорок, молчат молодые Юрчик и Митя, мечтают, хотят.
Им бы сюда иллюстрированный цветной каталог. Они могли бы сладострастно слюнявить страницы и скользить взглядом по смачному изгибу защитной скобы спускового крючка семидесятой модели винчестера, дивиться мощному стволу американского «Барретта» с ребрами жесткости.
Юрчик уже написал брату, чтоб тот поискал хороший каталог, но пока они не знают о сотнях замечательных современных моделей и довольствуются древним справочником А. Б. Жука по стрелковому оружию (в нем не хватает половины страниц) и статьями в потрепанных номерах журнала «Охота и охотничье хозяйство».
Они в заповеднике, где все находится под охраной. Здесь спокойно.
Мечты о хороших винтовках не обессиливают, не заставляют суетиться по жизни, страдать, чувствовать себя обделенными. Мечты о хороших винтовках – это приятно, это удел благополучных, успешных людей.
Нож, скрипка или винтовка – вещи, форма которых была доведена до предела эстетического совершенства и уже сто лет как морально устарела.
Сочетание простого, понятного дерева и потустороннего, властного, чуждого человеку металла волнует, стоит только придать этим материалам простую и ясную, выверенную временем форму. Сталь на древке или рукояти, стальные жилы, натянутые на деревянную гулкую деку, – это радость и красота, это приятно глазу.
У винтовочного ложа не самое теплое дерево, это не сосна и не ель, это прохладная береза, бук или орех. А холодный блеск стали, наоборот, скрыт воронением, прожарен в кипящем масле.
Но потроха у винтовки блестящие, масляные. Нет, только всмотрись в названия, вслушайся: продольно скользящий затвор, шептало, стебель затвора – это же чудесно, это все посверкивает, напряженно лоснится, в этом во всем куча возбуждения, это все с любовью смазано лубрикантом. Это хочется потрогать.
Отведи назад затвор, вынь вовсе и загляни в ствол, подняв его к свету, – изнанка ствола завораживает! Тут уже никакого воронения, никакой ложной скромности, тут светлое зеркало полированной стали, холодный хрусталь и звон бокалов. Тут длинный сверкающий тоннель, спираль нарезей уводит тебя по нему дальше и дальше, и сквозь дульное отверстие взгляд вырывается на свободу со сверхзвуковой скоростью, совершая не одну тысячу оборотов в секунду.
А вщелкивание в магазин патронов, изостренных блистательной медью! Медь скрывает свинцовую тяжесть пули, или если пули хромированы, то она краснеет на донцах гильз кружком капсюля.
Медь настолько же теплее стали, насколько сосна теплее дуба или клена. Она пластична, она тянется, в ней есть достоинство, которое видно в монетах и наградах. Она не ржавеет, а покрывается благородной зеленой патиной. Так что толика античной меди, хотя бы и не чистой, хотя бы и в составе сплава, очень хороша здесь, очень к месту.
Затвор закрывается, скользит обратно по направлению к стволу, загоняя патрон в патронник, запирая его там наглухо с помощью пары надежных боевых упоров. И даже не жалко каждый раз удивиться, порадоваться тому, как плотно сидит там этот патрон, как он окуклился там, как уютно зажат, охвачен со всех сторон, кроме той, в которую смотрит остроконечная пуля, – сверкающего тоннеля с правосторонней или левосторонней, как у английского «Ли-Энфилда», нарезкой.
И вот все эти замечательные материалы соединены в нечто заряженное, удлиненное, стройное, в такую указку, волшебную палочку, которая плотно прилегает к плечу, одна рука охватывает шейку приклада, другая ложится под цевье. Уверенная тяжесть и длина не дают мушке заполошно трястись и плясать перед глазами. Мушка медленно покачивается, дальняя цель размыта расстоянием, плотностью воздуха, несовершенством глаза.
Мушка плавает, а палец уже начал тянуть спусковой крючок. Как же все медленно! Твое тело, пахнущее луком и потом, стало нездешним, оно прилипло к винтовке, нанизалось на невидимую ось, как кусок баранины на шампур. Уже тихонько выдохнул. Взгляд такой напряженный, что им можно тыкать, как палочкой в шмелиное гнездо для забавы. Такой пристальный, что цель на том конце оси неосознанно остановится и повернет к тебе голову.
А палец все тянет и тянет спуск. Потяжка – самая потрясающая штука во всей этой винтовочной стрельбе. Кто только ее придумал? Ты тянешь и не знаешь, в какой момент произойдет выстрел, пружина внутри тебя закручивается, сжимается, ты уже готов сам сорваться и отправиться к своей цели со скоростью, в два раза превышающей скорость звука, совершая три тысячи оборотов в секунду.
И если пружина закрутилась достаточно туго, то ты иногда и не слышишь своего выстрела, ты даже не заметишь, как приклад толкнет тебя в плечо. Выстрел происходит по-другому – «Лепажа стынущие грани пустеют…» Да, это ощущение именно так и можно описать: и ты, и ствол твоей винтовки – вы оба стынете и пустеете.
Ты увлекся и пропустил кучу чудесных вещей, до которых тебе нет в этот миг никакого дела. Это потом, вечерком в избушке, можно неторопливо и с удовольствием подумать о том, как, сорвавшись с шептала, ударник под воздействием распрямляющейся пружины разбил бойком капсюль патрона. Как произошла вспышка, воспламенившая пороховой заряд, как давление пороховых газов раздуло изнутри гильзу, припечатав ее к стенкам патронника и зеркалу затвора, как давление раздуло бы и сам ствол или вышибло к черту затвор в лицо стрелка, раздробив ему лицевые кости и изуродовав на всю жизнь, если бы пуля наконец не стронулась со своего места, переборов инерцию, и не начала путь по сверкающему каналу ствола.
Пуля – мягкая, тяжелая – обтянута рубашкой. Да какой рубашкой, пусть будет чулком – фетишизм так фетишизм. Длинная, стройная, веретенообразная, она затянута в красноватый чулок из медного сплава или в сияющий мельхиор. Форма современной винтовочной пули почему-то называется «оживальной» – это довольно забавно.
И вот эта пуля в самом начале пути, чуть разбухшая, раздавшаяся вширь от страшного давления пороховых газов, входит в нарези, впечатывается в них боками и трется изнутри о ствол. Нарези закручивают ее так, что когда она покидает грязный, запорошенный продуктами сгорания тоннель, то вращается с неимоверной скоростью. Так и летит, вращаясь, по направлению к цели, которую стрелок уже потерял из виду.
Отдача дернула ствол вверх, прицел сбился, но пуля движется по невидимым рельсам, острый носик (если смотреть на нее со стороны) хищно подрагивает, совершая небольшие круговые движения, хвостик, чуть зауженный, тоже подрагивает, и только брюшко, налитое мягким сытным свинцом, кажется неподвижным в полете.
Лететь тяжело – приходится раздвигать густой воздух, и если она, непотревоженная, пролетает рядом, то можно слышать хлопок – раздвинутый в стороны воздух бьет по ушам, как мухобойка.
На нее действует сила притяжения, сила трения, сила Кориолиса, снег, ветер и дождь. На нее действует все, что только окружает ее. Но ее цель – не преодоление силы притяжения или создание воздушной волны вокруг себя. Ее цель – мягкий, теплый пластилин в конце полета. Она вшлепывается в этот мягкий пластилин с характерным звуком, в котором смешались движения пластилина, воздуха и мягкого металла.
Туп.
И пуля начинает отдавать свою энергию. Плохие пули жадничают, сохраняют форму и вылетают невредимыми с другой стороны пластилина. А хорошие, добрые пули теряют форму, их носик сплющивается, разворачивается, пуля принимает грибообразную форму.
Если вдруг в пластилине ни с того ни с сего обнаруживаются такие твердые вещи, как, например, хрящи и кости, они помогают пуле остановиться и участвуют в деформации и пули, и окружающего пластилина.
А стрелок остался где-то там, далеко позади. Он вновь отводит затвор, стреляная гильза выщелкивается и падает на землю, пустая и бесполезная, как панцирь личинки, из которой вылупилась стрекоза.
Ствол грязен, и продукты горения начинают разъедать светлую сталь, еще чуть теплую, оттого что пуля терлась об нее своими боками. И лучше сразу достать мышку – шнурок с грузиком на одном конце и промасленной тряпочкой на другом – и продернуть ствол, а вернувшись к костру или в избушку, почистить оружие хорошенько.
В феврале опять приперло забраться в дальние нехоженые места. Захотелось дойти до озера Кызыл-Кочко, окруженного красноватыми осыпями. Вода из этого озера вытекает скрытно – между камнями, под лесными завалами, и лишь через несколько километров речка Кызыл-Кочко выныривает на поверхность – живая, не схваченная льдом даже в самые морозы.
Два дня спокойной ходьбы по набитой лыжне, по реке до второй избушки, а потом – вверх и вниз по северным склонам долины, где еще никогда не был. Но все же больше вверх, опять в сторону острозубого хребта. Внизу черное русло Кызыл-Кочко, впереди снег, уминаемый лыжами.
Северный склон густо зарос лесом. Тут везде так. На южных склонах, подставивших себя солнцу, – поляны, светлые лиственницы, прозрачные осинники, чистые сосняки. На тенистых сиверах, где нога тонет в глубоком мху, черные ельники.
Целый день в белом снегу. Целый день перед глазами толстые стволы елок, кончики лыж, вылезающих из снега и опять пропадающих в нем. Лыжи подбиты камусом. Вперед по шерстке идут, обратно – нет. Волос короткий, жесткий.
Лыжи светлые, легкие, осиновые. Можно и черемуховые, можно еловые – кому как нравится. Осиновые – самые легкие, так что пусть будут осиновые. И вот целый день перед глазами светлые кончики лыж, отороченные рыжим волосом.
Раньше ты ходил на других, сделанных чужими руками лыжах, доставшихся в наследство от прежних лесников. Но разве это дело?
И вот в очередном марте ты, как художник, как скульптор, бродишь по рыхлому, проваливающемуся снегу и глядишь на зеленоватые, уходящие в небо стволы осин, пытаясь различить в них, внутри них, свои будущие лыжи.
Опыта никакого, ты родился и вырос в городе и не можешь отличить подходящую осину от негодной осины. Но на дворе девяностые – яркие, насыщенные, с горьковатыми нотками и долгим послевкусием. Всем всего хочется, никто ничего не умеет, все такое новое и неизведанное, все стронулось и поплыло, все как будто стало возможным, если сильно захочешь. Ты хочешь лыжи, и ты сделаешь себе лыжи.
Потихоньку первый раз в жизни расколешь толстый ствол клинышками и увидишь, что древесина прямослойная, подходящая. Распустишь на плахи, обтешешь, обстругаешь рубанком, распаришь и загнешь носик. И получишь то, что хотел.
Ты успешен, ты просто крут. Это оказалось ничуть не сложнее, да что там сложнее – гораздо проще и приятней, чем торговля на рынке китайскими пуховиками, мохеровыми кофтами, тельняшками и жвачками.
Ты теперь хочешь подшить лыжи камусом. Повозиться с ним, размочить, сшить, натянуть на лыжи, забить неимоверное количество мелких гвоздиков, щурясь от дыма сигареты. Это довольно просто.
Ты никогда не задумывался, насколько отличается зимний камус от летнего, ты вообще не знал, что такое камус. И если ты вернешься туда, где тебе вообще-то положено жить, в то место, что иногда снится по ночам, то все твои небольшие знания о камусе и об осинах могут оказаться избыточными и ненужными. Ни во что не конвертируемыми.
Ну и ладно, нежные чувства к осинам все равно не пропадут. Мы в это категорически не верим. Приобретенная любовь к осинам, к их легкой и податливой древесине обязана чудесным образом передаваться детям. Как и уважение к твердости лиственницы, восхищение перламутровым блеском на полированном срезе свилеватой березы, восторг при виде ровной строчки лисьих следов или замшевое тепло от набранной берестяной рукоятки ножа. Такие чувства не могут исчезнуть просто так, безо всякого толка, они должны накапливаться в поколениях или где-то еще.
А теперь ты смотришь, как кончики твоих лыж показываются из-под снега и опять тонут в нем. Ты месишь этот снег, потеешь, глядишь вокруг и видишь каждую секунду новую картинку дикой природы. Зимнее солнце, бьющее сквозь кедровую хвою, и внизу, под деревьями, солнечная дорожка на укатанном ветрами снегу. Или черные снеговые облака над белыми вершинами, трясущиеся на ветру травинки на выдутой каменистой гряде и тревога от подступающего вечера и снегопада. Или маралы, стоящие по брюхо в сугробах и повернувшие головы в твою сторону. Или острозубый хребет, отделяющий в этих местах Западную Сибирь от Восточной.
Если бы эти замечательные картинки, которые целый день мелькают перед глазами, можно было продавать хотя бы по цене пачки сигарет, то все лесники кордона Аспак уже давно поднялись бы. Приобрели бы себе джакузи с «лендкрузерами», но главное – накупили бы хороших винтовок под самые разные патроны.
В списке приобретений, несомненно, была бы, например, винтовка с подствольным магазином и скобой Генри под патрон кольцевого воспламенения калибра 5,6 мм. Белкуешь с ребятами из Букалу – первозимье, бешеное солнце на свежем снегу, собаки блестят глазами и радостно отряхиваются, лошади стоят заиндевелые, вся тайга ждет лая, выстрелов. Белка цвиркает, злится, дергает хвостом, глядя вниз на собаку. И ты стоишь среди всей этой красоты и радости и после выстрела отводишь скобу Генри вниз – гильза, кувыркаясь, летит в снег, а потом возвращаешь вверх, к шейке приклада, и новый патрончик из подствольного магазина заперт в стволе. А собака, придавив белку, смотрит на тебя, и ты отражаешься в ее глазах до невозможности крутой, как герои вестернов, с этой маленькой ловкой винтовочкой. Тогда еще и ковбойскую шляпу надо купить.
Правда, холодно будет в этой шляпе. Да и механизм со скобой Генри, говорят, плохо на морозе работает.
– Изба, что ли? – спрашивает Володя Двоеруков. И чудесные пейзажи, которые уже начали продаваться в переходах метро, благополучно возвращаются на свои места.
Изба. На крохотной полянке в скрытом месте – мимо пройдешь и не заметишь. Браконьеры с той стороны хребта построили себе низенькую, с земляной крышей избушонку. Это же надо, как удачно наткнулись!
Далеко внизу – плохо различимое сквозь деревья белое неподвижное озеро, напротив – красноватые осыпи Кызыл-Кочко, к востоку – острозубый хребет. Небо неприветливое, начинает смеркаться, поднимается ветер, с деревьев осыпается кухта, мокрый от пота свитер холодит тело.
Чтобы пролезть в крохотную дверь, нужно встать на карачки. Сидеть на нарах невозможно, только лежать. Но зато есть железная печка, и внутри уже разгорается береста, Володя подкладывает щепки.
– А я знаете, парни, о чем подумал, пока карабкались сюда? – спрашивает он. – Вот эти старые ружья типа нашей «Берданы» или этой, французской, системы Гра. Я бы не отказался. И хрен с ними, что однозарядные.
Что-то Володю вообще в архаику потянуло. У бердановского патрона пуля обернута осаленной бумажкой, чтобы меньше освинцовывать канал ствола. Вот уж действительно архаика – пуля в бумажке. Хотя можно его понять – крупный калибр, тяжелая свинцовая пуля весом около двадцати пяти граммов, с отличным останавливающим действием. Она летит неторопливо, скорость почти вдвое меньше, чем у винтовок под бездымный порох, но на дистанции в двести шагов пробивает три стальных листа по два с половиной миллиметра каждый.
Винтовка создана Хайремом Берданом, героем Гражданской войны в Штатах. Это то ружье, с которым бродил по своим тайгам арсеньевский Дерсу Узала. Ты берешь ее и чувствуешь тепло их рук на дереве винтовочного ложа. Герой Гражданской войны в Америке и одинокий лесной охотник, для которого все звери братья, – хорошая компания.
Стрелок выдает себя маленьким облачком белого дыма от сгоревшего черного пороха, ну так мы же не на войне, чтобы беспокоиться по этому поводу. Мы вовсе не на войне, как и добрый Дерсу, тут радость от оружия ничем не отягощается, она чистая, детская, восторженная. Эта длинная однозарядная винтовка радует просто так, как радует проходящая мимо изящная девушка, любимая с детства книжка или ощущение своего здорового и крепкого тела.
У Двоерукова двое детей. Мишку учит жена Татьяна, каждые полгода они мотаются в районный поселок сдавать экзамены. Татьяна весело ругается и говорит, что надоела эта учеба хуже горькой редьки. А в самом районном центре, где они жили до этого, ей надоела Володина пьянка. Выбор непрост – школа и магазин или ни школы, ни магазина. И там и там свои плюсы.
Ничего, скоро закончится веселящий газ этой сумасшедшей эпохи, мы перегорим и будем спокойнее. Мы что-нибудь придумаем – какую-нибудь хорошую защиту себе. Привыкнем сдерживаться, бросим пить, поверим в Бога, выучим детей, сами выучимся жить, прицепимся к какому-нибудь паровозику и потихоньку поедем по жизни.
А пока мы беззаботно барахтаемся в чистом снегу, трем на перекурах побелевшие щеки и нос варежками, мечтаем о красивых ружьях, счастливо и безопасно проживаем свои желания в самом подходящем месте – на удаленном кордоне под защитой доброго, тихого заповедника.
В начале весны Митя съездил в родной город в отпуск и вернулся с длинной, изящной и совершенно устаревшей русской винтовкой системы Мосина образца 1891/1930 года под патрон 7,62×54R, в просторечье называемой трехлинейкой. В охотничьем магазине она была самой дешевой и самой красивой.
Обмыли, пристреляли, обсудили.
«Сталь всегда холодна и жаждет кровью согреться». Винтовка сама взлетела к плечу, когда на дальних полянах показался кабан, каждое лето перепахивающий покосы. Указала точно в шею зверя, и не было слышно выстрела, не был заметен толчок отдачи в плечо, просто опустели стынущие грани, винтовка точно понесла, и секач опрокинулся на бок.
Это оружие отлично подходило для того, чтобы захватывать себе новые пространства. Подниматься в верховья Баян-суу или любые другие нехоженые верховья и стоять в обнимку с теплым деревом и холодной сталью на продуваемых перевальчиках, обозревая бесконечные безлюдные пространства. Лесникам выдавали короткие мосинские карабины, в сейфе стояли их личные дробовики и отличная спортивная мелкашка ТОЗ-8, за толщину ствола прозванная ломом, валялся даже старенький наган. Но разве они сравнятся с этой винтовкой? На них даже не сложишь в задумчивости руки, оперев приклад в землю и уставив глаза в горизонт.
Верховья ждали, но Мишка рос себе и рос и дорос до того, что Татьяна замучилась с ним сидеть и разбираться в школьных учебниках. Со следующего года начинала учебу и Мишкина сестренка. И Володя с Татьяной решили перебираться на озеро, поближе к школе.
Митя тоже поехал с ними: они с Володей сходились в тайге, привыкли вместе топтать лыжню.
Их новый кордон был на озере, сюда заходили катера, и они насмотрелись за лето на свежих людей. Они видели редких в наши дни хиппи, которых потянуло к заповедным берегам, семейную фолк-группу с варганами, рожками и ложками, пожилую немецкую пару в белых майках с надписью Erdinger, отдыхающих милиционеров и неутомимых фотографов живой природы.
Молодой человек из Питера, занимающийся художественной ковкой, мог бы играть в кино кузнецов со своими огромными железными руками, курчавой бородой и шапкой волос, схваченных шнурком. Его жена была балериной, и каждый видел, что она настоящая балерина: так невесомо она прохаживалась по берегу, так наклоняла маленькую головку, разглядывая прибрежный мусор и камни. Мусор и камни сразу преображались.
Кузнец чаще всего в сладкой полудреме сидел у воды, глядел на воду, а его жена опасливо и недалеко отходила от него, изучая окружающие мелочи. Все ее тело точно показывало, на какой именно камешек, берестяной поплавок от сети или выбеленный водой и солнцем еловый корешок она глядит. Как будто ее взгляд был не взглядом, а жестом.
Насмотревшись, она спешила обратно к нему, и он загребал ее своими клешнями, выслушивал впечатления, усадив на колено и удерживая. Затем она отваживалась на новую экспедицию.
Пожилая уфологиня из Барнаула, полная, рыхлая, с горящими глазами, настойчиво расспрашивала лесников о загадочном и непостижимом, с которым они могли столкнуться на обходах. Жадно глядела на далекие, недоступные для нее суровые вершины, где гнездилась тайна, где летали шаманы и стояли лучистые столбы, связывающие Землю с космосом.
– Честно говоря, ничего такого не видел, – отвечал Митя, отпарывая не на место пришитый только что кусок кожи. Он доделывал себе новые седельные сумки.
– Мне тоже не доводилось, – сказал Володя, туша пальцами бычок.
Митя еще раз задумался, насколько то чудесное, что он видел, могло носить инопланетный характер. Думал и работал крючком, протаскивая просмоленную гудроном нить сквозь кожу. Нет, все было земное-преземное, земнее некуда, без малейшего налета мистики.
В задумчивости пришил лоскут на то же самое место, по тем же наколотым шилом дырочкам. Спохватился, смущенно косясь на уфологиню, отпорол снова. Но она увидела и все поняла. Два раза пришивать на одно и то же место и два раза отпарывать – это о многом говорит!
Понимающе прикрыла вспыхнувшие интересом глаза. Поднялась:
– Я вижу, что вы многое знаете, но молчите. Вы правы. Не стоит говорить о таких вещах с первым встречным.
– Раздолбаев, как мы с тобой, парень, принимают за знающих людей, – сказал Володя, когда она вышла, торжественная и довольная. – Придумал бы ей чего-нибудь. Женщина спокойная, не вредная.
Несколько дней жили старообрядки из Москвы проездом к Агафье, потом Гена Поливанов увел их в тайгу. Вернулся злой и голодный, почерневший какой-то. В пути истратил все свои продукты на путешественниц, обратно ехал голодом.
– Даже сухарей в дорогу не дали. Езжай отсюда! А поехали – там тайга горит. Вроде дожди были, а потом жара – и мухой заполыхало. Два дня объезжали. У Маарки ружьишко было – хоть бы один рябчик или белка вшивая – никого.
Приехала Наталья Ивановна Орлова с двумя аспирантками, они собирались поработать в архиве научного отдела заповедника, ну и для удовольствия подняться на несколько дней в тайгу. Митя добровольно взял на себя обязанности конюха и навьючил их добро на покорного пузатого Айгырку.
– Дмитрий, только прошу вас, не давайте моим девочкам уроки верховой езды на этой вашей лошадке, – сказала Орлова. – Это нехорошо, это моветон. Вам самим потом неудобно будет.
– Да я и не думал… – застыдился Митя.
– Вот и правильно. Хотите поухаживать, расскажите о местных красотах, о животных, о себе. Выучите хоть пару стихов, наконец.
Вышли рано, Наталья Ивановна шла очень ходко, перебирала тропу ногами с явным удовольствием, и, несмотря на частые остановки (Орлова с аспирантками биноклевали и записывали наблюдения в блокноты), в обед они уже отдыхали на полдороге, преодолев долгий крутой подъем.
Аспирантка, которая нравилась Мите, присела рядом и залюбовалась, как он держит на коленях свою мосинку – привычно и уверенно, как опытная мамаша сверток с очередным новорожденным. Сам зубастый, загорелый, глаза яркие.
А Митя залюбовался, как она аккуратно сидит: лапки вместе, спинка прямая, на лице полуулыбка. Черные с подпалинами волосы. Чернобурка. Сейчас повернется к нему, и окажется, что у нее косые вертикальные зрачки.
– Митя, можно посмотреть твое ружье?
Митя дернулся взглядом в сторону Натальи Ивановны, та смотрела благосклонно. Убедился, что патронник пуст, и отдал винтовку аспирантке. Шейка приклада была толще ее запястья.
– Какое тяжелющее! – Девушка удерживала в руках оружие вверх ногами, спусковым крючком в небо, словно мертвую скользкую рыбу.
Старый орнитолог Орлова смотрела на них с интересом, даже автоматически взглянула на свои большие наручные часы, которые всегда носила в поле, отметила время. У нее был взгляд естествоиспытателя, может чуть подернутый пленкой каких-то своих воспоминаний.
– На людей только не направляй, – сказал Митя и чуть отвел ладонью ствол в сторону.
– А оно что, само может выстрелить?
– Нет, просто нехорошо, когда на людей.
Митя рассказал бы про длину ствола, шаг нарезей, начальную скорость пули, но вместо этого он смотрел, как светлые пальцы с блестящими ноготками охватили цевье, как другая ладошка лежит на темном дереве приклада. Девушка наконец перевернула ружье как положено, потрогала блестящий шарик на конце ручки затвора и увидела клейма ствольной коробки.
– О, тут что-то есть. Тысяча девятьсот сороковой. Звездочка. – Она прошлась глазами по Митиным рукам и плечам, провела взглядом против шерсти по ежику волос на затылке. – Как ты ее таскаешь?
На самом деле, вертя в руках этот тяжелый предмет, она не видела его толком, зато успевала отметить, как скованно опустил Митя руки на колени, как забавно он поскреб затылок, подбирая слово, как приготовился поделиться с ней чем-то важным.
– Вечером, как темно станет… ну, если ты хочешь, конечно… – От неловкости он делал рукой какие-то двусмысленные жесты. – Могу дать трассером выстрелить. Хочешь?
– Конечно! Здорово! А это как – трассером?
На глазах терялось благородство форм, пропадала боевая мощь и дух истории, исчезал отличный инструмент для покорения бескрайних диких пространств, продуваемых свободным ветром. Русская трехлинейная винтовка системы Мосина образца 1891/30 года превратилась в громоздкое, неудобное и слишком тяжелое средство коммуникации.
Орлова еще раз взглянула на часы и вдела руки в лямки рюкзачка:
– Пора, молодые люди.
Потом они увидели вторую избушку, где обосновался Женя Веселовский с малолетними хулиганами. Вдоль одной стены избушки выросла поленница лиственничных чурок со свежими спилами. На поляне стояли две палатки. Дымил костерок, звонко матерились дети.
– Где наши дежурные? – Голос Веселовского можно было услышать на самой вершине самой высокой мачты. – Виталя, Николай, давайте чаёк быстренько организуем. К нашему костру гости, и мы их встретим по-нашему, по-таежному. Выделим по такому случаю баночку сгущенки из нашего неприкосновенного запаса. Так, и нецензурно выражаться прекращаем, у меня уже уши трубочкой сворачиваются.
Хулиганы двигались бестолково, но быстро и с удовольствием, Женя прохаживался между ними, и вскоре Наталья Ивановна была усажена на самое козырное место, со стола сметены невидимые крошки, в кружках был чай, в чашках конфеты и печенье.
– Да? А я не знаю где. Это вы убирали. Мужчины, кто меня слышит? Где наш энзэ? Артем, ты вчера убирал?
Веселовский здорово звучал среди мощных кедров в предгольцовье.
– Слышал, Виталь? Артем говорит – энзэ в синем мешке в избушке. На стене висит. Одну баночку.
– Да что вы, не стоит… Пусть ребятам лучше… – пыталась протестовать одна из аспиранток.
– Сидите и наслаждайтесь, дорогая, – сказала ее научная руководительница. – Мы в гостях у мужчин. Принимайте дары и хвалите.
Веселовский засмеялся:
– Наталья Ивановна! Мы в восхищении!
А и правда, было хорошо. Аспирантки сняли головные уборы, распустили волосы и замерли на насесте по обе стороны от своей предводительницы. Стали смотреть с замиранием сердца, как дежурный Виталик открывает складным ножом сгущенку. По всему он должен был обрезаться уже десять раз. Но так и не обрезался, отогнул наконец крышечку. Они облегченно выдохнули и стали наслаждаться по полной.
– Женечка, а где же ваша старший лейтенант, которая сопровождающая? – Орлова закурила и выдохнула дым через ноздри.
– Отдыхает внизу, на турбазе. У нас здесь неразбавленная мужская компания высшей крепости. И нам хорошо. Подобрались отличные таежники. Молодец, Виталя. Только в следующий раз старайся держать пальцы как можно дальше от лезвия. Понятно, да?
Митя расседлал коня (мальчики помогали), привязал на крохотной полянке. Он не был в гостях, он был в своем мире.
Установил на камне мишень – половину чурки, нарисовал углем пятно. Ребята собрались вокруг него и слушали, смотрели на сияющие внутренности винтовки, заглядывали в ствол, разбирали патроны.
– Я попросил его дать пацанам пострелять, – объяснил Веселовский. – Вот смотрите, этих детей назвали трудными. И они теперь знают, что они «трудные». Но здесь иногда забывают об этом. Я стараюсь, чтобы получше забыли.
Женщины видели, что и правда ребята от предвкушения, от сосредоточенности забывали про многое. Некоторые замирали, слушая Митю, некоторые, наоборот, не замечая того, переступали с ноги на ногу, приплясывали. Они одинаково жадно смотрели на ружье и на Митино лицо.
Внизу, между деревьями, проглядывало светлое далекое озеро, наверху, в небе, плыли ветви кедров, под ногами пружинила хвоя. Глядеть на мужчин и детей было приятно.
Потом дети стреляли.
Они подошли к своей избушке на закате, миновав застывшее призрачное озерцо, в котором висели кверху ногами деревья и скалы.
Это была маленькая, старая, но сухая изба, над которой протянули ветви толстые кедры. Отсюда открывался хороший вид. Наталья Ивановна постояла перед дверью, прежде чем открыть ее и выпустить наружу воспоминания.
Потом сидели у костра.
– Что вы знаете о птицах, Дмитрий? Расскажите что-нибудь. Скажем, о совах, – сказала она, протянув руки к огню. Ей хотелось просто отвлечься, поговорить. Не важно о чем – на любую тему.
Нет, все было отлично. Был большой день, хороший день. Она была довольна, что так легко одолела подъем, на удивление легко. Ноги ныли, но это чепуха. Она еще даст фору этим девчонкам.
Она указала подбородком в сторону аспирантки, на которую Митя не обращал внимания:
– У нас некоторые занимаются совиными. Расскажите о совах.
Митя рассказал, как в прошлом году свернул с тропы и подъехал к сидящей на ветке сове – просто посмотреть поближе. Сова глядела на него оранжевыми глазами и не улетала. Митя махнул рукой, двумя руками – сова пялилась. Она слетела, только когда Митя швырнул в нее сучком. И в тот же момент из-под колодины выскочил заяц и драпанул в противоположную сторону.
– Хорошая охотничья байка, как лесник испортил филину охоту. Но мне не хватает вашего отношения. Как вы к ним относитесь, кем или чем они для вас являются? Вы, в отличие от большинства нормальных современных людей, можете позволить себе роскошь как-то по-своему относиться к представителям дикой фауны. Они для вас должны что-то значить. Человек, дорогие мои, когда-то осознал себя человеком, глядя на животных.
Орлова чиркнула зажигалкой, запахнула куртку, устроилась поудобнее, опершись спиной о ствол кедра, и пояснила:
– Легче всего воспринимать совиных, как это делали романтики. Зловещий хохот в чаще леса. Развалины. Покинутые человеком места, былая слава, луна, предчувствие беды – что-то такое. Помните, «с бровей слетела стая сов» у мертвой головы в «Руслане и Людмиле»? Или как совы накликали разгром римлян при Каннах? Какой еще у вас выбор? Есть символ мудрости, который сидит у Афины на плече. Есть соловьевская «сова благоразумья». Есть нечто нейтральное, просто часть пейзажа, как у Есенина, – «по-осеннему кычет сова». Есть бальмонтовский символ творчества – «пред творчеством новым зажжется, сквозь Хаос, безмерное желтое око».
Аспирантка, которая занималась не совиными, а тетеревиными, уселась рядом с Митей, и ее коленка касалась его колена.
– Я наверняка многое пропустила, – продолжила Орлова, – но это все незначительное – у Бодлера совы замерли в мечтательных позах, Маяковский назвал совой Верлена. Сова в баснях. Это мелочи. Совиных в поэзии больше, чем надо. Я хочу предложить кое-что поинтереснее. Смотрите – на неолитических петроглифах изображены обычно наиболее значимые для человека животные: олени, лоси, козероги, быки, волки, собаки, львы. Есть хищные птицы, есть утки, журавли. Но сов, по крайней мере в Евразии, довольно мало. Считаные единицы. Хотя они не могли не привлекать внимание человека, не символизировать что-то. Ну вот мохноногий сыч есть на Томской писанице рядом с двумя лосиными головами, филин есть тут недалеко, в Чанкыр-Кёле, а так больше и не вспомню.
Под прикрытием темноты и куртки, укрывшей колени девушки, Митя взял ладошку аспирантки в свою руку. Так они и замерли, словно бодлеровские совы, слушая Наталью Ивановну.
– Этим редким совам, выбитым в неолите на камне, посвятили свои работы некоторые умные люди. И вот тут, Дмитрий, вам еще один образ совы, предложенный академиками Окладниковым и Мартыновым. Я даже выучила эту цитату. Сова, нарисованная на камне древним человеком, олицетворяет «исключительно устрашающее, смертоносное, но утилитарно благоприятное для человека начало». Видимо, бывают и такие начала – смертоносные, но благоприятные. Вам нравится?
Митя сидел, держал тонкую ладошку и вспоминал, как первый раз отправился один в тайгу. Это было еще в Букалу, весной, когда по склонам зазеленела первая трава. Он думал спуститься в Кичик-Каракем и заночевать у ручейка, а весь следующий день провести на ногах, в лесу.
Первый раз один в тайге. Темнело, а ему еще километра три оставалось. Он спешил, мысли скакали, путались. Кого он встретит завтра и будет ли стрелять? Как лучше нести ружье, чтобы успеть его моментально сдернуть и прицелиться? Что он расскажет о своем первом дне в тайге и кому? Как выглядит со стороны?
Он несколько раз останавливался и перезаряжал ружье – пулю менял на дробь, а потом опять дробь на пулю. Никак не мог угадать, кто на него выскочит – кабан или заяц? Вдруг представлял огромного черного глухаря с красной бровью и черной бородой и снова судорожно вытаскивал из ствола пулевой патрон и запихивал дробовой.
Затем испугался, что забыл чай, и стал копаться в рюкзачке, пока не нащупал мешочки с заваркой и сахаром. Ночевка утратит половину прелести, если сидеть у костра без чая. Затем увидел следы какого-то зверя в траве, пересекающие поляну, и стал страстно жалеть, что не умеет читать следы.
А потом, в совершенно сгустившихся сумерках, он увидел двух больших сов, а может, это были филины. Деревья и их толстые ветви образовали здесь арку над тропой, или можно представить это в виде ворот – темных высоких ворот в темном, почти ночном лесу.
– Я их толком не разглядел. Но здоровые такие были, мне вообще огромными показались, – рассказывал Орловой Митя, на время даже отпустивший ладошку и убравший руку из-под куртки, чтобы показать в воздухе, как выглядела арка из древесных ветвей.
И с этой арки, вернее, с этих ворот неторопливо слетели огромные совы – одна направо, другая налево, совершенно беззвучно.
Он сначала дернулся от неожиданности, настроенный на свою охоту и добычу, рука метнулась цапануть ружье из-за спины. Но тут же устыдился этого движения.
Перед ним раздвинули занавес. Его пропустили безмолвные стражи. Ну или просто – слетели две большие ночные птицы. Постоял, покурил, послушал. Вступил в ворота, образованные стволами и ветвями деревьев. Наконец-то оказался в лесу.
Там было хорошо и спокойно. И было абсолютно по барабану, как ты выглядишь со стороны, чем у тебя заряжено ружье и есть ли в рюкзаке чай.
– Да, – сказала Орлова и покивала сама себе. – Сова, как камертон, как нечто, помогающее правильной настройке ваших чувств. Неплохо, Дмитрий.
Перед сном Митя достал два патрона, у которых носики пуль были окрашены зеленым лаком.
У девушки, занимавшейся тетеревиными, ладошку которой Митя сжимал весь вечер, все прошло удачно. В темное небо ушла зеленая звездочка трассирующей пули и затерялась среди созвездий. Это был такой маленький одинокий салют. У второй девушки огонек не зажегся. Так бывает иногда с этими пулями.
Потом Орлова лежала на нарах в спальнике и молчала. Было так темно, что, если открыть или закрыть глаза, ничего не меняется. Она выбрала лежать с открытыми. На соседних нарах неслышно дышала одна из аспиранток. Вторая осталась у костра с Митей.
Потом тоже пришла и улеглась на свое место, затихла, наполненная ночной свежестью и поцелуями. Было совершенно ясно, что она слепо глядит в невидимый потолок и улыбается. В общем, все трое очень долго лежали с открытыми глазами.
– Девочка моя, вы таким образом избалуетесь, и вам будет трудно потом.
– Каким образом, Наталья Ивановна? Вы о чем?
– Ну взгляните на все это со стороны: чистое горное озеро, костры, прекрасные пейзажи, лесники, пахнущие крепким здоровым потом. Это абсолютно не жизненно. Вам потом любые городские романы покажутся пресноватыми. Поверьте моему опыту.
– И что тогда делать?
– Представьте себе, не знаю.
Наталья Ивановна помолчала.
– Я уже говорила, что здесь все немного придуманное такое, сказочное – все эти горы, озера и очаровательные маргиналы, пропитанные вольными ветрами. Вернетесь в город и поймете.
– Наталья Ивановна…
– Я вам совершенно точно говорю, не спорьте. Вернетесь – и согласитесь. Все это – видимость. Декорации. После нашего отъезда их убирают на зиму, даже не на зиму, а до следующего нашего приезда. Если хотите, чтобы их оставили, надо самим остаться здесь. А у вас не получится. У вас амбиции.
Внизу под нарами вполне жизненно шурудила мышь, отчетливо пахло деревом, лесом, железной остывающей печкой.
– Я когда-то тоже впервые поднялась в эту избушку. Вместе с нами был чудесный молодой человек, лесник, с серыми глазами и красивыми руками. И я тоже бабахнула из ружья, даже попала в консервную банку.
– Расскажите, Наталья Ивановна, про молодого человека! Где он теперь?
– Мужчины – скоропортящийся продукт. Да что тут рассказывать – было точно то же самое. Запахи, краски, пейзажи. Вот завтра, милая моя, вы наверняка пойдете вдвоем гулять и на закате увидите марала. Так, наверное, и будет: развлечений здесь не очень много. Дмитрий учует его для вас, и вы будете любоваться диким зверем в бинокль. Стоять на вершине мира рядом с хорошим мужчиной и любоваться диким зверем – это незамысловатое, но очень волнующее событие. Он покажет вам свой мир, слишком красивый и сказочный.
Орлова сделала паузу в несколько тактов, потом последовал финал.
– А потом вы вернетесь в Москву, в реальную жизнь и закончите под моим руководством свою сравнительную экологию тетеревиных. Потом, наверное, будете преподавать. Иногда приезжать сюда, подниматься в эту избушку, вспоминать.
Финал получился немного мыльный, чего-то не хватало.
– Только не пытайтесь их переделывать. Это ни к чему хорошему не приведет, – добавила Орлова совсем тихо.
Женщины некоторое время помолчали, потом дружно заплакали. Первая начала Орлова, к ней моментально присоединились остальные, даже не охваченная любовью аспирантка, которая занималась совиными.
– Девочки, я тридцать лет уже приезжаю. Все никак не могу поверить, что… все это настоящее. Что у них тут жизнь. Мой трезвый академический взгляд… Девочки, что-то так жалко, так жалко… Ужасно жалко это все… – шептала Наталья Ивановна.
Затем облегченно лежали, дышали и иногда утирали глаза.
– Два действенных способа – или голову помыть, или поплакать хорошенько, – сказала Орлова несколько окрепшим голосом.
Аспирантка, наполненная ночной свежестью, несколько раз шмыгнула носом, помолчала, тихо засмеялась:
– А Митя мне стихотворение рассказал, представляете?
– Вы шутите. Он выучил стихотворение?
– Да, правда. Так трогательно было!
– И о чем было это стихотворение?
– Я почему-то ничего не помню, но оно грустное такое. Ну, в общем, там что-то про птиц.
– Про птиц! Господи!
Митя, устроившийся под кедром и положивший голову на седло, уже начал задремывать, когда в избушке раздался дружный взрыв хохота. Через некоторое время дверь отворилась, Орлова вышла, вдевая руки в рукава куртки, и уселась обратно на свое место. Открутила крышку фляжки.
– Дмитрий, подбросьте, пожалуйста, дров. Если вам не трудно. Мы не смогли уснуть и решили немного продолжить банкет.
Обе девушки тоже подсели к огню.
Когда стало поярче, она сдвинула на столе кружки и, глядя поверх очков, начала разливать коньяк. Потом попросила:
– Говорят, вы читали стихи. Пожалуйста, Дмитрий, прочитайте еще раз. Это так прекрасно – слушать стихи в тайге. А настроение сегодня – ни к черту. Очень прошу вас.
Митя хотел возмутиться, но не получилось. Ему было хорошо.
– Итак, кто автор? – спросила Орлова врачебным голосом.
– Хуан Рамон Хименес, – ответил Митя.
– Милые мои, нас будут потчевать нобелевскими лауреатами. Вы держите дома Хименеса? Или одолжили у кого-то?
– Нет. Я Кастанеду читал – там было это стихотворение.
– Когда б вы знали, из какого сора… Ну ладно, мы готовы.
Женщины были посвежевшие, как будто проспали в избушке целую ночь. Они замерли, прижавшись друг к другу, улыбаясь и глядя на декорации.
Материалы к главе «Декорации»
Конечный путь
FB2Library.Elements.Poem.PoemItemХуан Рамон Хименес (Пер. А. Гелескула)
Лисицы
Лисицы бывают различных шерстей – желтовато-серые с красноватым оттенком и белым брюхом сиводушки, красные с брюшком стального цвета огневки, еще более темные крестовки и, наконец, благородные чернобурки. Искусственно выведены платиновые лисы.
Лисица ходит необыкновенно чисто – она так аккуратно ставит задние ноги в следы передних, что попадает почти коготок в коготок. Охотники давно заметили, что чем нежнее след, тем добротнее шкура лисицы, явственные же отпечатки показывают ее недоброкачественность.
Неолитические погребения человека совместно с лисицей неоднократно описывались археологами, работающими на территории современного Израиля в районе горы Кармель. В одном из захоронений железного века в Винклбери (Гемпшир, Великобритания) были обнаружены остатки благородного оленя вместе с двенадцатью лисицами.
Плиний Старший говорит, что лисицы производят на свет молодых несовершенными и придают им форму, вылизывая языком. В этом они сходны со львами и медведями, хотя лисье потомство родится гораздо более бесформенным и редко кто воочию мог наблюдать щенящуюся лисицу.
В «Бамбуковых анналах» упоминается, что «на тридцать седьмой год правления чжоусского Сюань-вана (то есть в 791 году до н. э.) одна лошадь превратилась в лису».
Варфоломей Английский не очень внятно отмечает: «Лисица всегда встает так, что ее правые ноги короче левых. В случае нужды она может притвориться прирученной, но, дождавшись ночи, совершает свои хитроумные проделки. Будучи по природе своей коварной и злонамеренной, она, однако, бывает полезна в излечении болезней».
«Книга гор и морей» упоминает и особенных лисиц: «Еще в трехстах ли на востоке есть, говорят, гора Цинцю. На солнечной ее стороне много нефрита, на теневой – много камня цинху. Там есть животные, по виду – такие, как лиса, но с девятью хвостами, голоса их похожи на [плач] младенцев. Могут есть людей. [Человек же], съевший [такую лису], не боится яда змей».
В. Левшин, автор таких трудов, как «Словарь ручной натуральной истории» и «Загадки, служащие для невинного разделения праздного времени», пишет, что «ежели лисица отторгнута будет от лесов и полей и будет воспитываема дома, то зловоние, отвращающее от них собак, пройдет и может произойти от совокупления их с собаками новая порода, подобная собакам лакедемонским, о которых Аристотель сказал: “Собаки лаконические рождены от лисицы и собаки”».
«Вестник естественных наук» № 8 за 1859 год в статье «Собака» говорит: «Лисица во время течки нередко совокупляется с собакой ночью перед хижиною пастуха… Ублюдки, рождающиеся от суки, удерживают преимущественно тип собаки и впоследствии не имеют той неукротимой дикости, какою отличаются ублюдки от волка и собаки, и бывают плодливы».
«При гоньбе лисиц тем или иным способом бывает много оригинальных и пустых, смешных и раздирающих душу приключений; это такого рода охота, что без них она редко обходится. В самом деле, человек-охотник, во весь опор, или, как говорят попросту, в хвост и голову, прогнавшись за убегающим зверем, облетав иногда несколько десятков верст по необозримой снежной поляне, невольно разгорячается, приходит в какое-то ненормальное положение, в самозабвение, особенно в горячую минуту охоты, а следовательно, более подвержен случайности, чем когда-либо; поэтому как же ему иногда и не сделать оригинальных выходок, смешных сцен и, наконец, не попасть под несчастный случай, печальный жребий судьбы?»А. А. Черкасов «Записки охотника Восточной Сибири»
«…В роли божества, наделенного к тому же способностью принимать всевозможные формы, начиная от лисы-зверя и кончая лисой-женщиной, лисой-мужчиной… в этом мире превращений лиса и кружит голову человека особыми химерами…»В. М. Алексеев. Предисловие к «Лисьим чарам» Пу Сун-Лина
«Исследования последнего времени позволяют предположить раннее распространение наряду с птичьим эпосом и во взаимодействии с ним – животного (звериного) эпоса, в котором в качестве основного персонажа выступает лис/лиса, как в средневековом эпосе, известном в таких позднейших его обработках, как Рейнеке-лис. Несколько ученых давно обратили внимание на разительные аналогии последнему во фрагментах того, что предположительно можно считать шумерским животным эпосом, который по абсолютному времени письменной его фиксации принадлежит к числу самых древних текстов мировой литературы».Вяч. Вс. Иванов. Евразийские эпические мифологические мотивы
«Развитие представлений о загробном мире, вероятно, привело к тому, что… входом в него наряду с пещерами и провалами в земле стали считаться и лисьи норы… и лиса выступает своего рода медиатором меж двух миров.Н. Н. Николаева. Лиса в эпическом фольклоре бурят
Связь лисы с миром мертвых заслуживает особого внимания. Подобные воззрения вместе с представлениями о существовании лис-оборотней, лис-женщин имеются не только у бурят, но и у некоторых других народов Восточно-Азиатского ареала.
В сказках о животных она играет роль трикстера, шутника и проказника, действующего обманом и хитростью добивающегося успеха, но это не исключает и возможности неудачи лисьих проделок. В эпосе и шаманских мифах функция трикстера полностью исключена, в образе лисы выявляются связи с древним солярным божеством, имеющим женское воплощение, что, возможно, отразилось на дальнейшем отображении в традиции именно лисы, а не лиса».
Лисица довольно плохо пахнет, и ее части сравнительно редко используются в народной медицине.
Однако известно, что лисьи тестикулы, зажаренные в печи и подслащенные сахаром, помогают от бесплодия, если их принимать перед едой три дня подряд. Нутряной жир можно закапать в ухо при отите, кровью натереть поясницу и живот при камнях в почках и желчном пузыре.
Лисий язык помогает удалить застрявшую в ноге занозу даже в тех случаях, когда все остальные средства не помогают.
«Образ лисы несет в себе признаки ветрености и распущенности, поэтому значение татуировки лисы хорошо подходит девушкам, желающим подчеркнуть свою игривость и сексуальность.tattooha.com и tatuh.net
Безусловно, татуировка с изображением лисы в большей мере популярна у прекрасной половины человечества, но на теле остроумного, солидного мужчины она тоже никогда не покажется лишней.
Такую татуировку стоит делать, только если в вашем характере присутствует хотя бы одна черта, присущая лисе, а именно: хороший ум; хитрость, вызывающая восторг окружающих; сексуальность; грация; пластика; храбрость; хладнокровие; желание выделиться из толпы».
«Кто самый хитрый на этой планете? Конечно же, лиса и женщина! Объединить эти два образа в один можно с помощью сексуального карнавального костюма. Эротический костюм лисы прекрасно подойдет для участия в вечеринках и карнавалах, а в уюте домашней спальни он станет незаменимым нарядом для ролевых игр. Костюм лисы изготовлен из нейлона и состоит из эротичного обтягивающего мини-платья с хвостиком и прелестного капюшона с ушками. Цвет – глубокий оранжевый (рыжий)».
suitgame.ru
«Хотите поиграть в хитрую лисичку и охотника? Посмотрите, насколько красиво смотрится девушка с таким хвостиком! Какой мужчина удержится от желания поохотиться за таким чудесным зверьком. Но можно и поменяться ролями.из интернет-спама
Анальная пробка “лисий хвост” подойдет как начинающим, так и опытным любителям анального секса. В сам хвост вставлен специальный гибкий стержень, чтобы он не свисал вертикально вниз, а грациозно изгибался при телодвижениях обладателя.
Материал: мех лисы породы frost светло-серого окраса со светлым подшерстком, древесина ценных пород».
Наблюдения за птицами
«Хорошим, полезным наблюдателем может сделаться всякий, кто заинтересуется птицами и природной обстановкой, в которой они живут. Нужна только внимательность, точность и правдивость».С. А. Бутурлин. Что и как наблюдать в жизни птиц
Совы
«Если считать сов красивыми, то самая прекрасная из них, безусловно, – филин».Ю. Б. Пукинский. Жизнь сов
Для шаманского колпака подходят перья только коричневых сов.
«…Сову убивать нельзя. Сова – это Дямада. Если сову кто убьет, то ее надо головой в сторону леса класть и говорить: “Я не виноват. Это я не нарочно”».Нганасанский шаман Семен Яроцкий
«Ханты объясняли, что глаза этой птицы состоят из множества кругов-колец, которые меняются местами в соответствии с наступающим временем суток. Благодаря способности видеть ночью филин может вылавливать и поедать различных грызунов, которые… являются охотниками за душами…В. М. Кулемзин. Человек и природа в верованиях хантов
Филину приписывалась способность создавать эхо».
Фурри
«Фурри (от англ. furry – покрытый мехом) – это сформировавшаяся во всемирной сети субкультура, носители которой объединены тягой к антропоморфизму животных, воплощением в творчестве и в самих себе образов существ, сочетающих качества человека и животного в анатомическом и поведенческом плане.Из Википедии
К демографическим особенностям фурри-фэндома относится преобладание в фэндоме мужчин (80 %), наличие у взрослых представителей законченного или находящегося в процессе получения высшего образования, возраст от 14 до 30 лет.
Согласно опросам, проведенным в фэндоме, почти половина опрошенных не считает себя стопроцентным человеком (46 %), из которых 41 % допускает, что если бы была возможность не быть человеком, то они бы были согласны на это. 25 % из них сообщили, что ощущают себя “нечеловеческими существами, запертыми в человеческом теле”. В то же время данные исследований в большинстве своем не выявляют у фурри психического нездоровья».
«Доминирующей со значительным отрывом от остальных группой животных, вдохновляющих и даже олицетворяющих творцов фурри-арта, являются хищники (примерно от 75 до 88 %). Копытные имеют рейтинг до 6 %. До 20 % изображений – разнообразные экзотические животные, встречающиеся единично, включая не только млекопитающих (носорог, слон, еж, заяц, мышь и пр.), но также птиц и незначительное число пресмыкающихся и земноводных. В большинстве случаев лидируют представители семейства кошачьих (52 %). Среди семейства псовых (39 %) примерно на равных позициях две доминирующие группы – лисы и волки. Прочие хищники (9 %) представлены медведями, росомахами и мелкими хищниками.А. А. Чубур. Furry-art: от цифровой графики до сводов пещер
При количественном сопоставлении видового состава фурри-арта с искусством палеолита Европы сразу же бросается в глаза, что зооантропоморфы палеолита еще ближе к “сетевым антропоморфам”, чем древнеегипетский пантеон. Видовой состав хищников тоже дает поразительное сходство с современным сетевым искусством фурри.
Архетипическое мышление в сочетании с интернетом, обеспечивающим свободу распространения информации, вызвало к жизни субкультуру фурри.
Существуя на правах сетевого фольклора, субкультура фурри ярко отображает самые глубинные, древнейшие архетипы подсознания, представляя естественный исход дегуманизации современной культуры. Это своеобразный “уход от цивилизации”, уход от реальности, которая становится в последние десятилетия все более непредсказуемой. В постиндустриальном обществе, в основной массе оторванном от аграрного сектора, произошел выплеск в виртуальную реальность сохранившихся на подсознательном уровне архетипов наиболее древнего периода истории – палеолита. Это объясняет не только растущую популярность субкультуры фурри, но и привлекательность рекламных кампаний и кассовость анимационных фильмов с зооантропоморфными персонажами».