Всю дорогу от дома до кладбища они молчали, как будто несли кого-то хоронить. Может быть, они о чем-то и говорили у могил Сашкиных родителей, но я не слышал, потому что остался ждать их у входа на кладбище, возле зеленых деревянных ворот. Не помню, кем, когда и почему мне было запрещено посещать места, где человеческие тела предают земле. Несколько раз я пытался нарушить это табу и даже бродил возле свежих могил — но так ничего и не понял. И никто меня за это никак не наказал. Единственное, что осталось после этих безнаказанных нарушений, — ощущение того, что тебя просто придумали. Вдохнули какую-то жизнь, какие-то «можно» и «нельзя», а потом забыли — «живи», как хочешь.

…От кладбища до реки они шли молча: Михалыч — впереди, Сашка — сзади; и оба почему-то очень часто оглядывались, как будто следом шел кто-то третий.

Лодка Михалыча была прикована цепью к торчащему из земли куску вагонеточного рельса.

— Я помню эту железяку, — сказал Сашка, когда Михалыч отделил цепь от рельса.

— Ты не можешь ее помнить, — ответил он.

— Почему?

— Потому что зимой здесь ты быть не мог, а летом тебе было всего полтора года.

— Я помню, — повторил Сашка.

— Хорошо. Согласен. Помнишь. Только таких железяк по берегу — сотни, почему ты запомнил именно эту?

— Не знаю. — Сашка опустил голову.

— Ну, не расстраивайся, может быть, ты и в самом деле ее помнишь. Проверить это невозможно. — Михалыч залез в лодку, снял рюкзак, затянул на борт цепь и взял в руки весло.

— Ну-ка, братки, толкните судно! — крикнул он, обращаясь неизвестно к кому во множественном числе.

Сашка послушно вошел по колено в воду, «толкнул судно» и неуклюже забрался в лодку.

Михалыч еще слегка поработал веслом, положил его на дно лодки и перебрался к мотору.

— Речной ветер очень хорошо прочищает мозги, — сказал он. — Можно не только эту железяку вспомнить, можно вспомнить, например, какая тучка висела над рекой, когда ты запоминал эту рельсу.

— А я и без ветра вспомнил, — ответил Сашка. — К этому рельсу была привязана большая зеленая лодка с какой-то кабиной от машины — типа маленького катера. И еще — белой краской по зеленому было что-то написано на борту.

— Да, было, — подтвердил Михалыч. — Было написано имя «Тоня». Скажи, как все запутано, а если бы не вспомнил ты, и я бы эту лодку никогда не вспомнил…

Этот разговор они продолжили после нескольких часов «прочищения мозгов речным ветром» — на другом берегу, километрах в сорока от деревни.

— Хозяина лодки звали Артур, — сказал Михалыч, присаживаясь на большой камень. Задумался, посмотрел куда-то далеко через речку, потом на Сашку, который с ружьем в руке остановился рядом. — Присядь, — добавил он, — организм нужно заземлить после воды. И пойдем. Минут двадцать ходу.

— Хозяина лодки звали Артур, — повторил Сашка. — И что дальше?

— Если неинтересно, могу не рассказывать.

Сашка промолчал.

— Сань, думаю, что в старости ты будешь очень тяжелым человеком. — Михалыч поднялся с камня, забрал у Сашки ружье и медленно пошел от лодки к деревьям.

Сашка шел сзади.

— И родственники от тебя откажутся, и жена сбежит, — бубнил себе под нос Михалыч, — и дети будут неправильную маму любить больше, чем тебя правильного…

Сашка обогнал Михалыча и преградил своим телом дорогу.

— Не надо меня программировать, — сказал он. — Не пойму, чего завелся? Родственники, жена, дети, нет у меня никого — ни родственников, ни жены. Одна бабка — и та двоюродная.

— Я думал, что ты не слышишь, — наивно оправдался Михалыч, обошел Сашку, сделал несколько шагов к упавшему дереву, снял с плеча ружье и снова присел. — Видишь — здоровья нет. Организм очень долго от лодки отходит. А ты не понимаешь — гонишь, как на расстрел.

— Рассмешил! Я — тебя на расстрел. Сам увел меня в тайгу, сам взял ружье, — Сашка сел рядом, — сам вторые сутки не можешь рассказать о главном, сам прикинулся родственником, сам все заплел.

— Сань, не нуди, а, — попросил Михалыч, — все заплетенное через полчаса расплетется.

— Сомневаюсь, — ответил Сашка. — Скажи, зачем, например, тебе ружье? Мы что, на охоту идем?

— А может, я, как настоящий воин, хочу помереть с оружием в руках.

— И в галифе, — добавил Сашка.

— Ну, итить-колотить, пристал к моим галифе. Мне что, в тайгу нужно было в трусах идти? Ну не к чему больше прицепиться. И шуточки твои какие-то женские.

— Женские? — хмыкнул Сашка. — А какие же тогда — мужские?

— Мужские, ой-ё-ёй, — выдохнул Михалыч, — мужские — это когда начинаешь сомневаться, шутка это или правда, смешно тебе или страшно. — Он медленно встал, взял в руки ружье, взвел курки. — Ну, например, послушай мою шутку. Только предупреждаю: не делай резких движений — могу не понять.

Сашка медленно поднял голову и посмотрел Михалычу в глаза.

— Страшно? — спросил Михалыч шепотом.

— Немного, — так же тихо ответил Сашка. — Только я не понял — в чем шутка?

— Так я ж еще не шутил, хе-хе. — Дед зачем-то отошел от парня на несколько шагов и продолжил: — Так вот, слушай шутку. Заманил я тебя в эту глушь, браток, чтобы в конце жизни хотя бы рассчитаться с твоим папашкой за ту ночь, когда я под его стволом яблоню рубил. До сих пор не понимаю, зачем рубил… — И после очень долгой паузы добавил: — А теперь можешь что-нибудь сказать.

Сашка молчал.

— Страшно? — вторично переспросил Михалыч и слегка приподнял ствол.

— Все равно страшно, — признался Сашка.

— Почему — все равно? — удивился Михалыч.

— Да потому, что еще в лодке я украл у тебя два патрона: мало ли что дедушке на отходняке в голову взбредет, ночью с вилкой бегал, утром — с ружьем. — Сашка встал, достал из кармана два патрона, покачал их на ладони, как будто пытался определить вес, и снова спрятал.

Михалыч слегка задумался, «переломил» ружье, посмотрел через стволы на Сашку и, забыв открыть один глаз, рассмеялся: «Да уж, лоханулся дедушка, теперь хрен докажешь, играл я в шуткаря или в самом деле так шутил. Кстати, когда я сидел на камушке — видел, что у тебя в кармане есть что-то, но подумал с дуру, что столбняк от качки на природе напал на твой молодой организм».

Сашка молчал.

— Говори что-нибудь, не молчи. — Михалыч сел.

— А что, шутки уже кончились? — Сашка встал, взял из рук «родственника» ружье, загнал в стволы два патрона и снова сел, прислонив ружье к дереву между собой и Михалычем.

— Если б меня кто напугал, — сказал Михалыч, — может быть, я даже и возрадовался. Может быть, какую-нибудь жизнь почувствовал. Если нет впечатлений — считай, что и не живешь уже.

— Так ты меня сюда привел за своими впечатлениями? — спросил Сашка.

— Сань, не придирайся к словам. Я привел тебя сюда, чтобы показать тебе избушку, где твой папашка сделал своего волка.

— А избушка была на курьих ножках и куда-то к этому времени ушла, — сказал Сашка, как будто зачитал строчки из сказки.

— Не смешно. До избушки сто метров.

— Не смешно, не страшно — может быть, ты, в самом деле, давно уже умер.

— Может быть, — согласился «родственник».

— Почему же мы тогда здесь, а не там? Чтобы затянуть время и встретить ночь в тайге и поймать впечатления?

— Ты и мертвого достанешь, Саша. — Михалыч встал. — Это для тебя сорок километров на лодке — пустяк, а для меня — нагрузка. — Перешагнув через дерево, на котором сидел, он, не оглядываясь, стал подниматься в гору, опираясь ладонями на колени…

Избушка, конечно же, больше была похожа на землянку — три стены ее «прятались» в пригорок и только одна, с железной тракторной дверью со стеклом, была чистой.

Не выпуская из рук ружья, Сашка заглянул внутрь — и ничего необычного и «трогательного» не увидел: стол и нары «топорной» работы и еще что-то среднее между печкой и камином — железная бочка с трубой, но без дверок, обложенная большими камнями и с закопченным до черноты чайником внутри — вот и все.

Когда Сашка вышел из избушки, Михалыч уже «накрывал стол» на большом плоском камне.

— Ну что, — спросил «родственник», — как впечатления?

— Почти никаких, — ответил Сашка. — Разве что чайник в печке — что-то тревожное, а так… — Он прервался на полуслове, присел возле «камня-стола» на траву и, молча, стал наблюдать, как Михалыч «отламывает гусю ноги».

— Перед серьезным разговором нужно перекусить, — сказал дед.

Вспомнил: именно в этот момент я увидел в нем старика. Еще вчера он был пожилым человеком, а сегодня — старик. Может быть, вчера я больше видел Сашку, чем его. И даже полчаса назад, когда он смеялся, «забыв открыть один глаз», он был еще достаточно молод, а сейчас вдруг — старик.

— Я не буду есть, пока ты все мне не расскажешь, — сказал Сашка. — Могу даже признаться, что я заранее мало верю в то, что ты собираешься мне рассказать.

— Спасибо за признание. Я тоже могу признаться: я верю, что ты мне не веришь. Ты был когда-нибудь на исповеди?

— Нет.

— Я тоже. А у тебя когда-нибудь в детстве было такое — что-нибудь соврал, а спустя несколько лет уже не смог вспомнить, было это на самом деле или нет?

— Нет, не было. Мне некому было врать.

— Сань, так не бывает. По чуть-чуть врут все. И даже ты, и даже сейчас.

— Мы опять уходим куда-то в сторону. — Сашка демонстративно встал.

— Ладно, все, достал. Одну фразу скажу, ты ее запомни, хочешь — обижайся, хочешь — нет. А потом все расскажу. Пойми, мне нет смысла врать: мне остались считанные месяцы, а может быть, даже дни до встречи с предками. Какой смысл врать перед дальней дорогой? Нет, я, конечно, что-нибудь, может быть, и привру по сроку давности, голова же, она не белый лист — записал и через двадцать лет прочитал буква в букву, но буду стараться, честное слово, — он поднялся с земли, медленно выпрямился, попытался даже слегка прогнуться, приложив ладони к пояснице, и посмотрел в небо. — А фраза моя, Александр, такая: «Старость свою ты встретишь в гордом одиночестве, если, конечно, доживешь до нее. И всеми, кого любил, будешь однажды предан, а вся твоя психология с философией в один момент превратятся в мусорное ведро» — Все, точка. Может быть, я не смог «завернуть» свои мысли в правильные слова.

— Но зато как красиво — «не смог свои мысли „завернуть“ в правильные слова». Наверное, долго эту фразу готовил к «заворачиванию»? — спросил Сашка.

— Долго, — отрубил дед. — Можно сказать, всю жизнь. — Он развернулся и ушел в избушку и вскоре вернулся с двумя деревяшками в руках. Снова присел у «каменного стола», завернул в газету приготовленного к обеду гуся, отодвинул сверток в сторону и положил на каменную плиту две деревянные головы волка и железную коробку из-под леденцов. Сашка опустился на колени перед камнем, взял в руки одну из голов, повертел ее, положил на место и взял другую.

— Сомнений нет, — сказал Михалыч, — это точно — волки. А дома у меня — конь.

— И что из этого следует? — спросил Сашка.

— Из этого следует, что конь должен был быть трехголовым. — Сашка «оторвал взгляд» от волчьей головы и посмотрел на Михалыча.

— Ну-ук, — почти «крякнул» дед, — считай, что я пошутил.

— Завернул очередную шутку, — поправил его Сашка.

— Может быть, и завернул, — согласился дед.

— Михалыч, а я вот что хочу тебе завернуть. — Сашка бездумно вертел в руках волчью голову. — Во-первых, твои намеки на наше родство абсолютно левые. Даже если все, что ты рассказал про яблоки, — правда. Яблоки были в августе, а я родился в декабре. А во-вторых, отца моего, по всей вероятности, убил ты, а потом придумал всю эту лирику, и коней с волками в том числе.

— И кто же, по-твоему, тогда твой отец? — очень спокойно спросил Михалыч. — Если тот, который якобы настоящий, еще в феврале уехал.

— Мой отец — Гоша-дурачок. Такой ответ вас устраивает? — Сашка почему-то перешел на вы.

— Да, — коротко ответил Михалыч, никак не прокомментировав сказанное.

— И отец знал про Гошу? — спросил Сашка.

— Думаю, да. Ты похож на него как две капли воды.

— Тогда получается — и баба Аня это знает?

— Да, — ответил Михалыч. — Как раз она-то знает больше всех. Вы очень похожи, особенно со спины. Я, может быть, еще и сомневался в чем-то, но когда увидел тебя вчера — все сомнения исчезли. Меня поначалу даже маленькие помутнения прихватывали, когда видел, как ты поворачиваешься — сначала подбородком к плечу и только потом — корпусом. Вот только не пойму — как ты догадался про Гошу?

— Я так пошутил, — ответил Сашка.

— Дорогие шутки, ого-го, — «выдохнул» старик. — Чтобы такую шутку родить, нужно перед этим о чем-то долго думать.

— Ты тоже о чем-то думал, когда шутил с ружьем в руках?

— Думал, конечно, теперь ружье у тебя — можешь пошутить ты.

— А смысл?

— Смысла нет, но пошутить можно лихо.

— Как-то уже не до шуток. — Сашка потянулся к коробке из-под леденцов.

— Постой, — дернулся Михалыч, — не спеши. Сначала я расскажу маленькую историю — потом ты откроешь эту коробку.

— Хорошо, рассказывай. — Сашка убрал руку. — Только сначала ответь на один вопрос: почему отец повел рубить яблоню тебя, а не Гошу?

— Все очень просто, — ответил Михалыч. — Когда он вернулся, мать твоя была уже на шестом месяце. В августе — на пятом. А я догадался, что она беременна, только когда она принесла мне яблоки. А Гоша всю ночь заглядывал в окна. А папа твой избил ее перед отъездом почти до изменения личности. Избил и уехал. И она стала мстить ему. — Михалыч поднял вверх указательный палец и стал отсчитывать: — Мстила, потому что порода такая, потому что сильные женщины всегда мстят. И со мной она была только потому, что хотела мстить. Любовь и ненависть движут миром. Побеждает тот, кто больше ненавидит. Добро и зло — это маленькие сестры любви и ненависти. Ненависть сильнее любви во много раз. Во много раз, понимаешь? — Михалыч стал тяжело дышать, опустил руку и приложил ладонь к сердцу. — Сейчас, наверное, загнусь, — сказал он, повалился набок и подтянул колени к груди.

— Если это — твоя очередная шутка, то как-то уж не очень смешно. — Сашка встал, подошел к деду, присел рядом и положил руку ему на плечо. — Михалыч, слышь, не смешно, говорю. Ну, загнешься ты сейчас, ну и что хорошего? Во-первых, нужно будет тело перевозить за сорок километров. Ты только представь — какой-то полуродственник идет по деревне с твоим телом на плече и рассказывает народу, как хозяин тела помер, когда рассказывал про мать мою.

— Да, не представляю, — прошептал дед. — Как-то очень даже не смешно. Может, отдышусь, а?

А я представил: бездыханное тело на плече и две деревянные головы на поясе. Картина называется «Студент вернулся с тайги» — может быть, даже и покруче чем «Девушка из колодца»…

— Отдышись, пожалуйста, — попросил Сашка. Он опустился на землю и обхватил колени руками. И, глядя Михалычу в затылок, добавил: — Тем более ты еще не все рассказал. Отдышись, я подожду. Только глаза не закрывай.

— Хорошо, — совсем по-детски согласился дед. — А ты коробочку не открывай, пока я про нее не расскажу.

— Ну, совсем не смешно. У самого могут глаза не открыться, а он — про коробочку. Ладно. Договорились. Дышите глубже…

Минут через десять дед выпрямил ноги и перевернулся на спину.

— Кажись, на этот раз пронесло, — сказал он. — Следующего уже, наверно, не будет. — Опираясь сначала на локти, затем на кисти рук, сел и слегка повернул голову в Сашкину сторону. — Сань, ты меня прости за эту шутку с ружьем. Сам не знаю, что на меня нашло. Затмение какое-то, что ли.

— Да ладно, проехали. Будем считать, что я уже все забыл.

— Спасибо. — Михалыч снова прижал левую ладонь к груди. — Вроде и не больно, и не страшно, а все равно умирать при здоровом уме — как-то неправильно. Если б я был Создателем, сделал бы наоборот: от старости — в детство — и уход, все видишь, все чувствуешь и ничего не понимаешь, и ничего не боишься, и никаких загробных жизней не ждешь.

Сашка молчал и слушал старика, не видя его глаз.

— Сань, сядь напротив, — попросил Михалыч, — а то, как будто сам с собой разговариваю, как будто крыша поехала. — Он на несколько секунд замолчал и добавил без всяких лишних переходов: — А батя твой, по всей вероятности, еще живой, потому что ни в какой хате он не горел и никто его не убивал. Я думаю, что он еще объявится. Почувствует близкую смерть и объявится.

— Не понял. — Сашка сел напротив. — Я как-то сомневаюсь, что смогу тебе поверить.

— А ты не сомневайся. Ты лучше слушай внимательно и не перебивай. Кроме меня, тебе про это никто не расскажет. А потом, в конце рассказа, раскроешь эту коробочку, — Михалыч показал пальцем на коробку из-под леденцов, — и все поймешь.

— А если я открою ее сейчас?

— Открой, — спокойно ответил дед, — но тогда уж точно ни черта не поймешь. Тогда твое воображение будет только мешать моему рассказу, а не помогать ему.

— Ладно, молчу, даже могу не двигаться — рассказывай. — Сашка сменил несколько поз, пока не нашел ту, в которой можно было бы долго не двигаться.

— Начну издалека, — сказал Михалыч, — но в десять минут уложусь… Короче, когда твои родители уехали, я ушел в общежитие стекольного завода и больше года проработал в горячем цеху в три смены. Одну смену работаешь, потом пьешь, потом спишь — и опять работаешь. И так целый год. Только через год начал строиться. Пить устал — и бросил, и сразу же появились деньги. За год достроил дом. Какие-то бабы из общаги приходили постоянно — даже лиц их не помню. Нет, вру, помню одну — звали Люся, рост метр сорок пять, родилась двадцать второго июня 1941 года. Но сейчас не об этом. Приехал однажды ко мне кореш, так сказать, Васька Смирнов, сидели вместе. Пожил у меня недельку и за мои же деньги уехал в Сибирь «сделать так, чтобы мать твоя осталась одна». Мы даже слово «убить» не использовали в разговоре, честное слово. Обещал ему еще и дом переписать — когда вернется. Короче, затмение у меня было полнейшее. Ты даже имеешь полное право взять ружье и пристрелить меня.

— Ну а эти волки, эти кони? Их кто делал? — Не сдержался Сашка.

— Батя твой их и делал, — ответил Михалыч. — Все очень просто: один пришел убивать другого, а мать твоя вместе с тобой в это время лежала в больнице. Но случилось все наоборот — убил тот, кто сам должен был быть убитым. Он тоже был волком. Потом отрубил ему два пальца, поджег дом и ушел в тайгу. Отравление угарным газом с последующим сгоранием тела. Личность идентифицирована по особым приметам.

— Михалыч, а батю все-таки убил ты. — Сашка встал. — А все эти истории придумал потом. И волка выстругал ты.

— Дурак ты, Саша. — Дед попытался встать и не смог, и снова опустился на землю. — Вроде умный, а дурак. Теперь можешь открыть эту коробку.

— Ну и что там может быть, послание к потомкам или вырезка из газеты с фотографией, на которой папу награждают орденом десять лет спустя после пожара?

Сашка не двигался.

— А ты посмотри, может, все вопросы и снимутся. — Дед потянулся к коробке, осторожно взял ее и передал Сашке. — Посмотри.

Сашка принял коробку, но даже не попробовал открыть ее.

— Пытаешься угадать, что в ней?

— Да.

— Воображения не хватает?

— Да, не хватает, — признался Сашка и открыл коробку.

Наверное, у меня тоже не хватало воображения, я даже не мог представить, что в коробочке окажутся костяшки двух пальцев.

— Представляешь, Сань, какие истории может наша жизнь сочинять — сейчас возле твоей мамы лежит какой-то Васька Смирнов, которого она ни разу не видела, а меня, — дед несколько раз двумя пальцами ткнул себя в грудь и закашлялся, — меня, который любил ее до умопомрачения, закопают где-нибудь в дальнем углу кладбища как бесхозного… А может быть, батя твой помирать сюда придет и попросит похоронить рядом. Он ее не меньше моего любил, а она его. Тогда уж Ваську пусть переложат ко мне — я это заслужил. Думаю, что придет. Мужик он был сильный. У слабого вместо коня волк никогда не получился бы. А яблоки на нем — это уже твоя мамка рисовала, кажется, я это уже говорил, чтобы он больше похож был на коня, а не на волка. Она тайно бегала сюда к нему, пока не устала. Я их выследил однажды. Но в избушку эту попал только после того, как мамка твоя умерла. Коня здесь нашел, две головы и эту коробочку с пальчиками. Я даже три дня здесь прожил — думал, дождусь, поговорю и успокоюсь, но никто не пришел. Потом я пришел сюда недели через две — но все было на своих местах и даже те тайные метки, которые я оставлял. Вот тогда-то я и забрал этого коня домой. С тех пор, лет семнадцать, он у меня и живет. — Михалыч тяжело вздохнул. — Вот так она и проходит…

А коня этого папашка тебе делал, думал о тебе. По такому рассказу получается, что он был полностью уверен, что ты его сын — не стал бы он коня делать чужому ребенку. Может быть, они и тогда, когда он уехал на полгода, где-то тайно встречались — не знаю. И про Гошу, может быть, я нафантазировал сам себе и тебя запутал. Все. Мне больше нечего сказать. — Старик стал медленно подниматься с земли в ожидании каких-либо слов или движений своего слушателя.

Но Сашка молчал.

— Сказал бы что-нибудь, — попросил Михалыч, — так даже не совсем честно — все выслушать и ничего не сказать.

— Послушай, честный, а менять дом на чью-то жизнь, даже если сделка не состоялась, — это честно?

— Я ждал эту фразу, — сказал Михалыч. — Это мой пожизненный крест, Саша, который очень тяжелый, можешь мне поверить. Если бы он был легкий — я бы не привел тебя сюда. Дай Бог, тебе не совершать таких ошибок.

— Дай Бог, дай Бог, — повторил Сашка. — Бога нет, дядя.

— А что же тогда есть? — Старик был явно удивлен такому заявлению юноши.

— Что-то, может быть, и есть. Есть сорок дней после смерти — и все, и больше ничего — так сказала баба Аня, и я ей почему-то поверил.

— Сложная женщина твоя баба Аня, — заметил Михалыч.

— А это уж не вам судить, — колюче ответил Александр. — У меня такое предчувствие, что ее уже нет. Мне нужно срочно домой. — Он зачем-то снова ушел в избушку и через несколько минут вернулся.

— Обедать мы, конечно же, не будем, у нас нет настроения, — «подвел черту» Михалыч.

— Не будем, — отрубил Сашка.

— Ну, тогда пускай едят его серые волки. — Дед снова развернул гуся и подвинул его на середину каменного стола. — И сюда я уж больше не приеду никогд-а-а. — Он «протянул» последнее слово и еще добавил: — Да.

— А я приеду, — сказал Сашка. — Лет через пять, когда «пережую» вчерашний и сегодняшний день.

— Мне, между прочим, тоже не все понятно, — как будто поддержал его Михалыч. — Зачем, например, эти «пальчики» нужно было уносить в тайгу?

— И с этим когда-нибудь разберемся. — Сашка повертел в руках баночку, еще раз открыл ее, погремел костяшками, закрыл и положил в карман. — Интересно, на деревянного волка нужно в поезд собачий билет покупать или нет? — не то пошутил, не то спросил он сам у себя.

— Не знаю, как насчет поезда, но в автобус Веня-цыган с таким габаритом тебя точно не пустит, — «вклинился» Михалыч, — придется попутку ловить. На поезд я денег дам. Деньги у меня есть.

— У меня тоже есть, — «процедил» Сашка, но, увидев, как у старика потух взгляд и дернулся подбородок, добавил: — Извини.

— Да-а, — выдохнул дед, — теперь меня можно как хошь — хошь словом, хошь палкой по башке.

— Я больше не скажу ни слова, я не готов что-нибудь говорить. Слишком много всего, — признался Сашка. — У меня все смешалось в голове. Теоретически я должен вас ненавидеть. — Он снова перешел на «вы». — Но я даже этого сейчас не могу.

— Спасибо хоть так, — сказал Михалыч. — Молчание иногда очищает и лечит.

— Очищает и лечит, — повторил Сашка. — Очищает от чего? Лечит что? — Он почти начал «заводиться», но, взглянув на Михалыча, который стоял в трех шагах с опущенной головой, вдруг умолк и стал собираться в обратный путь…

Этот «обратный путь» я помню очень смутно. Может быть, потому, что никто ничего не говорил и, кроме того, что они перемещались из одного места в другое, ничего не происходило. Помню только, как в ту ночь, уже в доме Михалыча, я представлял, как серые волки под луной на каменном столе ели запеченного в банной печи гуся — «да уж, необычная судьба для обычной деревенской птички». Помню, как утром «погрузили» в попутную машину Сашку, его спортивную сумку, коня, зашитого Михалычем в белые простыни, и две волчьих головы в большой наволочке.

Когда машина тронулась, Михалыч оставался стоять на одном месте, и только его правая рука символически провожала гостя. Борис же, наоборот, как в кино, долго бежал за машиной и кричал:

— Сань, приезжай летом! Сходим на Кривое озеро. Наловим мутнячков и устроим пир! Приезжай, слы-ы-ы-шишь!

…Как мы ехали в поезде Пекин — Москва, я почему-то тоже забыл и, как ни стараюсь, не могу вспомнить хоть какие-нибудь подробности.

Помню, как на Киевском вокзале «чисто нюхом» узнал нескольких земляков, а еще помню пошлый анекдот «про сало, двух евреев и стюардессу» и еще — кота, которого за сутки раз пять носили в туалет…

На маленьком вокзале нас, конечно же, «с мебелью» не пустили в автобус, и Сашке пришлось долго ловить грузовую машину. Представляю реакцию шофера, если бы ему можно было бы честно признаться, кого нужно перевозить (Сашку, коня, двух недоделанных волков и меня, потому что я тоже устал).

Когда машина подъехала к дому, Сашка еще не успел даже рассчитаться с шофером — я уже точно знал, что бабы Ани в этом доме нет, что по саду гуляет Тримор, обходя свою территорию, и что где-то совсем рядом — Остап и Татьяна.

Сразу за калиткой Сашка случайно увидел на земле зеленую еловую лапку и остановился. На секунду задумался и, оставив под забором сумку, коня и наволочку с деревяшками, быстро пошел в дом и так же быстро вышел. Навстречу ему откуда-то из-за сарая, не то гавкая, не то мяукая, выбежал Тримор. Виляя хвостом, он сделал несколько кругов возле Сашкиных ног и снова исчез.

Остапа Сашка нашел в дальнем углу сада. В нескольких метрах от него на какой-то незаконченной деревянной конструкции сидела Татьяна.

— Здрасьте, — сказал Сашка.

Татьяна еле заметно дрогнула и ответила: — Здрасьте.

Остап, молча сделал несколько шагов навстречу, подал руку.

— А где баба? — спросил Сашка.

— Держись, пацан, умерла твоя Бабаня. На третий день после твоего отъезда, — ответил Остап. — Куда ты уехал, куда телеграмму давать — никто не знал. Зинка, которая одноклассница твоя, нам очень серьезно помогала вместе с мамой. Ну, еще с десяток старушек было. — Он оглянулся на Татьяну, потом снова посмотрел на Сашку. — Знакомить вас, как я понимаю, не надо?

Сашка молчал, опустив голову.

— Выше голову, товарищ. Жизнь продолжается. — Остап дернул парня за рукав и показал на свои деревяшки. — Видишь, колесо начал строить — с благословения Бабани. А еще она нам с Танькой разрешила жить в этом доме, пока мы вместе. Ты ведь все равно через день-два срулишь и неизвестно, когда объявишься. Скажешь, когда нужно съехать, — я съеду в двадцать четыре часа.

— Да ладно, живите. Будет хотя бы к кому в гости заехать. — Сашка развернулся, чтобы уйти, но Остап остановил его:

— Сань, подожди, у меня еще две новости — одна хорошая, а вторая, как водится, плохая.

— Говори.

— Хорошую или плохую?

— Все равно.

— Четыре дня назад на твое имя телеграфный перевод пришел на сумму пять тысяч двести сорок шесть рублей. Представляешь?

— Нет, не представляю.

— А вчера пришла телеграмма от какого-то Бориса, — добавил Остап.

— Умер Михалыч? — спросил Сашка.

— Да, — ответил Остап. — Так в ней и написано. Всего два слова: «Умер Михалыч».

Сашка молчал.

— Тоже родственник? — спросил Остап.

— Почти. — Сашка еще раз посмотрел на «заготовки» колеса, потом на Татьяну и после паузы спросил совсем отвлеченно от предыдущей темы: — Вы давно вместе?

— Полгода, — ответил Остап.

— Ничего не понимаю. — Он развернулся и пошел к дому.

— Сань, на кладбище сегодня пойдем? — Остап шел следом.

— Не знаю. Я еще не приехал… — ответил Сашка. — Приеду — поговорим. Как-то уж очень много всего на одну голову за один месяц.

— Вороны по одной не летают, — туманно прокомментировал Сашкины слова Остап…