Церковная крыша имела четыре гребня — два длинных и два коротких. Чем-то она напоминала мне бумажный кораблик: маленькие купола по четырем углам и один большой посередине. Как взбирались наверх по веревочной лестнице Остап и Сашка, я еще помню, как этот путь проделал я сам — забыл, как будто сначала был где-то сзади, а потом вдруг раньше их оказался на крыше…

Если долго смотреть вверх, можно увидеть, как дышит небо: звезды то опускаются, то одновременно все вместе начинают подниматься все выше и выше — в бездну. И снова опускаются.

— У попа была собака, он ее любил, — вдруг сказал Остап и расстегнул пуговицу на безрукавке — из-за пазухи показалась черная собачья морда. Только по блеску глаз и носа можно было догадаться, какие движения делает щенок: он посмотрел вправо, влево, вперед — на маленький блестящий купол и снова спрятался в своей заячьей конуре.

— Где ты его взял? — спросил Сашка.

— Я же говорю: у попа была собака, — ответил Остап, — а у собаки пятеро щенков.

— Зачем он тебе?

— Зачем? — Остап сделал длинную паузу. — Чтобы страшно не было.

— Тебе еще бывает страшно?

— Бывает. — Снова длинная пауза.

— Остап, когда человека убиваешь, о чем думаешь?

— О чем, о чем, не помню уже. Думаешь, чтобы в это время не убили тебя, больше ни о чем. И хватит об этом! — Он резко махнул рукой — огрызнулся за пазухой щенок и снова высунул свою черную морду. — Давай лучше что-нибудь про женщин, про Новый год, — уже более спокойно добавил Остап.

— Про Новый год? К чему бы это?

— Новый год — самый красивый праздник. Представляешь: ночь, на улице снега по колено, в камине дрова трещат, маленькие детки вокруг елки прыгают. А в саду в огромном колесе Дед Мороз бегает.

— Представляю, — сказал Сашка, — только про Деда Мороза в колесе ничего не понял.

— Была у меня мечта, — ответил Остап, — построить домик и огромное колесо, дубовое, выше крыши. И бегать в нем. И чтобы весь город слышал, как оно скрипит.

— Странная мечта. Я бы даже сказал, подозрительная, — подвел итог Сашка. — Может быть, это уже диагноз?

— Ладно, доктор, поехали вниз. Ты первый. — Остап легонько толкнул парня в плечо.

— И какого черта нужно было тащиться сюда? — огрызнулся Александр. — Эта крыша мне еще днем надоела. И не забудь банку выставить!

— Две!

Через некоторое время мы были уже на земле. Сашка отошел на несколько метров от стены и посмотрел вверх:

— Остап! Ну, где тебя черти носят?

В ответ что-то зашуршало по крыше и мелькнуло вверху. Сашка шарахнулся в сторону. Потом снова вернулся к стене, рассматривая упавшую веревочную лестницу.

Мне почему-то тоже показалось, что лестница шевелится.

— У тебя что, крыша поехала? — крикнул он.

— А теперь слушай меня внимательно: иди домой, ложись спать, часов в пять придешь — я опущу леску, ты прицепишь лестницу, и я спущусь, — «кричал» шепотом Остап. — Я все продумал. Честное слово даю: все будет нормально. Если я одну ночь не попью — я вылечусь, понимаешь? Если боишься быть один — укради и себе собаку у попа.

Такой развязки, или, точнее сказать, «завязки», я совсем не ожидал, хотя все вроде бы понятно — «ночь не попью — вылечусь». Вот только не совсем понял про Деда Мороза в колесе и про поповских собачек. У одного попа была собака — он ее убил, у другого их пять. Остап украл себе собачку, чтобы одному не было страшно, и Шурику советует украсть. Что-то здесь нечисто. Что-то или я, или они не понимают. Что-то ищут и не могут найти.

Между тем мы уже возвращались домой. Всю дорогу Сашка бубнил себе под нос: «У попа была собака, поп ее любил, она съела кусок мяса — он ее убил. У попа была собака…».

Пока мы дошли до бабкиной хаты, эти слова мне изрядно надоели. А самое главное — не мог поп убить собаку из-за куска мяса, еще и написать про это на камне. Наверное, это была не та собака, о которой он мечтал, или не тот поп. А может быть, народ чего-то не понимает, когда слагает такие песни.

Тихо, чтобы не разбудить бабку, Сашка вошел в дом и лег, не раздеваясь, на железную кровать. Он долго не закрывал глаза.

Я был уверен, что в это время он думал о том, что в этом мире все безжалостно повторяется — опять ночь, опять морщинится лицо от смытой краски и растворителя, опять за стеной старуха, уставшая от прошедшей жизни. Только бороды на этот раз не было.

Сашка проваливался в сон почти так же, как срывался на своей веревке — на несколько секунд останавливалось дыхание, потом он вздрагивал и открывал глаза.

Так повторялось несколько раз, пока перед ним не появилась старушка в белой льняной рубашке.

— Что? — тихо спросил Саша.

— Ты кричал, ты мамку звал, — прошептала она. — Ты маленький еще. Тебе нужно домой. Твоя мама где?

— Я не кричал, — оправдывался он. — Мне снился Дед Мороз в колесе. А рядом собака.

Бабка испуганно смотрела на него:

— Какой Дед Мороз? Какая собака?

— Собака лайка, а может быть, волк, — ответил он совсем тихо, как будто все еще не проснулся. — А сколько время?

— Утро далеко, спи. Три раза перекрестись и спи. Нельзя спать, не перекрестившись. Хошь, иконку принесу? Под подушку положишь — спокойно на душе станет, легко. — Не дождавшись ответа, она ушла и вернулась с маленькой иконкой в руках. Сама положила ее под подушку: «Спи с Богом». — Перекрестила парня, выключила свет и неслышно ушла.

В потемках мне казалось, что какой-то рыжий карлик ходит по комнате, он часто оглядывается, а потом садится на подоконник, «свесив ножки».

Что снилось Сашке, спал ли он вообще или притворялся, я не знаю, только через некоторое время он встал, включил свет, достал из-под подушки иконку и отнес ее в другую комнату. На обратном пути подошел к окну, прикоснулся лбом к стеклу, что-то рассматривая где-то «там», на мгновенье замер, медленно развернулся и так же медленно пошел к своей кровати, как будто спал на ходу или как будто был лунатиком.

Потом он уснул. Потом проснулся. Потом мы шли обратно к церкви. Потом Остап долго вытягивал наверх веревочную лестницу. Потом он так же долго спускался вниз: сел под стеной, достал из-за пазухи щенка и поцеловал его в нос.

— Я замерз, — сказал Остап, не поднимая головы. — Саша, Бога нет, — сказал он еще тише, как будто боялся, что кто-то услышит. — Есть только пропаганда и агитация.

— Это в тебе «будун» проснулся, — почти пошутил Шурик.

— Это во мне проснулся мой внутренний голос, — отвечал Остап.

— Твой внутренний голос, возможно, тоже болеет. Мне это пока не понять, — подытожил Александр.

— Поймешь когда-нибудь. — Остап встал. — Я хочу в церковь. Один.

— Зачем тебе в церковь, если Бога нет?

— Надо.

— С собакой за пазухой, может быть, и нельзя в церковь, — не унимался Александр.

— У меня партийный билет есть — мне можно все, — ответил Остап.

Отыскав ключ, выданный на время ремонта и спрятанный в «надежном» месте на ночь, он вошел в церковь.

Сашка некоторое время ходил, как часовой, от угла до угла, потом присел под стеной.

Когда из церкви вышел Остап, движения его были очень медленными: он медленно закрыл большую дверь, медленно спрятал ключ в условленном месте, медленно подошел к Александру и тихо присел рядом.

— Утро, — сказал он. — Там, на большом куполе, есть два люка: один внизу, а другой — почти у креста. Внутри купола можно жить, как в танке. Верхний люк откроешь — звезды, с ума можно сойти. Когда собачке эту красоту показал — человеческим голосом завыла от восторга.

— Почему «человеческим»? — спросил Сашка.

— Не перебивай. А потом она заплакала. Ты видел, как собаки плачут? Люди — понятное дело, а собаки? Им-то зачем? Может быть, от восторга?

— К мамке захотела или высоты испугалась — вот и весь восторг.

— Заземленный ты человек, Александр.

— Да куда уж нам! Мы еще до этого не доросли. — Сашка зевнул. — Мой внутренний голос давно уже спит.

Странный, конечно, получался разговор — интересно, о чем бы говорил Остап, если бы сейчас с ним был не Шурик, а, к примеру, Жора. Он бы, наверное, говорил что-нибудь другое. Возможно, и думал бы чуть-чуть иначе. И зачем нужно было залазить в купол, открывать люк, смотреть на звезды, показывать их щенку, а потом еще и врать, что собачка плакала. Звезды можно увидеть, даже не отрываясь от земли. И еще — маленькие собачки не плачут, плачут большие — я видел.

— Может, в этом мире, кроме нас, никто и не плачет, — не успокаивался Остап. — А собачки и кони просто научились у людей. Представляешь — в глубокой тайге, где не ступала нога человека, сидит на дереве птичка и плачет?

Не знаю, что представил себе Сашка, но мне почему-то вспомнился бронзовый Чижик-Пыжик на каменной стене.

— Если бы на каждой большой планете жило по одному бессмертному человечку, — не успокаивался Остап. — Как ты думаешь, они умели бы плакать?

— Не знаю, — ответил Сашка.

— А я знаю — не умели бы. Представляешь, там, внутри купола, я собачке клятву давал, что пить брошу. А если клятву не сдержу, то собачку эту утоплю, чтобы не было лишних свидетелей.

— Лечиться тебе нужно, а не собачек топить, — заметил Александр.

— Врачей на всех не хватит, — огрызнулся Остап. — Пошли, проведешь меня. — И пропел после длинной паузы: «В колх-о-о-з ваш больше не вернусь я».

Ну и ночка: туда-сюда, туда-сюда. А солнце между тем уже давно «позолотило верхушки деревьев».

Они долго молчали. Почти у самого дома Остап вдруг сказал:

— А тебя, наверное, никто и не любил. Поэтому ты и получился — «сам себе на уме».

— А тебя?

— Меня? Меня еще совсем недавно подобрали в подъезде, я валялся там, как выброшенный пиджак. Меня часа два отмачивали в ванной, а потом ухаживали, как за раненым.

— И это называется — любовь, — съязвил Сашка. И, не дождавшись ответа, добавил: «А у меня и ванны-то своей нет. Есть корыто».

— Ну вот, видишь, кому ты нужен без ванны? — Остап улыбнулся, положил руку Сашке на плечо и продолжил: «И потом, чтобы тебя подобрали, тебе нужно еще научиться водку пить. А мечта у тебя есть?»

— Мечта есть. Я хочу заработать деньги и поехать в Сибирь, туда, где родился, где папа с мамой похоронены.

— Хорошая мечта, — сказал Остап, — только ты можешь расстроиться, когда все узнаешь. Все может быть очень просто — жили-были, оставили ребенка у бабки, уехали и забыли, потом умерли. Возможно, от водки. Извини…

Как только хлопнула калитка, на пороге появилась баба Ира:

— Где вас нечистая носит? — Она махала руками, как будто хотела поднять их выше головы — и не могла. — Сиди, переживай за них. Другое дело, с девками бы ночь провели, так нет же. Знаю я, бес вас водит, особливо тебя.

В это время Остап поймал бабкину руку, поцеловал ее и прижал к груди:

— Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль…

— Ну, пусти ж, пальцы поломаешь, они и так не разгибаются уже. Пусти, кому говорю, непутевый какой.

Остап отпустил руку:

— Спасибо вам за все, не поминайте лихом. Ухожу.

— Куды ж это? — удивилась бабка.

— Домой, ждут меня. — И опять запел: «Жду-у-ут, печалятся».

— Дай Бой, дай Бог. Такого отпетого и отпускать страшно.

— Все будет нормально. Мы победим. — Остап поднял кулак к правому уху.

— Дай Бог. Некуда будет деться — возвращайся. Все равно зимой две печки топить.

— Спасибо, ба. — Остап снова поймал бабкину руку и поцеловал ее.

Они вместе вошли в дом, Сашка остался на лавочке под окном. Собирался Остап недолго и вскоре появился на крылечке в спортивном костюме и с небольшой спортивной сумкой на плече. Он поднял руку в пионерском салюте и «звонким» голосом сказал: «Товарищ вожатый, отряд в составе двух отпетых алкоголиков к походу готов!»

— Почему двух? — спросил Сашка.

— Да потому, мой юный друг, что так устроен мир…

И тут «Остапа понесло» — и он «поплыл» в длинном-предлинном монологе, навеянном, по всей вероятности, бессонной ночью и остатками алкоголя в организме.

Он запустил руки в карманы и шел, не поднимая головы. Можно было остановиться, и он бы, наверное, не заметил этого. Шел бы и говорил: «Ты когда-нибудь поймешь, что ты не один в этом мире, тебя — два и меня — два. Всех по два. Один плачет на кладбище, а другой думает, как он выглядит в это время со стороны, один пожимает лучшему другу руку, а другой в это время мысленно раздевает его жену, один просит у Бога отпущения грехов, а другой знает, что никакого Бога нет, и смеется над первым. У этих примеров потолка высоты нет. Понимаешь? Если не понимаешь, то скоро поймешь. Вот вернешься к своей бабульке, которая, как ты рассказываешь, давно уже должна быть там, — он поднял указательный палец вверх, — привезешь маленькую кучку денег, тебе захочется девочку к себе пригласить, чтобы она полоски на твоей тельняшке посчитала, а в это время тебя попросят „подать судно“. Один будет улыбаться, сочувствовать, спрашивать: что бы ты съела на обед, дорогая бабушка? А другой будет скрипеть зубами и думать, что скоро кончатся каникулы и если за это время бабулька не отдаст Богу душу, то придется бросать институт и сидеть „старшим помощником“ при судне. Ты думаешь, когда люди стреляются или вешаются, это все просто так? Нет, это чаще всего один убивает другого, забыв про самого себя. Ну и хватит об этом. Пришли».

Прощались они на дороге, которая пролегла от села к селу через пшеничное поле.

— Ну, будь здоров. — Остап впервые за все утро посмотрел Сашке в глаза. — Пишите письма, может быть, когда встретимся.

— Ты тоже будь здоров.

Они ударили по рукам.

— Ни пуха, — добавил Остап. — Запомни: — Фрунзе, 42, кв. 8.

— К черту, — ответил Александр. — Чапаева, 24.

Они разошлись в разные стороны.